Елизавета Дворецкая Княгиня Ольга. Пламенеющий миф (историко-литературное исследование)

Вступление

Единая в трех лицах

Образ княгини Ольги является, без преувеличения, одним из столпов русской национальной культуры. Истории известны многие десятки знаменитых женщин – правительниц, воительниц и святых, – но едва ли кто-то может равняться с ней по силе оказанного влияния на формирование и общественного, и культурного облика страны. Ольга буквально краеугольный камень русского государства и русской православной церкви. В ней соединились женское обаяние, мощь государственного деятеля и героический дух раннесредневекового идеала, благодаря чему она не имеет себе равных и до сих будит воображение наших современников.

В то же время образ Ольги весьма и весьма неоднозначен. Он двоится и троится. Первый образ – реальная живая женщина, правительница, жена, мать и бабка. Второй – православная святая, «начальница веры» (от слова «начало»). Третий – героиня мифа, живущая в особом мифологическом пространстве. В первом из этих качеств Ольга умерла 11 июля 969 года, более тысячи лет назад. Во втором и третьем живет до сих пор, причем ее мифологический образ продолжает развиваться. Однако большинство описаний и даже исследований и сейчас продолжают объединять все три образа в один. А этого совершенно не следует делать. Моя работа ставит себе цель разделить, насколько это возможно, три образа Ольги, показать, где заканчивает реальная женщина и начинается героиня мифа, а также выделить черты, характерные для каждой из них.

На примере образа Ольги очень хорошо видно: исходное событие либо образ (А) и созданный на его основе миф (Б) – это совершенно разные вещи. Любое общественно значимое событие (в том числе судьба выдающейся личности) быстро отрывается от источника в реальности и начинает жить своей жизнью, развиваясь уже не по реальным, а по мифологическим законам. Миф сам творит понимание себя, которое разных людей вдохновляет на борьбу за их идеалы (разные идеалы причем), становится неотделимой частью культуры, из которой родился и которую питает собой. Нет смысла доказывать, что Б не равно А и «вообще все было не так». Просто надо понимать, с чем имеешь дело – с А или с Б. С историей реального сражения у разъезда Дубосеково или с мифом о подвиге двадцати восьми панфиловцев – причем, подчеркиваю, расхождения между первым и вторым вовсе не умаляют высокое значение мифа, и любовь к исторической правде вовсе не требует разрушения мифа. Просто нужно уметь аккуратно отделить одно от другого. Миф имеет свою самостоятельную духовную ценность, а строгая, хроникальная правда – свою. Они живут в разных пластах реальности, и все эти пласты одинаково ценны. Надо осознавать разницу между ними – это поможет нам лучше понимать и историю нашу, и самих себя. Ведь если историческая Ольга – это древняя княгиня, то мифологическая Ольга – это мы с вами. Та часть духовного образа народа, которую мы вложили в нее сами.

Что касается княгини Ольги, то она была, пожалуй, одним из первых (если не вовсе первым) в русской истории примером того, как из реального явления получился миф. Мифами стали практически все ее ближайшие родственники и кое-кто из окружения, но «сказание об Ольге» было по времени создания, скорее всего, первым. Этому способствовали два основных фактора: огромное влияние, оказанное Ольгой на жизнь Руси, и то самое ее первенство по времени. Она жила слишком рано для того, чтобы о ней могло сохраниться достаточно много реальных сведений: письменной, хроникальной фиксации событий при жизни ее на Руси не существовало. Киевский митрополит Иларион упомянул о ней в своем «Слове о законе и благодати» (создано между 1037 и 1050 гг.): «…ты же (князь Владимир – Е.Д.) с бабкою твоею Ольгой веру утвердил, крест принеся из нового Иерусалима, града Константинова…» – это первое собственно русское свидетельство о ее существовании, сделанное более чем полвека спустя после ее смерти.

В ту эпоху история и предание не различались еще никем – и поэтому легенда почти сразу захватила Ольгу в свои цепкие объятия, буквально зажевала и перестроила образ под себя. И чтобы разглядеть реальную женщину под множество наброшенных мифом покровов, нужно проделать немалую работу. Мы постараемся это сделать, стремясь при этом к тому, чтобы не подменять чужие домыслы своими. По крайней мере, четко обозначим, где кончаются факты и начинаются домыслы.

Я не историк и не научный работник, я писатель-романист. Но раннее русское средневековье я знаю настолько хорошо, насколько это возможно для не специалиста, поскольку лет тридцать занимаюсь только этим. Моя творческая специальность дает мне еще одно преимущество. Я написала цикл исторических романов «Княгиня Ольга», состоящий из двенадцати книг, а для этого мне пришлось буквально ногами пройти все обстоятельства ее жизни и каждую мелочь, каждый факт, событие либо явление рассмотреть так, как они могли существовать и осуществляться в реальной жизни, среди живых людей, именно там и тогда. Например, вот Повесть Временных Лет пишет: «И послали древляне лучших мужей своих, числом двадцать, в ладье к Ольге». Тех, из сюжета о «первой мести Ольги», которых потом внесли на руках в гору и сбросили в яму «великую и глубокую» вместе с ладьей. Хорошо, значит, двадцать. Ладья для речного перехода, в которую помещается двадцать человек, должна иметь в длину метров шестнадцать (предположим, что эти «лучшие мужи», то есть старейшины родов, и гребли сами, а отроков с собой у них если и было, то немного). Или, что еще удобнее, это должны быть две ладьи, каждая по десять метров. Какой глубины и ширины должна быть яма, в которую можно сбросить такую ладью, чтобы она сразу упала на дно, не застряв и не зацепившись? В длину – метров семнадцать-двадцать, в ширину – метра три, в глубину… наверное, метра три, а лучше четыре, иначе люди, крепкие мужчины, не спящие и не связанные, смогут вылезти, подсаживая друг друга и опираясь на борта ладьи, пока их будут забрасывать землей. А времени у Ольги на земляные работы было мало, послы не стали бы неделю в ладье жить, ожидая обещанной чести. Да и слухи пойдут. Доброжелатель в Киеве найдется, предупредит, или сами разведчика пошлют посмотреть, чего княгиня так долго копается… ой, там и правда что-то копают! А у Ольгиной челяди экскаватора не было, в наличии имелись деревянные лопаты, в лучшем случае с обитым железом рыльцем. По производительности труда очень сильно уступали современным, из цельного железного листа и с заточенным краем. Как быстро они смогут вырыть такую ямищу? Не наткнутся ли на грунтовые воды? И как быть с вынутой землей? Ведь ее нельзя увезти прочь – она понадобится, чтобы яму засыпать. То есть она должна остаться на месте, вплотную к яме. А это громадные горы земли получатся. Но ведь когда послов понесут к этой яме в ладье, они должны ее не увидеть, иначе они уж постараются как-то спастись. Едва ли эти «лучшие мужи» поголовно были слепыми слабоумными калеками. Из ладьи, несомой на плечах, им должен был открыться прекрасный вид на яму и громадные отвалы возле нее. «Мне сверху видно все, ты так и знай». Значит, и саму яму, и горы земли рядом, и ужасную грязь вокруг надо как-то замаскировать, чтобы с пары шагов было не видно, но при этом так, чтобы маскировка не мешала сбросить ладью, чтобы она сразу упала на дно. А потом яму нужно быстро, очень быстро забросать землей, чтобы те послы, которые не оказались при падении зашиблены и оглушены, не сумели и не успели вылезти. Конечно, их можно было при этих попытках рогатинами назад спихивать. Но близ ямы должны тесным строем стоять люди с лопатами – не будет места для людей с рогатинами. А бросать землю и бить лопатами по головам одновременно довольно сложно. Да и не дотянешься – ведь землекопам придется стоять на высоком отвале, увязая по колено и отчаянно стараясь самим не ссыпаться вниз вместе со сбрасываемой землей… А на дворе осень, причем уже поздняя. Пройдет дождь – все развезет, земля намокнет и станет неподъемной. Ударят заморозки – все смерзнется…

Видите, сразу сколько проблем всплывает, если попытаешься хотя бы мысленно перенести сюжет предания в плоскость реальности. Это в сказании все проходит гладко, как «на бумаге», а в жизни сплошь «овраги». Проверки на реалистичность многие элементы мифа просто не выдерживают, и здесь вскрываются решительные расхождения между реальным и мифологическим образом Ольги. И становится ясно, что общеизвестный образ, описанный во множестве пособий – он-то как раз мифологический, а не исторический.

Если же попытаться выделить исторический образ Ольги, то вспоминается толстовская пословица: «Счастье наше, дружок, как вода в бредне: тянешь – надулось, а вытащишь – ничего нет». Откройте любой справочник, бумажный или тем более сетевой – получите длинный рассказ о жизни княгини Ольги с множеством живописных подробностей. Но – внимание! – это вы увидите «Большой миф о княгине Ольге», при создании которого свалены в одну кучу немногие твердые факты с множеством предположений и домыслов. Причем сплошь и рядом домыслы и предположения выдаются за факты – иначе такого длинного и подробного полотна не создать. Логические расхождения между фактами латаются опять же при помощи домыслов, которые при этом множатся, как отражения в бесконечном ряду зеркал.

Бесспорных фактов об Ольге крайне мало. Они следующие:

– происходит из Пскова (оговорки – чуть ниже)

– имела мужа Игоря, сына Святослава, внуков Ярополка, Олега, Владимира

– жила в Киеве

– овдовела примерно на середине жизни

– съездила в Константинополь

– приняла крещение и получила имя Елена

– умерла 11 июля 969 года

Собственно, это все. Все остальное, что вы о ней знаете – или узнаете, открыв упомянутые справочники, – или подвергается сомнению, или происходит из версий, построенных по косвенным данным, или просто является частью литературной легенды. Мы не можем точно сказать, когда она родилась. Летописи дают неправдоподобно ранние даты ее брака (903 год) и десятилетний возраст во время свадьбы, из чего издавна высчитывали год ее рождения как 893-й. Из этого получалось, что единственного сына Ольга родила в пятьдесят с лишним, лет через сорок бесплодного супружества (что явно напоминает библейские сказания), а византийского императора пленила своей красотой, будучи 65-тилетней старухой. (И это при том, что старшая возрастная категория раннесредневековых покойниц по материалам погребений – 50–55 лет.) Из этого противоречия родилась версия, будто у Игоря были последовательно две жены, и обе, представьте, Ольги. Более реалистичные даты ее рождения – где-то в 920-х годах – историки получают путем логических исчислений, учитывая факты жизни Святослава (у которого, кстати сказать, тоже точный год рождения неизвестен, является предметом споров и выводится предположительно). Мы не можем сказать, где она родилась. Летопись выводит ее из города Плескова. Принято считать, что имелся в виду Псков, ибо Плесков (от названия реки Плесковы, впадающей в Великую) – его старинное название. Но было немало охотников опровергнуть эти данные. В Плескове видят болгарскую старую столицу Плиску, что придает и образу Ольги, и тогдашней политике Руси совершенно другую окраску. Версия эта имеет почтенный возраст – она возникла в XV веке и связывает брак Игоря (устроенный Олегом) с желанием заключить союз с болгарским царем Симеоном Великим против Византии. Идея такого союза прижилась в художественной литературе, но в науке обоснований не имеет: несмотря на то, что и Русь, и Болгария веками соперничали и воевали с Византией, их попыток заключить между собой союз против нее неизвестно. Зато враждебные акции, направленные друг против друга и на пользу Византии, предпринимались и той, и другой стороной.

В родном городе Ольги видят Плеснеск (Плиснеск) – город на Волыни (Западная Украина), весьма значительный центр раннего средневековья, позже захиревший и впавший в безвестность. Более поздние литературные памятники делают Ольгу не уроженкой, а основательницей Пскова, из чего возникла версия, что родиной ее нужно считать древний город Изборск (в 30 км от Пскова). В Изборске, по легенде о призвании варягов, правил младший брат Рюрика, Трувор, и Ольга, таким образом, выводится из его потомков… но это мы уже забежали вперед. Все эти попытки связаны с долго бытовавшим убеждением, будто Пскова тогда еще не было, а оно, в свою очередь, вышло из легенд о том, что сама Ольга основала не то город Псков, не то Троицкий собор на том месте, где ей было видение трех сияющих лучей среди дремучего леса. Ну а раз в ее время на месте Пскова был дремучий лес, то родиться она там не могла. Однако эти сомнения оказались напрасны, археология впоследствии прояснила этот вопрос: Псков был основан лет за триста до рождения Ольги, и об этом мы поговорим чуть позже.

Сомнению подвергаются и другие обстоятельства ее жизни. Сколько у нее было детей – один или двое? С легкой руки В. Н. Татищева, описавшего, как Святослав замучил своего брата Глеба (как вариант, Улеба, хотя это совершенно разные имена) за веру христианскую, у мифологической Ольги появился второй ребенок. Когда и где она крестилась? Немецкие анналы и русские летописи ясно пишут, что она приняла крещение в Константинополе, но из двух греческих источников, упоминающих о ее визите, крещение в Византии подтверждает только один. Когда это было? Император Константин VII Багрянородный, лично с ней знакомый, подробно описал два приема во дворце, на которых она присутствовал, указал все детали, поставил числа – 9 сентября и 18 октября, но не поставил год. Указанное сочетание числа и дня недели подходит к 946-му и к 957-му годам – и существует огромная литература, посвященная спору вокруг выбора одной из этих дат. Разумеется, есть попытки примирить их путем предположения, что она была в Константинополе дважды, хотя ни в одном источнике нет указаний на два визита. А русские летописи дают и третью дату крещения – 955 год, из чего родились предположения, будто княгиня крестилась еще в Киеве, а к императорам поехала уже христианкой…

Да как ее звали-то, собственно? Вариантов немало – Ольга, Вольга, Эльга, Хельга… даже Волга. Мы используем устоявшийся в культуре вариант Ольга, но он не единственный и даже, я вам скажу, не аутентичный. Константин Багрянородный, как мы уже отмечали, лично знакомый с ней, записал ее имя как «Элга» – с той же буквы, с какой пишется ее крестильное имя Елена (Элене). А Константин, человек очень грамотный и ученый, уж наверное, сумел записать так, как ему ее представили, как это имя произносило само окружение княгини. «Ольга» – ославяненный вариант, возникший по тому же принципу, как из Елены получилась Олена, и он оформился к концу Х века, после смерти носительницы. Так что само имя «Ольга», представьте себе, принадлежит не живой женщине, которая давно умерла, а мифическому образу, который жив до сих пор и нам знаком. Князь Игорь свою супругу при жизни называл Эльгой (или Ельгой).

Ну и так далее. Все то длинное, красочное полотно ее жизнеописания, известное широкой публике, возводится над фундаментом из немногих перечисленных выше фактов. Всеми прочими узорами ее жизнь расписала легенда, создававшаяся в течение многих веков: с XI по XVIII. А кое-что к ней прибавляется и сейчас.

Образы княгиня Ольги

Я не случайно употребила слово «образы» во множественном числе – выше уже упоминалось, что их можно выделить не менее трех. Или даже четырех. Начнем с конца – рассмотрим образ Ольги, сложившийся в современном массовом сознании. Самое простое, мемы и прочие комиксы, однозначно связывают образ Ольги с идеей сожжений и массовых убийств. То есть Ольга – это женщина, которая сжигала города вместе с людьми. А поскольку хороший человек таким делом заниматься не будет, в «мифе о княгине Ольге» она отражена как весьма неприятная особа: жестокая, коварная, безжалостная, властолюбивая, холодная. Если мы возьмем художественную литературу, то именно этот отталкивающий образ здесь цветет пышным цветом. Мне известно с десяток исторических романов, в которых княгиня Ольга действует как главный или второстепенный персонаж, и почти везде одно и то же: властолюбивая женщина, которая пыталась оттеснить от кормила сначала мужа, а потом сына. Ей приписывают даже узурпацию власти, принадлежавшей Святославу. Она холодна, никого не любит и ни к чему не стремится, кроме власти, она жестока, способна идти по головам, и даже христианство в ее руках превращается в орудие вражды и ненависти. Столь значимый образ современное нам сознание расписывает самыми черными красками. На множестве рисунков мы видим надменную особу с ледяным сердцем и злыми глазами, в мужской шапке и окутанную дымом пожарища. Ведь правда, вы легко узнаете даже незнакомое ее изображение – по шапке и кресту в руке? Это своеобразный канон и отличительный признак, как чуб у Святослава или лошадиный череп со змеей у Олега Вещего. А ведь при жизни Ольга в шапке не ходила! В Древней Руси женщины не носили шапок, этот предмет вошел в женский гардероб только в XVI веке. Вероятно, В. Васнецов, первым (сколько я знаю) ее такой нарисовавший, использовал данные о старинном костюме именно образцов XVI века, самые древние, какие в его время были известны (исторической реконструкции ведь еще не существовало), и заодно шапка выступает символом ее «мужского разума» и княжеской власти. Но при жизни она носила убрус – полотенчатый головной убор, род покрывала, и именно в нем она, кстати сказать, изображена на миниатюрах Радзивилловской летописи и фресках Софии Киевской. (На многих портретах, начиная с васнецовского, шапка надета поверх убруса.)

Какой Ольгу видит современная культура – и художественная литература, ее яркое выражение? (Мы нередко будем привлекать материалы художественных произведений именно в рамках рассмотрения мифического образа Ольги.)

Семен Скляренко, еще советских времен украинский писатель, пожалуй, самый известный из тех, кто писал про эту семью. Из романа «Святослав» (1969 г.):

«Княгиня была немолодая уже женщина, с продолговатым лицом, тонкими темными бровями, четко очерченным носом, строгими устами, но бледность, несколько глубоких морщин на лбу, большие горящие глаза, которые, казалось, пронизывали каждого насквозь, говорили о ее неспокойном нраве, тревогах, а может быть, о длинных бессонных ночах».

Сколько-то надежных портретных изображений Ольги нет. Есть две фрески в Софии Киевской, на которых, как долгое время было принято считать, изображена Ольга рядом с Константином Багрянородным. Первая картина: в ложе ипподрома мужчина-цесарь стоит рядом с неким безбородым существом, с белым головным убором вроде платка, с засунутыми в широкие рукава кистями рук. Часто можно встретить утверждение, что это – Ольга, хотя едва ли: этот персонаж стоит в церемониальной позе царедворцев (скрестив руки на груди и убрав кисти в рукава) и на голове у него такой же белый убор, как у всех придворных в ложах ипподрома. Так что, скорее всего, это придворный евнух. Да и мужчина рядом, по другой версии, не Константин Багрянородный, а его внук Василий II. Есть другая группа изображений, плохо сохранившихся. На ней император с нимбом вокруг головы, его стражник с круглым щитом в руке и две безбородых (женских) фигуры – у одной на голове нечто вроде венца, у другой белое покрывало. Считается, что это могла быть Ольга с придворной дамой. Но Ольга не имела царского титула и не могла носить венца – может, это царица Елена? Тогда Ольгой нужно счесть вторую фигуру. Черты лица у обеих малоприятные, но это надо отнести скорее к слабому искусству художника и плохому состоянию изображений, чем к портретному сходству. В любом случае, к тому моменту, как художник взял в руку кисть, княгиня Ольга была мертва уже не менее полувека, и даже если бы жив кто-то из тех, кто ее видел, то едва ли эти люди могли по воспоминаниям детства дать описание, пригодное для воссоздания ее внешности. Да и художник был, скорее всего, греком и рисовал по традиции, не гонясь за сходством. Описание лица у Скляренко подходит чуть ли не всем изображениям женских лиц в Святой Софии киевской, сделанным в канонах византийской живописи, Богоматери в том числе. (Их он, скорее всего, и брал за образец.)

Одета она у Скляренко в сакральные цвета: белое платье с темной каймой, красное корзно и красные сапожки. Черные волосы под белой шелковой повязкой – навевает сказочные ассоциации с красавицей, белой как снег, черной как вороново крыло и красной как кровь… Да и в целом образ строгий и тревожный, неуютный, неудобный. «У княгини брови гневно сошлись на переносице, глаза сверкали недобрым огнем…» Повод для гнева ничтожный, но чувствуешь, что этот «недобрый огонь» и есть ее внутренняя стихия. Так и оказывается:

«…княгиня Ольга внешне казалась ласковой, душевной, на самом же деле была холодной и жестокой. Она много обещала, но мало давала. Она была просто скупа, ибо нередко ночью вызывала Малушу к себе и все прикидывала, как бы поменьше дать дворовым, как дешевле прокормить гридней».

Вот, например, из романа Василия Седугина «Князь Игорь» (один из очень немногих романов, посвященных Игорю Старому, но к этой теме мы еще вернемся):

«В душе Игорь признавал, что умом Ольга не уступает ему, а силой характера превосходит и постепенно овладевает им, стараясь сделать из него послушного и безответного мужа. Игорь знал таких мужчин, где в семьях начальствовали жены, над ними смеялись все, кому не лень. Нет, таким он никогда не станет!.. (…) Подсунул ему Олег двенадцатилетнюю девчонку, из которой выросла несносная женщина. Пытался полюбить ее, но она губила его чувства в зародыше. Любила ли она его? Вряд ли. Да и может ли она вообще кого-либо полюбить?.. В своей ненависти к Ольге Игорь готов был наградить ее только одними недостатками. «Не могу и не буду жить с такой женщиной», – твердил он про себя, как заклинание».

Несносная, властолюбивая, вздорная, ревнивая, но неспособная любить – вот она какая.

Или возьмем роман Андрея Сербы «Мечом раздвину рубежи». Ольга, «очень тщеславная женщина», бывшая боярская дочь, случайно подхвачена у переправы, мечтает стать первой женщиной на русском престоле. Для этого ей нужно для начала добиться, чтобы ее муж взял полную власть, а потом избавиться от него. Она хитро побуждает Игоря к заграничному походу, чтобы он приобрел реальную власть, а она потом могла у него ее отнять. Для этого подкидывает ему идеи, придавая разговору такой вид, будто Игорь сам это придумал, разжигает в нем честолюбие – короче, отчаянно им манипулирует. Манеры ее описаны довольно выразительно: она говорит то «с иронией», то сразу «торжествующим голосом». В известном смысле образ Ольги автору удался: она только появляется и еще даже ничего не говорит, а уже хочется, чтобы она поскорее ушла.

«Стоявшая перед ней женщина не желала покорно довольствоваться уготованной ей долей женщины, а решила вознестись выше ее! Ей было мало даже власти великой княгини. Она хотела превзойти в державных делах своего мужа, великого князя Игоря! Вот почему Витязиня не видела его ни разу рядом с Ольгой – он для нее попросту не существовал, его судьба не интересовала ее, ибо, по ее разумению, свою судьбу она вершила собственным умом и руками!»

«…в сердце той не было любви к другим людям, которая могла бы согреть и поддержать человека…»

«… женская душа Ольги, равнодушная к семейному и материнскому началам…»

«Ольга любила лишь себя»…

Или роман Владислава Бахревского «Ярополк»:

«Княгиня Ольга, погруженная в молитву, подняла на Баяна глаза.

Все знали – она старая. Да только ни единой морщинки не увидел волхвенок на белом, как зима, лице великой правительницы. В глазах Ольги тоже стояла зима – лед сверкающий. Упала душа у Баяна, как птичка, схваченная за крыло морозом»^[1].

Это же Снежная Королева, которая сама не стареет, потому что изначально неживая, но взглядом своим может заморозить все живое!

Действие романа относится к началу 960-х годов, но Русь в нем все еще платит дань хазарам (чего ко временам Ольги на самом деле не было уже лет, наверное, сто). В Киев приезжает хазарский посол и в счет недоимки требует выдать ему тысячу синеглазых, златокудрых дев. Княгиня Ольга вслух отказывается выполнить это требование, но вступает с хазарами в тайный сговор, позволяя им совершить набег на русские земли и взять эту тысячу дев силой. И это, я вам скажу, со стороны любого правителя было бы какой-то запредельной подлостью по отношению к своему народу. Можно делать предположения, почему автор приписал княгине такую подлость, но так или иначе он посчитал возможным это сделать. А поскольку она показана женщиной очень набожной, то опороченным оказывается и ее главное достижение – продвижение на Русь христианства.

В повести В. Каргалова «Ольга, княгиня киевская»^[2] подчеркивается могучая харизма (по-современному говоря), которой будущая княгиня была наделена еще в детстве: «взгляд больших синих глаз был почти страшным; от такого взгляда у людей мороз проходит по коже, подгибаются колени». Но как дойдет дело до учреждения погостов, так появится: «Княгиня Ольга протягивала цепкие руки верховной власти к окраинам Руси…» Цепкие руки власти! Так не говорят о положительных персонажах…

У Станислава Пономарева в романе «Гроза над Русью» Ольга – «строгая старуха с белым, без единой морщины, лицом, одетая в синее парчовое платье, отороченное соболем… Суровая властительница земли Русской, которую редко кто видел даже улыбающейся», «привычно суровая, величественная и неприступная», и лишь при виде внуков «холодные серые глаза ее теплеют». И если у Скляренко княгиня боится свою жадную знать, вечно вымогающую «пожалования», то у Пономарева «Ольга умело разжигала в боярах взаимную ревность, и ни один из них не решился посягнуть на великое княжение – боялись друг друга! Почитали мужи нарочитые свою властительницу за недюжинный ум, коварство… и жестокость, скрытую под показной кротостью».

Кстати, из ее сорокалетнего летописного бесплодия родилась под пером романистов еще одна ее черта – способность сохранять моложавый вид в почтенных годах. Правда, моложавость эта мертвенная, белая и гладкая, как гипсовая маска, наводит на мысль о существе не вполне живом.

Или совсем новый роман – Алексей Соловьев, «Спецназ князя Святослава»^[3]. Княгиня Ольга и здесь натуральная мегера, источающая ненависть, холод и яд. Эта женщина пытается отравить невестку – болгарку и тоже христианку, а заодно и собственного родного внука, маленького ребенка, потому что Святослав не дал его окрестить! Где там христианская любовь и милосердие – или хотя бы естественная привязанность женщины к своему потомству. Единственная ее любовь – это власть, которой она домогалась еще с девических лет.

Даже в самиздатовской литературе отражается эта основная тенденция. Попалось мне нечто вроде альтернативно-исторической сказки про детство будущего князя Владимира, так и там Ольга – «злая тетя», которая не сумела обрести своей любви и ломает чужую, разлучая Малушу со Святославом. «Злая княгиня Ольга» – буквально общее место.

Есть примеры, где Ольга показана другой, не такой вредной, но там, как правило, авторами двигало желание выразить свои оригинальные идеи, имеющие слабое отношение к истории русского средневековья как таковой. Именно холодность, властолюбие, жестокость под маской кротости, то есть еще и лицемерие в придачу, в глазах современного писателя (и во многом читателя) составляют специфику Ольги как образа: от советской классики исторического романа до сегодняшнего сетевого самиздата. Там, где она не злая и даже довольно милая женщина, миф свою героиню не узнает.

Это, так сказать, светский образ Ольги – где современное сознание переосмысляет материал летописных легенд. Ведь именно из летописи пришли сюжеты, дающие право винить ее в хитрости, коварстве и жестокости: сожженные и закопанные живыми в землю древлянские послы, сожженный при помощи хитрой уловки город Искоростень, обманутый византийский император… Здесь надо отметить, что летописец, записавший предания о неоднократной мести Ольги за мужа, вовсе не имел целью ее осудить. Эпос не требует от своего героя быть «хорошим человеком» в нашем современном понимании, то есть добрым, честным и бескорыстным. Эпический герой – это тот, кто способен на великие свершения. Хитрость и жестокость, проявленные Ольгой-героиней эпоса, в глазах нашего современника качества отрицательные, в древности служили к ее прославлению. Я видела горячие попытки ее защитить, дескать, «киевские бояре Ольгу ненавидели и оболгали» – да нет же. Никто не пытался ее оболгать. Наоборот, эпическое сказание ее возвеличило. Но об этом мы в надлежащем месте поговорим подробнее.

Древнее и современное сознание в своем понимании ее образа едины в одном. Ольга – женщина, способная на смелые поступки и сильные решения. Она – духовная сестра Гудрун и прочих бесстрашных женщин эпической поры, когда ужасное восхищало, и чем более было ужасным, тем сильнее восхищало. Отсюда эти три-четыре мести древлянам. Но современное сознание, воспитанное в традициях гуманизма, подобному проявлению силы ужасается. А ведь эта способность принимать и осуществлять тяжелые решения делает образ Ольги уникальным. Кто еще у нас есть в категории «знаменитые женщины Древней Руси»? Лыбедь. Малуша. Рогнеда. Ярославна (жена Игоря Святославича) и Анна Ярославна, дочь Ярослава Мудрого. Дальше идут менее известные княгини, праведницы, как Ефросинья Полоцкая, прославленные добродетелями, или падавшие со стены во избежание плена. Но все это – фигуры страдательные или хотя бы пассивные. Они знамениты в лучшем случае перенесенными несчастьями. Единственная попытка Рогнеды проявить силу в языческом духе окончилась провалом, и спас ее ребенок. Анна Ярославна прославилась где-то очень далеко, без отношения к истории Руси. А Ольга – единственная, которая не претерпевала, а творила историю, в том числе не боясь силовых методов. В древности это было поводом для восхищения. Сейчас из этого выросло в литературе парадоксальное явление – демонизация изначально положительной героини мифа.

Таким образом, сам «светский» образ Ольги уже неоднозначен: мы сейчас видим в нем совсем не то, что в него закладывалось изначально. Но помимо «светского», «мирского» образа Ольги существует другой – образ православной святой. Жития предлагают нам совершенно другой набор ее качеств.

«…княгиня руская Олга образом тиха, и кротка, и любима ко всем, такоже и мудра зело…»

«Князь же рускии Игорь поня ю за ся за премногую ея премудрость и добронравие…»

«Царь же Иван Цымисхии восхоте пояти ю, понеже мудра бе и красна зело…»

«…хожаше блаженная княгиня Олга по градом и по местом и учаше люди вере Христове, и уроки легкие и дани полагаше на людех…»

«И поиде въслед Господа нашего Исуса Христа, и всеми добрыми делы осветившеся, и милостынею украшьшися, нагия одевающи, жадныя напояющи и странныа упокоевающи, нищая и вдовица и сироты вся милующи, и потребу даяше им всяку с тихостию и любовию от всего сердца своего…»

«…угоди Богу по премногу добрыми делы своими…»^[4]

Тихая, кроткая, любимая всеми, премудрая, добронравная, прекрасная – вот в каких словах описывает героиню житие. Она установила легкие дани, занималась добрыми делами, раздавала милостыню, одевала нагих, кормила голодных, поила жаждущих, давала приют странникам, миловала сирот и вдов, и все это – с любовью от всего сердца своего. А там, в литературных легендах – суровая, холодная, коварная и жестокая.

Ничего общего, как видим, между светским и церковным образом нет. Как будто про двух совершенно разных женщин говорится. Собственно, так оно и было – это две разные женщины, вернее, две разные литературные героини. Уже в раннем средневековье – в XII–XIII веке, когда складывались первые посвященные Ольге памятники, она сделалась героиней мифа, и каждая сторона рассказывала этот миф по-своему. Ольга-язычница в народных преданиях\в летописи и Ольга-христианка в житиях тогда были разными образами, созданными разными авторами, как, скажем, Анна Каренина и Татьяна Ларина. Каждый жанр древнерусской литературы, светской и церковной, решал свои задачи при помощи своих средств и получал нужные ему результаты. Но поскольку исток в реальности у того и другого образа один, то общественное сознание пытается наложить на реальное историческое лицо эти два литературных образа (противоположного содержания) – Ольги-княгини и Ольги-святой. Из попытки их соединить в одно и получился совершенно парадоксальный образ «жестокой святой». И это вызывает изумление: как, такая злая жестокая женщина – и святая? Но они так и не слились, так и остались по отдельности: Ольга-княгиня и Ольга-святая. Они стоят рядом, как близнецы – один черный, другой белый; как отражения в двух зеркалах, светлом и темном. В каждом из этих двух образов есть что-то от реальной женщины – но как глубоко оно запрятано!

Так где же человек, который, собственно, отражается? Увы, «княгиня Ольга в жизни» уже к началу формирования этих памятников безнадежно скрылась в темных глубинах времени. Получился парадокс: в реальности Ольга действительно была одна, а не две. Но образ ее в культуре сплавился из двух совершенно разных, поэтому ее изображают то с крестом, то с мечом, то на фоне пожара, наделяя символами того и другого ее «воплощения». В легенде массового сознания именно ее «языческие» качества победили, а христианские ее добродетели воспеваются только в церковной литературе. Большинство ее «светских» изображений (к ним примыкает и знаменитый портрет работы В. Васнецова) являет суровую особу с неприятным лицом, будто говорящую: тех сожгла и этих тоже сожгу… (Иногда выражение просто маньяческое.) В то время как на многочисленных иконах современной работы святая равноапостольная княгиня Ольга сияет молодостью, кротостью и ангельской красотой. Приятно посмотреть.

Но откуда, собственно, взяты сведения, из которых созданы эти образы, столь различные меж собой?

Источники наших знаний

Собственно аутентичные источники наших знаний о княгине Ольге изучены хорошо. Исследованиям летописи, житий и других немногочисленных документов эпохи, связанных с ней, посвящена поистине необозримая научная литература. Мы не будем затрагивать историю памятников-источников, для нас текстологические исследования важны в одном аспекте: откуда и в какое время возникли те или иные сведения. И оказывается, что от века к веку сведения росли, как на дрожжах: это рос и развивался «Большой миф о княгине Ольге».

Итак, коротко обрисуем источники.

Первая группа: собственно современные Ольге документы.

Таковых всего два (или два с половиной). Первое – описание приема, устроенного для Ольги семьей византийского императора Константина Багрянородного в его книге, которую в русском переводе обычно называют «О церемониях»^[5]. Сей трактат представляет собой описание дворцовых церемониалов – Константин создал его как пособие для своего сына и соправителя, Романа, наставление, каким порядком проводить те или иные приемы, торжественные шествия и так далее. Описание приема Ольги туда включено ввиду его уникальности: это единственный случай, когда императорам наносила визит женщина – глава другого государства. В описании подробно перечислены детали: куда когда высокую гостью проводили, где она посидела, где и с кем поговорила, указаны подарки (денежные), которые получила она и ее сопровождающие. К сожалению, ни о каких личных данных там упоминаний нет: мы не узнаем, сколько лет ей было, как она выглядела. Никаких выводов о ее личных качествах по этому описанию сделать нельзя. Это и понятно: Константин описывал порядок приема, а не стремился создавать литературные портреты.

Второй источник: немецкие анналы, описывающие посольство княгини Ольги к королю Оттону Великому по поводу присылки на Русь епископа. К этой истории мы еще вернемся, а пока скажем, что о личности Ольги здесь тоже ничего нет: лишь упомянуто, что она крестилась в Константинополе под именем Елены.

Еще Ольга упоминается в договоре 944 года с Византией (который дошел до нас в составе летописи), но из этого упоминания можно сделать два вывода: что она существовала на самом деле и была особой достаточно высокого ранга, чтобы отправить собственного посла.

И это все! Добра она была или жестока, нежна или холодна, любила только власть или обожала многочисленных племянников – современники, те, кто на самом деле знал ее как личность, не оставили об этом ровно никаких сведений. Выводы о ее характере делают задним числом – очень сильно задним числом, – исходя из сведений о тех или иных событиях ее жизни, главным образом легендарных. Причем выводы эти, из-за незнания всех обстоятельств, делаются очень прямолинейно. Долго правила – значит, любила власть. Обманула и сожгла древлян – значит, была коварна и жестока. И получается, что выводы о характере живой реальной женщины делаются исходя из материала легенды. Литературный персонаж (к тому же неправильно понятый) в нашем массовом сознании полностью заслонил и подменил реального человека. Уж очень тяжело их на таком расстоянии отличить один от другого, уж слишком они слились за эти долгие века…

Но перейдем ко второй группе: источники, созданные после смерти Ольги. Сюда входят летописные произведения и церковная литература. О княгине Ольге упоминали два автора XI века: митрополит Иларион и Иаков Мних, но эти упоминания скорее подтверждают реальность ее существования и ближайшие родственные связи, не давая развернутой информации. Вполне вероятно, что первым возникло устное «сказание об Ольге», причем церковное предание о ее подвиге крещения сформировалось тоже первым. Из устной стихии оно было перенесено в начальные летописные своды. Здесь важно понять: эти своды, хоть и были первыми, от времени жизни героини были отделены немалым, в сравнении с человеческой жизнью, количеством лет. Еще крупнейший исследователь русского летописания А. А. Шахматов выделил Киевский Начальный свод, созданный к 1093 году в Киево-Печерском монастыре, а затем вычленил предшествующий ему Свод 1073 года. Эти своды гипотетичны, а «главная» наша летопись – Повесть Временных Лет – была создана еще позже, в начале XII века. Тем же Шахматовым был выделен и еще более ранний свод – Древнейший, созданный в 1037–1039 годах, но это у ряда исследователей уже вызывает сомнения. Что это был за памятник, впервые зафиксировавший некие сведения о первых русских князьях, у исследователей имеются разные версии. Главное то, что в целом виде он не сохранился и лишь послужил, предположительно, источником для более поздних летописей.

Здесь я хочу заострить ваше внимание на одном важном моменте. У людей, незнакомых с историей летописания, распространено представление, будто летопись доносит до нас непреложную истину. Это же летопись! Ее же прямо там, в древности, написали! А значит, так оно все и было! Нет, не все. Верить летописи – и то с оговорками, в каждом случае разными, – можно начиная с тех пор, как она стала создаваться по горячим следам событий, то есть едва ли ранее второй половины XI века. Все, что было раньше – сказания о Рюрике, Игоре, Ольге, Святославе, Владимире – вносилось в летопись не прямо из жизни, а из народных преданий, уже перенесших около ста лет устного бытования, прошедших через память четырех-пяти поколений. Причем даже этот, уже скорее фольклорный, чем исторический материал, обрабатывался в интересах современной летописцу политической концепции. В первые летописи рассказ об Ольге уже попал в виде сказания, наполненного бродячими эпическими мотивами (мы их рассмотрим позднее). «Большой миф о княгине Ольге» в течение веков постепенно обрастал подробностями, пока не достиг расцвета в «Степенной книге царского родословия» (XVI век), где изложен один из первых в нашей литературе любовных романов – история знакомства Ольги с Игорем на перевозе. Но вполне очевидно, что истинных сведений о жизни женщины, умершей 600 лет назад, составителю этого труда взять было уже негде, если в более ранних источниках они не приведены.

Церковные литературные памятники по близости к времени жизни героини примерно равны летописным: собственно жития Ольги известны с XIII века, хотя некоторые были созданы раньше – в XII веке. Но, опять же, они рассказывали о женщине, умершей двести-триста лет назад, не имея почти никаких твердых источников сведений о ней. История сложения житий – отдельная и большая научная тема, но коротко скажем, что при формировании образа святой акцент делался на церковный канон описания «святой жены», а не на стремление к исторической достоверности. То есть житие как жанр стремится «подтянуть» свою героиню к образам Богоматери и других святых праведниц, а не к реальной княгине Х века.

К жанру житий относятся и два поздних текста, в которых «большой миф об Ольге» достиг наивысшего расцвета: это «Степенная книга царского родословия» (середина XVI века) и «Четьи-Минеи» Дмитрия Ростовского (самое начало XVIII века). А далее вступают в дело светские писатели, основатели российской истории как науки: Василий Татищев (середина XVIII века), Николай Карамзин (начало XIX века), Сергей Соловьев (конец XIX века). Каждый из них написал свою «Историю России», в которой дал, с опорой на письменные источники, уже некоторые свои истолкования материала, хотя в целом они действовали еще в рамках сложившегося предания. Все они понадобятся нам как иллюстрации развития образа княгини Ольги в течение веков. И хотя труды упомянутых ученых не могут считаться источником знаний об Ольге – они сами пользовались древними памятниками и прибавить к ним по существу ничего не могли, – именно они во многом послужили источниками мифа, поэтому мы обязательно должны будем рассмотреть их взгляды на то или иное событие.

Для наглядности перечислим источники «большого мифа» в хронологическом порядке:

– аутентичные документы (середина-вторая половина X века)

– летописание (от конца XI века)

– жития (XII–XIII век)

– позднесредневековые обработки древних источников, включая «Степенную книгу» и «Минеи» Дмитрия Ростовского (XVI – начало XVIII века)

– труды российских историографов (середина XVIII – конец XIX века)

Нужно упомянуть и третью группу источников: народные предания об Ольге, бытующие на месте ее предполагаемого рождения – неподалеку от Пскова, близ деревни (погоста) Выбуты. Там существует многочисленная топонимика, то есть названия различных природных объектов, связанных с ее именем. Это речные протоки под названием «Ольгины слуды» или «Ольгины ворота», Ольгин камень; Ольгина гора; разные развалины зовутся «Ольгин дворец», «Ольгина церковь»; есть «Ольгин ключ». И эти названия не просто живы до сих пор, они продолжают возникать в наши дни! Как пишет современный исследователь А. Александров, когда в тех местах были найдены остатки кургана с кольцевой обкладкой, у местных жителей он получил название «Ольгина башня»^[6]. По другому, частному сообщению, через несколько лет после исследования этого кургана в округе уже бытовала легенда, как Ольга стояла на этой башне, высматривая, не едет ли Игорь! Целый сюжет родился прямо на глазах исследователей, в наше время. В основном эти местные легенды совершенно фантастичны, никак не согласуются с историческими сведениями, зато имеют массу аналогов в фольклоре. Главный положительный вывод, который из них можно сделать: большое количество ольгинской топонимики в районе Выбут указывает на глубокую и устойчивую местную традицию. Дух Ольги, которая в реальности могла провести в тех местах лет двенадцать-пятнадцать (от рождения и до замужества) продолжает уже тысячу лет жить там полной жизнью в качестве местного гения и одушевлять собою всю округу. Никакое другое место, насколько мне известно, так настойчиво на роль «малой родины» Ольги не претендует. Ну а, собственно, почему бы и нет?

Это все была присказка. Далее же мы перейдем к конкретике и попробуем рассмотреть миф о княгине Ольге в реальном контексте эпохи. Миф имеет перед контекстом эпохи то преимущество, что он дает положительные, описательные ответы. Миф все знает: откуда наша героиня, кто родители, как с Игорем познакомилась, какие слова говорила древлянским послам или императору в Царьграде… Контекст эпохи же больше ставит вопросов и разоблачает предлагаемые мифом ответы. Но тем не менее, путем привлечения источников, не попавших в поле зрения летописи и житий, контекст эпохи может кое-где даже дополнить Миф.

Часть первая «О имени же отца и матере писание нигде же не изъяви…»

Происхождение княгини Ольги всегда было предметом интереса. Ну еще бы: хочется же знать, откуда взялась столь выдающаяся женщина, как ее личность и деятельность были обусловлены ее происхождением и воспитанием. Скажем сразу: точного ответа на эти вопросы у науки нет, и я вам тоже их не дам. Об этом ничего не знали уже самые первые авторы «сказания об Ольге», существовало ли оно первоначально устно или сразу сложилось в письменном виде.

В Новгородской I летописи (где, как считается, отразился более ранний, чем в Повести Временных Лет, Начальный свод конца XI века) сказано:

И пакы приведе (Игорь – Е. Д.) себе жену от Плескова, именем Олгу, и бе мудра и смыслена, от нея же родися сын Святослав.

Это, собственно, вся личная информация об Ольге, которой располагала традиция через сто с лишним лет после ее смерти. Ко времени первой письменной фиксации преданий в Киеве, где Ольга жила и умерла, о ее семье ничего известно не было (и никаких дат тоже не сохранилось). Собственно местное, киевское предание запомнило ее обобщенно, уже «мудрой и смысленной» женой Игоря и матерью Святослава. Известен был только город, откуда ее Игорю привезли – Псков.

Проложное житие, созданное в XII веке, говорит так:

«Сия блаженная Олга родом бе плесковытыни, жена же Игоря…»^[7]

В XVI веке в этот самый текст добавилась фраза «веси Выбуцкия». Но тоже лишь место рождения, о положении семьи – ничего.

А вот «Житие княгини Ольги» в редакции псковского книжника Василия, в иночестве Варлаама (середина XVI века), осведомлено уже заметно больше:

«…Отца имяше неверна сущи, такоже и матерь некрещену от языка варяжьска, от рода не от княжьска, ни от велмож, но от простых бяше человек».

То есть шестьсот лет спустя откуда-то вдруг всплыли сведения: ее родители были простые люди, варяги, язычники. Это часть развившегося Мифа, но нравится она не всем. Многим казалось, что выдающаяся правительница не может происходить от простых людей, ей пытались найти знатный род. Уже в XVI веке (Типографский летописец) отражено мнение, будто она была дочерью Вещего Олега, но эта версия противоречит родословной легенде ПВЛ: Игорь – племянник Олега, и если бы Ольга была дочерью последнего, то они с Игорем оказались бы двоюродными братом и сестрой, а значит, брак между ними был бы невозможен.

В. Н. Татищев (середина XVIII века) указывает: «более доказательно, что она была рода прежних князей славянских, внучка Гостомысла», и местом рождения ее называет Изборск, потому что «тогда Пскова еще не было», хотя он знал, что в древнейшем житии она названа плесковитянкой. На сто лет раньше, «Псковский Кроник» 1689 года, выводит ее тоже из рода «великого князя Гостомысла» и называет дочерью князя Изборска из города Изборска, из-за чего она там проходит как «великая княжна Олга Изборсковна». Вероятно, в XVII веке сформировалось представление, что если Ольга происходила из Изборска, где по «легенде о призвании варягов» правил Трувор, младший брат Рюрика, то она и была его дочерью или еще какой-то младшей родственницей (что не избавило версию от наличия в ней близкородственного брака).

Мы не станем перечислять все версии происхождения и родственных связей Ольги: они необозримы и очень широко разбросаны по миру. Считали ее и дочерью таких фантастических персонажей, как «Тмутарахан, князь Половецкий», и сестрой полулегендарного датского конунга Ингелла (только потому, что у этого Ингелла была сестра по имени Хельга), и внучкой болгарского царя Симеона Великого. Но все это – домыслы, возникшие спустя века после смерти тех людей, которые действительно могли что-то знать. Эти сведения имеют отношение к формированию «большого мифа об Ольге», но не к ней самой.

Попробуем рассмотреть те немногие факты, которые у нас все же имеются. Их, собственно, два: ее имя и место рождения. На том, что Плесков – это Псков, сходятся все основные источники, и это версия достаточно убедительна, чтобы не имело смысла искать возможности ее опровергнуть. Нет никаких разумных причин считать, что Плесков – не Псков. В Лаврентьевской летописи – «от Пьскова».

Уместно задать вопрос: а почему, собственно, Псков? Почему Игорю, будь он уже киевский князь или только наследник, искали невесту именно здесь – за тысячу километров от Киева, в землях другого племени? Поближе девушек на выданьи не нашли?

Красиво подано описание этого выбора в повести Вадима Каргалова:

Было в людях Псковской земли что-то упрyго-сильное, надежное, несгибаемое, за что их боялись враги и ценили друзья. Побратиму из Пскова верили, как самому себе: не поддастся стыдной слабости, не слукавит по малодушию, не предаст. Взять за себя жену-псковитянку почиталось на Руси за великое счастье: такой женой дом крепок.

Добрая слава шла о псковичах по соседним землям, и они гордились своей славой и ревниво оберегали.

Наверно, именно поэтому мало кто удивился во Пскове, когда послы могучего киевского князя, знатный муж Асмуд и бояре, приехали в город за невестой для своего господина.

То есть выбор города объясняется романтически – его доброй славой на Руси. Выбор же самой девушки несет в себе нечто мистическое:

Щедра Псковская земля на невест-красавиц, дочерей старцев градских, нарочитой чади, старейшин и иных лепших людей, и каждый был бы рад породниться с князем. Но послы, перебрав многих, остановились почему-то на отроковице Ольге, которая даже заневеститься еще не успела: исполнилось Ольге в ту весну лишь десять лет. Кажется, ничего в ней не было примечательного: тоненькая, как ивовый прутик; косы белые, будто солнцем выжженные; на крyглом лице – веснушки, словно кто ржавчиной брызнул. Разве что глаза были у Ольги необыкновенные: большие, глубокие, синие-синие, как небо в августе. Но кто за одни глаза невесту выбирает?

Отец же Ольгин был человеком простым, незаметным, выше десятника в городовом ополчении не поднимался, великих подвигов не совершал, и по имени его знали лишь родичи, друзья-приятели да соседи по Гончарной улице. А вот поди ж ты как поднялся!

Качали головами люди в Пскове, недоумевали. Завистники шептались, что тут, мол, дело нечисто. Не иначе – ворожба. Отвели-де глаза княжескому послу родичи этой Ольги, заговорами опутали. Недаром слухи ходили, будто Ольгина мать с волхвами зналась, да и померла она как-то не по-людски: сгорела от молнии в тот год, когда звезда хвостатая на небе летала, пророча бедствия…

Но все-таки было, наверное, в девочке по имени Ольга что-то такое, что выделило ее из других псковских невест, что уязвило неприступное сердце княжеского мужа Асмуда. Не застыдилась Ольга, подобно другим девушкам, когда посол пришел на ее небогатый двор, не закрыла ладонью пылающие щеки, не потупила глаза. Прямо, твердо встретила оценивающий взгляд Асмуда. И вздрогнул княжеский муж, будто облитый ледяной водой, без колебаний подал Ольге заветное ожерелье, горевшее камнями-самоцветами. Видно, не любвеобильную и мягкую подругу искал посол для князя, но повелительницу, способную встать рядом с ним с великими делами его. Искал и нашел в псковской девочке Ольге, недрогнувшей рукой возложившей на себя ожерелье княгини.

Но видели все это немногие – сам посол, его свита да Ольгины родичи, а потому недоумевали люди во Пскове…

При таком сказочном раскладе всему миру останется вечно недоумевать – мы ведь тоже не видели тот единственный взгляд десятилетней гончаровой дочери, который потряс воеводу и определил его выбор (когда он, заметим, лично обходил все дворы далекого города в поисках именно такой, особо харизматичной девушки). И несмотря на свое незнатное происхождение (хотя мать-ведунья – это не просто так) Ольга с Гончарной улицы буквально родилась княгиней, поэтому сразу узнала свою судьбу, когда та к ней явилась в лице Асмуда, и сразу, единым шагом в нее вошла:

Пышное одеяние лежало на плечах Ольги ловко, привычно, словно она носила его с младенчества; вышитые на аксамите головы львов и хищных птиц угрожающе шевелились. Ольга не шлa, а будто плыла над дорогой, и в облике ее было величие. Лицо окаменело, застывшие синие глаза смотрели поверх толпы: куда-то вдаль, за реку Великую, где висело над лесами багровое солнце. Ольга словно не замечала ни множества людей, шумно приветствовавших избранницу князя, ни расцвеченных праздничными стягами ладей. И не о ворожбе или заговоре шептались теперь псковичи, но о воле богов…

О чем думала сама Ольга в эти торжественные минуты? Да и думала ли вообще о чем-нибудь? Может, она просто отдалась могучему потоку, который поднял ее и понес навстречу багровому солнцу?

…Вечером Ольга встретила Асмуда не своей обычной робкой улыбкой, а гордо, почти надменно. Драгоценные камни на ее широком ожерелье предостерегающе сверкали.

Асмуд удивленно поднял брови и, поняв все, склонился в глубоком поклоне, как перед княгиней… Тогда-то и сказал он боярам, что взяли-де они из Пскова девочку, а привезут в Киев княгиню, перед которой – придет время! – будут трепетать самые знатные мужи…

Теперь спустимся с небес на землю и попробуем рассмотреть рациональные причины выбора Игоревой невесты. Почему же все-таки Псков? Что мы знаем о этом городе в эпоху Ольги? Псков – один из старейших городов России и Древней Руси, один из очень немногих, который при таком возрасте и сейчас остается живым, то есть имеет более тысячи лет развития. Начальная история Пскова (еще не славянского) является предметом дискуссий и до конца не выяснена, однако первые поселения славян на Псковском городище относятся к VI веку нашей эры, то есть Псков не моложе Киева. В VIII–IX веке Псковское городище было крупным поселением в низовьях Великой, между двух густо заселенных регионов: здесь прослежены следы плотной застройки и разнообразного ремесленного производства. В конце IX – начале X века начинает формироваться древнейший посад (одновременно с Подолом в Киеве). В Х веке у него уже имелся детинец – это был полноценный «город» в понятиях тех времен. Территория детинца был занята срубными жилищами с дощатыми полами и печью в углу – укрепление служило местом обитания и работы людей, в отличие от сотен «древних славянских городищ», где укрепления есть, а следов проживания нет, то есть они служили только убежищами для жителей сельской округи. Застройка же укрепления указывает и на иной характер самого населения. Были проведены дендрохронологические анализы некоторых образцов дерева, что дало даты 938 и 944 годы – княгиня Ольга в это время уже находилась в Киеве, но это ее период. Среди находок Х века есть фрагменты керамики, изделия из кости и рога, железа, цветного металла и стекла. Представлены предметы скандинавского происхождения (равноплечные фибулы, бляшка, ланцетовидные наконечники стрел), предметы, поступавшие в земли Северной Руси через Скандинавию, и подражания таким предметам (стеклянные бусы, гребни и заготовки для гребней), гибридные финно-скандинавские вещи. Найдено детское деревянное оружие (меч, скрамасакс?), имитирующее боевое оружие Х века, складные весы и разновесы, игральная кость, глиняные диски от вертикального ткацкого станка, дирхем^[8]. Деревянные игрушечные мечи, уменьшенные копии настоящих «каролингов» найдены и в других местах, например, в Старой Ладоге. Видимо, это была вполне обычная принадлежность семейного быта «отроков оружных».

Все это указывает на присутствие в городе не только ремесла и торговли, но и профессиональной воинской дружины, как минимум частично – скандинавского происхождения. В погребениях выделяются, среди славянских, и связанные со скандинавской культурной традицией. В том числе есть такие яркие находки, как железная шейная гривна с молоточком Тора.

В нескольких местах найдены камерные погребения – на Городецкой возвышенности (три камеры) и на Старовознесенском могильнике. Камерное погребение – особый тип, распространенный у высшего дружинного и правящего сословия в Скандинавии, на Руси и в некоторых других зонах скандинавского влияния, от конца IX до начала XI века, то есть главным образом в Х веке. В земле выкапывалась большая прямоугольная яма, стены и пол ее часто обшивались деревом, что придавало ей вид маленькой комнаты; туда помещался покойный, иногда в лежачем положении – на особом погребальном ложе, иногда в сидячем. Бывало, что вместо гроба использовали сундук, короб от повозки или даже лодку. С покойным вместе клали пожитков на целое хозяйство: одежду, утварь, посуду, животных, а то и сопровождающих-людей…

Не будучи связаны между собой, камерные могильники показывают наличие в Пскове Х века нескольких групп скандинавского происхождения и довольно высокого общественного положения. В одной из камер Городецкой возвышенности был погребен мужчина 25–30 лет; он был одет в некую одежду, густо расшитую золотными нитями, вероятно, шелковый плащ. Эта одежда, а также размер камеры (примерно 3,23х3,68) указывают на его принадлежность к псковской знати^[9].

Очень ярко представить облик тогдашней псковской верхушки позволило открытие в 2003 году в Пскове камерного могильника Х века. В нем исследовано 8 погребений: женских, мужских и детских. Датируется он серединой – третьей четвертью Х века, это примерно и есть период самостоятельного киевского княжения Ольги, от гибели Игоря до ее смерти. Покойные из псковских камер были снаряжены на тот свет очень богато: со множеством утвари и изделий из серебра с позолотой, с погребальными ложами, парадной пиршественной посудой, с расписной мебелью. Открыты крупные фрагменты женского и мужского костюма, изготовленные с использованием очень дорогого узорчатого шелка. Во всех могилах присутствуют разные предметы быта: бронзовый таз, ножи, ножницы, расчески, сундуки, ведра и так далее, включая хлебную лопату и два небольших весла. В двух женских усыпальницах найдены парные бронзовые скорлупообразные фибулы, скреплявшие специфический скандинавский вид женского платья (отчасти похожего на позднейший сарафан). Есть в этом языческом некрополе и первые следы влияния христианства, постепенно проникающего в высшие полиэтничные слои древнерусской знати – нательные крестики, восковые свечи.

Вот, например, погребение номер 6. Здесь был похоронен мужчина 45–55 лет, обладатель серебряного скандинавского креста с позолотой и чернением, восковых свечей, «пиршественного набора» из чаши с серебряной оковкой и блюда, богатого кафтана с 14-ю серебряными пуговицами, весов и арабских монет, из которых поздняя – 953\54 г. чеканки. Здесь же была обнаружена серебряная подвеска со знаком Рюриковичей: хищная птица с крестом на голове и двузубец с изображением ключа между отрогами. Изображение ключа на подвесках такого типа – уникально. Т. Е. Ершова в разделе «Камерное погребение 6»^[10] пишет следующее:

«Наиболее вероятным кажется предположение о значении ключа на подвеске как символа регентских полномочий Ольги, которая должна была распоряжаться родовым двузубцем ранних Рюриковичей по праву замужества и материнства, пока наследник был малолетним (945–964 гг.)».

Есть иное предположение, что именно этот знак символизирует Владимира – сына ключницы, как известно. Однако едва ли он, взяв верховную власть и оставшись сам себе хозяин, стал бы выставлять напоказ свое рабское происхождение, которым его обоснованно попрекали. Да и датировка могилы (953\954 гг. плюс несколько лет) указывает на время, когда Владимира еще не было на свете, а до вокняжения его и вовсе оставалось лет двадцать пять. В скандинавской традиции ключ – символ полноправной хозяйки дома, распорядительницы всех его богатств, знак ее полномочий. Так что вполне убедительно предположение, что ключ был символом Ольги – полномочной хозяйки дома Рюриковичей. И погребенный, носивший этот знак поверх одежды (двузубцем и ключом наружу), был каким-то ее представителем. На момент сооружения усыпальницы Ольга правила без мужа уже почти десять, в любом случае, несколько лет. Наличие в погребении трех драгоценных изделий с чернью (крест, оковка чаши и подвеска) тоже указывают на тесную связь с великокняжеской семьей. Умерший несколько позже 953\954 года (арабские монеты доходили от места чеканки до Руси довольно быстро по тем временам, за несколько лет) в возрасте до 55 лет мужчина принадлежал фактически к предыдущему поколению, чем сама Ольга, то есть был примерно ровесником ее отца. Как пишет С. В. Белецкий, изображение символов, в число которых входит «птица с крестом» «являлись не указанием на должностное положение владельца подвески, а социально престижными изобразительными символами лиц, не принадлежавших к роду Рюриковичей, но обладавших такими властными полномочиями, которые уравнивали их с представителями правящей династии»^[11]. Если погребенный был в родстве именно с Ольгой (а не с Рюриковичами), то он как раз в эту категорию и входит, и инвентарь погребения полностью подтверждает версию о его высоком положении.

(В порядке примечания: в сентябре 2019 года в Пскове при раскопках застройки XI–XII веков была найдена еще одна подвеска того же типа, с двузубцем, не имеющим дополнений. Его простая форма относится к ранним типам, из-за чего его приписывают «Улебу Игоревичу», то есть второму сыну Игоря, брату Святослава. Но Улеб Игоревич – персонаж больше легендарный, чем исторический, поэтому пока мы не можем делать никаких конкретных выводов об этой новой подвеске.)

Можно предположить: уже в «поколении отцов» по отношению к Ольге в высшей знати Пскова имелись люди, получавшие византийские дипломатические дары. Например, это может быть часть выкупа, полученного при дунайском походе Игоря 943 года, или даров при заключении Игорева договора 944 года. И этот мужчина наверняка имел с Византией какой-то личный контакт: иначе он, тесно связанный с культурой языческой Скандинавии и проживающий на языческой Руси, едва ли стал бы христианином за полвека до официального крещения Руси. Подтверждает это и обнаружение в его вещах византийской медной монеты – фоллиса, отчеканенного в правление Роман I (920–945 г). Медные монеты не уникальны, но все же довольно редки в находках по сравнению с серебряными; их не возили как товар или сырье, они могли «в карманах заваляться» у человека, который в Византии бывал сам.

Еще интереснее погребение номер 7, открытое одновременно с предыдущим, летом 2008 года в ходе охранных археологических раскопок и расположенное в 14 метрах от него. В нем находились останки девочки возраста от трех до восьми лет (очень плохо сохранившиеся). И тем не менее для этой девочки была сооружена погребальная камера вполне взрослых размеров – 3.40 на 2.20 м, стены ее были обшиты деревом, настлан деревянный пол. Тело лежало в сундуке, игравшем роль гроба, покрытом тканями. На голове девочки было очелье, сверху и снизу обрамленное златотканой тесьмой (похожую тесьму на женских головных уборах много раз обнаруживали в погребениях шведской Бирки). К тесьме крепилось височное кольцо из золота с нанизанной стеклянной бусиной, завязанное характерных узлом, у археологов называемым «скандинавским». Найдены, среди прочего, остатки деревянной чаши, украшенной серебряными с позолотой оковками, деревянное блюдо и маленькое деревянное ведерко с железными оковками и шумящими привесками в виде железных колечек. Такое ведерко относят к пиршественной, ритуальной утвари, где оно играло заодно роль своеобразного музыкального инструмента.

Этот «пиршественный набор» – не просто «на тот свет со своей посудой», его наличие обозначает очень важное явление. Принадлежности пира брали с собой на тот свет древние вожди Севера еще до эпохи викингов – как показатель высокого статуса. Пир у древних германцем был важным ритуалом, выражавшим связи вождя с подчиненной ему общиной: это и ранняя форма сбора дани, и совместное жертвоприношение. На пиру у Одина прислуживают валькирии, и всякая знатная женщина, управляющая пиром, уподобляется валькирии и проводит ритуал, подтверждавший и ее высокий сакральный статус.

Но то, что меня здесь более всего поразило, – найден бронзовый вертлюг, часть снаряжения хищной птицы во время соколиной охоты. А соколиная охота, как известно, в средневековье являлась привилегией только высших слоев знати. Датируется погребение последней четвертью Х века.

Ученые могут делать лишь общие выводы о «значительном социальном статусе погребенной девочки в сообществе, оставившем псковский старовознесенский могильник»^[12]. Но для меня, поскольку я не связана строгими правила научных выводов, очевидно, что статус девочки был наивысшим – княжеским. Размеры камеры, золотые украшения (а золото в раннем русском средневековье не просто ценность, но и немалая редкость), «пиршественный набор», снаряжение соколиной охоты – и все это для ребенка не старше 8 лет, для девочки! Никто, кроме княжны, с рождения предназначенной быть хозяйкой «медовой палаты» и имеющей наследственный статус земной валькирии-жрицы, не мог все это получить с собой на тот свет.

Погребение «девочки с соколом» относится ко времени уже после смерти княгини Ольги (это поколение ее внуков). И вот, вспомнив мужчину из погребения 6, мы на этих двух примерах видим целую семью (Старовознесенский могильник, скорее всего, родовая усыпальница), на протяжении всего Х века занимавшую высокое положение в городе и имевшую связи на высшем уровне с другими центрами Руси, Швеции и даже Византии. Это уже ярко характеризует если не семью, то, по крайней мере, среду, из которой Ольга вышла. Родственную связь этих людей с Ольгой мы не можем считать за факт, хотя в защиту этой версии тоже есть кое-что – мы вернемся к этой теме чуть позже.

Некоторые признаки указывают на то, что Старовознесенский могильник принадлежал представителя присланной из Киева «администрации» (в том числе ее детей), «скандинавов южной волны»^[13]. В пользу этой версии говорит отдаленность могильника от города (на тот момент), ограбление одной из могил сразу после сооружения, наборные пояса – отличительный признак киевской дружинной культуры. Современная наука уже располагает техническими возможностями довольно точно установить место рождения людей, умерших тысячи лет назад. Возможно, когда-нибудь происхождение «старовознесенской фамилии» будет выяснено точнее. Но и так очевидно, что эти люди, занимавшее высокое положение в Пскове, связаны и со Скандинавией, и с Киевом. Кем бы ни была Ольга по отношению к ним – родственницей, или госпожой, или то и другое, – связь, установленная через ее брак между Псковом и Киевом, была отнюдь не случайна, и в обоих городах одновременно происходили те же самые общественные процессы.

Откуда взялась «весь, зовомая Выбуто» как уточненное место рождения Ольги? Сама эта весь упоминается впервые во 2-й Псковской летописи (список конца XV века):

«…приидоша новгородци ко Пскову ратью… побегоша прочь… И тогда убиша копорскаго Иоана под Олгиною горою, а инех многых убиша на Выбуте…»

Здесь пока лишь пример «ольгинской топонимики», расположенной неподалеку от Выбут. Связь между ними впервые устанавливается в Псковской редакции жития княгини Ольги (около 1553 года):

«…великая княиня Олга руская родися во Плесковъскои стране, в веси, зовомыя Выбуто».

Вероятно, благодаря топонимике (Ольгина гора) предание к XVI веку установило связь между Выбутами и Ольгой, а из местного предания эти сведения попали в Псковскую редакцию жития. А уж оттуда – в Степенную книгу.

Пребывание части псковской знати именно в этом месте легко объяснить: близ Выбутского погоста находился брод на реке Великой, единственный на большом протяжении, стратегически важная точка, которую надо было контролировать. Вполне естественно было поместить туда какой-то отряд под командой представителя правящего рода, у которого и появилась дочь, способная послужить фигурой в политических играх будущего.

Выбуты не раз исследовались археологами (начиная с 1878 года). Изучалось селище на мысу между Великой и впадавшим в нее ручьем, которое было непрерывно заселено начиная от второй половины I тысячелетия до нашей эры – к этому времени относятся осколки лепных сосудов. Древнейшие погребения в близлежащем могильнике датируются I–II веком нашей эры, то есть почти за тысячу лет до Ольги (правда, они не славянские, имеют аналоги в Эстонии). Есть и погребальные сооружения Х века – курганная усыпальница с несколькими захоронениями и жертвенником «нашего» времени, то есть второй половины Х века. Таким образом, поселение Выбуты действительно существовало и при Ольге, и задолго до нее, поэтому нет материальных препятствий к тому, чтобы она действительно происходила отсюда. Площадь же проведенных раскопок составила всего 1 процент культурного слоя – можно надеяться, что со временем мы узнаем больше.

Мы не можем сказать, в каком отношении Ольга стояла к псковской власти – скорее всего, она каким-то образом принадлежала к этой династии, и брак ее с Игорем был браком династическим. Во всяком случае, факт, что во времена Ольги Псков был достаточно зрелым, во всех отношениях, городом, чтобы иметь некую собственную политическую жизнь и политический вес. Какова была его политическая жизнь – нам неизвестно. Об отношениях Пскова Х века к княжеской власти – какой бы то ни было, в источниках ничего нет. Часто делаются предположения, будто он был подчинен Новгороду, но в это сложно поверить: к этим же самым датам, которые показывает анализ построек псковского детинца, то есть 930-940-м годам, в Новгороде относятся самые первые мостовые. Новгород намного моложе Пскова, в середине Х века он только-только зарождался, а свое главенствующее положение занял много времени спустя.

Поскольку в районе Пскова славянское население к Х веку жило уже несколько столетий, вполне можно предположить, что здесь имелась какая-то своя правящая династия. К тому времени плесковичи совершили уже немало славных дел: остановили продвижение на запад ильменских словен (те дошли только до междуречья Шелони и Черехи), подчинили эстонскую чудь, жившую на западном берегу Чудского озера. Едва ли все это можно было сделать без собственной руководящей руки. Судьба псковской династии неизвестна, но в той или иной мере она пережила сращение со скандинавами: возможно, некие вожди из заморья захватили здесь власть, возможно, поступили на службу к псковским князьям, а может, путем заключения браков срослись с ней.

Заметим, что это «приведе собе жену от Плескова, именем Ольгу» является первым упоминанием Пскова в летописи. Возможно, при помощи этого брака и были установлены какие-то союзнические отношения между псковской династией (славянской? скандинавской?) и Олеговой (либо уже Игоревой) державой со столицей в Киеве, ввиду чего Псков попал в орбиту киевских интересов и стал известен киевским преданиям. Причин для этого союза можно подобрать много: например, Псков контролировал другой, помимо волховско-ладожского, выход в Балтийское море. Но могло быть и наоборот: этот брак был следствием каких-то уже налаженных отношений. Следы присутствия скандинавской верхушки в Пскове могут указывать на какие-то более ранние связи, родственные либо союзные, между здешними владыками и теми, которые в это же время сидели в Рюриковом городище (тогда оно называлось иначе), в Ладоге, в Гнездово (тогда этот пункт тоже носил иное, неизвестно нам название), Витебске, Чернигове, Киеве и прочих ключевых точках великого торгового пути из Балтики на Черное и Каспийское море. Историк, увы, здесь ничего точнее сказать не может, но вот для романиста здесь таится богатейший выбор сюжетных возможностей: в попытках воссоздать обстоятельства войны и мира, приведшие к браку псковской княжны (наследницы?) и киевского наследника престола (либо уже молодого князя), можно придумать много всего интересного… Но уж точно не «на охоте заблудился» (об этом позже).

На связи с древнерусской знатью скандинавского происхождения указывает и второй твердый факт – имя нашей героини. Оно, разумеется, тоже подвергалось многочисленным толкованиям и попыткам объяснить его как-то иначе, найти ему источник в славянских языках (со смыслом «молодое пиво», например). Я взялась за эту работу не для того, чтобы утверждать «норманнскую теорию» в вульгарном ее понимании, ущемляющем национальное достоинство славян и русских, однако скандинавская этимология этих имен – Олег, Ольга, Игорь, – остается господствующей. Для начала скажем, что имена Хельги\Хельга имеют в самих скандинавских источниках очень древнюю и славную историю. Имя «Хельги» в разных справочниках часто переводят как «святой», но это не совсем верно. Не «святой», а «священный», «посвященный богам». Есть версия, что в глубокой древности ритуальное имя Хельги присваивалось конунгу, выбранному в жертву. В «Старшей Эдде» есть такой герой:

«У Хьёрварда и Сигрлинн был сын, высокий и красивый. Он был молчалив. У него не было имени. Однажды он сидел на кургане и увидел, что скачут девять валькирий, и одна из них была самой статной»…

Валькирия по имени Свава дала ему имя Хельги; они обручились, но вскоре Хельги погиб. В этом сюжете буквально все намекает на какие-то очень архаичные ритуалы: молчаливость и безымянность главного героя, его сидение на кургане – что делается в целях общения с тем светом; к нему является посланница бога мертвых (Одина), дает ему имя «посвященный богам», и вскоре он расстается с жизнью. Обручение с «избирающей павших» в данном случае – прямая метафора смерти.

Ко времени жизни княгиня Ольги эти ужасы, конечно, уже остались далеко позади, но имя Хельги было распространено в скандинавских королевских династиях начиная с их (династий) легендарных времен. Например, в «Саге об Инглингах» упомянут Хельги конунг, сын Хальвдана, правивший в Хлейдре (остров Зеландия).

Как отмечает Е. А. Мельникова, в текстах, отражающих традицию примерно до 1000 года, насчитывается около 10 персонажей, носивших имя Хельги, причем почти все они связаны со скандинавским героико-эпическим контекстом. «…личное имя Хельги/Хельга в дохристианское время имеет специфическое распространение: оно отмечается прежде всего в именослове Скьёльдунгов – легендарной династии правителей о. Зеландия с центром в Лейре, которые стали героями разветвленного цикла героико-эпических сказаний, а также в других циклах и сюжетах древнескандинавского эпоса, происхождение которых может быть связано с датским и норвежским культурным ареалом. Лишь в редких случаях оно встречается вне героико-эпического контекста и принадлежит, возможно реально существовавшим лицам – региональным правителям в Дании и в Норвегии, чьи кланы не находились в родстве со шведско-южнонорвежской династией Инглингов.

Очевидно, что в древнегерманском и древнескандинавском дохристианском мире имя Helgi/Helga не принадлежало к числу рядовых, обыденных имен. Им могли обладать прежде всего представители знатных родов, т. е. оно относилось к сравнительно небольшой категории «княжеских» имен (ср. такие имена как Hákon, Rǫgnvaldr, Yngvarr и ряд других) (курсив мой – Е.Д.). Имя предполагало «героичность», доблестность его носителя и отсылало к представлениям о сакральности конунга как обладателя удачи (хамингьи), олицетворения успеха»^[14].

Таким образом, мы видим, что и место рождения Ольги, и само ее имя дают основания причислять ее к правящей псковской династии скандинавского происхождения. Дочь незнатного десятника с Гончарной улицы не могла бы получить священное королевское имя. Но – это важно, – из этого не следует, будто она и ее родные были или считали себя шведами или датчанами. Имя – это имя, не меньше, но и не больше. Во-первых, нося скандинавское имя, она сама могла иметь происхождение как минимум смешанное. А во-вторых…

Здесь нам нужно сделать еще одно отступление научного характера. Если сам факт скандинавского происхождения имен первых князей был установлен давно, то в последние годы ведутся исследования, которые показывают – все еще интереснее. Зафиксированные письменными источниками (собственно древнерусскими, скандинавскими и греческими) имена русов-варягов и термины позволяют предполагать, что выходцы из Скандинавии, жившие в Восточной Европе в IX–X веках, имели свой диалект, отличный от «нормального» древнесеверного языка. В их наречии, за время пребывания в славяноязычной среде, неизбежно должно были накапливаться специфические черты. Некоторые «восточнославянизмы» в языке скандинавов на Руси не раз отмечались исследователями, например, значение древнескандинавского «гард» – город, несвойственное северному языку как таковому и развившееся под влиянием славянского «город». Древнеисландское «грикк» (грек) возникло под влиянием славянского слова, и это можно объяснить через посредничество восточноевропейских двуязычных скандинавов, среди которых это слово было наиболее употребимо (ибо через славян скандинавы попадали к грекам). Термин «варяг» тоже бытовал в среде восточноевропейских скандинавов, заметно отличаясь от древнескандинавского «вэрингиар» – «скандинавские воины на византийской службе». А значит, не исключено существование диалекта, в котором древнескандинавское «вэринг» еще в первой половине IX века изменило звучание и тогда же оказалось заимствовано восточными славянами. Взаимодействие этих трех вариантов (древнескандинавского, славянского и греческого) дает возможность нащупать важную черту языковой ситуации в Восточной Европе в IX–X вв. Скандинавская по происхождению социальная верхушка на Руси того времени была двуязычна, что вполне естественно. Из их родного скандинавского языка в язык их славянского окружения шел ряд заимствований (имена, социальные термины), и сами они начинали употреблять эти слова в их новом, местном, ославяненном варианте. Хотя само их наречие оставалось германским. Сюда относится и княжеское имя Ингвар\Ингер\Игорь, и «скатт» (серебряная монета) – русское «скот» (деньги)^[15].

Этому же вопросу посвящена статья Николаева Сергея Львовича «К этимологии и сравнительно-исторической фонетике имен северогерманского (скандинавского) происхождения в «Повести временных лет»»^[16]. Здесь рассматривается вероятная этимология имен варягов из ПВЛ (текста легенд и договоров с греками, то есть имена князей, послов и прочих) и новгородских берестяных грамот. Большинство из этих имен не принадлежит ни одному из известных северогерманских языков. По-видимому, они отражают фонетику особого северогерманского диалекта, на котором в конце I тысячелетия говорили местные («русские») северогерманцы, составлявшие основную часть «скандинавской» дружины южнорусских (киевских) князей до XII века. Фонетика «варяжских» имен указывает на раннее отделение «русско-варяжского» диалекта от прасеверогерманского ствола. Автор статьи предлагает гипотезу, согласно которой «русско-варяжский» диалект – язык выходцев из Скандинавии (возможно, из Швеции), переселившихся в Восточную Европу задолго до Рюрика, когда фонетика северогерманских диалектов была близка к прасеверогерманской. «Русско-варяжский» диалект сберег некоторые архаические черты, не сохранившиеся в остальных северогерманских языках. Отделение диалекта «русских варягов» от прасеверогерманского предпочтительно отнести к VI–VII вв. н. э. На относительную изоляцию «русско-варяжского» диалекта может указывать и ряд имен, имеющих прозрачную этимологию, но не отмеченных в скандинавских языках или известных только из рунических надписей (Гунастр, Въиск, Егри, Етон, Истр, Клек и т. д.). Интересующие нас имена Олег\Ольга автор относит к категории «имена скандинавского происхождения, преобразованные по законам развития позднепраславянской диалектной фонетики» и реконструирует в следующих формах:

Ольга

Ранне-ПС *ĕlĭgā > праслав. *elьga > вост. – слав. Olьga.

Напомним, что именно в форме «Эльга» записал имя нашей героини Константин Багрянородный, сам слышавший, как ее называет ее собственное окружение.

Олег

Ранне-ПС *ĕlĭgŭ > праслав. *elьgъ > вост. – слав. Olьgъ. Это имя восходит к ПСГ *hailiǥaR, формально совпадающему с прилагательным *hailǥaR ‘посвященный богам, святой’. Имена др. – швед. Hælghe, др. – дат. Helghi, др. – сев. Helgi восходят к ПСГ «слабой» основе *hailgē. ...