Наука и богословие. Введение

Предисловие к русскому изданию

Я очень рад тому, что еще одна моя книга переведена на русский язык. В своем творчестве я стараюсь чрезвычайно серьезно относиться и к науке, и к христианской вере, поскольку уверен, что между ними должна существовать естественная дружба: обе они, каждая по–своему, ищут истину.

С точки зрения этого великого поиска, участие восточных христиан может стать очень важным источником интуитивных прозрений в диалоге между наукой и религией. Если моя книга сыграет какую–то роль в том, чтобы воодушевить их на такое участие, это станет лучшей благодарностью за мой труд.

Джон Полкинхорн, Рождество Христово, 2003 г.

(обратно)

Вступление

В последние годы во многих высших учебных заведениях было введено много лекционных курсов по теме «Наука и религия», часто поддерживаемых и финансируемых Фондом Джона Темплтона. За прошедшие тридцать лет на эту тему было много и написано, поэтому нет недостатка в текстах, к которым можно обратиться при исследовании этой проблематики. Однако, с моей точки зрения, ни одного доступного учебника по этому вопросу так до сих пор и не издано. Я имею в виду учебника, в котором была бы сделана, хоть и скромная, но удачная попытка комплексного рассмотрения проблемы беспристрастно. Поэтому я и задумался о книге, в которой было бы представлено все многообразие возникающих на эту тему вопросов, понятно разъяснялись бы возможные варианты отношения к ним, а также были бы ясно изложены точки зрения тех, кто внес значительный вклад в изучение данной проблематики.

Предложение прочитать курс лекций по науке и богословию в Общей богословской семинарии в Нью–Йорке позволило мне познакомиться с практикой преподавания такого рода курса и дало возможность написать эту книгу. Я предлагаю ее в качестве возможного учебника по данному направлению, которое в последнее время бурно развивается.

Эта книга организована по принципу спирали: она начинается с общего рассмотрения проблемы, а далее постепенно переходит к более частным вопросам. В первой главе обсуждаются природа науки и природа богословия, проводится сопоставление присущих им методологических особенностей и понятийного аппарата, а также описываются возможные модели взаимоотношения между двумя этими дисциплинами. В ней также рассматриваются два важных периода (связанные с именами Галилея и Дарвина) в истории этих взаимоотношений. Во второй главе дается, в терминах, доступных неспециалисту, краткое описание тех аспектов научного понимания мира и его истории, которые имеют значения для дальнейшей метафизической дискуссии.

Глава третья касается того, что можно назвать одной из важнейших точек соприкосновения интересов науки и богословия, а именно природы человека. Здесь рассматриваются понятия редукционизма и холизма, монистический и дуалистический взгляд на природу человека и соотношение между сознанием и деятельностью мозга. При современном уровне знаний в отношении природы человека нельзя выдвинуть ни одного непротиворечивого положения общего характера, поэтому я лишь описываю и обсуждаю разнообразные существующие мнения по этому вопросу.

В четвертой главе приводится дискуссия, касающаяся природы Бога, как она видится сегодня в целом в традиции западного богословия. Особенно важно здесь то, что возрожденное и обновленное богословие признает в наши дни законы и условия существования физического мира, определяемые наукой, задаваясь скорее вопросами метафизического бытия, находящегося выше сравнительно узкой научной сферы. Результатом служит такое богословие, которое скорее дополняет научную картину мира, чем вступает с ней в полемику. Таким образом, дискуссия расширяется и охватывает такие темы, как богословие природы, сотворение мира и значение мировых физических констант. Аргументы, приводимые в этой главе, верны как в отношении теизма, так и в отношении деизма, тогда как в пятой главе мы переходим к рассмотрению собственно теистической позиции, задаваясь вопросом, как можно говорить о конкретном божественном вмешательстве в упорядоченной вселенной, описываемой наукой. За последние годы ни один вопрос не становился предметом столь пристального рассмотрения в работах авторов, интересующихся взаимоотношениями науки и религии, чем этот. В пятой главе описываются различные подходы, сформулированные в этих работах, а также обсуждается вопрос божественного и человеческого участия в творении с точки зрения квантовой теории и теории хаоса. Уделяется также внимание сложной, но необходимой для обсуждения теме теодицеи, с учетом важнейшего для религии вопроса о том, каким образом стало возможно преобладание морального и физического зла в изначально благом божественном творении.

В шестой главе предмет рассуждения сужается до рассмотрения центральных для христианства тем. В качестве подхода здесь берется так называемый метод восходящего мышления, то есть движение от фактов к их пониманию в процессе поиска осознанной веры. Таким образом, шестая глава представляет собой схематическое рассмотрение того, как современный человек, привычный к наукообразному мышлению, понимает основные утверждения христианского богословия, такие как вера в воскресение Христа, в Троицу и в жизнь после смерти.

В седьмой главе обсуждается, каким образом можно найти связь между разными мировыми религиозные традициями, учитывая сложности, возникающие из–за их различных утверждений о природе божественного. Здесь выдвигается тезис о том, что рассмотрение взаимоотношений каждой из этих традиций с научным знанием может помочь отыскать точки соприкосновения между религиями.

В восьмой главе обсуждаются некоторые этические проблемы, возникающие в связи с научными открытиями. Краткое изложение, представленное здесь, направлено скорее на общее освещение проблемы, чем на детальный анализ каждого случая, так как для этого потребовался бы отдельный том.

(обратно)

Наука и Богословие. Введение

Книга завершается выборочной, но довольно обширной и аннотированной библиографией, составленной таким образом, чтобы помочь студентам найти материал по интересующим их вопросам в процессе дальнейшего изучения проблемы.

В этой книге мне хотелось дать адекватную оценку тем многочисленным вопросам, которые в наши дни возникают при взаимодействии научного и религиозного мировоззрений. Стараясь оставаться беспристрастным, я придерживался несколько мрачноватой манеры обращения к себе в третьем лице при ссылках на свои собственные идеи. Каждая глава относительно самодостаточна, с тем чтобы эту книгу легко можно было использовать для изучения курса, который не охватывает весь представленный здесь материал. Например, если нет необходимости уделять особое внимание собственно понятиям христианского вероучения, глава шестая может быть опущена без ущерба для общего смысла книги.

Я считаю, что вопрос о том, насколько возможно серьезно и с чистой совестью сочетать научное и религиозное миросозерцания, — один из основных в наше время. Я предлагаю данную книгу в качестве своего вклада в обсуждение этой важнейшей проблемы.

Я благодарен своей жене Рут за помощь в корректировке доказательств.

Глава 1. Область взаимодействия

Некоторые исторические примеры

Идеи, служащие инструментами нашей мысли, формируются у нас различными путями. Логический анализ — только часть этого процесса, так как мы пользуемся для этого и услугами воображения. Отношение многих людей к взаимодействию науки и религии находится под сильнейшим влиянием двух историй, основная идея каждой из которых — борьба правдолюбивой науки с реакционной и консервативной религией. Таковы современные мифы о Галилее и Чарльзе Дарвине, которых традиционно считают противниками религии. В той форме, в которой эти две истории существуют в современном сознании, они есть повествование о битве света с тьмой, и это впечатление старательно поддерживается с помощью периодического воспроизведения этих легенд средствами массовой информации. На самом деле правда гораздо сложнее и, соответственно, гораздо интереснее.

Галилей

Галилео Галилей, родившийся в 1564 году, был, несомненно, одной из величайших фигур в истории науки. Он отверг ссылку на авторитет Аристотеля в качестве научного аргумента и вместо этого стал использовать исследовательский метод, сочетающий математическое доказательство с наблюдением и экспериментом. Он сумел блестящим образом использовать только что изобретенный телескоп для изучения неба (результатом чего стало открытие гор на Луне, пятен на Солнце, спутников Юпитера и фаз Венеры), что укрепило его веру в коперниканскую систему мира. К 1616 году у него по этому поводу начались неприятности с ватиканскими властями, которые считали, что система мира Птолемея с неподвижной Землей поддерживается авторитетом Библии. Между Галилеем и его основным оппонентом, кардиналом Беллармином, была заключена некоторая договоренность. Впоследствии условия их соглашения стали предметом дискуссии, и споры по этому поводу продолжаются до сих пор. Основной вопрос состоит в том, были ли Галилею просто даны рекомендации не придерживаться теории Коперника и не защищать ее или ему также было запрещено пропагандировать ее в любом виде. Но как бы то ни было, его интеллектуальная свобода была ограничена церковной властью.

В 1632 году Галилей опубликовал свой «Диалог о двух основных системах мира». Он был написан в обманчивой форме беспристрастного обсуждения достоинств и недостатков систем Птолемея и Коперника, но поддержка теории Коперника в нем настолько очевидна, что этот диалог можно было бы назвать трактатом в защиту последнего. Мало того, Симплицио, сторонник Птолемея, не только слаб в аргументации и временами просто фиглярничает, но еще и излагает, почти слово в слово, точку зрения, предложенную тогдашним папой Урбаном VIII. Так что вряд ли покажется удивительным, что церковные власти были, скажем так, огорчены и потребовали, чтобы Галилей немедленно предстал перед ними. В результате ученый был приговорен инквизицией к пожизненному заключению, которое, правда, тут же было заменено папой на продолжительный домашний арест. Ни на одном этапе дела Галилей не был осужден на пытки.

Разумеется, никто не будет утверждать, что эту историю нужно расценивать как назидание для потомков и что церковные власти проявили мудрость и интеллектуальную честность, преследуя Галилея за коперниканские взгляды. (Церковный запрет на идеи коперниканства был снят в 1820 году, тогда как приговор Галилею был официально отменен совсем недавно.) И все же реальная ситуация была слишком сложной, и наша историческая ретроспектива не должна создавать у нас в сознании картину в черно–белых тонах. Так, в истории с Галилеем существовали и затруднения чисто научного характера. Одним из таких затруднений было то, что невозможным оказалось обнаружить звездный параллакс — сдвиг в видимом положении звезд, который должен был происходить из–за изменения положения наблюдателя вследствие движения Земли по орбите в течение года. (Теперь мы знаем, что технические средства XVII века просто не позволяли зарегистрировать этот эффект, так как звезды находятся от нас на расстоянии, несоизмеримом по величине с диаметром орбиты Земли.) Далее, для Галилея огромное значение имела его теория, объясняющая причины приливов и отливов, тогда как сейчас ясно, что она была целиком и полностью ошибочной. Кстати, он даже поднял на смех Кеплера, когда тот предположил, что Луна имеет какое–то отношение к феномену приливов.

И все же, несмотря на расхождение своих научных взглядов со взглядами официальной церкви, Галилей до самой смерти оставался религиозным человеком. Многие его споры с оппонентами касались того, как правильно понимать Библию. Галилей искренне полагался на ее духовный авторитет, однако тот факт, что она написана языком, предназначенным для понимания простых людей, означал, с его точки зрения, что неправомерным было бы пытаться вычитать в ней что–то подобное серьезной научной теории. Галилей считал, что если результаты научной работы вступают в противоречие с прямым значением слов Писания, это должно заставить нас искать более глубокий и скрытый смысл в библейском тексте. Кстати говоря, высказывая это мнение, ученый мог ссылаться, ни более ни менее, как на авторитет святого Августина.

Кардинал Беллармин настойчиво пытался убедить Галилея в том, что математические теории, к которым относится и теория Коперника, направлены, прежде всего, на «сохранение видимости», иначе говоря, что они — не более чем средства вычисления и совершенно не обязательно должны восприниматься буквально. Здесь мы встречаемся с частным случаем фундаментального вопроса, поставленного философией науки, к которому мы позднее еще вернемся. Вопрос этот звучит так: служат ли научные теории только лишь удобной «формой изложения» или же они действительно описывают физические реалии?

И, наконец, в этом деле существовали и личностные аспекты: задетое самолюбие Урбана VIII, блистательный, но слишком уж резкий язык Галилея, амбиции астрономов–иезуитов (по сей день принимающих активное участие в научных исследованиях). Все это, конечно, не означает, что Римско–католические власти не совершили большой ошибки. Разумеется, они ее совершили, но они сделали это при очень сложных и туманных обстоятельствах. В любом случае, история с Галилеем никоим образом не может быть расценена как доказательство того, что наука и религия полностью несовместимы. Один пример неразумного поведения еще не означает непримиримого противоречия.

Дарвин

Однако не то же ли самое произошло после публикации в 1859 году работы Чарльза Дарвина «Происхождение видов»? Снова расхожий миф дает нам картину борьбы света и тьмы. За образом Галилея перед лицом инквизиции следует образ Томаса Гекели, побеждающего епископа Сэмюэля Уилберфорса в споре на оксфордском собрании Британской ассоциации поддержки развития науки в 1860 году. Легенда гласит, что епископ был настолько неразумен, что спросил у Гекели, происходит ли тот от обезьяны по линии дедушки или по линии бабушки. Ответом на этот бестактный вопрос было замечание, что лучше иметь в числе предков обезьяну, чем епископа, не способного смотреть правде в глаза.

На самом деле, есть сомнения по поводу того, что произошло в действительности. Собственная версия Гекели была записана им тридцать лет спустя, а современные варианты развития событий отнюдь не единодушны в описании знаменитой победы ученого. Как бы то ни было, правда намного сложнее и противоречивее, чем гласит миф.

На научном уровне идея эволюции путем естественного отбора была встречена критикой биологов–современников, таких, например, как Ричард Оуэн, величайший анатом своего времени, который указывал на несоответствия в дарвиновской теории. Кстати, сам Уилберфорс, искренне интересовавшийся научными вопросами, написал рецензию на «Происхождение видов», за которую Дарвин официально благодарил его в своей книге, поскольку она содержала убедительные аргументы, касающиеся его теории. Великие британские естествоиспытатели XIX столетия, такие как Фарадей, Максвелл и Стокс, официально хранили молчание, но в узком кругу высказывали сомнения в том, что одним только естественным отбором можно объяснить развитие жизни на Земле в указанных Дарвином временных рамках. Лорд Кельвин нарушил молчание, утверждая, что, учитывая скорость остывания Земли и предполагаемое время существования Солнца, этот период должен был быть короче того, который, по мнению Дарвина, требовался для эволюции. Заметим, что расчеты Кельвина были точны для своего времени, но он был не знаком с эффектом радиоактивности (оказывающим значительное влияние на повышение температуры Земли) и ядерным синтезом (позволившим Солнцу светить около 5 миллиардов лет).

Если в научных кругах не было единства мнений по этому вопросу, то не было его и в среде религиозной общественности. На том же собрании Британской ассоциации поддержки развития науки, на котором произошел знаменитый спор Уилберфорса и Гекели, Фредерик Темпл (впоследствии архиепископ Кентерберийский), произнес проповедь, приветствующую идеи эволюции. Таким образом, среди деятелей церкви совершенно не наблюдалось единодушного противодействия этим идеям. Чарльз Кингсли, к примеру, занял разумную позицию принятия научных взглядов. Он воспринял теорию естественного отбора в качестве ответа на вопрос «как?» по отношению к акту божественного творения. Появление эволюционной теории для него означало замену идеи о едином акте творения на более сложную, но более правдоподобную идею о том, что творение было создано и наделено способностью впоследствии «создавать самое себя». Один из друзей Дарвина и его постоянный партнер по переписке, Ейса Грей, гарвардский ботаник, многое сделал для того, чтобы теория эволюции завоевала уважение среди мыслящих людей Северной Америки, но сам оставался при этом глубоко религиозным человеком.

И опять–таки в этом деле было много личностных факторов, оказавших значительное влияние на поведение всех, кто был к нему причастен. Уилберфорс, видимо, хотел сохранить свое епископское достоинство, а Томас Гекели, вероятно, находился под сильным влиянием причин не вполне интеллектуального характера, таких, например, как желание ограничить традиционное влияние духовенства и добиться повышения авторитета формирующегося класса профессиональных ученых. Тот факт, что сам Чарльз Дарвин потерял христианскую веру, которая у него была в юности, может быть приписан и его глубокой скорби по поводу смерти десятилетней дочери Энни, а не только его научным открытиям. По поводу того, что в конце жизни Дарвин высказывался о религии очень осторожно, кто–то может сказать, что ученый просто не хотел задеть религиозные чувства своей жены Эммы, глубоко верующего человека, но, в любом случае, известно, что Дарвин никогда не становился последовательным атеистом. До полного атеизма не дошел даже Гекели, предпочитая термин «агностик» в отношении тех, кто, подобно ему самому, считал, что на вопрос о существовании Бога не может быть однозначного ответа.

Вывод

Случаи с Галилеем и Дарвином — специально подобранные хрестоматийные примеры того, как могут взаимодействовать наука и религия. В каждой из этих двух ситуаций оказалось, что определенные убеждения, ранее разделяемые всеми людьми (Земля как центр мироздания и неизменность видов), нуждаются в радикальном пересмотре. Благодаря религиозному мышлению эти положения были уже заложены в массовое сознание в качестве исходной предпосылки, так что и само религиозное мышление тоже нуждалось в изменении для соотнесения своего мировосприятия с другими формами знания. Это, разумеется, было не очень удобно для богословия. В каждом случае наблюдалось первоначальное сопротивление новым идеям, но никоим образом не единодушное. В то же время научные данные были поначалу совсем не однозначны, так что какое–то время споры не утихали и среди ученых, поскольку для научного сознания радикальные перемены настолько же сложны, насколько и для религиозного. Однако, в конце концов в обоих случаях наступила ясность. Богословие пришло к выводу, что ценность рода человеческого не определяется ни тем, расположена ли Земля в центре мира, ни тем, был ли Homo sapiens создан в один миг и отдельно от всех остальных биологических видов.

Некоторые мыслители даже предположили, что наука и религия не только не находятся в состоянии вражды друг с другом, но, более того, именно иудео–христианско–исламское представление о мире, как о сотворенном, позволило науке расцвести в Европе XVII века, а не в античной Греции или средневековом Китае, несмотря на величайшие интеллектуальные достижения двух этих цивилизаций. Доктрина о сотворении предполагает, что:

• мир упорядочен, так как Бог — разумное начало;

• ничто не влияет на выбор Творца при акте творения, так что для того, чтобы понять, что избрала божественная воля, необходимо воспользоваться экспериментом и наблюдением;

• поскольку сотворенное не священно само по себе, исследование его не есть богохульство;

• поскольку мир есть божественное творение, он — достойный объект для исследования.

По этому поводу можно сказать, что поиск закономерностей путем экспериментальных исследований — действительно основополагающий метод для научной практики, и далеко не все религиозные традиции действительно могут служить этической базой для таких исследований.

Мы еще вернемся к некоторым из затронутых здесь тем, но прежде всего мы должны подготовить почву для более систематического обсуждения взаимодействия науки и богословия, определив, какова на самом деле природа каждой из этих двух форм миросозерцания.

(обратно)

Природа науки

В сознании многих людей существует весьма упрощенная картина того, как развивается наука. Эта обманчивая карикатура изображает научное открытие как следствие сопоставления ясного и четкого научного прогноза с убедительными и недвусмысленными результатами экспериментов. Таким образом, тщательное их сравнение приводит к установлению неопровержимой научной истины. На самом же деле реальность снова гораздо сложнее и гораздо интереснее.

Сложности

Следующие утверждения необходимо принять во внимание:

Между теорией и экспериментом невозможно провести четкую границу. Дело в том, что все ценные с научной точки зрения факты — это уже интерпретированные факты. Понимание того, как работает измерительный прибор, опирается на теоретические знания о его функционировании. При современном исследовании поведения субатомных частиц чисто экспериментальные данные представляют собой всего лишь вспышки света или искрение внутри сложной детекторной аппаратуры. Для того чтобы перевести эти видимые глазом явления в связный рассказ о взаимодействии микроскопических частиц, необходима уверенность в том, что мы понимаем свойства и электромагнитные взаимодействия этих частиц, о существовании которых мы можем только предполагать.

Ученые не смотрят на мир непредвзято; они наблюдают его с выбранной ими точки зрения и накладывают свои принципы интерпретации и свое собственное представление об ожидаемом ими результате на то, что они наблюдают. У ученых (теоретиков) «очки за глазами» (Рассел Хансон) . Они могут, конечно, решить, что рецепт на эти очки нужно время от времени обновлять — наука ведь изменяется, — но все же без такого вспомогательного средства интерпретации научная практика была бы невозможна. Эта проблема существует, по крайней мере, еще со времен Галилея. Его оппоненты предположили, что горы, которые Галилей, как ему казалось, увидел на Луне, были всего лишь искажением изображения в его новомодном телескопе.

Ясность экспериментальных данных снижается благодаря сложности того, что происходит на самом деле, следовательно, трудно с уверенностью сказать, действительно ли мы наблюдаем то, что мы хотели увидеть. Ученые называют это «проблемой фона». Множество эффектов (трение, чистота образца, колебания температуры, параллельно проходящие процессы и т. д.) могут влиять на чистоту эксперимента, искажая его результаты. Эти нежелательные эффекты должны быть либо устранены, либо изначально приняты во внимание. Умение их распознавать и учитывать опирается на накопленный ученым личный экспериментальный опыт и глубокое интуитивное чувствование теории. Нет и не может быть надежного руководства по предсказанию того, что может произойти во время эксперимента. Определение фоновых эффектов и расчет погрешностей требуют от экспериментатора выработки умения принимать самостоятельные решения, которое в конечном итоге опирается на субъективные ощущения, а не на объективные показатели.

Научные теории претендуют на истинность всегда и везде. Они универсальны по предположению, хотя могут базироваться только на ограниченном опыте. Каким бы обширным ни был этот опыт, он не может охватить все многообразие возможностей. Грубо говоря, любая теория всегда внутренне ограничена экспериментом. Это ограничение может привести к двум ошибкам: ложной интерполяции и ложной экстраполяции. Первая касается фактов, полученных путем поверхностного исследования. Например, точки на рисунке на первый взгляд образуют прямую, но более детальное исследование может показать, что на самом деле они соединяются волнообразной кривой. Ее примерную форму можно определить с помощью более тщательного эксперимента, но в любом случае какие–то ее участки все равно останутся неизвестными. Ко второму типу ошибок относятся случаи, когда при изменении масштаба выясняется, что характер явления неожиданно меняется. «Прямая линия» на том же рисунке может быть на самом деле очень гладкой кривой, истинная форма которой выявляется только при гораздо более крупном масштабе.

В науке действительно время от времени случаются радикальные изменения, когда открываются принципиально новые условия для эксперимента: скажем, более высокие энергии и более низкие температуры. Два великих открытия физики XX столетия — квантовая теория и теория относительности — были сделаны именно таким образом. В первом случае было обнаружено, что, если мы переместимся с уровня повседневной действительности на атомный или еще более микроскопический уровень (10'⁸см и меньше), ясный и определенный мир, описываемый ньютоновской теорией, исчезает и превращается во что–то туманное и дискректное, описываемое квантовой теорией. Сходным образом, когда частицы движутся со скоростями, сравнимыми со скоростью света (3–10¹⁰ см/сек), их масса уже не постоянная величина: она увеличивается с увеличением скорости.

Томас Кун построил свою философию науки на основе рассмотрения подобных коренных изменений, которые он назвал «сменой парадигмы». Слово «парадигма» здесь следует понимать как принципиальный угол зрения, с которого человек рассматривает реальность. Существует ньютоновская парадигма, в которой, к примеру, масса — это постоянная характеристика определенного количества материи, и существует эйнштейновская парадигма, в которой масса есть характеристика, зависящая от определенного состояния движения материи. Кун утверждал, в своих наиболее радикальных высказываниях, что эти две парадигмы несовместимы, что они различаются настолько, что если бы Исаак (Ньютон) и Альберт (Эйнштейн) заговорили друг с другом, ни один из них не понял бы, о чем говорит другой. Позднее это утверждение было смягчено.

Разумеется, тот факт, что подобные революционные изменения время от времени происходят, говорит о том, что наука не может претендовать на окончательную истину. Она должна быть всегда открыта для изменений в любой своей части. И все же Эйнштейн скорее изменил ньютоновскую парадигму, чем отменил ее. Мы можем воспринимать ньютоновскую классическую механику как частный случай релятивистской механики, действующий при скоростях, меньших скорости света. Различные научные теории можно сравнить с разными картами физического мира. Ни одна карта никогда не воспроизводит всего, что есть на местности. Изменение масштаба может выявить новые и неожиданные подробности. И все же разные карты одного и того же участка совместимы друг с другом, и мы всегда можем понять, как одна соотносится с другой.

Можно понять, что два человека говорят об одном и том же, не требуя при этом, чтобы оба понимали этот предмет совершенно одинаково. Когда Ньютон и Эйнштейн обращаются к понятию массы, они оба говорят об инерции, то есть о сопротивлении тела, имеющем отношение к изменению состояния движения тела. Возможно, Исааку было бы очень интересно узнать, как Альберт обнаружил, что эта величина на самом деле меняется с изменением скорости.

Наука практикуется внутри научного сообщества. Как и в отношении любого другого сообщества, это означает, что у ученых есть некое коллективное ожидание, некие общие направления мысли, которые еще более влиятельны, потому что скорее подразумеваются, чем выражаются словами. И этот общественный фактор, без сомнения, оказывает значительное влияние на научные открытия.

Позвольте мне привести пример. До 1950–х годов считалось само собой разумеющимся, что для природы «не существует левой и правой руки», иначе говоря, что нет таких процессов, которые бы шли только слева направо или только справа налево. Было, разумеется, ясно, что могут существовать вещи, например штопор, у которых строго определенное направление действия, но лишь потому, что эта вещь таким образом сконструирована, а не потому, что процесс может идти только в эту сторону. Ясно было, что легко сделать штопор, действующий справа налево. Можно было бы провести относительно простые эксперименты, чтобы проверить, действует ли это предполагаемое правило и на субатомном уровне. Никто этим не занимался, поскольку считалось, что результат будет совершенно очевидным. В 1956 году два физика, С. Н. Янг иТ. Д. Ли, представили превосходные теоретические основания для того, чтобы оспорить эту очевидность. Таким образом, застой, определяемый общим мнением, был преодолен, и вскоре выяснилось, что на субатомном уровне существуют процессы со строго определенной направленностью.

Эта история показывает, каким образом общественные факторы могут влиять на скорость научного прогресса. С другой стороны, это еще не значит, что форма научного открытия, когда оно все–таки свершается, зависит от общественного мнения, то есть, грубо говоря, не успели люди приступить к эксперименту — а результат его уже определен. С другой стороны, некоторые социологи науки утверждают прямо противоположное. Они считают, что некая незримая коллегия ученых сообща приходит к определенным умозаключениям, и это в большей степени зависит от того, каким образом это научное сообщество подсознательно решило описывать какие–то явления, чем от того, что на самом деле происходит в природе. Большинство ученых, правда, отрицают столь значительное общественное воздействие на их работу. Физический мир не кажется им настолько пластичным, чтобы его закономерности легко можно было изменять в угоду чьим–то интеллектуальным прихотям. Они считают, что, напротив, природа очень часто противоречит научным ожиданиям, и открытия, когда они случаются, зачастую бывают поразительными, даже превосходящими нашу способность их воспринять (открытие квантовой теории было одним из наиболее ярких тому примеров).

Некоторые ответы

Вышеописанные примеры показывают, что для того, чтобы понять, что такое наука и как она решает свои задачи, нужна определенная умственная изощренность. Современная философия науки пытается дать ответы на некоторые основополагающие вопросы.

Минималистская точка зрения на науку такова: наука есть просто средство «сохранения видимости», другими словами, есть средство описания результатов экспериментов независимо от того, имеют ли эти результаты отношение к миру «как он есть на самом деле». Эту точку зрения и высказал кардинал Беллармин в диалоге с Галилеем, и того же мнения придерживаются современные эмпиристы, например Бас ван Фраассен, который считает, что мы должны принимать науку, но не должны ей верить. Радикальный пример такого подхода демонстрируется представителями венской школы позитивизма, которые считают, что наука имеет дело всего лишь с корреляцией основных чувственных ощущений. Проблема с таким минималистским подходом состоит в том, что в рамках него не удается найти достаточную мотивацию научной работы или он просто дает неверную оценку научного опыта. Многие научные данные получаются в очень сложных искусственно создаваемых условиях. Работа по созданию таких условий, требующая огромного количества времени, способностей и денег, оказывается довольно бессмысленной, если она не изучает действительные физические реалии. Мы уже говорили, что научный поиск полон неожиданностей, поскольку физическая реальность часто противоречит нашим ожиданиям. Основное чувство, сопровождающее этот поиск, — это, так сказать, «вкус открытия».Учеными движет желание понять, а не просто установить соотношение или сделать точный прогноз. Философам, описывающим науку, можно порекомендовать сопоставить свои теории с живой научной практикой.

Многие современные философы ответили бы, что наука уже потому оправданна, что позволяет нам делать определенные вещи. Для таких философов наука есть синоним прагматизма. Технология, с их точки зрения, — не просто полезный побочный продукт научной деятельности, но ее основное достижение. Это утверждение бросает вызов тому, что мотивирует практически каждого истинного ученого, а именно желанию понять, а не просто получить определенный результат.

Такое несоответствие действительности и прагматического взгляда на науку можно проиллюстрировать следующей притчей. В бюро метеопрогнозов приносят черный ящик, к которому приложена инструкция: «Заложите в отверстие А подробное описание погоды на сегодня, потом поверните ручку и из отверстия Б вы получите точное предсказание погоды, которая будет через неделю». Это кажется неправдоподобным, но метеорологи решают попробовать. И как ни странно, это всегда работает! Прагматическая задача бюро метеопрогнозов успешно выполнена, но можно с уверенностью сказать, что ученые не махнут рукой и не разойдутся по домам. Очень скоро они разберут черный ящик по кусочкам, чтобы выяснить, как он действует. Их желание не ограничивается предсказанием погоды: они хотят ее понять.

И, наконец, прагматизм не объясняет, откуда у науки берется ее удивительная способность реально влиять на физический мир. А ведь наиболее простое тому объяснение — то, что эта способность коренится в реальности научных знаний о мире.

Карл Поппер был, прежде всего, логиком. Он отчаялся решить проблему индукции, то есть того, каким образом всеобъемлющая теория может быть выведена на основе относительно небольшого количества специальных испытаний. Конечная верификация казалась ему недостижимой с помощью ограниченного опыта. При этом он заметил, что для выявления ложности теории достаточно всего лишь одного противоречащего ей примера. Утверждение «Все лебеди белые» считалось истинным до тех пор, пока в Австралии не обнаружили черных лебедей. Таким образом, для Поппера характерная черта науки — ее опровергаемость. Он считал основным научным методом предложение смелых гипотез, которые остаются открытыми для опровержения их опытным путем. На первый взгляд, это предположение кажется заманчивым. Одного эксперимента было достаточно, чтобы опровергнуть теорию о том, что на субатомном уровне нет строго левонаправленных и правонаправленных процессов. Поппер, без сомнения, коснулся важного аспекта научной практики, но дальнейшие размышления показывают, что ему удалось увидеть его только с одной стороны. ...