Андрей Поляков Снег на экваторе

Редактор Ю. Быстрова

Руководитель проекта А. Рысляева

Арт-директор Л. Беншуша

Дизайнер, автор иллюстраций М. Грошева

Корректор И. Астапкина

Компьютерная верстка Б. Руссо

© А.К. Поляков, 2017

© Оформление. ООО «Интеллектуальная Литература», 2017

Все права защищены. Данная электронная книга предназначена исключительно для частного использования в личных (некоммерческих) целях. Электронная книга, ее части, фрагменты и элементы, включая текст, изображения и иное, не подлежат копированию и любому другому использованию без разрешения правообладателя. В частности, запрещено такое использование, в результате которого электронная книга, ее часть, фрагмент или элемент станут доступными ограниченному или неопределенному кругу лиц, в том числе посредством сети интернет, независимо от того, будет предоставляться доступ за плату или безвозмездно.

Копирование, воспроизведение и иное использование электронной книги, ее частей, фрагментов и элементов, выходящее за пределы частного использования в личных (некоммерческих) целях, без согласия правообладателя является незаконным и влечет уголовную, административную и гражданскую ответственность.

* * *

Светлой памяти Антонины Филипповны, Константина Ивановича, Филиппа Михайловича, Анисьи Васильевны посвящается

Supposez mille hommes faisant

le même voyage: si chacun

était observateur, chacun écrirait

un livre différent sur ce sujet,

et il resterait encore des choses vraies

et interéssantes à dire pour celui

qui viendrait après eux.

– L-S. Mercier ^[1]

Вступление С чего начинается Нил?

В первый вечер в Джиндже закат был розово-красным. Солнечные лучи, преломляясь в облаках, то кропили небесный пух сладким малиновым сиропом, то поливали густым багровым соком, то разбавляли терпким пурпурным вином. На земле цветастый хоровод дробился в ряби широкой реки, неспешно движущейся вдоль зеленого строя округлых холмов. Поверить в то, что полноводное русло и есть исток, пусть даже великого Нила, было непросто.

Между тем сомневаться не приходилось. На противоположном берегу, в нескольких сотнях метров, в надвигающихся сумерках белела стела. Она была свидетельством того, что именно оттуда английский путешественник Джон Хеннинг Спик первым из европейцев увидел, где берет начало самая длинная река планеты и тем самым разрешил загадку, мучившую просвещенное человечество без малого 2500 лет.

Еще в 460 году до нашей эры Геродот упоминал, что Нил вытекает из глубокого подземного источника, заключенного меж двух высоких скал. Описание точно соответствовало обстоятельствам. Древние греки не смогли проникнуть дальше первого порога, а издали он выглядел так, как рассказывал «отец истории».

Император Нерон послал к таинственным истокам многочисленное войско, но тирану античного мира также не суждено было узнать истину. Римляне вернулись ни с чем, убоявшись трясин Судда, – самого обширного в мире болота, раскинувшегося на территории нынешнего Судана по ходу почти 7000-километрового маршрута Нила.

Успех в освоении этих территорий пришел в XIX веке, когда за дело взялась Британская империя, находившаяся на вершине могущества. Англия снаряжала экспедицию за экспедицией, подгоняемая состязанием с французами и немцами, также жаждавшими первыми разузнать и обрести истоки мистической реки. В 1856 году Королевское географическое общество направило вглубь Черного континента Джона Спика, которого сопровождал искатель приключений и литератор Ричард Бертон. Им удалось увидеть Эньянджа Налубаале – так местные жители называли гигантское озеро, названное английским дуэтом именем королевы Виктории, но Нил по-прежнему оставался непокоренным.

В тот раз болезнь Бертона не позволила двинуться дальше. Несколько лет спустя Спик, убежденный, что Нил вытекает из Виктории, вновь добрался до озера. Исторический момент наступил 7 июля 1862 года, когда англичанин вышел на берег неизвестной ему довольно значительной реки. Открывшийся вид сторицей вознаградил упорного исследователя за труды и лишения.

Вдали простиралась бескрайняя гладь озера Виктория, из которого вытекала река. Перекатываясь через пороги, она с грохотом катила воды мимо Спика. Рядом с порогами из земли бил вливавшийся в поток мощный ключ. Сомнений больше не оставалось. Это и был исток легендарного Нила, долго не подпускавший к себе любопытных и охочих до чужих земель европейцев.

Но лучше предоставить слово очевидцу. «Вид был прекрасен. Ничто не могло превзойти его! – восторженно записал Спик в дневнике. – Я как будто попал в идеально устроенный парк. Великолепный поток шириной от 600 до 700 ярдов, испещренный островками и скалами, занятыми рыбацкими хижинами, птицами и греющимися на солнце крокодилами, протекал между высокими травянистыми берегами с деревьями и банановыми кустами, росшими на некотором отдалении от воды. Теперь экспедиция выполнила свою задачу. Старик Нил, без сомнения, вытекает из Виктории».

Открытую реку Спик назвал Нил-Виктория, пороги – водопадом Риппон, в честь главы Географического общества, а подробности невероятных странствий изложил в книге, составившей два увесистых тома. Сделал он это предельно искренне, не утаив ни экзотических обычаев местных народностей, бесстыдных на взгляд чопорной викторианской Британии, ни собственных греховных мыслей, ни пикантных советов, данных им африканской королеве (относительно ее супружеской жизни) и королю (по поводу размеров его мужского достоинства). Полного издания книга дождалась лишь в следующем, менее щепетильном столетии.

…Малиновый солнечный диск неумолимо уползал за почерневший холм. Каждые несколько секунд свет убывал слабым, но ощутимым рывком, как будто на небе кто-то методично выдергивал из розетки шнур еще одного прожектора или поворачивал ручку выключателя на очередное деление. Скоротечная агония экваториального дня завершалась.

Продолжать прогулку не имело смысла. В сгустившейся темноте глазам не под силу было различить не только ключ, но и пороги. Пришлось вернуться в гостиницу, по пути поминая недобрым словом изрытые рытвинами кенийские дороги и двойную таможенную бюрократию на границе с Угандой. Если бы не они, в угандийский городок Джинджу, стоящий на истоках Нила, из кенийской столицы Найроби можно было бы добраться значительно быстрее.

На следующее утро я отправился к стеле. На противоположный берег дорога вела через солидный бетонный мост, а точнее – плотину крупной гидроэлектростанции «Оуэн Фоллс», снабжающей электричеством не только Уганду, но и западные районы Кении. К самой стеле подъезда не было.

Оставив машину, я пошел в направлении, где, согласно карте, должен был стоять монумент, по пути перешагнув через узкоколейное железнодорожное полотно, показавшееся игрушечным. «Экспресс лунатиков» – вспомнилось вычитанное в книгах название дороги. Англичане строили ее на рубеже XIX и XX веков, с упрямством безумцев протягивая в Уганду ветку от кенийского порта Момбаса через скалы и реки, ущелья и болота. Сумасшедший рывок не смогли остановить ни болезни, ни дикие звери, ни восстания африканских племен. Еще удивительнее, что могучий порыв стал порождением не трезвой экономической целесообразности, обычно присущей жителям Туманного Альбиона, а маниакального стремления во что бы то ни стало добраться до истоков Нила и навсегда закрепить их за собой.

Пятна ржавчины и высокая трава доказывали, что в независимой Африке «Экспресс лунатиков» практически не используется. Догадку подтвердил подошедший парень, который вызвался быть проводником. Как и Спика, его звали Джон, но бывших колонизаторов он не жаловал. Даже названия английских футбольных клубов вызывали у него саркастические реплики, в отличие от ЦСКА, «Зенита» или «Локомотива». Наши клубы он тоже знал по выступлениям в еврокубках и болел за них, когда те играли против англичан.

– Надо сбить с этих британцев спесь, – возбужденно доказывал он, явно оседлав любимого конька. – А то, что получается? Они самые богатые, значит, им все можно, так что ли? Можно всех лучших футболистов скупать, всех обыгрывать, все делить только между собой? Это называется «справедливость»? Да пошли они!

Но вот и стела. Теперь надо только развернуться в сторону озера Виктория и… Вместо клокочущего потока предо мной предстала все та же, виденная накануне, глубокая, неспешная река. Постойте, а где же пороги? Где описанные Спиком скалы? Где, черт возьми, исток?

– Все на месте, – попытался успокоить Джон. – Островки есть: вон там, и там еще. Просто их осталось немного. Скалы и ключ тоже никуда не делись. Только они теперь под водой. Но если взять лодку и подплыть к тому острову, видите, вдалеке, у больших камней, то можно разглядеть бьющие со дна струи. Это и есть исток.

Разочарование было настолько сильным, что ноги машинально двинулись к машине. Нет, я, конечно, знал, что возведенная в начале 1950-х годов плотина «Оуэн Фоллс» повысила уровень Виктории-Нила, но и представить не мог, насколько.

– А что было делать? Электричество тоже нужно, – оправдывался Джон. – А пороги можно посмотреть в другом месте, в Буджагали. Не бойтесь. Рядом. Всего несколько километров ниже по течению.

Буджагали действительно не подкачало: мириады радужных брызг, взмывавших над острыми скалами, стаи разноцветных птиц, птах и пташек, густая зелень по берегам и на островках, и посреди этого тропического великолепия – группа самоубийц. А как еще можно назвать тех, кто, схватив, как спасательный круг, пластиковую емкость из-под растительного масла, за один-два доллара, ради праздного развлечения туристов, кидался в бурлящую стремнину?

– Бывали и смертельные случаи, но ребята продолжают нырять. Работу найти очень трудно, а жить как-то надо, – пожал плечами Джон.

Не исключено, что такая экстремальная форма заработка исчезнет. Правительство Уганды намерено построить в Буджагали гидростанцию, мощность которой будет равна двум третям всей вырабатываемой в стране электроэнергии. Если планы осуществятся, пороги скроются под водой. Остается надежда на то, что начало строительства и дальше будет затягиваться. Первоначально к возведению плотины планировалось приступить в 1994 году, но из-за компенсаций окрестным крестьянам, протестов экологов, скандалов со взятками, проблем с финансированием старт постоянно отодвигался, и конца отсрочкам не видно.

Есть и еще одно важное обстоятельство, которое препятствует строительству на Ниле гидростанций и любых других сооружений. Оно заключается в том, что десять стран, расположенных в бассейне реки, связаны единственным в своем роде договором об использовании ее вод.

Документ подписан в 1929 году, когда большинство его участников были колониями и не имели собственного голоса. За них все сделала Великобритания, составившая договор так, что полный и безоговорочный контроль над использованием нильских вод получил Египет. Без его согласия ни одна страна не имеет права начать ни один проект на собственной территории, если он хоть в малейшей степени затрагивает Нил и его притоки.

Для Египта, который берет из Нила почти всю воду, обмеление реки стало бы страшным, смертельным ударом. В считаные дни урожай бы погиб от засухи, а сами египтяне – от жажды. Но, разрабатывая договор в пользу Каира, Лондон меньше всего думал о защите окружающей среды и, уж конечно, не сильно терзался муками совести, требовавшими обезопасить миллионы египтян от угрозы голодной смерти. Просто в ту пору Египет служил для Англии главным источником получения хлопка, который, как известно, используется не только в качестве безобидного текстильного сырья, но и для изготовления пороха. Допустить перебои с поставками важного стратегического продукта Лондон не мог.

Время шло, и в последние годы страны, расположенные в верховьях Нила, стали поначалу робко, а потом все настойчивее выражать недовольство неравноправным договором. Явочным порядком его нарушила Танзания, объявившая о строительстве водопровода, который будет снабжать водой озера Виктория два города и десятки деревень в засушливых районах. Реально водопровод ничего не изменит. От того, что из Виктории откачают ничтожную толику воды, полноводность озера не пострадает. Важно другое – Танзания решила реализовать проект самостоятельно, не спросив разрешения у Египта.

По стопам соседки пошла Уганда, да еще как решительно! Страна объявила о намерении пересмотреть документ. Парламент рекомендовал правительству аннулировать договор как не отвечающий национальным интересам. Депутаты также посоветовали президенту потребовать от Каира компенсацию за ущерб, нанесенный поднятием уровня воды в угандийских озерах.

Сходные настроения растут в Кении, критические высказывания доносятся из Аддис-Абебы. Последнее беспокоит Египет больше всего. Если из договора выйдет Эфиопия, он утратит значение, так как львиная доля воды поступает в Нил из притоков, берущих начало в эфиопских горах.

В 2013 году лед тронулся. Эфиопия приступила к работам по изменению русла Голубого Нила. В Аддис-Абебе объявили, что это необходимо для завершения строительства высотной плотины «Возрождение». Грандиозное гидротехническое сооружение стоимостью почти пять миллиардов долларов будет использоваться для выработки электроэнергии. Обширное водохранилище, которое возникнет после возведения плотины, сможет накапливать свыше 80 миллионов кубометров воды. Часть драгоценной влаги пойдет на орошение полей и, таким образом, не доберется до Египта.

Эфиопы утверждают, что стройка не ущемляет права других стран, но из Каира сразу же полетели тревожные заявления. Египет, которому и сегодняшняя, непропорционально большая водная квота кажется недостаточной из-за быстрого роста населения, категорически отвергает строительство любых дамб, так как это сказывается на объеме воды в реке.

Когда стало ясно, что проект «Возрождение» вступил в практическую стадию, в Каире срочно созвали совещание ведущих политических партий. Телеканалы транслировали встречу в прямом эфире, но некоторые советники президента об этом не знали и во всеуслышание предложили главе государства разбомбить ненавистную плотину. Разразился скандал. В ответ Эфиопия заявила, что уж теперь-то завершит строительство во что бы то ни стало, невзирая на угрозы египетских политиков.

Спор вокруг водных ресурсов начал попахивать региональным конфликтом, довести который до горячей фазы не позволило свержение египетского лидера. В 2015 году Египет, Эфиопия и Судан провели переговоры и подписали соглашение, снизившее остроту конфликта. В документе закреплено «сохранение за Египтом всех прав на водные ресурсы Нила», но это только декларация. Обсуждение конкретных мер, которые должны обеспечить реальное выполнение договоренности, стороны оставили на потом, запланировав новые встречи.

Каиру при любом руководстве будет нелегко примириться с новой реальностью, ведь до сих пор ему удавалось сохранять статус-кво, то есть обеспечивать отвод себе больше двух третей нильской воды. В «Оуэн Фоллс» и сегодня, полвека спустя после строительства ГЭС, постоянно находится египетский инженер. Он наблюдает за расходом воды Нила-Виктории, хотя, деятельность этой гидростанции на объем воды, достигающей Египет, практически не влияет.

Договором связана даже Бурунди, не имеющая выхода к побережью Виктории. А все потому только, что на ее территории берет начало река Кагера, впадающая в озеро и, следовательно, тоже в какой-то степени снабжающая Нил водой. Кстати, некоторые считают именно Кагеру истинным истоком Нила, хотя большинство продолжает придерживаться версии Спика.

Находясь в Джиндже, со второй точкой зрения трудно не согласиться. Широкая, полноводная, эпически безмятежная – такой и должна быть река, дающая начало великому Нилу, воспетому в песнях и легендах.

…Во второй вечер закат перебирал оттенки серого, желтого и голубого. Облака наливались ядовитым свинцом, светились лазоревым, бирюзовым, сиреневым. Под сизыми тенями взрывались медные всполохи, проступало жемчужное, серебристо-лунное сияние.

Только когда истаяли последние, холодные лучи солнца, бледная палевая дымка загустела и, помрачнев, сменилась бархатом ночи, а с реки резко потянуло сыростью, я, наконец, вспомнил про фотоаппарат.

– Никогда себе не прощу, – просверлила мозг первая возбужденная мысль. – Не снять спектакль, равного которому не довелось видеть ни на Замбези, ни на Конго, ни на Тежу, ни на Оке. Зачем было два дня трястись по разбитым африканским дорогам?

– Затем, – примирительно отозвалось внутреннее эхо, – что есть ощущения, которые все равно не передать на пленке и не поведать в словах, но которые навсегда сохраняются в памяти и в сердце.

Часть 1. Асфальтированная Африка

Как над беспокойным градом,

Над дворцами, над домами,

Шумным уличным движеньем

С тускло-рдяным освещеньем

И бессонными толпами, –

Как над этим дельным чадом,

В горнем выспреннем пределе

Звезды чистые горели,

Отвечая смертным взглядам

Непорочными лучами…

Ф. И. Тютчев

Глава 1 Где же город?

Путешествие к истокам Нила, сердцу Африки, удалось совершить уже в зрелом возрасте, после долгих лет работы на Черном континенте, когда многое в этих краях перестало быть экзотикой, примелькалось, стало обыденным. «Человек привыкает ко всему» – расхожая фраза – нигде, пожалуй, не подтверждается с такой очевидностью, как в Африке. Казалось бы, только что прилетел, еще вчера все вокруг выглядело странным до нелепости, а сегодня спокойно и уверенно шагаешь в галдящей толпе чернокожих людей, среди пальм и жакаранд, словно прожил тут всю жизнь.

И вот что особенно забавно. Была бы в африканских городах хоть капля общего со старомодным и уютным Замоскворечьем, где родился, или с неброской, но щемяще милой среднерусской равниной, к которой прикипел навсегда, – еще куда ни шло. Но ведь нет, а поди ж ты! Прошло совсем немного времени, и чужаком я себя ощущать перестал, хотя никогда всерьез не помышлял, что судьба может занести в столь дальние края. Всему виной – филологические штудии в Московском институте иностранных языков имени Мориса Тореза. Поступал я с английским, при зачислении меня определили в португальскую группу, а на старших курсах интереса ради поучил французский. В результате получилось, что владею набором языков, с которым можно посылать в любую страну южнее Сахары, то есть не в арабскую Африку, а в настоящую, «черную». Наверное, так и рассуждал отдел кадров Телеграфного агентства Советского Союза (ТАСС), приглашая выпускника языкового вуза попробовать силы в качестве журналиста в африканской редакции.

Впрочем, было еще одно обстоятельство, позволившее воспринять необычное приглашение как само собой разумеющееся. Родители рассказывали, что в Первой Градской больнице, где я появился на свет, акушеру ассистировал чернокожий студент. Это был один из тех африканских учащихся, что наводнили советские вузы после того, как в 1960 году сразу 17 колоний континента объявили независимость. Его добродушная физиономия с толстыми губами и белоснежной улыбкой, было первым, что я увидел в этом мире, как вспоминала мама.

– Не волнуйтесь, мамаша, – приговаривал он почти без акцента, старательно растягивая слова. – Все хорошо. У вас родился мальчик.

Рассказ о благожелательном чернокожем докторе с младенчества отпечатался в сознании, стал неотъемлемой частью истории моей жизни. Выучившись читать, я пристально следил за событиями в далекой Африке, переживал за борьбу народов португальских колоний, освободившихся последними, в 1975 году. Поэтому вряд ли стоит удивляться тому, что доставшийся в институте сравнительно редкий португальский язык и крутой поворот судьбы после окончания учебного заведения стали для меня если и сюрпризами, то скорее приятными. К тому же в то время Африка была на слуху, события там регулярно освещались в прессе и по телевидению. СССР масштабно сотрудничал с африканскими государствами, посылая в тропики тысячи специалистов и советников, там работало немало советских корреспондентов, а командировки считались престижными.

И пошло-поехало: сначала португалоязычная Ангола, потом Мозамбик, тоже говорящий на языке Камоэнса и Сарамагу, потом англоязычные Замбия и Кения, а заодно и сопредельные Уганда, Танзания, Зимбабве. Теперь, оглядываясь назад, можно подсчитать точно: Африке отданы 12 полных лет жизни. Как ни крути, весомая ее часть. На моих глазах континент менялся и не всегда – к лучшему. Но он неизменно оставался интригующим, противоречивым, непредсказуемым. В общем, не менее занимательным и многогранным, чем с детства обожаемая классическая музыка.

Обдумывая книгу об Африке, я обнаружил, что впечатления от увиденного и пережитого на Черном континенте, где мне довелось четырежды побывать в длительных командировках, как бы сами собой разделились на четыре части: Африка современная, древняя, традиционная и первозданная. Четыре слоя действительности, четыре уровня ее понимания, четыре пласта жизни, поначалу казавшейся странной, но постепенно обретавшей свою, пусть и необычную логику.

Надеюсь, эта форма построения материала будет удобной для читателей. Каждый из них – и любознательный соотечественник, не имеющий возможности посетить отдаленные страны и континенты, и готовящийся к предстоящей поездке состоятельный турист, и предприниматель, ищущий возможность расширить дело за счет выхода на африканский рынок, и любитель истории, музыки, спорта – найдет в ней нечто интересное.

Разумеется, уровней, пластов, слоев в Африке неизмеримо больше, чем четыре. Структура континента многосложна и запутана, будь то рельеф, мир растительный и животный, социальные отношения. Решение назвать книгу «Снег на экваторе» как раз и вызвано тем, что Африка, как ни один другой континент, соткана из парадоксов и контрастов.

Стоя на одной ноге посреди стада тощих коров, пастух-масай в традиционной красной накидке шука, одетой на голое тело, оживленно болтает по мобильному телефону. Менеджер крупной компании, выпускник Оксфорда, озабоченный падением в последнем квартале прибыли, вызывает колдуна, чтобы очистить фирму от сглаза. В Африке подобное воспринимается совершенно естественно.

Снег на экваторе, который встречается лишь в одном месте, у вершины горы Кения, во время восхождения на нее показался мне символом современной Африки, где бок о бок органично соседствуют явления в других частях света несовместимые. Вступив в век XXI, Черный континент во многом продолжает жить так же, как и тысячелетия назад. Вместе с тем приметы новой эпохи, эпохи глобализации, появляются и крепнут на удивление быстро, хотя жители других частей света предпочитают это игнорировать.

Напрасно. Ведь только кажется, что происходящее в Африке нас, в России, совсем не касается. Во всяком случае, если не экономические, политические и социальные, то уж климатические изменения затрагивают нашу страну самым прямым образом. Так считают эксперты Программы ООН по окружающей среде (ЮНЕП), чья штаб-квартира расположена в Найроби. С ними можно и нужно спорить, однако их мнение, транслируемое тысячами средств массовой информации, придется выслушать и принять к сведению.

Традиционная Африка потихоньку отступает. Но старинные обычаи, образ мышления в архив не спишешь. Они по-прежнему оказывают основополагающее влияние на поведение людей, их образ жизни, манеру общения с иноземцами. Чтобы раз за разом не попадать впросак, надо присмотреться к тому, как живут африканцы, попробовать понять ход их умозаключений. Мне кажется, что четырехчастная форма книги поможет читателям получить более полную, объемную картину жизни обширного региона Земли, в котором произошло невероятное смешение примет каменного и компьютерного веков.

Африка настолько разнообразна, что попытка подвести происходящее к одному знаменателю неизбежно вылилась бы в грубое упрощение и искажение идущих там разнообразных, противоречивых процессов. Тем не менее общие черты можно обнаружить даже у, казалось бы, совсем не похожих народностей. Две из таких черт – сильнейшая тяга к творчеству и неистовая страсть к футболу, который на Черном континенте давно перерос рамки игры, став важной частью культуры и политики – тоже нашли отражение в книге. Конечно, только тот, кто сам побывал в волшебном лесу Тенгененге и на африканских стадионах, способен в полной мере оценить талантливость и эмоциональность чернокожих обитателей планеты, но без этих, дорогих моему сердцу воспоминаний, повествование о современной Африке оказалось бы неполным.

Столь же непростительным было бы не рассказать о богатейшем животном мире, сохранившемся лучше и полнее, чем в регионах планеты, переживших промышленную революцию. Большинство туристов летят на Черный континент, чтобы взглянуть на природную экзотику. И правильно делают, ведь африканские сафари дают мощнейший заряд энергии и незабываемые впечатления. Надеюсь, воспоминания о поездках в Масаи-Мара, Серенгети, Амбосели, Хванге, другие всемирно известные национальные парки и заповедники, будут полезны тем, кто мечтает посетить последние уголки дикой природы и соприкоснуться с этим удивительным миром.

Корреспондент информационного агентства привык доверять только собственным глазам и ушам, поэтому в книге я постараюсь как можно больше описывать конкретные места, людей, зверей, события и как можно меньше рассуждать и морализировать. Совсем избежать субъективных мыслей и оценок не удастся, на то она и книга, а не сухая новостная заметка, но торжественно обещаю ими не злоупотреблять. Репортерская привычка не давать воли чувствам, а стараться добраться до сути и как можно точнее передать увиденное и услышанное, въелась настолько, что, даже если умышленно попробовать ее отключить, ничего не выйдет. Проверено. Но полной беспристрастности, как ни старайся, тоже не добьешься, ведь это мои глаза и мои уши. Память избирательна, она оставляет то, что произвело впечатление и запомнилось лично тебе. С этим тоже ничего не поделаешь. Следовательно, специально прятать и подавлять собственное «я» было бы неправильно и бесполезно. Поэтому попытаюсь честно рассказать о том, что заинтересовало, ужаснуло и восхитило, не пытаясь укрыться за мнимой объективностью.

Задача непростая. Столько за эти годы прошло перед глазами любопытного, трогательного, жалкого, величественного, что после долгих раздумий не получилось выбрать единственное, самое яркое впечатление, в наибольшей степени подходящее для ударного начала книги. Блокноты пестрят именами и фактами, в памяти роятся сотни, тысячи образов. Они наплывают друг на друга, теснятся, мешают выделить один, самый заветный. Но с чего-то начать придется… А вот хотя бы со звуков. Их в Африке хватает с избытком. На любой вкус: мелодичных и душераздирающих, дневных и ночных. Только слушай и сходу с головой окунайся в колоритную атмосферу, пропитывайся местными реалиями. Взять, к примеру, Замбию.

Звонкий петушиный концерт начинался в Лусаке задолго до рассвета. Едва наступала полночь, как над плоскими крышами, укутанными густой чернотой африканской ночи, раздавалось многоголосое, хриплое ку-ка-ре-ку. Обитатели Мисиси, Каньямы, Калингалинги и других нищих районов столицы Замбии не могли и помыслить об уличном освещении. До него ли, когда электричества нет в родном жилище. Домашняя птица – другое дело. Курятина – лакомая праздничная добавка к скудному повседневному рациону, состоявшему почти исключительно из приевшейся, стерильно-пресной кукурузной каши ншима. Вот только содержали полезных пернатых впроголодь. Тут не то, что закукарекаешь – завоешь.

В электрифицированных зажиточных кварталах Лусаки царили иные звуки. Житель Авондейла, Ромы, Ибекс-Хилла, проснувшись ночью, слышал непрерывный – то усиливавшийся, то уплывавший вдаль – лай десятков, сотен собак. Каждый хозяин держал не меньше пары псов. На профессионалов из охранных бюро надежды было мало. При налете нанятые там худосочные сторожа в лучшем случае поднимали тревогу, дав хозяину возможность схватить ружье или пистолет, оформить лицензию на владение которыми труда не составляло. В худшем – сбегали, а то и вовсе продолжали мирно храпеть на рабочем месте. Бывало, что и в сговор вступали с налетчиками.

Замбия никогда не считалась опасной страной. При мне гости из ЮАР выслушивали жалобы замбийцев на разгул преступности с иронической усмешкой. Уж кто-кто, а южноафриканцы знали не понаслышке, что такое настоящий криминал. Попробуй, сунься на улицу после захода солнца в Александре или Соуэто. А в Лусаке относительно безопасно можно было ходить и в темное время суток.

Все, однако, познается в сравнении. Пожилые замбийцы с ностальгией вспоминали о том, как в 1960-е на Кайро-роуд, центральном Каирском проспекте столицы, водители спокойно оставляли машины с открытыми окнами. Молодежь верила с трудом. Центр города давно превратился в опасную криминогенную зону, кишевшую карманниками и автомобильными ворами, которые обычной отверткой вскрывали любую машину за несколько секунд. Особенно привлекали преступников белые туристы, а также владельцы новеньких «Мерседесов» и джипов. Случалось, что последних под дулом автомата вынуждали расстаться с драгоценной собственностью прямо на перекрестке, во время минутной остановки на красный сигнал светофора.

После перехода к рынку в начале 1990-х наступили нелегкие времена, объяснял мне причину роста преступности репортер уголовной хроники из газеты «Замбия дейли мейл». Ликвидация убыточных государственных компаний оставила без работы тысячи людей. Часть из них сочла, что самое выгодное – взяться за грабеж и разбой.

Что может быть заманчивее, чем дорогие виллы в богатых районах и новые автомобили престижных моделей? Тем более что для краденых машин и в Замбии, и в соседних странах быстро сформировался развитый рынок сбыта. Спрос на «горячие авто», как окрестили замбийцы ворованный товар, держался стабильно высоко из-за привлекательной цены. Покупателей не отпугивала даже перспектива очутиться за решеткой в результате периодических рейдов полиции.

К счастью, в бандиты переквалифицировались не все безработные. Большинство пытались выкрутиться, не преступая закона. Значительная часть подалась в уличные торговцы. В 1980-е, когда страной правил социалист Кеннет Каунда, эта профессия считалась редкой. Потом, при рыночниках Фредерике Чилубе и Леви Мванавасе, от настырных лоточников в крупных городах Замбии не стало спасу. Они превратили в торговые ряды тротуары, назойливо рекламировали товар, брали в кольцо осады каждую машину, застрявшую в пробке.

Особенно много уличных торговцев скапливалось вокруг крупных магазинов и вдоль главных улиц: Кайро-роуд, Ча-ча-ча и Фридом-вэй. Собственно, они и составляли город в общепринятом смысле слова. Впервые подлетая к Лусаке, я подумал, что эти три улицы с парой десятков башен в 15–20 этажей, были пригородом и приготовился к появлению на горизонте очертаний высотных кварталов самой столицы. Но я напрасно ждал и всматривался в иллюминатор. Как выяснилось после приземления, остальная часть Лусаки, за редким исключением, представляла собой сборище лачуг-мазанок или островки одно-двухэтажных вилл, огороженных высокими каменными заборами с колючей проволокой и битым стеклом. Замбийцы невесело шутили: в других странах люди приезжают в столицу, чтобы полюбоваться на красивые здания, а у нас – на красивые заборы.

Архитектурными шедеврами Лусака действительно похвастать не могла, но это не значило, что в городе было нечем заняться и не о чем писать. За пределами унылых государственных контор и закрытых частных владений, на улицах, площадях, перекрестках с утра до вечера кипела полнокровная жизнь, типичная для современного африканского мегаполиса.

Глава 2 Бурные будни

Лусака просыпалась рано. Государственные конторы и большинство частных фирм открывались в восемь, но уже в шесть утра в центре наблюдалось оживленное движение. К этому времени занимали боевые посты уличные торговцы. Неестественно прямые, чтобы сохранить равновесие под тяжестью водруженных на голову ведер и картонных коробок, шествовали женщины, обернутые в цветастые отрезы ткани читендже. Подстелив под себя рогожку, они до ночи сидели на тротуарах и перекрестках, предлагая прохожим хлеб, треугольные пирожки самусу, овощи, мясо, арахис и прочую снедь. В том числе и любезную желудку замбийца капенту – микроскопическую сушеную рыбку, в которой, на взгляд европейца, есть определенно нечего.

Африканцы придерживались иного мнения, с видимым удовольствием обсасывая рахитичные рыбьи скелетики. И уж совсем на ура шла капента под пиво. С либерализацией экономики в Замбии, наряду с традиционным «Моси», появилось множество других сортов янтарного напитка, но простой человек по-прежнему предпочитал промышленному бутылочному домашнее разливное. Варил его всяк по-своему, но называлось оно везде одинаково – качасу. На худой конец, бедняк покупал «Чибуку шеке-шеке», разлитое в литровые картонные пакеты, наподобие молочных. Кстати, на молоко «Чибуку» походило и по цвету, но отнюдь не по вкусу.

Искаженное английское «шейк-шейк» указывало на необходимость перед употреблением взбалтывать. И хотя даже после самого энергичного и продолжительного встряхивания белесая жидкость по-прежнему напоминала воду из-под крана, щедро напичканную дрожжами, африканцы продолжали покупать неказистые «Чибуку» и качасу гораздо чаще, чем все вместе взятые «цивилизованные» бутылочные сорта. В том числе, и признанные во всем мире намибийские, изготовлявшиеся немецкими поселенцами в строгом соответствии с многовековыми традициями европейских предков.

Странность пристрастий объяснялась не патриотизмом, а прагматизмом. Литровый пакет «Чибуку» стоил меньше, чем 0,33-литровая бутылка «Моси», не говоря уж о намибийском импорте. Между тем африканцев, редко наедающихся досыта, «шеке-шеке» сшибало с ног ничуть не хуже. Получалось в полном соответствии с поговоркой – дешево и сердито.

Но выпивка – дело вечернее. Стэнли Мтонга и его приятели, с которыми я познакомился на Кайро-роуд в первые дни после приезда в Лусаку, на работе себе пить не позволяли. Они подвизались лоточниками, или, как называли их в Замбии, мобильными торговцами, – с утра до ночи им надо было оставаться на ногах. Что это значит, я испытал на себе, когда напросился провести денек вместе с ними, чтобы написать репортаж о столичной жизни.

С рассветом ребята взваливали на себя рюкзаки и отправлялись по улицам, предлагая товар. Ассортимент менялся в зависимости от спроса: сегодня они могли продавать лазерные диски и адаптеры, через месяц – майки и джинсы, а через год – чехлы и гарнитуры для мобильных телефонов.

Начинал Стэнли с мизерной суммы, одолженной взаймы у родственников. Когда я с ним познакомился, он каждый вечер приносит домой долларов по 15 – весомую часть месячного жалования рядового госслужащего. Благодаря его заработку, получили возможность продолжить учебу две сестренки. Сам Стэнли добрался только до седьмого класса, но о школе не жалел. Что толку думать о продолжении образования, если на это нет ни времени, ни сил, говорил он.

По дороге на Кайро-роуд Стэнли заходил на центральный рынок, чтобы попить чайку. Даже короткую трапезу он стремился использовать в интересах дела, и, отхлебывая дымящийся напиток из пластмассовой кружки, не забывал дотошно расспрашивать знакомых торговцев о ценах. Следующие несколько часов парень пребывал в непрерывном движении. Он то расхаживал взад-вперед по тротуару, держа в руках образцы товара и во все горло их расхваливая, то дежурил у светофора и, дождавшись остановки транспорта, предлагал услуги водителям и пассажирам.

К часу дня жара и голод становились нестерпимыми, и Стэнли вновь отправлялся на центральный рынок. В дешевой закусочной, разместившейся в сбитом из фанеры сарае, он мог позволить себе немного расслабиться и пообедать ншимой с кусочком курицы или говядины. Большинство сидевших рядом замбийцев, не столь финансово состоятельных, ели кашу без мяса. Через полчаса обход возобновлялся.

Мобильная торговля – это не работа, а образ жизни, убеждал меня Стэнли. Возразить было нечего. Парень действительно пропадал на улицах дни напролет, а дома только ночевал. Пару раз в неделю лоточник пополнял истощившиеся запасы товара у знакомых мелкооптовых продавцов на рынке «Камвала» и опять отправлялся в путь.

– К этому надо привыкнуть, – говорил он. – Некоторые нас не любят, считают дармоедами и спекулянтами, но сами видите – хлеб наш нелегок. А потом, торговать лучше, чем сидеть на шее родителей, слоняться без дела или мошенничать, а то и того хуже – грабить.

Постоянное движение не только помогало быстрее продать товар, но и избавляло от неприятностей, в которые попадали «стационарные» уличные торговцы. Тем надо было договариваться с владельцами магазинов и контор, убирать свою часть тротуара, а порой вступать в неприятное общение с полицейскими, которым регулярно приходила в голову мысль очистить улицу от посторонних, чтобы напроситься на взятку.

Под стать изобретательным мобильным торговцам были и их братья-таксисты. Нет, речь не о тех, кто крутит баранку. Водитель – он и в Африке водитель, со всеми минусами и плюсами. Разве что восседать ему подчас приходится за рулем столь допотопного и искореженного монстра, что можно только руками развести: и как эта изрытая вмятинами штуковина с побитыми стеклами не разваливается на глазах. Более того, резво бегает по городу. Но в Замбии были и другие «таксисты», которых у нас не встретишь.

Прозвище они дали себе сами. Жители Лусаки предпочитали называть их по-другому: темные лошадки, крутые водилы, реактивные колымаги, мотор в одну человечью силу, самба на одном колесе. В своих тачках они возили все, брали дешево, на глазах у постовых спокойно колесили по тротуарам.

Сквозящая в прозвищах ирония не должна обманывать: кто-кто, а «таксисты» у горожан были в любви и почете. Еще бы! Как иначе небогатый житель Лусаки, каковых в городе абсолютное большинство, мог перевезти скарб на новую квартиру или доставить прямо к своему порогу пару неподъемных мешков кукурузной муки? «Таксисты» брались везти груз в любые трущобы, их не смущали кривые тропинки и узкие проходы между домами. Тачка проходила везде.

Но такие перевозки все же были побочным приработком. Главным заказчиком выступал мелкий предприниматель. Бесчисленным магазинчикам, лавочкам и лавчонкам вряд ли удавалось бы выжить без помощи юрких одноколесных вездеходов. Автомобили зачастую не могли близко подъехать к торговым точкам. К тому же многим лавочникам они были не по карману, да и большие партии товара им не требовались. Вот тут-то тачка оказывалась поистине незаменимой.

Приходилось только поражаться изобретательности и искусству, с которым крутые водилы споро навьючивали на свои хлипкие с виду ручные грузовички крупногабаритные грузы: от длинных рулонов линолеума, множества ящиков пива «Моси» и прочей хрупкой тары до небьющихся, но зато гигантских тюков хлопка. В считаные минуты все это доставлялось к месту назначения. Причем не по пустынной сельской дороге, а по забитым транспортом, сумасшедшим городским магистралям.

Выручали сноровка и опыт. Большую часть пути «таксисты» проделывали по пыльным ухабистым обочинам дорог, так как тротуар в Лусаке был редкостью, похвастать которой могли несколько центральных улиц. Ненамного чаще попадались светофоры, а пересечь хотя бы одну широкую скоростную дорогу, как правило, требовалось. Что ж, приходилось, выкатив на шоссе колеса тачки, терпеливо ждать подходящего момента.

Завидев просвет в потоке несущихся мимо машин, таксист хватался за ручки и, словно бегун на старте, замирал в позе, исполненной крайнего напряжения. Выстрел! Качнувшись всем телом, он толкал тачку вперед и бегом, на одном дыхании, прокатывал ее через дорожное полотно.

Если у дороги был бордюр, задача усложнялась, но замбийских виртуозов дополнительные трудности не смущали. Достигнув препятствия, они стремительно разворачивали тачку на 180° ручками вперед и вытягивали ее за собой на обочину, прочь от опасного шоссе. На всю отшлифованную бессчетными повторами операцию уходила, от силы, пара секунд. Как при таких манипуляциях «таксистам» удавалось сохранять равновесие и не рассыпать груз – навеки останется их профессиональной тайной.

Причины, по которым замбийцы шли в водители одноколесного транспорта, не отличались от мотивов мобильных торговцев.

– Почти год был без работы, не мог никуда устроиться, жил впроголодь, вот и взял в руки тачку, – объяснил мне выбор нелегкого бизнеса Винсент Чанда.

Многие проделали тот же путь. Многие раскаялись в выборе.

– Два года назад, когда только начинал, дело было прибыльным, – говорил Чанда. – В удачный день зарабатывал по 20 долларов. К вечеру уставал, как вол, зато было приятно, что честно зарабатывал достаточно, чтобы быть независимым. Не то что теперь. Тачка чаще служит для отдыха, чем для перевозки товара.

Беседовал со мной Винсент, лежа в кузове тачки. Уютно устроившись, он коротал время в ожидании клиентов. Рядом в столь же непринужденных позах застыл еще десяток изнывавших от скуки «таксистов». Один слушал приемник, остальные, провожая взглядами прохожих, лениво перекидывались малозначительными фразами.

– Конкуренция усиливается с каждым днем, – продолжал Винсент. – Если так и дальше пойдет, придется заняться чем-нибудь еще.

По оценкам, только на рынке «Камвала», где трудился Чанда, действовало не меньше трехсот «таксистов». Говорили, что раньше между ними царили полное согласие и взаимопомощь, но в мою бытность в Замбии такие рассказы воспринимались как красивые легенды. Мушкетерский девиз «один – за всех, и все – за одного» был прочно забыт. Каждый греб под себя.

Борьба за клиентов, товары, места «парковки» обострялась, порождая громкие споры и отчаянную ругань.

– Слава богу, до драк и увечий пока не доходило, – уверял Винсент. – Покричим, потолкаемся и разойдемся с миром. – Но кто знает? На грани рукоприкладства бывали не раз.

Реальный дележ сфер влияния происходил в верхних эшелонах среди владельцев тачек. За право пользоваться одноколесным транспортом и Винсент, и другие ежедневно платили им примерно доллар. Когда клиент шел бойко, деньги представлялись небольшими, но в трудные времена арендная плата становилась ощутимым бременем. Казалось бы, чего проще – подкопи деньжат и купи собственную колымагу.

– Можно, но бесполезно, – отрезал Винсент. – В тот же день отнимут, да еще накостыляют как следует, и опять придется идти на поклон к хозяину.

Его хозяин Виктор Мутамбо владел сорока тачками.

– Могло бы быть 70, если бы не воровали нечестные «таксисты», – пожаловался Виктор, к которому меня привел и представил Чанда. – Поэтому приходится быть с нарушителями строгим. Но с теми, кто выполняет условия договора, я обращаюсь справедливо. По субботам взимаю половину платы, а в воскресенье и вовсе ничего не требую.

Почему бы и нет? Попробуй найди в выходной больше пары случайных клиентов.

Судя по упитанному внешнему виду, дорогой одежде и часам, для хозяев, в отличие от рядовых таксистов, конъюнктура рынка всегда складывалась удачно.

– В общем и целом бизнес идет неплохо, – признался Виктор. – «Таксисты» приходят и уходят, а мы, организаторы, продолжаем работать. Возможно, когда-нибудь наши услуги окажутся ненужными, но опыт подсказывает, что при моей жизни такое вряд ли случится.

Чтобы убедиться в правоте Виктора, достаточно было хоть раз проехать по центральным улицам Лусаки. «Замбийские такси» сновали повсюду, уверенно вытанцовывая одноколесную самбу посреди безалаберного потока машин и прохожих. К ним привыкли. На них перестали обращать внимание. Они стали таким же неотъемлемым элементом жизни города, как крикливые уличные торговцы или женщины в читендже с грузом на голове и ребенком за спиной.

Солнце клонилось к закату быстро. Как и в других странах, недалеко отстоящих от экватора, день и ночь в Замбии почти равны по продолжительности. Летом, которое в южном полушарии приходится на наши зимние месяцы, ночной покров стремительно, за каких-нибудь 20 минут, ниспадает на Лусаку после семи вечера, зимой – и того раньше, после шести.

Человека, привыкшего жить в северных широтах, такое постоянство вскоре начинает раздражать. Хочется наших длинных летних дней, хочется настоящих погодных контрастов, а не только чередования сухого сезона и сезона мокрого. Виноват, сезона дождей.

Конечно, в Лусаке тоже бывает холодно, ведь город забрался выше километра над уровнем моря, но это совсем другой холод. В июне-августе, в разгар зимы и сухого сезона, столбик термометра ночью мог опуститься ниже десяти градусов. Разумеется, выше нуля. В газетах появлялись сообщения о замерзших насмерть бездомных. Сторожа, работники бензоколонок и прочие бедолаги, вынужденные трудиться круглосуточно, разжигали костры, напяливали несколько рубашек, теплые куртки, длинные шерстяные чулки-балаклавы, полностью закрывавшие голову и шею с прорезями для глаз и рта.

Иронизировать по поводу подобных ухищрений не стоит. В Африке холод воспринимается гораздо острее, чем в Северном полушарии, и даже закаленный скандинав зимним вечером вряд ли рискнет выйти из дома без куртки или шерстяного свитера.

Перед заходом солнца торговцы начинали сворачиваться. Закрывались конторы, через час-полтора их примеру следовали лавочки, магазины и торговые комплексы, во множестве расплодившиеся при президенте Фредерике Чилубе. Начальство развозили по домам автомобили, рядовые служащие шли к автобусным остановкам. Там они сталкивались с колоритными представителями еще одной относительно новой профессии, о существовании которой я узнал случайно, когда забрел на одну из небольших, ничем не примечательных улочек.

От истошного ора заложило уши. Несколько стоявших почти впритык микроавтобусов мешали разглядеть, что происходит. Близость крупнейшего столичного рынка подсказывала: идет любимая народом коллективная погоня за вором. Судя по тому, что вопли не удалялись и не приближались, нарушителя догнали, сбили с ног и, окружив, безжалостно колошматили, чем попало. Смущало только, почему обычно охочие до таких зрелищ прохожие не бросались стремглав к месту событий, чтобы поглазеть на торжество справедливости, а, как ни в чем не бывало, следовали по своим делам.

– Вам нечего волноваться, бвана. Это не драка. Это кричат нгвангвази, – почтительно пояснил пожилой африканец, заметив на моем лице тревогу.

Незнакомое тарабарское словечко, произнесенное нарочито гнусавым голосом, ровным счетом ничего не объясняло. Пришлось остановиться и вступить в беседу, как всегда в здешних краях, степенную и неторопливую.

В тот раз мне удалось прояснить только происхождение слова. Оказалось, что нгвангвази – звукоподражание, имитирующее беспорядочные крики, издаваемые теми, кого забавным словечком нарекли. При желании это название можно было до бесконечности удлинять, нанизывая на основу все новые и новые бусинки: нгвангвангвангвангвангвангвангвази.

Что касается значения слова, то старик пустился в пространные рассуждения о падении нравов среди молодежи, из которых можно было заключить лишь, что некоторая ее часть имеет к нгвангвази непосредственное отношение. Как вскоре прояснилось, часть не лучшая.

Не прошло и пары недель с того памятного разговора, как нгвангвази напомнили о себе во весь свой недюжинной силы голос. В тот день радиостанции Лусаки забили тревогу с раннего утра.

– Тысячи жителей столицы не могут вовремя попасть на работу, так как все автобусы внезапно исчезли, – растерянно сообщал второй канал.

– Центр города превратился в поле битвы, – подливало масла в огонь радио «Мулунгуши».

– Полицейским только с помощью слезоточивого газа удалось разогнать толпы нгвангвази, которые, вооружившись палками и камнями, терроризировали водителей и пассажиров автобусов на центральном терминале, – добавляло подробности радио «Феникс».

К вечеру напряженность спала, по городу вновь засновали расторопные микроавтобусы, но благодаря тем событиям нгвангвази стали на слуху у всех жителей Лусаки. Даже у обитателей роскошных вил, привыкших перемещаться исключительно в дорогих лимузинах. Итак, я, наконец, узнал, что под смешным неологизмом скрывались энергичные ребята, лихо взявшие в оборот весь столичный общественный транспорт.

Еще за пару лет до этого их называли «мишанга бойз» – парни, торгующие сигаретами. С рюкзаками, набитыми блоками «Ротманс» местной выделки, они бродили по улицам, при случае залезая в карманы зазевавшихся прохожих. Некоторые целиком посвятили себя этому бизнесу и не собирались менять специализацию.

Но самые активные со временем нашли дело покруче. Толчком послужило банкротство государственной автобусной компании. Правительство попыталось заполнить брешь и на время полностью сняло пошлины на импорт пассажирского автотранспорта. На перспективный рынок ринулись частники, а к ним тут же пристроились ловкие «сигаретные мальчики».

Поначалу они были согласны на роль обычных кондукторов, но вскоре жаждущая действий натура взяла свое. На остановках ребята выскакивали из салона, не жалея легких оповещали окрестности о маршруте следования, оглушительно и безостановочно зазывали, а то и втаскивали в микроавтобус замедливших шаг или в нерешительности остановившихся прохожих. За услуги с водителя ежедневно взыскивалась плата, доходившая до ста с лишним долларов.

Шоферы не успели оглянуться, как из хозяев положения превратились в подчиненных.

– Я вынужден платить, иначе они меня вмиг разорят, – ответил на мой вопрос один из водителей.

О том, что ожидает несогласных, он знал не понаслышке. У автобуса его коллеги спустили шины, у другого – поцарапали бока, у третьего – выбили фары и лобовое стекло. Если предупредительные меры не действовали, нгвангвази не подпускали к проштрафившимся водителям пассажиров. А если и это не срабатывало, непокорных после работы поджидали у ворот дома и избивали.

Перед лицом общей угрозы водители объединились и отказались выходить на трассу. Чтобы всесильные кондукторы не пронюхали о готовящейся акции, решение принималось в обстановке строжайшей конспирации, поэтому застало врасплох не только их, но и ни в чем не повинных пассажиров. Разъяренные нгвангвази по привычке попробовали было намять строптивцам бока и, если бы не профессионально экипированные спецподразделения полиции, наверняка бы преуспели.

После слезоточивого газа ребята поутихли, но ненадолго.

– А что еще остается? – откровенно заявил мне коренастый крепыш по кличке Чемпион. – В школу возвращаться поздно, да и потом, работу даже с хорошим образованием не очень-то найдешь. А тут – какое-никакое развлечение и плюс, конечно, заработок. Хватает и на пиво с девочками, и на братьев с сестрами. Пусть хоть они выучатся приличной профессии.

С заходом солнца центр окончательно вымирал. У дверей контор на Кайро-роуд оставались только одетые в униформу сотрудники охранных агентств. Редкие машины проносились, почти не обращая внимания на продолжавшие исправно мигать светофоры. В семь вечера единственная государственная программа телевидения начинала главную получасовую программу новостей. Перед зрителями представала шеренга высокопоставленных говорящих голов, зачитывавших по бумажкам речи и заявления. Еще через час-другой город отходил ко сну, а к 22–23 прекращалось и телевещание. Зачем зря жечь электричество?

Некоторые были склонны объяснять пуританские нравы замбийской столицы климатическими особенностями. Действительно, высокогорье вкупе с африканским солнцем способствовало приходу ранних снов. Но, думается, главная причина заключалась в деревенских традициях. До провозглашения Абуджи столицей Нигерии, а Ямусукру – столицей Кот-д’Ивуара, главный город Замбии считался на континенте одним из самых юных. Долгое время Лусака оставалась небольшой железнодорожной станцией, окруженной фермами. Даже на центральной Кайро-роуд, вытянувшейся к небу после независимости, остались несколько старых одноэтажных строений с характерными крышами, привнесенными в Южную Африку переселенцами из Голландии. Когда-то из таких домов состоял весь город, точнее – поселок. О тех временах напоминают районы Эммансдейл и Макени, унаследовавшие названия от стоявших на их месте ферм.

Сам город именуется по названию крааля^[2] мелкого вождя племени лендже, входящего в группу племен тонга. Первый белый поставил там палатку в 1902 году, и вплоть до окончания Первой мировой войны на почтовых отправлениях значилось истинное туземное имя – Лусаакас.

Толчок развитию будущей столицы дала железная дорога, которую с юга, от Кейптауна, вел на север, к Каиру, феноменально упорный и по-своему гениальный строитель Британской империи Сесил Родс. Рельсы достигли Лусаки в 1906 году, два года спустя появился первый магазин, а еще через два – школа. Большинство учеников были детьми буров или африканеров – потомков голландских и французских переселенцев-протестантов, мигрировавших с юга континента. Отсюда и сохранившиеся элементы староголландской архитектуры. Многие из первопроходцев нашли упокоение на небольшом старом кладбище в районе Роудс-парк, где находился корпункт ТАСС. Их имена и поминальные слова на африкаанс до сих пор, хотя и не без труда, можно прочесть на покосившихся, разбитых памятниках.

В 1917 году паровоз доставил в Лусаку первый автомобиль – большой и просторный, с деревянным полированным корпусом и максимальной скоростью десять миль в час. Поглазеть на диковину сбежалась вся деревня, дотоле лицезревшая лишь повозки, запряженные быками.

Постепенно вырастали жилые, административные здания, мастерские. И все же, когда в 1930 году, зимней августовской ночью на станцию прибыл правительственный чиновник, выбиравший место для нового административного центра колонии Северная Родезия, Лусака показалась ему скорее захудалым пограничным пунктом, чем городом. «Самое бесплодное и пустынное место в Северной Родезии. Ветреное, холодное и жалкое», – написал он в докладной.

Тем не менее в пользу Лусаки сыграл ее здоровый, не вызывающий малярии климат и центральное положение. В мае 1935 года новую столицу провозгласили с приличествующей обстоятельствам помпой. Но только в 1962 году, после завершения строительства собора Святого Креста, Лусака получила полное право именоваться городом. К тому времени в ней обитали почти сто тысяч человек, а сейчас население приближается к двум миллионам.

Постоянно живущих белых осталось несколько тысяч, и большинство из них – люди весьма почтенного возраста, решившие после провозглашения независимости не возвращаться на историческую родину. Некоторым повезло найти на новом месте собственную нишу. Одного, вернее одну из таких счастливиц я встретил на вернисаже. На самом деле наше знакомство состоялось в первую же минуту пребывания на замбийской земле, только я об этом не догадывался. Гэбриел Эллисон, так звали художницу, знает каждый, кто хотя бы раз побывал в столице Замбии, пусть даже пролетом. На выходе из международного аэропорта пассажиров встречает одно из ее самых масштабных творений – огромное панно с изображением экзотических представителей замбийской фауны. Потом произведения Эллисон, созданные исключительно на местном материале, сопровождают повсюду: в гостиницах, конференц-залах, холлах общественных и частных зданий.

Многометровое панно, живописующее идиллическую сценку из жизни счастливой чернокожей семьи, высилось и у въезда в дом Гэбриел, стоявший в одном из престижных, бывших «белых», районов Лусаки. Тем большее удивление я испытал, узнав, что в жилах художницы нет ни капли африканской крови. А главным направлением ее творчества стали не монументальные работы, а миниатюры – почтовые марки.

– Тяга к контрастам у меня от отца, – рассказала Гэбриел. – Большой был непоседа и страстный любитель розыгрышей. Он и надо мной подшутил уже при рождении. Вот назвал мужским именем, и что будешь делать?

Прежде чем осесть в Северной Родезии, отец Эллисон вдоволь попутешествовал по свету: работал репортером английской газеты в Китае во время «боксерского» восстания, воевал на фронтах Первой мировой, наведывался в Австралию и Канаду, а в итоге обосновался в Мексике. Приобрел асьенду, завел скот, но разразилась революция, и от дома осталось пепелище. Тогда отец ухватился за подвернувшееся кстати предложение поработать в администрации одной из северородезийских провинций.

Эллисон-старший остался верен себе и в Африке. До того, как остановить выбор на Лусаке, он вместе с молодой женой исколесил всю страну. Поначалу казалось, что фортуна сменила гнев на милость. На золотых рудниках удалось подзаработать. Но нагрянула Великая депрессия, и все накопленное улетучилось, как дым. Жизнь пришлось начинать сначала. Постепенно, к концу 1930-х, она наладилась. Эллисон остепенился, купил маленькую ферму и из неприкаянного странника превратился в солидного фермера. В это светлое время и появилась на свет Гэбриел.

Первые уроки рисования она получила от родителей.

– Оба, несомненно, обладали способностями, а одна из родственниц отца была настоящим профессиональным художником, – вспоминала Гэбриел. – Но всерьез я заинтересовалась изобразительным искусством в христианской миссионерской школе, в которую пошла в пять лет.

Завершила художественное образование Эллисон в метрополии. Там же приобрела и еще одну профессию – инструктора верховой езды. Впоследствии она очень пригодилась.

– В отличие от многих я считаю, что начинающий творец, решивший стать профессиональным живописцем, писателем, музыкантом, актером, должен иметь еще хотя бы одну профессию, которой он мог бы зарабатывать на жизнь, – говорила мне Гэбриел. – Что касается живописи, то она может стать единственным источником дохода только тогда, когда художник достигнет известности. Во всяком случае, именно такая позиция принесла мне успех. К сожалению, большинство молодых коллег твердо уверены в том, что все обязаны пестовать их гений. Только и слышишь: правительство не сделало для нас то, местные власти не сделали для нас это… Хотя сами-то тоже пока мало что создали достойного.

Голос Эллисон звучал строго, но искренне и потому вызывал невольную симпатию.

– Мой совет – идите работать, а в свободное время самовыражайтесь, как вам заблагорассудится, – продолжала она. – Мнение о том, что ремесло мешает творчеству, – чепуха, ведь живопись – то сокровенное, что накопилось в душе и чем тянет поделиться с людьми. Живопись – не работа, а эмоциональный ответ на то, что тебя окружает. А если только и думаешь, как бы повыгодней продать картину, невольно начинаешь подстраиваться под вкусы публики. В этом случае ни о какой независимости, ни о каком творческом самовыражении не может быть и речи.

Слова так и сыпались. Чувствовалось, что художница не импровизирует, а говорит о том, что хорошо обдумала и прочувствовала.

– Так и гибнут молодые таланты, испорченные тем, что с первых шагов воображают себя избранными, – подвела она итог. – Им бы надо экспериментировать, искать свой стиль, а они все силы тратят на то, чтобы попасть в конъюнктуру. Нет, работа не мешает искусству, она его обогащает.

В молодые годы Эллисон отдала экспериментам щедрую дань. Представление об этом периоде творчества дали картины, вывешенные в коридорах дворца конгрессов «Мулунгуши», где проходили важнейшие государственные мероприятия. На полотнах бушуют яркие экспрессионистские цвета, полыхают причудливые цветовые пятна, светится фантастический мир залитого солнцем диковинного края.

К моменту, когда мы познакомились, от былого разгула красок не осталось и следа. Да и творческий метод претерпел изменения. Абстрактные цветовые изыски сменились реалистическими пейзажами.

– Да, после многолетних исканий я пришла к простоте, – развела руками Гэбриел. – Оказалось, главное, что я хочу выразить на холсте – это то, как прекрасна моя родина, Замбия. Реалистическая живопись не в моде, она считается глуповатой, а абстрактная – умной, но для меня это не имеет значения.

– А вы в самом деле ощущаете себя замбийкой? – поинтересовался я.

– Конечно, и всегда искренне недоумеваю, когда меня об этом недоверчиво спрашивают, – без паузы ответила Гэбриел. – Я здесь родилась и живу всю жизнь, здесь мой дом. Нельзя быть замбийкой и англичанкой одновременно. В 1964 году страна провозгласила независимость, сменились правители, но они меняются везде. Разумеется, многие белые уехали, но большинство тех, кто родился здесь, остались. У меня много друзей, а расизма в Замбии никогда не было, так как все расисты после 1964 года покинули страну.

– Независимость принесла и плохое, – признала Эллисон. – В Северной Родезии, к примеру, не было заборов, потому что воровство считалось чем-то исключительным, постыдным, запредельным. В Замбии высокая каменная ограда с битым стеклом и колючей проволокой наверху – непременный атрибут жилища. Но все равно первые годы независимости были, пожалуй, самыми памятными в моей жизни. Все рождалось, создавалось заново на моих глазах и при моем непосредственном участии. Приходилось много работать, но как это было интересно!

Гэбриел поступила дизайнером в информационную службу правительства. Она рисовала эскизы медалей, грамот, униформ, участвовала в конкурсе на лучший проект национального флага.

– Правительственная комиссия решила свести воедино несколько понравившихся эскизов, и элементы моего тоже попали в окончательный вариант, – не без гордости заметила художница.

На Эллисон обратили внимание и доверили почетное дело – создание почтовых марок нового государства.

– Несмотря на лестность предложения, я приняла его не сразу, – вспоминала Гэбриел. – Но после того, как проба прошла успешно, согласилась. Работа над марками очень ответственна, ведь это – лицо страны, ее образ за рубежом. Кроме того, идеи художника не должны противоречить линии руководства.

Впрочем, Эллисон нашла свою тему, позволившую сохранять достоинство и держаться подальше от политики. Еще в молодости она начала сотрудничать с Обществом охраны природы страны, иллюстрировала книги о замбийских животных, птицах, рептилиях. При оформлении марок опыт оказался бесценным. Представители флоры и фауны, пейзажи составили большинство сюжетов. В общей сложности Эллисон стала автором свыше 80 % всех марок Замбии.

Картины со столь любимой Гэбриел замбийской природой отбирались в качестве официальных подарков правительства к свадьбе принца Уэльского, визитам королевы Елизаветы II и папы Иоанна Павла II, выставлялись в ЮАР, Великобритании, США, Чехословакии. Но первая леди замбийской живописи неустанно искала и находила все новые красоты в окружавших Лусаку холмах и равнинах. В последние годы, правда, чаще бралась за глину. Попробовала она силы в литературе, опубликовав несколько рассказов в южноафриканских журналах.

– Если и жалею, то только о том, что начала писать прозу так поздно, – сказала Гэбриел. – В целом же, будь у меня возможность сейчас что-то исправить, вряд ли бы ею воспользовалась. Я прожила очень счастливую жизнь.

Последние слова прозвучали спокойно и уверенно – как констатация очевидного факта. И хотя всякое еще могло случиться в жизни этой полной энергии женщины, я подумал, что ее самооценка, столь удивительная для нас, вечно недовольных окружением, обстоятельствами, средой, вряд ли когда-нибудь изменится.

– В Замбии нельзя плыть по течению. Здесь ты должен делать свою жизнь сам, – подвела итог нашей беседы Гэбриел.

О встречах с этой сильной, целеустремленной женщиной я вспоминал всякий раз, когда знакомился с белыми замбийцами. Большинство из них тоже были людьми, которые сделали себя сами и не представляли, как можно жить, уповая на чью-то помощь и благотворительность. До преклонных лет они сохраняли восхитительную ясность ума и жажду деятельности. В памяти встает вереница колоритных портретов, но особенно дороги встречи в клубе Достопамятного ордена жестяных шляп.

Впервые я отправился туда с майором королевской артиллерии Джоном Итоном, одним из немногих пожилых белых замбийцев, решивших на склоне дней пожить в свое удовольствие. Каждый день майор проделывал этот путь дважды. После завтрака, облачившись в слегка выгоревший костюм в стиле сафари, он выходил из одноэтажного домика, укрывшегося за высоким забором в квартале с романтическим названием «Сады Агрилла». Свернув с пыльного ухабистого проселка на асфальт, миновав спортивный клуб, Апостольскую миссию веры, школу медсестер, баптистскую церковь, он по трескучему гравию вступал на двор клуба, уставленный старинными пушками.

Перед заходом солнца все повторялось, только в обратном порядке. Вновь очутившись на крыльце дома, он слышал, как за дверью, учуяв хозяина, радостно повизгивала старушка Джуди – чистокровный десятилетний риджбек, верная и, быть может, последняя спутница Джона. Добравшись до гостиной, майор ставил кассету с любимым Шопеном или не менее меланхоличным и мелодичным Фильдом, устало опускался в кресло и, машинально поглаживая Джуди, погружался в воспоминания.

Любовь к классической музыке возникла в юности, когда Джон в лондонском Ковент-Гардене слушал Шаляпина, Джильи и других легенд оперной сцены. Он и во время наших встреч, в 75 лет, без запинки перечислял названия спектаклей и исполнителей ролей. Но намного чаще на память ему приходили совсем иные образы. Прежде чем очутиться в «Садах Агрилла» – своеобразном пристанище для одиноких престарелых белых, приютившемся в одном из тихих районов Лусаки, – 22 года Джон Итон прослужил в вооруженных силах Ее Величества королевы Великобритании. За плечами остались Йемен и Кипр, Северная Кения и Палестина. И, конечно, Бирма 1941–1942 годов.

– Те два года стоят остальных 20, – говорил он мне, и глаза его будто заволакивала пелена.

Война с японскими захватчиками на задворках британской империи никогда не привлекала большого внимания в странах антигитлеровской коалиции. Между тем офицеры, которым довелось повоевать в разных частях света, уверяют: в сравнении с тем, что они пережили в Бирме, катастрофа в Дюнкерке была приятной, легкой прогулкой.

– Ужасающая духота, стопроцентная влажность и сильнейшие тропические ливни в буквальном смысле не давали свободно вздохнуть, – рассказывал Джон. – Артиллеристам, как всегда, особенно повезло. Словами не описать, чего стоило протащить орудия по непролазной грязи. Да еще, как назло, снабженцы, отыскав для нас старые шрапнельные пушки, наверное, последние из состоявших на вооружении британской армии, забыли дослать из Калькутты лошадей. Просто счастье, что под рукой оказались канадские мулы.

Неприхотливые животные, запряженные восьмерками, помогли вынести основную тяжесть того, что позднее летописцы окрестили «самым длинными отступлением в истории британской армии».

До конца дней своих майор будет в мельчайших подробностях вспоминать кровопролитный бой на реке Ситтанг 23 февраля 1942 года. Прижатые к берегу японцами, по ошибке попав под бомбежку собственной авиации, артиллеристы отстреливались до последнего. Чтобы отрезать врагу путь на бирманскую столицу Рангун, британский командующий генерал Смит принял жестокое, но единственно возможное решение: он взорвал мост, хотя не все войска успели переправиться. Джон и его расчет под пулями неприятеля бросились вплавь через реку шириной больше километра. В тот день из восьми с половиной тысяч солдат англичане потеряли пять тысяч.

– Я на редкость удачлив, – говорил Итон. – Самому не верится. Подумать только: побывать в стольких передрягах и не получить ни одного самого пустячного ранения! Но еще удивительнее, что я ни разу не заболел малярией, которая косила безжалостнее, чем японские пули. А ведь у нас не было профилактических лекарств.

Ирония судьбы: выйдя невредимым из тропического ада, Джон все же подхватил малярию в умеренной Замбии, где болезнь встречается несравнимо реже. В провинциальную страну, равно удаленную от океанов и большой политики и никогда не знавшую, что такое война, Джон переехал в середине 1960-х из Кении, где пережил развод с женой.

Скромной пенсии, выдаваемой британским правительством, едва хватало на жизнь. Спасибо друзьям, иногда помогали подзаработать. Но в Англию, где жил сын и одна из двух дочерей, Итон возвращаться не собирался.

– Здесь лучше климат, жизнь здоровее, спокойнее, – перечислял он. И добавил вдруг потеплевшим голосом, – здесь же друзья. Фронтовые друзья. Куда я уеду?

Местом сбора товарищей по оружию стал клуб Достопамятного ордена жестяных шляп, который фронтовики именовали запросто «траншеей». Там мы и продолжили беседы. Забавное название имело прямое отношение к фронтовому братству. Первая подобная вывеска появилась в южноафриканском городе Дурбан в 1927 году. Придумал ее участник Первой мировой войны офицер Мот Чарльз Альфред Ивенден. Дело в том, что жестяными шляпами в солдатском обиходе назывались круглые каски с широкими металлическими полями, несмотря на нелепый вид спасшие немало жизней. К 1961 году, когда автор идеи создания клубов ветеранов был торжественно погребен в родном Дурбане, движение стало массовым, а «достопамятные ордена» открылись в большинстве крупных городов юга Африки.

– Поначалу в члены клубов принимались все фронтовики, на какой бы стороне они не воевали, – говорил Итон. – После Первой мировой, например, в них было немало немцев. После Второй, после всего, что совершили нацисты, в устав внесли изменения.

– Лично я до сих пор испытываю уважение к немецким солдатам. Они умели воевать, – вступил в разговор бывший лейтенант британской армии Николас Монтгомери. – С начала войны пропаганда вдалбливала в нас ненависть к немцам, но когда в Египте я увидел в деле бойцов африканского корпуса Роммеля, то в конечном счете проникся к ним даже симпатией.

– Это потому, Ник, что в пустыне была чистая война, без сожженных деревень, массовых убийств мирных жителей, пыток и всех тех мерзостей, на которые я до тошноты насмотрелся в Бирме, – возразил Итон. – А я вот никогда не прощу японцев. Они совершили невиданные зверства, проявили себя жестокими, отвратительными дикарями.

– Что и говорить, нацисты и их пособники совершили много гнусностей, – вмешался бывший танкист, южноафриканец Ян Хендрик фан Эк. – И все же нельзя не признать, что немцы, как и англичане, – отличные солдаты. Американцы брали численным превосходством и техникой, а эти могли сражаться один против десяти. В последние недели операции союзников в Италии, когда крах нацизма стал очевиден даже фанатикам, я иногда жалел немцев. Не тех, кто сдавался в плен, а тех, кто, понимая, что обречен, продолжал отчаянно сражаться. Впрочем, в плен к ним я бы ни за что не хотел попасть. С пленными немцы обращались хуже, чем англичане с бурами.

– Та война была сто лет назад, и буры нас, между прочим, тоже убивали. Только мы вас давно простили, а вы нас до сих пор – нет, – вскипел Монтгомери.

– Англичанам легко быть объективными. Когда вы последний раз воевали на своей территории? В XI веке, если не ошибаюсь? – мгновенно парировал Эк. – Одно дело, когда дерутся солдаты, другое – когда сжигают твой дом, мучают и убивают родных и близких, сгоняют их в концлагеря.

Южноафриканец был, безусловно, прав. Народ Эка много натерпелся во время англо-бурской войны. В самом начале XX века, задолго до Освенцима, британцы первыми в мире организовали концлагеря и проверили свое изобретение на бурах. Чтобы лишить войска противника поддержки, они согнали на огороженные участки все бурское население от мала до велика. Иным способом не получалось сломить сопротивление двух маленьких, но непокорных бурских республик: Трансвааля и Оранжевой. Большая часть народа в английских концлагерях вымерла, не пережив голода, болезней и страданий.

Атмосфера явно накалялась. Я порывался перевести разговор на что-нибудь нейтральное, но сидевшая рядом Кора фан Блерк, единственная в клубе женщина, поспешила успокоить.

– Не волнуйтесь. Они часто спорят, но никогда не ссорятся по-настоящему. Более преданных друзей трудно себе представить.

И впрямь, вскоре беседа вновь обрела первоначальный размеренный ритм, который задавало неторопливое смакование замбийского пива «Моси» и популярной на юге континента южноафриканской водки «Князь Пушкин», на этикетке которой красовалась надпись кириллицей: «Настоящий русский имперский спиртъ».

Хотя друзья впервые встретились в Замбии, куда попали после долгих скитаний по свету, они с изумлением обнаружили, что их пути скрещивались и раньше. Итон и Монтгомери учились в Англии в одной школе, а Монтгомери и Эк бок о бок сражались в Африке и в Италии. Трудно найти людей с более несхожими характерами. Итон, несмотря на доблестную военную карьеру, мягок и застенчив. Монтгомери, всю жизнь, за вычетом военных лет, проработавший архитектором, порывист и решителен. Эк, владелец крупнейшей в Лусаке бензоколонки, фермы и многого другого, всегда держался невозмутимо и рассудительно.

По-разному оценивали они и войну. Для Джона она была тяжкой и кровавой работой, на которой выпало испытать горечь поражений, потерю боевых друзей, чувство бессилия, но и радость победы. Для Эка, ушедшего на фронт добровольцем и фактически подростком, Вторая мировая стала школой жизни. Там он научился преодолевать страх, ценить маленькие простые радости. А еще – водить и чинить танки и грузовики, что в конечном счете предопределило выбор профессии и дальнейший путь.

Только Монтгомери – пехотинец, кавалер двух британских военных крестов – был бы не прочь вновь поиграть со смертью в прятки.

– Ничто так не возбуждает, как смертельная опасность, – говорил он. – В конце 1960-х, когда я еще был полон сил, едва не завербовался наемником в Нигерию. Но теперь, когда мне под 80, поздно думать о таких авантюрах.

Годы бежали стремительно.

– Когда в 1954 году я переехал в Замбию, в Клубе «жестяных шляп» было больше семи десятков членов, – вспоминал Эк. – Сейчас нас 23, и, кто знает, останется ли хоть кто-нибудь через десяток лет. Недавно приняли в свои ряды участника Фолклендской войны, но это совсем другая история, другое поколение.

В «Жестяные шляпы» регулярно наведывались сотрудники британского, канадского посольств. Приносили видеокассеты, книги, брошюры о Второй мировой войне. Захаживали в клуб и российские дипломаты.

– Мы всегда искренне рады им, – говорил Эк. – Мы, ветераны, в отличие от многих на Западе, всегда помним, что именно Советский Союз понес самые большие жертвы. А для нас, где бы мы ни воевали, та война стала самым важным и волнующим испытанием.

Из клуба «Достопамятного ордена жестяных шляп» мы обычно выходили около полуночи. Светофоры не работали, пустые, темные дороги лишь изредка озарялись фарами запоздалых автомобилей. Фонари в Лусаке горели только в центре, а остальные улицы освещались там, где владельцы установили лампы на заборах. Для собственной безопасности, разумеется, а не для того, чтобы подменить нерадивые городские службы. Хозяевами ночного города становились воровские банды, бродячие псы и проститутки. Самые соблазнительные жрицы любви вились у трех гостиниц международного класса: «Памодзи», «Интерконтиненталь» и «Холидэй Инн». Барышни попроще голосовали вдоль аллеи Аддис-Абеба или ловили клиентов у обшарпанных кабаков в бедных кварталах. Цены не кусались. Чтобы провести ночь с элитной путаной, достаточно было полсотни долларов. Чтобы заручиться полной благосклонностью менее требовательной, хватало бутылки пива и миски ншимы.

Опознать ночных бабочек труда не составляло. Они, словно в униформу, облачались в тугие мини-юбки. Ни одна приличная женщина не могла появиться на людях с ногами, обнаженными намного выше колен, или в облегающем платье. Невозможно было увидеть замбийку и в купальнике, не говоря уж о бикини или, даже подумать страшно, топлес. Максимум, что она могла себе позволить, оказавшись в знойный день у гостиничного бассейна, кишевшего белыми постояльцами, – чуть подобрать платье, сесть на бортик и поболтать в воде ногами. Ничего не поделаешь, – таковы были, да и по сей день остаются, в Африке нормы общественной морали. Нарушать их дозволялось лишь девицам легкого поведения, эстрадным певицам и мзунгу, то есть белым, потому что первые – люди конченые, вторые – популярные, а третьи… Ну, что с них взять? Одно слово – мзунгу. У них все, не как у нормальных чернокожих людей.

Полагать, что африканки не обременяют себя одеждой – чистейшее заблуждение. Откуда оно взялось, очевидно. Все мы в детстве рассматривали картинки полуобнаженных чернокожих рабов, иллюстрирующие книги о путешествиях и приключениях великих белых мореплавателей. Могу заверить – с тех пор многое изменилось. Помню, с какими гримасами и смешками рассказывала о своем знакомстве с местными нравами чернокожая сотрудница американского посольства. Собираясь в Замбию, она взяла с собой самые тонкие блузки, самые легкие туфли и самые короткие юбки. Африка! Во время первой же прогулки по центру Лусаки ей пришлось жестоко разочароваться в наивности собственных представлений о свободе африканских нравов.

– Каждый проходивший мужчина буквально пожирал меня глазами, женщины хмурили брови и презрительно щурились, а уличные торговцы освистывали и выкрикивали оскорбления, – вспоминала она. – А когда я стояла посреди улицы, пережидая поток автомашин, почти каждый водитель норовил высунуться, чтобы ущипнуть меня или шлепнуть по заднице.

На правах старожила, я ей от всей души посочувствовал. Действительно, откуда было этой молодой, не стесненной чрезмерными предрассудками американке знать, что в Замбии уже который год велась яростная и поистине всенародная борьба за нравственность. Да-да, исключительно желанием утвердить высокие образцы морали и приличия, а не отсутствием воспитания и такта объяснялись шокировавшие американку оскорбления, щипки и похлопывания.

Ей еще повезло. Буквально за неделю до ее приезда неподалеку от одного из столичных рынков произошел случай, получивший широкую огласку. Группа уличных торговцев, завидев девушку в мини-юбке, окружила несчастную и, не ограничившись словесными оскорблениями, сорвала одежду. Затем, схватив за руки и за ноги, парни принялись с гиканьем и свистом таскать полностью обнаженную, рыдающую жертву по улицам. Вдоволь насладившись унижением «распутницы», они обернули ее грязным куском мешковины и под улюлюканье отпустили восвояси.

Несколько дней спустя нечто подобное случилось в городе Китве. Там обладательницу недостаточно скромного наряда раздели донага прямо у порога церкви. Если бы не энергичное вмешательство прохожего, неизвестно, чем бы все закончилось. Часть борцов за нравственность хотела повести девушку «на смотрины» в людный центр города, а часть склонялась к тому, чтобы никуда ее не водить, а прямо на месте изнасиловать. Все инциденты, между прочим, произошли в самый канун XXI века.

На сакраментальный вопрос «Куда же смотрела полиция?» очевидцы отвечали, что стражи порядка находились поблизости, но не вмешивались.

– Женщины должны винить только себя, – прокомментировал событие в Китве муниципальный советник Чиньемба Камбанджа. – Если они носят одежду, которая открывает больше, чем скрывает, то сами накликивают беду. Вы должны понять, что все мы следуем этическим нормам, причем особое внимание уделяем одежде – отражению нашей индивидуальности.

Поневоле приходит на ум бессмертное крыловское: «Ты виноват уж тем, что хочется мне…»

После таких заявлений как само собой разумеющееся воспринимался доклад одной из замбийских женских организаций, в котором сообщалось, что большинство жертв борьбы за нравственность даже не пытались заявлять в полицию. Если потерпевшие являлись в участок, то вместо составления протокола и обещания начать расследование чаще всего вынуждены были выслушивать лекции о том, как пристало одеваться приличной девушке.

Особой заботой ревнителей чистоты нравов стало искоренение порнографии. Не то чтобы в Замбии существовало хотя бы одно издание, которое с большой натяжкой можно было бы отнести к этой категории. Чего нет – того нет. Но при большом желании и скромном воображении за злостную порнографию вполне можно выдать и целомудренную советскую девушку с веслом.

Стоило частному еженедельнику «Сан» открыть галерею «Лучезарных леди» с фотографиями местных красоток в купальниках, как разразился скандал.

«Нам не нужны нудисты! – писали оскорбленные в лучших чувствах читатели (точнее, пожилые читательницы). – Господин главный редактор, избавьте нас от полуголых девиц!» Газетчиков робко оправдывали мужчины-либералы: «Лучезарные леди тоже имеют право на существование». Их тихие голоса безнадежно тонули в оглушительном хоре разъяренных ревнителей нравственности.

В конце концов галерея продолжила работу, но новая серия леди была укутана со всех сторон не хуже, чем дамы викторианской эпохи.

Больше всего пострадали рискнувшие полуобнажиться девушки. Две из них оказались студентками столичного колледжа «Эвелин Хоун». Реакция ректората последовала незамедлительно: обеим приказали собрать вещи, сдать ключи и выметаться из общежития на все четыре стороны. В тот же день их имена вычеркнули из списков учащихся.

После инцидента с «лучезарными леди» в колледже началась охота на тех, кто позволил себе преступать нерушимые границы. Группа студентов, пылая благородным гневом, избила пятерых сокурсниц, подрабатывавших официантками в ночном баре, прямо при исполнении служебных обязанностей. Чтобы другим неповадно было. Финал не заставил себя ждать. Потерпевших из колледжа отчислили. Что касается избивавших, то они не получили даже устного замечания. Более того, никому в голову не пришло поинтересоваться: а, собственно, сами-то они с чего бы вдруг поздним вечером очутились в злачном заведении?

Под огонь критики попали выступления звезд конголезской эстрады Коффи Оломиде и Тчалы Муаны. И разумеется, конкурсы красоты. Устроители шоу «Мисс окружающая среда», опасаясь, что даже его благородный девиз не сможет смягчить каменные сердца поборников высокой морали, решили во время выхода конкурсанток в купальных костюмах дополнительно обернуть их бедра цветастой материей. Это должно было вызвать ассоциации с традиционной набедренной повязкой и тем самым избавить конкурс от излишне резких нападок.

Нехитрая уловка удалась – все прошло как по маслу. К традициям, особенно культурным, в Замбии относятся с почтением. Поэтому, например, передаваемые из поколения в поколение танцы женщин с обнаженной грудью, совершающих однообразные и, на взгляд европейца, в высшей степени провоцирующие движения, не только поощряются, но и многократно показываются по телевидению.

Если кто-то подумает, что столь неправдоподобная для нашего века строгость нравов характерна исключительно для Замбии, то будет неправ. Вот, например, какие страсти всего несколько лет назад кипели вокруг нравственных проблем в Булавайо, втором по величине городе Зимбабве.

История началась с того, что городской совет заказал известному не только в Африке зимбабвийскому скульптору Адаму Мадебе статую для украшения муниципального парка. Через три месяца заказ был готов. Очередное творение – пятиметровую скульптуру обнаженного африканского юноши из перфорированного металла – мастер назвал «Глядя в будущее».

Стоило скульптуре занять отведенное ей почетное место в парке, расположенном, кстати, в центре Булавайо, как в городской совет посыпались жалобы от возмущенных посетителей. Вскоре по распоряжению министра по делам местного самоуправления произведение искусства демонтировали и перевезли во внутренний двор местной художественной галереи.

Не тут-то было. Решение министра неожиданно вызвало дружный отпор со стороны городского совета и творческой интеллигенции. Если министр назвал скульптуру «оскорблением культуры черного народа», то директор галереи заявил, что «статуя – произведение, созданное по высочайшим стандартам».

– Скульпторы во всем мире столетиями ваяли статуи обнаженных людей, – напомнил министру один из советников. – Нельзя судить о произведении искусства лишь на основании того, присутствует ли в нем пенис. Действуя по этому принципу, придется запретить едва ли не все шедевры Микеланджело.

Но больше всего были недовольны переносом скульптуры женщины. По словам директора галереи, они валом повалили в музей и стали всех донимать одним и тем же вопросом: где можно увидеть знаменитую статую.

– Я осмотрела это творение с большим удовольствием, так как оно правдиво запечатлело мужское естество, – без обиняков поделилась впечатлениями одна из посетительниц, жительница Булавайо.

– Сатана получил у нас полную свободу, – заявил, узнав о паломничестве к скульптуре, священник церкви, стоявшей неподалеку от музея. – Если позволить кому-то выставить на всеобщее обозрение статую обнаженного мужчины, глядишь, в следующий раз он изваяет и голую женщину!

Судя по всему, большинство булавайских мужчин вряд ли стали бы возражать, но до этого еще далеко. Зимбабвийская официальная политика состояла и состоит в том, чтобы не допускать обнаженное тело в публичное пространство. Телевидение, например, до сих пор старательно вырезает малейший намек на эротику из зарубежных фильмов. Вот вам и Африка!

Глава 3 Хруст шагов по малахитовому гравию

Современный город – первое, с чем сталкивается иностранец, добравшийся до тропической Африки. Прежде чем оказаться в национальном парке и вволю насладиться дикой природой, ему поневоле приходится соприкоснуться с суетливой и безалаберной жизнью местных мегаполисов. Первую часть книги я решил посвятить именно этой стороне африканского бытия. Быть может, она не самая привлекательная, но без рассказа об урбанизированной Африке портрет континента вышел бы неполным. Надеюсь, читатели успели убедиться в справедливости этих слов, пока знакомились с Лусакой. Что ж, продолжим путешествовать по Замбии и возьмем курс на север – ведь именно там сосредоточено большинство городов.

Мы пойдем по следам Сесила Родса. Непреклонному и удачливому строителю Британской империи не удалось осуществить заветную мечту – протянуть железную дорогу от южной оконечности континента, мыса Доброй Надежды, до северной. Египетская столица Каир осталась в названии главной улицы Лусаки, но стальная магистраль застряла за тысячи миль от дельты Нила. Зато она достигла Медного пояса Центральной Африки, принесшего Замбии всемирную известность, а на какое-то время – и относительное процветание.

Благодаря Медному поясу в стране вплоть до 80-х годов прошлого века городское население по численности превышало сельское. Больше такого в черной Африке не сыскать нигде. Медный пояс, по-английски Коппербелт, по сей день определяет расстановку политических сил: кто побеждает на выборах в этой провинции, получает большинство в целом по стране. Там есть свой университет, свой телеканал, там печатается самая солидная газета страны «Таймс оф Замбия», там сосредоточена почти вся промышленность. Причем не только горнодобывающая, но и текстильная, деревообрабатывающая.

Феномен называется многосложно: Луаншья-Китве-Ндола-Муфулира-Чингола – пять крупных, по африканским меркам, городов, расположенных на пятачке наподобие знаменитого Рейнско-Рурского мегаполиса в немецкой земле Северный Рейн-Вестфалия. Спору нет, африканские масштабы намного скромнее. Отсутствует сплошная урбанистическая зона, города отделены друг от друга десятками километров. И все же сравнение правомерно, так как обе территории стали индустриальными центрами, промышленными столицами своих государств.

Начало славной истории Медного пояса положил в 1902 году меткий выстрел англичанина Уильяма Коллиера. Охотясь в окрестностях современной Ндолы, он сразил антилопу чалой масти. Подойдя к трофею, стрелок увидел, что голова животного лежит на большом камне, изукрашенном зелеными пятнами. Медь – с ходу определил Уильям, неплохо разбиравшийся в геологии.

Потребовалось четверть века, чтобы приступить к промышленной разработке богатейшего месторождения. Как ни парадоксально, главным препятствием стало не отсутствие капитала или инфраструктуры, а предрассудки местных жителей. Они наотрез отказывались наниматься на работу, свято веря, что в реке Луаншья, протекавшей через медные залежи, живет огромный многоголовый змей по имени Сангуни. Каждый несчастный случай на шахте, каждая смерть от малярии в глазах африканцев были проявлением магической силы легендарного чудища.

Помогли случай и трезвый расчет. В Ндолу после долгого отсутствия заехал англичанин, женатый на дочке местного вождя. Нетривиальный, между прочим, случай. В отличие от португальцев и, в определенной степени, французов, британские колонизаторы брезговали близко общаться с местными женщинами, строго блюдя статус «белого человека». С помощью зятя вождя администрация организовала красочную церемонию изгнания духа Сангуни. В ней приняли участие верховный вождь племени ламба, вожди многих других племен. Население призадумалось, но до конца недоверие побороть не удалось. Церемонию почтили присутствием представители разных племен, и каждый взывал к собственным предкам, с сомнением качали головами люди. Кто знает, может, некоторые из них в прошлом враждовали друг с другом. А если так, то жди новых неприятностей.

Сангуни все же удалось победить. Только не заклинаниями, а с помощью науки. Англичане провели крупные земляные работы, выпрямили извилистое русло реки Луаншья, понизили уровень воды, осушили заводи и болотца, лишили комаров удобных мест размножения и искоренили малярию.

– Вот теперь понятно, – смекнули африканцы. – На мелководье Сангуни стало неуютно, и он уполз из Луаншьи в другую реку, поглубже.

23 октября 1931 года состоялась первая плавка меди, добытой на шахте «Чалая антилопа». Романтическое название шахта сохранила вплоть до независимости. В 1964 году ее переименовали в «Луаншья», и к тому времени она дала уже больше двух миллионов тонн меди. Слово «мукуба» («медь») и поныне остается синонимом богатства. Про обеспеченного человека англичане говорят: «Он родился с серебряной ложкой во рту». Замбийцы же скажут: «Он родился с медной ложкой».

В лучшие годы компания «Замбия консолидэйтед коппер майнз» выплавляла свыше 700 000 тонн металла в год, большую часть которого закупала Япония. В ней трудились больше 50 000 человек, медь обеспечивала стране почти все валютные поступления. Благодаря горнорудному гиганту, в Медном поясе действовали лучшие клиники, играли сильнейшие футбольные клубы. Последнее обстоятельство – очень важный показатель, ведь футбол – спорт номер один. Самозабвение, с которым все замбийцы, включая женщин, детей и стариков, болеют за своих любимцев, в нашей стране выдержит сравнение только с эмоциями самых преданных фанатов «Спартака».

Вслед за «Чалой антилопой» возникли новые шахты. Вокруг них росли поселки с каменными домами, больницами, школами, стадионами, пабами. Крестьяне, соблазненные рассказами соплеменников о красивой и легкой городской жизни, тысячами стекались к шахтам.

Жизнь африканского горняка контролировалась колоколом, как у нас когда-то заводским гудком. По колокольному удару он начинал работу, по удару уходил на обед, состоявший из грубой лепешки и какао, по удару возвращался в забой, по удару завершал смену. Любителей особенно сладко спать по утрам будили специальные часовые чанга-чанга. Они обходили поселки, яростно колошматя по пустым кастрюлям.

Другого способа начинать смену вовремя в ту пору не было. Африканцы не могли позволить себе дорогостоящие будильники. Но уже в конце 1940-х годов у некоторых из них завелись первые радиоприемники. Да еще какие!

После Второй мировой войны в Северной Родезии появился энтузиаст-радиолюбитель Гарри Франклин. Человек наблюдательный и деятельный, он быстро смекнул, какие широчайшие возможности открываются перед радио в Африке, где устный фольклор издревле заменяет литературу, а передаваемые из поколения в поколение предания – исторические хроники.

Радиоволны дают африканцам возможность узнать последние новости в стране и мире, расслабиться под любимую румбу или регги. Когда заходишь в африканский квартал, в любую, самую отдаленную деревню, где до сих пор пищу готовят на кострах, а электричества нет и в помине, каждый раз убеждаешься: радио прилежно слушают и там.

Так обстоит дело сейчас. А тогда в колонии влачила жалкое существование одна-единственная радиостанция. Она работала пару часов в сутки, передавая сухие официальные сводки, а располагалась в здании аэропорта. Чтобы шум моторов не заглушал голос диктора, комнату, оборудованную под студию, задрапировали ватными одеялами.

Франклин предложил создать специальную радиостанцию для коренных жителей, которая вещала бы на их родных языках. Власти колонии, покоренные его логикой, красноречием и знанием местных реалий, согласились, решив, что так им станет легче доводить до сведения населения приказы и распоряжения. И все бы хорошо – говорящие и поющие волшебные ящики мгновенно завоевали фантастическую популярность среди чернокожих жителей – да только приемники оказались им не по карману. Они стоили почти полсотни фунтов стерлингов, то есть тысячу фунтов на современные деньги. Откуда такая сумма у африканца, если только он не сынок верховного вождя?

Колониальная администрация пошла было по пути, проторенному советской властью. В христианских миссиях, дворцах вождей, домах деревенских старост оборудовали радиоточки. По вечерам вокруг громкоговорителей собирались толпы. Люди часами, затаив дыхание, слушали голоса, которые, казалось, нисходили с неба.

Но по-настоящему массового и постоянного слушателя так не завоюешь. Несколько лет Франклин вел бурную, но безуспешную переписку с радиозаводами, добиваясь от них снижения цен и предлагая способы экономии. Помог случай. В отпуске Гарри встретил в Англии старого приятеля, ставшего совладельцем компании по производству батареек. Узнав о проблеме, тот обещал подумать.

Несколько дней спустя Франклина пригласили на завод. Там ему показали целых две действующих дешевых модели радиоприемника! Одна была квадратной. Другая – круглой.

Гарри выбрал круглую. Такую труднее разбить, если ненароком уронишь, пояснил он приятелю. Тот в ответ хмыкнул и поинтересовался, из чего изготовлен экземпляр.

– Похоже на кастрюлю, только без ручек, – неуверенно предположил Гарри.

И… попал в точку. Выполняя социальный заказ из Африки, его друг для круглой модели использовал алюминиевую кастрюлю (благо фабрика по их производству стояла на той же улице), а для квадратной – жестяную коробку из-под печенья. Однако истинной гордостью изобретателя была батарея – большая, тяжелая, рассчитанная на сотни часов работы. И самое главное: несмотря на объем и вес, цена народного радио составила всего пять фунтов.

Окрашенные в синий цвет, дешевые «радиокастрюли» быстро завоевали сердца чернокожих подданных Британской короны. Конечно, с наступлением эры транзисторов алюминиевые мастодонты канули в лету. Но и сейчас радио на батарейках прочно удерживает позиции среди предметов первой необходимости африканца.

Технический прогресс диктует условия. Мир основательно подсел на телеиглу и интернет. Но на Черном континенте все иначе. По соседству с Замбией, в ЮАР, в 90-е годы прошлого века поклонник радиоэфира, которому надоело сидеть в глухомани без любимых программ, изобрел радио без батареек. Поплыл звук, – покрути ручку, как в граммофоне, подзаряди и продолжай слушать любимую программу. Два эфиопа, живущие в США, создали сеть спутникового радиовещания и наладили с помощью известных японских компаний производство соответствующих приемников со спутниковыми антеннами. Нет, в Африке радио никогда не выйдет из моды! Его популярность и сейчас высока. Не меньше, чем в колониальные времена.

До независимости африканцев допускали в белые районы только по специальным пропускам. В шахтерских поселках не дозволялось варить пиво, а за распитие спиртного можно было угодить в полицейский участок. Города Медного пояса отличались безукоризненной чистотой. Особенно выделялась Чингола, рядом с которой расположен крупнейший открытый карьер «Нчанга», дающий Замбии свыше половины ценной руды.

Замбийцы законно гордятся «Нчангой». Торжественно и величаво представлял мне его работник «Замбия консолидэйтед копер майнз». Из его уст, под плавные взмахи рук, непрерывным потоком лились цифры: сотни метров глубины и диаметра, тысячи лошадиных сил могучих грузовиков и экскаваторов, миллионы тонн руды, миллиарды долларов выручки. Экскурсия вдоль разреза была такой живой, а гид – таким эмоциональным, что я едва успевал поворачивать голову и смотреть туда, куда указывали его беспокойные руки. Только когда неутомимый замбиец завершил рассказ, я получил возможность как следует оглядеться.

Еще раз внимательно рассмотрев зиявшую безразмерную котловину «Нчанги», самосвалы величиной с дом, двигавшиеся по серпантину узкой дороги, высоченные горы отвалов, плавильный корпус, я впервые опустил взгляд и остолбенел. Земля была усеяна зелеными камешками. Даже гравий в Медном поясе оказался не простой, а малахитовый. Так вот что так громко хрустело под ногами во время экскурсии!

– Можете взять на память, – с улыбкой сказал гид. – Берите, сколько влезет, набивайте хоть полные карманы. Это действительно малахит, только низкого качества. Бусы и шкатулки из него не сделаешь. Но в Медном поясе добывают и настоящий ювелирный камень. И не только малахит.

В справедливости слов экскурсовода я убедился немедленно, стоило выйти за ворота горнодобывающего комплекса и приблизиться к торговому центру.

– Не желаете изумруд, сэр? Прекрасный экземпляр и совсем недорого.

Чернокожий парень в засаленной майке и рваных джинсах с деланным испугом оглянулся. Вокруг кипела привычная жизнь. Напористые уличные торговцы и нищие осаждали солидных черных покупателей и всех без исключения белых. Те в меру сил оборонялись. Удостоверившись, что никто не обращает на нас внимания, африканец достал из кармана грязную тряпицу и подчеркнуто бережно ее развернул. Взору предстал крупный прозрачный кристалл темно-зеленого цвета.

– Брат дал. Он у меня здесь работает, недалеко, на изумрудной шахте, – затараторил продавец. – Такой камень, сэр, стоит целое состояние. Но я не могу ждать, пока дадут настоящую цену. У меня совсем нет денег. Жена и детишки голодают, сэр. Уступаю. Продаю. Почти даром.

Поток слов для убедительности сопровождался выразительными жестами, и в какое-то мгновение я почти дрогнул. А вдруг и впрямь сказочно повезло? Нет, серьезно, почему бы нет? Замбия – один из крупнейших в мире добытчиков изумрудов. Где, как не здесь, можно по дешевке купить что-нибудь стоящее?

– Правильно сделал, что не клюнул, – авторитетно развеял мои сомнения геолог Сантуш Гарсиа, с которым через несколько дней, вернувшись из Медного пояса, я весьма кстати познакомился на вечеринке у приятеля. – Ко мне множество раз обращались с просьбой проверить такие якобы счастливые покупки. Они не были удачными. Ни разу.

По словам эксперта, чаще всего встречались откровенные подделки. Например, мошенники брали светлый кварц, окрашивали его зеленой глазурью и помещали в печь. Наваренное покрытие получалось настолько прочным, что его невозможно было соскоблить ножом из высококачественной стали.

Значительно больше усилий требовалось при изготовлении фальшивого изумруда из белого берилла. К нему приклеивали кусочек прозрачного стекла, а в клей добавляли крошки темной слюды. Получившийся «бутерброд» держали в печи, а затем окунали в холодную воду, чтобы появились трещины. Полуфабрикат опускали в горячее масло, смешанное с зеленым красителем. Последняя операция – покрытие поверхности субстанцией, похожей на смолу. Она запечатывала трещинки и не позволяла маслу, придававшему камню зеленый цвет, вытечь наружу.

Чтобы смастерить такой, с позволения сказать, изумруд, надо было обладать навыками, материалами и инструментами. Но некоторые торговцы поступали просто. Они применяли самый элементарный способ изготовления псевдодрагоценных камней – дробили куски обычного зеленого стекла или пластмассы. В ход шли бутылки из-под «Спрайта», светофоры, прозрачные ручки отверток, электроизоляторы.

– Если предлагаемый камень чересчур зеленый и прозрачный как стекло, то скорее всего, это и есть стекло, – продолжал делиться секретами Сантуш Гарсиа. – Быстрее всего подобные фальшивки можно распознать с помощью фотофильтров. Сгодятся и черные очки «Полароид». Если пристально смотреть на камень, водя перед ним фильтром, то настоящий замбийский изумруд будет менять оттенки от голубоватого до желтовато-зеленого.

Но встречались подделки настолько виртуозные, что даже профессионал мог различить их только в лабораторных условиях. Это относилось, например, к дешевым искусственным изумрудам, в изобилии производимым в России. Они стали появляться в Африке после распада СССР. Распространение получил такой трюк: хитрые торговцы разбавляли фальшивки настоящими камнями, обычно невысокого качества. Весь товар запаивали в пробирки, а натуральные изумруды, естественно, выкладывали сверху.

Не советовал Сантуш Гарсиа приобретать камни и на редких в Замбии официальных выставках-продажах. У изумрудов, которые там представлены, почти наверняка завышенная цена, убеждал он. В Лондоне, Антверпене или Идар-Оберштейне – немецком городке, ставшем мировым центром торговли изумрудами, где действовала международная биржа «зеленого золота», – они, как это ни парадоксально, стоили дешевле.

Случались и исключения. Помню, как жена иностранного дипломата, большая любительница драгоценностей, хвасталась тем, что приобрела на выставке в лусакском отеле «Интерконтиненталь» кристально чистый неограненный изумруд весом в карат за пару тысяч долларов. В Колумбии такая покупка обошлась бы в несколько раз дороже.

Зато в Замбии процветала контрабандная торговля изумрудами. Прямо из шахт львиная доля добычи нелегально уплывала за границу. Чаще всего в Европу. По оценкам экспертов, страна ежегодно могла получать от продажи «зеленого золота» не меньше 300 миллионов долларов. Согласно официальной статистике, выручка составляла всего пять-десять миллионов. Как нетрудно догадаться, остальное попадало в руки подпольных перекупщиков-сенегальцев. Сене-сене, как окрестили их местные жители, обитали возле каждой изумрудной шахты. Они не спускались под землю, кирка и лопата были не для их нежных рук, зато внимательно следили, чтобы мимо не проскользнул ни один стоящий камень. Драгоценности скупались за бесценок, а зачастую выменивались на еду, инструмент, поношенную одежду, называемую в Замбии «салаула». Время от времени полиция проводила рейды и иногда отлавливала двух-трех зазевавшихся сене-сене. Но остальные, переждав облаву в укромных местах, немедленно возвращались на трудовую вахту. Благодаря системе, отлаженной десятилетиями, ценный груз непрерывно поступал в европейские гранильные центры. Утечке камней за рубеж способствовало отсутствие надежных границ, продажность таможни, узость местного рынка, неразвитость гранильной базы.

– Хотя Замбия добывает примерно пятую часть изумрудов мира, в этом бизнесе она новичок, – рассказал мне владелец шахты Питер Китчен. – Разработки начались в конце 1960-х годов, а огранка – в конце 1990-х.

Поначалу она осуществлялась столь неумело, что правильнее было бы назвать ее порчей дорогостоящего сырья. Цель профессиональной огранки – добиться максимальной яркости и блеска за счет правильного расположения граней. Замбийские мастера часто добивались противоположного: после их работы камень выглядел тусклым и безжизненным.

Изумруд требует особенно бережного отношения. Это, наверное, – самый трудный для обработки материал. Расколоть или повредить его так просто, что в отходы идет девяносто процентов сырья и даже больше. На аукционах изумруды продают на килограммы, а на выходе из ювелирных мастерских получаются даже не граммы, а караты.

Можно только догадываться, сколько породы пришлось перелопатить в поисках камня, из которого в 1958 году знаменитая ювелирная фирма «Картье» изготовила самый дорогой изумруд, проданный в 1987 году на аукционе «Сотбис» за 2,1 миллиона фунтов стерлингов. Его вес составил 19,77 карата. Однако он не самый большой. Эта честь принадлежит зеленому чуду, обнаруженному в 1974 году в Бразилии. При фантастическом весе в 86,136 карат рекордсмена купили всего-навсего за 718 000 фунтов стерлингов. Подкачало качество.

Быть может, Замбия тоже восхитила бы мир собственными рекордсменами, но там с самого начала перспективную отрасль отдали на откуп мелким частным старателям и контрабандистам-перекупщикам. Респектабельные фирмы не рисковали вкладывать средства в, казалось бы, заведомо прибыльное дело.

Причину парадокса наглядно объяснила печальная судьба единственной крупной изумрудной компании «Каджем». С момента возникновения в 1984 году 45 % ее акций принадлежало индийско-израильскому консорциуму «Хагура», а остальные – государству. Это соответствовало политике «замбианизации экономики», которую в восьмидесятые годы проводил президент Кеннет Каунда. Руководство назначалось исходя из каких угодно, но только не из профессиональных, соображений, процветало и казнокрадство.

Жители Ндолы, Китве и других крупных городов Медного пояса и сейчас еще вспоминают о крутых парнях из «Каджема», которые на габаритных джипах каждый вечер подруливали к ресторанам и вечерним клубам. Упитанные чернокожие функционеры швыряли деньгами направо и налево, заказывая самую дорогую выпивку, давая самые щедрые чаевые и снимая самых красивых девочек. Тем временем, по мере роста благосостояния членов администрации, добыча камней постоянно падала, а к началу девяностых прекратилась вовсе.

Казалось бы, можно было нанять побольше хороших иностранных специалистов и рабочих, чтобы сделать компанию прибыльной и успешной, но замбийские законы были слишком разорительны для тех, кто поступал таким образом. Обеспечение преимущества собственных граждан на законодательном уровне естественно и логично. Проблема в том, что, допуская местную рабочую силу до такого специфического занятия, как добыча изумрудов, владелец мог быть твердо уверен: абсолютного большинства камней, в том числе самых ценных, ему не видать так же, как и прибыли. Выживать удавалось только крошечным семейным шахтам. Как правило, там добывали изумруды по старинке: с помощью кайла и тачки. Такие предприятия заключали партнерства с богатыми инвесторами, способными вложить в механизацию производства крупные суммы. В договоры вносились соответствующие статьи, по которым тряхнувший мошной пришелец должен был получать львиную долю прибыли.

– На деле все происходит в точности наоборот: инвестор платит, а семейка ворует камни, – пояснил Питер Китчен.

Не спасали ни охранники с автоматами, по численности превышающие шахтеров, ни поставленные над ними надзиратели с пистолетами, ни контролеры, призванные не спускать глаз с надзирателей.

– Распространенное мнение о том, что владение изумрудной шахтой равносильно обладанию станком для печатания денег, – глубокое заблуждение, – продолжил он. – Надо быть готовым к тому, что придется долго тратить деньги без видимой отдачи.

Сам Питер, намучившись и разочаровавшись в возможности наладить нормальную работу в Замбии, перебрался в соседнюю Зимбабве, где продолжал заниматься любимым делом – добычей изумрудов.

В конце прошлого века инвестиционный климат в Замбии постепенно начал менялся к лучшему. Парламент принял Горный кодекс, благоприятствующий инвесторам. Набрались опыта и мастерства гранильщики. Да и замбийские подземные богатства не исчерпываются одними изумрудами.

– Если кто-то хочет купить в Замбии красивые камни, но не разбирается в них профессионально, я бы посоветовал приобрести в изобилии добываемые гранаты, аквамарин, турмалин, аметисты, – посоветовал Сантуш Гарсиа. – Подделки, конечно, тоже не исключены, но встречаются гораздо реже. А что касается перспектив, то к добыче золота здесь лишь приступают, а алмазы вообще никто не трогал.

Пока же, как и в колониальные времена, Замбия остается страной мукубы, а Медный пояс продолжает быть ее визитной карточкой. Даже сейчас, полвека спустя после провозглашения независимости, город Чингола все еще сохраняет относительный порядок и опрятность. По обеим сторонам шоссе, ведущего в город из Китве, растут хвойные деревья. При желании, в лесах можно собирать грибы, в том числе белые. Большая часть Медного пояса расположена еще выше над уровнем моря, чем Лусака, поэтому климат там еще умереннее, еще приятнее для европейца. Не случайно, в городах провинции до сих пор живут тысячи белых.

В Медном поясе больше развлечений, чем в других городах Замбии. Только там и в Лусаке действует музыкальное общество, пережившее колониальные времена. Его члены, преимущественно белые музыканты-любители, регулярно, несколько раз в год, организуют гастроли солистов из Зимбабве, ЮАР или Европы. Дают и собственные концерты. Причем на мелочи не размениваются, смело берясь за воплощение таких масштабных творений, как «Реквием» Моцарта или «Мессия» Генделя.

Русской музыки за десять лет жизни в бывших британских колониях на концертах, организованных музыкальными обществами, я не слышал ни разу. Сибелиус, Брух, Дюка, Гранадос, Уолтон – какие только европейские композиторы первого, второго, третьего ряда не привлекали внимания просвещенных замбийских и кенийских дилетантов. Наши соотечественники в эту компанию избранных пробиться не могли.

Правда, один раз концерт русской музыки в Лусаке все же состоялся. Но организовало его не музыкальное общество, а агентство «Россотрудничество», пригласившее выступить солистку Большого театра, меццо-сопрано Ольгу Терюшнову.

– Туча со громом сговаривалась. Ты греми, гром, а я дождь разолью, – пел глубокий, грудной голос, легко наполнявший небольшое помещение конференц-зала пятизвездочной гостиницы «Памодзи».

Достаточно было закрыть глаза, как в воображении возникала хрестоматийная сцена из «Снегурочки» Николая Андреевича Римского-Корсакова. Стоило в антракте ступить за порог кондиционированного зала, как иллюзия исчезала, словно унесенная прочь теплым вечерним ветерком, покачивавшим широкие пальмовые листья.

Слушатели горячо принимали российскую оперную певицу, не жалея аплодисментов и вызывая на бис. Было их немного, около трех десятков. В основном, приезд солистки Большого стал событием для выходцев из бывшего СССР и дипломатов из культурно близких нам стран, вроде Греции и Кипра. Завсегдатаев мероприятий музыкального общества я не заметил, хотя по исполнительскому уровню их любительские концерты и пение Терюшновой сложно даже сравнивать.

Загадка разрешалась постепенно. Со временем стало очевидно, что на восприятии британцами русской музыки, как, впрочем, и русской литературы, кино, истории и чего бы то ни было еще, сильнейшим образом сказывается политика. Если бросить взгляд в прошлое, легко убедиться, что она была враждебной нам всегда: и в царскую, и в советскую, и в постсоветскую эпоху, и даже во время Второй мировой войны, когда мы считались союзниками. В Великобритании, да и на Западе в целом, все, что имеет к нам отношение, в лучшем случае вызывает подозрение, а в худшем – служит поводом к организации крестового похода в фигуральном, то есть пропагандистском, или в самом что ни на есть прямом смысле. Социально-экономический строй и идеология, не раз радикально менявшиеся в России, значения не имеют. Настоящее положение дел с правами человека – тоже, как бы ни пытались уверить себя и других в обратном наши прозападные интеллектуалы.

Россия раздражает самим своим существованием. Тем, что век за веком ее не удается ни покорить, ни игнорировать. Каких бы взглядов ни придерживалось руководство страны, какую бы политику ни проводило, Россия всегда будет восприниматься Западом как враг, который неизбежно встает на пути его планов вселенского масштаба и мешает, ох, как мешает… Когда после многих лет житья за рубежом, ежедневного чтения и просмотра продукции англо-саксонского агитпропа, бесед с его творцами и жертвами окончательно сдаешься и принимаешь это объяснение, поначалу испытываешь разочарование. Слишком уж оно примитивно. Но что делать, если это правда? Иной раз самые простые и скучные выводы – самые верные.

В извечном противостоянии России с Западом музыка, конечно, не играет первую скрипку, но и сводить ее роль к партии контрафагота, тубы, треугольника было бы опрометчиво. Те, чья молодость пришлась на 50-е или 60-е годы прошлого века, помнят, какие страсти кипели вокруг джаза, а те, кто взрослел в 70-е или 80-е, – вокруг рока. Но то была улица с односторонним движением. Сколько бы восторженных од о покорении западных стран нашими рок и поп-звездами ни спели прикормленные журналисты, правда состоит в том, что советская и российская эстрада никогда не становилась там сколь-нибудь заметным явлением. Серьезная музыка – другое дело. Она исполняется, записывается, транслируется и может служить верным отражением того, как воспринимается российская культура и сама Россия. Зеркальце получается пусть и миниатюрным, но не кривым.

Пренебрежение русскими композиторами, демонстрируемое музыкальными обществами в Замбии и Кении, не означает, что их творения игнорируются и в бывшей метрополии. В крупнейших книжных магазинах Лусаки и Найроби продавались британские музыкальные журналы. Из них следовало, что в Лондоне выходили диски с записями не только самых известных наших авторов, таких как Чайковский и Рахманинов, но и тех, кто исполняется нечасто: Аренский, Ляпунов, Калинников, Гречанинов, Мясковский… Регулярно звучали произведения российских композиторов в британских концертных залах. Вместе с тем бросалось в глаза, что круг тех, кого играют не от случая к случаю, а постоянно, жестко предопределен и узок. ...