Жорж Сименон Весь МЕГРЭ Все произведения о комиссаре Мегрэ в трех томах Том 3

Мегрэ забавляется

Глава 1 Комиссар у окна

И вновь из сумрачного проема складского помещения возник, пятясь, бородатый старикашка, глянул направо-налево и принялся жестами, словно подзывая к себе, направлять выползавший оттуда тяжелый грузовик. Его руки показывали: «Чуть вправо… Вот так… Прямо… Осторожнее… Левее… Теперь — стоп…»

Машина, также двигаясь задом наперед, неуклюже переваливала тротуар, плюхалась на мостовую, в то время как старикан, шагнув на проезжую часть, знаками приостанавливал на мгновение движение транспорта по улице.

То был уже третий за полчаса тяжеловоз, выныривавший из обширного пакгауза с надписью на фронтоне: «Катуар и Потю. Металлообработка» — слова, весьма привычные Мегрэ, поскольку взирал он на них ежедневно более тридцати лет.

Комиссар без пиджака и галстука стоял у окна своей квартиры на бульваре Ришар-Ленуар и неспешно попыхивал трубкой, а в комнате позади него жена начинала застилать постель.

Мегрэ не был болен, в этом-то и состояла необычность ситуации, поскольку часы показывали десять, а день отнюдь не был воскресным.

Торчать у окна в самый разгар утра, бездумно глазеть на уличную толчею, провожать глазами въезжавшие в помещение склада напротив и выезжавшие из него грузовики — все это вызывало у него ощущение возврата к дням детства, когда еще была жива мать, когда из-за гриппа или отмены занятий он не ходил в школу. Он точно хотел выяснить:

«А что тут происходило в его отсутствие?»

Так начинался уже третий, а если не считать выходного, то второй день, и ощущение восторга с толикой смутной неловкости не покидало комиссара.

За это время он открыл для себя массу вещей, интересуясь не только бородатым старичком, который командовал выездом грузовиков со склада, но, к примеру, и числом клиентов, нырявших в соседнее бистро.

Мегрэ уже случалось проводить дома целый день. Почти всегда это было связано с болезнью, а посему он не покидал постели или кресла. На сей раз дело обстояло иначе. Ему было нечем заняться. Он мог распоряжаться своим временем, как ему заблагорассудится. Выяснил распорядок домашних дел жены — с чего та начинала трудовой день, когда покидала кухню и шла в комнату, в какой последовательности прибиралась.

Сразу же в памяти возникал образ матери, хлопотавшей по хозяйству, пока он — и тогда тоже — торчал у окна.

Мадам Мегрэ и выговаривала ему совсем как матушка:

— А теперь подвинься, дай-ка подмету.

Совпадало все, вплоть до переменчивых кухонных запахов, — этим утром благоухало мясом, нашпигованным салом и сдобренным щавелем.

Словно ребенок, он следил за ползущей по тротуару линией раздела между солнечной и теневой сторонами, примечал, как оплывают очертания предметов в подрагивающем мареве жаркого дня.

И так будет продолжаться еще семнадцать дней.

Для того чтобы возникло подобное положение дел, понадобилось стечение немалого числа случайностей и совпадений. Но главной причиной стало то обстоятельство, что в марте его прихватил довольно мерзкий бронхит. Комиссар, как всегда, не вылежал положенного срока, поскольку поджимали скопившиеся на набережной Орфевр дела. В результате он опять свалился в постель, и одно время даже опасались, не плеврит ли у него.

Хорошая погода помогла одолеть недуг, но Мегрэ так и не сумел избавиться от смутной тревоги, был мрачен, неладно чувствовал себя. Ему вдруг стало мниться, что он уже старик и где-то там, за поворотом, его подстерегает всамделишная болезнь, та, что станет грызть вас в течение всей оставшейся жизни.

Он ни словом не перемолвился об этом с женой и раздражался всякий раз, когда ловил на себе ее исподтишка бросаемые тревожные взгляды. Как-то вечером он отправился к своему другу Пардону, доктору с улицы Пикпюс, у которого чета Мегрэ имела обыкновение раз в месяц обедать.

Пардон долго обследовал его и даже для очистки совести послал на консультацию к кардиологу. Врачи не нашли ничего серьезного, разве что отметили несколько повышенное артериальное давление, но единодушно сошлись на единственной рекомендации:

— Вам следует отдохнуть.

Последние три года комиссар практически не был в отпуске. Стоило ему настроиться на отдых, как непременно возникало какое-нибудь дело, которым он был обязан заняться, а однажды, когда наконец выбрался к свояченице в Эльзас, его в первый же день паническим телефонным звонком отозвали в Париж.

— Ладно, — ворчливо пообещал он своему другу Пардону. — В этом году, невзирая ни на что, устрою себе каникулы.

В июне он решил, что возьмет отпуск с первого августа. Супруга написала об их намерениях своей сестре.

Та вместе с мужем и детьми проживала в Кольмаре, в шале возле ущелья Шлюхт, и чета Мегрэ довольно часто наведывалась к ним, находя тамошнюю жизнь приятной и полезной для здоровья.

Увы! Выяснилось, что свояк Шарль обзавелся новой машиной и собрался свозить семью в Италию.

Сколько вечеров ушло у комиссара и его жены на обсуждение вопроса о том, куда податься! Сначала подумывали о долине реки Луары, где Мегрэ мог бы порыбачить, затем вспомнили об отеле «Черные скалы» в курортном местечке Сабль-д'Олонн. Там им как-то довелось чудесно провести время. В итоге на нем и остановились. В последнюю неделю июня мадам Мегрэ отправила туда письмо с просьбой забронировать для них места, но ей ответили, что все комнаты заняты до восемнадцатого августа.

В конечном счете все решил случай. Как-то раз в субботний вечер середины июля комиссара вызвали к семи часам на Лионский вокзал в связи с одним не очень существенным делом. Поток автомобилей оказался настолько плотным, что ему понадобилось целых полчаса, чтобы добраться до цели — и это притом, что ехать пришлось всего-то от Дворца правосудия с набережной Орфевр, причем на одной из машин уголовной полиции.

Объявили о сформировании восьми дополнительных поездов, но все равно в здании вокзала, на перронах — повсюду толпа людей с чемоданами, дорожными сумками, узлами, детьми, собаками и удочками наводила на мысль о массовом бегстве. Все рвались в сельскую местность или к морю, чтобы заполонить отели и постоялые дворы вплоть до самых маленьких и захудалых, хватало и тех отдыхающих, кто, случись им на месте наткнуться на незанятый участок, тут же кинулись бы разбивать палатки.

Лето выдалось жаркое, и Мегрэ вернулся тогда в полном изнеможении, словно сам втискивался в один из ночных поездов.

— Что с тобой? — встревожилась жена, державшаяся настороже после злополучного бронхита.

— Начинаю сомневаться, поедем ли мы отдыхать.

— Ты забыл совет Пардона?

— Никоим образом.

Он с ужасом представил себе битком набитые туристами гостиницы и семейные пансионаты.

— А не лучше ли нам провести отпускное время в Париже?

Поначалу мадам Мегрэ восприняла это его предложение как шутку.

— Ведь нам прежде не удавалось, так сказать, побродить вдвоем по Парижу. Едва ухитряемся выкраивать время, чтобы раз в неделю заскочить в первую подвернувшуюся на Бульварах киношку. В августе опустевший город будет полностью в нашем распоряжении.

— Да, и первое, о чем ты позаботишься, — это удрать на набережную Орфевр, чтобы заняться там уж и не знаю каким делом!

— Клянусь, что нет.

— Это всего лишь слова.

— Отправимся с тобой куда глаза глядят, пошатаемся по кварталам, где ни разу не бывали, забредая обедать и ужинать в забавные ресторанчики…

— Зная, что ты здесь, сослуживцы задергают тебя телефонными звонками.

— Уголовная полиция, да и вообще все останутся в полном неведении, а наш телефонный номер я зарегистрирую в службе отсутствующих абонентов.

Идея провести отпуск в столице в самом деле пленила Мегрэ, и в конце концов прельстила его супругу. Так что стоявший в столовой телефон умолк — еще одна мелочь, с которой было нелегко свыкнуться. Дважды комиссар протягивал к нему руку, но оба раза успевал вспомнить, что не имеет на это права.

Официально Мегрэ в Париже не было. Он находился в Сабль-д'Олонн. Именно этот адрес был оставлен в службе, а если на имя комиссара поступит срочное сообщение, то его ему перешлют.

В субботу вечером Мегрэ покинул свой кабинет на набережной Орфевр, и все были уверены, что он отбыл на морское побережье. В воскресенье он с женой вышли из дому лишь к концу дня и, желая сменить обстановку, отправились поужинать в пивную на площади Терн подальше от семейного очага.

В понедельник около половины одиннадцатого утра комиссар, оставив супругу завершать хозяйственные дела, прошелся до площади Республики и, устроившись на почти пустой террасе кафе, спокойно прочитал свежие газеты. Затем они, уже вдвоем, отобедали в районе Ла-Виллетт, поужинали у себя на квартире и сходили в кино.

Ни один из них еще не ведал, чем они займутся сегодня, во вторник, было ясно лишь, что отведают дома фрикандо, а потом, очевидно, пойдут куда-нибудь погулять.

Устанавливался иной жизненный ритм, к которому надлежало приноровиться, поскольку все еще казалось странным, что на тебя не давит груз срочных проблем и нет необходимости считать часы и минуты.

Скуки Мегрэ не испытывал. По правде говоря, ему было чуть-чуть стыдно бездельничать. Осознавала ли это его жена?

— Ты разве не пойдешь за газетами?

Вот уже и начала складываться привычка. В десять тридцать он побредет за прессой, вероятно, просмотрит ее на той самой террасе кафе, что на площади Республики. Это забавляло Мегрэ. Короче говоря, не успел отделаться от бремени одних забот, как насоздавал себе новых.

Он отошел от окна, нацепил галстук, обулся, поискал шляпу.

— Тебе нет необходимости возвращаться раньше полпервого.

Теперь, перестав ходить на работу, он даже для жены стал не совсем тем Мегрэ, что раньше, и комиссару еще раз вспомнилось, как напутствовала его в свое время мать:

«Иди поиграй часок, но возвращайся к обеду».

И консьержка туда же: смотрит с удивлением, не лишенным упрека. Да имеет ли право такой крупный и крепкий мужчина вот так слоняться без дела?

Медленно прокатила поливальная машина, и он, будто сроду не видел ничего подобного, загляделся на то, как из множества дырочек струйками бьет вода, растекаясь затем по мостовой.

Сейчас на набережной Орфевр окна с видом на Сену наверняка широко распахнуты. Половина кабинетов пустует. Люка умчался к родственникам в По и вернется лишь пятнадцатого числа. Торранс, недавно приобретший подержанную машину, укатил в Нормандию и Бретань.

Уличное движение почти полностью замерло, лишь изредка мелькали такси. Площадь Республики, казалось, застыла, как на почтовой открытке, и только автобус с туристами слегка ее оживлял.

Комиссар остановился у киоска, закупил все те утренние газеты, что привык видеть у себя на столе и просматривать, прежде чем приступить к работе.

Теперь он мог читать их со вкусом, благо времени у него было предостаточно, и вчера даже успел пробежать несколько мелких объявлений.

Мегрэ уселся на облюбованной террасе на то же самое, что и накануне, место, заказал пиво, снял шляпу и, утерев со лба пот — уже давала о себе знать жара, — стал изучать хронику дня.

Два самых броских заголовка касались международных событий и серьезного дорожно-транспортного происшествия — близ Гренобля свалился в овраг автобус, в результате чего погибло восемь человек. Но взгляд комиссара сразу же выхватил в правом углу страницы другое сообщение:

ТРУП В ШКАФУ

Если при этом его ноздри и не раздулись, то уж некоторый душевный трепет он явно испытал.

«Уголовная полиция окружает атмосферой тайны нечто кошмарное, обнаруженное вчера, в понедельник утром, в апартаментах известного врача, проживающего на бульваре Османн. Этот медик якобы в настоящее время пребывает на Лазурном берегу вместе с женой и дочерью.

Проведя воскресенье в кругу семьи и выйдя вчера утром на работу, горничная уловила подозрительный запах и, открыв шкаф, откуда, как ей представлялось, он исходил, наткнулась на труп молодой женщины.

Вопреки традиции уголовная полиция крайне скупа на информацию о случившемся, и это дает основание предполагать, что она придает делу исключительное значение.

Доктор Ж., о котором идет речь, был срочно вызван в Париж, а коллега, замещавший его на время отпуска, будто бы оказался скомпрометированным.

Надеемся, что завтра сможем сообщить вам более подробные сведения об этой странной истории».

Мегрэ раскрыл две другие утренние газеты.

Одна проворонила эту новость. Вторая, пронюхавшая о сенсации слишком поздно, дала резюме в несколько строчек, но выделила суть жирным шрифтом:

ТРУП, ОБНАРУЖЕННЫЙ У ДОКТОРА

«Со вчерашнего дня уголовная полиция ведет расследование происшествия, которое может стать новым «делом Петио» с той лишь разницей, что на сей раз в нем, судя по всему, замешаны два врача вместо одного. Действительно, в кабинете хорошо известного медика с бульвара Османн был найден труп молодой женщины, однако подробнее разузнать об этом нам не удалось».

Мегрэ невольно буркнул:

— Вот дуралей!

Он рассердился не на журналистов, а на Жанвье, на плечи которого впервые легла вся ответственность за состояние дел. Тот давно уже дожидался подобного случая, поскольку во время предыдущих отпусков комиссара всегда находился кто-то постарше, чтобы подменить шефа.

В этом же году почти на три недели инспектор остался за патрона, и стоило Мегрэ покинуть кабинет, как на Жанвье свалилось дело, причем чрезвычайно важное, судя даже по крохам сведений, попавших в печать. И он уже допустил первую ошибку: восстановил против себя репортеров. Мегрэ также случалось утаивать от них материалы следствия, но он проявлял при этом известную гибкость и, ничего не сказав, умел обставить все так, словно откровенничал с прессой.

Первым побуждением Мегрэ было найти телефонную кабину и позвонить Жанвье. Но он вовремя спохватился, вспомнив, что официально находится в Сабль-д'Олонн.

Согласно газетным сообщениям, труп обнаружили накануне утром. Как полиция, так и прокуратура занялись происшествием немедленно. Иди все обычным путем, заметки о случившемся появились бы в послеобеденных выпусках. Не вмешался ли кто-то сверху? Или Жанвье сам отважился взять курс на замалчивание?

«Известный врач, проживающий на бульваре Османн…»

Мегрэ знал этот квартал. Впервые приехав в Париж, он подивился здешней безмятежности, залюбовался элегантными зданиями с красивыми воротами, за которыми в глубине дворов виднелись старинные конюшни, мягкими тенями каштанов и лимузинами, припаркованными вдоль тротуаров.

— Жетон, пожалуйста.

Мегрэ вовсе не собирался звонить на набережную Орфевр, благо это ему воспрещалось, но решил связаться с Пардоном, который в июле отгулял свое на море и был единственным человеком, осведомленным о его истинном местонахождении.

Пардон томился в рабочем кабинете.

— Скажите, вам знаком некий доктор Ж., проживающий на бульваре Османн?

Врач тоже успел прочитать газету.

— Я думал над этим за завтраком. Покопался в медицинском справочнике. Новость меня заинтриговала. Речь, видимо, идет о солидном враче, докторе Жаве, имеющем элитарную клиентуру.

— Вы знакомы с ним?

— Встречался пару-тройку раз, но уже несколько лет, как потерял его из виду.

— Что это за человек?

— В профессиональном плане?

— Начнем с этого.

— Серьезный, знающий свое дело практикующий доктор. Ему около сорока лет, возможно, сорок пять. Хорош собой. Единственно, в чем его можно было бы упрекнуть — если рассматривать это как недостаток, — так это в приверженности светской клиентуре. Он ведь не беспричинно обосновался на бульваре Османн. Думаю, зарабатывает весьма прилично.

— Женат?

— Я не знаю, но, судя по газетным статьям, да. Послушайте, Мегрэ, надеюсь, вы не собираетесь мчаться на набережную Орфевр, чтобы заняться этой проблемой?

— Нет, обещаю вам. А как насчет второго врача, на которого намекают?

— Я созванивался нынче утром с коллегами. Дела такого рода довольно редки в наших профессиональных кругах, и мы любопытны ничуть не менее консьержей. Как и большинство медиков, отправляющихся на отдых, Жав на время своего отсутствия нанял помощника из молодых. Лично я с ним незнаком, и, сдается мне, встречаться нам не приходилось. Речь идет о некоем Негреле, Жильбере Негреле, лет тридцати, одном из ассистентов профессора Лебье. Последнее само по себе служит приличной рекомендацией, ибо Лебье слывет субъектом, придирчиво подбирающим сотрудников, да и ладить с ним нелегко.

— Вы очень заняты?

— Вы имеете в виду в данный момент?

— Вообще.

— Менее, чем обычно, учитывая, что большинство моих пациентов разъехались в отпуска. А почему вас это интересует?

— Хотел попросить, чтобы вы собрали для меня побольше сведений о двух этих врачах.

— А вы не забыли, что вам предписана передышка в работе?

— Обещаю, ноги моей не будет на набережной Орфевр.

— Что не помешает вам заниматься этим делом в качестве любителя. Верно?

— Почти.

— Ладно, позвоню кое-кому.

— Может, увидимся сегодня вечером?

— Почему бы вам с женой не поужинать у нас?

— Нет. Это я приглашаю вас с супругой в какое-нибудь бистро. Зайдем за вами часов в восемь.

Мегрэ внезапно осознал, что уже не совсем тот человек, каким был сегодня утром. Ушло мечтательное настроение, он более не чувствовал себя мальчишкой, которому не надо посещать занятия в школе.

Вернувшись на свое место на террасе кафе, он заказал еще одну кружку пива и подумал о Жанвье, должно быть донельзя сейчас возбужденном. Пытался ли тот дозвониться в Сабль-д'Олонн, чтобы посоветоваться с ним?

Скорее всего, нет. Инспектор наверняка рад-радешенек возможности самому спешно завершить дело.

Комиссару не терпелось побольше разузнать об этой истории, но сейчас он уже не стоял у руля, а был вынужден как рядовой обыватель дожидаться послеполуденной прессы.

Когда он вернулся к обеду домой, жена взглянула на него и, заподозрив неладное, нахмурилась.

— Ты кого-то повстречал?

— Никого. Только позвонил Пардону. Сегодня вечером мы угощаем их ужином в бистро, правда, пока еще не знаю в каком.

— Ты что, неважно себя чувствуешь?

— Напротив, я в прекрасной форме.

Воистину так. Газетная заметка придала смысл его безмятежной жизни, и он больше не рвался в свой рабочий кабинет, чтобы возглавить расследование. В кои-то веки он оказался в роли стороннего наблюдателя, и подобная ситуация забавляла его.

— А чем мы займемся после обеда?

— Пройдемся по бульвару Османн, побродим в этом квартале.

Мадам Мегрэ не стала возражать, не спросила, почему он предпочел именно эти места. Они неспешно, не поглядывая, как обычно, на часы, обедали перед распахнутым окном. Сегодня даже шум парижских улиц чем-то отличался от обычного. Невнятный гул уступил место более редким и отчетливым звукам, было слышно, как завернуло за угол такой-то улицы такси, как перед таким-то домом остановился грузовик.

— Приляжешь после обеда? — спросила мадам Мегрэ.

— Нет.

Пока она занималась посудой, а потом одевалась, комиссар опять сходил за газетами — уже вечерними выпусками. Происшествие теперь удостоилось самых громких заголовков:

«НОВОЕ „ДЕЛО ПЕТИО“»

«МЕРТВАЯ ЖЕНЩИНА В ШКАФУ»

«ЗАМЕШАНЫ ДВА ДОКТОРА»

В самой лучшей из статей, подписанной живчиком Лассанем, одним из самых пронырливых репортеров, говорилось:

«В одном из элегантнейших кварталов Парижа, на бульваре Османн, между улицами Мироменил и Курсель, только что разразилась чреватая сюрпризами криминальная драма, которая не преминет получить определенный резонанс.

Несмотря на нежелание полиции предоставить информацию о случившемся, мы провели собственное расследование и сумели выяснить следующие детали.

Итак, в доме 137-бис по бульвару Османн, на четвертом этаже, пять лет проживает доктор Филипп Жав, сорока четырех лет, вместе с супругой и трехлетней дочкой.

Чета Жав занимает одну из двух квартир, расположенных на лестничной площадке, а другая отведена под зал ожидания и шикарные кабинеты для консультаций, поскольку клиентура у врача изысканная и большинство его пациентов значатся в справочнике видных деятелей и аристократии.

Первого июля доктор Жав с семьей в сопровождении няни ребенка покинул Париж, отправившись на шестинедельный отдых в Канны, где снял виллу „Мария-Тереза“.

С того же дня молодой врач — доктор Негрель — заступил на место своего коллеги, подменяя последнего в часы приема.

Обычно семейство Жав, кроме няни, мадемуазель Жюссеран, содержит еще и двух горничных, но одна из них, чьи родители проживают в Нормандии, взяла отпуск одновременно с хозяевами, так что в Париже осталась лишь Жозефа Шовэ, пятидесяти одного года.

Учитывая, что жилая часть апартаментов опустела, горничной оставалось убирать только рабочие помещения.

Доктор Негрель — он холостяк, проживает в меблированных комнатах по улице Сен-Пер — приходил в приемную каждое утро в девять часов, знакомился с записями телефонных звонков, посещал пациентов на дому, обедал в каком-нибудь ресторане и в два часа возвращался на бульвар Османн, где консультировал пациентов.

К шести часам он заканчивал прием, и Жозефа Шовэ отправлялась к проживающей в том же квартале на улице Вашингтон дочери и почти всегда оставалась у нее ночевать.

Что же произошло? Полиция хранит гробовое молчание, и нам трудно восстановить всю цепочку событий, но выявить некоторые факты мы сумели.

В минувшую субботу доктор Негрель покинул кабинет на бульваре Османн в половине шестого, Жозефа еще оставалась в апартаментах. Во второй половине дня он принял с полдюжины пациентов и пациенток, и никто из жильцов дома не заметил ничего необычного.

В воскресенье доктор Негрель навещал своих друзей в сельской местности, а Жозефа весь день провела вместе с дочерью в квартире на улице Вашингтон и возвратилась на бульвар Османн только в понедельник в восемь утра.

Уборку она, как обычно, начала с того, что пропылесосила зал ожидания, затем прошла в кабинет, за которым находится приемная для осмотра больных.

И лишь там, в третьем помещении, ее удивил неприятный запах, как она выразилась, сладковато-тлетворный, но поначалу она не обеспокоилась.

Однако в конце концов за несколько минут до девяти часов в Жозефе проснулось любопытство и она открыла дверь в четвертую комнату меньших размеров, переоборудованную в лабораторию. Именно оттуда шел запах, точнее, из одного из шкафов.

Оказалось, что тот заперт, а ключа нет в замке. В то время как Жозефа изучала шкаф, за ее спиной раздались шаги и, обернувшись, она оказалась лицом к лицу с явившимся на работу доктором Негрелем.

Вздрогнул ли он при этом? Побледнел ли? Добытые нами на этот счет косвенные свидетельства противоречивы. Он якобы воскликнул: „А вы что тут делаете?“ Она будто бы ответила: „А вы разве не чувствуете какой-то запах?“ И вроде бы высказала предположение о дохлой мыши. „Доктор Жав не оставлял вам ключей?“ — спросил Негрель.

Разумеется, мы стремимся всего лишь наилучшим образом представить факты. Спустя несколько минут Жозефа якобы пошла за слесарем на улицу Мироменил и привела его на место событий».

Читая статью, Мегрэ размышлял, где же этот ловкач Лассань откопал такие подробности. Он готов был поспорить, что Жозефа тут ни при чем. Еще менее вероятно, что ему поведал об этом доктор Негрель. Может, консьержка? Вполне допустимо. А что, если потом проболтался слесарь?

Комиссар продолжил чтение.

«Когда удалось открыть дверцы шкафа, взорам присутствующих предстало полностью обнаженное женское тело, которое, похоже, насильно согнули пополам, чтобы втиснуть в довольно ограниченное пространство.

В отсутствие комиссара Мегрэ, находящегося в отпуске, на место происшествия прибыл инспектор Жанвье, следом за ним — судебно-медицинский эксперт и представитель прокуратуры, при этом прессу по все еще непонятным нам причинам предпочли держать в неведении.

Идентифицировать труп не составило труда, так как речь идет о мадам Жав, которую все считали отдыхающей в Каннах.

Помимо синяка на правом виске, который мог появиться от ушиба при падении, никаких следов насилия на трупе нет.

Доктор Негрель утверждает, что не видел мадам Жав ни в субботу, ни в какой-либо иной день с момента ее с доктором Жавом отъезда первого июля в Канны.

Жозефа как будто заявляет то же самое.

Каким же образом молодая женщина оказалась убитой? Когда это случилось? По нашим данным, судмедэксперт считает днем смерти субботу.

Доктор Жав, поставленный в известность о трагедии по телефону, вылетел из Ниццы в Париж полуденным рейсом в понедельник.

Он, как и доктор Негрель, провел ночь на вторник на набережной Орфевр. Из данных ими там показаний ничего не просочилось. Даже сегодня утром в уголовной полиции нам отказались сообщить, взят ли кто-либо из них под стражу. Дознание поручено вести следователю Комельо, а он — еще менее словоохотлив, чем инспектор Жанвье.

Наш собственный корреспондент в Каннах попытался связаться с няней, мадемуазель Жюссеран, которая осталась там вместе с ребенком, но проникнуть на виллу не удалось, хотя мобильная бригада жандармерии побывала там уже дважды.

Как видите, это дело — одно из самых таинственных за последние годы, и развязки следует ожидать самой неожиданной.

Кто убил мадам Жав? Почему? И с какой стати ее абсолютно нагое тело засунули в шкаф, расположенный сразу же за кабинетом, используемым ее мужем для медицинских консультаций?

В ожидании неожиданных поворотов в ходе расследования — а они не заставят себя ждать — мы хотим сообщить читателям некоторые сведения о тех, кто замешан в этой истории.

Доктору Филиппу Жаву сорок четыре года, он родился в Пуатье и, блестяще окончив Парижскую медицинскую школу, стажировался в больницах. До женитьбы практиковал частным образом в пригороде Исси-ле-Мулино, имея одну из самых непритязательных приемных, а пациентами его были в основном рабочие близлежащих заводов.

Пять лет тому назад он вступил в брак с Эвелин Ле Терек, моложе его на шестнадцать весен, из чего следует, что погибла она в двадцативосьмилетнем возрасте.

Семья Ле Терек владеет консервным заводом в Конкарно, и домашним хозяйкам хорошо известна торговая марка сардин „Ле Терек и Лоран“.

Сразу же после свадьбы молодая чета обосновалась в роскошных апартаментах на бульваре Османн, и вскоре доктор Жав стал одним из самых признанных врачей столицы.

Два года спустя глава семьи Ле Терек скончался, оставив свое дело в Конкарно сыну Иву и дочери.

У четы Жав родилась дочь Мишель — сейчас ей три года.

Что касается доктора Негреля, его также считают блестящей личностью. Тридцатилетний холостяк, он все еще живет в студенческой комнатушке на улице Сен-Пер и не позволяет себе излишеств. Негрель так и не обзавелся собственным врачебным кабинетом и работает вместе с профессором Лебье. Негрель впервые согласился подменить одного из своих коллег на время отпуска.

Мы пытались выяснить, находились ли до этого супруги Жав и доктор Негрель в дружеских отношениях, но разобраться в этом не удалось.

Повсюду — на набережной Орфевр и бульваре Османн, а также в медицинской среде — мы наталкиваемся на странный заговор молчания в связи с этим делом.

Консьержка тоже не слишком словоохотлива и ограничивается заявлением, что не ведала о пребывании в доме мадам Жав.

Тем не менее наш собкор на Лазурном берегу все же добился результата, хотя и довольно скромного. На аэродроме в Ницце якобы видели пассажирку, похожую на мадам Жав. Она вылетела в субботу в девять пятнадцать утра рейсовым самолетом, который прибывает в Орли в одиннадцать с четвертью. Но в авиакомпании отказываются подтвердить, есть ли ее имя в списке пассажиров.

Сейчас, когда эти строки идут в набор, доктор Поль приступает к вскрытию».

Вернувшись домой, Мегрэ тщательно вырезал заметку и сунул ее в папочку из плотной желтоватой бумаги — так он поступал всякий раз на набережной Орфевр, когда заводил досье.

Только на службе в таких папках содержались оригиналы документов, подлинники, а тут приходилось довольствоваться газетными статейками более или менее сомнительного толка.

— Ты готова? — спросил он мадам Мегрэ.

Та выплыла из соседней комнаты в светлом хлопчатобумажном платье, белых перчатках и с белой шляпкой на голове, и когда они рука об руку вышагивали по тротуару, то производили впечатление супружеской пары, наслаждающейся отдыхом.

— Похоже, тебя что-то начинает забавлять, — обронила мадам Мегрэ, искоса взглянув на мужа.

Он ничего не ответил, но улыбнулся, подумав не о бедняжке мадам Жав, а о Жанвье, который бьется сейчас над этим делом, стремясь довести его до успешного конца сугубо самостоятельно.

Глава 2 Ужин у дядюшки Жюля

— Кальвадос[1] для всех? — спросил Мегрэ, вытаскивая из кармана трубку, когда официантка в белом переднике подала кофе.

Он понял смысл взгляда, брошенного женой сначала на него, а затем — более скрытно — на Пардона. Он не был пьян, даже не захмелел. Выпил, пожалуй, ничуть не больше остальных и тем не менее сознавал, что глазки его слегка поблескивают, а речь сделалась вяловатой, что было отнюдь для него не характерно.

На протяжении ужина в глазах мадам Мегрэ вспыхивали искорки умиления, в первый раз она так посмотрела на мужа, когда тот заказал пескарей во фритюре, а во второй — после того как он следом попросил принести жареную кровяную колбаску с картофелем-фри.

Она сразу узнала этот ресторан, куда они с мужем не заглядывали лет двадцать, да и прежде бывали всего пару раз. Вывеска осталась неизменной: «У дядюшки Жюля».

И хотя вместо деревянных столешниц появились вызывающе яркие пластмассовые покрытия, а бар обрел современный облик, в ресторане по-прежнему заправлял дядюшка Жюль, который внешне ничуть не изменился, а седая шевелюра делала его похожим на статиста в парике.

В Жуенвиль они добрались на машине Пардонов, но место для ужина выбрал Мегрэ — прямо напротив острова Любви, вокруг которого сновали лодки и каноэ.

Неподалеку проходили народные гулянья, и доносившаяся с улицы громкая музыка накладывалась на звуки, льющиеся из проигрывателя в самом ресторане. Посетителей было немного, и большинство из них сбросили пиджаки, многие вообще заглянули сюда по-соседски.

Ну чем не доказательство верности Мегрэ той программе отдыха, что он для себя наметил?

— Есть развлечения, о которых непрестанно говорят и даже мурлыкают сложенные о них песенки, но никогда не удосуживаются позволить их себе, — заявил он в начале трапезы. — Например, вкусить чего-нибудь во фритюре в бистро на берегу Марны. Признайтесь, Пардон, часто ли дам доводилось приобщаться к такому времяпровождению?

Доктор задумался и так долго медлил с ответом, что развеселил свою супругу.

— Всего один раз, — сказала она, — когда у мужа еще не было пациентов.

— Вот видите! А мы дважды. Плюс к тому планируем бесцельно побродить, взявшись за руки, по парижским улочкам…

— Увы, виной всему нехватка времени, — вздохнул Пардон.

— Так вот, на сей раз у меня его немерено. Как по-вашему, чем мы занимались после обеда? Сели в автобус, причем он — о, чудо из чудес! — оказался полупустым, и прокатились до площади Сент-Огюстен. И ни одной пробки по пути. Потом пешочком прошлись вдоль всего бульвара Османн…

— И даже ни разу не останавливались?

— Представьте себе, нет.

Мегрэ, само собой разумеется, рассмотрел здание, где проживал доктор Жав. Перед тщательно отлакированными воротами толпилась кучка ротозеев, на которых с досадой косился полицейский в форме. При столь громком происшествии оказаться в толпе зевак! Такое с комиссаром приключилось впервые и очень его позабавило. С одной стороны к дому примыкал магазин восточных ковров, а с другой — бутик, должно быть, страшно дорогой модистки, так как в витрине красовалась всего одна шляпка.

Именно таким — добротным, дорогим, чуточку старомодным — он и представлял себе это здание.

Потом они с мадам Мегрэ прошлись до площади Терн, выпили по рюмочке на террасе кафе, а затем, словно два провинциала, проездом оказавшиеся в Париже, по авеню Ваграм и Елисейским полям добрели до дому.

— Получилось великолепно! — подвел итог Мегрэ.

И был вознагражден первым благодарным взглядом жены, поскольку в точности повторил официантке названия тех блюд, которые они когда-то здесь пробовали. Казалось, все вокруг приводило Мегрэ в восторг — музыка, парочки, что направлялись на гулянье, гребцы лодок на Марне, ночь, начинавшая понемногу их обволакивать. Чувствовалось, что ему хочется сбросить пиджак по примеру остальных, но он не решался сделать этого, видимо стесняясь Пардона.

Мадам Мегрэ подняла глаза на доктора, без слов говоря ему: «Видите, он выздоравливает».

Мегрэ и в самом деле будто помолодел. Другим было невдомек, что весной он утомился гораздо сильнее, чем все предполагали, пусть и не признавался в этом даже самому себе. Порой его выматывали абсолютно пустячные усилия, и комиссар начал задумываться, не кончит ли он свои дни, как Бодар.

Бодар, один из его коллег, сотрудник службы общей информации — порядочный и до крайности щепетильный человек, внезапно подвергся несправедливым нападкам.

Мегрэ, как мог, защищал его, но за всем этим делом угадывались политические игры высокопоставленных чиновников, которым шкура Бодара была нужна, чтобы обелить самих себя.

И они преуспели в интригах. Бодар почти полгода отбивался, защищая скорее свою честь, чем положение, и однажды утром, поднимаясь по парадной лестнице здания на набережной Орфевр, упал замертво.

Возможно, именно из-за случая с Бодаром комиссар и принял решение уйти в отпуск и позволить себе те маленькие удовольствия, от которых был вынужден надолго отказаться. Такие, как этот ужин на берегу Марны.

Когда они зашли за четой Пардон на улицу Пикпюс, доктор бросил всего одну фразу:

— Жав вернулся домой.

— А Негрель? — спросил Мегрэ.

— Не знаю.

Было забавно узнавать новости от Пардона, ничего не смыслившего в ремесле комиссара. Во время обеда они больше не возвращались к этой теме. Теперь, когда мужчинам подали кальвадос, а женщинам ликеры, супруги, как это обычно делалось после вечерних застолий на улице Пикпюс, сдвинули кресла и принялись вполголоса беседовать.

Было безветренно, с реки тянуло сыростью. Какая-то парочка крутила патефон на лодке, и та под звуки нежных песен дрейфовала по воле волн.

— Перед выездом, — произнес Пардон, — я позвонил Деберлену. Оказывается, он неплохо знает Жава, вместе с ним проходил интернатуру, и они встречались до самого последнего времени.

— Что он рассказал?

— Жав, похоже, выходец из очень простой семьи в Пуатье. Сын банковского бухгалтера и учительницы. Отец умер, когда Жав был совсем юным, так что воспитала его мать. Высшее образование смог получить только благодаря стипендии, и его студенческая жизнь, по-видимому, была не из легких. По словам Деберлена, Жав — зубрила, умен, замкнут, обладает железной волей. Увлекался кардиологией, видимо, потому, что его отец скончался от стенокардии, и все думали, что он станет специализироваться в этой области медицины. Вместо этого он осел в жалком врачебном кабинете в Исси-ле-Мулино и вел изнурительную жизнь большинства пригородных врачей, вкалывая по четырнадцать-четырнадцать-пятнадцатьчасов в сутки. Ему было около тридцати восьми — тридцати девяти лет, когда, проводя отпуск в Безеке, близ Конкарно, он познакомился с Эвелин.

— То есть с девицей Ле Терек?

— Да. Они, очевидно, воспылали друг к другу любовью, и все закончилось свадьбой. Деберлен бывал у Жавов на бульваре Османн, куда его приятель перебрался почти сразу же после женитьбы. У него сложилось о Жавах мнение как о крепкой семье. Эвелин, на его взгляд, женщина красивая, хотя никто на улице не обернется ей вслед в восхищении. Детство ее в доме отца-вдовца было безрадостным. Застенчива, держалась неприметно, с ее лица не сходила, как выразился Деберлен, какая-то жалостливая улыбка. Деберлен убежден, что у нее нелады со здоровьем, но из-за скрытности Жава ничего о характере ее болезни не знает. Вот, пожалуй, и все, что мне удалось разузнать. Могу лишь добавить, что Жавы, судя по всему, были рады рождению дочери. Они частенько выходили в свет и примерно раз в неделю принимали гостей у себя. Деберлен, очевидно, единственный из прежних друзей Филиппа, кто продолжал с ними видеться.

— Откуда вам стало известно, что Жав вернулся в Париж?

— Да по радио сказали.

У Мегрэ тоже был приемник, но никогда и мысли не возникало слушать его.

— В семичасовых последних известиях сообщили, что расследование идет своим чередом и что доктор Жав, крайне подавленный, прибыл домой, на бульвар Османн.

Они сидели на террасе пригородного бистро, глядя на отражавшиеся в водах Марны огни и потягивая выдержанный кальвадос. Чем в эти минуты занимался Жанвье?

Горбил спину у него в кабинете на набережной Орфевр, выбивая показания подозреваемых и свидетелей и поджидая рапорты коллег, рассыпавшихся по Парижу и другим местам с заданиями? Заказал ли за отсутствием времени на ужин традиционные бутерброды и пиво?

Пардон, видимо заметив мимолетную тень ностальгии на лице комиссара, спросил:

— Не слишком тянет на работу?

Мегрэ, не таясь, взглянул ему в глаза и, не долго подумав, ответил:

— Нет.

Все верно. Дело о драме на бульваре Османн обещало стать одним из самых щекотливых и захватывающих из числа известных ему. Уже сама обстановка, в которой произошло преступление, придавала ему отличный от других, более деликатный характер. Всегда трудно выявлять степень виновности фигурантов из определенных кругов общества, потому что малейший просчет грозил обернуться неприятными последствиями. В данном случае речь шла о медиках. Среди представителей некоторых профессий корпоративный дух сильнее, чем у всех прочих. Это присуще офицерам или учителям, колониальным чиновникам и даже — как бы курьезно ни выглядело — служащим почты и телеграфа.

Ведущему официальное расследование Жанвье, наверное, труднее собирать сведения на Жава и Негреля, чем Мегрэ, который опирался на дружеское расположение Пардона.

Кроме того, бедняге Жанвье не повезло со следователем, ибо Комельо прослыл человеком, с которым трудно найти общий язык. Он панически боялся прессы. Любая статейка в печати, касавшаяся закрепленных за ним дел, вызывала у него дрожь или повергала в неистовую ярость.

— Главное — ни слова репортерам! — неизменно рекомендовал следователь.

При этом, опасаясь критики со стороны нетерпеливых хроникеров, сам Комельо был готов выдавать за виновного первого же подвернувшегося человека и понапрасну держать его за решеткой.

За время своей службы Мегрэ довелось раз пятьдесят, если не все сто, противостоять ему, порой рискуя служебным положением.

— Ну чего вы тянете с арестом?! — орал этот недомерок, топорща остроконечные усики.

— Чтобы он сам себе надел хомут на шею, — парировал Мегрэ.

— А может, чтобы он ударился в бега за границу. То-то загалдят тогда бульварные газетенки…

Жанвье не обладал ни терпением Мегрэ, ни его способностью принимать упрямый либо отсутствующий вид всякий раз, как только Комельо заносило. Комиссар был уверен, что именно из-за этого следователя Жанвье ухитрился обозлить газетчиков, отказывая им с самого начала в самых элементарных сведениях.

— А как с Жильбером Негрелем?

— Ничего нового, помимо того, о чем я вам уже рассказывал. Он из породы нелюдимов. Его мало кто видит вне службы у профессора Лебье, и я не имею ни малейшего понятия о его личной жизни. Такое впечатление, что он небогат, раз еще не помышляет о собственной врачебной практике. Если только не подумывает о конкурсе на замещение должности преподавателя, метя в профессора. Было бы, пожалуй, недурно позвонить вашему другу доктору Полю, судмедэксперту, и выяснить результаты вскрытия. От чего умерла Эвелин Жав? В прессе не упоминалось ни о револьвере, ни о ноже, ни об удушении. Но, погибни она в результате несчастного случая, какой смысл буквально скрючивать пополам ее тело и засовывать его в шкаф?

— Скажите-ка, Пардон, в течение какого времени после смерти можно сгибать тело человека?

— Это зависит от трупного окоченения. А оно, в свою очередь, связано с целым рядом факторов, включая температуру окружающей среды. Иногда — в пределах одного часа, при иных обстоятельствах — нескольких часов.

Это никак не продвигало Мегрэ к разгадке тайны. Впрочем, комиссар и не собирался увлекаться этим делом. Он решил, что будет выступать в роли рядового француза, вынужденного, как и все остальные, следить за развитием событий по газетам — и не более того.

Сейчас он — самый обычный гражданин, а вовсе не полицейский. Единственно, что не давало ему покоя, так это мысль об ответственности за работу всей уголовной полиции, которая впервые легла на плечи Жанвье, да еще в период отпусков, когда отсутствовала по меньшей мере половина личного состава.

В первую очередь следовало бы выяснить, находился ли Жав в момент смерти жены в Каннах. Проверить это было несложно, и Жанвье должен был об этом подумать.

Вот только сам Мегрэ ничего не знал о результатах ведущегося расследования.

Ответ на свой вопрос он получил уже следующим утром, когда в восемь часов отправился за газетами. Накануне Пардоны подвезли их около полуночи к самой двери дома. Чуть позже, раздеваясь перед сном, мадам Мегрэ прошептала:

— Обещаешь, что не ринешься на службу?

— Даю тебе слово.

— Тебе уже настолько лучше! Всего три дня, и ты — совсем другой человек. Неужели из-за одной погибшей женщины ты должен растерять все то полезное, что дал тебе отдых?..

— Не будет этого.

Она успокоилась, увидев, что муж открыл буфет и достал бутылку кальвадоса.

— Последнюю капелюшку… — пробормотал он.

Мегрэ пил не потому, что нервничал, пал духом или стремился поднять настроение, наоборот — этим вечером он чувствовал себя раскрепощенным. То была последняя маленькая радость сегодняшнего дня.

Вот разве что утром он уже не стал дожидаться, стоя у окна, пока жена прибирает постель, а сразу же устремился к газетному киоску. Это не было нарушением данного обещания. Делом на бульваре Османн комиссар не занимался. Он всего-навсего вкупе с другими читателями следил за его ходом, а это отнюдь не одно и то же.

Заголовки в газетах были еще более броскими, чем накануне, и самый примечательный из них гласил:

ДИЛЕММА ДВУХ ВРАЧЕЙ

В конкурирующем издании выражались осторожнее:

ТАЙНА ЧЕТЫРЕХ КЛЮЧЕЙ

Конечно, по сути все сводилось почти к одному и тому же. Однако создавалось впечатление, что полиция несколько ослабила первоначально введенную ею информационную блокаду, ибо наконец-то приводились сведения, которые не могли поступить из иных, нежели набережная Орфевр или кабинет следователя, источников.

Сначала очень сжато излагалось заключение судебномедицинского эксперта.

«В результате проведенного доктором Полем вскрытия установлено, что синяк на правом виске жертвы, о котором мы уже сообщали вчера, стал следствием удара, нанесенного незадолго до смерти, но не настолько сильного, чтобы привести к летальному исходу. При этом речь идет не о применении какого-то тупого инструмента, а скорее о кулаке или падении на паркетный пол.

Гораздо более загадочным представляется след от укола на левом бедре Эвелин Жав, поскольку его, вне всякого сомнения, сделали шприцем для подкожных инъекций.

Что ей было введено? Это станет ясно только после изучения экспертами внутренних органов и тканей.

Жертва не была наркоманкой и не кололась сама, потому что в этом случае были бы заметны следы от прежних инъекций. К тому же ее муж в этом вопросе категоричен…»

Мегрэ пристроился на той же самой, что и вчера, террасе кафе на площади Республики; небо так же отдавало спокойной голубизной, а воздух был теплым и влажным.

После вчерашних вечерних возлияний вина и кальвадоса он заказал кофе и попыхивал трубкой, просматривая три колонки более или менее сенсационных материалов.

Совершенно неожиданным оказался тот факт, что Жав в прошлую субботу отсутствовал в Каннах и возвратился туда «Голубым экспрессом» в воскресенье утром.

Отчета об итогах допроса врача не приводилось. Но Мегрэ, отлично представлявший обстановку на набережной Орфевр и знавший, как журналисты интерпретируют полученные ими сведения, сразу же понял, что тут не обошлось без заморочек.

Поначалу Жав вроде бы ссылался на субботнюю послеобеденную автомобильную прогулку до Монте-Карло и проведенную там же ночь в казино.

Ему не повезло, так как служащие аэропорта Ниццы заметили его машину, которая была припаркована там с полудня субботы до десяти утра воскресенья.

В общем и целом Жанвье потрудился на славу. Мегрэ представлял себе, сколько потребовалось телефонных звонков, чтобы воссоздать последовательность событий.

В субботу в девять пятнадцать утра Эвелин Жав, приехавшая в аэропорт на такси, вылетела в Париж.

Не прошло и часа, как в тот же самый аэропорт прикатил на своей машине ее муж и осведомился насчет самолета. Но до полудня рейса по расписанию не предвиделось.

Совершенно случайно оказалось, что «Вискаунт» фирмы «Бритиш эруэйс», задержавшийся из-за неполадки в моторе, был готов к вылету в Лондон. Жав поднялся на его борт, а столицу Великобритании тотчас же покинул рейсом на Париж, куда и прибыл в два часа пополудни.

Однако консьержка здания на бульваре Османн была непреклонна: Жава она не видела, как, впрочем, и его супругу.

Привратницей работала некая мадам Дюбуа, женщина, по описанию репортера, еще молодая и приветливая, имевшая десятилетнего сына. Муж покинул ее спустя несколько дней после рождения ребенка, и с тех пор никаких известий о нем она не получала.

Добавляли также, что она провела пару часов на набережной Орфевр и по выходе оттуда отказалась сделать какое-либо заявление.

Публиковали и ее фотографию, но оценить, насколько женщина привлекательна, было невозможно, оттого что она прикрыла лицо правым локтем.

Мегрэ представлял себе дома на бульваре Османн: они относились к одной и той же эпохе и были построены примерно одинаково. Просторным привратницким в них предшествовало некое подобие салона, а двойные стеклянные двери позволяли консьержкам наблюдать за входящими и выходящими жильцами и посетителями.

Мадам Дюбуа видела, как в восемь утра пришла на работу Жозефа, а в девять — доктор Негрель. Она заметила также, что десять минут первого он покинул дом, в два часа вернулся, а в полшестого ушел совсем.

Как ни странно, ни доктор Жав, ни его жена на глаза ей не попадались.

Однако Эвелин Жав непременно должна была как-то проникнуть к себе на этаж, раз ее обнаружили там мертвой.

В газете утверждалось также, что припертый к стене Жав в конечном счете отказался что-либо сообщить о том, как провел субботнее послеобеденное время в Париже, ссылаясь на необходимость сохранять профессиональную тайну.

Его не стали задерживать. Как, впрочем, согласно самым последним новостям, не задержали и доктора Негреля, что, должно быть, нещадно терзало душу следователя Комельо.

Прибыв в аэропорт Орли в одиннадцать пятнадцать утра, мадам Жав доехала автобусом «Эр-Франс» до бульвара Капуцинок. Водитель вспомнил ее благодаря поразившему его воображение отвечавшему духу Лазурного берега белому костюму. Но костюм исчез, как, впрочем, и подобранные ему в тон туфли, не обнаружили и нижнего белья жертвы.

После бульвара Капуцинок следы молодой женщины терялись — вплоть до девяти часов утра понедельника, когда слесарь в присутствии Жозефы и Негреля открыл дверцу шкафа.

Проблему осложняла и ситуация с ключами. По газетным данным, таковых насчитывалось четыре, и они одновременно подходили как к жилой, так и к рабочей половине апартаментов. Один из них был на руках у Жозефы, другой вручили доктору Негрелю на то время, пока он подменял своего коллегу. Третий принадлежал Жаву, четвертый доверили консьержке.

У Эвелин Жав ключей ни от одной из двух квартир на бульваре Османн вообще не было.

Это означало, что кто-то должен был открыть ей дверь.

Если, разумеется, консьержка не солгала и не передала ей свой ключ.

Если бы только патологоанатом Поль мог поточнее определить момент смерти! В его отчете говорилось: «В субботу между четырьмя часами пополудни и десятью вечера».

В четыре Негрель, как и Жозефа, еще находились в здании на бульваре Османн. Врач покинул его полшестого, Жозефа — около шести, поскольку заняться ей было нечем и предстоял ужин с дочерью.

Что касается Жава, то он находился в Париже с двух часов дня и вечером без пяти восемь уехал с Лионского вокзала «Голубым экспрессом».

Газета напечатала фотографии Жозефы, выходившей из дома дочери на улице Вашингтон. Это была рослая, сухопарая, несколько мужиковатая особа. Репортер давал понять, что ее двадцатидевятилетнее чадо — Антуанетта — отнюдь не отличалось безупречным поведением, тем не менее они превосходно друг с другом ладили.

На бульваре Османн у Жозефы была своя комната на седьмом этаже, как и у всей прочей обслуги апартаментов здания, но при малейшей возможности она старалась ночевать у дочери, где для нее специально держали кровать.

Так было в субботу вечером, а также и в воскресенье.

В отличие от консьержки Жозефа не стала прятать лицо от застигнувшего ее врасплох фотографа и глядела в камеру вызывающе.

Няня в Каннах продолжала вести затворническую жизнь вместе с дочерью Жавов на вилле «Мария-Тереза», и местные журналисты безуспешно названивали ей в дверь.

Последняя новость публиковалась в нижней части третьей колонки: Ив Ле Терек, брат Эвелин Жав, руководивший заводом в Конкарно, прибыл в Париж и остановился в отеле «Скриб».

Мегрэ допил кофе, поколебался, не заказать ли что-нибудь еще, но в конце концов сложил газеты и отправился вышагивать по периметру площади.

Вообще-то каждое уголовное дело напоминает другое или даже несколько других, потому что мотивы, толкающие на убийства, как и способы их совершения, не столь уж и многочисленны. Однако применительно к этому конкретному происшествию комиссар напрасно ворошил память в поисках каких-либо аналогий. Он знал четверых или пятерых медиков-преступников. Один из них лет пятнадцать тому назад в Тулузе прикончил свою пациентку, прописав ей заведомо смертельную дозу токсичного лекарства. Лишь три года спустя чисто случайно выяснилось, что он задолжал этой женщине крупную сумму и не нашел иного способа избавиться от долгового бремени.

Второй врач примерно тогда же в Центральном массиве внутримышечно ввел не тот препарат, что сам же указал в рецепте. Потом он заявлял, будто совершил непреднамеренную ошибку, и благополучно выкрутился, ибо было сочтено, что перепутать ампулу после изнурительного приемного дня вполне возможно, тем более что в палате больного царил полумрак.

Похоже, и Эвелин Жав была убита таким же образом.

Но в отличие от этих прецедентов в ее деле фигурировали два врача, а не один.

Был ли заинтересован в ее устранении муж? Она была богатой, и лишь благодаря женитьбе на ней Жав смог выбраться из пригорода, где вел безрадостную, полную лишений жизнь, и стать врачом парижского бомонда.

А не завел ли он любовную связь на стороне? Может, намеревался создать новый семейный очаг? Или супруга, проведав о каких-нибудь его шашнях, угрожала разводом?

Все могло быть. Даже драма на почве ревности. Ведь никто не знал, при каких обстоятельствах Эвелин покинула Канны в субботу утром. Как она объяснила необходимость поездки супругу? Достигли они согласия в этом вопросе? А если да, не подозревал ли Жав, что у этого вояжа жены иная, нежели ему было заявлено, цель?

Лишь один факт был неопровержим: врач сразу же и самым быстрым видом транспорта помчался вслед за ней и прибыл в Париж ненамного позже.

Не была ли Эвелин любовницей молодого Негреля?

И при утвердительном ответе, как долго? Не она ли внушила мужу мысль обратиться именно к нему с просьбой о подмене на время отпуска?

Негрель тоже мог иметь основания отделаться от нее.

Предположим, у него были совсем иные планы в отношении своего брака, тогда как она настаивала на том, чтобы развестись и выйти замуж за него.

Или же….

Мегрэ не стал возвращаться к себе на бульвар Ришар-Ленуар, а предпочел продолжить прогулку по Большим бульварам — такими пустынными он видел их нечасто.

Близ ворот Сен-Дени комиссар вошел в пивную и, устроившись за столиком, заказал пиво и попросил принести ему письменные принадлежности.

Раз уж он теперь относился к представителям широкой общественности, то будет играть эту роль до конца, и с его губ не сходила ироническая улыбка, пока он царапал печатными буквами фразу:

«НО КАКОГО ЧЕРТА ОНА БЫЛА ГОЛЫШОМ?»

На конверте комиссар вывел имя Жанвье и адрес набережной Орфевр. Подписываться он, понятно, не стал.

Люди, дающие советы полиции, делают это редко. Он представил себе, как вытянется лицо Мерса из лаборатории в случае, если к тому обратятся с просьбой идентифицировать отпечатки пальцев, — ведь у него были образцы папиллярных узоров Мегрэ.

Впрочем, слишком уж невинно выглядело его письмо, чтобы Жанвье отдал такое распоряжение. Скорее всего, он просто пожмет плечами.

И тем не менее, возможно, именно в этом была загвоздка. Одно из двух: либо молодая женщина разделась сама, либо это сделал за нее кто-то другой после ее смерти.

Ранений на теле не обнаружили, следовательно, кровавых пятен не должно было появиться на одежде, поэтому Мегрэ не усматривал ни единой стоящей причины для того, чтобы преступнику полностью обнажать жертву.

Но с какой стати ей самой вздумалось оголиться между четырьмя часами пополудни и десятью вечера? Решила сменить белый костюм, в котором прилетела? Но она сделала бы это по ту сторону лестничной площадки, в своей квартире, где находились все ее вещи.

— Захотела искупаться? Тоже нелепо.

В одной из газет приводился подробный план апартаментов Жавов. Правая половина состояла из прихожей, большой гостиной, салона меньших размеров, который называли будуаром, трех комнат, столовой, кухни и ванной. Левая, где практиковал доктор Жав, была спроектирована почти так же, но назначение помещений было иным.

Верно ли, что это было одно из самых шикарных медицинских заведений Парижа? Большая гостиная превратилась в приемную, где стояла мебель, выдержанная, как утверждала газета, в стиле ампир. Будуар, оформленный в том же духе, служил Жаву кабинетом — в нем он расспрашивал своих клиентов об их недугах, прежде чем перейти в соседнюю комнату, где проводил медицинский осмотр.

Далее симметрично одной из комнат правой половины апартаментов располагалось отделение для диагностики и процедурная.

Затем шла лаборатория, уставленная высокими, до самого потолка, шкафами. В не используемой по назначению ванной складывали дорожные чемоданы и хозяйственные сумки, а в кухне хранили инвентарь для уборки помещений, а также все то, что не знали, куда девать.

Оставалась еще одна комната, обставленная как обычная спальня, в которой Жавы привечали какого-нибудь заезжего друга или, бывало, сам доктор, переутомившись, отдыхал после обеда.

Но, как установили, постель в ней не расстилалась.

Если же предположить, что Эвелин была убита в квартире напротив, то зачем, спрашивается, подвергать себя риску, перетаскивая тело через лестничную площадку, когда в жилой части вполне хватало шкафов?

И зачем куда-то прятать одежду?

Может, к примеру, убийца хотел вернуться за трупом, намереваясь освободиться от него, сбросив в Сену или пристроив где-нибудь в лесу в окрестностях Парижа?

Но предположение такого рода сразу же влекло за собой новый вопрос — о средствах транспортировки. Жав, как известно, прибыл из Канн без машины, оставив ее на стоянке в аэропорту Ниццы.

А был ли автомобиль у Негреля?

Об этом пресса умалчивала.

Если убийца действительно рассчитывал скрыть тело, значит, весьма вероятно, машина у него имеется….

Мегрэ снова пустился в путь, машинально останавливаясь перед витринами, знакомыми ему по той простой причине, что они с женой чаще всего ходили в кинотеатр, расположенный как раз напротив.

В зеркале ювелирного магазина он увидел свое отражение — брови насуплены, выражение лица от долгих раздумий чуть ли не свирепое — и рассмеялся.

В сущности все это ничего не значило. Все его рассуждения не опирались на прочный фундамент. И ему вдруг стало понятно состояние умов обычных людей, черпающих сведения о криминальных делах только из газетных россказней.

Был или нет у преступника автомобиль — не важно.

Разве не приходилось ему по меньшей мере трижды за время службы в уголовной полиции сталкиваться с убийцами — в том числе с одной женщиной, — которые отвозили свои жертвы в вокзальную камеру хранения на такси? Достаточно запастись объемистым чемоданом или сплетенной из ивовых прутьев корзиной, повсеместно используемой в торговле.

А не намеревался ли в данном случае преступник обезобразить погибшую до неузнаваемости перед этой последней поездкой, с тем чтобы сделать ее опознание невозможным?

Если это дело рук Негреля, то почему он не вернулся завершить злодеяние в воскресенье, когда ему ничто не мешало, поскольку Жозефа находилась у дочери?

Ответ, однако, напрашивался сам собой: в выходной день у него не было никакого повода для визита в здание на бульваре Османн и консьержка, безусловно, заметила бы, как он проходит под аркой, тем более если затем покидает дом с тяжелым чемоданом в руке.

— Судя по виду, ты в отличном настроении, — бросила комиссару жена, открыв дверь.

Это все потому, что он подтрунивал над самим собой.

Мегрэ играл нынче в сыщика-любителя — он, который всегда насмехался над ними. Там, у себя на набережной Орфевр, они оперировали точными данными и при возникновении гипотезы располагали возможностями проверить, верна ли она.

Мадам Мегрэ была почти готова — оставалось лишь надеть шляпку и натянуть перчатки. Сегодня он решил сводить ее отужинать в итальянский ресторан на бульваре Клиши.

Как ни странно, в этой области Мегрэ не импровизировал. И если впрямь не строил планов насчет того, как проводить свои дни, и давал волю фантазии, из этого вовсе не следовало, что он не придерживался основополагающей идеи.

Как Мегрэ вчера вечером признался Пардону, он сейчас потакал своим маленьким прихотям, чего ежедневная работа не позволяла ему делать.

Он вновь побывал у дядюшки Жюля, насладился пескарями во фритюре и жареной кровяной колбаской. Возможно, все прошло не столь же восхитительно, как двадцать лет тому назад, но он остался доволен.

Его вполне устраивало наблюдать по утрам из окна за суетой на бульваре Ришар-Ленуар или за грузовиками, вползающими в пакгауз Катуара и Потю и выбирающимися оттуда.

Итальянский ресторан на бульваре Клиши, куда он повел супругу, был ему не знаком. Он никогда там не бывал, но, не раз проходя мимо и вглядываясь в утопающий в полумраке интерьер, сделал зарубку у себя в памяти: было бы неплохо как-нибудь отведать здесь спагетти.

Мегрэ придумал и еще кое-что, но не стал говорить об этом жене из боязни, что она поднимет его на смех. Может, он все же решится отыскать малолюдное местечко где-нибудь на площади Вогезов или в парке Монсури?

Комиссар горел желанием усесться там на скамейку и пробыть долго-долго в мире и покое, ни о чем не думая, посасывая трубку и наблюдая за играющими детьми.

— Ты готов? — обратилась к нему мадам Мегрэ, натягивая белые нитяные перчатки.

Она надушилась, как делала это всякий раз в воскресенье или в те вечера, когда они ходили в кино, и была одета в цветастое платье.

— Минуточку.

Ему оставалось всего лишь вырезать заметки из утренних газет и вложить их в желтого цвета папку.

После ужина они никуда не спеша, словно заурядные туристы, пройдутся до базилики Сакре-Кер и одолеют улицу Лепик, а мадам Мегрэ будет время от времени останавливаться, чтобы отдышаться.

Глава 3 Мнение влюбленных

Они предпочли сине-белый цвет, хотя на площадь Тертр претендовали три кафе, и, поскольку каждое старалось выдвинуть свою террасу как можно дальше, у всех зонты под солнцем выглядели флагами: оранжевыми, темно-голубыми и в сине-белую полоску. Одинаковые железные стулья, столы и, вероятно, одно и то же винцо без претензий, что подавали в кувшинах. И нечто вроде нескончаемого праздника кругом — автобусы, выныривавшие из улочек, которые они, казалось, раздвигают своими боками, туристы, увешанные фотоаппаратами, художники — в основном женщины — перед своими мольбертами. И даже глотатель огня, который сверх программы запихивал в рот и шпаги.

Мегрэ и его жене случалось и здесь обмениваться взглядами. Оставаясь вдвоем, они вообще помногу не разговаривали. К примеру, в сегодняшнем переглядывании угадывалась ностальгия по прошлому и признательность друг другу.

Конечно же от той площади Тертр, которую они знали в те годы, когда Мегрэ только-только начинал служить в одном из комиссариатов полиции, мало что осталось — теперь то была красочная и шумная ярмарка, отличавшаяся нахрапистой вульгарностью. Но не изменились ли они сами за это время? Так зачем, старея, требовать от остального мира, чтобы он застыл в своем развитии?

Это или нечто подобное и выражали их взгляды наряду с искренней взаимной благодарностью за совместно пережитое.

Винцо оказалось прохладным, немного с кислинкой.

Складной стул поскрипывал под грузным комиссаром, имевшим привычку откидываться на спинку. Рядом, взявшись за руки и молча созерцая толчею туристов, сидела парочка влюбленных, совместный возраст которых не дотягивал и до сорока. Волосы у парня были чересчур длинными, у девушки — наоборот, слишком короткие. Свежеокрашенные дома выглядели опереточными декорациями. Гид одного из автобусов что-то объяснял в мегафон сначала по-английски, затем по-немецки.

И в этот момент на сцену ворвался продавец газет, в свою очередь выкрикивая какой-то невнятный набор слов, серди которых угадывались лишь два: «…сенсационные разоблачения…»

Мегрэ выбросил вперед руку и щелкнул пальцами, как делал это в бытность школьником. Он купил сразу две соперничавшие между собой газеты, влюбленные соседи удовольствовались одной.

Оставив себе ту из них, в которой сотрудничал этот плут Лассань, он передал другую жене.

С первой страницы на читателя смотрела, опершись о лодку, девушка в купальнике. Худенькие ножки и бедра, остренькие, недоразвитые груди. Она застенчиво улыбалась в объектив фотоаппарата.

Отчего при взгляде на нее создавалось впечатление помеченной судьбой жертвы? Изображение было расплывчатым. Газета явно увеличила моментальный кадр, отснятый на пляже при неудачном освещении.

«Эвелин, — пояснялось внизу, — сфотографированная братом в тот год, когда она познакомилась с доктором Жавом».

Провинциальная девица, благоразумная и унылая, прозябавшая, должно быть, в доме с суровыми нравами, тоскующая о другого рода жизни.

Ниже приводились сведения, полученные вездесущим Лассанем от Ива Ле Терека. Заголовок гласил:

ИНТЕРВЬЮ С ДОКТОРОМ НЕГРЕЛЕМ

Так, значит, один из двух вовлеченных в дело мужчин согласился высказаться если и не на пресс-конференции, то, по крайней мере, в беседе с журналистом. Лассань, тощий, рыжий непоседа, не хуже обезьяны, последние часы прожил, видимо, весьма бурно, и Мегрэ, дав волю воображению, представил себе, как тот, домчавшись до редакции, тут же устремился к столу, дабы настрочить статью, и посыльные выхватывали ее у него из-под пера частями и сломя голову неслись в наборный цех.

Хотя в ней и не было ничего, как обещал разносчик газет, сенсационного и, собственно говоря, речь не шла о каких бы то ни было разоблачениях, содержание все же оказалось небезынтересным. Лассань, верный своему стилю, начинал с описания места событий:

«Доктор Негрель любезно согласился дать нам эксклюзивное интервью в своей квартире в ветхом здании на улице Сен-Пер, в двух шагах от Сен-Жермен-де-Пре.

Когда-то этот дом был особняком, и до сих пор на его фронтоне красуется герб одной прославленной французской фамилии, но уже давно в его пришедшие в упадок стены вселились многочисленные жильцы.

Двор заставлен веломоторами, велосипедами и детскими колясками. На первом этаже разместилась столярная мастерская, ступеньки лестницы с перилами из кованой стали, видавшие славные времена, поизносились.

Мы поднялись по ней на пятый этаж с мансардой, где раньше размещалась прислуга, и в глубине мрачного коридора постучали в дверь, к которой прикноплена простая визитная карточка.

У нас была договоренность о встрече. Дверь открылась, и на пороге вырос темноволосый молодой человек с матовым лицом, которому играть бы в каком-нибудь фильме роль первого любовника.

Доктор Негрель, как он рассказал нам чуть позже, родом с Юга Франции, из Нима, где проживало немало поколений его семьи, пережившей и взлеты и падения.

Один из Негрелей служил морским врачом при Наполеоне. Другой был прокурором при Луи-Филиппе.

Ныне здравствующий отец Негреля — фотограф, а сам он получил высшее образование в университете города Монпелье.

Доктор…»

Мегрэ, прервав чтение, прислушался. Двое влюбленных за соседним столиком просматривали ту же газету примерно с той же скоростью, что и он, и девушка прошептала:

— Ну, что я тебе говорила?

— ЧТО?

— Это любовная история.

— Дай мне спокойно почитать.

Мегрэ спрятал улыбку, уткнувшись в газетную страницу.

«Доктор Негрель, несмотря на авантажный вид, произвел на нас впечатление человека простого и серьезного, глубоко потрясенного событиями последних дней.

Его жилье так и осталось на уровне студенческого и ничем не напоминает квартиру врача, которому прочили блестящую карьеру. Он принял нас в комнате, служившей одновременно кабинетом, гостиной и столовой. За открытыми дверьми виднелось еще одно помещение без каких-либо признаков роскоши и крохотная кухня.

— Ничего не понимаю в случившемся, — с ходу заявил нам Негрель, усаживаясь на подоконник, после того как жестом показал нам на старое плюшевое кресло красной расцветки. — Полиция, а затем и следователь долго допрашивали меня, задавая вопросы, на которые я был не в состоянии ответить. Все выглядит таким образом, будто меня подозревают в убийстве мадам Жав. Но почему — да-да, с какой стати! — я решился бы на этот шаг?

Сошедшиеся у переносицы густые брови придавали глубину его взгляду. На столе были остатки холодных закусок, вероятно купленных для него в этом же квартале консьержкой. Он не брит, без галстука и без пиджака.

Мы поинтересовались у него:

— Вы позволите спросить вас о том, что интересует наших читателей?

— Постараюсь ответить, насколько это в моих силах.

— Даже если вопросы окажутся нескромными?

Он вяло махнул рукой. Как человек, уже столкнувшийся с самыми яркими проявлениями бестактности.

— Начнем: как долго вы знаете чету Жав?

— С доктором Жавом я познакомился три года назад. „Там“ тоже этим интересовались.

— Где вы познакомились?

— У моего патрона, профессора Лебье, ассистентом которого я являюсь. Жав иногда приводил к нам пациентов на консультацию. Как-то раз мне срочно понадобилось в центр — вот Жав и подбросил меня на своей машине.

— Вы подружились?

— Он сказал, что хотел бы пригласить меня как-нибудь отужинать у него дома.

— И вы согласились?

— Я попал туда спустя полгода, причем совершенно случайно. После одной из консультаций у профессора Лебье он спросил, не свободен ли я вечером, благо у него собирались на ужин интересные люди, — так я и оказался на бульваре Османн.

— Тогда-то вас и представили мадам Жав?

— Да.

— Какое впечатление она произвела на вас?

— Среди приглашенных я был наименее значимым гостем и, следовательно, сидел в самом конце стола. У меня даже не было возможности поговорить с ней.

— Выглядела ли она счастливой женщиной?

— Ни счастливой, ни несчастной. Она вела себя как хозяйка дома.

— Вы часто после этого посещали дом на бульваре Османн в качестве гостя?

— Весьма.

— Ваши коллеги утверждают, что вы мало выходите в свет и редко ужинаете в городе.

В этот момент нашей беседы Негрель вроде бы чуть стушевался, но в конечном счете улыбнулся.

— Семья Жав устраивала приемы часто, по меньшей мере раз в неделю, и у них всегда бывало человек пятнадцать. Иногда кому-либо из женщин или девушек не хватало партнера, и тогда спешно звонили мне, чтобы я послужил своего рода затычкой в бочке.

— Почему вы соглашались?

— Потому что они были мне симпатичны.

— Оба?

— Да.

— Ваше мнение о Жаве?

— Отличный специалист.

— А как человек?

— Я всегда считал его порядочным, даже совестливым человеком.

— В то же время вам вроде бы не пристало любить докторов, обслуживающих бомонд.

— Он не был только салонным медиком.

— Итак, мало-помалу вы стали другом семьи?

— Другом — это слишком сильно сказано. Несмотря на разницу в возрасте, мы с Филиппом чувствовали себя хорошими товарищами.

— Вы обращались друг к другу на „ты“?

— Я на „ты“ с немногими. Возможно, это объясняется обстановкой, характерной для протестантского Нима, где я родился и провел молодые годы.

— Это относится и к Эвелин Жав?

— Конечно.

Сказано это было довольно сухо.

— Какие отношения связывали вас с ней?

— Корректные, я бы даже сказал, дружеские.

— Она поверяла вам свои тайны?

— Она рассказала мне лишь о том, что я и так знал от ее мужа, а именно: она никогда не жила, как все остальные женщины.

— Почему?

— Из-за состояния своего здоровья.

— Она была больна?

— Думаю, не будучи ее лечащим врачом, не открою профессиональной тайны, сказав, что она страдала синдромом Стокер-Адамса. Это то, что обычно называют постоянным замедленным пульсом. С детства ее сердце билось не семьдесят раз в минуту, что рассматривается как норма, а сорок — сорок пять.

— В чем проявляется эта хворь?

— Внешне больной ведет такой же образ жизни, как и все люди. Однако в любую минуту рискует упасть в обморок или почувствовать спазм и даже внезапно скончаться.

— Она знала об этом?

— С двенадцати лет. После консультации у одного медицинского светила подслушала у двери и оказалась в курсе.

— Это страшило ее?

— Нет. Она смирилась.

— И все же Эвелин была жизнерадостным человеком?

— Ее веселость носила, если можно так выразиться, несколько приглушенный характер. Создавалось впечатление, что она все время опасалась спровоцировать приступ излишней возбужденностью.

— Эвелин не боялась, заводя ребенка?

— Нет. Напротив, она была рада оставить потомство даже ценой собственной жизни.

— Она любила мужа?

— Полагаю — да, раз вышла за него.

— А он?

— Я всегда отмечал его очень внимательное к ней отношение.

— Приходилось ли вам видеться с ней частным образом, я хочу сказать — в отсутствие мужа?

Молчание. Лоб молодого медика прорезала морщина.

— И да, и нет. Я никогда не приходил специально ради того, чтобы с ней встретиться. Однако порой в то время, когда я находился на бульваре Османн, Жава срочно вызывали к больному.

— Пыталась ли она в таких случаях откровенничать с вами?

— Нет. Не было ничего подобного тому, что принято понимать под этим.

— Она рассказывала вам о своей жизни?

— Как и все, Эвелин вспоминала прошлое, детские годы.

— Выходит, вы стали добрыми друзьями?

— Если вы это так воспринимаете.

— Бывала ли она у вас дома, в этой квартире?

Снова молчание, а потом вопрос:

— Почему вы меня об этом спрашиваете?

— Отвечу вам откровенно. Я показал фотографию Эвелин Жав вашей консьержке, и та утверждает, что по меньшей мере дважды видела, как та поднималась к вам, причем второй раз это произошло шесть недель тому назад.

— Консьержка лжет, она ошиблась в отношении личности посетительницы».

У девушки за соседним столом вырвалось:

— А ты кому веришь? Консьержке или доктору?

Воистину они читали в одном и том же темпе. Ее возлюбленный ответил:

— Все консьержки — ведьмы, но доктор явно чувствует себя не в своей тарелке…

— Говорила же тебе, что это любовная история…

Мадам Мегрэ, уже просмотревшая, вероятно, не столь длинную заметку в своей газете, держала теперь газету на коленях, задумчиво разглядывая суетливых туристов.

Мегрэ, забыв, какую роль играет в уголовной полиции, которой посвятил всю жизнь, с удивлением осознал, что спокойно почитывает разглагольствования журналиста, как самый простой смертный на этой улице. И тут он внезапно сделал небольшое, но поразившее его открытие.

Обычно моралисты, те, кто испытывает зуд поучать себе подобных, настойчиво проталкивают тезис о том, что набрасываться на сообщения о преступлениях и катастрофах читателей побуждает нездоровая или даже извращенная психика.

Не очень глубоко над этим задумываясь, Мегрэ еще вчера был склонен поддержать такую точку зрения. Но сейчас он неожиданно понял, что все обстоит не так просто, и на смену его оценок в известной мере повлияла молоденькая соседка.

Разве читатели не так же взахлеб проглатывают рассказы о героических и необыкновенных делах? И когда еще видели столь многочисленную и возбужденную толпу, причем глубокой ночью, на Больших бульварах, как при встрече Линдберга[2]? Просто люди жаждут знать, каков предел, которого может достичь человек как в добре, так и во зле, — не так ли?

А любопытство соседней девчушки, не было ли оно вызвано ее, новичка в любви, желанием выяснить, где пролегают границы этого чувства? Быть может, она надеялась, что газета и ход следствия по делу о смерти на бульваре Османн просветят ее.

Лассань продолжал накручивать, извлекая максимум из своего эксклюзивного интервью:

«Тогда мы его спросили:

— К вам часто ходят женщины, месье Негрель?

— Некогда такое бывало.

— Что вы подразумеваете под „некогда“?

В течение всей нашей беседы он, не переставая, смолил сигареты и давил окурки о подоконник открытого окна.

— Уже год, как я помолвлен. Полиции это известно. Должно быть, уже допросили мою невесту и делать из этого тайну бесполезно.

— Можно узнать ее имя?

— Вам его наверняка сообщат на набережной Орфевр. Мне не пристало это делать.

— Она живет с родителями?

— Да.

— Работает?

— Да.

— Из буржуазной семьи?

— Ее отец — известный адвокат.

— И она навещала вас?

Молчание.

— Сейчас я наберусь еще большей наглости, доктор, и прошу вас меня за это извинить. Вы не были любовником мадам Жав?

— Мне уже задавали такой вопрос.

— И что вы ответили?

— Нет.

— Вы также никогда не были влюблены в нее?

— Никогда.

— А она — в вас?

— Она ни словом, ни поступком не давала мне повода так считать.

— Вы не виделись с ней в последнюю субботу?

— Нет.

— Также не встречались и с Жавом?

— Ни с одним из них. После обеда я принял пять пациентов, и наличие их медицинских карточек в кабинете уже проверено. Я покинул здание в пять тридцать, предварительно попрощавшись с Жозефой и напомнив ей, что нужно закрыть окна.

— Кому пришла в голову мысль насчет того, чтобы вы заменили этим летом Жава?

— Ему самому.

— А как обстояло дело в прошлые годы?

— Он прибегал к услугам одного из моих коллег, доктора Бриссона. Но этой зимой тот открыл собственное дело в Амьене, поэтому не мог подменить Жава.

— Последний вопрос. Считаете ли вы, что Жозефа как-то по-особому привязана к своим хозяевам?

— Мне нет до этого дела.

— Вам довелось провести с ней бок о бок несколько недель. Вы часто общались с ней. Из тех ли она женщин, кто готов лжесвидетельствовать в интересах кого-то из своих работодателей?

— Повторяю: понятия не имею».

Лассань делал вывод:

«Мы расстались с доктором Негрелем, чья честь, будущее и даже жизнь в настоящее время подвергаются опасности. Он отдает себе в этом отчет. Виновный или нет, осознает тяжесть нависших над ним подозрений. Пред нами он предстал как человек, решивший защищаться — спокойно, без суеты и гнева, а последний взгляд, брошенный им нам вдогонку с верхней площадки лестницы, был исполнен горечи».

— Вот как, на мой взгляд, все происходило, — встрепенулась девушка за соседним столиком. — Молодой доктор и она были любовниками. Консьержке нет смысла говорить неправду, я убеждена, что она ее действительно узнала. Муж Эвелин старше ее. Он обращался с ней как с девчонкой, а женщины этого не любят. Негрель же, напротив, красивый мужчина, взор его нежен…

Мегрэ улыбнулся, занявшись трубкой. Откуда это она взяла — про нежный взор? Не потому ли, что журналист упомянул о густых бровях?

— Убеждена, что он — человек пылкий. По всем ответам Негреля чувствуется, что он себя сдерживает. Заметь также, что окурки он гасит о подоконник.

— Это абсолютно ничего не значит.

— Как сказать: он весь кипел внутри, стараясь в то же время внешне выглядеть спокойным. Эвелин была вынуждена отправиться в Канны вместе с мужем и дочкой. Но она, держу пари, подбросила Жаву мысль о Негреле как его заместителе на время отпуска. Там они могли видеться, поскольку часть своего времени тот проводил на бульваре Османн.

— Ну и фантазерка же ты.

Мегрэ подумал, что любовь у этой парочки будет недолгой. Блондин выглядел малым серьезным. Гибкое тело девушки прильнуло к нему, как бы стремясь обвиться вокруг возлюбленного, однако его это явно смущало, и он сидел с таким видом, точно извинялся перед окружающими.

— Потише, пожалуйста.

— А я ничего дурного не говорю. Она не выдержала месячной разлуки и помчалась самолетом в надежде вернуться в Канны вечерним рейсом. По всей вероятности, она наплела мужу, что едет повидаться с подружкой на Лазурном берегу. А он, что-то заподозрив, ринулся следом. После обеда он застал их в комнате, что за отделением для консультаций. Негреля отпустил, а на жене отыгрался. Ударил ее. Она грохнулась в обморок. И тогда, решив разом покончить с этой историей, он сделал ей укол.

— Но зачем же он засунул ее в шкаф. У него было оправдание — драма произошла на почве ревности.

Мадам Мегрэ, до которой также доносились голоса споривших, взглянула на мужа. Было забавно слушать легкую, почти игривую болтовню о происшедшей трагедии в этой балаганной обстановке. Персонажи в переложении девушки теряли свою человеческую оболочку и реальный драматизм, превращались в персонажей дешевого романа.

И тем не менее все, что она высказала сейчас, вполне могло оказаться истиной. Ее гипотеза, насколько Мегрэ представлял себе дело, была так же жизненна, как и любая другая.

— Ну неужели ты не понимаешь? Заперев ее в шкаф, вернувшись в Канны и заверяя, что в Париж не ездил, Жав выставил убийцей Негреля. Именно его теперь и подозревают в преступлении.

— Они оба на мушке.

— Кто тебе сказал?

— Спорю, полиция нарочно их выпустила и теперь следит за ними в надежде, что один из двоих сделает ошибочный шаг.

Тоже не так уж абсурдно. Короче говоря, публика не настолько глупа, как зачастую полагают профессионалы.

Бедняга Жанвье оказался перед дилеммой, не так часто возникающей перед полицейским. Как правило, когда задерживают предполагаемого преступника, возникает вопрос, что лучше — сразу предъявить ему обвинение или освободить, пока не наберется достаточно для того доказательств.

Будь в данном случае заподозрен кто-то один, следователь Комельо, не колеблясь ни секунды, предъявил бы обвинение. Но когда их двое?..

Убить Эвелин на пару они не могли. Значит, кто-то из врачей невиновен. Держать одновременно обоих в распоряжении правоохранительных органов нельзя, ибо тем самым будет признано, что лишают свободы человека, не совершившего уголовного деяния. Столь очевидный факт уяснил даже Комельо и, смирившись, не стал арестовывать ни того, ни другого.

Интересно, кто вел наружное наблюдение у дома, где проживает Негрель, в то время, когда Лассань брал у того интервью? Лапуэнт, Жанини? В любом случае кто-то из службы там был, равно как другого полицейского непременно послали к дому на бульваре Османн.

Один из двух медиков пошел на контакт с прессой, предпочтя при этом побеседовать с представителем газеты, выпускаемой массовым тиражом. Второй помалкивал, затаившись у себя дома. Лассань думал в том же ключе, ибо статью закончил так:

«Мы тщетно пытались добиться встречи с доктором Жавом. С тех пор как покинул префектуру полиции и вернулся на бульвар Османн, он ни с кем, кроме Жозефы, не виделся. И видимо, снял телефонную трубку с рычага, потому что при наборе его номера неизменно слышатся короткие гудки».

— Ты намерен повторить заказ? — удивилась мадам Мегрэ, заметив, что муж подает знак гарсону.

Да, он попросил принести еще этого ординарного вина. Комиссара мучила жажда. Но главное — ему все еще не хотелось уходить отсюда.

— А что ты сам об этом думаешь? — продолжила она вполголоса.

В ответ он лишь пожал плечами. На этот вопрос он обычно отвечал, что никогда не думает, и это почти соответствовало действительности. Сейчас перед его мысленным взором начали вырисовываться два фигуранта: Эвелин Жав и доктор Негрель. Они уже не были какими-то полностью абстрактными понятиями. Особенно зримо с того момента, как он увидел фотографию, представала Эвелин, и на месте Жанвье он немедля отправился бы в Конкарно.

Совсем необязательно, что ключ к разгадке преступления находится именно там. Тем не менее основную часть своего бренного существования молодая женщина провела в этом городе, и комиссару нестерпимо хотелось ближе познакомиться с этим периодом ее жизни.

Не воспитывали ли ее монахини? Мегрэ мог бы поклясться, что так оно и было, учитывая ее манеру вести себя и глядеть в зрачок камеры. Его воображение рисовало дом Эвелин — наверняка угрюмый, вероятно насквозь пропитанный запахом рыбы, без хозяйки, и ее саму — в окружении отца и брата, для которых весь свет сходился клином на их заводе.

Привыкла ли она к жизни в Париже? Или продолжала, устраивая обед либо давая прием, чувствовать себя неуклюжей провинциалкой?

Парижанином не был и Негрель, несмотря на свою внешность героя-любовника. Выходец из Нима, протестант.

Закончив учебу, не стал потеть над созданием собственной клиентуры, а сделался ассистентом своего профессора.

Лассаню удалось вынудить Негреля признаться, что раньше его дом на улице Сен-Пер посетили несколько женщин, но речь наверняка шла о девицах легкого поведения с Сен-Жермен-де-Пре, Мегрэ был готов побиться об заклад. И комиссар ничуть не сомневался, что они не задерживались надолго и что ни одна из них не провела в постели молодого медика целую ночь.

Но вот уже год, как он помолвлен. Мегрэ захлестнуло искушение сейчас же позвонить Жанвье и выяснить имя суженой Негреля. Дочь известного адвоката. И навещала его. В перспективе это сулило скандал.

Тем временем влюбленная парочка, оставив чтиво на столике, удалилась в сторону базилики Сакре-Кер. Девушка, проходя мимо мадам Мегрэ, с усмешкой покосилась на ее шляпку, хотя ничего нелепого в ней не было.

Сама она конечно же ничем не прикрывала волосы, постриженные коротко, как у какого-нибудь римского императора.

— Что пишут в твоей газете?

— Вероятно, то же самое.

Он машинально раскрыл номер. Редактор также вынес на первую страницу фотографию, но не Эвелин Жав, а ее брата — Ива Ле Терека, облокотившегося на стойку бара в отеле «Скриб».

Он совсем не походил на сестру: плечист, коренаст, под ежиком, должно быть, рыжих волос — костистое лицо.

Конкуренту проныры Лассаня не удалось заполучить, ни Негреля, ни Жава, а посему он накинулся на родственника жертвы.

Как он выяснил, Ив Ле Терек был женат, имел двоих детей, жил на собственной вилле в трех километрах от Конкарно. После смерти отца сменил его на посту руководителя консервного завода.

«— После замужества сестра ни разу не появилась в родных краях, уж и не знаю почему, но, наверное, ее муж хотел, чтобы она держалась подальше от родительской семьи.

— Выходит, вы с тех пор не виделись?

— Да нет, изредка наведывался к ней, когда бывал в Париже. Как-то раз даже захватил с собой на бульвар Османн жену и детей, но создалось впечатление, что в нас там не очень-то нуждались.

— Почему же?

— Мы люди простые и вращаемся в разных с доктором Жавом кругах…

— Он обзавелся медицинским кабинетом благодаря приданому вашей сестры, верно?

— У жениха и су не было за душой. Скорее долги. Отец рассчитался по ним, а также оплатил все, что вбухали в апартаменты на бульваре Османн.

— Вы недолюбливаете зятя?

— Я этого не говорил. Мы с ним — разного поля ягодки, или точнее: он хотел бы, чтобы так считали, но, в конце концов, его мать — всего лишь учительница…»

Тут явно разбередили старые раны. Действительно, столкнулись два мира. Семья Ле Терек, несмотря на свое богатство, продолжала вести в провинции простую и суровую жизнь, в то время как Жав, пообтесавшись в парижских кругах, вырвался вперед.

Однако денежки-то поступали от производителей консервированных сардин.

«— Поверьте, унаследовав половину завода, сестра каждый месяц получала кругленькую сумму.

— Она вышла замуж на условиях совместного владения хозяйством?

— К сожалению.

— А вы?

— Я тоже. Но у нас все по-другому, так как моя жена — дочь судовладельца, ее родственники этого же корня, что и мы.

— Вы считаете, что имело место преступление?

— А вы разве полагаете, что Эвелин сама себе сделала укол, а затем, согнувшись вдвое, забилась в шкаф, чтобы умереть там, предварительно заперев его? Где ключ от шкафа? Куда подевалась одежда?

— Кто же, на ваш взгляд, убийца?

Ле Терек открыл было рот, чтобы ответить, но спохватился.

— Я не хочу навлечь на себя обвинение в клевете. Факты говорят сами за себя, разве не так? Что касается утверждений некоторых особ насчет якобы имевшегося у нее любовника, то это — наглая ложь. Эвелин не способна на такое. Она была женщиной, лишенной какого бы то ни было темперамента. Мужчины ее пугали. Девушкой, явившись на танцы, она весь вечер просиживала в уголке, соглашаясь танцевать только со мной. Взгляните на этот снимок. Помню, с каким невероятным трудом ей удалось раздобыть купальник, который закрывал бы почти все тело. Она же выглядела в нем посмешищем.

— Эвелин часто писала вам?

— По случаю дней рождений — моего, жены и детей, а также под Новый год.

— Она знала о своей болезни?

— Во всяком случае, Эвелин понимала, что не протянет до старости, но на судьбу не роптала.

— Была ли она верующей?

— Пока жила с родителями была очень набожной и каждое утро ходила к мессе. Потом, как я выяснил, под влиянием мужа она перестала чтить Бога.

— Считаете ли, что ваша сестра была несчастным человеком?

— Убежден в этом.

— На чем основывается ваше мнение?

— Такие вещи чуют нутром. Например, на том, как она с мягкой улыбкой говаривала мне: „Непременно забегай ко мне всякий раз, как будешь в Париже. И не забудь передать ребятишкам, что тетя думает о них…“»

И тем не менее в шкафу-то ее нашли голой. Может, ее раздел убийца, совершив злодеяние? Но и эта гипотеза казалась довольно сомнительной, тем более что не так-то легко снять с покойника одежду. Да и вообще, зачем это понадобилось?

Что сейчас поделывает Жав, оставшись в одиночестве с Жозефой в доме на бульваре Османн? Какие показания он дал Жанвье и следователю Комельо касательно своего скоропалительного вояжа в Париж?

Если уж Комельо не вынес постановления об аресте, значит, у следствия возникли серьезные сомнения и шансы каждого из подозреваемых оказаться на скамье подсудимых почти наверняка расценивались примерно как равные.

Теперь Мегрэ не терпелось узнать побольше о Филиппе Жаве и его личной жизни. Не было ли у него любовницы, второго семейного очага? Или, как полагало большинство, он в самом деле, будучи салонным медиком, оставался человеком строгих правил?

— Чем займемся? — проронила мадам Мегрэ, увидев, что муж подзывает гарсона, чтобы расплатиться.

Комиссар понятия не имел. Сие не имело ровным счетом никакого значения — в этом-то и состояла вся прелесть его нынешнего положения.

— Начнем с того, что спустимся по ступенькам лестницы Сен-Пер…

Они прошлись по бульвару Рошешуар. Затем могли направиться, например, на улицу Мартир — постоянно оживленная, она была так мила сердцу Мегрэ. Обожал он и Фобур-Монмартр….

Это состояние ничегонеделания как-то по-новому раскрывало Париж для Мегрэ, и он был полон решимости ничего при этом не упустить.

— Не забыть бы сегодня вечером позвонить Пардону.

— Ты не заболел?

— Нет. Но у него, возможно, появились новые сведения об этом докторе Жаве.

— Тебя это волнует?

Разумеется, он много думал о деле мадам Жав, но оно для него вписывалось в праздные прогулки по Парижу.

— Завтра утром я, может быть, поброжу в районе улицы Сен-Пер.

Это уже было опаснее, ибо на малолюдной улице он рисковал нос к носу столкнуться с одним из своих инспекторов.

— Подумываю, не махнуть ли нам в Конкарно полюбоваться на море.

Он излагал свои планы просто так, не веря в них, ради забавы. Все заботы лежали теперь на Жанвье, а Мегрэ воспринимал ситуацию как прообраз своего бытия в тот день, когда уйдет в отставку.

При этой мысли он помрачнел. Ладно, он согласен поиграть роль праздношатающегося обывателя в течение нескольких дней, максимум трех недель.

Но вариться в этом соку до конца жизни?

Шагая к паперти базилики Сакре-Кер, Мегрэ неожиданно сжал локоть жены, и она поняла, что он взволнован, и, как ей показалось, догадывалась, по какой причине, но виду не подала.

Глава 4 Где была Жозефа?

В тот вечер он так и не позвонил Пардону, хотя и обещал самому себе это сделать, сидя на площади Тертр. Откровенно говоря, сия мысль его более не занимала.

Было, наверное, около пяти, когда на углу Фобур-Монмартр они с женой свернули на Большие бульвары.

Солнце палило вовсю, и тротуары с редкими прохожими казались просторнее обычного. Между витринами магазинов готового платья и металлоизделий он увидел сумрачный, похожий на тоннель подъезд и услышал теньканье звонка, какой, бывало, давали перед началом сеанса в старых кинематографах.

Оказалось, что это действительно вход в кинотеатрик, который раньше Мегрэ как-то не замечал. Там показывали старые фильмы с Чарли Чаплиным, и комиссар остановился в нерешительности.

— Давай зайдем, — предложил он жене.

Она подозрительно посмотрела на темный плюшевый занавес за кассой, перекрывавший вход в вестибюль с серыми каменными стенами.

— Как ты полагаешь, там чисто?

В конце концов они все же вошли, а когда вышли вместе с толпой, обнаружили, что ликующее августовское солнце уже село и на смену ему пришло сияние фонарей и неоновых вывесок по обе стороны Бульваров. Супруги Мегрэ не заметили, что в кинотеатре в тот день меняли программу, и фактически они высидели два сеанса подряд.

Идти обедать домой было уже поздно.

— А не перекусить ли нам где-нибудь поблизости?

В ответ мадам Мегрэ заметила:

— Если так будет продолжаться, то скоро я разучусь готовить.

Они отправились на площадь Виктуар в ресторанчик, спокойную террасу которого комиссар так любил. Потом вернулись домой пешком, и к концу прогулки мадам Мегрэ стала пошатываться на высоких каблуках — прошло уже столько лет с той поры, когда они подолгу бродили вдвоем.

Спать легли с открытыми окнами, и им показалось, что почти тут же наступил новый день с солнцем еще более ярким, чем то, которое светило, когда они ушли с бульвара Монмартр. Утро радовало свежестью и знакомыми звуками за окном.

Никакого плана, чтобы убить время, у них не было, и за завтраком мадам Мегрэ спросила:

— А не сходить ли мне на рынок?

Сходить на рынок значило, что потом она займется приготовлением обеда. И тогда конечно же нужно будет в определенное время сесть за стол.

— Мы и так целый год питаемся дома.

— Ну да, за исключением дней, когда ты вообще не приходишь.

Так на самом деле и было, и если сосчитать случаи, когда из-за срочного расследования ему приходилось перекусить где-то на стороне, то оставалось не столь уж много дней, когда они обедали вместе. Потому-то он сейчас и хотел развлечения ради пообедать или поужинать вне дома.

Никаких рынков! Хватит обязаловки. Выкурим первую трубочку возле окна и понаблюдаем за жестами человечка у склада «Катуар и Потю».

В бистро напротив хозяин, закатав рукава рубашки, читал газету, лежавшую на цинковом прилавке. Мегрэ, конечно, мог договориться, чтобы каждое утро газеты ему приносила консьержка, но это лишило бы его удовольствия сходить за ними самому.

Кончилось тем, что он оделся, пока жена его хлопотала по хозяйству.

— Я скоро вернусь за тобой. Правда, еще не решил, куда мы пойдем.

— Но в любом случае сегодня я обую туфли на низком каблуке.

Итак, у них создавались новые привычки. Он покупал газеты в одном и том же киоске, садился на террасе кафе на площади Республики, дабы их пролистать, и гарсон уже знал, что он закажет.

«Преступление или несчастный случай?» — на сей раз вопрошали заголовки.

Профессор-токсиколог, который производил исследование внутренних органов трупа мадам Жав, дал заключение.

По тем или иным причинам на набережной Орфевр не поскупились на информацию, как это было в начале расследования, и газеты публиковали резюме доклада.

В организме Эвелин Жав было обнаружено значительное количество дигиталина.

«Мы обратились в этой связи к профессору Луаро, который сообщил нам интересные сведения.

Дигиталин является лекарством, широко используемым для снижения частоты сердцебиения. Доза, которую получила мадам Жав, не превышала общепринятой и в обычном случае не могла повлечь за собой смертельный исход.

Настораживает только то, что это лекарство было дано мадам Жав, ибо при ее заболевании оно противопоказано.

Эвелин Жав с детства страдала замедленным сердцебиением и в случае приступа, как нас заверил профессор Луаро, нуждалась в средстве, возбуждающем сердечную мышцу, таком, например, как чаще всего предписываемая камфора или ныне модный прессиль. Дигиталин же, напротив, становился для нее смертельным ядом.

Не случился ли приступ, когда мадам Жав находилась на бульваре Османн? Не свидетельствует ли кровоподтек на виске о том, что она упала во время криза?

Не растерялся ли присутствовавший при этом врач — а мы не знаем, кто это был, — и не сделал ли он ей по ошибке укол дигиталина вместо камфоры или прессиля?

А может быть, желая убить ее, он целенаправленно ввел лекарство, эффект воздействия которого на больную знал заранее?»

Мегрэ на несколько минут отвлекся, разглядывая прохожих, мелькавших перед террасой, потом попросил жетон и закрылся в телефонной кабине.

— Алло! Пардон?

Тот сразу узнал комиссара по голосу.

— Я вас отвлек от дела?

— Собирался посетить больных, но несколько минут в запасе у меня есть.

— Вы читали?

— Полагаю, в Париже уже с сотню врачей набросились на газеты, и в частности на ту статью, о которой вы говорите.

— И что вы об этом думаете?

— Строго говоря, статья не научная, но основная мысль изложена правильно.

— Это могло быть несчастным случаем?

— Не исключено. Я, кстати, сам кое-что проверил. Некоторые лекарства поставляют нам в специфических ампулах, и в таком случае врачу почти невозможно ошибиться.

— В чем их специфичность?

— Существуют ампулы с одним заостренным кончиком и с двумя. Есть такие, на которые нанесено название лекарства. Существуют даже разноцветные.

— Ну а в данном случае?

— Камфора, которую продают различные лаборатории-производители, расфасовывается в ампулы разной формы, с одним или двумя заостренными кончиками. Легче всего определить прессиль. Я только что отыскал у себя в аптечке ампулу дигиталина и сравнил ее с ампулой камфоры.

— Их можно перепутать?

— Человек, который торопится или сильно возбужден, вполне мог бы ошибиться.

— И каково же ваше собственное мнение обо всем этом?

— Определенного мнения у меня нет. Единственная деталь: я знаю, что вчера вечером доктор Жав обращался к кардиологу Меру. Не знаю, страдает ли Жав сердечным заболеванием или просто хотел проконсультироваться у Меру относительно случившегося с его женой.

— Вы хорошо знаете Меру?

— Он мой друг, но в данном случае ничего не скажет, храня врачебную тайну, и с моей стороны было бы неделикатно задавать ему какие-либо вопросы.

— А относительно доктора Жава вы больше ничего не узнали?

На другом конце провода наступила пауза. Врачи стоят один за другого, несмотря ни на что.

— Вы еще не вышли на работу?

— Слава Богу, нет.

— Да, ходят кое-какие слухи в медицинских кругах. Нечего вам и говорить, что все мы тоже волнуемся и хотим разобраться в случившемся. Мне, например, вчера говорили, что, вопреки внешнему лоску и блестящей вывеске его врачебного кабинета, Жав имел крупные долги и в течение нескольких месяцев даже был в отчаянном положении.

— А как же с деньгами его жены?

— Больше я ничего не знаю. Только прошу не передавать эти сведения в полицию, которая без труда получит их сама. Не желаю, чтобы это исходило от меня.

— Последний вопрос относительно ампул. Допустим, у вас в руках ампулы двух видов и вы не новичок в своей профессии… Могли бы лично вы ошибиться?

Мегрэ почувствовал колебания невидимого собеседника. Наконец Пардон, тщательно взвешивая слова, проговорил:

— Мы легко теряем самообладание, когда дело касается наших близких или нас самих. Да, мог бы, если бы речь шла о моей жене.

— Или о любовнице.

Пардон коротко усмехнулся:

— У меня нет любовницы со времен интернатуры.

Мегрэ возвратился на террасу и стал задумчиво посасывать мундштук трубки. Наступал момент, когда он принимал свою первую кружечку, и он следил взглядом за медленным движением стрелок настенных электрических часов.

— Еще жетон, пожалуйста, — попросил он гарсона.

Зайдя в кабину, Мегрэ вызвал редакцию газеты, в которой работал Лассань. Был шанс, что рыжий репортер сейчас находится там и строчит очередную статью.

— Мадемуазель, позовите месье Лассаня, пожалуйста.

— Кто его спрашивает?

— Скажите, что ему хотят сообщить информацию по делу доктора Жава.

В редакцию обычно поступали десятки подобного рода звонков, в большинстве своем — от сумасшедших или маньяков, но, как и в уголовной полиции, звонивших терпеливо выслушивали, поскольку иногда от них исходили серьезные сведения.

— Алло… Кто говорит?

У Лассаня был какой-то кашляющий голос.

— Это не важно. Месье Лассань, если говорить откровенно, то я не располагаю никакой информацией, но хотел бы обратить внимание на один пробел в ваших статьях.

Мегрэ, насколько это было возможно, старался изменить голос.

— Говорите скорее. Я занят. Какой еще там пробел?

— Где находилась Жозефа в субботу во второй половине дня?

Репортер сухо обронил:

— В квартире.

Он уже хотел повесить трубку, но комиссар оказался проворнее.

— В которой из двух? Послушайте-ка меня еще минутку. Супруги Жав имели, помимо няни, только двух слуг. Не так уж много для столь просторной квартиры, как у них, — имею в виду жилую часть апартаментов. При этом в рабочем помещении после уборки делать было нечего, разве что открывать дверь клиентам.

Лассань не вешал трубку — до Мегрэ доносилось его дыхание.

— Пожалуй, понимаю, о чем вы…

— Где могла находиться Жозефа во время консультаций? В квартире врача? В прихожей? В спальне? В ванной комнате? Могла ли она бездельничать там часами, если имелась работа напротив? Я уверен, что кнопка звонка на дверях кабинета доктора связана и с жилым помещением.

— Вы так и не хотите представиться.

— Мое имя не имеет никакого значения.

— Ну, что ж, спасибо. Я проверю.

Мегрэ почувствовал себя в несколько смешном положении, играя роль маньяка из числа тех, которые атакуют редакции газет, но для него это был единственный способ получить интересующие сведения.

Жанвье, вероятно, уже имел ответ на этот вопрос, вот только не мог он, Мегрэ, обратиться к Жанвье. В какой-то момент он даже хотел позвонить Лапуэнту, попросив того сохранить в секрете факт своего пребывания в Париже. Не потому ли он и не стал этого делать, что тогда все было бы слишком просто?

Вопрос тем не менее являлся важным. Конечно, вполне возможно, что Жозефа солгала, будто не видела ни мадам Жав, ни ее мужа входящими или выходящими. Однако не исключено, что женщина находилась в квартире напротив и ничего не знала о происходившем по другую сторону лестничной площадки.

Эвелин Жав не имела ключа от апартаментов. Но не ждал ли ее Негрель? Разве не могла она позвонить ему из Орли или даже перед отлетом из Ниццы?

Оставалась еще консьержка. Лгала ли она? Отделяет ли ее дворницкую от кухни и спальни плотная занавеска, как это делается во многих домах. Может быть, она чем-то занималась на кухне, когда проходила Эвелин Жав?

Мегрэ заказал свою порцию пива, не спеша выпил ее и как бы несколько отстраненно принялся размышлять о деле. Он представлял суету, царившую на набережной Орфевр, нетерпеливые телефонные звонки, Комельо, который всегда считал, что полиция работает не так быстро, как нужно.

От постового инспектора с бульвара Османн Жанвье знал о том, что Жав обращался к доктору Меру. Сотрудники мобильной бригады, которые допрашивали няню в Каннах, доложили ему, при каких обстоятельствах Эвелин Жав, а потом и ее муж покинули виллу «Мария-Тереза».

О возвращении няни с ребенком в Париж не объявлялось — впрочем, было понятно, по какой причине их держат на расстоянии.

Комиссар решил прогуляться и направился по набережным, как можно дальше обходя префектуру. В Сен-Жермен-де-Пре он передвигался с еще большей осторожностью, а на углу улицы Сен-Пер и вовсе остановился, ибо молодой Лапуэнт покуривал сигарету, стоя на краю тротуара в сотне метров от него.

Это заставило Мегрэ усмехнуться, хотя он и почувствовал легкий укол в сердце. Потом комиссар бросил взгляд на дом, где проживал Негрель, — здание отвечало описаниям в газете.

— Такси!

Мегрэ вернулся домой, ведь все это его не касалось. Он находился в отпуске, и Пардон настоятельно требовал, чтобы это был настоящий отдых.

— Так ты решил, чем мы сегодня займемся? — спросила мадам Мегрэ.

— Нет еще.

— Но хотя бы какие-нибудь мысли на этот счет у тебя есть?

У него их не было, и они переглядывались сначала просто так, потом улыбаясь и наконец дружно расхохотались.

После пяти дней отпуска, обещавшего неизведанные радости, они теперь уже не знали, чем занять день.

— Куда бы отправиться пообедать? Ты не пожелал, чтобы я сходила на рынок, а мне все еще хочется купить охлажденного мяса.

Мегрэ немного поколебался, потом пожал плечами.

Квартира еще никогда не казалась ему такой спокойной и мирной. Глядя на простую мебель, можно было представить, что находишься в доме какого-нибудь провинциального городка, за полуприкрытыми из-за солнца ставнями которого царит мягкий полумрак.

— А впрочем, сходи!

Он окликнул жену, когда она уже вышла на лестничную площадку.

— Послушай! Возьми-ка мне неочищенного лангуста.

Это было их излюбленное блюдо в ту пору, когда они еще были бедны и с вожделением останавливались у витрин колбасных магазинов.

Он налил себе рюмочку аперитива, поудобнее устроился в кресле, развязал галстук и, задумавшись, задымил трубкой. Жара усиливалась, веки тяжелели. Ему казалось, что он слышит голос девушки с площади Тертр, которая всей душой хотела видеть в трагедии на бульваре Османн любовную историю.

Однако сам он не был в этом столь уверен. У Жава — долги. Каким образом они у него появились? Может быть, он был игроком? Или спекулировал на бирже? Образ жизни его семьи не входил в противоречие с заработками преуспевающего врача бомонда и доходами его жены.

А если была необходимость поддерживать финансами ведение еще одного хозяйства?

Жильбер Негрель имел невесту, которая, возможно, уже была любовницей, поскольку посещала его холостяцкую квартиру. Какое же место занимала Эвелин Жав в жизни этих двух мужчин?

Почему у Мегрэ возникало ощущение, что как с ним, так и с другим она чувствовала себя ущербной?

Впрочем, это не более чем интуиция. В памяти вновь всплывала ее фотография — худые бедра, неуверенный взгляд, казалось молящий о снисхождении или выпрашивающий проявления к себе симпатии.

Будучи еще мальчишкой в Паре-ле-Фрезиль, он испытывал жалость к кроликам, полагая, что природа создала их с единственной целью — служить пищей более сильным животным. Эвелин напоминала ему этих кроликов.

Она была беззащитна, когда бродила по пляжу в Безеке, и не мог ли первый попавшийся мужчина, прояви он к ней немного интереса и приласкай, увлечь ее?

Жав женился на ней. Она имела от него ребенка.

А не мог ли Негрель, как считала вчерашняя влюбленная девушка с Монмартра, в свою очередь, вторгнуться в ее жизнь?

Мегрэ прикончил аперитив и покрепче зажал в зубах трубку. Мадам Мегрэ, вернувшись, увидела, что подбородок мужа уперся в грудь, а сам он дремлет.

Их обед сегодня напоминал те легкие трапезы, которые они затевали, когда были молодоженами и жили в меблированных комнатах, где запрещалось готовить. Однако мадам Мегрэ смотрела на мужа подозрительно.

— Я вот все думаю, не лучше ли тебе позвонить Жанвье?

— Зачем?

— Да вовсе не затем, чтобы заняться этим делом, а просто быть в курсе. Временами у меня создается впечатление, что ты терзаешься, потому что не привык находиться в неведении, дожидаясь выхода газет.

Конечно, можно было бы последовать совету жены. Но Жанвье не преминул бы попросить у него совета, и комиссару пришлось бы возвратиться в кабинет на набережной Орфевр, возглавить управление полицейской машиной.

— Нет! — решительно отрезал он.

— Почему?

— Не хочу мешать Жанвье.

Это тоже было правдой. Нельзя лишать того шанса самостоятельно довести до благополучного завершения сенсационное дело.

— Ты ляжешь отдохнуть?

Мегрэ ответил, что нет, поскольку скоро должны были выйти послеполуденные выпуски газет и ему не терпелось узнать, нашел ли Лассань ответ на его вопрос.

— Давай-ка лучше пройдемся, — предложил он.

Комиссар нетерпеливо ждал, пока жена помоет посуду, и даже был готов ей в этом помочь.

— Далеко пойдем?

— Еще не знаю.

— А ты не думаешь, что вскоре может начаться гроза?

— Если пойдет дождь, укроемся в кафе.

Они не спеша дошли до канала Сен-Мартен, района, где ему неоднократно приходилось вести расследование и куда он никогда не захаживал с женой. И тут огромные белые облака стали заволакивать небо, а на востоке уже появилась тяжелая туча со свинцовой серой сердцевиной, при виде которой на ум приходила мысль о нарыве, вот-вот собирающемся лопнуть. Воздух был жарок и неподвижен.

Едва заметив продавца газет, Мегрэ призывно махнул ему рукой и так же, как вчера, купил две выходившие после полудня конкурирующие газеты.

— Давай-ка сядем и полистаем их!

Мадам Мегрэ с беспокойством посмотрела на бистро, расположенные на набережной и, в ее глазах, ничем не привлекательные.

— Не волнуйся, люди там хорошие.

— Так уж все и хорошие?

Комиссар пожал плечами. Конечно, не проходило и недели, чтобы из канала не вылавливали тела… Ну а за исключением этого…

— Ты считаешь, что бокалы там чистые?

— Конечно нет.

— И тем не менее пьешь из них?

На террасе, которую они выбрали, — она располагалась напротив стоящей под разгрузкой баржи с кирпичами, — было всего три круглых одноногих столика. Внутри кафе парень в черной фуфайке и холщовых туфлях с веревочными подошвами, склонясь над цинковой стойкой, о чем-то негромко разговаривал с хозяином.

Мегрэ заказал порцию виноградной водки для себя и кофе для жены, которая так и не стала его пить.

СЕНСАЦИОННОЕ СООБЩЕНИЕ ТОКСИКОЛОГОВ

Это он уже прочитал в утренних газетах, за исключением того, что Лассань успел дотошно расспросить нескольких известных врачей. Мнения их не слишком отличались от того, что высказал Пардон: ошибка возможна, но не фатальна.

Ко всему прочему Лассань откопал прецедент в архивах газеты. Речь шла об одном враче с Юга, в шкафу у которого в свое время тоже обнаружили труп одного из пациентов.

Врач, о котором шла речь на суде, заявил, что допустил ошибку, перепутав ампулы, а потом при виде трупа потерял голову.

«— Я испугался, что домработница, войдя в кабинет, увидит мертвеца, и совершил глупейший поступок: спрятал его в шкаф, чтобы оставить себе время подумать.

Этот врач по уши увяз в долгах. К тому же бумажник клиента, в котором находилась солидная сумма, так никогда и не был обнаружен, так что врача приговорили к каторжным работам».

Знал ли Лассань, что у Жава тоже имелись долги? Во всяком случае, пока помалкивал, зато в статью внес подзаголовок: «Где находилась Жозефа?»

Таким образом, Мегрэ получил ответ на вопрос, который задал репортеру утром. Не будучи человеком честолюбивым, он тем не менее не удержался от удовлетворенной ухмылки, поскольку не ошибся в выводах, имея в своем распоряжении точно такие же сведения, как и вся остальная читающая публика.

Лассань подробно изложил сведения относительно обеих квартир и двух расположенных одна напротив другой дверей.

Уборка рабочей части апартаментов была закончена утром, и Жозефа действительно перебралась на другую сторону площадки, в квартиру супругов Жав, где и находилась во второй половине дня. Когда клиент звонил доктору в дверь напротив, такая же трель раздавалась и у нее.

Итак, в ту драматическую субботу она прибирала в жилых помещениях — как и каждый день, открывала окна и смахивала пыль.

Телефонный звонок Мегрэ побудил Лассаня пойти еще дальше. Репортер трижды попытался войти в дом незамеченным консьержкой. Дважды она его останавливала. Однако в третий раз он все же сумел беспрепятственно добраться до лифта. Следовательно, вполне могло случиться, что Эвелин Жав поднялась в свои апартаменты, а консьержка ее не заметила. Но давало ли это основание для вывода о том, что точно так же она не заметила и доктора Жава?

Кроме того, мог ли кто-то незаметно вынести из дома пакет, поскольку одежда молодой женщины исчезла?

Кстати, спрашивал кто-нибудь у консьержки, нес ли пакет или сверток доктор Негрель, уходя с работы в пять тридцать?

— Ты думаешь, произошел несчастный случай?

Мадам Мегрэ начала увлекаться делом, хотя и прикидывалась равнодушной.

— Все возможно.

— А ты прочел, что пишут о невесте?

— Нет еще.

В той газете, что он читал, это сообщение было напечатано на третьей странице. Поместили и фотографию симпатичной девушки с открытым лицом, одетой в опрятное платье. Она смело, не жеманясь, смотрела в объектив фотоаппарата. Заголовок гласил:

МЫ ДОЛЖНЫ ПОЖЕНИТЬСЯ ОСЕНЬЮ

Она не сказала: «Мы должны были пожениться осенью».

Она оптимистически утверждала, что они пойдут под венец именно осенью.

«Мы должны…»

Судя по обширной информации, которую раздобыл Лассань, он не дремал в течение этих четырех дней.

«Вчера вечером мы смогли побывать у нее дома, вернее, у ее родителей, поскольку невеста доктора Негреля живет с ними.

Речь идет о мадемуазель Мартин Шапюи, единственной дочери известного адвоката, мэтра Ноэля Шапюи.

Ни мэтр Шапюи, ни его дочь не чинили препятствий нашей с ними встрече в их квартире на улице Бак, в двух шагах от улицы Сен-Пер.

Более того, адвокат оставил нас наедине со своей дочерью, предоставив ей полную свободу отвечать так, как она хочет.

Сразу скажем, что Мартин Шапюи из числа тех, кого называют современными девушками, но в лучшем смысле этого слова. Став лиценциатом права, она еще год занималась философией в Сорбонне, после чего переориентировалась на медицину и уже третий год посещает соответствующий факультет.

Очень умная, любознательная, она ко всему прочему и хорошая спортсменка — каждую зиму занимается лыжами и даже получила диплом инструктора по физической культуре.

Мадемуазель Шапюи отнюдь не подавлена случившимся и поразила нас своей доверчивостью и почти не исчезающей улыбкой.

— Совершенно верно, Жильбер и я обручены уже шесть месяцев. Минул год, как мы познакомились. Я выждала несколько месяцев, прежде чем представить его своим родителям, и те сразу поверили в него, как и я сама.

— Где вас свела судьба?

— У профессора Лебье, у которого я слушаю курс лекций, а Жильбер работает ассистентом.

— Вы намерены продолжить изучение медицины, чтобы затем работать вместе с мужем?

— Да, таково наше намерение. Я надеюсь помогать ему, по крайней мере, до тех пор, пока у нас не появятся дети. А там посмотрим.

— Вы знакомы с мадам Жав?

— Никогда с нею не встречалась.

— А ваш жених говорил вам о ней?

— Да так, между прочим.

— Он отзывался о ней, как о подруге?

— Вы могли бы быть более откровенным со мной. Я понимаю, куда вы клоните. Хотите выяснить, не была ли мадам Жав любовницей Жильбера.

— Я не осмелился говорить столь прямолинейно.

— Почему же, если этим вопросом задаются все? Это вполне понятно. Жильбер, вне всякого сомнения, имел женщин до знакомства со мной, и я не уверена, что он не знал их и позже. Однако я не ревнива и меня не задевают приключения такого рода. Что касается мадам Жав, то я бы очень удивилась, окажись, что между ними были близкие отношения.

— Почему же?

— Исходя из характера Жильбера. Его больше всего в мире интересует собственная работа.

— Даже больше, чем вы?

— Вполне возможно. Уже много лет, как он мог бы заняться собственной практикой, но предпочитает исследования, которые ведет совместно с профессором Лебье. Деньги для него не имеют большого значения. Он не требователен. Вы же видели его квартиру.

— Я знаю, что вы тоже там бывали.

— А я этого и не скрываю. И уж тем более не скрывала от своего отца. Мы любим друг друга. Осенью — свадьба. Не понимаю, почему я не могу прийти к нему, когда мне того захочется. Мы ведь живем не во времена средневековья. У Жильбера были любовницы, я вам об этом уже говорила. Но он всегда остерегался связей, влекущих за собой всякого рода осложнения и потерю времени.

— Но он мог любить мадам Жав. Сердцу не прикажешь.

— Это я заметила бы.

— Вы не искали встреч с Негрелем после того, как его допрашивали в полиции?

— Я не раз звонила ему. Днем подолгу разговариваем по телефону. Если я сейчас и не хожу на улицу Сен-Пер, то лишь потому, что он предпочитает держать меня, насколько это возможно, подальше от скандальной истории, к тому же возле его дома постоянно дежурят фотографы.

— А как отреагировал на все это ваш отец?

Она мгновение помедлила с ответом.

— Сначала он был раздосадован, поскольку для адвоката всегда неприятно оказаться причастным к подобной драме! Я откровенно с ним поговорила обо всем, и он понял меня — мы с отцом большие друзья. Он предложил Жильберу в случае необходимости воспользоваться его профессиональными услугами.

— Он что-либо ему советовал?

— Я не слушала их разговор, но знаю: если Жильбера опять вызовут на допрос к следователю, папа будет его сопровождать как адвокат.

— Вы встречались с женихом в субботу вечером? Рискну предположить, что вы предпочитаете проводить воскресные дни вместе.

— Нет, я его не видела, поскольку в субботу во второй половине дня уехала с родителями из Парижа за город. У нас небольшой домик в Сенпоре, где мы проводим выходные. Жильбер присоединился к нам в воскресенье утром, приехав с первым же поездом. Машины у него нет.

— Он не выглядел озабоченным?

— Нет. Был такой, как всегда. Мы провели часть дня, катаясь на каноэ, а папа, у которого с утра в понедельник были дела, отвез его вечером в Париж на своей машине.

— Вам доводилось когда-либо навещать жениха во время его работы на бульваре Османн?

— Один раз. Я случайно оказалась поблизости, захотелось увидеть место, где он трудится. Вообще люблю окунаться в атмосферу его жизни, чтобы мысленно быть с ним вместе.

— Вас впустила Жозефа?

— Да, служанка. Правда, тогда я еще не знала, что ее зовут Жозефа.

— Вы ожидали в приемной?

— Да, как клиентка. Там дожидались своей очереди еще двое.

— Вы были в других помещениях. За пределами кабинета для консультации?

— Я побывала всюду.

— Включая жилую половину?

— Нет, я говорю о рабочих помещениях, тех, что расположены слева.

Говорила она без всякого смущения. Тогда мы решили проявить настойчивость:

— Включая и спальню?

Ничуть не покраснев, она ответила, глядя нам в глаза:

— Не только спальню, но и ванную комнату, забитую чемоданами».

Мегрэ передал газету со статьей жене и, пока та читала, исподтишка поглядывал на нее, ибо знал, какой пассаж больше всего привлечет ее внимание. Так и случилось. Дважды или трижды она вздыхала. В конце концов вместо того, чтобы повернуться к нему, она стала смотреть на стоящую под разгрузкой баржу.

— Странная девушка, — наконец прошептала она.

Желая подразнить ее, Мегрэ сделал вид, будто не расслышал.

Прошло еще немного времени, и она спросила:

— Ты согласен?

— С чем?

— Ты разве не прочитал? О ее визитах на улицу Сен-Пер… О спальне… В мое время… — Тут она замкнулась.

Комиссар не хотел доставлять ей огорчения, но тем не менее рискнул напомнить:

— А ты уже забыла тот небольшой лесок в долине Шеврез?

Если Мартин Шапюи не краснела, то мадам Мегрэ залилась густым румянцем.

— Не можешь же ты считать, что это то же самое?

— Почему?

— Но это же было за неделю до нашей свадьбы.

— А у них за два месяца.

— Если бы они поженились!

— Если они не поженятся, то никак не по ее вине.

Мадам Мегрэ дулась на мужа чуть ли не четверть часа.

Они добрались до края парапета канала, потом шли почти вдоль самой кромки воды, останавливаясь возле каждого рыбака, когда она наконец улыбнулась, не в силах более сердиться на него.

— Почему ты так сказал?

— Потому что это правда.

— И ты с хвастливым видом поведал бы об этом журналистам?

Не найдя ответа на этот вопрос, Мегрэ предпочел набить трубку. И в тот момент, когда остановился, чтобы ее разжечь, по земле и по его шляпе застучали крупные капли дождя.

Глава 5 Алиби доктора Жава

Хорошая погода, стоявшая более недели, испортилась, и гроза бушевала почти всю ночь. Утром похолодало, кое-где висели клочья тумана, а солнце бледным пятном едва проглядывало сквозь тучи, как это бывает в феврале.

Но не капризы погоды нагоняли на Мегрэ тоску. В тот момент, когда он выходил за своими газетами, жена, как и накануне, поинтересовалась:

— У тебя есть какие-нибудь планы на сегодня?

Он ответил, что нет, как, впрочем, говорил это и раньше.

— А тебя не огорчит, если мы пообедаем дома?

Он не сразу понял, куда она клонит.

— Почему бы это должно было меня огорчить?

Тогда мадам Мегрэ вздохнула:

— У меня что-то разболелись ноги, хотелось бы денек передохнуть.

Иначе говоря, ее страшило не посещение ресторана, а прогулки по Парижу, что ей навязывал муж после этого.

Какой же сегодня день? Находясь в отпуске, он потерял счет времени. Должно быть, уже пятница — конечно, она устала.

— Ну ладно, я пошел, — негромко проронил он.

— Ты вправду не пал духом?

— Нет.

Конечно, мадам Мегрэ устала, к тому же ей требовалось время, чтобы привести в порядок свой гардероб, ведь каждый день, чтобы доставить удовольствие, она надевала разные платья, а столько летних туалетов у нее не было.

Да, не следовало ему заставлять жену питаться в сомнительной забегаловке, что возле бульвара Шапель, а затем тащиться пешком под дождем. А он-то думал, что это ее забавляло! Оба они тогда промокли, а Мегрэ при порывах ветра ее подзадоривал:

— Представь, что ты на берегу моря!

Впрочем, все это было не важно, просто у нее действительно побаливали ноги.

Он купил свои газеты и, несмотря на прохладную погоду, уселся в уголке террасы кафе и заказал ставший уже традиционным кофе.

Утренние газеты не сообщали ничего нового относительно интересовавшего комиссара дела. Они довольствовались повторением, причем менее подробным, сообщений, опубликованных вчера в вечерних выпусках.

Мегрэ ощутил пустоту, как если бы дознание застыло на мертвой точке. Он даже почувствовал себя обманутым. И первой его мыслью было: «Чем же тогда они занимаются?»

Комиссар подумал о Жанвье и других инспекторах с набережной Орфевр, по долгу службы призванных разгадывать такие сложные загадки, и прошло довольно много времени, прежде чем над огорчением вновь возобладало чувство юмора, и он посмеялся над самим собой, сообразив, что у него сработал рефлекс среднего читателя, которому не дали своего — пару раз в день — чтива. В какой-то момент у него, как у заурядного гражданина, возникло впечатление, будто полиция бездействует, и теперь он стал лучше понимать настойчивость репортеров, штурмовавших дверь его кабинета в ходе расследования какого-нибудь сенсационного дела.

«Сообщите нам хотя бы что-нибудь новое, комиссар, любую мелочь!»

Он наскоро просмотрел газету: прогноз погоды на различных курортах и модных пляжах, остроты кинозвезд, дорожные происшествия — и дошел до длиннющей статьи о будущем телевидения.

Остаток утра прошел спокойно. Он побродил по улицам, посетил пару небольших бистро, где выпил аперитива… Когда он вернулся домой, его ожидал домашнего приготовления цыпленок и мадам Мегрэ, уже сожалевшая о том, что наговорила ему утром.

— Ты не рассердился?

— Из-за чего?

— Надеюсь, ты не подумал, что мне скучно с тобой? Это все мои ноги…

— Я знаю.

— Тем не менее тебе ничто не мешает пройтись одному, побывать на людях.

Возможно, вскоре вновь разразится гроза или просто задождит, потому что и небо стало беспросветно серым.

Солнце совсем скрылось. Мегрэ не знал, куда теперь направить свои стопы, но все же вышел, ворча. Вместо того чтобы пойти налево, на бульвар Вольтер, он свернул вправо, и когда уже добрался до площади Республики, в самом деле начался дождь, расчерчивая все вокруг серыми штрихами.

Мегрэ зашел в знакомое кафе, как раз напротив мэрии, где в заднем зале находилась бильярдная, и сказал себе, что, подвернись сейчас хороший партнер, он бы с удовольствием с ним сыграл очков на двести. Когда-то раньше он неплохо играл на зеленом сукне. Любил следить за перемещениями шаров, которые, если придать им соответствующее вращение, выглядят почти разумными, любил слушать стук, который они издавали, ударяясь друг о друга.

Оба бильярдных стола были закрыты чехлами. Напротив, возле окна, сидели игроки в белот[3], и Мегрэ устроился неподалеку от них. Со своего места он видел карты сразу двух игроков, и один из них не преминул начать оборачиваться к нему и подмигивать всякий раз, когда на руках у него собиралась хорошая масть.

В конечном счете здесь было довольно уютно. Старший из четверых игроков, вероятно пенсионер, некогда вращался в высоких административных кругах, ибо являлся офицером ордена Почетного легиона, а его партнера называли профессором. Впрочем, он, возможно, был простым преподавателем лицея.

— Пики-козыри, еще раз пики-козыри и туз…

Отставник был единственным, кто, помимо Мегрэ, протянул руку, когда в зал заскочил разносчик газет. Однако занятый картами, он довольствовался тем, что не глядя положил свой экземпляр на соседний столик.

Наконец-то появилось кое-что новенькое. Уголовная полиция — Мегрэ в этом нисколько не сомневался — не бездействовала, просто дважды в день представлять сенсационные новости прессе она, конечно, не могла.

Первая страница пестрела многими заголовками, но самыми крупными были следующие:

АЛИБИ ДОКТОРА ЖАВА

ИНСПЕКТОР ЖАНВЬЕ В КАННАХ

ДРАГОЦЕННОСТИ УБИТОЙ

Для одного раза этого было предостаточно, и Мегрэ перестал следить за игроками, погрузившись в чтение.

«Дело о трагедии на бульваре Османн, — писал Лассань-проныра, — за последние сутки приняло новый оборот, что позволяет в дальнейшем ожидать сюрпризов.

Как представляется, заслуга в этом целиком и полностью принадлежит инспектору Жанвье, который в отсутствие комиссара Мегрэ, все еще находящегося в отпуске, руководит расследованием.

С самого начала расследования в департамент Приморские Альпы была направлена мобильная бригада, которая допросила мадемуазель Жюссеран, няню маленькой Мишель Жав, все еще находящуюся на вилле „Мария-Тереза“.

Что же за сведения получила там уголовная полиция?

Их нам не сообщили, но вчера утром один из наших репортеров, крутившийся на набережной Орфевр, последовал за инспектором Жанвье, который в спешке выехал оттуда на машине.

Эта слежка, если будет позволено так выразиться, привела нашего сотрудника в Орли, где инспектор Жанвье устремился в самолет, почти сразу же взлетевший.

Мы немедленно позвонили нашему корреспонденту на Лазурном берегу и оказались в курсе нового витка этой истории.

Как мы уже сообщали, мадемуазель Жюссеран до сих пор отказывалась от каких бы то ни было заявлений, и репортеры только и могли, что время от времени наблюдать, как она прогуливалась с ребенком в саду виллы „Мария-Тереза“.

Этот особняк, снятый на шесть месяцев доктором Жавом, расположен за чертой города и находится чуть ли не на широте Калифорнии. Окрашенное в желтый цвет здание построено в начале века, в эпоху расцвета стиля рококо. При вилле довольно обширный парк, заросший эвкалиптами и зонтичными соснами.

В течение трех дней местные журналисты и фотографы напрасно томились ожиданием перед воротами, которые открывались только для того, чтобы пропустить поставщиков продуктов.

Инспектор Жанвье зашел на виллу вместе со своим коллегой из Канн, и их встреча с мадемуазель Жюссеран длилась более трех часов.

Мадемуазель Жюссеран — женщина лет пятидесяти, может несколько старше, с суровыми манерами, бледным и малоподвижным лицом, — особа, судя по всему, неприветливая. Она долгое время работала медсестрой в частной клинике, и, кажется, именно там доктор Жав и отыскал ее, когда у него родилась дочь.

Она не замужем, и, глядя на нее, даже трудно себе представить, что в ее жизни был хотя бы один мужчина.

Наш корреспондент сообщил об укладе жизни, которую вели супруги Жав в Каннах до того момента, как произошла трагедия.

В их распоряжении был большой „понтиак“ серого цвета, на котором они приехали из Парижа, однако Эвелин Жав, кажется, сама никогда не садилась за руль. Доктор же пользовался машиной каждое утро, чтобы отвезти жену с ребенком и няней на пляж, где сам не задерживался, поскольку тут же отправлялся на ближайший теннисный корт и тренировался там с профессионалом по два часа.

Эвелин Жав на пляже не поддерживала никаких знакомств. Она купалась в море вместе с ребенком, а потом ложилась на песок — всегда под зонтом, скрываясь от солнечных лучей, — передоверив заниматься малышкой няне.

К полудню доктор Жав забирал их и отвозил на виллу „Мария-Тереза“.

Наш корреспондент, которому удалось поговорить с кухаркой, нанятой из числа местных жителей на период отпуска Жавов, спросил ее:

— У них все шло гладко?

— Я не знаю.

— Случалось ли им ссориться?

— Ничего подобного не слышала.

— А не приходилось ли вам хотя бы иногда видеть, как они целуются?

— О месье…

Послеполуденное время доктор проводил либо в глубине парка за чтением медицинских трудов, либо прогуливался по Круазет, где неизменно выпивал аперитив в баре „Мажестик“.

Выйдя из особняка „Мария-Тереза“, инспектор Жанвье выглядел озабоченным, отказался от каких бы то ни было заявлений и поспешил в аэропорт. Но сегодня утром, уже в Париже, вероятно, после обсуждения ситуации со следователем Комельо, он решил встретиться с журналистами и сообщить им некоторые подробности своей поездки.

Происходившее несколько напоминало пресловутые пресс-конференции в Белом доме, хотя, разумеется, в уменьшенном масштабе. Каждый из присутствовавших задавал вопросы. Инспектор ответил не на все.

А теперь в нескольких словах о том, как провели доктор Жав и его жена часы, предшествовавшие смерти последней.

Речь идет о версии, выдвинутой мадемуазель Жюссеран.

В пятницу, часов в девять вечера, пока ее муж совершал прогулку, Эвелин Жав позвонила в Париж и имела с кем-то довольно продолжительный разговор.

Инспектор Жанвье не скрыл от нас, что номер ее собеседника установлен и закреплен за квартирой доктора Негреля на улице Сен-Пер.

Позже мадам Жав заявила няне:

— Завтра я буду отсутствовать весь день. Нужно встретиться с подругой в Сен-Тропе, — и дала указания, что нужно сделать по дому.

Вполне возможно, то же самое она сказала мужу. Мадам должна была сесть на автомотрису, которая отправлялась из Канн в восемь десять, и заказала такси, дабы добраться до вокзала.

Вот теперь-то и начинает по-настоящему меняться ситуация. Считалось, что Жав отправился следом за женой, упустил в Ницце девятичасовой самолет на Париж и, стремясь ее догнать, сел на лондонский рейс в девять пятнадцать.

Заявление же мадемуазель Жюссеран разрушает эту версию и высвечивает врача с бульвара Османн в новом ракурсе.

Жав действительно покинул виллу „Мария-Тереза“ вскоре после своей жены, точно дожидался, пока путь освободится, и, сидя за рулем собственной машины, покатил в аэропорт Ниццы. На парижский рейс он опоздал всего на две-три минуты. О жене он не спрашивал ни у кого из служащих аэропорта.

Согласно показаниям няни, он в тот момент не знал, что мадам Жав села в самолет и всерьез верил, что она отправилась к подруге в Сен-Тропе. Так что доктор Жав воспользовался отсутствием жены, чтобы улизнуть из Ниццы. Речь, несомненно, идет о тайном бегстве, что полиция вскоре докажет».

Мегрэ должен был перевернуть страницу и тем временем машинально взглянул на игроков в карты. На третьей полосе он обнаружил новый заголовок:

ТАЙНАЯ ЖИЗНЬ ДОКТОРА ЖАВА

«Нам лучше всего воспроизвести здесь некоторые вопросы и ответы, прозвучавшие в кабинете инспектора Жанвье, то есть там, где обычно работает комиссар Мегрэ, ибо инспектор расположился здесь временно».

Мегрэ при этом беспричинно вздрогнул.

«— На ваш взгляд, мадемуазель Жюссеран была расположена к откровенности?

— Нет. Ответы приходилось из нее вытаскивать, иногда, как говорится, чуть ли не клещами.

— Не ведет ли она себя так из преданности своим хозяевам?

— У меня создалось впечатление, что она ненавидит все человечество.

— Как она относилась к мадам Жав?

— Полагаю, что не любила ее.

— Короче говоря, она не жалует никого?

— Только себя и ребенка, считая его чуть ли не своим собственным. Она очень высокого мнения о собственной персоне.

— Из тех ли она женщин, кто подслушивает разговоры под дверьми?

Тут инспектор Жанвье осмелился произнести фразу, которая восстановит против него миллионы читательниц:

— А разве есть такие, что не подслушивают?

— Вы верите ее свидетельствам?

— До сих пор все, что она сказала, или почти все подтвердилось.

— Была ли у доктора какая-либо интимная связь в Париже?

— Да. И притом даже больше чем связь. Вполне уместно говорить о большой любви.

— Жена знала об этом?

— Подтверждения этому нет.

— Но мадемуазель Жюссеран была в курсе?

— Похоже на то.

— Кто еще был посвящен в эту тайну?

— Жозефа.

— Почему?

— Потому что речь идет о ее дочери Антуанетте, проживающей на улице Вашингтон в двух шагах от апартаментов на бульваре Османн.

— Жозефа с пониманием относилась к этому роману?

— Да.

Инспектор Жанвье представил нам несколько деталей.

Пару лет тому назад у Антуанетты Шовэ, дочери Жозефы, работавшей тогда продавщицей в магазине на Больших бульварах, началась чахотка, и доктор Жав взялся ее вылечить.

Заметим, что внешне девушка напоминает мадам Жав.

Она, как и та, сухощава, с несколько помятым лицом и глазами, о которых говорят „пугливые“.

Жав взял за привычку посещать ее на улице Вашингтон.

Поскольку Антуанетта нуждалась в полноценном отдыхе, доктор содержал ее на свои средства и даже помог вывезти на пару месяцев за город. Когда она вернулась, его визиты возобновились и не прекращались в течение двух лет.

Именно эта ситуация дала кое-кому основания сплетничать, будто Антуанетта — девушка легкого поведения.

Выздоровев, она на работу не вернулась, а Жав, если выдавалась свободная минутка между визитами пациентов, тут же устремлялся на улицу Вашингтон.

— Даже когда там находилась Жозефа?

— Да, именно так. Для нее Жав — нечто вроде полубога, имеющего право на все.

— Получается, что в субботу Жав помчался к Антуанетте Шовэ?

— Консьержка с улицы Вашингтон это подтверждает, поскольку видела, как он появился там спустя всего три четверти часа после приземления в Орли самолета из Лондона.

— Как долго он оставался у своей пассии?

— Минуточку. Жозефа в это время отсутствовала, так что у нас есть только свидетельство Антуанетты. Согласно ее показаниям, доктор Жав покинул их квартиру лишь в семь вечера, иными словами, учитывая столпотворение в это время, только-только, чтобы успеть к отходу восьмичасового поезда с Лионского вокзала.

— А Жозефа?

— Она по-прежнему утверждает, что ушла из здания на бульвар Османн почти следом за доктором Негрелем, то есть часов в шесть, и сразу отправилась к дочери.

— Где и застала доктора Жава?

— Да.

— Она оставалась с этой парочкой до семи?

— Так она уверяет.

— Получается, что у доктора Жава есть алиби?

Однако инспектор Жанвье не был столь категоричен.

Учитывая благоговейное отношение Антуанетты и ее матери к доктору, он уверен, что их свидетельство может расцениваться как внушающее подозрение. Кстати, консьержка, которая видела, как доктор Жав вошел, не заметила, как он вышел. Правда, около семи она бегала в бакалейную лавочку по соседству, и дворницкая пустовала минут пятнадцать-двадцать. Если предположить, что Филипп Жав в это время покинул Антуанетту, то возникает вопрос, располагал ли он достаточным временем, чтобы заскочить на бульвар Османн, убить жену, запереть ее в шкафу и добраться до Лионского вокзала? Такое маловероятно, но его передвижения должны восстановить уже сегодня с тем, чтобы прояснить этот момент».

Мегрэ встревожился. До сих пор кое-какие факты так и не стыковались. Разве доктор Пардон не сообщил ему о том, что Жав увяз в долгах? Между тем Антуанетта в своем скромном жилище на улице Вашингтон не могла обходиться доктору слишком дорого.

Он немного завидовал Жанвье, и вовсе не по причине его успехов, а из-за одного в общем-то смехотворного пустяка. Каждый раз, когда при расследовании требовались средства на поездки, приходилось сражаться с распределителями фондов в уголовной полиции, которые до обидного скрупулезно придирались к представляемым счетам. Каким же образом Жанвье ухитрился слетать в Канны? Видно, этому делу придавалось большое значение, раз удалось развязать тугие кошельки бюрократов.

Мегрэ перешел к статье под названием «ЖЕНЩИНА С ДРАГОЦЕННОСТЯМИ».

Время от времени кто-то из игроков посматривал на него, а один, бросив взгляд на газету, чуть наклонился к Мегрэ и спросил:

— Это сделал Жав?

— Пока неизвестно.

— А я считаю, что он.

Однако, прочти этот картежник продолжение статьи, он был бы менее решителен в своих суждениях.

«Поездка инспектора Жанвье в Канны принесла еще один сюрприз, не менее любопытный, чем первый.

Уже несколько дней болтали, что семейство Жав, несмотря на кажущееся благосостояние, испытывает финансовые трудности — доктор обременен долгами. И в голову сразу приходила мысль, что Жав вел вторую, скрытую от посторонних глаз жизнь, возможно тратя деньги на расточительную любовницу, поскольку сам он не является ни игроком, ни биржевым спекулянтом…

В какую же пропасть уходили приличные доходы от завода мадам Жав и более чем солидные гонорары, получаемые за труды ее мужем?

И опять ключ к загадке дала все та же мадемуазель Жюссеран. Поступила ли она так из чувства женской мести или неумышленно? Не нам об этом судить! В тот самый момент, когда инспектор Жанвье уже собирался раскланяться, женщина у него спросила:

— Не захватите ли вы с собой шкатулку с драгоценностями? Поскольку я остаюсь здесь одна с ребенком и кухаркой, мне не хотелось бы брать на себя ответственность за ее сохранность.

— Где она находится?

— В спальне мадам. Хозяйка всегда забирает ее с собой, отправляясь в поездку, и я поражена тем, что она оставила ее тут в этот раз.

Речь, как оказалось, шла не о шкатулке, а скорее о небольшом чемоданчике, изготовленном в престижной кожевенной мастерской на улице Фобур-Сент-Оноре. Естественно, он был заперт.

— Я знаю, где ключ, — заявила мадемуазель Жюссеран, которая была о многом осведомлена.

Она указала на один из ящиков комода, где под стопкой белья тот был обнаружен.

Инспектор Жанвье не скрыл от нас, что был очень удивлен при виде драгоценностей, хранившихся в чемоданчике. Они еще не прошли экспертизу, но на глазок можно сказать, что стоимость этих украшений не менее тридцати миллионов. Кольца, колье, браслеты, клипсы, серьги — и все куплены в лучших ювелирных лавках на улице Де-ля-Пэ. Теперь вы понимаете, почему мы считаем, что ситуация в корне изменилась. Прежде полагали, что у доктора Жава, жена которого на первый взгляд выглядела такой скромницей и простушкой, завелась мотовка-любовница.

И вдруг выясняется, что именно его жена подорвала их бюджет, в то время как любовница влачила скромное и безвестное существование. Мы переговорили по телефону с Ивом Ле Тереком, братом погибшей. Он все еще находится в Париже, в отеле „Скриб“, и не скрыл от нас причину своего столь длительного пребывания в столице.

Он дожидается возможности перевезти останки сестры в Конкарно, чтобы похоронить в фамильном склепе.

Однако окончательное решение остается за Жавом.

— Вы уже обсуждали с ним этот вопрос?

— Я не смог ни увидеться с ним, ни переговорить по телефону. Я написал ему, вернее, поручил сделать это моему адвокату, поскольку у меня нет никакого желания поддерживать отношения с этим человеком, но ответа мы до сих пор не получили.

Неужели возникнет какая-то свара вокруг трупа между мужем и братом?

Когда мы разговаривали с Ле Тереком, он еще ничего не знал о драгоценностях, поэтому мы и спросили его:

— Не отличалась ли ваша сестра кокетством?

— Оно ей, как мне кажется, не свойственно. Несмотря на свое состояние, она всегда отказывалась одеваться у известных кутюрье, а некоторые платья шила себе сама.

— Она любила драгоценности?

— Вообще их не носила. Когда умерла матушка, фамильные драгоценности поделили между Эвелин и моей супругой. Они не слишком дорого стоили, особенно старые. Так вот, сестра предложила жене выбрать самой те, что ей нравились, ничуть не заботясь о своей доле.

— И тем не менее у нее оказалось драгоценностей на сумму почти тридцать миллионов?

— Что вы сказали?

— Повторяю, тридцать миллионов.

— Да кто мог сказать такое?

— Их обнаружили в Каннах.

Тут, кое-что смекнув, Ле Терек внезапно сменил тон.

— Это куда же вы клоните?

— Никуда. Я просто спросил, известно ли вам, что еще в девичестве ваша сестра приобрела бриллианты, рубины и изумруды.

— Полагаю, она имела на это право, не так ли?

— Вне всякого сомнения.

— Хочу обратить ваше внимание на то, что, имея доходы от завода, она могла позволить себе вообще не обращаться к мужу за деньгами. Ведь у нее были свои средства, разве не так?

— В общем, верно…

— Тогда не вижу причин выяснять, как распоряжалась ими моя сестра. Если она предпочитала покупать драгоценности, это ее дело.

На этом Ив Ле Терек резко прервал разговор, повесив трубку.

К полудню мы пришли на улицу Вашингтон, где тротуар запрудила толпа фотографов.

Здание, в котором на пятом этаже живет Антуанетта Шовэ, старинное, но все еще выглядит неплохо. Поскольку лифт не работал, нам пришлось подниматься пешком.

Но мы напрасно стучали в дверь, на которую нам указали. Она осталась для нас закрытой. Зато открылась соседняя. Довольно пожилая седоволосая женщина, одетая во все черное, обратилась к нам.

— Если вы к мадемуазель Шовэ, то ее нет дома.

— И давно она вышла?

— Вот уже два дня.

— Вы не видели ее двое суток?

— Нет. Лишь дважды приходила ее мать — у той свой ключ.

— Вы не знаете, забрала ли девушка с собой вещи?

— И вы называете ее девушкой? Ту, которая принимает у себя женатых мужчин?

— Почему вы сказали „мужчин“, их что, было несколько?

— Кто принимает одного, способен приводить и других — вот так я считаю. А если при этом присутствует еще и мать, то я просто уверена…

Мы так и не сумели полностью выяснить мнение соседки Антуанетты, поскольку преисполненная благородного негодования, она неожиданно отступила в глубь квартиры и резко захлопнула дверь перед нашим носом.

Где же находится Антуанетта Шовэ? Не скрывается ли она попросту от журналистов и фотографов? Полагая, что об этом осведомлена полиция, которая ее допрашивала, мы позвонили инспектору Жанвье, чтобы выяснить нынешний адрес Антуанетты, но он ответил, что пока девушку не стоит беспокоить.

Как видите, довольно сложно сделать хотя бы резюме возникшей ситуации. Дело все больше и больше запутывается.

Возникают все новые вопросы, на которые пока невозможно дать ответ.

Знала ли Эвелин Жав о любовной связи мужа?

С чего это ей звонить в пятницу вечером домой доктору Негрелю? Заметьте, этот телефонный звонок подтверждает слова консьержки с улицы Сен-Пер, утверждавшей, что по крайней мере дважды она видела молодую женщину, приходившую к ее жильцу.

Почему, заявив будто едет к подруге в Сен-Тропе, мадам Жав вылетела самолетом в Париж?

Встретились ли Эвелин Жав и Жильбер Негрель?

Не лгут ли Антуанетта Шовэ и Жозефа, свидетельствуя, что у доктора Жава не оставалось времени побывать на бульваре Османн, прежде чем занять место в „Голубом экспрессе“?

И наконец, почему мадам Жав, которая отнюдь не была кокеткой и редко надевала драгоценности, принялась их скупать, испытывая при этом нечто вроде болезненного влечения?»

Мегрэ, вздохнув, сложил газету и, позвав гарсона, заказал новую порцию выпивки. Сосед полюбопытствовал:

— Ну так как все же он?

— Этого по-прежнему наверняка не знают.

— Уж поверьте мне, молодежь редко бывает столь ревнива, чтобы пойти на убийство. Скорее люди моего и вашего возраста готовы вспылить.

Комиссар едва совладал с собой, чтобы не рассмеяться.

Игрок в белот и не догадывался, что обращается к человеку, которому в течение тридцати лет пришлось заниматься всеми драматическими происшествиями в Париже. Знай он это, не заявлял бы так безапелляционно. Люди тем больше уверены в правильности своего видения мира, чем меньше у них знаний и опыта, его подтверждающего.

— Гарсон, повторите.

Комиссар покосился на пару бильярдных столов, испытывая прямо-таки детское желание поиграть. Напротив него сидел маленький старикашка, который выглядел как любитель бильярда, но он читал газету, попивая кофе со сливками, и Мегрэ не осмелился его побеспокоить.

Расследование дела у Жанвье шло нормально. Теперь комиссар был в состоянии представить себе всю его суетливую беготню, смысл его поиска. Сейчас на набережной Орфевр или на бульваре Османн должны были снова засыпать вопросами доктора Жава.

Мегрэ дорого бы дал, чтобы самому вести этот допрос. И еще с удовольствием провел бы полчасика лицом к лицу с мадемуазель Жюссеран, няней, презиравшей все человечество, которая по собственной воле, хотя ее об этом не спрашивали, раскрыла секрет драгоценностей.

Что касается Жозефы, то для него она не представляла загадки. Он знавал много подобных вдов-тружениц, которые всю жизнь придерживались традиционной морали, но когда речь заходила об их собственных дочерях, нежданно-негаданно проявляли всепрощенчество.

Ловкач Лассань писал, что в ее глазах доктор Жав был полубогом. Это вполне объяснимо. Он спас ее дочь. Должно быть, вначале он относился к ней с почти отеческой нежностью. Комиссара ничуть не удивляло, что Жав влюбился в женщину, напоминавшую ему жену. Мужчину зачастую привлекает более или менее одинаковый тип женщины.

Может быть, это даже доказывало, что в Конкарно доктор женился по любви, а не из-за денег.

Перед ним была девушка, зациклившаяся на себе самой, которая вела совершенно безрадостную жизнь.

А не оказалась ли она совершенно иной, чем Жав себе представлял? И не указывает ли на это история с драгоценностями, которые она собирала с упорством трудяги муравья, делающего запасы в своем муравейнике? Через три года волею случая Жав познакомился с другой девушкой — тоже телесной больной и тщедушной, как и первая. Стоит ли удивляться, что в нем, как и тогда, вспыхнула любовь?

Он отправился в Канны с семьей, оставив Антуанетту в Париже! А тут его жена сообщает, что собирается провести целый день, а может быть, и всю ночь у подруги в Сен-Тропезе. Не воспользовался ли он этим, чтобы помчаться в аэропорт, одержимый желанием хотя бы несколько часов побыть с Антуанеттой? Похоже на то. Впрочем, можно привести и некоторые возражения, которые, в свою очередь, можно опровергнуть.

Если все происходило именно так, то ему не было никакого смысла появляться на бульваре Османн. Во всяком случае, до тех пор, пока там находился Негрель. После шести — пожалуйста, путь открыт.

Но зачем, спрашивается, ему туда идти? И почему, прилетев на самолете, он не вернулся в Ниццу тем же путем, оставив Эвелин в неведении о своей отлучке при условии, конечно, что сам поверил в ее поездку к подруге?

Среди вопросов, которые он задавал самому себе, был и тот, что ставил Лассань: знала ли мадам Жав о любовных похождениях мужа? Не забывал Мегрэ и о другом, тоже правомерном и пока остающемся без ответа вопросе: знал ли доктор Жав о любовной связи своей жены с его заместителем? Пока не ясно какого рода, но связь между ними существовала, поскольку мадам Жав звонила в пятницу вечером молодому врачу.

Сомневаться в свидетельстве консьержки более не приходилось. Эвелин нанесла за месяц по меньшей мере два визита в дом на улице Сен-Пер.

Если Жав знал, что его жена отправилась в Париж, а не в Сен-Тропе, то вовсе не опоздал на самолет, а умышленно дождался другого рейса?

Что же теперь собирается предпринять Жанвье? Мегрэ представлял, как кипятится снедаемый нетерпением следователь Комельо, который, должно быть, настаивает сейчас на аресте доктора Негреля.

Все еще моросил дождь. Желающих сыграть в бильярд так и не оказалось. Мегрэ, расплатившись, слегка кивнул на прощанье игрокам в белот и вышел, глубоко засунув руки в карманы.

Комиссар думал, что на месте Жанвье он бы…

Дождь в общем-то не был таким уж противным, и Мегрэ незаметно для себя дошагал до площади Республики. Зашел в свою утреннюю пивную, попросил пива, лист бумаги и ручку, а затем принялся выводить печатные буквы, как уже делал однажды. Текст был таким же кратким, как и в первой записке в адрес Жанвье.

«НА ВАШЕМ МЕСТЕ Я БЫ ОТПРАВИЛСЯ В КОНКАРНО!»

Почему бы и нет, если администрация оказалась настолько любезна, что оплатила самолет до Ниццы!..

Глава 6 Поездка в Конкарно

Анонимное послание Мегрэ не успело дойти до набережной Орфевр, как некто другой решил съездить в Конкарно, причем с весьма эффектной подачей своей инициативы. Впрочем, раньше случилось куда более важное событие, но комиссару довелось узнать о нем лишь вместе с остальной публикой.

А пока он под дождем вернулся на бульвар Ришар-Ленуар. И словно находясь в пляжном отеле в плохую погоду, даже не усевшись в кресло, спросил мадам Мегрэ:

— Что будем делать?

— Что захочешь.

Было всего пять часов пополудни, и следовало как-то заполнить остаток дня.

— А почему бы нам не посмотреть фильм?

Посетить кинотеатр дважды в течение одной недели — такого не случалось с ними уже долгие годы. Только в этот раз ради смены обстановки они вместо киношки у себя в квартале выбрали большой кинозал на Елисейских полях, добравшись туда на метро.

После кинохроники, документального фильма и последовавшей за ними изрядно затянувшейся паузы на экране появился текст, должно быть наскоро написанный от руки на стеклянной пластинке, как это делается в дни выборов или великих катастроф:

В ПОСЛЕДНЮЮ МИНУТУ

ДЕЛО НА БУЛЬВАРЕ ОСМАНН

ДОКТОР ЖИЛЬБЕР НЕГРЕЛЬ АРЕСТОВАН СЕГОДНЯ ВО ВТОРОЙ ПОЛОВИНЕ ДНЯ У СЕБЯ ДОМА

То было весьма впечатляющее зрелище: в огромном, заполненном от силы на одну треть кинозале после мельтешения кадров в музыкальном сопровождении появился всего лишь краткий текст, но, казалось, возвратились времена старинного «волшебного фонаря». Зрители беспокойно заерзали в креслах. В разных концах зала раздавалось покашливание и перешептывание.

Надпись на побелевшем, но по-прежнему светившемся экране вскоре исчезла, и появилась фотография молодого врача. На снимке он был не один. Находился в группе медиков в белых халатах, стоявших во дворе больницы. Крестик под одним из врачей указывал на человека, которого следователь Комельо только что отправил в камеру предварительного заключения, обвинив в убийстве.

Изображение вновь поблекло, и его тотчас сменила фотография Эвелин Жав, ранее публиковавшаяся в газетах — в строгом купальнике на пляже в Бретани.

— Эй! Довольно! — закричал кто-то в темном зале.

А какой-то пожилой мужчина прошептал позади Мегрэ:

— Я так и знал, что это он…

Экран снова потемнел, и было какое-то облегчение в том, что зазвучала музыкальная прелюдия к фильму, титры которого побежали по полотну.

Однако Мегрэ, в отличие от остальных, не почувствовал облегчения и, как ни пытался сосредоточиться на фильме, все время мысленно возвращался на набережную Орфевр, где, как он себе представлял, в эти минуты приступили к допросу Негреля, причем в его, комиссара, собственном кабинете, поскольку именно там расположился Жанвье.

В какой-то момент мадам Мегрэ взяла его под руку, точно понимала, о чем он думает, а когда они вместе с толпой выходили из кинотеатра, не задала ему никаких вопросов и не сделала комментариев.

Сияющие огнями Елисейские поля вступали в свою вечернюю жизнь, и, как сотни и тысячи других парижан, Мегрэ раздумывал, в какой ресторан отправиться. В конце концов, чтобы далеко не ходить, выбрали ближайшее крупное заведение, специализировавшееся на рыбных блюдах и дарах моря, и пристроились там за крохотным столиком, причем Мегрэ никак не удавалось удобно поставить ноги.

О новых подробностях дела он узнал только из утренних газет на другой день, сидя в уголке привычной террасы на площади Республики. Дождь прекратился, сменившись ветром.

МЭТР ШАПЮИ В КОНКАРНО

«Как сообщило вчера вечером радио, следователь Комельо принял после полудня решение взять доктора Негреля под стражу, и инспектор Жанвье в сопровождении своего коллеги Лапуэнта к трем часам явился на улицу Сен-Пер.

Молодого врача они нашли в обществе его невесты, мадемуазель Мартин Шапюи, и будущего тестя, адвоката Ноэля Шапюи.

Все трое встретили их спокойно, похоже ожидая подобного развития событий.

Сходя с тротуара, чтобы занять место в полицейском фургоне, доктор Негрель на мгновение задержался, что позволило фотографу сделать свое дело, и, как вы видите на снимке, на губах обвиняемого застыла горькая и одновременно доверчивая улыбка.

Мэтр Шапюи поехал вместе с ним, так что единственной добычей для журналистов оказалась Мартин Шапюи, но она ограничилась кратким заявлением:

— Я ничего не боюсь. Жильбер невиновен.

Допрос в уголовной полиции длился всего сорок минут, после чего Негрель без наручников, все такой же уверенный в себе и чуть ли не безмятежный был препровожден двумя инспекторами в одну из камер Дворца правосудия.

Журналистам, которые набросились на него в коридоре уголовной полиции, мэтр Шапюи сообщил:

— Я верю в успех, как никогда. Чтобы защитить своего клиента, мне нужно докопаться до истины, и я знаю, что сделаю это. Сегодня же вечером отправлюсь в Конкарно.

— Вы полагаете, мэтр, что истина скрыта в Конкарно?

Адвокат лишь развел руками, не сказав ни „да“, ни „нет“.

Этим объясняется тот факт, что в семь тридцать пять с полдюжины репортеров заняли одновременно с адвокатом места в поезде, отходящем с вокзала Монпарнас.

Защитник доктора Негреля и журналисты ехали в одном вагоне, и тем же утром добрались до бретонского порта.

Может, это воля случая, но брат жертвы, Ив Ле Терек, оказался в соседнем вагоне того же поезда. Никаких контактов с первой группой он не имел.

Доктор Жав до сих пор не покидал своих апартаментов на бульваре Османн, где о нем заботится Жозефа. Телефон его по-прежнему молчит. Около шести вечера инспектор Лапуэнт, самый молодой в уголовной полиции, посетил Жава и беседовал с ним почти два часа. Покидая здание, Лапуэнт отказался от каких-либо заявлений.

Согласно информации, которую мы не смогли перепроверить, Антуанетта Шовэ якобы проживает в отеле, название которого известно полиции, а также, вероятно, ее матери и доктору Жаву».

Мегрэ сгорал от нетерпения и едва совладал с собой, чтобы не позвонить на набережную Орфевр. Комиссара стала удручать эта игра в «при сем присутствующего». Он почувствовал, что дело наконец набирает обороты, истина, возможно, где-то совсем рядом, а он вынужден томиться в ожидании новостей. Вчерашняя демонстрация в кинотеатре двух фотографий произвела на него тягостное впечатление — точно выставили напоказ нечто сугубо неприличное.

Он и мадам Мегрэ отобедали у себя в квартале, в ресторанчике неподалеку от площади Бастилии, поскольку почти все завсегдатаи разъехались в отпуска, а туристы не знали его в лицо.

Зальчик был на три четверти пуст.

К их столику подошел хозяин заведения, чтобы поздороваться с Мегрэ за руку.

— Я полагал, что вы в отпуске, комиссар.

— А я действительно на отдыхе.

— В Париже?

— Тесс!

— Вы вернулись из-за дела на бульваре Османн?

Да, явно не следовало показываться в привычных местах.

— Мы тут с женой мимоходом. Сейчас же и отбываем.

— И все же каково ваше мнение? Это дело рук молодого врача?

— Понятия не имею.

Так на самом деле и было. Комиссар не знал, располагал ли Жанвье информацией, которую утаила бы пресса. Вполне возможно, это больше всего и раздражало его.

С одной стороны, он не мог удержаться, чтобы не попробовать решить эту задачу, а с другой — у него на руках были далеко не все карты.

Когда несколько позже они устроились на террасе кафе на площади Бастилии, даже не потрудившись сменить квартал, мадам Мегрэ заметила:

— Я вот все думаю, как люди проводят время в Лондоне и Нью-Йорке?

— О чем это ты?

— Кажется, там нет таких террас.

Все правильно, ведь сами-то они добрую часть недели провели на террасах кафе. Комиссар караулил появление вечерних выпусков газет.

Две совсем еще молоденькие девчонки прохаживались перед входом в меблированные комнаты.

— Видишь, это все еще существует.

Она никак не отреагировала на ответную реплику мужа:

— Надеюсь, и не отомрет.

Появился мальчишка с кипой газет, и Мегрэ приготовил монету.

Жестом, уже ставшим непроизвольным, комиссар передал одну жене, а сам развернул другую, ту, в которой писал Лассань.

АЖИОТАЖ В КОНКАРНО

ЗА ИЛИ ПРОТИВ ЭВЕЛИН ЖАВ

РАЗВОД ЗУБНОГО ВРАЧА

Сначала Лассань почти теми же словами, что и в утреннем выпуске, сообщил об аресте Жильбера Негреля, добавив только одну деталь: доктор имел при себе чемодан, который, видимо, приготовил заранее, еще до прибытия полицейских. Мартин Шапюи настояла, чтобы ей позволили самой отнести его по лестнице.

Создавалось впечатление, что мэтр Шапюи нарочно в столь театральной манере объявил о своей поездке в Конкарно, имея целью увлечь за собой представителей прессы.

Что за этим крылось — не отвлекающий ли маневр? Или у него на этот счет имелись какие-то особые соображения?

Может быть, поступить так ему посоветовал будущий зять?

Как бы то ни было, прибыв в Бретань, небольшая группка вторглась в отель «Адмирал» на набережной Карно — Мегрэ знал это место, поскольку ему как-то пришлось вести там одно расследование, наделавшее шуму.

По обыкновению, Лассань начинал статью с описания города, его порта и древних крепостных стен.

«Говорят, еще пару дней назад здесь светило солнце, но нас встретила штормовая непогода, принесенная северо-западным ветром. Небо низкое и мрачное. Тучи несутся над городом, почти касаясь крыш, море неистовствует, а в порту ударяются друг о друга бортами рыболовные суда, предназначенные для ловли тунца.

Сразу видно, что здесь иначе, чем в Париже, относятся к происшествию на бульваре Османн. Чувствуется, что подспудно клокочут страсти, что население уже приняло ту или иную сторону. И речь идет не о том, выступают ли местные жители за или против доктора Жава или Негреля.

Нет, все концентрируется вокруг самой Эвелин Жав, в центре внимания семейства Ле Терек.

Уже на вокзале произошел знаменательный инцидент.

В тот момент, когда мы вместе с мэтром Шапюи сошли с поезда, из другого вагона появился Ив Ле Терек, и все выглядело так, будто он поджидал нашу группу, причем теперь перед нами предстал совсем не тот человек, с которым мы разговаривали в парижском отеле „Скриб“.

Резким, надменным окриком он вдруг выделил нас в потоке прибывших пассажиров:

— Месье, не знаю, что вы собираетесь тут раскопать, но предупреждаю, что буду преследовать любого из вашей братии за распространение сведений, порочащих мою сестру или семью.

Признаться, за всю нашу журналистскую карьеру мы впервые столкнулись с подобным предостережением, и оно ни в коей мере не помешает нам выполнить профессиональный долг.

Стоило пару часов побродить по городу, как причина столь агрессивного поведения Ива Ле Терека заметно прояснилась. Семейство Ле Терек входит в клан крупных буржуа, заводчиков, которые замкнулись в своем мирке и мало контактируют с остальным населением.

Мы полагаем, что многое поняли, увидев старый, величественный дом Ле Тереков, возвышающийся на бульваре Бугенвиль, обращенный фасадом к морю. Это огромное строение в неоготическом стиле, с башней и узкими оконными проемами немедленно вызывает в памяти монастырь или церковь. Камень мрачен и угрюм. Солнце, должно быть, редко проникает в комнаты с тяжелыми балками на потолках.

Именно здесь провела детство и юные годы та, которой было суждено стать мадам Жав. Семейство Ле Терек обитало в этом убежище вплоть до самой смерти отца, и только после его кончины Ив построил современную виллу в конце пляжа, называемого „Белые пески“.

Мы видели также и завод, запах от которого разносится более чем на двести метров — в сезон там работают три сотни женщин в возрасте от четырнадцати до восьмидесяти двух лет.

Почему в этом городе контраст между хозяевами и обыкновенными людьми значительно заметнее, чем повсюду? А может быть, такое ощущение вызвала у нас непогода — хмурое небо, ветер и хлещущие струи дождя?

Мы разговаривали с рыбаками на набережных, забредали в лавочки и бары. Слушали и задавали вопросы. Все, конечно, единодушно жалели Эвелин Жав, никто не радовался ее смерти. Но можно было услышать, к примеру, и такое:

— Это когда-нибудь должно было случиться.

Далеко не всегда удавалось добиться чего-либо сверх этой ремарки. Здешние жители подозрительно относятся к чужакам, тем более к журналистам. Кроме того, большинство из них зависят от семейства Ле Терек, зарабатывая себе на жизнь у них или у других заводчиков, которые стеной за них стоят.

И все-таки в одной из бакалейных лавок невзрачная старушка с перевязанной крест-накрест на груди черной шалью кое-что высказала нам, несмотря на предостерегающие взгляды хозяина, пытавшегося заставить ее помолчать:

— Этот бедняга доктор просто не мог знать, на ком женится. Он приехал из Парижа. Отдыхал и верил всему, что ему рассказывали. Не поленись он собрать правдивые сведения — много чего узнал бы об этой девице. И прежде всего добрые люди рассказали ему о зубном враче, месье Лемере — славный был паренек.

Несмотря на угрозы Ива Ле Терека, нельзя не пересказать эту историю, истинность которой нам подтвердил заслуживающий доверия человек, фамилию которого мы называть не будем.

Эвелин тогда исполнилось шестнадцать лет, но вовсю судачили о том, что у нее это было не первое похождение такого рода. Она лечилась у некоего зубного врача по имени Ален Лемер, кабинет которого располагался напротив почты, а сам он к тому времени был уже лет пять как женат и имел двоих детей.

— Но все-таки Эвелин ходила к этому врачу всю зиму, каждый Божий день, и дожидалась его после окончания консультаций не из-за плохих зубов, — поведала нам старушка. — Я сама видела, как она простаивала, прислонившись к стенке и следя глазами за окнами второго этажа.

Однажды я видела их вместе — они катались на автомашине доктора, и она так к нему прижималась, что невозможно было представить, как он умудряется рулить.

А мадам Лемер и вовсе застала их в позе, не вызывавшей никаких сомнений в происходившем. Она была женщиной гордой. Начала с того, что вышвырнула девчонку, отвесив ей оплеуху, а потом из их квартиры целый час доносились звуки ссоры. Забрав детей, она уехала к родителям в Ренне и через несколько недель потребовала развода.

Весь Конкарно знает об этом, включая и семейство Ле Терек, которое такой оборот дела очень раздражал. Полгода они держали свою дочь в монастыре, не знаю уж где, но кончилось тем, что она добилась возвращения. А тот, бедный, был вынужден убраться отсюда, потому что его обвинили в совращении малолетней.

Вот только он у нее был не один. Я могла бы вам назвать других женатых мужчин, очень приличных и видных, за которыми она бегала. Совладать с собой не могла.

Потом Ле Тереки пытались выдать ее замуж, но здесь никто не захотел на ней жениться. Одно время их дом посещал молодой нотариус из Ренна, но, все про нее разузнав, потихонечку смылся.

Можете представить, как обрадовались Ле Тереки, узнав, что в нее втюрился молодой доктор из Парижа».

Мадам Мегрэ сидела рядом с мужем и, видимо, почти то же самое читала в другой газете, потому что, явно шокированная, вдруг подняла глаза от страницы и спросила:

— И ты всему этому веришь?

Он предпочел не отвечать, зная, что жена не любит смотреть в лицо некоторым реалиям жизни. После стольких совместно прожитых лет она предпочитала сохранять видение мира, сформировавшееся во времена детства и юности. А точнее, просто цеплялась за эти взгляды, не слишком в них веря.

— И это в шестнадцать лет! — вздохнула она.

— Полагаю, что этим она занялась еще раньше.

— Но ты же видел ее фотографию.

А Лассань продолжал:

«Доктор Лемер, который мог бы подтвердить нам эту историю, обустроился сейчас в Марокко, а его бывшая жена — как нас просветили, вторично вышедшая замуж — живет теперь на Юге.

Мы поискали подружек детства Эвелин и нашли троих, учившихся вместе с нею в школе, двое из них уже замужем и завели детей. Третья, друг семейства Ле Терек, живо отбрила нас:

— Все это ложь. И вообще, кому до этого дело?

Когда мы стали расспрашивать вторую, ее муж, присутствовавший при этом, запретил ей отвечать нам.

— Не вмешивайся. Ты же прекрасно знаешь, что это не принесет тебе ничего хорошего. Ко всему прочему вести расследование — дело полиции, а не журналистов.

Жена его умолкла и, как нам кажется, не без сожаления.

Разоткровенничалась только последняя из трех, продолжая во время беседы заниматься хозяйством.

— Все в школе, а потом и в лицее знали, что Эвелин больна и в любой момент может умереть. Она сама сказала нам об этом, и к тому же нас предупреждали о необходимости бережно к ней относиться. Об этом она тоже знала и говорила так: „Мне нужно сполна воспользоваться жизнью, поскольку не уверена, доживу ли до двадцати лет“.

Наши игры ее не интересовали. На переменах она забивалась в угол и о чем-то мечтала. Однажды — в ту пору ей было лет четырнадцать — она мне уверенно заявила:

— Я влюбилась, — и назвала имя одного очень известного в городе сорокалетнего мужчины, с которым мы почти каждый вечер сталкивались, возвращаясь домой из лицея. — Он не обращает на меня внимания, потому что принимает за несмышленую девчонку, но все равно будет моим.

Эвелин завела привычку последней уходить из школы, чтобы идти по улицам в одиночку. Если не ошибаюсь, дело было в декабре. Темнело очень рано.

Кажется, через месяц после нашего разговора она мне говорит:

— Все в порядке.

— Что?

— Ну, о чем я тебе говорила.

— Ты добилась?..

— Еще не совсем, но почти. Уже побывала у него дома.

Этот мужчина был холостяком и слыл — да и до сих пор остается — волокитой. Я не поверила Эвелин. И прямо ей об этом сказала.

— Ладно! Тогда проследи за мной завтра.

Я так и сделала. Он поджидал ее на углу, и они двинулись к дому, куда и вошли, затем там зажегся свет и задернулись занавески.

— Ну, что? Разве я тебе солгала? — спросила она меня на другой день.

— Нет.

— И недели не пройдет, как я стану настоящей женщиной.

Больше мне Эвелин об этом ничего не рассказывала, но я месяц спустя видела, как вечером она выходила из того же дома.

Знаю, что у нее были и другие мужчины. Однако потом она больше не откровенничала. И я ее не осуждаю, ведь она же была больна, не так ли?»

Согласно Лассаню, существовал и противоположный лагерь, где Эвелин защищали, причем доходило до того, что к этому делу примешивали политические вопросы.

«В результате приезда мэтра Шапюи страсти накалились до предела, и едва он расположился в номере отеля, как, не умолкая, стал трезвонить телефон — ему без передышки высказывали разные мнения, как анонимно, так и открыто.

Конечно, если верны собранные нами сведения и соответствуют действительности дошедшие до нас слухи, о которых мы не убоялись сообщить читателям, несмотря на угрозы Ива Ле Терека, то дело на бульваре Османн предстанет, вероятно, в новом свете».

А Мегрэ между тем хотел бы получить ответы на два вопроса: знала ли Эвелин о связи мужа с дочерью Жозефы и был ли Филипп Жав в курсе отношений жены с доктором Негрелем? Интересно, удалось ли Жанвье, заменившему его в кабинете на набережной Орфевр, прояснить эти два момента.

Потом Мегрэ вспомнил и о другом вопросе, которым задавался в первый же день: почему Эвелин Жав оказалась нагишом, когда ее обнаружили в запертом шкафу?

Куда исчезла ее одежда?

Все это выглядело как драма с тремя действующими лицами или даже как некий водевиль, с той лишь разницей, что один из персонажей уже распрощался с жизнью, а другой вскоре может потерять голову или по меньшей мере свободу.

— Ты считаешь, что все это нужно было вываливать? — спросила мадам Мегрэ.

Да, он был убежден, что нужно говорить все или ничего.

— Если то, о чем пишут газеты, правда, она — несчастная женщина, которую следует скорее пожалеть, чем поносить.

Мегрэ заранее знал, какова будет реакция жены. Помолчав, она продолжила:

— Это не причина, чтобы кого-то убивать, да еще таким трусливым способом.

Она была, конечно, права, но кто убил мадам Жав?

И почему? Это «почему» его особенно интриговало.

Только больше зная об Эвелин, можно понять, что двигало убийцей.

Последние годы, по крайней мере два, она находилась как бы между двумя мужчинами: с одной стороны — муж, с другой — доктор Негрель.

Если предположить, что в какой-то момент ее любили оба, то в субботу, когда она погибла, ее не любил ни один из них. Филипп Жав, по причинам неизвестным Мегрэ, но о которых он, как ему казалось, догадывался, все больше и больше отдалялся от нее и влюбился в Антуанетту Шовэ. Жильбер Негрель обручился с девушкой, которая, видимо, могла составить ему прекрасную пару.

Знала ли об этом Эвелин? Говорил ли он с ней о разрыве? А собственно, что за связь была между ними?

Сведения, полученные из Конкарно, позволяли набросать общую картину. Эвелин не дожидалась, когда мужчины начнут за ней ухаживать. Она брала их на абордаж.

«Я его добьюсь!» — заявила она, будучи девчонкой, своей подруге, имея в виду некоего сорокалетнего мужчину. И добилась-таки своего.

Не поступила ли она так же и с Негрелем, когда он стал посещать бульвар Османн?

«Я его добьюсь!»

В этот период ее муж уже влюбился в Антуанетту. Ему приходилось вечерами уходить на консультации, и Эвелин с Негрелем оставались наедине. Негрель в ту пору еще не был знаком с дочерью мэтра Шапюи. Прилежный и усидчивый в работе, он шел тогда лишь на случайные любовные интрижки.

Все это выглядело вполне правдоподобно. Негрель не ведал о прошлом внешне благонравной женщины, казавшейся ему совершенно беззащитной перед жизненными невзгодами.

Возникла ситуация, в которой смешалось что-то от комедии и что-то от драмы.

Эвелин, столь жадная до полнокровной жизни, торопившаяся взять все от, вероятно, недолгого пребывания в этом мире, оставалась одинокой в обществе двух мужчин, каждый из которых любил кого-то на стороне.

У мужа была Антуанетта — и та чем-то напоминала ее саму! — а у Негреля — Мартин Шапюи, жениться на которой он решил столь же твердо, как в свое время Эвелин добивалась сорокалетнего мужчину в Конкарно.

Ей не оставалось ничего, кроме драгоценностей, поскольку ребенок, похоже, не занял важного места в ее жизни и его передали на попечение няни.

Страсть к приобретению драгоценностей, которые она даже не носила, тоже бросала некий любопытный отсвет на ее характер.

Не из жадности же она скупала их, как это делают некоторые женщины, убеждая себя в том, что драгоценности — капитал, который полезно иметь на черный день.

Мегрэ в глаза не видел никого из участников этой драмы. Он познакомился с ними только по газетным статьям. Тем не менее он подозревал, что коллекционировать драгоценности заставляло Эвелин нечто вроде мести.

Имей он возможность позвонить на набережную Орфевр, спросил бы у Жанвье: «С какого времени она начала приобретать или требовать, чтобы ей дарили ценные украшения?»

Сам он готов поклясться, что по времени это совпало с началом романа доктора Жава и Антуанетты, в любом случае — с момента, когда Эвелин обнаружила, что ее больше не любят.

Как бы то ни было, но она оставалась одной из Ле Тереков. Это ее богатство, это деньги Ле Тереков, позволили мужу обосноваться на бульваре Османн и стать модным врачом. Разве не купила она его? Разве не доходы от завода Ле Тереков стали финансовым источником их хозяйства?

И вот он больше ее не любил. У него появилась другая женщина. Он оплачивал ее квартиру на улице Вашингтон, содержал, когда она оставила работу. И по ее, Эвелин, разумению, делал это на деньги, принадлежавшие Ле Терекам. Тогда-то она и принялась их транжирить. А чтобы сделать это побыстрее, покупала себе драгоценности или требовала их от мужа.

Жанвье имел возможность проверить это по банковским счетам. Мог также узнать, передавалась ли часть доходов от завода напрямую Эвелин или ее мужу.

Их окружение с бульвара Османн ни о чем не догадывалось. Пациенты доктора тоже. А сам он ходил по тоненькому канатику. Имел ли он право на неумеренные требования жены резко ответить «нет»?

Он любил Антуанетту, ставшую для него утешением после неудачной попытки обрести любимую жену. Не счел ли он за благо откупаться, исполняя прихоти жены, — лишь бы его оставили в покое.

Положение Негреля было ничуть не лучше, чем у него.

Жильбер не отверг домогательств Эвелин. Эта женщина его взволновала, и он стал ее любовником. Но что же отталкивающее, в свою очередь, обнаружил в мадам Жав Негрель?

А быть может, встретил Мартин и после этого все его планы на будущее были связаны с ней.

Вот только Эвелин, насколько можно было судить, не желала порывать с ним. Она домогалась его любви, приходила на улицу Сен-Пер, звонила из Канн. Кинулась в аэропорт, лишь бы свидеться с ним в субботу.

Чего она хотела, чего требовала от Негреля?

Она стала жалкой в своем стремлении добиться недостижимого счастья. Ведь дантист из Конкарно после развода с женой и думать перестал о ней, предпочитая покинуть город.

Другие тоже, воспользовавшись ее доступностью, спешили положить конец их связи.

Поведение Эвелин напоминало безуспешные попытки выбраться попавшего в стремнину пловца, который в отчаянии хватается за гнилушки.

Любовь бежала от нее. Счастье ускользнуло. Но Эвелин, упрямая по натуре, уверовавшая в бредущую за ней по пятам смерть, вопреки здравому смыслу продолжала упорствовать. А кончилось все согнутым пополам трупом в шкафу.

Согласно официальному заключению судебно-медицинского эксперта, ее сначала ударили или отшвырнули так, что она ударилась то ли о мебель, то ли о стену.

Кровоподтек свидетельствовал о предварявшей смерть бурной сцене. Что это было — ревность?

Филипп Жав имел алиби, но выглядело оно сомнительно, поскольку исходило от Антуанетты и Жозефы.

Негрель провел послеполуденное время субботы на бульваре Османн, и при этом Жозеф по большей части находилась в квартире напротив.

Когда Эвелин была раздета? До или после смерти?

Если до, то следовало допустить возможность, что Негрель поддался страсти и парочка уединилась в комнате позади кабинета. Может быть, потом между ними вспыхнула ссора? Возможно, Эвелин угрожала, что помешает женитьбе своего любовника? Не ударил ли он ее и потом, обезумев, не сделал ли роковой укол?

В таком случае возникает вопрос: ошибся ли он ампулой или сделал смертельный для нее укол преднамеренно?

Правомерны были обе версии. Обе объяснимы, как и предположение, что он спрятал труп в шкаф, навел порядок в комнате и, заметив одежду на полу или на чем-то из мебели, унес ее, чтобы позднее уничтожить.

Труднее представить себе доктора Жава, который, прилетев из Канн, сначала заскочил к любовнице, а затем помчался к жене на бульвар Османн, чтобы, раздев, заняться с ней любовью.

Если ее убил именно он, то явно при других обстоятельствах. Но при каких? Мыслимо ли представить себе какую-нибудь циничную, квазинаучную махинацию? Например, Жав задумал избавиться от жены, чтобы разом заполучить и свободу, и деньги. Он проследил за нею в Париже, обеспечил себе алиби, побывав на улице Вашингтон, а потом, когда ушел его заместитель, заявился на бульвар Османн и осуществил свой план.

При любом раскладе непреложным оставался один факт — ключи, если, конечно, газеты написали правду на сей счет. По их сведениям, существовало только четыре ключа, открывавших обе двери, которые выходили на лестничную площадку. Один был у Жозефы, другой — у Жава, третий — у консьержки, а четвертый временно передали Негрелю.

Если только по каким-то трудным для понимания причинам консьержка не солгала, то кто-то же открыл дверь Эвелин?

Жозефа стоит на том, что не она.

Жав утверждает: ноги его не было на бульваре Османн.

Негрель клянется, что не видел в тот день мадам Жав.

Впрочем, Негрель соврал уже дважды, хотя обе его лжи можно оправдать мужской деликатностью.

Сначала он отрицал связь с мадам Жав.

Затем утверждал, будто она никогда не посещала его квартиру на улице Сен-Пер.

— Пусть он сам все это и разматывает! — вдруг проворчал вслух Мегрэ, подавая гарсону знак принести еще пива.

— Ты говоришь о Жанвье?

Он действительно в этот момент думал о Жанвье. Его раздражало, что сам он бродит в темноте, в то время как у людей на набережной Орфевр на руках карты, позволяющие быстро во всем разобраться.

— По-твоему, он недостаточно хорошо ведет дело?

— Напротив, он все делает прекрасно. Не его вина, что Комельо, ни с чем не считаясь, захотел арестовать Негреля.

— Ты полагаешь, он невиновен?

— Понятия не имею. Но в любом случае это ошибка — отдать его под арест до получения дополнительных сведений. Особенно теперь, когда мэтр Шапюи начнет игру. Недаром он отправился в Конкарно.

— На что же он надеется?

— Доказать, что у доктора Жава были весомые причины избавиться от жены.

— А разве это не так?

— Так, конечно, но и у его клиента их не меньше.

— Ты уверен, что не хочешь сходить на работу?

— Нет. Тем более что в моем кабинете расположился Жанвье. Хорошо еще, что он курит только сигареты, а то с него сталось бы воспользоваться моими трубками.

От этой мысли он испытал облегчение и посмеялся над собой.

— Не бойся, я не ревную к этому бравому Жанвье. Просто немного неспокойно на душе. Ладно, пошли!..

— Куда?

— Мне все равно. Пройдемся по набережным, если хочешь, со стороны Берси.

При этом мадам Мегрэ, которая подумала о своих ногах, подавила вздох.

Глава 7 Маленький бар на набережной Шаратон

Мегрэ наконец нашел скамейку, где просидел полчаса, не испытывая никакого желания ее покидать. Жена рядом с ним до сих пор не могла прийти в себя от изумления, видя его столь умиротворенным, и время от времени бросала в его сторону удивленные взгляды, ожидая, что вот-вот он вскочит со словами: «Пошли!»

В эти послеполуденные часы деревья на набережной Берси отбрасывали столь же мягкие и бестрепетные тени, как и в тихих аллеях какого-нибудь провинциального городишка. Скамья, Бог весть почему, была повернута спинкой к Сене, и перед глазами четы Мегрэ вырисовывалась картина старинного, заботливо охраняемого города, не с обычными, а с винными складами, на вывесках которых мелькали знакомые названия, обычно встречающиеся на бутылочных этикетках или же — но более крупными буквами — обозначались под крышами придорожных ферм.

Здесь, как в самом заправском городке, были улочки, переулки, площади и проспекты, а вместо машин — бочки всех мыслимых калибров.

— Знаешь, как мы на полицейском жаргоне называем пьяницу, которого подбирают в общественных местах?

— Ты мне как-то говорил, но я забыла.

— Берси. Например, спрашивают полицейского на велосипеде, спокойно ли прошло ночное патрулирование, и, если не было происшествий всего сектора, он отвечает: «Да так, мелочевка. Всего трое берси».

Неожиданно комиссар посмотрел на жену с легкой улыбкой.

— Ты не находишь, что я поглупел?

Мадам Мегрэ сделала вид, что не поняла его, хотя прекрасно уразумела, на что он намекает, и, изобразив на лице невинное выражение, спросила:

— Почему?

— Я в отпуске. Пардон согласился, чтобы я оставался в Париже, но при условии, что перестану волноваться и буду только отдыхать. Так что люди могут преспокойно убивать друг друга — меня, это не касается.

— Ну а ты портишь себе кровь из-за этого дела, — закончила она за него.

— Вовсе нет. Признаться, временами меня забавляет эта игра в детектива-любителя. Ты ведь видела на ярмарке солдат, которые развлекаются, паля в тире из мелкашек по глиняным трубкам. Случалось, что иногда в тот же самый день их заставляли стрелять на учениях из настоящих ружей и они при этом ворчали. Понимаешь, что я хочу сказать? — Мегрэ редко изливал душу, и откровения свидетельствовали, что он расслабился. — Понимаешь, поначалу эта история меня заинтриговала, впрочем, и сейчас интересует не меньше. К несчастью, наступает момент, когда я не могу не поставить себя на место других людей.

Она, конечно, тут же подумала о Жаве и Негреле, но почему-то спросила:

— И на чье же?

Смеясь, он ответил:

— Может быть, на место жертвы. Впрочем, пусть всю ответственность несет Жанвье, мы же не будем больше думать об этом.

Слово свое комиссар держал довольно долго. Поднявшись со скамьи, он повел мадам Мегрэ не к бульвару Ришар-Ленуар, а к набережной Шаратон, где Париж как-то сразу обретает вид предместья. Он всегда любил широкие набережные, где шла разгрузка и погрузка барж, где все было забито бочками и всевозможными прочими грузами, где между новыми строениями притулились сероватые пакгаузы, напоминавшие о былом Париже.

— Я вот задумываюсь, почему нам никогда не приходило в голову подыскать квартиру на какой-нибудь набережной?

Из своего окна он тогда мог бы видеть баржи, по-братски пристыкованные друг к другу, морские форменки и белоголовых детишек, сохнущее на веревках белье.

— Вон видишь тот домик, что сейчас сносят? Там жил некий молодой человек, который, придя однажды с мамашей ко мне в кабинет, стянул одну из моих трубок.

Впрочем, в Париже оставалось мало мест, которые не вызвали бы в его памяти какое-нибудь более или менее серьезное расследование, более или менее громкое дело.

Мадам Мегрэ знала о них в основном по слухам.

— А не здесь ли ты провел три дня и три ночи, не знаю уж в каком ресторанчике, когда обнаружили неизвестного, убитого на площади Конкорд? — спросила она.

— Чуть-чуть подальше. Ресторан этот перестроили в гараж. Вон там, где сейчас две бензоколонки.

В другой раз ему пришлось пройти по набережным от шлюза Шаратон до острова Сен-Луи по пятам за владельцем буксиров, которого он в конце концов упрятал в тюрьму.

— Тебе не хочется пить?

Мадам Мегрэ никогда не мучила жажда, но она всегда с готовностью следовала за мужем, если у него возникало желание освежиться.

— В том баре, что на углу, я тоже сидел в засаде, часами поджидая кое-кого. Туда они и зашли. Террасы в этом баре не было, а внутри не оказалось никого, кроме худенькой белокурой женщины, которая, сидя за стойкой, вязала и слушала радио.

Мегрэ заказал аперитив для себя и фруктовый сок для жены. Пока они усаживались за столик, хозяйка разглядывала их, морща лоб.

Она явно сомневалась, что узнала его. Более трех лет он не заходил в этот бар, крашенные в желтый цвет стены которого украшали рекламные плакаты, как это принято в загородных кафе и гостиницах. Из кухни тянуло запахом готовящегося рагу. Картину довершал мурлыкающий в кресле с плетеным сиденьем рыжий кот.

— Вам с простой водой или с содовой?

— С содовой, пожалуйста.

Женщина все еще была заинтригована и словно пыталась примерить какое-то имя к его лицу. Обслужив Мегрэ, она склонилась над лежавшей на стойке газетой, некоторое время колебалась, но затем, взяв ее, вновь подошла к столику и, несколько смутившись, обратилась к комиссару.

— Это не о вас? — спросила она, указывая пальцем на рубрику: «В последний час». Газета была та же, что и лежавшая у Мегрэ в кармане, только более поздний выпуск.

Крупный заголовок вопрошал:

ПОЗОВУТ ЛИ НА ПОМОЩЬ МЕГРЭ?

Мегрэ невольно нахмурился, а жена, заглядывая через плечо, принялась читать одновременно с ним.

«Мы обратились к нашему корреспонденту в Сабль-д'Олонн с просьбой зайти в отель „Черные скалы“, где, как полагают, проводит отпуск комиссар Мегрэ. Нам было бы очень приятно сообщить читателям мнение знаменитого комиссара об одном из самых запутанных дел из тех, с которыми уголовная полиция столкнулась за последние десять лет. Однако владелец отеля „Черные скалы“ был в замешательстве.

— Комиссар вышел, — сначала сказал он.

— И когда вернется?

— Может быть, вообще не придет сегодня.

— Его жена в отеле?

— Она тоже вышла.

— Когда?

Короче говоря, после долгих уверток, владелец отеля признался, что Мегрэ в его заведении нет и по крайней мере на протяжении последних суток не было. Наш корреспондент попытался прояснить хоть какие-нибудь детали, но безуспешно.

Не пришлось ли инспектору Жанвье, который впервые самостоятельно ведет столь деликатное дело, обратиться к патрону за помощью и не помчался ли комиссар в Париж?

Мы тут же позвонили инспектору Жанвье. Застали его на месте. Он заявил нам, что в ходе дознания не поддерживает никакой связи с комиссаром и тот, насколько ему известно, должен пребывать в настоящее время в Вандее.

Мы также пытались дозвониться Мегрэ домой, на бульвар Ришар-Ленуар, но нам ответила служба отсутствующих абонентов.

Таким образом, к томительной тайне, связанной со смертью на бульваре Османн, следует добавить еще одну маленькую».

Хозяйка бара вопрошающе смотрела на Мегрэ.

— Это же о вас, не правда ли? Вы уже бывали здесь два-три года назад. Я даже припоминаю, что с вами был тогда такой маленький толстячок, который слегка подпрыгивал при ходьбе.

Она говорила о Люка.

— Да, это я, — вынужден был признать комиссар, поскольку отрицать очевидное не имело смысла. — Мы с женой приехали в Париж на несколько часов, но я по-прежнему в отпуске.

— Да, нельзя верить тому, что пишут газеты, — заключила женщина, возвращаясь к стойке.

В газете напечатали и другую информацию.

«В начале второй половины дня следователь Комельо пригласил доктора Негреля в свой кабинет на допрос.

Молодой врач корректно, но категорически отказался отвечать на его вопросы без адвоката. Между тем его защитник и будущий тесть, мэтр Шапюи, все еще находится в Конкарно, где его присутствие крайне возбуждает население. Судя по последним сообщениям, он удовлетворен результатами своего пребывания в бретонском порту и собирается вечерним поездом вернуться в Париж.

Поддерживал ли он связь с дочерью по телефону?

А может быть, девушка действовала по своей инициативе? Во всяком случае, она явилась в уголовную полицию, куда ее никто не вызывал, и попросила о встрече с инспектором Жанвье.

Инспектор, теперь куда более разговорчивый, чем в начале расследования, не стал скрывать от нас цель визита Мартин Шапюи.

Оказывается, она хотела сообщить ему, что была в курсе отношений, существовавших между Негрелем и Эвелин Жав, но не придавала этому никакого значения.

— Жильбер, — уверенно заявила она, — просто пожалел эту женщину. Два года тому назад она буквально вешалась ему на шею, и он уступил. Негрель ее не любил, старался встречаться с нею как можно реже. От меня он не скрыл, что после нашего с ним знакомства виделся с ней три или четыре раза, так как она продолжала его преследовать, не давая покоя даже дома. Доктор Жав, который отлично знал свою жену, не мог находиться в неведении и, я уверена, совсем ее не ревновал.

После ухода девушки на набережной Орфевр, где, судя по всему, в ближайшее время ожидали развития событий, началась суета. В тот момент, когда мы писали эти строки, двое инспекторов, Лапуэнт и Неве, отбыли в неизвестном направлении. В кабинете Мегрэ, который с тех пор, как комиссар отправился в отпуск, занимает инспектор Жанвье, непрестанно звонит телефон».

Итак, с благодушием было покончено. Всего несколько минут тому назад Мегрэ спокойно прогуливался с женой по набережной и рассказывал ей о своих расследованиях. Теперь лицо его посуровело, он больше не рассматривал картинки на стенах бара.

— Ты полагаешь, — спросила мадам Мегрэ, — что теперь журналисты будут караулить нас на бульваре Ришар-Ленуар?

Комиссар вздрогнул, так как в этот момент совсем не думал о таком повороте событий, и понадобилось несколько секунд, чтобы до него, точно сквозь туман, дошел смысл сказанных ею слов.

— Вполне возможно.

Лассань, все еще находившийся в Конкарно, наверняка поддерживает контакт со своей газетой и, несомненно, направит какого-нибудь молодого репортера дежурить у дома Мегрэ.

— Повторите мне то же самое, мадам.

— Вы прочли?

— Да. Благодарю вас.

Он уже отсутствовал в маленьком баре. Жена и сотрудники хорошо знали это выражение его лица. Когда такое случалось, на набережной Орфевр все ходили на цыпочках и говорили вполголоса, поскольку он был способен взорваться в гневной вспышке, столь же резкой, как и короткой, о которой первый же потом и сожалел.

Мадам Мегрэ повела себя до такой степени осторожно, что старалась даже не смотреть в его сторону и, делая вид, будто увлечена женской страничкой в газете, исподтишка наблюдала за реакцией мужа.

Он сам не мог бы сказать с уверенностью, о чем сейчас думает. Может быть, потому, что в таких случаях переставал думать вообще, ибо речь шла не о каком-то мыслительном процессе в его мозгу. В нем как бы ожили три главных участника драмы, а статисты — Антуанетта, невеста и мадемуазель Жюссеран — перестали быть некоей абстракцией, превратившись в человеческие существа.

Но, увы, эти человеческие существа все еще оставались для него схематичными. Они были окутаны сумраком, из которого Мегрэ старался их извлечь почти болезненными усилиями.

Он чувствовал, что истина где-то совсем рядом, и в то же время никак не мог ее ухватить.

Из двух мужчин убийцей был только один, другой — невиновен. Иногда губы комиссара шевелились, как бы силясь произнести некое имя, но, так этого и не сделав, снова смыкались.

Как и в большинстве случаев, не удавалось найти одно бесспорное решение. Таковых было по меньшей мере два.

Тем не менее верным являлось лишь одно, и только в нем таилась человеческая правда. Его необходимо было выявить не с помощью строгого умозаключения или логического выстраивания фактов, его следовало почувствовать.

Итак, в пятницу Эвелин звонила Негрелю, который являлся ее более или менее покорным любовником. Поставила ли она его в известность, что направляется самолетом в Париж? А может быть, именно из-за холодности молодого медика она, не раздумывая, решилась на эту поездку?

Едва она улетела, как в аэропорт устремился Жав и, не попав на парижский рейс, улетел на лондонском, чтобы не терять времени.

— А сам-то ты в это веришь? — вдруг произнес он вслух.

— Что? — встрепенулась жена.

— Я говорю, можно ли поверить в совпадение? Эвелин Жав влюблена в Негреля, после нескольких недель разлуки ей стало невтерпеж — и она отправляется в Париж. Ее муж влюблен в Антуанетту Шовэ и в тот же день испытывает острую потребность совершить поездку, чтобы заключить ее в объятия.

Мадам Мегрэ, поразмыслив, сказала:

— Но он же воспользовался отсутствием жены, так ведь?

Однако Мегрэ так не казалось. Он не верил в случайности.

— В Париже, оказавшись без машины, Жав должен был по крайней мере дважды прибегнуть к услугам такси. На одном добраться от бульвара Капуцинок, где останавливается автобус из аэропорта, до улицы Вашингтон, на другом вечером доехать до вокзала. Жанвье, уж я его знаю, должен был дать поручение опросить всех шоферов такси.

— По-твоему, это может что-то дать?

— Мы частенько добиваемся результатов таким образом, но на это требуется время.

После продолжительного молчания — тем временем он сделал добрый глоток и раскурил трубку — Мегрэ заметил:

— Но ведь она была обнаженной…

Образ голой Эвелин, согнутой вдвое в шкафу, постоянно возникал у него в мозгу.

Мегрэ был поражен, когда жена, на сей раз преодолев свою стыдливость, над которой ему неоднократно доводилось подтрунивать, произнесла:

— Учитывая то, что она делала на бульваре Османн, это естественно, не так ли?

Ему так хотелось рявкнуть: «Нет!»

Все это как-то не вязалось. Может быть, подобная версия событий казалась ему ложной при сопоставлении с характером Негреля? Молодой врач заменял собрата по профессии в одном из роскошнейших врачебных кабинетов Парижа. У него было запланировано несколько встреч с пациентами. Говорили о пяти. В любой момент могли прийти и другие, поскольку как раз наступало время консультаций. И наконец, напротив находилась Жозефа.

Допустим, Эвелин разделась в комнате, допустим, он убил ее, случайно или преднамеренно, но разве Негрель не был из тех, кто вновь бы ее одел?

Причем поступил бы так не обязательно ради того, чтобы отвести от себя подозрения. Скорее машинально.

По радио продолжала звучать музыка, но Мегрэ не обращал на нее внимания, а, полузакрыв глаза, снова и снова перебирал события, что произошли в субботу во второй половине дня.

Жозефа, как она утверждала, ушла с бульвара Османн около шести и отправилась к дочери, где застала доктора Жава.

Во время первого допроса она солгала, утверждая, будто не видела патрона со времени его отъезда в Канны.

Возможно, она не хотела компрометировать дочь. Но это можно истолковать и по-другому.

Ему вдруг показалось, что туман поредел, сквозь него проглянул отблеск света, но он еще настолько слабый и расплывчатый, что от него пока не было проку. Комиссар подумал о лестничной площадке с двумя дверьми. Что же дает эта площадка?..

В этот момент мадам Мегрэ тронула его за руку.

— Послушай!

Мегрэ не сразу понял, что по радио перестали транслировать музыку и послышалась речь.

«Последние послеполуденные новости. Дело о преступлении на бульваре Османн, похоже, входит в свою последнюю фазу…»

Голос звучал монотонно. Должно быть, диктор читал в микрофон текст, который ему только что подсунули, потому что он спотыкался на некоторых слогах.

«Сегодня в три часа дня два инспектора уголовной полиции вошли в апартаменты доктора Жава на бульваре Османн и несколькими минутами позже вышли оттуда вместе с хозяином квартиры.

За прошедшие четыре дня тот заметно осунулся и не обращал внимания на журналистов, которые напрасно пытались добиться от него хотя бы словечка. Почти в это же время другой инспектор доставил на набережную Орфевр личность, остававшуюся до сего времени загадочной, поскольку в течение последних дней установить с ней контакт было невозможно: мы говорим о мадемуазель Антуанетте Шовэ, любовнице врача.

Не столь подавленная, как Жав, она пересекла двор уголовной полиции, следуя за инспектором, поднялась по ступеням лестницы и незаметно была препровождена к Жанвье.

Жава привезли несколькими минутами позже. Он вошел в ту же дверь, которая тут же захлопнулась за ним.

Допрос доктора и Антуанетты Шовэ длится уже более двух часов, и нет никаких признаков, что он скоро закончится. Судя по напряженной атмосфере в коридорах и кабинетах, по озабоченным лицам снующих туда-сюда полицейских, можно сделать вывод, что инспектор Жанвье решил закончить дело.

Нам стал известен новый факт: в комнате, расположенной за помещением для консультаций на бульваре Османн, полиция якобы обнаружила пуговицу, оторванную от пиджака доктора Негреля.

А теперь переходим к политическим новостям за последние двенадцать часов…»

Хозяйка бара выключила радио со словами:

— Полагаю, дальнейшее вас не интересует.

Мегрэ посмотрел на нее, точно ничего не слышал. У него только что кольнуло сердце, поскольку слова диктора несли для него иную, чем для простых слушателей, информацию.

Как солдат, учуявший запах пороха, он понимал, что в его собственном кабинете что-то затевается. Комиссар хорошо знал и ту лихорадочную обстановку, о которой говорило радио, ибо сотни раз инициировал ее сам.

Расследование топчется на месте, или скорее кажется, что оно топчется в течение нескольких дней, иногда — недель. И вдруг в тот момент, когда этого меньше всего ожидают, вспыхивает искра — анонимный телефонный звонок или новый факт, на первый взгляд кажущийся незначительным.

«Отправляйтесь и доставьте сюда Жава…»

Мегрэ казалось, что он видит Жанвье, слегка побледневшего, как стушевавшийся перед выходом на сцену актер, меряющего шагами кабинет в ожидании Антуанетты и врача.

Почему он вызвал их вместе? Какие новые вопросы собирается им задать?

Уходя в отпуск, Мегрэ даже не взял с собой все трубки. Их осталось там четыре или пять рядом с бюваром возле лампы под зеленым абажуром. А еще — с полбутылки коньяку в шкафчике над эмалированным фонтанчиком, где он имел привычку мыть руки. И еще в кабинете висел один из его старых пиджаков.

Как возьмется за дело Жанвье? Инспектор был лет на двадцать моложе комиссара, но неотступно следовал за ним в ходе большинства операций и знал методы шефа лучше, чем кто-либо другой.

Может, не совсем ему еще по плечу та роль, сыграть которую он взялся? На языке кинематографистов это называется «умение войти в образ». Ведь Жав был старше инспектора, к тому же человеком солидным, много повидавшим и пережившим.

— Мы уходим? — спросила мадам Мегрэ, видя, что муж поднялся и собирается пойти к стойке, чтобы расплатиться по счету.

— Да.

На этот раз он не заставил ее идти пешком, а остановил первое попавшееся такси.

— Угол бульваров Ришар-Ленуар и Вольтер.

Когда они устроились на сиденье, он объяснил:

— Это на случай засады журналистов возле нашего дома.

— Ты хочешь сказать, что я возвращаюсь одна?

Он утвердительно моргнул, и больше мадам Мегрэ вопросов не задавала.

— Возвращайся, как будто ничего не случилось. Если репортеры станут приставать к тебе с расспросами, скажи, что мы приехали в Париж на несколько часов и что я остался в городе. Приготовь ужин и, если я не вернусь к восьми, ешь без меня.

Так происходило всегда, когда на набережной Орфевр он работал над запутанным делом. Комиссар не только не приходил к ужину, но порой она видела его только ранним утром.

«Я на Набережной, — сообщал он в таких случаях, — когда закончу — не знаю».

Мадам Мегрэ тоже слышала передачу по радио. И догадывалась, что там сейчас происходит. Единственно, о чем она спрашивала себя, не нарушит ли муж данное самому себе и доктору Пардону обязательство: во время отпуска не появляться в уголовной полиции.

Она знала, Мегрэ полон желания пойти на службу. Он выглядел хмуро, был взволнован. Когда такси остановилось, она прошептала:

— В конце концов, почему бы тебе и не сходить туда?

Он отрицательно помотал головой, дождался, когда жена отойдет подальше, и скомандовал водителю:

— Бульвар Сен-Мишель, остановите возле фонтана.

Возможно, это выглядело по-детски, но он испытывал острое желание приблизиться к месту сражения. Случается же, что зеваки часами простаивают перед домом, где совершено преступление, хотя там вовсе нечего и смотреть.

Все, что Мегрэ смог увидеть, выйдя из такси, так это монументальный подъезд уголовной полиции, стоящего на посту полицейского, часть двора, заставленного черными автомашинами, и окна, за одним из которых был его кабинет.

На Набережной дежурили два фотографа с аппаратурой, а остальные их коллеги, как, впрочем, и репортеры, наверняка дожидались в широком коридоре второго этажа здания.

Неужели Жанвье в самом деле обнаружил какой-то новый факт? Действовал ли он самостоятельно или под началом вспыльчивого следователя Комельо?

Жильбер Негрель должен был сейчас находиться в одиночке, выходящей во второй, внутренний двор.

Никто не заговаривал о похоронах Эвелин, точно все, включая и ее брата, потеряли к этому интерес.

Мегрэ добрался до набережной Гранд-Опостен, что как раз напротив Дворца правосудия, и, несколько поколебавшись, зашел в небольшой нормандский бар, который располагался в полуподвальчике, куда вела пара ступенек. Там всегда, даже в самую сильную жару, было прохладно и так сильно пахло кальвадосом, как ни в одном другом парижском бистро.

— Итак, газета права…

Хозяин этого заведения знал комиссара уже много лет, а сейчас перед ним лежала раскрытая газета, последний выпуск.

— Что вам налить? Не слишком ли поздно для капельки кальвадоса? — И, не дожидаясь ответа, наполнил парочку рюмок.

В зале находился всего один клиент, поглощенный чтением проспектов туристского агентства, да официантка, расставлявшая приборы на шести столиках, покрытых скатертями в красный квадрат.

— Какова нынче погода в Сабль-д'Олонн? Здесь, если не считать грозы, стояли прекрасные денечки. Ваше здоровье!

Мегрэ чокнулся с ним и отпил глоточек.

— Я с самого начала догадался, что они попросят вас вернуться. Даже сказал жене: «Это дело по плечу только комиссару Мегрэ». Потому что, если хотите знать мое мнение, врут они все. Вы так не думаете? На месте инспектора Жанвье — кстати, что-то он давненько не забегал сюда пропустить рюмочку, — так вот, на его месте, говорю, я бы устроил им очную ставку, всем этим докторам, и сказал бы им так: «Ну-ка, выкручивайтесь оба…»

Мегрэ не мог удержаться от улыбки, не спуская глаз с открытых окон своего кабинета. В какое-то мгновение заметил меряющего его шагами человека и узнал силуэт Жанвье. Несмотря на расстояние, смог даже разглядеть сигаретный дымок.

Комиссара донимала эта история с пуговицей, казавшаяся ему чем-то вроде фальшивой ноты. Эта находка давала основание предполагать, что Эвелин Жав и доктор Негрель боролись друг с другом. Отсюда — только один шаг до предположения, что именно он ударил молодую женщину или швырнул ее так, что она ударилась о мебель. И тогда укол дигиталина получал совсем другое объяснение, нежели ошибка с лекарством.

— Она была голая… — прошептал Мегрэ, не отдавая себе отчета, что говорит вслух.

— Вы что-то сказали?

— Да нет, ничего. Это я так, сам с собой…

Ему снова почудилось, что во тьме сомнений засветился огонек, как недавно в кафе на набережной Шаратон.

Но что-то не вязалось. Память упрямо возвращала его к одному из второстепенных в этой драме персонажей, о ком меньше всего говорили.

Речь шла о Клэр Жюссеран, няне, которую доктор Жав нашел в одной из парижских клиник, где она работала медсестрой, и пригласил ухаживать за своим ребенком.

Если верить газетам, она сначала помалкивала, живя затворницей на вилле «Мария-Тереза», и ее можно было увидеть лишь издали гуляющей в саду с маленькой Мишель.

Комиссар вспомнил безобидную фразу, которую прочел то ли в статье Лассаня, то ли в какой-то другой: «Ей около пятидесяти, и, кажется, она ненавидит все человечество…»

Он знал этот тип женщин. Большинство их с отвращением относятся не только к мужчинам, но и к представительницам одного с ними пола и живут, замкнувшись в собственном мирке.

Однако вовсе не обязательно, что они ненавидят всех мужчин до единого. Иногда одного из них они выбирают объектом поклонения, и этот тайный культ становится единственным смыслом их бытия.

А не давняя ли Клэр Жюссеран знакомая Жава? Учитывая ее профессию, вполне возможно и даже вероятно, поскольку врач имел клиентов в большинстве парижских клиник.

Мегрэ попытался представить ее на бульваре Османн и на вилле «Мария-Тереза». Эта женщина, скорее всего, не ведала, что такое любовь, а если и испытала ее, то принесла она ей лишь несчастье.

Какие же у нее сложились отношения с Эвелин, которая имела кучу драгоценностей, к тому же у нее был не только муж, но и любовник?

Солнце садилось, и запоздавшие буксиры с караванами барж спешили в порты Сены. Засидевшийся рыбак сматывал удочку, а лавочки букинистов уже закрылись.

— Осмелюсь спросить, не поужинаете ли вы у меня? Впрочем, полагаю, вы слишком заняты?

— Мне вовсе не надо чем-либо заниматься. Я — в отпуске, — проговорил комиссар с легкой горечью. — А что у вас подают сегодня?

В меню, написанном мелом на грифельной доске, значилась морская рыба по-нормандски и жареная телятина.

— Я поужинаю здесь, — решил комиссар.

Хозяин скроил хитрющую рожу, ибо не поверил ни единому слову из того, что сказал ему комиссар относительно отпуска. Для него, впрочем, как и для всех остальных, напечатанное в газете — святая правда, как Евангелие.

— Мария! Накройте столик у окна для комиссара. — И он подмигнул Мегрэ в полной уверенности, что тот зашел к нему не просто поесть, а понаблюдать один Бог знает за чем.

— Наливайте рюмки. Теперь моя очередь заказывать…

Жав и Антуанетта уже около четырех часов находились в кабинете Мегрэ лицом к лицу со все более нервничающим Жанвье.

Зажглась лампа под зеленым абажуром. Кто-то подошел и закрыл окно. Спустя полчаса, когда Мегрэ уже приступил к ужину, он заметил гарсона из пивной «У дофины» с подносом, закрытым салфеткой.

Это тоже было своего рода ритуалом. Пиво и бутерброды означали, что допрос продлится до позднего вечера.

Немедленных результатов настолько не ждали, что три или четыре репортера даже покинули набережную Орфевр и отправились к ресторану на площади. Они бы не ушли так далеко, не получив заверений, что у них достаточно времени, чтобы успеть поужинать.

В зал, где находился Мегрэ, вошли еще пятеро посетителей. Двое мужчин уселись на одной банкетке и тут же заспорили о карбюраторах — это были, вероятно, какие-то коммерсанты. Следом появились супруги-иностранцы, которых едва можно было понять. Последней вошла девушка-блондинка и, стрельнув глазами на комиссара, нахмурилась.

Он не сразу узнал ее, хотя фотографии печатались в газете. Это была Мартин Шапюи. В цветном хлопчатобумажном платье она выглядела более пухленькой и симпатичной, чем на снимках.

Девушка тоже выбрала место возле окна и отрывала взгляд от здания на набережной Орфевр лишь для того, чтобы посмотреть на комиссара.

Эта девушка с открытым лицом и четко очерченными губами сразу же внушила ему симпатию. Она выглядела более женственно, чем можно было представить, думая о ней, как о вечной студентке, любительнице коллекционировать дипломы.

Его нестерпимо тянуло подойти и заговорить с Мартин, да и ей, по-видимому, не раз приходила в голову эта мысль, поскольку, когда их взгляды встречались, по ее губам проскальзывала мимолетная улыбка.

Из газетных публикаций и радиопередач она, конечно, знала о том, что происходит в здании напротив, а отец наверняка поведал ей о привычках полиции, и поэтому девушка тоже ждала развязки. Ей захотелось занять кресло в первом ряду. Но разве она не являлась одним из самых заинтересованных лиц?

«Настоящая женщина», — подумал комиссар в тот момент, когда ему принесли сыр.

Он поднялся и прошел в кухню, где хозяин заведения в белом колпаке колдовал у плиты.

— Я могу позвонить в Канны?

— Вы знаете, где телефон. Только спросите у оператора, сколько это стоит.

Мартин Шапюи, следившая за Мегрэ взглядом, видела, как он открыл стеклянную дверцу кабинки и снял трубку.

— Я хотел бы поговорить с виллой «Мария-Тереза» в Каннах. Личный вызов для мадемуазель Жюссеран.

— Подождите несколько минут.

Комиссар вернулся за столик и едва успел покончить с камамбером, как заверещал звонок вызова.

Теперь наступил его черед испытать чувство страха, ибо он решил провести эксперимент, к которому раньше не прибегал и который не позволил бы себе, будь он сейчас у себя в кабинете на месте Жанвье.

Связь, как Мегрэ ожидал и на что надеялся, была скверной. Он услышал на другом конце провода голос, который нетерпеливо повторял:

— Алло… Алло… Вилла «Мария-Тереза». Кто звонит?

Газеты писали, что кухарка была из местных. А поскольку женщина, ответившая ему, говорила без акцента, он справедливо решил, что имеет дело с мадемуазель Жюссеран.

Изменив голос, как только мог, Мегрэ произнес:

— Алло! Клэр?

Он рисковал, не зная, как доктор Жав называет няню.

— Да, это я. Кто говорит?

Ему пришлось снова рискнуть:

— Говорит месье.

— Слышимость плохая, — отозвалась она. — Я едва разбираю, что вы говорите. Да еще малышка плачет в соседней комнате.

Все шло как по маслу. Он сумел подобрать нужные слова. Оставалось задать вопрос.

— Скажите мне, Клэр, когда полиция допрашивала вас относительно последнего звонка мадам в пятницу, вы сообщили им, что не сказали мне о нем?

С бьющимся сердцем он ждал ответа и мог видеть сквозь стекло, сколь пристально Мартин Шапюи его разглядывает.

— Конечно же нет, — прозвучал голос на другом конце провода.

Сказано это было таким тоном, словно няню шокировало, что хозяин усомнился в ней.

— Благодарю вас. Это все.

Он поспешил повесить трубку, забыв спросить у оператора, на сколько наговорил, и вспомнил об этом, лишь усевшись за стол. С другого конца узкого зала на него беспокойно смотрела Мартин Шапюи, но он сдержался, чтобы не улыбнуться ей.

Глава 8 Звездный час инспектора Жанвье

Первыми кафе покинули оба коммерсанта. По словам хозяина, в конце ужина подошедшего к Мегрэ поболтать, его постоянные клиенты разъехались — кто проводил отпуск в деревне, кто на море, а с туристами, посетовал он, никак не угадаешь. То от них отбоя нет, благо они бредут скопом, словно стадо баранов, то, как, например, сегодня, заскочит парочка плешивых субъектов, которые мало того что завернули не понравившиеся им блюда, так еще, сквалыги этакие, препираются из-за каждого вписанного в счет франка.

Мартин Шапюи покончила с кофе раньше Мегрэ, достала из сумочки помаду, чтобы слегка подкрасить губы, и, видимо намереваясь расплатиться, глянула в глубину зала, где разговаривали хозяин заведения и официантка.

Мегрэ, откинувшись на спинку банкетки и попыхивая трубкой, наблюдал за Мартин, гадая, решится ли она…

Порой он таким вот образом забавлялся — пытался угадать, как в следующее мгновение поступят люди, и, если оказывался прав в своих предположениях, всегда испытывал толику удовлетворения.

Поднимет ли она руку, подзывая официантку? Уже дернулась в этом жесте, но одновременно кольнула взглядом комиссара. Вот и славно: Мартин передумала уходить, чуть расширила глаза, как бы в немом вопросе. В ответ Мегрэ чуть ли не по-отечески смежил веки.

Они поняли друг друга. Девушка неуклюже поднялась и направилась к столику комиссара, который приподнялся, помогая даме усесться рядом, поманил официантку, но отнюдь не ради расчета.

— Два кальвадоса, милочка. — И пояснил, обращаясь к удивленной Мартин. — Пожалуй, это именно то, что вам сейчас нужно. Подзадержались они, верно?

— Я одного не понимаю, — призналась она, — почему вы не там, в здании напротив. Я читала про вас в газете, слышала по радио.

— Но я и в самом деле в отпуске.

— В Париже?

— Тесс! А вот это — секрет. Мы с женой решили на сей раз отдыхать в столице, а чтобы было спокойнее, даже Жанвье в полном неведении. Поэтому, как видите, я и прячусь.

— Тем не менее вы все же занимались этим делом?

— Любительски, как все остальные. Я тоже читал газеты, а недавно — совсем случайно — услышал в одном из баров последние новости по радио.

— Вы полагаете, что инспектор Жанвье способен разобраться?

— В чем именно?

— В том, что Жильбер не убивал эту женщину.

Теперь в кафе было спокойно, как в аквариуме. Хозяин с супругой, низкорослой, пухленькой и такой же, как и муж, краснолицей, ужинали, сидя возле самой кухни, а служанка им подавала.

На противоположной стороне набережной опять появились журналисты, перекусили они быстро, но, должно быть, с обильными возлияниями, так как их возбуждение чувствовалось даже издали.

Здание уголовной полиции почти полностью погрузилось во мрак. На втором этаже оставались освещенными только окна в кабинете Мегрэ и в соседнем с ним помещении для инспекторов.

Комиссар никуда не спешил и вновь обрел добродушный вид.

— А вы-то сами уверены, что он невиновен?

Девушка залилась румянцем, и он остался этим доволен, поскольку недолюбливал женщин, не способных зардеться.

— Несомненно.

— Оттого что любите его?

— Просто знаю, что он не способен на постыдный поступок, и уж тем более на преступление.

— И так вы считали с первого дня?

Она отвернулась, но комиссар настаивал:

— Сознайтесь, вас точил червь сомнения.

— Поначалу я подумала, что, возможно, произошел несчастный случай.

— Ну а теперь?

— Я убеждена, что виноват не он.

— Почему?

С самого начала трапезы Мегрэ интуитивно чувствовал ее желание поговорить с ним, предполагал, что Мартин действительно есть о чем ему рассказать и поведать ей нужно нечто тягостное. По тому, как девушка держалась с ним, у Мегрэ создалось впечатление, что с отцом у нее дружеские, доверительные отношения и в его отсутствие она выбрала комиссара в качестве напарника.

Вместо ответа она задала встречный вопрос:

— Вы сейчас не в Конкарно ли звонили?

— Нет.

— Ах! — Ошибившись, она, казалось, была раздосадована этим. — Ломаю голову, чем они там, напротив, занимаются вот уже несколько часов.

— Вам лучше запастись терпением, ибо это может продлиться всю ночь.

— Вы думаете, они и Жильбера подвергнут этим мытарствам?

— Возможно, но маловероятно. Негреля уже передали в руки следователя, и отныне его можно допрашивать лишь в присутствии выбранного им адвоката.

— Отец приедет не раньше завтрашнего утра.

— Знаю. Вы так и не ответили на мой вопрос относительно вашей уверенности в том, что мадам Жав убил не ваш жених.

Она несколько нервно зажгла сигарету.

— Разрешите?

— Да-да, пожалуйста.

— Это нелегко объяснить. Вам не приходилось встречаться с Жильбером?

— Нет. Однако, сдается мне, достаточно хорошо представляю его характер.

— Как и его отношение к женщине?

Заинтригованный, озадаченный Мегрэ воззрился на нее.

— Вряд ли мне стоит жеманничать с вами, не так ли? Из моих заявлений вы, очевидно, поняли, что мы не стали дожидаться свадьбы, чтобы принадлежать друг другу. Мамочка, опасаясь, что пойдут пересуды, мечет громы и молнии, но отец зла на меня не держит. Так вот, когда обнаружили тело этой женщины, она была полностью обнажена…

Глаза Мегрэ сузились, взгляд стал колючим, ибо его собеседница затронула ту сторону этого дела, которая занимала его с самого начала.

— Даже не знаю, как и сказать… Это довольно щекотливая тема… Некоторые мужчины, по-видимому, могли бы так поступить… Вы понимаете, что я имею в виду?

— Пока нет.

Мартин для храбрости опорожнила полрюмки.

— Если бы в ту субботу между ними произошло что-нибудь интимное и при этом мадам Жав разделась, то Жильбер сделал бы то же самое.

Мегрэ мгновенно осознал, что девушка права. Кое-кто был бы способен повести себя по-иному, с большей непринужденностью. Но только не такой парень, как Негрель, который в подобной ситуации непременно захотел бы чувствовать себя, так сказать, на равных с подружкой.

— А где доказательства, что и он при этом не сбрасывал с себя одежду? — спросил он это чисто машинально, заранее зная, как она ответит.

— Вы упускаете из виду, что все происходило в рабочее время, и Жозефа в любую секунду могла ввести клиента, явившегося на консультацию. Вы можете представить себе врача, нагишом принимающего пациента в своем кабинете?

При мысли об этом девушка прыснула, но, быстро взяв себя в руки, бросила взгляд по ту сторону Сены.

— Заверяю вас, комиссар, что так оно и есть. Я знаю Жильбера. Как бы странно это ни выглядело, но он — человек застенчивый, а в отношениях с женщинами крайне деликатен.

— Я верю вам.

— Стало быть, вы тоже считаете, что он не убийца?

Мегрэ предпочел не отвечать и, в свою очередь, вгляделся в окна своего кабинета, где инспектор Жанвье переживал в эту ночь то, что без преувеличения можно было бы назвать звездным часом его жизни. В коридорах толпились репортеры и фотографы. Газеты и радио сообщили, что начался решающий допрос.

Итак, либо в скором времени преступление на бульваре Османн будет раскрыто и Жанвье одержит верх, либо уже с завтрашнего утра публика начнет выказывать разочарование, причем не без озлобленности. И не только публика. Комельо как пить дать названивает из дома каждые полчаса, требуя держать его в курсе событий.

— Вы позволите, дитя мое?

Комиссар сам удивился, назвав ее так, — а все потому, что Мартин ему нравилась. Будь у него дочка, он в конечном счете был бы не прочь, чтобы она походила на нее. Мадам Мегрэ в том, что касается помолвки, реагировала бы точно так же, как и мамаша девушки, но его позиция, несомненно, совпала бы с той, что занял Шапюи.

Мегрэ направился в глубину зала.

— У вас найдется листок без опознавательных знаков вашего кафе и конверт?

— Мы другой, кроме чистой, бумаги не держим. Пройдите за стойку, там бювар, а также чернильница и ручка.

— Давно ли у вас работает посудомойщиком парнишка, которого я приметил на кухне?

— Его привела к нам мать три недели тому назад. В октябре возобновляется учеба в лицее. Они люди бедные, вот он и старается немного подработать в каникулы.

— Жанвье в течение этого времени у вас не появлялся?

— Нет, я его не видел. Когда им невтерпеж пропустить стаканчик, они забегают в пивную — она поближе.

Мегрэ это было известно лучше, чем кому-либо.

— Попридержите мальчугана, у меня для него будет поручение.

— Да ему и так понадобится какое-то время, чтобы навести порядок.

Комиссар не вернулся к Мартин Шапюи, а устроился за другим столиком, достаточно далеко от нее. Затем вывел на конверте:

«СРОЧНО ВРУЧИТЬ ИНСПЕКТОРУ ЖАНВЬЕ».

Со своего места недоумевающая девушка видела лишь, что он что-то царапал печатными буквами на листке бумаги.

Текст был краток:

«Жав с вечера пятницы знал от няни, что его жена уедет в Париж».

Мегрэ прошел в кухню.

— Тебя как зовут? — спросил он парня с взъерошенными волосами, выстраивавшего в ряд тарелки.

— Эрнест, месье комиссар.

— Кто тебе сказал, что я полицейский?

— Никто. Я узнал вас по фото.

— Хочешь выполнить мое поручение? Легко ли тебя запугать?

— Вам, возможно, это удастся, но кому-либо другому…

— Сейчас ты помчишься в дом напротив, в уголовную полицию. Знаешь такую?

— Это там, где большой вход, у которого постоянно дежурит постовой?

— Вот именно. Вручишь ему этот конверт и попросишь немедленно доставить его инспектору Жанвье.

— Понял.

— Погоди, это еще не все. Не исключено, что часовой скажет, чтобы ты сделал это сам.

— Должен ли я его послушаться?

— Да. Поднимешься на второй этаж — там полно народу. За барьерчиком увидишь старого привратника с цепью на груди.

— Я знаю, как в банках.

— Ты повторишь ему то же самое. Возможно, поблизости окажется кто-нибудь из инспекторов и начнет тебя расспрашивать. Поэтому хорошенько запомни, что отвечать: ты шел по мосту Сен-Мишель и вдруг тебя остановил какой-то месье и попросил за пятьсот франков отнести письмо в уголовную полицию.

— Схвачено.

— Месье был маленького роста, худой…

Малец, которому все это казалось забавным, порывался поскорее выполнить просьбу комиссара.

— Заруби себе на носу: мелкий, хилый и довольно пожилой…

— Ясно, месье Мегрэ.

— Это все. Возвращаться сюда не стоит, потому что за тобой могут проследить.

— Вы их разыгрываете, да?

Мегрэ ограничился улыбкой и поспешил присоединиться к девушке.

— Что получится, то и ладно.

— Что это вы затеяли?

— Повел себя как заурядный читатель, который вместо имени под своими писульками ставит: «Тот, кто знает».

Она видела, как Эрнест, пошептавшись о чем-то с хозяином, покинул ресторан, и проследила взглядом, как он пошел — а точнее побежал — по мосту Сен-Мишель.

— Это следствие того, о чем я вам рассказала?

— Нет.

— Может, в развитие телефонного разговора?

— Угадали.

Хозяин с хозяйкой закончили ужинать. Посуда с их стола уже была убрана.

— Вам не кажется, что они дожидаются нашего ухода, чтобы закрыть свое заведение?

— Бесспорно.

— Им, видно, приходится подниматься с петухами.

— Досадно, что, уйдя отсюда, мы нигде более не сможем притулиться.

Другого, расположенного напротив здания уголовной полиции и открытого в этот час кафе или бара не было.

Парнишка на той стороне набережной беседовал с постовым. Вскоре он скрылся под аркой.

Так и думал, что ему предложат самому отнести письмо. Полицейскому ведь нельзя оставлять свой пост.

Лишь бы…

Но все, похоже, прошло гладко, ибо спустя три-четыре минуты Эрнест вышел и на сей раз направился к Новому мосту.

Значит, Жанвье получил анонимное послание. Даже если он и отнесется к нему скептически, то все равно не удержится и непременно спросит об этом доктора Жава.

— Вы не выглядите человеком, едва сдерживающим нетерпение, — заметила Мартин комиссару, который с отсутствующим взглядом сгорбился на банкетке.

Она подумала так, ибо не знала Мегрэ. Сегодня он впервые переживал кульминацию расследования за пределами собственного кабинета, но чувствовал себя точно так же, как и в те минуты, когда сам задавал вопросы обвиняемому.

За свою карьеру он допросил сотни самых непохожих людей. Большинство допросов длились часами. Приходилось далеко за полночь засиживаться в сизой от дыма трубки и сигарет комнате, и зачастую инспекторы были вынуждены поочередно сменять друг друга.

На набережной Орфевр ходили легенды о том, как Мегрэ разбирался с одним преступником двадцать семь часов кряду и в итоге был измотан ничуть не менее своего визави, однако все же вынудил того признаться.

И каждый раз с ним происходил один и тот же феномен.

До тех пор, пока сидящий перед ним подозреваемый продолжал отбиваться — отказывался отвечать или лгал, — это была в какой-то мере борьба на равных, проблема чуть ли не технического свойства. Вопрос, по возможности неожиданный, нанизывался на другой, а пристальный взгляд комиссара подмечал малейшую реакцию подследственного.

Почти всегда по прошествии более или менее продолжительного отрезка времени наступал момент, когда допрашиваемый прекращал сопротивляться, и тогда перед полицейским оказывался просто затравленный индивид, в мгновение ока вновь ставший человеком — пусть вором, убийцей, но все же человеком, тем, кому предстояло платить за содеянное и кто прекрасно отдавал себе в этом отчет, для кого в эту минуту рвалась связь с прошлым, с близкими ему людьми.

Подобно животному, которого вот-вот прикончат, — а Мегрэ никогда не находил в себе силы убить кого-либо из них, даже вредоносных, — он едва ли не всякий раз бросал на того, кто загнал его в угол, удивленный взгляд, в котором читался упрек.

«Именно так все и произошло…» — обессиленно выдыхал задержанный.

И для него уже не было более спешной заботы, чем подписать свои показания, подмахнуть все, что угодно, и поскорее отправиться спать.

Сколько раз в подобных ситуациях Мегрэ доставал из шкафа бутылку коньяку — не для того только, чтобы предложить выпить своей жертве, но и чтобы основательно плеснуть в свою рюмку.

Он занимался своим ремеслом полицейского, не давая оценок. Не ему судить, он предпочитал, чтобы это сделали другие.

Какая ситуация складывалась сейчас там, наверху, за освещенными окнами кабинета Мегрэ? Начало ли ослабевать сопротивление Жава под натиском инспектора и дал ли уже Жанвье сигнал к расправе?

Складывалось впечатление, что сидевшая напротив комиссара девушка следила за ходом его мыслей.

— Странно, — глухо прошептала она. — Я бы никогда не поверила, что доктор Жав способен на такое. Он так не похож на убийцу!

Мегрэ промолчал. Зачем объяснять ей, что за всю свою карьеру он ни разу, за исключением нескольких профессионалов, не встречал убийцу с криминальной физиономией.

— Сколько с меня? — спросил он хозяина.

— За оба ужина?

— Нет, за свой я заплачу сама, — запротестовала Мартин Шапюи.

Он не настаивал.

— Кальвадос занесите на мой счет.

— Как вам будет угодно.

Кафе они покинули вместе и не успели добраться даже до моста Сен-Мишель, как хозяин закрыл ставни.

— Вы направляетесь туда?

— Нет. Я выжидаю.

К счастью, набережная Орфевр была плохо освещена.

Оставаясь на тротуаре, тянувшемся вдоль Сены, они не выходили из тени, и постовой у здания уголовной полиции не мог их разглядеть.

— Вы полагаете, он признается?

Мегрэ лишь пожал плечами. Он не был Господом Богом. И сделал то, что было в его силах. Остальное касалось Жанвье.

Они шли в полной тишине. Издалека их, должно быть, принимали за парочку влюбленных или скорее за чету, вышедшую на набережную подышать вечерним воздухом, прежде чем отойти ко сну.

— Знаете, я почти сожалею, — ни с того ни с сего проворчал комиссар, — что виновным оказался не доктор Негрель.

Девушка резко дернулась, вперив в него внезапно ставший жестким взгляд.

— Как это прикажете понимать?

— Не гневайтесь. Я ничего не имею против вашего Жильбера, наоборот, но будь это он, дело можно было бы рассматривать как несчастный случай. Понимаете?

— Пожалуй, начинаю улавливать вашу мысль.

— Во-первых, ваш жених не имел достаточных мотивов для этого убийства. Особенно учитывая то обстоятельство, что вы были в курсе его связи с Эвелин Жав. А это так, верно?

— Да.

Он приостановился и спросил, не глядя на нее:

— Почему вы говорите неправду?

— Я не лгу. То есть…

— Ну говорите же, говорите.

— Я знала, поскольку он сам мне в этом признался. Эта женщина, по сути дела, вынудила его вступить с ней в близкие отношения. Знала я и о том, что она продолжала бегать за ним…

— Но вы и понятия не имели насчет ее приезда в субботу из Канн?

— Не знала.

— Как не знали и о том, что она заходила к вашему жениху домой уже после его знакомства с вами.

— Все правильно. Видите, я вполне искренна с вами. Из-за присущего ему такта он ни словом не обмолвился мне об этом. Разве это что-либо меняет?

Комиссар не торопясь размышлял.

— Теперь уж нет. При любом раскладе мотив для убийства не был бы достаточно убедителен. И, как я только что вам объяснил, будь то Негрель, все свелось бы к несчастному случаю — ошибке с ампулой.

— Вы все еще полагаете, что это возможно?

— Боюсь, что нет.

— Почему?

— Да потому, что уже с вечера пятницы Жав знал о том, что его жена вылетает в субботу в Париж. Он прибыл в столицу вовсе не на свидание с Антуанеттой. И отнюдь не опаздывал на тот самолет, которым отправилась Эвелин. Он сознательно воспользовался лондонским рейсом, так как — я убежден в этом — был заранее осведомлен о расписании полетов.

Окна в верхней части здания уголовной полиции были по-прежнему освещены. Дважды или трижды мелькнул силуэт — конечно, это был Жанвье, слишком взвинченный, чтобы спокойно восседать за столом Мегрэ.

— Вы полагаете, что у него-то, у доктора Жава, имелись достаточно веские основания для преступления?

— Неужели мало того, что выяснилось в отношении Эвелин?

— Чтобы убить ее?

Мегрэ вновь пожал плечами.

— Мне претит, — признался он как бы нехотя, — что он раздел ее.

— К чему вы клоните?

— Все указывает на то, что он стремился направить подозрения на кого-то другого.

— На Жильбера!

— Несомненно. Ему мнилось, будто действует он весьма хитроумно. Так вот, как ни странно, но именно толковые люди всегда и попадаются. Некоторые убийства с целью наживы, совершенные каким-нибудь мелким хулиганом или свихнувшимся типом, так и остаются нераскрытыми. Интеллектуальное же преступление — никогда. Умники стремятся предусмотреть все, перетянуть на свою сторону малейшие шансы на удачу. Они филигранно оттачивают планы. И это их вылизывание, какая-нибудь «лишняя» деталька в конечном счете и губит их. Убежден, что Жав торчал в жилой части апартаментов, напротив квартиры, где его жена встречалась с вашим женихом. Что уж она там говорила Негрелю, мне невдомек, а, учитывая его характер, сомневаюсь, что он когда-либо вам расскажет об этом.

— Это уж точно.

— Я бы не удивился, если бы она объявила ему о своем намерении развестись и даже о готовности хоть сейчас начать жить с ним.

— Как вы считаете, она любила его?

— По крайней мере, ей нужен был свой мужчина. Она столько раз пыталась добиться этого! С четырнадцати лет — и все напрасно…

— Она была несчастной женщиной?

— Понятия не имею. Но она буквально вцепилась в него. Даже оторвала пуговицу от его пиджака.

— Не желаю даже думать об этой сцене.

— Я тоже. Негрель предпочел уйти. Заметьте, он сделал это в пять тридцать, в то время как период консультаций — с двух до шести часов. После этого Жаву оставалось только пересечь лестничную площадку.

— Замолчите!

— Я не собираюсь вдаваться в подробности. Подчеркну лишь, что затем он снял с Эвелин одежду и уничтожил ее.

— Понимаю. Давайте больше не будем об этом, ладно? Но что, если они там, наверху, не додумаются?

Она вскинула голову к светившимся в ночи окнам.

— Почему вы не хотите пойти туда, комиссар? Все сразу бы кончилось. Уверена, что вы…

Минула полночь. Набережная и мост Сен-Мишель опустели. И вдруг послышались какие-то отдаленные звуки.

Мегрэ сразу понял, что это топот множества ног во дворе здания уголовной полиции.

— Что там такое?

Комиссар прислушался, пытаясь проследить направление движения. Наконец он расслабился.

— Кто-то отвел его в камеру заключения.

— Вы уверены в этом?

— Я узнал скрип решетки.

— Это Жав?

— Полагаю, да.

В этот миг погас свет в одном из окон — в кабинете инспекторов.

— Идите сюда.

Комиссар увлек Мартин за собой в более темное место, и действительно спустя несколько мгновений на набережную Орфевр вышли Сантони, Лапуэнт и Бонфис.

Лапуэнт и Сантони направились к мосту Сен-Мишель, Бонфис — к Новому мосту.

— До завтра.

— Спокойной ночи.

— Закончилось, — выдохнул Мегрэ.

— Так ли это?

— Сейчас Жанвье насыщает информацией журналистов. Те появятся с минуты на минуту.

— А что же с этой молодой женщиной, Антуанеттой?

— Она останется за решеткой, весьма возможно, что ей предъявят обвинение в соучастии — ведь она обеспечила доктору алиби.

— Ее мать тоже?

— Вполне вероятно.

— Так, по-вашему, они знали?..

— Видите ли, дитя мое, меня это не касается: я нахожусь в отпуске. И даже будь я сейчас на месте Жанвье, не позволил бы себе принимать на сей счет решения, ибо это — дело судей.

— А отпустят ли теперь Жильбера?

— Завтра утром — не раньше, ведь только следователь вправе подписывать необходимые для этого документы.

— Но знает ли Жильбер о развязке?

— Он должен был услышать, как подселяли соседа, и, готов поклясться, узнал голоса. Что с вами?

Мартин, сама не зная почему, внезапно залилась слезами.

— У меня даже носового платка нет с собой… — пролепетала она. — До чего глупо! А во сколько его освободят завтра утром?

— Уж никак не раньше девяти.

Передавая ей свой платок, Мегрэ по-прежнему не спускал глаз с портала здания уголовной полиции.

Вскоре оттуда выкатился серый, должно быть, одного из журналистов, автомобиль, в который набилось четверо или пятеро его коллег. Двое фотографов вышли пешком и двинулись в сторону Нового моста.

В кабинете Мегрэ свет все еще горел, но наконец погас и он.

— За мной…

Он отошел чуть дальше в поисках самой густой тени.

Было слышно, как во дворе застучал мотор, и вскоре из арки выскочила одна из черных машин уголовной полиции.

— Все в порядке. Он один, — пробормотал комиссар.

— Кто?

— Жанвье. Если бы он потерпел неудачу, то либо сам, либо взяв водителя, отвез бы Жава домой.

Черный автомобиль, в свою очередь, повернул к Новому мосту.

— Ну вот, милая девушка. Все кончено.

— Благодарю вас, комиссар.

— За что?

— За все.

Она чуть было вновь не разревелась. Мегрэ шел рядом с Мартин в сторону моста Сен-Мишель.

— Не надо меня провожать. Я живу почти напротив.

— Знаю. Спокойной ночи.

На площади Шатле одно из кафе все еще было открыто. Мегрэ вошел туда, сел за один из столиков в почти пустом зале и медленно выпил пива. Затем поймал такси.

— На бульвар Ришар-Ленуар. Я скажу, где остановиться.

Жизнь на его улице замерла. На тротуаре — ни души.

Когда он преодолел последний пролет лестницы, дверь, как всегда, открылась — мадам Мегрэ издали узнавала его шаги.

— Ну как? — спросила она, стоя с бигуди на голове.

— Разобрались.

— Негрель?

— Жав.

— Никогда бы не поверила.

— Никто не приходил?

— Нет.

— Возвращаясь, журналистов не заметила?

— Смотрела внимательно. Уверена, что их не было.

— Сегодня что за день?

— Суббота. Точнее, воскресенье — ведь уже полпервого.

— Тебя не затруднит собрать вещи на несколько дней?

— Когда ты намерен уехать?

— Как только ты будешь готова. Завтра утром нас засекут, это уж точно.

— Мне нужно привести в порядок волосы.

В полтретьего они спустились в тихую и теплую ночь — Мегрэ нес чемодан, которым супруги пользовались в редкие выходные.

— Куда собираешься отбыть?

— Где отыщется местечко. Есть же где-то, не слишком далеко от Парижа, какой-нибудь отель со свободным номером.

Они поехали на такси вдоль Сены в направлении Фонтенбло. Едва миновали Корбей, как Мегрэ вспомнил об одной гостинице, где как-то во время расследования ему доводилось останавливаться.

— Ты собираешься их разбудить?

У комиссара не было никаких конкретных планов. Он совершенно не представлял себе, что будет делать в следующее мгновение. Уж на сей-то раз он отдыхал по-настоящему.

Он не ошибся, положившись на свою счастливую звезду, так как не понадобилось никого будить на этом постоялом дворе, все окна которого были закрыты от лунного света ставнями.

На берегу Сены в серебристом мерцании деловито ставил верши человек, в котором Мегрэ узнал хозяина.

— У нас и правда есть одна свободная комната, но ее зарезервировали на завтрашний вечер.

Какое это имело значение? К тому времени они уже рассчитаются с ним и отправятся дальше — попытать счастья где-нибудь неподалеку.

В ожидании, пока владелец разбудит жену, они мирно устроились на террасе за железным столом, глядя на несущую свои воды реку.

И только через четыре дня в гостинице на берегах Луэна Мегрэ получил почтовую открытку с видом набережной Орфевр. Его имя и адрес были нацарапаны печатными буквами, а на месте, предназначенном для письменного сообщения, приводились всего два слова:

«СПАСИБО, ПАТРОН».

Мегрэ путешествует

Глава 1. Что происходило в отеле «Георг Пятый», пока в Париже шел дождь, Мегрэ спал, а несколько человек делали все, что могли

— Самые коварные дела — те, что вначале выглядят такими простыми, что ты не придаешь им большого значения. Они вроде тех болезней, которые начинаются почти незаметно, с чего-то неопределенного, что называют просто «недомогание». Когда такую болезнь наконец начинают принимать всерьез, часто бывает слишком поздно.

Мегрэ сам сказал это инспектору Жанвье как-то вечером, когда они вместе возвращались на набережную Орфевр через Новый мост.

Но в эту ночь Мегрэ ничего не говорил по поводу событий, которые разворачивались рядом с ним, потому что крепко спал рядом с мадам Мегрэ в своей квартире на бульваре Ришар-Ленуар.

Если бы он и ожидал неприятностей, то думал бы не об отеле «Георг Пятый», о котором в газетах чаще пишут под заголовком «Светская хроника», чем под заголовком «Происшествия». Он подумал бы о дочери одного депутата, которую был вынужден пригласить в свой кабинет, чтобы порекомендовать ей в будущем воздержаться от некоторых эксцентричных поступков. Хотя Мегрэ и говорил с ней отеческим тоном, она очень плохо восприняла его совет.

— Кто бы вы ни были, вы только служащий, и я добьюсь, чтобы вас уволили!

Правда, ей только что исполнилось восемнадцать.

В три часа утра пошел слабый, мелкий дождь. Его едва можно было разглядеть, но все же его хватило, чтобы отлакировать тротуары и мостовые улиц и усилить блеск фонарей, как слезы усиливают блеск глаз.

В половине четвертого на четвертом этаже отеля «Георг Пятый» зазвенел звонок в комнате, где дремали горничная и лакей. Оба спящих открыли глаза. Лакей первым заметил, что лампа, которая зажглась, была желтого цвета, и сказал:

— Это Жюля.

Его слова означали, что звонили Жюлю, коридорному, который сейчас понес одному из постояльцев бутылку датского пива.

Гостиничные слуга и служанка снова заснули каждый в своем кресле. После этого довольно долго было тихо, потом снова прозвучал звонок. Это произошло в тот момент, когда Жюль (ему было больше шестидесяти лет, но он продолжал дежурить по ночам) вернулся с пустым подносом.

— Ну вот опять! — проворчал он сквозь зубы и не спеша направился к номеру 332, где светилась сигнальная лампа над дверью. Он постучал в эту дверь, немного подождал и, поскольку ничего не услышал в ответ, тихо открыл ее.

В гостиной номера — темнота и ни одного человека.

Немного света пробивалось в нее только из спальни. И оттуда же непрерывно доносились стоны, слабые, словно стонало животное или ребенок.

Маленькая графиня лежала на своей кровати, полузакрыв глаза, чуть приоткрыв рот и прижав обе ладони к груди примерно там, где находится сердце.

— Кто это? — простонала она.

— Коридорный, госпожа графиня.

Жюль хорошо знал графиню, и она тоже отлично его знала.

— Я умираю, Жюль. Не хочу умирать! Скорее позовите врача. Есть врач в отеле?

— В такой час — нет, госпожа графиня, но я скажу медсестре.

За час с небольшим до этого Жюль принес в этот номер бутылку шампанского, бутылку виски, содовую воду и ведерко со льдом. Все эти бутылки и стаканы по-прежнему стояли в гостиной, кроме бокала для шампанского, который лежал перевернутым на ночном столике.

— Алло! Скорее позовите мне медсестру!..

Мадемуазель Розэ, дежурная телефонистка, не удивилась этому, вставила в одно из многочисленных гнезд коммутатора первый штепсель, потом так же вставила второй.

Жюль услышал далекий звонок, а потом сонный голос:

— Алло… Медсестра слушает…

— Вы не могли бы сейчас же спуститься в номер 332?

— Жюль, я умираю… — донеслось с кровати.

— Вот увидите, госпожа графиня: вы не умрете.

Жюль не знал, что ему делать, пока он ждет медсестру. Он зажег лампы в гостиной, заметил, что бутылка из-под шампанского пуста, а бутылка виски выпита только на три четверти.

Графиня Пальмиери продолжала стонать, сжимая ладонями грудь.

— Жюль…

— Да, госпожа графиня?..

— Если ко мне придут слишком поздно…

— Мадемуазель Женеврие сейчас спустится.

— Если все-таки ко мне придут слишком поздно, скажите им, что я отравилась, но не хочу умирать…

В этот момент медсестра с серым лицом, которое было почти одного тона с ее сединой, вошла в комнату, сначала для приличия тихо постучав в дверь. Ее тело под белым халатом еще пахло постелью. В руках у нее был пузырек Бог знает с чем коричневатого цвета, а карманы раздулись от коробочек с лекарствами.

— Она говорит, что отравилась…

Мадемуазель Женеврие прежде всего огляделась, заметила корзину для бумаг, вынула оттуда коробочку из-под лекарства и прочла надпись на этикетке.

— Попросите телефонистку вызвать доктора Фрера… Это срочно…

Можно было подумать, что теперь, когда рядом был кто-то, чтобы ее лечить, графиня покорилась своей судьбе: она больше не пыталась говорить, и ее стоны сделались еще слабее.

— Алло! Скорее позовите доктора Фрера. Да нет, это я не для себя. Это медсестра сказала, чтобы вызвать.

В первоклассных отелях и в некоторых кварталах Парижа такое происходит настолько часто, что в дежурной части парижской полиции, если ночью поступает вызов, например из XVI округа, почти всегда кто-нибудь спрашивает:

— Гарденал?

Это название медикамента сделалось нарицательным: его стали использовать в значении «отравление снотворным», как говорят «берси» в значении «пьяница».

— Принесите мне горячей воды…

— Кипяченой?

— Не важно, лишь бы была горячая.

Мадемуазель Женеврие пощупала графине пульс и приподняла ей верхнее веко на одном из глаз.

— Сколько таблеток вы проглотили?

Графиня ответила голосом маленькой девочки:

— Не знаю… Уже не знаю… Не дайте мне умереть…

— Конечно, не дам, моя милая… Все-таки выпейте вот это…

Медсестра поддержала графиню за плечи и поднесла стакан с лекарством к ее губам.

— Это серьезно?

— Пейте!

В двух шагах оттуда, на проспекте Марсо, доктор Фрер торопливо оделся и схватил чемоданчик. Чуть позже он вышел из спящего дома и сел в машину, которая была припаркована у края тротуара.

Отделанный мрамором вестибюль отеля «Георг Пятый» был безлюден. В одной его половине сидела только ночная дежурная по приему въезжающих, которая читала газету, пряча ее под столом из красного дерева, а во второй — только консьерж, который не делал ничего.

— В триста тридцать второй… — объявил ему врач, проходя мимо.

— Я знаю.

Ему уже все рассказала телефонистка.

— Вызвать машину «Скорой помощи»?

— Посмотрю, надо ли.

Доктор Фрер уже бывал в большинстве номеров этого отеля. Так же, как медсестра, он постучал — вернее, стукнул в дверь один раз, в каком-то смысле символически, вошел в номер, снял шляпу и направился в спальню.

Жюль, после того как принес кувшин горячей воды, отошел в угол.

— Отравление, доктор… Я дала ей…

Врач и медсестра обменялись несколькими словами, и это было похоже на стенограмму или на связь с помощью кодов, а в это время у графини, которую медсестра по-прежнему поддерживала, прошло несколько сильных приступов тошноты и началась рвота.

— Жюль!

— Да, доктор?

— Скажите, пусть позвонят в американскую больницу в Нейи, чтобы оттуда прислали машину.

Во всем этом не было ничего из ряда вон выходящего.

И вот телефонистка с наушниками на голове уже говорила другой телефонистке, дежурившей ночью там, в Нейи:

— Точно не знаю, моя милая. Что-то случилось с графиней Пальмиери, там наверху у нее врач.

В номере 332 зазвонил телефон.

Жюль снял трубку и объявил:

— «Скорая помощь» будет здесь через десять минут.

Врач в это время укладывал в чемоданчик шприц, которым только что сделал укол.

— Мне ее одеть?

— Только заверните в одеяло. Если заметите где-нибудь чемодан, положите туда что-нибудь из ее вещей, — что ей потребуется, вы знаете лучше меня.

Через четверть часа после этого два санитара спустили маленькую графиню по лестнице, а потом подняли и положили в машину «Скорой помощи».

Доктор Фрер в это время садился в свой автомобиль:

— Я буду там одновременно с вами.

Он знал этих санитаров. И санитары тоже знали его.

А в больнице доктор был знаком и с дежурной из приемного покоя, которой сказал несколько слов, и с молодым дежурным врачом. Эти люди говорили мало, все время словно на языке кодов, потому что привыкли работать вместе.

— Сорок первая свободна…

— Сколько таблеток?

— Она этого не помнит. Нашли пустую упаковку.

— Рвота была?

Эта медсестра была так же хорошо знакома доктору Фреру, как та, что работала в «Георге Пятом». Пока она хлопотала возле больной, врач наконец зажег папиросу.

Промывание желудка. Пульс. Снова укол.

— Остается только дать ей выспаться. Меряйте пульс каждые полчаса.

— Да, доктор.

Врач спустился вниз на лифте, точно таком же, как в отеле, и дал дежурной из приемного покоя несколько указаний, которые та записала.

— Вы сообщили в полицию?

— Пока нет…

Он посмотрел на черно-белые настенные часы. Четверть пятого.

— Соедините меня с полицейским комиссариатом на улице Берри.

На другом конце провода, в комиссариате, фонарь освещал стоявшие перед дверью велосипеды. В самом помещении двое молодых полицейских играли в карты, а их капрал варил себе кофе на спиртовке.

— Алло! Комиссариат на улице Берри. Доктор… как фамилия? Фрер? Пишется через «е»? Хорошо. Я вас слушаю. Подождите минуту.

Капрал схватил карандаш и стал записывать на клочке бумаги то, что ему сообщали.

— Да… Да… Я сообщу, что вы сейчас отправляете нам ваш акт… Она умерла?

Положив трубку, он сказал двум другим дежурным, которые смотрели на него:

— Гарденал… В «Георге Пятом».

Для капрала это означало всего лишь еще одну работу. Он со вздохом снова поднял трубку:

— Центральный пост? Это комиссариат на улице Берри. Это ты, Маршаль? Как там у вас? Здесь тихо. Потасовка? Нет, их не оставили в комиссариате. Один из этих типов знает кучу важных людей, понимаешь? Я был вынужден позвонить комиссару, и он сказал, чтобы я их отпустил.

Речь шла о скандале в ночном кабаре на улице Понтье.

— Хорошо! У меня тут другое. Гарденал. Ты записываешь? Графиня. Да, графиня. Настоящая или нет, про это ничего не знаю. Пальмиери. «П» — Поль, «а» — Артур, «л» — Леон, мягкий знак, «м»… Да, Пальмиери. Отель «Георг Пятый.» Номер 332. Доктор Фрер. Американская больница в Нейи… Да, говорила. Она хотела умереть, потом расхотела… Знакомое дело…

В половине шестого инспектор Жюстен из VIII округа опросил ночного консьержа «Георга Пятого» и при этом записал несколько слов в свою записную книжку. После этого он поговорил с официантом Жюлем, а потом направился в Нейи, в больницу, где ему сказали, что графиня спит и угрозы для ее жизни нет.

В восемь часов утра дождь по-прежнему шел, но небо было ясным, и немного простуженный Люка садился за стол в своем кабинете на набережной Орфевр, где его дожидались поступившие за ночь донесения.

В них он обнаружил — в виде нескольких официальных фраз — следы потасовки на улице Понтье десятка девиц, нескольких пьяниц, нападения с ножом на улице Фландрии и еще нескольких происшествий, которые не выходили за рамки обычного.

Кроме того, шесть строчек сообщили ему, что графиня Пальмиери, урожденная Ла Серт, пыталась покончить жизнь самоубийством.

Мегрэ пришел на Набережную в девять часов и был немного озабочен историей с дочерью депутата.

— Шеф обо мне не спрашивал?

— Пока нет.

— В донесениях есть что-нибудь важное?

Люка одну секунду поколебался, но в конце концов решил, что попытка самоубийства, даже если она произошла в «Георге Пятом», не может считаться чем-то важным, и ответил:

— Ничего.

Он и не подозревал, что в этот момент совершает крупную ошибку, которая осложнит жизнь комиссару Мегрэ и всей уголовной полиции.

Когда в коридоре прозвучал звонок, комиссар взял несколько папок с делами, вышел из кабинета и вместе с остальными начальниками служб направился к главному шефу. Там речь зашла о делах, которые были в производстве у разных комиссаров, но о графине Пальмиери Мегрэ не говорил, потому что не знал о ней.

В десять часов он вернулся в свой кабинет и с трубкой во рту начал писать отчет о вооруженном нападении, которое произошло за три дня до этого и виновников которого он надеялся вскоре арестовать благодаря тому, что они потеряли на месте преступления альпийский берет.

Примерно в этот момент некто Джон Т. Арнольд, который, надев халат поверх пижамы, ел первый завтрак в отеле «Скриб» на Больших бульварах, снял трубку телефона:

— Алло, мадемуазель! Будьте добры позвать полковника Уорда, отель «Георг Пятый».

— Сию минуту, месье Арнольд.

Месье Арнольд был здесь давним клиентом и жил в «Скрибе» почти круглый год.

Телефонистка из «Скриба» и телефонистка из «Георга Пятого» никогда не видели друг друга, но были знакомы, как случается у телефонистов.

— Алло! Милая, соедини меня, пожалуйста, с полковником Уордом.

— Это для Арнольда?

Арнольд и полковник имели привычку звонить друг другу по нескольку раз в день, а звонок в десять утра был у них традицией.

— Он еще не просил подать первый завтрак. Мне все-таки позвать его?

— Подожди, я спрошу своего абонента.

Штепсель сменил гнездо.

— Месье Арнольд? Полковник еще не требовал первый завтрак. Мне разбудить его?

— Он не оставил записку?

— Мне ничего об этом не говорили.

— Сейчас действительно десять?

— Десять часов десять минут.

— Позовите его.

Снова перемещение штепселя.

— Позвони ему в дверь, моя милая. Если он будет ворчать, тем хуже.

И на этом канале наступила тишина. Телефонистка «Скриба» соединила еще трех абонентов, причем одного из них — с Амстердамом, прежде чем позвонила сама:

— Алло! Моя милая, ты не забыла про моего полковника?

— Я нажимаю его звонок не переставая. Он не отвечает.

Через несколько минут «Скриб» снова вызвал «Георга Пятого».

— Послушай, моя милая. Я сказала своему абоненту, что полковник не отвечает. Он говорит, что это невозможно, что полковник ждет его звонка в десять часов, что это очень важно.

— Я еще раз позвоню полковнику. — Потом, когда и эта попытка не дала результата: — Подожди минутку. Я спрошу у консьержа, не вышел ли полковник. — Тишина. — Нет, его ключа нет на доске. Что ты хочешь, чтобы я сделала?

Джон Т. Арнольд в своем номере терял терпение.

— Мадемуазель, что такое? Вы забыли о моем заказе?

— Нет, месье Арнольд. Полковник не отвечает. А консьерж не видел, чтобы он выходил, и его ключа нет на доске.

— Пошлите коридорного постучать в дверь.

На четвертом этаже, где жил полковник Уорд (между ним и графиней Пальмиери было пять номеров), работал уже не Жюль, а сменивший его другой коридорный, итальянец по имени Джино.

Этот коридорный снова связался с консьержем:

— Там не отвечают, а дверь заперта на ключ.

Консьерж повернулся к своему помощнику:

— Сходи посмотри.

Помощник в свою очередь позвонил в дверь, потом постучал и тихо позвал:

— Полковник Уорд…

Затем вынул из кармана отмычку и сумел открыть дверь.

Ставни в номере были закрыты, и в гостиной на столе горела непогашенная лампа. В спальне — тоже свет, кровать постелена на ночь, пижама развернута.

— Полковник Уорд…

На стуле висела одежда темного цвета, а на ковре лежали носки и пара туфель, одна из которых была перевернута подошвой вверх.

— Полковник Уорд!

Дверь ванной была напротив. Помощник консьержа сначала постучал в нее, потом открыл ее толчком и смог выговорить только:

— М!..

Он решил было позвонить по телефону из спальни полковника, но ему так не хотелось оставаться в этом месте, что он предпочел уйти. Закрыв за собой дверь номера, этот человек бегом спустился по лестнице, забыв про лифт.

Внизу три или четыре постояльца собрались вокруг консьержа, который смотрел для них расписание трансатлантических авиалиний. Помощник шепнул на ухо своему начальнику:

— Он умер…

— Минуту… — Затем консьерж, который только теперь начал воспринимать смысл того, что услышал, спросил: — Что ты говоришь?

— Он лежит мертвый. В своей ванне.

Консьерж по-английски попросил клиентов потерпеть одну минуту, прошел через холл и наклонился над столом регистрации въезжающих.

— Месье Жиль в своем кабинете?

Кто-то из регистраторов жестом ответил «да». Тогда консьерж прошел в левый угол вестибюля и постучал там в дверь:

— Простите меня, месье Жиль. Я только что велел Рене подняться к полковнику. Похоже, полковник лежит мертвый в своей ванне.

Месье Жиль был одет в полосатые брюки и черный шевиотовый пиджак. Он повернулся к своей секретарше:

— Немедленно вызовите доктора Фрера. Он, должно быть, сейчас ходит по вызовам. Пусть его найдут.

Месье Жиль знал то, чего еще не знала полиция. И консьерж месье Альбер тоже знал.

— Что вы об этом думаете, Альбер?

— Разумеется, то же, что и вы.

— Вам сообщили про графиню?

Ответом стал кивок.

— Я иду наверх…

Но, поскольку месье Жилю не хотелось идти туда одному, он выбрал себе в спутники одного из молодых людей в куртках и с напомаженными волосами, которые регистрировали въезжающих. Проходя мимо консьержа, снова занявшего свое место, месье Жиль сказал ему:

— Дайте знать медсестре. Пусть она немедленно спустится в номер 347.

Вестибюль не был пуст, как ночью. Три американца по-прежнему обсуждали, каким рейсом им лучше лететь.

Только что приехавшая пара заполняла карточки за регистрационным столом. Цветочница была на своем обычном месте, и продавщица газет тоже — обе недалеко от киоскера, продававшего театральные билеты. В креслах сидели и ждали несколько человек, среди них — старшая продавщица знаменитого кутюрье, которая принесла коробку с платьями.

Наверху, в ванной комнате номера 347, у директора больше не хватало смелости смотреть на тучное тело полковника, которое лежало в ванне в смешной позе: голова была под водой, наружу выступал только живот.

— Вызови мне…

Звонок телефона рядом в спальне привел директора в себя, и он бросился туда.

— Месье Жиль? — Это был голос телефонистки. — Я смогла найти доктора Фрера у одного из его пациентов на улице Франциска Первого. Он будет здесь через несколько минут.

Молодой регистратор спросил:

— Кого я должен вызвать?

Разумеется, полицию. Когда происходит несчастье такого рода, это необходимо. Месье Жиль был знаком с полицейским комиссаром своего квартала, но эти двое не любили друг друга. Кроме того, полицейские из комиссариата иногда вели себя недостаточно тактично, а это не могло не вызывать беспокойства в таком отеле, как «Георг Пятый».

— Вызови мне уголовную полицию.

— Кого?

— Начальника.

Месье Жиль и начальник уголовной полиции часто оказывались рядом на званых обедах, и, хотя сказали друг другу лишь несколько фраз, этого было достаточно, чтобы считаться знакомыми.

— Алло! Это начальник уголовной полиции? Извините, месье Бенуа, что я вас беспокою. Говорит Жиль, директор «Георга Пятого». Алло! Сейчас только что случилось… Я хочу сказать… Я только что узнал… — Он не знал, как говорить про такое. — К несчастью, речь идет о важном лице, о человеке, известном во всем мире… О полковнике Уорде… Да, Дэвид Уорд. Минуту назад один из моих служащих обнаружил его мертвым в ванне. Нет, больше я ничего не знаю. Я решил, что лучше сразу позвонить вам. С минуты на минуту я жду врача. Бесполезно просить вас…

Просить, разумеется, о том, чтобы не было шума. Директор совершенно не хотел, чтобы журналисты и фотографы осаждали его отель.

— Нет… Разумеется, нет… Обещаю вам, что никто ни к чему не прикоснется… Я лично буду в этом номере. Сейчас как раз пришел доктор Фрер. Хотите поговорить с ним?

Доктор, еще ничего не знавший, взял трубку, которую ему подавали:

— Доктор Фрер слушает. Алло! Да… Я был у больного и только что пришел. Что вы сказали? Я не могу утверждать, что это один из моих пациентов, но я с ним знаком. Всего один раз мне пришлось лечить его от безобидного гриппа. Как так? Наоборот, очень крепкое, несмотря на ту жизнь, которую он ведет… которую он вел, если хотите… Извините меня: я еще не видел тело… Разумеется… Да… Да… Я вас понял… До скорой встречи, господин начальник полиции. Вы хотите снова поговорить с директором? Нет?

Доктор положил трубку и спросил:

— Где он?

— В ванне.

— Начальник уголовной полиции советует ни до чего не дотрагиваться, пока он кого-нибудь не пришлет.

Месье Жиль обратился к молодому человеку из службы приема:

— Можешь идти вниз. Пусть служащие ждут людей из полиции и, когда те придут, проведут их наверх по-тихому. И пожалуйста, никакой болтовни на эту тему в вестибюле… Понятно?

— Да, господин директор.

В кабинете Мегрэ раздался звонок.

— Вы не можете на минуту подняться ко мне?

Комиссара уже в третий раз отрывали от работы с тех пор, как он начал писать отчет по поводу вооруженного ограбления. Он зажег трубку, которая погасла, потому что он за ней не следил, прошел по коридору и постучал в дверь начальника.

— Входите, Мегрэ. Садитесь…

К дождю начали примешиваться лучи солнца, и один из них блестел на медной чернильнице начальника полиции.

— Вы знаете, кто такой полковник Уорд?

— Я видел его имя в газетах. Это тот, у которого три или четыре жены, да?

— Его только что нашли мертвым в его ванне в «Георге Пятом».

Мегрэ выслушал это с полнейшей невозмутимостью, потому что его ум все еще был занят делом о вооруженном грабеже.

— Думаю, будет лучше всего, если туда поедете вы сами. Врач, который более или менее постоянно обслуживает этот отель, сейчас сказал мне, что у полковника еще вчера было прекрасное здоровье и, насколько ему известно, тот никогда не страдал болезнью сердца. Этим займется пресса, и не только французская, а многих стран…

Мегрэ терпеть не мог истории со слишком известными людьми, которых можно трогать только в перчатках.

— Я еду туда, — сказал он.

Опять придется отложить отчет! С недовольным видом Мегрэ открыл дверь комнаты инспекторов и стал думать, кого выбрать себе в спутники. Жанвье был на месте, но тоже занят вооруженным ограблением.

— Вот что: зайди ко мне в кабинет и попробуй продолжить мой отчет. А ты, Лапуэнт… — Молодой Лапуэнт поднял голову. Он был вне себя от счастья. — Надень шляпу: ты пойдешь со мной.

Потом комиссар сказал Люка:

— Если меня будут спрашивать, я в «Георге Пятом».

— Это по поводу отравления?

Люка покраснел: вопрос сорвался у него с языка сам собой.

— Какого отравления?

— Графини… — пробормотал Люка.

— О чем ты говоришь?

— Сегодня утром в донесениях было что-то про графиню с итальянской фамилией, которая пыталась покончить с собой в «Георге Пятом». Я ничего не сказал вам только потому, что…

— Где это донесение?

Люка порылся в куче бумаг, громоздившейся у него на столе, и вынул оттуда листок — донесение на официальном бланке.

— Она не умерла, вот почему я…

Мегрэ прочел те несколько строк, о которых вспомнил его помощник.

— Ее смогли опросить?

— Не знаю. Кто-то из VIII округа ходил в больницу в Нейи. Я пока не знаю, была ли графиня в состоянии говорить…

Мегрэ не знал, что в эту же ночь, чуть раньше двух часов утра, графиня Пальмиери и полковник Дэвид Уорд вышли из такси перед отелем «Георг Пятый» и консьерж нисколько не удивился, увидев, что они вместе идут к нему за своими ключами.

Жюль, коридорный, дежуривший на их этаже, тоже не удивился, когда, отвечая на звонок из 332 номера, увидел полковника у графини.

— Как обычно, Жюль! — сказала графиня.

Это означало: бутылка «Крага» сорок седьмого года и непочатая, даже не открытая бутылка «Джони Уокера»: полковник опасался пить виски, которое открыл не сам.

Люка ожидал выговора, но вместо этого Мегрэ изумленно посмотрел на него, словно был не в состоянии поверить, что самый давний товарищ по работе мог оказаться таким бестолковым. И от этого Люка почувствовал себя виноватым больше, чем от любого выговора.

— Идем, Лапуэнт.

По пути они столкнулись с одним мелким негодяем, которого комиссар вызвал к себе.

— Приди ко мне сегодня днем.

— Во сколько часов, шеф?

— Во сколько захочешь.

— Мне брать машину? — спросил Лапуэнт.

Машину они взяли, и Лапуэнт сел за руль.

В «Георге Пятом» портье уже имел на этот счет указания:

— Оставьте машину здесь. Я ее припаркую.

Все получили указания. Пока двое полицейских шли по «Георгу Пятому», двери тут же открывались перед ними, и они мгновенно оказались в 347-м номере, где уже находился директор, предупрежденный по телефону.

Мегрэ не часто выпадал случай работать в «Георге Пятом», но все же его вызывали в этот отель два или три раза, так что он был знаком с месье Жилем и теперь пожал ему руку. Доктор Фрер ждал в гостиной возле столика на одной ножке, куда поставил свой черный чемоданчик. Это был хороший человек, очень спокойный, лечивший влиятельных людей и знавший почти столько же их тайн, сколько сам Мегрэ. Только он вырос в другом мире, куда полицейским редко случалось входить.

— Он мертв?

Врач кивнул.

— Когда примерно умер?

— Точное время позволит установить только вскрытие, если будет приказ его провести — а я предполагаю, что такой приказ будет.

— Это не несчастный случай?

— Подойдите посмотреть…

Мегрэ так же, как месье Жиль, не оценил по достоинству то зрелище, которое представляло собой голое тело в ванне.

— Я его не двигал, потому что с медицинской точки зрения это было бесполезно. На первый взгляд это похоже на один из тех несчастных случаев, которые происходят в ванных чаще, чем принято считать. Человек поскользнулся, голова ударилась о край, и…

— Я знаю… Только от этого не остаются следы на плечах. Вы это хотите сказать?

Мегрэ тоже заметил два более темных, чем кожа рядом, пятна, похожих на кровоподтеки, на плечах мертвеца.

— Вы думаете, ему помогли умереть, да?

— Не знаю… Я бы предпочел, чтобы этот вопрос решил судебно-медицинский эксперт…

— Когда вы в последний раз видели полковника живым?

— Примерно неделю назад, когда приходил сделать укол графине.

Месье Жиль нахмурился. Может быть, он хотел избежать разговора об этой женщине?

— Графине с итальянской фамилией?

— Графине Пальмиери.

— Той, которая этой ночью пыталась покончить с собой?

— По правде говоря, я не уверен, что она пыталась всерьез. Что она проглотила много фенобарбитала, это точно. Но я знаю, что она постоянно принимает его по вечерам. Она приняла большую дозу, но сомневаюсь, что проглотила так много, чтобы это могло привести к смерти.

— Имитация самоубийства?

— Этот вопрос я как раз задаю себе…

Оба, и доктор, и Мегрэ, часто имели дело с женщинами — и почти всегда это были красивые женщины, которые из-за ссоры, разочарования или любовной истории принимали столько снотворного, чтобы оно вызвало симптомы отравления, но не поставило под угрозу жизнь.

— Вы говорите, что полковник был у графини, когда вы делали ей укол?

— Я делал ей эти уколы два раза в неделю, когда она жила в Париже. Витамины В и С. Ничего серьезного у нее не было. Переутомление… Понимаете?

— А полковник?..

Месье Жиль предпочел ответить на этот вопрос сам:

— Полковник и графиня были в очень близких отношениях… Но жили в разных номерах, и я всегда спрашивал себя отчего, потому что…

— Он был ее любовником?

— Это была признанная, можно сказать, узаконенная обществом близость. Еще два года назад, если я не ошибаюсь, полковник потребовал у жены развод, и в их кругу ожидали, что, став свободным, он сразу женится на графине.

Мегрэ чуть не спросил с притворной наивностью: «В каком кругу?»

Зачем спрашивать? Тут зазвонил телефон, и Лапуэнт взглянул на шефа, чтобы понять, что делать. Было заметно, что обстановка отеля произвела впечатление на молодого инспектора.

— Ответь…

— Алло? Что? Да, он здесь… Да, это я…

— Кто это? — спросил Мегрэ.

— Люка. Он хотел бы сказать пару слов.

— Алло, Люка…

Для того чтобы исправить свою утреннюю ошибку, Люка созвонился с американской больницей в Нейи.

— Простите меня, шеф. Я же никогда не прощу себе этого! Она не вернулась в отель? Графиня Пальмиери только что вышла из своей палаты, где ее оставили одну, и сбежала из больницы. Никто даже не подумал помещать ей сделать это.

Глава 2, в которой продолжается рассказ о людях, чьи имена все время появляются в газетах — и не в рубрике «Происшествия»

Примерно в этот момент произошел случай, сам по себе незначительный, но который тем не менее, должно быть, влиял на настроение Мегрэ в течение всего этого расследования. Осознавал это Лапуэнт или комиссар приписал ему то, чего не было?

Уже немного раньше, когда месье Жиль заговорил о круге, к которому принадлежали графиня Пальмиери и полковник Уорд, комиссар едва не спросил: «Какой это круг?»

Это напомнило ему о том, что он пережил однажды, когда только начинал служить в полиции. Ему было примерно столько же лет, сколько теперь Лапуэнту, и его послали провести простую проверку данных в тот самый квартал, где он находился теперь, куда-то между площадью Этуаль и Сеной, — название улицы он уже не помнил.

Это еще было время особняков, «усадеб», как их иначе называли. У молодого Мегрэ было чувство, что он попал в другой мир. Больше всего его поразило то, какой полной была тишина, как далеко был этот мир от толпы и оглушительного рева городского транспорта. Здесь были слышны только пение птиц и ритмичный стук копыт, когда лошади несли на себе в Булонский лес всадниц и всадников в светло-зеленой одежде.

Даже служебные постройки здесь выглядели так, словно хранили какую-то тайну. Во дворах шоферы начищали до блеска машины, а иногда на крыльце или у окна можно было увидеть камердинера в полосатом жилете или дворецкого в белом галстуке.

О жизни «господ», почти всегда носивших известные имена — имена, которые по утрам люди читали в «Фигаро» или «Галуа», тогдашний инспектор Мегрэ почти ничего не знал, и когда он звонил у одного из этих величественных подъездов, в горле у него стоял комок.

Сегодня в 347-м номере он, конечно, больше не был тем давнишним новичком. Да и большинство особняков исчезли, и многие еще недавно тихие улицы стали торговыми.

Но все же он был в том месте, которое пришло на смену аристократическим кварталам, и отель «Георг Пятый» высился посреди этих мест как центр особого мира, с которым комиссар был мало знаком.

Имена тех, кто еще спал или завтракал в соседних номерах, печатали газеты. Сам этот проспект, улица Франциска Первого и проспект Монтеня представляли собой отдельный мир, где на домах были таблички с именами великих кутюрье, а в витринах, даже если это была простая витрина магазинчика, торговавшего рубашками и блузками, можно было увидеть вещи, которых больше не найти нигде.

Лапуэнт жил в скромных меблированных комнатах на левом берегу. Не растерялся ли он от всего этого? Не чувствовал ли, как когда-то давно сам Мегрэ, невольное почтение к этой роскоши, существование которой вдруг открыл для себя?

«Полицейский — идеальный полицейский — должен чувствовать себя свободно в любой среде».

Мегрэ сам сказал это однажды. Всю свою жизнь он старался забыть о поверхностных различиях, которые существуют между людьми, старался соскрести с людей верхний слой краски, чтобы увидеть под разнообразными внешними обликами голую человеческую суть.

Однако в это утро что-то раздражало комиссара в окружавшей атмосфере — раздражало против его воли. Директор, месье Жиль, был прекрасным человеком, несмотря на полосатые брюки, некоторую профессиональную слащавость манер и боязнь скандалов. Таким же был и врач, который привык лечить знаменитых людей.

Между ними словно существовало что-то вроде сговора. Они говорили теми же словами, что и все остальные люди, и все-таки — на другом языке. Когда они произносили «графиня» или «полковник», эти слова приобретали значение, непонятное для простых смертных.

В общем, эти люди были посвящены в своего рода тайну. Они принадлежали — пусть лишь на самых малых ролях — к особому миру, и комиссар, желая быть вежливым и честным, не хотел сразу, без причины, вести себя по отношению к этому миру враждебно.

Все это Мегрэ смутно почувствовал, пока клал на место телефонную трубку и поворачивался к врачу, чтобы спросить у него:

— Как вы считаете: если бы графиня действительно приняла такую дозу барбитурата, способную бы ее убить, была бы она в состоянии после вашего лечения, полчаса назад, например, встать на ноги без посторонней помощи и выйти из больницы?

— Она ушла?

Ставни в спальне были по-прежнему закрыты, но в гостиной их открыли, и в спальню проникло немного солнца — вернее, один солнечный блик. Врач стоял возле столика, на котором лежал его чемоданчик, директор отеля — возле двери в гостиную, а Лапуэнт — справа и немного позади Мегрэ.

Мертвец по-прежнему лежал в ванне, и ванная комната, дверь которой оставалась открытой, была самым ярко освещенным помещением в номере.

Снова зазвонил телефон. Директор поднял трубку. Перед этим он взглянул на комиссара, словно попросил разрешения.

— Алло, да?.. Это я… Он поднимается наверх?

Все посмотрели на директора, а он с озабоченным лицом пытался найти нужные слова. В этот момент кто-то открыл снаружи дверь, выходившую в коридор.

Вошедший, мужчина лет пятидесяти, с серебристо-седыми волосами, смуглый от загара, в светло-сером шерстяном костюме, оглядел по очереди всех, кто был в комнате, и наконец заметил месье Жиля.

— А! Вы здесь… Что случилось с Дэвидом? Где он?

— Увы, месье Арнольд…

Директор жестом указал на ванную комнату, а потом, совершенно естественно перейдя на другой язык, спросил по-английски:

— Как вы узнали?

— Я сегодня утром пять раз звонил ему по телефону, — ответил месье Арнольд на том же языке.

Это их знание языков усилило раздражение Мегрэ. Он понимал английский, хотя не без труда, но до того, чтобы говорить по-английски свободно, ему было далеко.

А вот врач перешел на тот же язык:

— Увы, мистер Арнольд, нет ни малейшего сомнения в том, что он мертв…

Новопришедший встал на пороге ванной комнаты. Он долго стоял там, глядя на тело в ванне, и было видно, как шевелятся его губы, словно он беззвучно читает молитву.

— Нелепый несчастный случай, не так ли?

Бог знает почему он снова перешел на французский, на котором говорил почти без акцента.

Именно в этот момент и произошел тот случай. Мегрэ находился около стула, на котором лежали брюки покойного. На этих брюках была тонкая платиновая цепочка.

Один ее конец был пристегнут к пуговице на поясе брюк, а к другому концу, лежавшему в кармане, вероятно, был прикреплен какой-то предмет — ключ или часы.

Машинально, чисто из любопытства, комиссар протянул руку к этой цепочке. Но раньше, чем он успел ее коснуться, человек по фамилии Арнольд повернулся в его сторону и сурово взглянул на него, давая понять, что Мегрэ поступает неприлично или невежливо.

Слова тут слишком грубы, это было гораздо тоньше: всего лишь взгляд, едва скользнувший по комиссару, и едва заметное изменение лица Арнольда. Мегрэ выпустил цепочку из пальцев и принял позу, за которую ему тут же стало стыдно, потому что это была поза виноватого человека.

Заметил ли это Лапуэнт? Отвернулся он от Мегрэ или повернул голову в сторону по другой причине?

Их было трое на Набережной, тех, кто обожал комиссара так, что это было почти культом, и над кем из-за этого шутили — Люка, его самый давний почитатель, Жанвье, который когда-то был таким же молодым, неопытным и пылким, как Лапуэнт, и, наконец, сам «малыш Лапуэнт», как его называли.

Что он почувствовал, разочарование или только беспокойство, когда увидел, что шеф, как и он сам, поддался влиянию.

Мегрэ отреагировал на жест помощника и повел себя жестче. Он понимал, что это тоже, возможно, ошибка, но не мог поступить иначе.

— Это я хотел бы задать вам несколько вопросов, мистер Арнольд!

Англичанин не спросил у комиссара, кто он такой, а повернулся к месье Жилю, который объяснил:

— Это комиссар Мегрэ из уголовной полиции.

Легкое движение головы — неопределенный жест, который едва можно назвать кивком. Это было почти невежливо.

— Могу ли я спросить вас, кто вы такой и почему пришли сюда сегодня утром?

Арнольд снова посмотрел на директора с таким изумленным видом, словно этот вопрос был по меньшей мере чем-то удивительным.

— Мистер Джон Т. Арнольд — это…

— Пожалуйста, дайте ему ответить самому!

Англичанин попросил:

— Не могли бы мы пройти в гостиную?

Перед тем как пройти туда, он снова заглянул в ванную комнату, словно для того, чтобы еще раз отдать последние почести умершему.

— Я вам еще нужен? — спросил доктор Фрер.

— Если бы я знал, где вас можно найти, то…

— Я держу секретаршу в курсе моих передвижений по городу… Номер моего телефона есть в отеле.

Арнольд сказал по-английски месье Жилю:

— Пожалуйста, велите подать мне сюда скотч.

А Мегрэ, перед тем как вернуться к своему разговору, поднял трубку телефона:

— Мадемуазель, соедините меня с кем-нибудь из прокурорских.

— Прокурорских кого?

Здесь не говорили на языке набережной Орфевр. Мегрэ назвал номер.

— Будьте добры позвать к телефону прокурора или кого-нибудь из его заместителей… Это комиссар Мегрэ… Да…

Пока Мегрэ ждал, месье Жиль успел негромко сказать:

— Не могли бы вы попросить этих господ действовать без шума, входить в отель так, словно ничего не произошло, и…

— Алло! Господин прокурор, я в отеле «Георг Пятый». Здесь только что нашли мертвым в ванной комнате полковника Дэвида Уорда… да, Уорда… Тело еще лежит в ванне, и некоторые признаки заставляют предположить, что кончина полковника не была случайной… Да… Именно так мне и сказали…

Прокурор на другом конце провода только что произнес:

— Вы знаете, что Дэвид Уорд был очень важным лицом!

Несмотря на это, Мегрэ слушал его без нетерпения.

— Да… Да… Я останусь здесь… Прошлой ночью в отеле было еще одно происшествие. Я скоро расскажу вам обо всем… Да… До скорой встречи, господин прокурор.

Пока он говорил, в номере ненадолго появился коридорный в белой куртке, а мистер Арнольд уселся в кресло и зажег сигару, кончик которой перед этим медленно и аккуратно обрезал.

— Я спросил вас…

— Кто я и что здесь делаю… Теперь моя очередь спрашивать: знаете ли вы, кто такой… хотя теперь я должен говорить: кто такой был мой друг Дэвид Уорд?

В конце концов, это могла быть не наглость, а врожденная уверенность. Арнольд здесь вел себя как у себя дома. Директор, который не решался прервать его, наконец сделал это так, как школьник в классе просит разрешения выйти в туалет.

— Извините меня, господа… Не мог бы я спуститься вниз, чтобы дать некоторые указания?..

— Мы ждем людей из прокуратуры.

— Да, я слышал.

— Вы нам понадобитесь. Кроме того, я жду специалистов из службы опознания и фотографов, а еще судмедэксперта…

— Не мог бы я впустить хотя бы часть этих господ через служебный вход? Вы должны меня понять, комиссар… Если в вестибюле будут слишком много ходить и если…

— Я понимаю…

— Благодарю вас.

— Месье Арнольд, вам сейчас подадут ваше виски… Может быть, и вы что-нибудь выпьете, господа?

Мегрэ отрицательно покачал головой и пожалел об этом, потому что он тоже охотно выпил бы глоток спиртного.

— Я слушаю вас, месье Арнольд. Что вы говорили?..

— Я говорил, что вы несомненно читали имя моего друга Дэвида в газетах, как все люди… Чаще всего перед этим именем ставят слово «миллиардер». И если считать во франках, это верно. В фунтах — нет…

— Сколько ему было лет? — оборвал Арнольда Мегрэ.

— Шестьдесят три года. Дэвид не сколотил себе состояние, а, как говорят у нас, родился с серебряной ложкой во рту. Его отец владел самыми крупными проволочными заводами в Манчестере, а основал их его дед… Вы слушаете меня?

— Я вас слушаю.

— Сказать, что этот бизнес шел сам по себе и Дэвиду не приходилось им заниматься, было бы слишком смело, но он не требовал от Дэвида много сил — встречи время от времени с директорами, консультации административного характера, подписи…

— Он не жил в Манчестере?

— Почти не жил.

— Если верить газетам…

— Газеты раз и навсегда выбрали себе двадцать-тридцать человек, о жизни которых рассказывают в мельчайших подробностях. Но это не значит, что все, что в газетах говорится, правда. Например, в том, что было напечатано о разводах Дэвида, есть много неточностей. Но я собирался объяснить вам не это. Я хочу, чтобы вы поняли вот что: по мнению большинства людей, у Дэвида, который унаследовал крупное состояние, надежный бизнес, не было других дел, кроме веселого времяпрепровождения в Париже, Довилле, Каннах, Лозанне или Риме и он только и делал, что развлекался в кабаре и на скачках в обществе красивых женщин и таких же известных людей, как он сам. Но это не так…

Мистер Арнольд подождал немного, глядя на белый пепел своей сигары, сделал знак коридорному, который входил в этот момент, и взял у него с подноса бокал виски.

Потом он удобнее уселся в кресле и продолжил:

— Если Дэвид не жил в Манчестере обычной жизнью крупного английского промышленника, то именно потому, что там его положение в обществе было уже создано до него другими и ему нужно было только продолжать дело отца и деда, а оно его не интересовало. Вы это понимаете?

По тому, как Арнольд при этих словах посмотрел на комиссара, а потом на молодого Лапуэнта, было видно, что он считал этих двоих неспособными понять такое чувство.

— У американцев есть слово, которое мы, англичане, употребляем редко, — «плейбой». Так они называют богатого человека, для которого единственная цель в жизни — хорошо проводить время, переключаясь с поло на зимний спорт, ездить по регатам, ходить по кабаре в приятных компаниях…

Мегрэ посмотрел на часы и заметил:

— Скоро приедут из прокуратуры.

— Простите, что я заставляю вас выслушать целую речь, но вы задали мне вопрос, на который невозможно ответить в нескольких словах. Может быть, я также стараюсь оградить вас от ляпов — так, кажется, у вас называют промахи и бестактность? Дэвид Уорд, который вовсе не был плейбоем, вел разного рода дела от своего имени, а не как владелец компании «Проволочные заводы Уорда» в Манчестере. Только он не считал нужным каждый день запираться на восемь часов в кабинете, чтобы работать. Верьте моим словам, Дэвид был гениальным бизнесменом. Случалось, что он осуществлял огромные проекты в самых неожиданных местах и в самые неожиданные моменты…

— Например?

— Однажды мы с ним проезжали в «роллс-ройсе» по итальянской Ривьере и поломка машины заставила нас остановиться в достаточно скромной гостинице. Пока нам готовили еду, мы с Дэвидом пешком прогулялись по окрестностям. Это было двадцать лет назад. В тот же вечер мы были в Риме, но через несколько дней я покупал для Дэвида две тысячи гектаров земли, частично засаженной виноградниками. Сегодня вы можете увидеть там три крупных отеля, казино, один из самых красивых пляжей побережья и виллы вдоль него. Это в Швейцарии, возле Монтре.

— В общем, вы были его личным поверенным в делах…

— Его другом и его поверенным, если хотите. Прежде всего другом, потому что до знакомства с ним я не занимался ни коммерцией, ни финансами.

— Вы тоже живете в «Георге Пятом»?

— Нет, в отеле «Скриб». Это вам покажется странным, но и в Париже, и в других местах мы почти всегда жили в разных гостиницах, поскольку Дэвид очень строго оберегал свою личную жизнь — «прайваси», как это называют у нас.

— И по этой же причине графиня Пальмиери занимала номер в другом конце коридора?

Арнольд немного покраснел.

— По этой причине и по другим тоже…

— То есть?..

— Речь шла о деликатности…

— Разве все и без того не знали об их отношениях?

— Все говорили о них, это верно.

— И это была правда?

— Полагаю, да. Я никогда не задавал ему вопросов на эту тему.

— Однако вы были близки…

Наступила очередь Арнольда раздражаться. Он, должно быть, тоже подумал, что они с комиссаром говорят на разных языках, что они не на одном уровне.

— Сколько у него было законных жен?

— Только три. Газеты приписали больше, потому что, как только он несколько раз показывался в обществе с новой женщиной, объявляли о его новой свадьбе.

— Эти три жены сейчас живы?

— Да.

— Есть у него от них дети?

— Двое. Сын Бобби шестнадцати лет, который учится в Кембридже, от второй жены и дочь Эллен от третьей.

— В каких отношениях он был с ними?

— С бывшими женами? В прекрасных. Он был джентльменом.

— Ему случалось видеться с ними после развода?

— Он встречался с ними.

— У них есть состояние?

— Есть у первой, Дороти Пейн, которая родом из видной манчестерской семьи владельцев текстильных фабрик.

— А у двух других?

— Дэвид их обеспечил.

— Так что ни одна из них не заинтересована в его смерти?

Арнольд нахмурил брови как человек, который не понимает, о чем ему толкуют. Было похоже, что он шокирован.

— Зачем им это?

— А графиня Пальмиери?

— Он несомненно женился бы на ней, как только закончилась бы процедура его развода с Мюриэль Хэллиген.

— Кто, по вашему мнению, был заинтересован в его смерти?

Ответ был таким же быстрым, как и точным:

— Никто.

— Вы знаете каких-нибудь его врагов?

— Я знаю, что у него были только друзья.

— Он поселился в «Георге Пятом» надолго?

— Подождите… Сегодня седьмое октября…

Арнольд вынул из кармана записную книжку — красивую книжку в красной с золотыми углами обложке из мягкой кожи.

— Мы приехали второго, из Канн… Перед этим были в Биаррице, а до того в Довилле, откуда выехали семнадцатого августа. Тринадцатого мы должны были отправиться в Лозанну…

— По делам?

Арнольд снова посмотрел на Мегрэ с чем-то вроде отчаяния, словно этот толстяк был совершенно не способен понять простейшие вещи.

— У Дэвида в Лозанне квартира, это даже его официальное местожительство.

— А здесь?

— Он снял этот номер на год. На этот же срок он снял еще номер в Лондоне и еще один в Каннах, в отеле «Карлтон».

— А в Манчестере?

— Там он владеет семейным домом Уордов, огромным зданием в викторианском стиле. Думаю, за последние тридцать лет он не проспал в этом доме и трех ночей… Он не выносил Манчестер.

— Вы хорошо знакомы с графиней Пальмиери?

Арнольд не успел ответить: в коридоре послышались шаги и голоса. Месье Жиль, который шел впереди и трепетал больше, чем перед Мегрэ, ввел прокурора республики и молодого судебного следователя, с которым комиссар еще никогда не работал вместе. Фамилия следователя была Калас, и он походил на студента.

— Разрешите представить вам мистера Арнольда…

— Джон Т. Арнольд, — уточнил англичанин, вставая.

— …близкого друга покойного и его поверенного в делах, — договорил Мегрэ.

Арнольд заговорил с прокурором так, словно был в восторге, что наконец видит перед собой важного чиновника, может быть, человека своего круга:

— Сегодня утром, в десять часов, у меня была назначена встреча с Дэвидом, точнее, я должен был ему позвонить. Так я узнал о его смерти. Здесь мне сказали, что не верят в несчастный случай, и я полагаю, у полиции есть серьезные причины так говорить. Господин прокурор, я хотел бы попросить вас сделать так, чтобы вокруг этого дела не было слишком много шума. Дэвид занимал видное место в обществе. Мне трудно перечислить вам все последствия, которые его смерть вызовет не только на бирже, но и во многих иных кругах.

— Мы будем действовать с минимальной оглаской, — вполголоса ответил прокурор. — Не так ли, комиссар?

Мегрэ медленно кивнул.

— Я полагаю, вы хотите задать мне несколько вопросов? — продолжал Арнольд.

Прокурор посмотрел на Мегрэ, потом на следователя.

— Возможно, чуть позже… Не знаю… Пока, я полагаю, вы можете быть свободны…

— Если я вам понадоблюсь, то буду внизу, в баре.

Когда за Арнольдом закрылась дверь, прокурор и Мегрэ озабоченно посмотрели друг на друга.

— Паршивое дело, верно? У вас есть какие-нибудь соображения? — произнес прокурор.

— Никаких. Вот только графиня Пальмиери, которая была любовницей Уорда и занимала номер в конце этого коридора, сегодня ночью пыталась отравиться. Врач отправил ее в американскую больницу в Нейи. Там ей дали отдельную палату. Медсестра, которая заходила к графине каждые полчаса, совсем недавно обнаружила, что палата пуста.

— Графиня исчезла?

Мегрэ кивнул и добавил:

— Я установил наблюдение за вокзалами, аэропортами и другими местами, через которые можно выехать из Парижа.

— Странная ситуация, верно?

Мегрэ пожал плечами. Что он мог сказать? В этом деле все было странным, начиная с мертвеца, который родился с серебряной ложкой во рту и руководил своим бизнесом с ипподромов и из ночных клубов, и кончая этим комильфотным поверенным, который говорил с Мегрэ как учитель с тупым школьником.

— Хотите увидеть его?

Прокурор, достойный представитель власти, родом из старинной судейской аристократии, признался:

— Я позвонил в Министерство иностранных дел. Дэвид Уорд действительно был очень важным лицом. Звание полковника он получил за войну: в ту пору руководил подразделением английской разведки. Как вы думаете, может это быть как-то связано с его смертью?

Шаги в коридоре, стук в дверь — наконец появился доктор Поль со своим чемоданчиком в руке.

— Я уже решил, что меня впустят через служебный вход: людей из службы установления личности повели через него. Где труп?

Доктор пожал руку прокурору, потом новому следователю Каласу и, наконец, Мегрэ.

— Ну, что у нас за работа, старый друг-подельник? — Потом он снял пиджак и закатал рукава рубашки. — Мужчина или женщина?

— Мужчина.

Мегрэ показал ему, где находится ванная комната, и услышал, как доктор вскрикнул. Тут настала очередь появиться сотрудникам службы идентификации с их аппаратурой, и Мегрэ должен был заняться ими.

В «Георге Пятом», как в любом другом месте и касательно любой другой жертвы преступления, надо было выполнить положенные формальности.

— Шеф, можно открыть ставни?

— Можно. И этот стакан не в счет: его недавно принесли снизу для свидетеля.

Теперь солнце заливало светом не только гостиную, но и спальню, просторную и веселую комнату, где было множество мелких вещиц личного обихода, все — редкостные или очень дорогие. Например, будильник, стоявший на ночном столике, был от Картье и позабытый на комоде портсигар — оттуда же, а на футляре маникюрного набора была эмблема крупнейшего лондонского дома мод.

В гардеробной комнате один из инспекторов насчитал восемнадцать костюмов; несомненно, их было по стольку же и в остальных квартирах Уорда — в Каннах, в Лозанне, в Лондоне.

— Можете прислать мне фотографа, — произнес голос доктора Поля.

Мегрэ смотрел на все сразу и ни на что конкретно. Он фиксировал в памяти этот номер и все, что там было, не упуская ни одной, даже мельчайшей, подробности.

— Позвони-ка Люка и узнай, есть ли у него что-либо новое, — сказал он Лапуэнту, который немного растерялся из-за шума стольких голосов.

Телефонов в номере было три: один в гостиной, второй у изголовья кровати и еще один в ванной комнате.

— Алло? Люка? Это Лапуэнт…

Мегрэ у окна тихо разговаривал с прокурором и следователем. Доктор Поль и фотограф оставались возле ванны, и с этого места их не было видно.

— Сейчас мы выясним, подтверждает ли доктор Поль мнение доктора Фрера. Тот считает, что кровоподтеки…

Судебно-медицинский эксперт наконец появился перед ними, жизнерадостный, как всегда.

— До моего отчета и, вероятно, вскрытия (думаю, придет указание вскрывать тело) могу сказать вам следующее: a) этот субъект мог прожить минимум восемьдесят лет; b) он был порядочно пьян, когда влез в ванну; c) он не поскользнулся, и тому человеку, который помог ему перейти в мир иной, понадобилось напрячь свои силы, чтобы это сделать.

Судейские чиновники — прокурор и следователь — взглянули друг на друга: вскрывать тело или не вскрывать?

— У него есть семья? — спросил прокурор у Мегрэ.

— Насколько я смог понять, есть двое детей, оба несовершеннолетние, и развод с третьей женой еще не доведен до конца.

— Братья, сестры есть?

— Подождите минуту… — И Мегрэ снова поднял трубку телефона. Когда он это делал, Лапуэнт жестом дал ему понять, что хочет с ним говорить, но Мегрэ сначала позвонил в бар. — Позовите, пожалуйста, месье Арнольда.

— Одну минуту…

Чуть позже Мегрэ сообщил прокурору:

— Сестер нет. Брат был, но убит в Индии в возрасте двадцати двух лет. Остались двоюродные братья, с которыми он не поддерживал никаких отношений. Чего ты хотел, Лапуэнт?

— Люка рассказал мне про один факт, о котором ему только что сообщили. Сегодня утром, около девяти часов, графиня Пальмиери звонила по телефону из своей палаты по нескольким номерам.

— Номера записали?

— Парижские — нет. Их было вроде бы два или три, один повторился два раза. Потом она звонила в Монте-Карло.

— Какой телефон?

— Отеля «Париж».

— Кому звонила, не знают?

— Нет. Хотите, я закажу разговор с этим отелем?

Все та же среда: здесь «Георг Пятый», в Монте-Карло — самый роскошный отель Лазурного берега.

— Алло, соедините меня, пожалуйста, с отелем «Париж» в Монте-Карло.

— Что?

Лапуэнт, растерянный и смущенный, повернулся к комиссару:

— Она спрашивает, кто заказывает разговор.

И Мегрэ нетерпеливо ответил:

— Уорд… или, если для нее больше подходит, то я…

— Алло, мадемуазель. Разговор заказывают от имени комиссара Мегрэ. Да… Спасибо… — Положив трубку, Лапуэнт объявил: — Надо подождать десять минут.

Как раз перед этим в одном из ящиков мебели были найдены письма — на английском, на французском и часть на итальянском языках. Они лежали все вперемешку: письма женщин вместе с деловыми и тут же приглашения на обеды и коктейли; в другом таком же ящике находились более аккуратно рассортированные папки с бумагами.

— Это забираем?

Мегрэ, бросив взгляд на следователя Каласа, точно безмолвно советуясь с ним, кивнул. Было одиннадцать часов, и отель начал просыпаться: стали слышны звонки, шаги людей из обслуги и непрерывные щелчки лифта.

— Как вы считаете, доктор, могла бы женщина удержать его голову под водой?

— Смотря какая женщина.

— Ее называют «маленькая графиня», поэтому можно предположить, что она вряд ли крупного телосложения.

— Тут имеет значение не рост и не полнота, а другое… — проворчал доктор Поль тоном философа.

И Мегрэ предложил:

— Может быть, нам стоит заглянуть в номер 332?

— В 332-й?

— Это номер графини, про которую я говорю.

Дверь оказалась запертой, и им пришлось искать горничную. В номере уже сделали уборку. Он тоже состоял из гостиной, несколько меньшей, чем в 347-м, спальни и ванной комнаты. Хотя окно было открыто, в номере еще пахло духами и спиртным; бутылку из-под шампанского уже унесли, но другая, с виски, на три четверти полная, по-прежнему была на столике.

Прокурор и следователь, слишком хорошо воспитанные или слишком застенчивые, топтались на пороге, не решаясь войти, пока Мегрэ открывал шкафы и ящики мебели. То, что он обнаружил в них, было женским вариантом найденного у Дэвида Уорда: вещи класса суперлюкс, которые можно найти лишь в немногих магазинах и которые считаются символами высокого уровня жизни.

На туалетном столике, словно дешевые безделушки, валялись в беспорядке драгоценности: украшенные бриллиантами часы-браслет с крошечным циферблатом, серьги и кольца; все это вместе стоило около двадцати миллионов.

Здесь тоже в ящиках мебели лежали бумаги: приглашения, счета портных и модисток, рекламные буклеты и расписания рейсов «Эр-Франс» и «Пан-Америкэн». Никаких писем личного характера, словно маленькая графиня не писала и не получала по почте ни строчки. Зато в стенном шкафу Мегрэ насчитал двадцать восемь пар обуви, среди которых были ни разу не надетые. Их размер подтвердил, что графиня действительно была маленькой.

Прибежал Лапуэнт:

— Я дозвонился до отеля «Париж». Телефонистка регистрирует исходящие вызовы, но те, которые поступают постояльцам, отмечает только, когда нужного человека нет на месте, и оставляет ему записку. Сегодня утром она приняла больше пятнадцати вызовов из Парижа и не в состоянии сказать, кому был адресован этот. — После небольшого колебания Лапуэнт добавил: — Еще она меня спросила, так же ли у нас жарко, как там. Похоже…

Заметив, что его больше не слушают, он замолчал. Вся маленькая группа направилась обратно в номер Дэвида Уорда и по пути встретила довольно странную процессию.

Директор, которого, несомненно, предупредили, был в ней разведчиком: шел впереди и беспокойным взглядом следил за дверями, каждая из которых могла в любой момент открыться. В качестве подкрепления для расчистки пути он имел при себе одного из одетых в голубую форму посыльных. За ними шли четыре человека с носилками, где лежало спрятанное под одеялом, по-прежнему нагое тело Дэвида Уорда.

— Сюда… — полушепотом произнес месье Жиль.

Он шел на цыпочках. Носильщики продвигались вперед осторожно, стараясь не задеть за стену или дверь. Они не направились к какому-либо из пассажирских лифтов, а вошли в коридор, который был уже остальных и не так ярко окрашен. Он вел к грузовому лифту.

Дэвид Уорд, который был одним из самых престижных клиентов этого отеля, покидал его тем же путем, что сундуки и громоздкий багаж.

Какое-то время в коридоре стояла тишина. Судейские чиновники, которым здесь больше нечего было делать, никак не могли решить, возвращаться им в номер или нет.

— Займитесь этим сами, Мегрэ… — со вздохом сказал прокурор, помолчал и добавил, понизив голос: — Будьте осторожны и благоразумны… Старайтесь не допустить, чтобы газеты… Ну, вы меня понимаете… Министр рекомендовал мне…

Вчера примерно в это же время комиссару было проще, когда он пришел на улицу Клиньянкур к инкассатору, отцу троих детей, который получил две пули в живот, пытаясь защитить свою сумку, где лежали восемь миллионов. Этот человек не захотел, чтобы его везли в больницу. Он решил, что, если должен умереть, пусть лучше это произойдет в маленькой комнате с розовыми цветами на обоях, где за ним ухаживала жена, и дети, вернувшись из школы, ходили на цыпочках.

В этом деле был след — берет, потерянный на месте преступления, — который в конце концов должен привести к виновным.

А в деле Дэвида Уорда?

— Пожалуй, я сейчас съезжу в Орли, — вдруг сказал Мегрэ так, словно говорил сам с собой.

Может быть, он решил так из-за расписаний рейсов «Эр-Франс» и «Пан-Америкэн», которые лежали в ящике, или из-за звонка в Монте-Карло?

Но может быть, он просто чувствовал: нужно что-то делать, что угодно, а аэропорт казался ему подходящим местом для такого человека, как графиня.

Глава 3. Перемещения маленькой графини и щепетильность Мегрэ

Комиссару пришлось покинуть «Георг Пятый» не так быстро, как ему бы хотелось. Пока он перед отъездом в аэропорт давал по телефону указания Люка, молодой Лапуэнт, бродивший по спальне графини Пальмиери, принес оттуда коробку из крашеного металла. Первоначально в ней хранилось английское печенье, а теперь она была доверху полна фотографиями.

Это напомнило Мегрэ ту коробку, в которую, когда он был ребенком, складывала пуговицы его мать и в которой рылись, когда оказывалось, что на какой-нибудь одежде не хватает одной из пуговиц. Та коробка была из-под чая, разрисованная китайскими иероглифами, — вещь, которую человек никак не ожидает увидеть в доме, хозяин которого, управляющий замком, никогда не пьет чай.

В стенном шкафу номера 332 комиссар увидел чемоданы, изготовленные в знаменитой сундучной мастерской на проспекте Марсо. Все обиходные вещи графини, даже мелочи, например рожок для обуви или пресс-папье, были с эмблемами самых прославленных домов. Но свои фотографии и фотографии своих друзей графиня хранила в простой коробке из-под печенья. Они лежали там вперемешку, как попало — моментальные снимки, зафиксировавшие отдельные, случайные секунды ее движения по миру. На них графиня была то в купальнике на борту яхты, видимо в Средиземном море, то на водных лыжах, то высоко в горах среди снега. На некоторых из этих фотографий она была вместе с полковником, иногда только с ним, но чаще еще и с другими людьми, которых комиссару иногда удавалось узнать, потому что это были актеры, писатели или люди, чьи портреты часто мелькают в газетах.

— Вы берете коробку с собой, шеф?

Ноги словно не хотели уносить Мегрэ с этого этажа, хотя комиссару казалось, что здесь больше ничего нельзя узнать.

— Позови медсестру. Но сначала убедись, что это та, которая дежурила прошлой ночью.

Медсестра была та же — по той простой причине, что к отелю была прикреплена только одна медсестра. Как Мегрэ узнал позже, ее работа заключалась в том, чтобы лечить похмелье и делать уколы: несколько последних лет каждый третий постоялец отеля по предписанию своего врача принимал то или иное лекарство в виде уколов.

— Скажите мне, мадемуазель…

— Мадемуазель Женеврие.

Это была достойная грустная женщина неопределенного возраста, с тусклыми глазами человека, который слишком мало спит.

— Когда графиню Пальмиери увезли из отеля в машине «Скорой помощи», она была одета по-ночному, верно?

— Да. Ее завернули в одеяло. Я не хотела терять время на то, чтобы одевать ее. Я положила ей в чемодан кое-что из белья и одежды.

— Платье?

— Синий костюм — первое, что попалось мне под руку. Разумеется, туфли и чулки тоже.

— Больше ничего?

— Еще дамскую сумочку, которая была в спальне. Я проверила: в ней лежало все, что нужно женщине, — расческа, пудреница, помада.

— Вы не знаете, были в этой сумочке деньги?

— Я видела в ней бумажник, чековую книжку и паспорт.

— Паспорт французский?

— Итальянский.

— Графиня по происхождению итальянка?

— Француженка. Итальянской гражданкой стала, когда вышла замуж за графа Пальмиери; я думаю, она сохранила это гражданство при разводе, но точно не знаю: такими вещами я не интересуюсь.

В лифте вместе с ними ехал какой-то мужчина. Лапуэнт просто ел его глазами, и в конце концов Мегрэ узнал в этом человеке самого великого комика американского кино.

Комиссару это тоже показалось забавным — столько раз видел человека на экране, и вдруг встречаешь его в кабине лифта, одетого как все люди, и у него мешки под глазами да еще похоронный вид, который бывает у тех, кто накануне выпил лишнего.

Перед тем как направиться к вестибюлю, комиссар зашел в бар, где Джон Т. Арнольд сидел, опершись локтем о стойку, перед своей порцией виски.

— Перейдите на минуту вон в тот угол…

В баре пока было мало народа. Лица большинства клиентов являли то же кислое выражение, что и у американского актера. Исключение составляли только два человека, которые разложили на столике деловые бумаги и что-то серьезно обсуждали.

Мегрэ стал показывать своему собеседнику фотографии из коробки, каждый раз по одной.

— Полагаю, вы знакомы с этими людьми: я вас увидел на нескольких моментальных снимках.

Арнольд действительно знал их всех, и Мегрэ тоже знал многих, но только по именам. Два бывших короля, которые когда-то правили своими странами, а теперь жили на Лазурном берегу; бывшая королева, обосновавшаяся в Лозанне; несколько принцев, английский режиссер, владелец знаменитого сорта виски, балерина, чемпион по теннису…

Арнольд немного раздражал комиссара тем, как говорил о них:

— Не узнаете его? Это Поль.

— Поль, а как фамилия?

— Павел Югославский. А это Ненетта.

Уменьшительное имя «Ненетта» принадлежало не актрисе и не даме полусвета, а даме из Сен-Жерменского предместья, которая принимала у себя за столом министров и послов.

— А кто этот мужчина рядом с графиней?

— Жеф.

— Какой Жеф?

— Ван Мелен, химическая продукция.

Еще одно имя, которое Мегрэ, разумеется, знал: его можно было прочесть на коробках с краской и на множестве других изделий. Ван Мелен был в шортах и в огромной соломенной шляпе южноамериканского плантатора. Он играл в шары на площади в Сен-Тропе.

— Он второй муж графини.

— Еще один вопрос, месье Арнольд. Вы не знаете, кто сейчас живет в Монте-Карло, в отеле «Париж», такой, что графине пришло бы на ум позвонить ему, если бы она попала в трудное положение?

— Она звонила в Монте-Карло?

— Я задал вам вопрос.

— Конечно, Жеф.

— Вы хотите сказать: ее второй муж?

— Он живет на побережье немалую часть года. Владеет виллой в Мужене возле Канн, но чаще всего останавливается в отеле «Париж».

— Отношения между ним и графиней остались хорошими?

— Прекрасными. Она и теперь называет его «папа».

Комик-американец, побродив по вестибюлю, теперь вошел в бар и оперся локтем о стойку. Даже не спрашивая, чего он желает, бармен стал готовить большой стакан джина с томатным соком.

— Ван Мелен и полковник были в хороших отношениях?

— Они были друзьями с незапамятных времен.

— А граф Пальмиери?

— Он есть на одном из тех фото, которые вы мне только что показали.

Арнольд нашел этот снимок: высокий молодой человек с пышными черными волосами, в плавках на носу яхты.

— Тоже друг?

— А почему бы и нет?

— Благодарю вас.

Мегрэ начал подниматься на ноги, но вдруг передумал вставать и спросил:

— Вы знаете, кто нотариус полковника?

Джон Т. Арнольд снова ответил с оттенком нетерпения — так, словно собеседник был уж слишком невежественным:

— У полковника много юристов. И это не обязательно нотариусы во французском смысле слова. В Лондоне у него солиситоры — господа Филпс, Филпс и Хэдли. В Нью-Йорке его интересы представляет фирма «Харрисон и Шоу». В Лозанне…

— Как вы считаете, к кому из этих господ полковник отдал на хранение свое завещание?

— Он держал по завещанию почти во всех этих местах. Нечасто менял завещания.

Мегрэ согласился, когда Арнольд предложил угостить его виски, но Лапуэнт застеснялся и выпил только стакан пива.

— Благодарю вас, месье Арнольд.

— Главное, не забывайте о том, что я вам рекомендовал: осторожность и благоразумие. Вот увидите: в этом деле последуют неприятности.

Мегрэ так мало сомневался, что неприятности последуют, что на его лице уже было то выражение, которое появлялось в трудные дни. Его раздражали все эти люди, у которых привычки не как у простых смертных. Комиссар осознавал, что плохо подготовлен для того, чтобы их понять. Ему понадобится не один месяц, чтобы войти в курс их дел.

— Идем, Лапуэнт.

Он прошел через вестибюль быстрым шагом, не глядя ни налево, ни направо, потому что боялся встретиться с месье Жилем. Месье Жиль очень нравился комиссару, но он обязательно стал бы говорить ему про благоразумие и сдержанность. Сейчас вестибюль был почти запружен людьми. Здесь говорили на всех языках и курили сигары и сигареты всех стран мира.

— Сюда, месье Мегрэ…

Служащий, отвечавший за парковку, провел комиссара и Лапуэнта к тому месту, где раньше поставил их маленький полицейский автомобиль. Место было между «роллс-ройсом» и «кадиллаком». Дать на чай? Или не давать? Мегрэ не дал.

— В Орли, малыш…

— Слушаюсь, шеф.

Комиссар предпочел бы поехать в американскую больницу в Нейи и расспросить там медсестру, регистраторшу и телефонистку. Он много чего хотел бы сделать, и все это — прямо сейчас. Но Мегрэ не мог быть во всех местах сразу, он спешил разыскать графиню — «маленькую графиню», как ее называли друзья.

Она и в самом деле была маленькая, изящная, хорошенькая: это Мегрэ знал по фотографиям. Сколько лет ей может быть? Этого не понять по моментальным снимкам: большая часть их была сделана при ярком солнце, и на них ее тело, почти голое, потому что она была в бикини, было видно лучше, чем черты лица. Маленький острый носик черноволосой графини непослушно тянулся вперед, в глазах блестел озорной огонек. Она охотно принимала мальчишеские позы. Но при всем этом Мегрэ готов был поклясться, что ей скоро исполнится сорок. Он мог бы узнать ее возраст по регистрационной карточке отеля, но не догадался вспомнить об этом несколько минут назад. И комиссар заработал быстрее, чувствуя при этом, что делает свое дело кое-как, что было ему неприятно.

— Сходи сейчас в «Георг Пятый» и посмотри ее карточку. И отдай увеличить самую четкую из фотографий, — сказал он Лапуэнту.

— Фотографию отправить в газеты?

— Пока нет. Еще сходи в американскую больницу. Понял?

— Да. Вы уезжаете?

Мегрэ не был уверен, что уедет, но предчувствовал, что так и случится.

— В любом случае, если я уеду, позвони моей жене.

Мегрэ уже летал самолетом четыре или пять раз, но это было достаточно давно. И теперь комиссар едва узнал Орли. Он увидел новые здания и больше движения, чем, к примеру, на Северном вокзале или вокзале Сен-Лазар.

Разница была лишь в том, что здесь он словно не выходил из «Георга Пятого»: в аэропорту говорили на всех языках (это он слышал) и давали чаевые во всех валютах мира (это он видел). Фотографы из редакций газет собрались возле большого автомобиля и снимали какую-то знаменитость с целой охапкой цветов в руках. Большинство чемоданов были той же престижной марки, что и чемоданы маленькой графини.

— Мне вас ждать, шеф?

— Нет. Поезжай в город и сделай то, что я тебе сказал. Если я не улечу, то вернусь на такси.

Мегрэ протиснулся в центр толпы, чтобы не встречаться с журналистами. Пока он добирался до вестибюля, где стояли в ряд билетные киоски авиакомпаний, успели приземлиться два самолета. Через летное поле шла к таможне группа индийцев, и некоторые из них были в чалмах.

Ни на миг не умолкал громкоговоритель, вызывая кого-нибудь:

— Месье Стиллвелл… Месье Стилвелл… Месье Стилвелл, вас просят подойти к кассе компании «Пан-Америкэн».

Затем прозвучала эта же просьба по-английски и другая по-испански: вызывали мадемуазель Консуэло Гонсалес.

Кабинет комиссара спецотдела полиции по обеспечению порядка в аэропорту больше не находился там, где, как помнил Мегрэ, был прежде. Мегрэ все-таки нашел этот кабинет и открыл дверь.

— Вот так встреча! Коломбани…

Коломбани, у которого Мегрэ когда-то был гостем на свадьбе, служил не в уголовной полиции, а подчинялся непосредственно министру внутренних дел.

— Это вы прислали мне записку?

И комиссар Коломбани стал искать среди царившего в его кабинете беспорядка клочок бумаги, на котором карандашом была написана фамилия графини.

— Вы ее не видели?

— Я передал ориентировку на контроль. Пока оттуда мне ничего не сообщили. Сейчас проверю списки пассажиров.

Он вошел в другую комнату, со стеклянными стенами, и вернулся с пачкой листков.

— Одну минуту… Рейс 315 на Лондон. Пальмиери, Пальмиери… Пэ… Нет, тут среди пассажиров Пальмиери нет. Вы не знаете, куда она летела? Следующий самолет — на Штутгарт. Тоже нет Пальмиери. Каир, Бейрут… П… Поттере… Нет! На Нью-Йорк, это рейс «Пан-Америкэн». Питтсбург, Пируле… И здесь нет Пальмиери.

— А не было самолетов на Лазурный берег?

— Был такой. На Рим, с остановкой в Ницце, вылет отсюда в десять тридцать две.

— У вас есть список его пассажиров?

— Есть список тех, кто летел до Рима, потому что мои люди визировали их паспорта. Теми, кто летит до Ниццы, они не занимаются: эти идут через другую дверь и не должны проходить таможню и полицию.

— Этот самолет французский?

— Нет, английский. Сходите в ВОАС. Я сейчас вас туда отведу.

Киоски в вестибюле стояли рядами, как ларьки на ярмарке. Над ними поднимались плакаты цвета флагов разных стран, почти все с загадочными буквами.

— У вас есть список пассажиров рейса 312?

Девушка, которой был задан этот вопрос, — англичанка с веснушками на лице — порылась в своих папках и протянула Мегрэ и Коломбани листок бумаги.

— П… П… Паарсон… Пальмиери… Луиза, графиня Пальмиери. Это то, что нужно, Мегрэ?

Мегрэ обратился к девушке:

— Не могли бы вы мне сказать, заказала эта пассажирка место в самолете заранее или нет?

— Подождите минуту… Когда занимались этим самолетом, работала не я, а мой коллега.

Она вышла из своего закутка, растворилась в толпе и вернулась вместе с высоким белокурым парнем, который говорил по-французски с сильным акцентом.

— Это вы оформили билет графине Пальмиери?

Он ответил «да». Графиню привел к нему сосед, кассир итальянской авиакомпании. Ей во что бы то ни стало надо было улететь в Ниццу, а на утренний рейс «Эр-Франс» она не попала.

— Понимаете, тут сложное расписание. Есть самолеты, которые выполняют какой-то рейс всего один или два раза в неделю. А на некоторых маршрутах остановки тоже не каждый раз одни и те же. Я сказал ей, что если у нас в последнюю минуту появится место…

— Она улетела?

— Да, в десять двадцать восемь.

— То есть сейчас она уже прилетела в Ниццу?

Служащий посмотрел на часы, висевшие над киоском, который был напротив:

— Да, полчаса назад.

— Как она оплатила свой билет?

— Чеком. Она мне объяснила, что уехала внезапно и поэтому не имела при себе денег.

— Для вас это привычно — принимать чеки?

— От хорошо известных людей — да.

— А ее чек все еще у вас?

Служащий открыл ящик, перелистал несколько бумажек и вынул листок, к которому был приколот булавкой бледно-голубой чек. Чек был выписан не на какой-нибудь из французских банков, а на швейцарский банк, который имел отделение в Париже на проспекте Оперы. Почерк был резкий и неровный; такой бывает у людей в минуты нетерпения или у больных с высокой температурой.

— Благодарю вас.

Потом Мегрэ обратился к Коломбани с вопросом:

— Могу я позвонить в Ниццу из вашего кабинета?

— Можете даже послать сообщение по телетайпу, и оно тут же будет принято.

— Я бы предпочел говорить.

— Идемте… Это важное дело?

— Очень важное!

— Неприятное?

— Боюсь, что да.

— Вы хотите говорить с полицией их аэропорта?

Мегрэ кивнул.

— Придется подождать несколько минут, так что у нас есть время выпить по глотку… Нам сюда… Вы предупредите нас, Дютийель, когда дадут разговор с Ниццей?

В баре они втиснулись между семьей из Бразилии и пилотами в серой форме, которые говорили по-французски с бельгийским или швейцарским акцентом.

— Что будете пить?

— Я недавно выпил виски. Лучше всего мне продолжить тем, с чего начал.

Коломбани начал объяснять:

— В сообщении, которое мы получили от уголовной полиции, ничего не было сказано о пассажирах, которые летят во французские города. А поскольку мы в принципе занимаемся только теми, кто должен визировать свои паспорта…

Мегрэ одним глотком опустошил свой бокал: его уже звали к телефону.

— Алло! Это полиция аэропорта? Говорит Мегрэ из уголовной полиции… Да… Вы слышите меня?.. Алло! Я говорю так четко, как могу. Молодая женщина… Алло… Графиня Пальмиери… Да… Она должна была выйти из самолета ВОАС полчаса с небольшим назад… Да, самолет, который прибыл из Лондона через Париж… Как? Ничего не слышу…

Коломбани любезно оказал ему услугу — подошел к двери и закрыл ее, потому что в кабинет проникал оглушительный шум аэропорта, в том числе рев самолета, приближавшегося к большим застекленным дверям этой комнаты.

— Самолет только что приземлился? Да, понимаю: опоздал. Тем лучше. Пассажиры еще в аэропорту? Алло! Бегите быстрее… Пальмиери… Нет… Задержите ее под каким-нибудь предлогом. Например, проверка документов… Поторопитесь…

Коломбани сказал тоном бывалого человека:

— Я догадывался, что он опоздает. Сообщали, что по всему этому маршруту идут грозы. Самолет из Касабланки опоздал на полтора часа, а другой, из…

— Алло! Да… Как? Вы ее видели? Так в чем же дело? Уехала? — На том конце провода тоже был слышен шум мотора. — Это улетает самолет? Она там, на борту? Нет?

В конце концов Мегрэ понял, что полицейский из Ниццы упустил графиню. Дал ей упорхнуть прямо у себя из-под носа. Пассажиры, прилетевшие из Лондона, были еще в аэропорту, потому что должны были пройти таможню, но графиня покинула самолет первая и сразу села в ожидавший ее автомобиль.

— Вы говорите, автомобиль был с бельгийским номером? Да, я вас слышу: большая машина… с шофером. Нет… ничего… Спасибо.

Из американской больницы она звонила в Монте-Карло, где, вероятно, жил в отеле «Париж» ее второй муж, Йозеф ван Мелен. Потом она велела отвезти себя в Орли и села на первый самолет, летевший на Берег. А в Ницце ее ждал большой бельгийский автомобиль.

— Дела идут так, как вам хочется? — спросил Коломбани.

— Когда вылетает первый самолет до Ниццы?

— В час девятнадцать… В принципе на этих самолетах нет свободных мест, хотя сейчас и не сезон. Но в последнюю минуту всегда оказывается, что один или два пассажира не пришли. Хотите, я устрою, чтобы вас внесли в список?

Без него Мегрэ потерял бы уйму времени.

— Вот! Вам остается только ждать. Когда придет время, за вами зайдут. Где вы будете — в ресторане?

Мегрэ позавтракал один в углу ресторана. Перед этим он позвонил Люка. У того не было никаких новостей.

— Журналисты еще не зашевелились?

— Вроде бы нет. Я сейчас видел, как один из них бродил тут по коридорам, но это был Мишо, а он торчит у нас всегда; и он ни о чем со мной не говорил.

— Пусть Лапуэнт сделает то, что я ему велел. В течение дня я позвоню из Ниццы.

Как было обещано, за комиссаром зашли. Он встал в конец цепочки пассажиров, направлявшихся на посадку, и дошел с ними до самолета, где его усадили в последний ряд. Коробку с фотографиями он оставил Лапуэнту, но несколько снимков — те, которые показались ему самыми интересными, — взял с собой. Теперь он начал мечтательно рассматривать их вместо того, чтобы читать газету, которую вместе с жевательной резинкой предложила ему стюардесса.

Чтобы закурить трубку и расстегнуть ремень безопасности, комиссару пришлось ждать, пока не погаснет светящаяся надпись у него перед глазами. Почти сразу после этого подали чай с пирожными, которых Мегрэ совершенно не хотел.

Самолет скользил над толстым светящимся ковром облаков, а Мегрэ в это время сидел неподвижно, полузакрыв глаза и откинув голову на спинку кресла. Казалось, он ни о чем не думал. На самом же деле он старался наполнить жизнью имена и силуэты, которые еще утром были для него совершенно чужими, словно с другой планеты.

Сколько времени осталось до того, как станет известно о смерти полковника и пресса завладеет этой историей?

С этого момента начнутся сложности. Так бывает каждый раз, когда речь идет о человеке, который живет у всех на виду. Пришлют лондонские ежедневные газеты своих репортеров в Париж или нет? Если верить Джону Т. Арнольду, Дэвид Уорд имел интересы чуть ли не повсюду в мире.

Любопытный тип! Мегрэ видел Уорда только в жалком и гротескном положении — голого в ванне, из которой высовывался только один его толстый бледный живот, словно плававший на поверхности воды.

Почувствовал ли Лапуэнт, что в какое-то мгновение комиссар оробел перед высшим обществом и был не совсем на уровне стоявшей перед ним задачи? Не пошатнулась ли от этого вера «малыша» в своего шефа?

«Люди из отеля раздражали меня — это точно», — подумал Мегрэ. Он чувствовал себя с ними как новичок, например новый член в клубе или новый ученик в классе. Он был человеком, который знает, что неловок, чувствует стыд потому, что еще не усвоил правила, обычаи, условные слова, и думает, что остальные смеются над ним.

Мегрэ был убежден, что Джон Т. Арнольд, такой раскованный, чувствовавший себя свободно рядом с изгнанными королями и банкирами и как дома в Лондоне, Риме, Берлине и Нью-Йорке, насмехался над его неуклюжестью и вел себя с ним снисходительно с небольшой примесью жалости в этом снисхождении.

Мегрэ, как все люди, — а в силу своей профессии даже лучше, чем большинство людей, — знал, как устраивают некоторые дела и как живут люди в некоторых слоях общества. Но это знание было теоретическим. Мегрэ не чувствовал обстановку. Мелкие детали сбивали его с толку.

Это был первый случай, когда комиссар имел дело с миром, замкнутым в себе, откуда какие-то отголоски долетали до других людей только благодаря нескромности газет.

Среди миллиардеров — если называть их этим прижившимся общепринятым словом — есть такие, которых без труда можно «определить», то есть сказать, какого они круга и к какому типу людей относятся. Это дельцы и банкиры, которые каждый день приходят в свои кабинеты и в частной жизни не слишком отличаются от обычных людей. Мегрэ знал крупных промышленников севера и востока Франции, производителей шерстяных тканей и владельцев металлургических заводов, которые каждое утро в восемь часов принимались за работу, каждый вечер ложились спать в десять часов, имели семьи, похожие на семьи их мастеров или начальников отделов.

Теперь, как ему казалось, он понял, что эти люди стояли не на самой верхней ступени общественной лестницы, что среди владельцев больших состояний они были чем-то вроде чернорабочих с низкой зарплатой.

Выше них на этой лестнице стояли такие люди, как полковник Уорд и, возможно, Йозеф ван Мелен, которые почти не заходили в свои рабочие кабинеты, а переезжали из одного роскошного отеля в другой и были окружены красивыми женщинами, путешествовали на собственных яхтах, находились между собой в сложных отношениях и обсуждали в вестибюле гостиницы или в кабаре сделки более крупные, чем те, которые совершали финансисты-буржуа.

Дэвид Уорд имел трех законных жен. Мегрэ записал их имена в свою черную записную книжку. Дороти Пейн, первая, единственная из них, принадлежала приблизительно к тому же кругу, что и Уорд, и была, как он, родом из Манчестера. Детей у них не было. Развелись они через три года после свадьбы. Она снова вышла замуж.

Хотя семья Пейн и была из буржуазных кругов, после развода Дороти не возвратилась в эту среду и в Манчестер тоже не вернулась. Она вышла за такого же, как Уорд, — за итальянского магната, короля искусственного шелка по имени Альдо де Рокка, который страстно любил автомобили и каждый год участвовал в гонке в Ле-Мане. Он, должно быть, тоже останавливался в «Георге Пятом» или в «Рице», в Лондоне жил в «Савое», в Каннах — в «Карлтоне», в Монте-Карло — в отеле «Париж». Как эти люди устраивают, чтобы постоянно не встречаться друг с другом? Во всем мире есть двадцать или тридцать гостиниц класса люкс, десяток модных пляжей, ограниченное число разных торжеств, «Гранпри» и скачек. Поставщики товаров у всех этих людей одни и те же, ювелиры и портные тоже. Даже парикмахеры у них общие, даже маникюрши.

Вторая жена полковника, Алиса Перрен, та, чей сын учился в Кембридже, была родом из другой среды. Дочь сельской учительницы из провинции Ньевр, она работала в Париже манекенщицей, когда Уорд впервые с ней встретился. Но разве манекенщицы не живут на границе этого же мира? После развода она не вернулась к своей профессии, и полковник, расставаясь, выделил ей содержание. В каких домах она теперь бывает гостьей?

Этот же вопрос Мегрэ мог бы себе задать и по поводу третьей жены, Мюриэль Хэллиген, дочери заводского мастера из Хобокена, возле Нью-Йорка, которая продавала сигареты в ночном клубе на Бродвее, когда Дэвид Уорд влюбился в нее. Она жила в Лозанне вместе с дочерью и тоже была избавлена от заботы о деньгах.

Кстати, женат ли Джон Т. Арнольд? Мегрэ мог бы поспорить, что нет. Казалось, Арнольд родился для того, чтобы быть правой рукой, «серым кардиналом» и доверенным лицом такого человека, как Уорд. Он, видимо, был из родовитой английской семьи, возможно очень старинной, от которой отвернулась удача. Он учился в Итоне или Кембридже, играл в гольф и теннис, занимался парусным спортом и греблей. До встречи с Уордом он, видимо, побывал на службе в армии или в каком-нибудь посольстве.

Во всяком случае, в тени полковника он вел ту жизнь, для которой был создан. Кто знает, не извлекал ли он по-тихому пользу для себя из любовных похождений своего покровителя, так же как пользовался роскошью, которой тот был окружен?

— Дамы и господа, просим вас пристегнуть ремни и больше не курить. Через несколько минут мы приземлимся в Ницце. Надеемся, что этот полет был для вас приятен. Ледиз энд джентльменз…

Мегрэ с трудом вытряхнул пепел из трубки в крошечную пепельницу, встроенную в подлокотник кресла, и его толстые пальцы начали трудиться над застежкой. Он не заметил, что уже несколько минут самолет летел над морем. Вдруг море в один миг оказалось рядом с иллюминатором и перевернулось так, что встало почти вертикально: самолет сделал вираж. Внизу можно было разглядеть несколько рыболовных судов, которые отсюда походили на игрушки, и двухмачтовый парусник, оставлявший за собой серебристый след.

— Пожалуйста, не покидайте свои места до полной остановки самолета.

Самолет коснулся земли, подпрыгнул, и его моторы зашумели сильнее. Пока самолет подкатывал к белому зданию аэропорта, этот шум продолжал усиливаться, так что у Мегрэ звенело в ушах.

Комиссар вышел из самолета одним из последних потому, что сидел в самой глубине салона, и еще потому, что толстая дама, занимавшая место впереди него, забыла на своем кресле коробку конфет и пыталась идти против течения людского потока.

У нижнего конца трапа стоял какой-то молодой мужчина без пиджака, в ярко блестевшей на солнце рубашке.

Коснувшись пальцами полей соломенной шляпы, этот человек обратился к нему:

— Комиссар Мегрэ?

— Да.

— Инспектор Бенуа. Сегодня в двенадцать дня ваше сообщение принял не я, а коллега, которого я сменил. Комиссар аэропорта просит прощения, что не встречает вас здесь. Его вызвали в Ниццу по срочному делу.

Пассажиры помчались к зданию аэропорта; Мегрэ и Бенуа пошли следом за ними, но держались на довольно большом расстоянии от остальных. Бетон взлетной полосы был горячим. За оградой в лучах яркого солнца виднелась толпа людей, махавших носовыми платками.

— Мы только что попали в довольно трудное положение, и я, посоветовавшись с комиссаром, позволил себе позвонить на набережную Орфевр. К телефону подошел некто Люка; он сказал, что в курсе дела. Дама, которая вас интересует… — Он посмотрел на клочок бумаги, который держал в руке. — Графиня Пальмиери вернулась сюда как раз к самому отбытию самолета «Свиссэйр». Не имея указаний на этот счет, я не осмелился задержать ее по своей инициативе. Комиссар тоже не знал, как поступить. Поэтому я первым делом позвонил в уголовную полицию, и инспектор Люка…

— Он бригадир…

— Простите, бригадир Люка, судя по голосу, был так же раздосадован, как я. Дама была не одна. С ней находился какой-то господин, судя по виду, очень важная особа. Он увез ее в своей машине, а за полчаса до этого по телефону заказал ей место в самолете на Женеву.

— Ван Мелен?

— Не знаю. Вам могут сказать это в нашем отделении.

— Короче говоря, вы дали ей уйти?

— Я поступил плохо?

Мегрэ не смог ответить сразу.

— Нет, я так не думаю, — со вздохом произнес он наконец. — Когда будет другой самолет на Женеву?

— До завтрашнего утра — ни одного. Но если вы непременно хотите отправиться туда, все-таки есть один способ. Позавчера один человек оказался в таком же положении. Если вы сядете в самолет, который вылетает в Рим в двадцать сорок, то успеете на рейс Рим-Женева-Париж-Лондон и…

Мегрэ едва не рассмеялся: он вдруг почувствовал, до чего отстал от века. Чтобы попасть из Ниццы в Женеву, нужно просто отправиться в Рим, а оттуда…

В баре он так же, как в Орли, увидел пилотов и стюардесс, американцев, итальянцев, испанцев. Четырехлетний мальчик, который летел один от самого Нью-Йорка, переходя из рук одной стюардессы в руки другой, с серьезным видом ел сливочное мороженое.

— Я бы хотел позвонить.

Инспектор радушно принял его в узкой комнате отделения полиции. Здесь уже знали, кто такой Мегрэ, и с любопытством наблюдали за ним.

— Какой номер, господин комиссар?

— Отель «Париж» в Монте-Карло.

Через несколько минует Мегрэ узнал от консьержа отеля «Париж», что месье Йозеф ван Мелен действительно занимает там номер, что его вызвали телефонным звонком в Ниццу, он поехал туда на своей машине с шофером, отсутствовал достаточно долго и вернулся только сейчас.

Теперь он принимал ванну, и в этот вечер его ждал стол на торжественном обеде в «Спортинге».

Графиню Пальмиери в отеле хорошо знали, но сегодня ее здесь не видели. Что касается мадемуазель Надины, ее не было с ван Меленом, когда тот уехал в автомобиле.

Кто такая Надина? Об этом Мегрэ не имел никакого представления, но консьерж, похоже, был убежден, что всему миру известно, кто она, и комиссар не стал задавать вопросов.

— Вы полетите римским рейсом? — спросил молодой инспектор из Ниццы.

— Нет. Сейчас закажу место на рейс «Свиссэйр» на завтрашнее утро, а переночую, без сомнения, в Монте-Карло.

— Я провожу вас к киоску «Свиссэйр».

Это был прилавок в вестибюле рядом с другими такими же прилавками.

— Вы знаете графиню Пальмиери?

— Это одна из наших постоянных и давних клиенток. Вот как раз совсем недавно она села в самолет на Женеву.

— Вы знаете, где она останавливается в Женеве?

— Обычно она поселяется не в Женеве, а в Лозанне. Мы часто присылаем ей билеты в «Лозанна-Палас».

Париж вдруг показался Мегрэ огромным, а мир крошечным. Чтобы доехать междугородным автобусом до Монте-Карло, ему понадобилось столько же времени, сколько для того, чтобы прилететь из Орли!

Глава 4, в которой Мегрэ встречается с еще одним миллиардером, таким же голым, как полковник, но вполне живым

Здесь тоже не желали, чтобы присутствие полиции получило огласку. Входя в вестибюль, Мегрэ узнал консьержа, которому звонил из аэропорта и с которым, как он понял, увидев этого человека, уже много раз сталкивался, когда тот работал в одном роскошном отеле на Елисейских полях. В то время нынешний консьерж еще не восседал за конторкой с ключами и не носил длинный редингот, а служил простым посыльным и ждал, когда надо будет бежать на зов клиента.

В вестибюле были люди, еще одетые по-пляжному, а рядом с ними — мужчины уже в смокингах. Впереди Мегрэ стояла почти голая толстая женщина с ярко-красной спиной, державшая под мышкой маленькую собачку и распространявшая вокруг себя сильный запах масла для солнечных ванн.

Вместо того чтобы обратиться к Мегрэ по фамилии — а уж комиссаром тем более не назвал — консьерж подмигнул ему как сообщнику и сказал:

— Одну минуту. Я сейчас займусь этим делом.

Потом он поднял трубку телефона:

— Алло! Месье Жан? — Здесь, видимо, были очень чувствительные телефоны: консьерж говорил совсем тихо. — Тот человек, о котором я с вами разговаривал, прибыл… Мне поднять его в лифте наверх?.. Понял вас. — И он обратился к Мегрэ: — Секретарь господина ван Мелена ждет вас у двери лифта на шестом этаже; он вас проводит дальше.

Это выглядело так, словно ему делают одолжение.

В коридоре его действительно ждал одетый с иголочки молодой человек.

— Месье Йозеф ван Мелен просил меня передать вам его извинения за то, что он примет вас во время массажа: он почти сразу после этого должен отправиться в город. Он поручил мне сказать, что очень рад встретиться с вами, так как с огромным интересом следил за ходом некоторых ваших расследований.

Немного странно, правда? Почему бельгийский финансист не скажет ему это сам, раз все равно они вот-вот встретятся лицом к лицу?

Мегрэ провели в номер, который был до того похож на номер в «Георге Пятом» (даже мебель и расположение комнат одинаковые), что комиссар мог бы подумать, будто еще не уехал из Парижа, если бы не видел в окно порт и яхты.

— Комиссар Мегрэ… — объявил месье Жан, открывая дверь одной из комнат.

— Входите, комиссар, и садитесь поудобней, — сказал ему лежавший на животе совершенно голый мужчина, которого разминал массажист, одетый в белые штаны и майку, позволявшую видеть огромные бицепсы. — Я ждал подобного визита, но думал: полиция ограничится тем, что пришлет ко мне кого-нибудь из здешних инспекторов. Что вы потрудитесь приехать лично…

Он не закончил свою мысль. Это был второй миллиардер, которого Мегрэ видел за один день. И второй был так же гол, как первый, что, похоже, его нисколько не смущало.

На фотографиях из коробки от печенья многие люди были почти не одеты, словно, начиная с какой-то ступени общественной лестницы, представления о стыдливости изменяются.

Этот мужчина был, видимо, очень высокого роста. На его теле почти не было жира. Кожу едва ли не полностью покрывал загар, если не считать узкой полоски кожи, которая оставалась без солнца под плавками и теперь резала глаза белизной. Лица, погруженного в подушку, комиссар не видел, но голова, тоже смуглая от загара, была лысой и гладкой.

Бельгиец продолжал, не обращая внимания на присутствие массажиста (тот, должно быть, был для него ничем):

— Я, разумеется, знал, что вы отыщете след Луизы, и это я сегодня утром по телефону посоветовал ей не пытаться спрятаться. Заметьте: я еще не знал, что произошло. Ей не хватило смелости сообщить мне подробности по телефону. Кроме того, она была в таком состоянии… Вы знакомы с ней?

— Нет.

— Это — интересное существо, одна из самых забавных и привлекательных женщин на свете… Массаж закончен, Боб?

— Еще две минуты, месье.

Массажист, похоже, раньше был боксером: у него был сломан нос и разбиты ударами уши. Предплечья и тыльные стороны ладоней у него были покрыты черными волосами, и на этих волосах блестели капли пота.

— Я полагаю, вы держите связь с Парижем? Каковы последние новости?

Ван Мелен говорил естественно и, судя по его виду, был спокоен.

— Расследование только начинается, — осмотрительно ответил Мегрэ.

— Я не о расследовании. Как газеты? Они напечатали эту новость?

— Насколько мне известно, нет.

— Если хотя бы один из Филпсов — и конечно, это будет младший — уже не вылетел в Париж, меня это очень удивит.

— Кто же мог поставить их в известность?

— Да Арнольд, черт побери! А как только женщины узнают…

— Вы имеете в виду бывших жен полковника?

— Они тут самые заинтересованные лица, разве нет? Где Дороти, я не знаю, но Алиса сейчас должна быть в Париже, а Мюриэль, которая живет в Лозанне, вскочит в первый подходящий самолет. Достаточно, Боб. Спасибо. Завтра в это же время. Нет! У меня встреча. Пусть будет в четыре часа.

Массажист накинул ему на середину туловища желтое махровое полотенце, и ван Мелен стал медленно подниматься на ноги, одновременно обертываясь этим полотенцем как набедренной повязкой. Встав, этот человек — действительно очень высокий, крепко сложенный и мускулистый, в идеальном физическом состоянии для своих шестидесяти пяти или семидесяти лет — принялся разглядывать комиссара, не скрывая любопытства.

— Это доставляет мне удовольствие, — сказал ван Мелен; объяснить подробнее, что имел в виду, он не посчитал нужным. — Вам, может быть, неприятно, что я одеваюсь при вас? Я вынужден так делать: у меня подготовлен стол на двадцать персон на торжественном обеде, который назначен на сегодняшний вечер. Времени осталось только на то, чтобы ополоснуться под душем.

Ван Мелен вошел в ванную комнату, и оттуда послышался шум воды. Массажист уложил свои вещи в чемоданчик, надел пеструю куртку и ушел, перед этим тоже с любопытством взглянув на Мегрэ.

Ван Мелен уже возвращался. Теперь он был в купальном халате, и капли воды остались у него на голове и лице. Все, что он собирался надеть — смокинг, белая шелковая рубашка, носки, туфли, — было собрано вместе на вешалке сложной конструкции. Мегрэ такую видел впервые.

— Дэвид был мне хорошим другом. Я мог бы сказать о нем «старый друг-подельник», потому что мы были знакомы больше тридцати лет… подождите… тридцать восемь лет, если быть точным, и в нескольких случаях половиной бизнеса владел он, а половиной — я… Известие о его смерти, тем более о такой смерти, было для меня тяжелым ударом.

Что было изумительно, так это естественность ван Мелена. Она была настолько полной, что Мегрэ не мог вспомнить, чтобы за всю жизнь хотя бы раз видел такое естественное поведение. Ван Мелен то ходил по комнатам, то занимался своим туалетом. Можно было подумать, что он был один и разговаривал сам с собой. Это его маленькая графиня называла «папой», и Мегрэ начинал понимать почему. Чувствовалось, что это человек сильный и надежный. На него можно было опереться.

Молодой секретарь все это время находился в соседней комнате и теперь звонил оттуда по телефону. Коридорный, которого никто не вызывал звонком, принес на серебряном подносе запотевший от холода бокал с каким-то прозрачным напитком, вероятно с мартини. Должно быть, он знал свое время, и это, видимо, была одна из целого ряда привычек ван Мелена.

— Спасибо, Людо. Могу я предложить вам что-нибудь выпить, Мегрэ?

Он не добавлял ни «комиссар», ни «месье», но в этом обращении не было ничего оскорбительного. Можно даже было сказать, что оно уравнивало его и Мегрэ.

— Я буду пить то же, что и вы.

— Очень сухой?

Мегрэ кивнул.

Его собеседник уже надел кальсоны, майку и черные шелковые носки и теперь искал возле себя рожок для обуви, чтобы обуть лакированные туфли.

— Вы никогда с ней не встречались?

— Вы имеете в виду графиню Пальмиери?

— Да, Луизу. Если вы с ней еще не знакомы, вам будет трудно ее понять… У вас большой опыт общения с мужчинами, это я знаю, но понимаете ли вы так же хорошо и женщин — вот о чем я себя спрашиваю. Вы собираетесь отправиться в Лозанну и увидеться с ней?

Ван Мелен не хитрил, не пытался убедить Мегрэ, что графиня находится не в Лозанне.

— У нее будет время немного успокоиться. Сегодня утром, когда она позвонила мне из клиники, ее слова были такими бессвязными, что я посоветовал ей вскочить в первый подходящий самолет и лететь ко мне.

— Она ведь раньше была вашей женой?

— Да, два с половиной года брака. Мы остались хорошими друзьями. И отчего нам было ссориться? Просто чудо, что медсестра из «Георга Пятого» догадалась положить Луизе в машину «Скорой помощи» кое-что из одежды и сумочку, иначе она не смогла бы уйти из больницы. В сумочке не было денег, только мелочь. В Орли Луизе пришлось заплатить за такси чеком, и этот был не единственный… Короче говоря, я приехал встретить ее в аэропорт, потом мы перекусили в Ницце, и там она рассказала мне, что произошло…

Мегрэ не задавал вопросов: лучше было дать собеседнику говорить так, как тот хотел.

— Я полагаю, вы не подозреваете ее в убийстве Дэвида? — Не получив ответа, ван Мелен нахмурился. — Это было бы большой ошибкой, Мегрэ, говорю вам как друг. Но прежде всего позвольте задать вам один вопрос: есть ли полная уверенность в том, что кто-то удерживал голову Дэвида под водой?

— Кто дал вам знать об этом?

— Разумеется, Луиза…

— Значит, она его видела?

— Видела, и не собирается это отрицать… Вы этого не знали?.. Жан, будьте добры, подайте мне запонки и зажимы для манишки.

Вдруг его лицо приняло озабоченное выражение.

— Послушайте, Мегрэ, будет лучше, если я введу вас в курс дела, иначе вы рискуете пойти по ложному пути, а я хотел бы, чтобы Луизу не беспокоили больше, чем необходимо. Она до сих пор — маленькая девочка. Хотя ей тридцать девять лет, она осталась ребенком и будет ребенком всю жизнь. Правда, как раз в этом и есть ее очарование. И поэтому же она постоянно попадает в самые невероятные истории.

Секретарь помог ван Мелену вдеть в манжеты платиновые запонки; потом финансист сел напротив комиссара, словно решил немного отдохнуть.

— Отец Луизы был генералом, а мать — из мелкого провинциального дворянства. Луиза родилась, кажется, в Марокко, где служил тогда ее отец, но немалую часть молодости провела в Нанси. Она уже тогда хотела жить по-своему и в конце концов добилась от родителей, что они послали ее в Париж изучать историю искусства. За ваше здоровье…

Мегрэ выпил глоток мартини и поискал глазами столик, куда мог бы поставить бокал.

— Ставьте его на пол, куда угодно… Она встретила итальянца, графа Марко Пальмиери, и влюбилась в него с первого взгляда. Вы знакомы с Пальмиери?

— Нет.

— Познакомитесь… — Было похоже, что ван Мелен в этом уверен. — Он действительно граф, но без денег. Насколько я знаю, в то время он жил милостями одной немолодой дамы. Родители Луизы, жившие в Нанси, заставили себя упрашивать, но она так подсластила им эту пилюлю ласковыми словами, что они в конце концов дали согласие на брак. Назовем это первым периодом, когда люди заговорили о маленькой графине. У супругов была квартира в Пасси, потом номер в отеле, потом снова квартира; они знали времена лучше и хуже, но никогда не переставали появляться на коктейлях, приемах и в таких местах, где люди развлекаются.

— Пальмиери использовал свою жену?

Ван Мелен, желая быть вполне честным, ответил не сразу:

— Нет. Не в том смысле, который вы вкладываете в свой вопрос. К тому же она и не согласилась бы на это: была безумно влюблена в него и влюблена до сих пор. Ситуация стала менее понятной, верно? Тем не менее это правда. Я даже убежден, что и Марко тоже влюблен в нее, во всяком случае не может без нее обойтись. И несмотря на это, они ссорились. Луиза три или четыре раза уходила от Марко после шумных сцен, но каждый раз всего на несколько дней. Достаточно было Марко появиться перед ней бледным, растрепанным и попросить прощения, чтобы Луиза снова оказалась в его объятиях.

— На что они жили?

Ван Мелен едва заметно пожал плечами:

— И этот вопрос задаете мне вы? На что живут большинство людей из числа тех, кому мы каждый день пожимаем руку? Я впервые встретил Луизу как раз во время одной из этих ссор. Она тронула мою душу. Я подумал, что такая жизнь не для нее, что она теряет силы и быстро увянет в руках такого человека, как Марко. И поскольку я тогда только что развелся, я предложил ей стать моей женой.

— Вы были влюблены?

Ван Мелен молча смотрел на Мегрэ, и казалось, что вопрос комиссара повторялся в этом взгляде. В конце концов финансист произнес вполголоса:

— Такое случалось со мной не один раз, и с Дэвидом тоже не один. Это будет ответом на ваш вопрос? Не стану скрывать от вас ни того, что я тогда побеседовал с Марко, ни того, что вручил ему чек на солидную сумму, чтобы он уехал в Южную Америку.

— И он пошел на это?

— У меня были средства, чтобы его убедить.

— Я полагаю, что он совершил какие-то… некрасивые поступки?

Едва заметное пожатие плечами.

— Луиза была моей женой около трех лет, и я был достаточно счастлив с ней.

— Вы знали, что она по-прежнему любит Марко?

Ответ он прочел на лице ван Мелена.

— А что тут такого? — Финансист продолжал рассказывать: — Она была со мной почти везде: я много езжу. Встречалась с моими друзьями, нескольких из которых уже знала до этого. Разумеется, счастье не было безоблачным: случались тучи, даже несколько сильных гроз. Я думаю, что она чувствовала ко мне и чувствует до сих пор искреннюю привязанность. Она называла меня «папа», что меня не шокирует: я все-таки на тридцать лет старше ее.

— Это через вас она познакомилась с Дэвидом Уордом?

— Да, через меня, как вы говорите.

В глазах ван Мелена блеснул насмешливый огонек.

— Забрал ее у меня не Дэвид. Это сделал Марко, который однажды вернулся, похудевший и жалкий, и стал целые дни проводить на тротуаре напротив наших окон. Он походил на потерявшегося пса. И однажды вечером Луиза со слезами бросилась мне в объятия и заявила, что…

В этот момент в соседней комнате зазвонил телефон; секретарь, ответив на звонок, появился на пороге:

— Звонит месье Филпс.

— Дональд или Герберт?

— Дональд…

— Что я вам говорил? Это младший. Он звонит из Парижа?

— Да.

— Переключите его сюда.

Ван Мелен протянул руку ко второму телефону и стал говорить по-английски. Он почти не отвечал на вопросы, которые ему задавали на том конце провода.

— Да… Нет… Пока не знаю… Нет никакого сомнения… Комиссар Мегрэ, который этим занимается, сидит сейчас передо мной. Я обязательно приеду в Париж на похороны, хотя время самое неподходящее, потому что послезавтра я должен был вылететь на Цейлон. Алло! Вы в «Георге Пятом»? Если что-то узнаю, позвоню вам. Нет, сегодня вечером меня не будет, и я вернусь не раньше трех утра. До свидания. — После этого он посмотрел на Мегрэ: — Ну вот, пожалуйста! Филпс на месте, как я вас и предупреждал. Он очень волнуется. Английские газеты уже знают, и его осадили журналисты. На чем я остановился? Мне все-таки нужно закончить одеваться. Принесите мои галстуки, Жан…

Ван Мелену их принесли шесть — на выбор; все галстуки казались одинаковыми, и тем не менее он внимательно осмотрел их, прежде чем выбрал один.

— Что мне, по-вашему, было делать? Я предложил ей развод, и чтобы Марко не оставил ее когда-нибудь без гроша, предоставил ей не значительную сумму сразу, а не слишком большое содержание.

— Вы продолжали бывать у нее?

— Продолжал бывать у них обоих. Это вас удивляет? — Ван Мелен, вытянув шею и выставив вперед кадык, завязывал перед зеркалом галстук узлом «бабочка». — Как и следовало ожидать, семейные сцены начались снова. Потом Дэвид развелся с Мюриэль, и наступила его очередь быть добрым самаритянином.

— Но он все же не женился на ней?

— Ему не хватило на это времени. Он ждал, пока закончится процедура развода. Кстати, как теперь все будет — вот вопрос. Я не знаю точно, в какой стадии дело сейчас находится, но если не все бумаги подписаны, то есть возможность, что Мюриэль Хэллиген будет признана вдовой Дэвида…

— Это все, что вам известно?

Ван Мелен ответил просто:

— Нет. Еще я знаю по крайней мере часть того, что произошло вчера ночью, и нет разницы, я расскажу вам это или Луиза. Прежде всего я хочу твердо заявить вам, что она не убивала Дэвида Уорда. Она, видимо, не способна на такое…

— Не способна физически?

— Да, я употребил это слово именно в таком значении. В моральном отношении, если тут можно применить это слово, мы все способны убить, если есть достаточно сильный мотив и человек убежден, что его не схватят.

— Достаточно сильный мотив?

— Прежде всего — страсть. В это приходится верить, раз каждый день узнаешь, что мужчины и женщины совершают преступления, движимые страстью. Хотя мое мнение на этот счет… Но хватит об этом! Интерес… Если у человека есть достаточно сильный интерес… Но в случае с Луизой это не так, наоборот…

— Если только Уорд не составил завещание в ее пользу или…

— Поверьте мне, завещания в ее пользу нет. Дэвид англичанин, следовательно, хладнокровный человек. Он всему знает цену.

— Он был влюблен в графиню?

Ван Мелен раздраженно сдвинул брови:

— Вы произносите это слово уже в третий или четвертый раз, Мегрэ. Попытайтесь же наконец понять: Дэвиду было столько же лет, сколько мне, а Луиза — хорошенькая маленькая зверушка; она забавная, ею даже можно увлечься. Кроме того, она — на уровне, то есть приобрела привычки определенного круга, привыкла к определенному образу жизни…

— Думаю, что я вас понял.

— Тогда мне не понадобится быть более точным. Я не намерен доказывать, что это красиво, но такое поведение свойственно людям. Журналисты — те не понимают и при каждом нашем любовном приключении пишут про любовь с первого взгляда. Жан! Принесите мою чековую книжку…

Ему оставалось только надеть смокинг; сделав это, ван Мелен взглянул на свои ручные часы.

— Вчера вечером они пообедали в городе, потом вместе зашли выпить по бокалу в какое-то кабаре, я не спросил в какое. Случилось так, что они встретили Марко в обществе толстой блондинки, голландки из высшего общества. Они только поздоровались издалека. Марко танцевал со своей спутницей. Луиза нервничала и, когда вернулась в «Георг Пятый» с Дэвидом, сказала ему в лифте, что хочет еще бутылку шампанского.

— Она много пьет?

— Слишком много. Дэвид тоже пил слишком много, но только по вечерам. Они поболтали о чем-то, сидя каждый перед своей бутылкой, потому что Дэвид пил только шотландское виски, и я предполагаю, что под конец разговор уже становился бессвязным. Луиза после того, как выпьет несколько бокалов, часто начинает чувствовать комплекс вины и обвинять себя во всех грехах нашего мира. Как она сказала мне сегодня в двенадцать дня, она заявила Дэвиду, что недостаточно хороша для него, что презирает себя за то, что она всего лишь сексуально озабоченная самка, но не может не побежать за Марко, чтобы попросить его взять ее обратно.

— А что ответил Уорд?

— Ничего. Я даже не уверен, что он ее понял. Вот почему я спросил у вас, есть ли доказательства того, что кто-то удерживал его в ванне. До полуночи или до часа ночи он держался, потому что начинал пить только в пять вечера. Но к двум часам у него начинало мутиться в голове, и меня много раз посещала мысль, что с ним может произойти несчастный случай, когда он принимает ванну. Я даже посоветовал ему всегда иметь рядом лакея, но он терпеть не мог быть во власти у кого-либо. По этой же причине он требовал, чтобы Арнольд жил в другом отеле. Я спрашиваю себя, не было ли это у него своего рода стыдливостью. Теперь я сказал почти все. Луиза разделась, надела халат и, возможно, выпила глоток виски, поскольку бутылка шампанского была уже пуста. В этот момент она подумала, что причинила боль Дэвиду, и захотела пойти попросить у него прощения. Это совершенно в ее характере, поверьте мне, я ведь ее знаю. Луиза вышла в коридор. Она мне поклялась, что обнаружила дверь полуоткрытой. Она вошла… В ванной увидела, вы сами знаете что, и вместо того, чтобы позвать кого-нибудь, побежала к себе в номер и бросилась на кровать. Луиза говорит, что тогда действительно хотела умереть, и это вполне возможно. Она наглоталась снотворных таблеток, которые принимала еще в мое время, особенно после того, как выпьет…

— Сколько было таблеток?

— Догадываюсь, о чем вы думаете. Возможно, вы правы. Она желала умереть, потому что смерть улаживала все, но была бы не прочь и остаться в живых, так? Было достаточно одного намерения — оно давало тот же результат. В любом случае она вовремя позвонила. Поставьте себя на ее место… Все это для нее было каким-то кошмаром, где действительность и плоды воображения перемешались так, что уже нельзя было отличить одно от другого.

В клинике, когда она пришла в сознание, ее подхватила и понесла жестокая действительность. Первая мысль Луизы была позвонить Марко, и она набрала его номер…

Никто не ответил. Тогда она позвонила в гостиницу на улице Понтье, где он иногда ночует, когда у него любовные свидания. Там его тоже не оказалось. Тогда она вспомнила обо мне и бессвязно сказала, что погибла, что Дэвид лежит мертвый, а сама она едва не умерла и жалеет, что не мертва тоже. Она стала умолять меня сейчас же примчаться к ней.

Я ответил, что это невозможно. После напрасной попытки добиться от Луизы подробностей случившегося, я посоветовал ей поехать в Орли и сесть там в самолет на Ниццу…

Это все, Мегрэ. Я послал ее в Лозанну, где она привыкла жить, не для того, чтобы укрыть от полиции, а для того, чтобы избавить от налета журналистов и просто любопытных людей, от всех осложнений, Которые не могут не начаться с минуты на минуту.

Вы говорите мне, что Дэвид был убит, и я вам верю.

А я заверяю вас, что убила его не Луиза, но я совершенно не представляю, кто мог это сделать. А теперь… — Он наконец надел смокинг. — Если меня будут спрашивать, я в «Спортинге»… — сказал он секретарю.

— Как быть, если спросят из Нью-Йорка?

— Скажите, что я подумал и отвечаю «нет».

— Хорошо, месье…

— Вы пойдете со мной, Мегрэ?

Они вместе сели в лифт. Когда он опустился на первый этаж, их ждал неприятный сюрприз: вспышка фотоаппарата прямо в глаза.

— Я должен был догадаться… — проворчал ван Мелен и бросился к выходу, оттолкнув по дороге стоявшего рядом с фотокорреспондентом маленького толстяка, который пытался встать у него на пути.

— Комиссар Мегрэ? — Коротышка оказался обозревателем одной выходившей на Берегу газеты. — Можно побеседовать с вами одну минуту?

Консьерж наблюдал за ними издалека и хмурил брови.

— Мы бы могли сесть где-нибудь в углу…

Мегрэ был достаточно опытным человеком, чтобы понять: прятаться не имеет смысла, потому что тогда ему припишут слова, которых он не говорил.

— Я полагаю, что не могу угостить вас бокалом чего-нибудь в баре? — продолжал журналист.

— Я только что выпил один бокал.

— У Йозефа ван Мелена?

— Да.

— Правда ли, что сегодня днем графиня Пальмиери была на Берегу?

— Правда.

Комиссар сел в огромное кожаное кресло, а репортер с блокнотом в руке устроился на краю стула напротив него.

— Я полагаю, что она подозреваемая номер один?

— Почему?

— Так нам передали по телефону из Парижа.

Видимо, кто-то поднял на ноги прессу — кто-то из «Георга Пятого» или из аэропорта. Может быть, один из инспекторов в Орли был в сговоре с людьми из какой-нибудь газеты?

— Вы упустили ее?

— Если быть точным, когда я прилетел в Ниццу, графиня уже снова улетела.

— В Лозанну, я это знаю. — Пресса не теряла времени зря. — Я только что позвонил в «Лозанна-Палас». Она приехала туда на такси из Женевы. Выглядела совершенно обессиленной. Отказалась отвечать на вопросы репортеров, которые ее ждали, и сразу же поднялась в свой номер. — Журналист, похоже, чувствовал удовольствие от того, что сообщает мало кому известную информацию самому комиссару Мегрэ. — Она заказала себе наверх бутылку шампанского, потом вызвала врача, и его приезда ждут с минуты на минуту. Считаете ли вы, что она убила полковника?

— Я думаю не так быстро, как вы и ваша журналистская братия.

— Вы отправитесь в Лозанну?

— Возможно.

— Полетите туда самолетом завтра утром? Известно ли вам, что третья жена полковника живет в Лозанне и что они с графиней Пальмиери терпеть не могут друг друга?

— Этого я не знал.

Странное интервью: новости сообщал не он, а репортер.

— В случае, если она виновна, я думаю, вы не имели бы права ее арестовать?

— Без документа о ее выдаче Франции — нет.

— Я полагаю, чтобы получить этот документ, необходимо предоставить формальные доказательства вины?

— Послушайте, мой друг, мне кажется, что вы сейчас экспромтом сочиняете свою статью. Так вот, я вам не советую писать ее в таком тоне. Речь ни об аресте, ни о выдаче не идет.

— Графиня не под подозрением?

— Об этом я ничего не знаю.

— То есть…

На этот раз Мегрэ рассердился.

— Нет! — воскликнул он так громко, что консьерж подскочил на месте. Это был почти крик. — Я ничего вам не сказал по той причине, что ничего не знаю, и, если вы припишете мне двусмысленности вроде тех, которые только что произнесли, вы обо мне услышите!

— Но…

— Совершенно ничего! — отрезал Мегрэ, вставая, и направился в бар. Он был так зол, что сам не заметил, как потребовал: — Мартини…

Бармен, видимо, узнал Мегрэ по фотографиям, потому что смотрел на него с любопытством. Два или три посетителя, сидевшие на высоких табуретах, повернулись и стали разглядывать комиссара. Несмотря на принятые консьержем меры предосторожности, все уже знали, что Мегрэ здесь.

— Где тут телефонные кабинки?

— Слева в коридоре…

Хмурый и готовый ворчать по поводу и без повода, Мегрэ заперся в первой с края кабинке.

— Пожалуйста, соедините меня с Парижем. Дантон 4420.

Телефонные линии не были перегружены, и он ждал всего пять минут, которые провел, вышагивая туда и обратно по коридору. Сигнал, вызывавший его, зазвенел раньше намеченного срока.

— Это уголовная полиция? Соедините меня с кабинетом инспекторов. Говорит Мегрэ… Алло! Люка еще на месте?

Мегрэ догадывался, что у трудяги Люка тоже был суматошный день и тот не мог уйти спать рано.

— Это вы, шеф?

— Да, я. Я в Монте-Карло… Есть новости?

— Вы, конечно, знаете, что, несмотря на все наши предосторожности, прессе уже все известно?

— Да, знаю.

— Третий выпуск «Франс-суар» вышел с большой статьей об этом на первой странице. В четыре дня прилетели из Лондона английские журналисты, и одновременно с ними — господин Филпс, что-то вроде адвоката или нотариуса…

— Солиситор…

— Да, именно так. Он очень хотел встретиться с самим главным шефом. Они заперлись вместе и оставались наедине больше часа. Когда Филпс вышел, на него налетели, стали брать интервью, фотографировать, так он ударил зонтом одного фотографа, едва не разбив его фотоаппарат…

— Это все?

— Здесь ходят слухи, что маленькая графиня, любовница Уорда, могла совершить это преступление, и утверждают, будто вы лично идете по ее следу. Мне звонил некто Джон Арнольд. Похоже, он в ярости…

— Еще что-нибудь есть?

— Журналисты заполонили «Георг Пятый», там вызвали свою охрану и приказали ей выставить их на улицу.

— Как Лапуэнт?

— Он здесь. И хочет с вами поговорить. Передать ему трубку?

Зазвучал голос Лапуэнта:

— Алло, шеф, вы слышите? Я сходил в американскую больницу в Нейи, как было решено. Расспросил медсестру, телефонистку и дежурную приемного покоя. Уходя, графиня Пальмиери оставила этой дежурной письмо и попросила отправить его по почте. Письмо было адресовано графу Марко Пальмиери, улица Этуаль. Поскольку в больнице я не узнал ничего интересного, я пошел по этому адресу. Это меблированные комнаты в довольно элегантном стиле. Я расспросил управляющую, с которой вначале никак не мог найти общего языка… Похоже, граф Пальмиери прошлой ночью не спал дома, что с ним бывает достаточно часто. Он вернулся к себе сегодня утром около одиннадцати; вид у него в это время был озабоченный, и он даже не заглянул в комнату консьержки посмотреть, нет ли ему писем. Меньше чем через полчаса он снова вышел из дому с маленьким чемоданом в руке. С тех пор о нем ничего не знают.

Мегрэ молчал, потому что сказать было нечего, и чувствовал, что Лапуэнта там, на другом конце провода, его молчание сбивает с толку.

— Что мне делать? Продолжать его искать?

— Ищи, если хочешь…

Этот ответ был словно нарочно придуман для того, чтобы еще больше дезориентировать Лапуэнта.

— Вы не верите?..

Что ему совсем недавно сказал ван Мелен? Каждый человек способен убить, если имеет для этого достаточно сильный интерес. Страсть… Может ли она быть причиной преступления, если Луиза почти три года была женой другого и больше года любовницей полковника? И разве она не собиралась покинуть полковника как раз для того, чтобы вернуться к первому мужу?

Интерес? Какую выгоду мог получить Пальмиери от смерти Уорда?

Мегрэ почти пал духом, что с ним часто бывало в начале расследования. Всегда наступал момент, когда участники событий казались нереальными, а их поступки — лишенными логики и связи между собой.

В такое время Мегрэ был угрюмым, раздражительным и более грузным, чем обычно. Казалось, он даже становился толще. Молодой Лапуэнт, хотя и пришел в его команду позже всех, уже знал комиссара настолько, что даже по голосу в телефонной трубке понял, что происходит.

— Я сделаю все, что в моих силах, шеф… Я составил список людей, снятых на фотографиях. Осталось узнать имена только двоих или троих.

В кабинке было нестерпимо душно, а Мегрэ к тому же был одет слишком тепло для Лазурного берега. Он вернулся в бар допить свой бокал и тут заметил на террасе столики, накрытые для обеда.

— Можно у вас поесть?

— Можно, но, я думаю, эти столики заказаны. Их заказывают каждый вечер. Вам найдут место внутри.

Черт возьми! Если бы у них хватило смелости, они бы попросили его поесть вместе со своим персоналом — это точно!

Глава 5, в которой Мегрэ наконец встречает человека, у которого нет денег и есть заботы

Комиссар спал плохо. Во сне он не совсем перестал осознавать, где находится, и ощущал рядом с собой этот отель с двумя сотнями открытых окон, похожие на люстры фонари вокруг голубых лужаек общественного сада, казино, старомодное, как старая дама, одетая по моде прошлых лет (таких дам Мегрэ увидел после обеда, они входили в отель), ленивое море, которое каждые двенадцать секунд (он, чтобы уснуть, раз за разом считал время между ударами, как другие люди — воображаемых овец) набрасывало бахрому из струй на скалы побережья.

Автомобили останавливались и снова отъезжали, делали какие-то сложные маневры. Стучали дверцы, звучали голоса, и они были слышны так ясно, что Мегрэ чувствовал себя неловко, будто подслушивал. А кроме того, сильно шумели рейсовые автобусы, которые привозили свежие группы игроков и забирали другие, отыгравшие группы; и еще играла музыка на террасе местного «Кафе де Пари».

Когда каким-то чудом все это ненадолго замолкало, становился слышен, как флейта в оркестре, старинный аккомпанемент — легкое шуршание колес фиакра.

Мегрэ оставил свое окно открытым: ему было жарко.

Но так как комиссар не взял с собой никаких вещей и теперь спал без пижамы, он стал мерзнуть. Тогда Мегрэ подошел к окну и закрыл его, бросив при этом хмурый взгляд на огни «Спортинга», которые были видны внизу на краю пляжа. Там Йозеф ван Мелен, «папа», как говорила маленькая графиня, сидел сейчас во главе стола на двадцать человек.

Из-за того, что настроение комиссара изменилось, люди представлялись ему иными, чем раньше. Теперь он злился на себя и почти испытывал унижение оттого, что слушал бельгийца-финансиста как дисциплинированный ребенок, не смея прервать.

В глубине души разве Мегрэ не был польщен тем, что светский человек вел себя с ним фамильярно, как с другом?

В отличие от Джона Т. Арнольда, маленького, пухлого англичанина, который раздражал комиссара самоуверенностью, ван Мелен не показывал, что читает ему лекцию по обычаям определенных кругов общества; наоборот, он дал понять, что сам тронут тем, что Мегрэ лично потрудился приехать сюда. Он словно говорил каждую минуту: «Вот вы меня понимаете».

Не дал ли ему Мегрэ посмеяться над собой? Папа… Маленькая графиня… Дэвид… И остальные имена, которые все они упоминали, не давая себе труда уточнить, о ком идет речь, словно весь мир обязан это знать.

Мегрэ ненадолго задремал. Он грузно ворочался в постели и вдруг снова увидел перед собой того первого — полковника, голого в ванне, потом бельгийца, тоже голого, которому месил кулаками спину массажист с лицом боксера.

Может, эти парни так хорошо воспитаны, что выше всех подозрений?

— Любой человек способен убить, если имеет для этого достаточно сильный интерес и более-менее уверен, что его не поймают.

Но ван Мелен не считал, что страсть — это достаточно сильный интерес. Разве он вежливо не дал понять, что для некоторых людей страсть почти немыслима?

— В нашем возрасте… Молодая, приятная женщина «на уровне».

Их маленькая графиня звала врача, стонала, была отвезена в больницу, затем по-тихому стала звонить сначала в Париж, пытаясь связаться со своим первым мужем, который до сих пор был ее любовником между браками, потом с добрым «папой» ван Меленом.

Она знала, что Уорд умер. Она видела труп. Бедная малышка просто не знала, куда броситься за помощью.

Звать полицию? Это ей в голову не приходило. У нее были слишком натянуты нервы. И что полицейские с их тяжелыми сапогами и ограниченным умом могли понять в делах «их» мира?

— Садитесь в самолет, моя маленькая. Прилетайте ко мне, и я дам вам совет.

В это время Джон Т. Арнольд вошел в «Георг Пятый» и начал сыпать рекомендациями, почти не смягчая их повелительный тон:

— Осторожно! Не поднимите на ноги прессу! Работайте осмотрительно! Это дело — бомба! Тут задействованы очень большие интересы! Оно заставит волноваться весь мир!

Но это он позвонил лондонским поверенным и попросил их немедленно примчаться в Париж, разумеется, для того, чтобы помочь ему уладить это дело.

Ван Мелен совершенно спокойно отправил графиню Пальмиери отдыхать в Лозанну, словно это был самый естественный и правильный поступок.

Нет, это было не бегство. Графиня не пыталась ускользнуть от полиции.

— Вы понимаете, там она привыкла жить… Она избежит налета журналистов и шума, который поднимется вокруг расследования.

А Мегрэ опять утруждай себя, снова садись в самолет…

Мегрэ терпеть не мог демагогии. Его суждения о людях не зависели от того, сколько у них денег, будь этих денег хоть очень много, хоть очень мало. Он старался сохранить хладнокровие, но не мог справиться с раздражением, которое у него вызывало множество мелочей.

Он услышал, как возвращались участники парадного обеда: они сначала громко говорили на улице перед отелем, потом в номерах открывали краны и спускали воду в уборных.

Мегрэ встал первый в шесть часов утра и побрился дешевой бритвой, которую купил у посыльного вместе с зубной щеткой. Чтобы получить чашку кофе, ему пришлось ждать примерно полчаса. Когда он шел по вестибюлю, там убиралась горничная. Когда он спросил свой счет у помятого от бессонницы дежурного по приему, тот ответил:

— Господин ван Мелен дал указание…

— Господину ван Мелену незачем давать указания в этом случае…

Мегрэ обязательно хотел заплатить сам. Перед дверью его ждал «роллс-ройс» бельгийского финансиста, и шофер держал дверцу машины открытой.

— Господин ван Мелен поручил мне отвезти вас в аэропорт…

В автомобиль Мегрэ все-таки сел, потому что никогда не ездил в «роллс-ройсе». Он приехал раньше времени и купил несколько газет. В той, которая издавалась в Ницце, на первой полосе был его портрет — фотография, где он стоял с ван Меленом перед лифтом.

Подпись под снимком была такая: «Комиссар Мегрэ выходит из отеля после совещания с миллиардером Йозефом ван Меленом».

Совещание!

Парижские газеты сообщали огромными буквами:

«АНГЛИЙСКИЙ МИЛЛИАРДЕР НАЙДЕН МЕРТВЫМ В СВОЕЙ ВАННЕ»

Эти люди везде вставляли слово «миллиардер».

«ПРЕСТУПЛЕНИЕ ИЛИ НЕСЧАСТНЫЙ СЛУЧАЙ?»

Должно быть, журналисты еще спали, потому что в момент отлета они Мегрэ не досаждали. Мегрэ застегнул ремень безопасности и стал рассеянно смотреть в иллюминатор на удаляющееся море, потом на маленькие белые домики с красными крышами, разбросанные по темной зелени гор.

— Кофе или чай?

У комиссара был сердитый вид. Стюардесса, которая усердно старалась ему угодить, не получила в награду улыбки; а когда при ясном, без единого облака небе он увидел под собой Альпы, украшенные большими белыми полосами снега, не пожелал признать, что это великолепное зрелище. Меньше чем через десять минут после этого они вошли в легкий туман, который тянулся вдоль бортов самолета и быстро из прозрачной дымки превратился в белый пар, похожий на тот, который со свистом выпускают на вокзалах локомотивы.

В Женеве лил дождь, и чувствовалось, что он не только что начался, а шел уже давно. Было холодно, и все люди надели плащи.

Едва Мегрэ поставил ногу на трап, сверкнули фотовспышки. Журналисты не поспели к его отлету, зато ждали его в момент прибытия — семь или восемь человек с блокнотами и вопросами.

— Мне нечего сказать…

— Вы едете в Лозанну?

— Не знаю…

Он оттеснил газетчиков в сторону с помощью очень любезного представителя «Свиссэйр», который, избавляя комиссара от формальностей и очередей, вывел его из здания аэровокзала через служебные помещения.

— У вас есть машина или вы поедете Лозанну поездом?

— Думаю, я возьму такси.

— Сейчас я вам его вызову.

За его такси поехали две машины, битком набитые репортерами и фотографами. Мегрэ, по-прежнему готовый ворчать на весь мир, пытался дремать в углу салона, но время от времени рассеянно бросал взгляд на мокрые от дождя виноградники и на мелькавшие за деревьями серые куски озерной глади.

Больше всего его злило, что в каком-то смысле другие решили за него, что ему делать. Он ехал в Лозанну не потому, что ему пришла на ум мысль поехать, а потому, что другие проложили ему дорогу, которая, хотел он или нет, вела туда.

Такси остановилось перед колоннами отеля «Лозанна-Палас». Фотографы стали обстреливать Мегрэ из своих аппаратов, а журналисты — задавать ему вопросы. Портье помог комиссару пробиться сквозь их строй.

Внутри отеля Мегрэ вновь оказался в обстановке, знакомой по «Георгу Пятому» и отелю «Париж». Можно было подумать, что те, кто постоянно переезжает с места на место, специально хотят всегда жить в одном и том же интерьере. Разве что здесь этот интерьер выглядел немного солиднее и тяжеловеснее, а черный редингот консьержа был слегка украшен чем-то золотым. Консьерж говорил на пяти или шести языках, как и другие его коллеги. Разница была лишь в том, что у этого во французской речи слышался небольшой немецкий акцент.

— Графиня Пальмиери здесь?

— Да, господин комиссар. В 204-м, как обычно.

В креслах вестибюля сидела, ожидая бог знает чего, азиатская семья: женщина в золотистом сари и трое детей, которые с любопытством смотрели на комиссара большими черными глазами.

Только что наступило десять часов утра.

— Я полагаю, она еще не встала?

— Полчаса назад позвонила, чтобы ей подали первый завтрак. Вы хотите, чтобы я дал ей знать о вашем приезде? Я думаю, она вас ждет.

— Известно вам, звонила ли она кому-нибудь по телефону и звонили ли ей?

— Тут вам лучше обратиться на телефонную станцию отеля… Ханс, проводи комиссара на коммутатор.

Нужное помещение оказалось в конце коридора, за комнатой регистрации въезжающих. Внутри сидели в ряд три женщины и переставляли штекеры в пульте.

— Не могли бы вы мне сказать…

В ответ:

— Подождите минуту… — И затем по-английски: — Соединяю вас с Бангкоком, сэр…

— Не могли бы вы мне сказать, звонила ли графиня Пальмиери по телефону и отвечала ли на звонки со времени своего приезда?

Перед телефонистками лежали какие-то списки.

— Сегодня в час ночи ей звонили из Монте-Карло.

Это, конечно, «папа» ван Мелен, который между двумя танцами в «Спортинге» или, скорее, между двумя партиями в карты побеспокоился узнать, что у нее нового.

— Сегодня утром она звонила в Париж.

— По какому номеру?

Номер холостяцкой квартиры Марко на улице Этуаль.

— Ей ответили?

— Нет. Она оставила нам записку, чтобы ее соединили снова.

— Это все?

— Минут десять назад она снова запросила разговор с Монте-Карло.

— И говорила?

— Да, два раза по три минуты.

— Вы не будете так добры доложить ей о моем приходе?

— Охотно доложу, месье Мегрэ.

Какой идиотизм! Услышав, как говорят о графине, Мегрэ немного оробел перед ее титулом, и теперь это его унижало. В лифте он чувствовал себя юнцом, который вот-вот в первый раз увидит живую знаменитую актрису.

— Сюда…

Посыльный постучал в дверь. Чей-то голос ответил: «Войдите». Дверь открыли, и Мегрэ оказался в гостиной, оба окна которой выходили на озеро.

Здесь никого не было. Из соседней комнаты, дверь которой была полуоткрыта, до него донеслось:

— Садитесь, господин комиссар. Через минуту я буду в вашем распоряжении…

Поднос — и на нем почти не тронутая яичница с беконом, булочки и раскрошенный на мелкие кусочки круассан. Комиссару показалось, что он расслышал характерный звук, который раздается, когда снова открывают уже начатую бутылку. Потом что-то зашелестело.

— Извините меня…

Мегрэ по-прежнему чувствовал себя как посетитель, заставший актрису в интимной обстановке: был сбит с толку и разочарован. Перед ним стояла женщина маленького роста с очень обыкновенной внешностью, почти без макияжа, бледная, с усталыми глазами. Рука, которую она ему протянула, была влажной и дрожала.

— Садитесь, прошу вас…

Мегрэ успел рассмотреть за полуоткрытой дверью неубранную постель, разбросанные в беспорядке вещи и аптечный пузырек на ночном столике.

Графиня села напротив него, натягивая на колени полы кремового шелкового халата, под которым была видна ночная рубашка.

— Я так огорчена, что создала вам столько трудностей…

Она выглядела на все свои тридцать девять лет, а сейчас, пожалуй, казалась даже старше. Под глазами были глубокие синеватые круги, от которых глазницы казались глубже, и возле каждой из ноздрей — по тонкой горестной морщинке.

Эта женщина не изображала утомление. Она действительно страшно устала и была на пределе своих сил. Мегрэ был готов поклясться, что она вот-вот заплачет. Графиня смотрела на комиссара, не зная, что сказать, и тут зазвонил телефон.

— Вы позволите мне?

— Прошу вас.

— Алло! Да, это я… Можете передать ей трубку… Да, Анна… С вашей стороны очень мило, что вы мне позвонили… Спасибо… Да… Да… Еще не знаю… Сейчас у меня гость… Нет. Не просите меня выходить… Да… Скажите ее высочеству спасибо. До скорой встречи. — Над верхней губой у нее блестели крошечные капельки пота, и, когда она говорила, Мегрэ почувствовал, что от нее пахнет спиртным. — Вы очень сердитесь на меня?

Это был вопрос жеманницы, но графиня не кокетничала. Она выглядела естественно и была слишком потрясена, чтобы набраться мужества для актерской игры.

— Все так ужасно, так неожиданно! И как раз в тот день, когда…

— Когда вы объявили полковнику Уорду, что решили с ним расстаться? Вы это хотите сказать?

Она кивнула:

— Я думаю, Жеф… то есть ван Мелен вам все рассказал, разве не так? И спрашиваю себя, что могу добавить… Вы отвезете меня обратно в Париж?

— Вы этого боитесь?

— Не знаю… Он посоветовал мне следовать за вами, если вы так решите. Я делаю все, что он говорит. Он такой умный и такой добрый, настолько выше других! Можно сказать, он все знает, все предвидит…

— Он не предвидел смерть своего друга Уорда…

— Но он предвидел, что я вернусь к Марко…

— Вы и Марко договорились об этом? Я думал, что, когда вы оказались лицом к лицу в кабаре, ваш первый муж был в обществе молодой голландки и вы не говорили с ним…

— Это верно, но все же я решила…

Кисти ее рук, которые, выглядели старше, чем лицо, нервно двигались, не останавливаясь ни на секунду; пальцы сплетались и стискивали друг друга так сильно, что кожа на суставах белела.

— Что я могу объяснить вам, если я не знаю сама, как это получилось? Все было хорошо. Я думала, что излечилась. Мы с Дэвидом были готовы пожениться и только ждали, пока будут подписаны последние бумаги… Дэвид был человек того же сорта, что ван Мелен — не совсем того же, но почти такой.

— Что вы хотите этим сказать?

— Папа, я это чувствую, всегда говорит мне то, что думает. Необязательно все, потому что не хочет утомлять меня подробностями, но я чувствую, что у нас с ним есть контакт, вы понимаете? А Дэвид — тот только смотрел на то, как я живу, своими большими глазами, и в них всегда был веселый огонек. Может быть, он смеялся не надо мной, а над собой. Он был похож на большого, толстого кота, очень лукавого и умного, как философ. — И графиня повторила: — Вы понимаете?

— В начале вечера, отправляясь обедать с полковником, вы не имели намерения порвать с ним?

Она немного подумала:

— Нет. — Потом заговорила снова: — Но я догадывалась, что однажды это случится.

— Почему?

— Потому, что это было не в первый раз. Я не хотела возвращаться к Марко, потому что хорошо знала…

Она прикусила губу.

— Вы знали что?

— Что все начнется сначала… У него нет денег, и у меня тоже нет. — Вдруг ее мысли приняли новое направление, и графиня заговорила быстро и отрывисто, словно опьяненная наркотиком: — У меня нет своих денег, вы это знаете? Нет совсем ничего. Если бы ван Мелен не прислал деньги в банк сегодня утром, мне нечем было бы заплатить по чеку, который я подписала в аэропорту. И вчера он вынужден был дать мне денег на дорогу сюда. Я очень бедна…

— Ваши драгоценности…

— Драгоценности — да. И моя норка… Это все!

— Но полковник?..

Графиня вздохнула, окончательно потеряв надежду быть понятой.

— Это делается не так, как вы думаете… Он платил за мою квартиру или номер, оплачивал мои счета и поездки. Но у меня никогда не было денег в сумочке. Пока я оставалась с ним, они не были мне нужны…

— А когда вы стали бы его женой…

— Было бы примерно то же самое…

— Он ведь назначил содержание своим трем другим женам.

— Это после, когда он расставался с ними.

И Мегрэ задал грубый вопрос:

— Он поступал так для того, чтобы вы не давали денег Марко?

Графиня долго и пристально смотрела на него.

— Я так не думаю. Я не думала об этом. Дэвид сам тоже никогда не носил деньги в кармане. Счета оплачивал Арнольд в конце каждого месяца. Теперь мне сорок лет и…

Она огляделась так, словно хотела сказать, что должна расстаться со всем этим. Бороздки возле крыльев носа сделались глубже, и стало заметно, что у них желтоватый цвет. Графиня захотела встать, но не осмелилась без разрешения и спросила:

— Вы позволите мне выйти на минуту?

Она быстро перешла в спальню, закрыла за собой дверь, а когда вернулась в гостиную, Мегрэ снова почувствовал запах спиртного.

— Что вы ходили пить?

— Выпила глоток виски, раз уж вы хотите знать. Я падаю от усталости. Но иногда я по нескольку недель не пью ничего…

— Кроме шампанского?

— Да, только бокал шампанского время от времени. Но когда я в таком состоянии, как сейчас, мне это необходимо…

Мегрэ готов был поклясться, что графиня пила сейчас жадно, прямо из бутылки, как некоторые наркоманы для скорости вкалывают себе дозу прямо через одежду.

Теперь ее глаза блестели ярче, и она стала разговорчивее.

— Я заверяю вас, что ничего тогда не решила. Я увидела Марко с этой женщиной, и для меня это было таким ударом…

— Вы знакомы с ней?

— Да… Она разведена. Ее муж занимается морскими перевозками и имел деловые отношения с Дэвидом…

Эти люди знали друг друга, оказывались рядом на административных советах, на пляжах, в кабаре, и, похоже, их женщины переходили из постели одного в постель другого так, словно это самый естественный поступок на свете.

— Я знала, что в Довиле она и Марко были близки. Мне даже сказали, что она решила выйти за Марко, но я не поверила. Она очень богата, а у него ничего нет…

— И вы решили помешать этой свадьбе?

Графиня поджала губы, и они стали тоньше и жестче.

— Да…

— Вы думаете, Марко пошел бы на это?

Глаза графини стали влажными, но она не позволила себе заплакать.

— Не знаю… Я не подумала… Я следила за ними обоими… Он нарочно, когда в танце проходил мимо меня, держался очень прямо и даже не смотрел в мою сторону…

— То есть, если следовать логике, убитым должен был оказаться Марко?

— Что вы хотите сказать?

— У вас не возникала мысль убить его? Вы никогда не угрожали ему этим?

— Откуда вы это знаете?

— Он не считал вас способной на такое?

— Это сказал вам ван Мелен, верно?

— Нет.

— Все не так просто… За обедом мы уже выпили — в «Монсеньере» я выпила бутылку шампанского и, по-моему, еще два или три глотка виски из бокала Дэвида, — и я была готова устроить скандал, подойти и вырвать Марко из рук этой обнимавшей его женщины, омерзительно толстой и розовой, как младенец. Дэвид стал настаивать, чтобы мы ушли. В конце концов я пошла с ним. В машине я молчала, собиралась чуть позже уйти из отеля, вернуться в то кабаре и… Не знаю почему… Не просите меня быть точнее… Должно быть, Дэвид догадался. Это он предложил, чтобы мы выпили по последнему бокалу в моем номере…

— Почему в вашем?

Графиню этот вопрос поставил в тупик, и она озадаченно повторила:

— Почему? — Потом стала искать ответ словно бы для самой себя: — У нас всегда было так заведено, что Дэвид приходил ко мне. Я думаю, он не любил, чтобы… Он очень оберегал свою частную жизнь.

— Вы объявили ему, что намерены его покинуть?

— Я сказала ему все, что думала: что я просто-напросто сука, что я никогда не буду счастлива без Марко, что Марко достаточно только появиться, чтобы…

— И что он вам ответил?

— Он спокойно пил свое виски и смотрел на меня большими лукавыми глазами. В конце концов он возразил: «А деньги? Вы же знаете, что Марко…»

— Он говорил вам «вы»?

— Он ни к кому не обращался на «ты».

— Его замечание по поводу Марко было справедливым?

— У Марко большие потребности…

— Он никогда не думал о том, чтобы работать?

Графиня долго смотрела на Мегрэ с таким изумленным видом, словно этим вопросом он показал свою беспредельную наивность.

— Что он мог бы делать? В конце концов я разделась…

— И между вами и Дэвидом что-то произошло?

Еще один изумленный взгляд.

— В этом смысле никогда ничего не происходило. Вы не понимаете… Дэвид тоже много выпил, он так пил каждую ночь перед сном.

— Треть бутылки?

— Не всю треть… Я знаю, почему вы меня об этом спросили… Это я выпила немного виски после того, как он ушел, потому что плохо чувствовала себя. Я хотела свалиться на кровать и больше ни о чем не думать. Я попыталась уснуть. Потом сказала себе, что с Марко все равно ничего не выйдет, что у меня с ним ничего не выйдет никогда и что лучше мне умереть…

— Сколько таблеток вы приняли?

— Не знаю… Полную горсть. Я почувствовала себя лучше. Я тихо плакала и начинала засыпать. Потом я представила себе свои похороны, кладбище и… Я стала бороться… Испугалась, что уже слишком поздно спасаться и мне не хватит сил позвать на помощь. Я уже не могла больше кричать. Мне казалось, что кнопки звонка очень далеко. Рука была тяжелой. Знаете, это было как во сне, когда хочешь убежать, а ноги не двигаются. Должно быть, я дотянулась до кнопки, раз кто-то пришел…

Она замолчала, увидев, что лицо Мегрэ вдруг стало холодным и суровым.

— Почему вы так смотрите на меня?

— А почему вы лжете?

Мегрэ едва не попался на ее удочку.

— Когда вы пошли в спальню полковника?

— Это правда. Я забыла…

— Вы забыли, что ходили туда?

Она покачала головой и заплакала по-настоящему.

— Не будьте со мной жестоки! Клянусь вам, у меня не было намерения вам лгать. Доказательство этого — что я сказала правду Жефу ван Мелену. Только когда я пришла в себя в той клинике, меня охватила паника, и я сначала решила притвориться, будто не знаю о том, что случилось. Я была убеждена, что мне не поверят и меня станут подозревать в убийстве Дэвида. Поэтому сейчас, разговаривая с вами, я забыла, что ван Мелен посоветовал мне ничего не скрывать.

— Через сколько времени после ухода полковника вы пошли к нему?

— Вы мне все еще верите?

— Смотря по обстоятельствам.

— Вот видите! Со мной всегда так бывает… Я делаю все, что могу. Мне нечего скрывать. Вот только у меня от всего этого голова распухла, и я уже не помню, на чем кончила. Вы не позволите мне пойти выпить глоток, всего один глоток? Я вам обещаю, что не буду пьяная… Я больше не могу этого выдержать, комиссар!

Мегрэ позволил графине сделать то, о чем она просила, и едва удержался, чтобы не попросить ее налить и ему бокал.

— Это было до того, как я проглотила таблетки. Я еще не решила умереть, но уже выпила виски. Я была пьяная, больная… Я жалела о том, что сказала Дэвиду… Я вдруг испугалась жизни… Представила, как я буду старая, совсем одна, без денег и не смогу зарабатывать себе на жизнь, потому что никогда ничего не умела делать. Дэвид — это был мой последний шанс. Когда я ушла от ван Мелена, я была моложе. Доказательство этого — то, что…

— Что потом вы нашли полковника.

Она, похоже, удивилась и была обижена резкостью этих слов.

— Думайте обо мне что хотите. По крайней мере я знаю, что вы ошибаетесь. Я боялась, что Дэвид меня бросит. Пошла в одной ночной рубашке, не накинув даже халата, в его номер, и увидела, что дверь приоткрыта…

— Я спрашивал у вас, сколько времени тогда прошло с того момента, как полковник расстался с вами.

— Не знаю… Вспоминаю, что выкурила несколько сигарет. Их, должно быть, нашли в пепельнице. Дэвид курил только сигары…

— Вы никого не видели в его номере?

— Только его самого… Я чуть не закричала… Может быть, и закричала. Я не уверена — да или нет.

— Он был мертв?

Графиня посмотрела на Мегрэ, широко раскрыв глаза: видимо, эта мысль впервые пришла ей в голову.

— Был… я думаю. Во всяком случае, я посчитала, что был, и убежала.

— Вы никого не встретили в коридоре?

— Нет… Хотя… подождите! Я слышала, как поднимался лифт… Я в этом не уверена, потому что бросилась бежать…

— Вы выпили еще?

— Может быть… Машинально… Тогда я пришла в отчаяние и проглотила таблетки. Остальное я вам уже рассказала. Нельзя ли…

Графиня, несомненно, хотела еще раз попросить у него разрешения выпить глоток виски, но тут зазвонил телефон, и она неуверенно протянула руку к трубке:

— Алло! Алло! Да, он здесь, да…

Мегрэ услышал спокойный голос Люка — это наконец был нормальный голос. Комиссар представил себе, как Люка сидит за своим письменным столом на набережной Орфевр, и сам успокоился, даже почти почувствовал прилив свежих сил.

— Это вы, шеф?

— Я собирался позвонить тебе позже…

— Я так и предполагал, но подумал, что лучше сразу сообщить вам. Марко Пальмиери здесь.

— Его нашли?

— Это не мы его нашли. Он пришел по своей воле минут двадцать назад, свежий и бодрый, держался очень непринужденно. Спросил, здесь ли вы, а когда ему ответили, что нет, попросил, чтобы ему дали поговорить с кем-нибудь из ваших сотрудников. Принял его я. Сейчас оставил его в вашем кабинете с Жанвье.

— Что он говорит?

— Что узнал обо всей этой истории только из газет.

— Вчера вечером?

— Нет, только сегодня утром. Он был не в Париже, а у друзей. У них замок в Ньевре, и они устраивали там охоту…

— Голландка была с ним?

— На охоте? Да. Они поехали туда вместе в ее машине. Он сказал мне, что они скоро поженятся. Ее зовут Анна де Гроот, и она разведена.

— Знаю… Продолжай…

Маленькая графиня слушала его, сжавшись в комок в своем кресле и кусая ногти, лак на которых облупился…

— Я спросил его, что он делал в позапрошлую, ночь.

— Ну и?..

— Он был в кабаре «Монсиньор».

— Знаю.

— С Анной де Гроот.

— Это тоже знаю.

— Он увидел там полковника со своей бывшей женой…

— Что потом?

— Голландка поехала к себе, и он с ней.

— Куда к себе?

— В «Георг Пятый», где она занимает номер на пятом этаже.

— Который час тогда был?

— По его словам, около половины четвертого утра, может быть, четыре. Я послал человека проверить это, но еще не получил ответ… Они легли спать, и он встал только в десять утра. Марко утверждает, что на охотничий праздник в замок банкира с улицы Обер их пригласили больше недели назад. Встав, Марко Пальмиери ушел из «Георга Пятого» и поехал к себе на такси за своим чемоданом. Он продолжал ездить на этом же такси, и сейчас оно стоит у нас перед входом. Он вернулся в «Георг Пятый», и около половины двенадцатого парочка отправилась в путь в «ягуаре» Анны де Гроот. Сегодня утром, в тот момент, когда он выезжал из замка на охоту, он машинально пробежал глазами газеты в холле замка и помчался в Париж, как был — в сапогах…

— Голландка поехала с ним?

— Нет, осталась там. Лапуэнт позвонил в замок, чтобы это проверить, и метрдотель подтвердил, что она среди охотников.

— Какое он производит впечатление?

— Держался очень непринужденно и выглядел искренним. Это молодой человек высокого роста, довольно симпатичный…

Черт побери! Они все симпатичные!

— Что мне с этим делать?

— Пошли Лапуэнта в «Георг Пятый». Пусть он подробно отследит, кто куда ходил в ту ночь, пусть расспросит ночных служащих.

— К этим людям ему придется идти на дом: они никогда не дежурят днем.

— Пусть идет. А что касается… — Комиссар предпочел не произносить это имя перед молодой женщиной, которая впивалась в него взглядом. — Что касается твоего посетителя, на этом этапе дела ты можешь только одно — отпустить его. Попроси его не покидать Париж. Приставь к нему кого-нибудь. Да… Да… Ну как всегда делается! Я перезвоню тебе позже. Я не один… — Почему он в последний момент спросил: — Какая там у вас погода?

— Прохладно; солнце выглянуло, но какое-то невеселое.

Когда он клал трубку, маленькая графиня вполголоса спросила:

— Это он?

— Кто?

— Марко. Это о нем вы говорили, да?

— Вы уверены, что не встретили его в коридорах «Георга Пятого» или в номере полковника?

Графиня выпрыгнула из кресла. Мегрэ испугался за нее: она была крайне возбуждена, на грани нервного припадка.

— Я об этом догадывалась! — закричала она, и ее лицо исказилось. — Он был там с ней, у меня над головой, да? Был, я знаю! Она всегда останавливается в «Георге Пятом». Я выяснила, какой у нее номер. Они были там вдвоем, в постели… — Похоже, она ничего не замечала вокруг от гнева и ярости. — Они были там, и смеялись, и занимались любовью, когда я…

— А вы не думаете, что Марко скорее мог…

— Мог что?

— Держать голову полковника под водой?

Графиня не поверила своим ушам. Ее тело вздрогнуло под прозрачным халатом, и вдруг она бросилась на Мегрэ и стала колотить кулаками куда попало.

— Вы в своем уме? В своем уме? Вы смеете… Вы чудовище! Вы…

Мегрэ чувствовал, что выглядит смешно в этом гостиничном номере, пытаясь схватить руками запястья разъяренной женщины, чью энергию гнев увеличивал в десять раз.

Его галстук съехал набок, волосы растрепались, дыхание уже становилось чаще, но наконец он сумел ее остановить, и тут в дверь постучали.

Глава 6, в которой Мегрэ приглашают на завтрак и где по-прежнему идет речь о ВИП-персонах

Потасовка кончилась не так плохо, как опасался Мегрэ. Эти удары в дверь маленькой графине послал сам Бог, потому что они позволяли ей выйти из положения и закончить эту сцену, ибо она, без сомнения, не знала, как это сделать.

Она опять бросилась в спальню, а комиссар без лишней спешки поправил галстук, пригладил волосы и пошел открывать дверь в коридор.

Это был коридорный, обслуживавший этаж. Почему-то смущаясь, он спросил, нельзя ли ему забрать поднос от первого завтрака. Может быть, он слушал у двери или, не подслушивая специально, услышал отголоски скандала? Если и было так, он ничем этого не показал. Когда коридорный вышел, графиня снова появилась в гостиной, вытирая губы, и теперь была спокойнее.

— Я полагаю, вы намерены увезти меня в Париж?

— Даже если бы я этого желал, мне нужно было бы выполнить формальности, которые занимают довольно много времени.

— Мой здешний адвокат не позволил бы вам добиться моей выдачи. Но я сама хочу полететь туда, потому что непременно должна присутствовать на похоронах Дэвида. Вы летите четырехчасовым самолетом?

— Возможно, да, но вот вы на нем не полетите.

— Почему это, будьте добры объяснить?

— Потому, что я не желаю быть в дороге вместе с вами.

— Это мое право, разве не так?

Мегрэ подумал о журналистах и о фотографах, которые обязательно обстреляют его из своих фотоаппаратов и в Женеве, и в Орли.

— Может быть, это и ваше право, но если вы попытаетесь сесть в этот самолет, я найду более или менее законный способ помешать вам. Полагаю, вы не собираетесь сделать мне никакого заявления?

В общем, эта встреча закончилась трагикомедией, и, чтобы вернуться в свою привычную жизнь, комиссар после нее примерно полчаса разговаривал с Люка. Дирекция отеля догадалась предложить ему для этого маленький кабинет возле комнаты регистраторов.

Доктор Поль пока не прислал официального ответа, но уже дал Люка предварительный отчет по телефону. После вскрытия он был больше, чем когда-либо, уверен, что кто-то силой удерживал Дэвида Уорда в ванне, потому что никак иначе нельзя было объяснить кровоподтеки на плечах. С другой стороны, не было никаких травм затылка или спины, которые почти обязательно были бы обнаружены, если бы полковник поскользнулся, ударился о край ванны и потерял сознание.

Жанвье вел наблюдение за Марко. Как и следовало ожидать, первое, что сделал бывший муж маленькой графини, выйдя с набережной Орфевр, — позвонил Анне де Гроот.

Люка замучили телефонные звонки, среди которых многие были из крупных банков и финансовых компаний.

— Вы вернетесь сегодня днем, шеф?

— Да, четырехчасовым самолетом.

В тот момент, когда Мегрэ клал трубку телефона, ему передали конверт, который принес для него полицейский в форме. Это было очень милое письмо. Начальник лозаннской полиции писал, что счастлив, что наконец ему представился случай встретиться со знаменитым Мегрэ, и приглашал его позавтракать вместе «по-простому, на берегу озера, в спокойной деревенской гостинице, в кантоне Во».

Мегрэ, у которого было полчаса свободного времени, позвонил на бульвар Ришар-Ленуар.

— Ты по-прежнему в Лозанне? — спросила мадам Мегрэ.

Накануне ей сообщили с набережной Орфевр об отъезде мужа, а утром она узнала новости о нем из газет.

— Я вылетаю обратно сегодня днем, но это не значит, что я приду домой рано. Не жди меня к обеду.

— Ты везешь с собой графиню?

Это, конечно, была не ревность, но первый раз в жизни комиссару показалось, что он расслышал в голосе жены беспокойство и одновременно едва заметную ироническую нотку.

— У меня нет никакого желания везти ее с собой.

— А-а!

Он зажег свою трубку, вышел из отеля и сказал консьержу, чтобы, если его будут спрашивать, тот ответил, что Мегрэ вернется через несколько минут. Два фотографа пошли за Мегрэ следом в надежде, что он чем-нибудь выдаст свои планы.

Но комиссар только рассматривал витрины, держа руки в карманах, потом зашел в табачный магазин и купил трубку, потому что улетел из Парижа так поспешно, что имел при себе только одну трубку, в кармане, а он к этому не привык.

Увидев марки табака, не известные во Франции, Мегрэ поддался искушению и купил несколько пачек трех марок.

Потом, почувствовав что-то вроде угрызений совести, он вошел в соседний магазин и приобрел для мадам Мегрэ носовой платок, на котором был вышит герб Лозанны.

Начальник полиции зашел за ним в условленное время. Он был высокий, спортивного телосложения и, должно быть, страстный лыжник.

— Вас не беспокоит то, что мы отправимся поесть в сельские места, за несколько километров отсюда? Не волнуйтесь из-за своего самолета: я велю отвезти вас в аэропорт на одной из наших машин.

Кожа у него была светлая, и щеки выбриты до блеска.

Внешность и манеры этого человека говорили о том, что он сохранил тесную связь с деревней, и Мегрэ действительно узнал от начальника полиции, что отец того был виноградарем и жил возле Веве.

Они сели за столик в деревенской гостинице на берегу озера. Кроме их мест, здесь был занят только один столик. За ним сидели местные жители и говорили между собой о хоровом обществе, членами которого были.

— Вы позволите мне выбрать блюда?

Начальник полиции заказал сушеное мясо из Гризона, деревенские ветчину и колбасу, а потом еще озерную рыбу — гольца.

Он то и дело смотрел на Мегрэ, и эти брошенные украдкой осторожные взгляды выдавали его любопытство и восхищение.

— Интересный экземпляр эта женщина, верно?

— Графиня?

— Да. Мы ведь ее тоже хорошо знаем, потому что часть года она живет в Лозанне. — И не без трогательной гордости начальник полиции объяснил: — У нас маленькая страна, месье Мегрэ, но именно потому, что маленькая, доля очень важных особ — ВИП-персон, как сокращают эти слова англичане — в населении у нас больше, чем в Париже или даже на Лазурном берегу. У вас они, хотя их и больше, растворяются в общей массе. А здесь их невозможно не видеть. Правда, это те же люди, которых можно встретить на Елисейских полях и на Круазет.

Мегрэ в это время наслаждался заказанными блюдами и местным легким белым вином, которое ему подали в запотевшем от холода графине.

— Мы знаем и полковника Уорда, и почти всех, с кем вы сейчас имеете дело. Кстати, третья жена Уорда, Мюриэль, сегодня утром поспешно вылетела в Париж.

— Какую жизнь она ведет в Лозанне?

Голубые глаза его собеседника, когда тот что-нибудь обдумывал, становились светлее и казались почти прозрачными.

— Это нелегко объяснить. Она имеет квартиру, удобную, можно даже сказать роскошную, но небольшую, в новом доме в Уши. Ее дочь Эллен учится в пансионе, где ученицы в основном американки, англичанки, голландки и немки из лучших семей. У нас в Швейцарии много таких школ, и к нам присылают детей со всего мира.

— Знаю…

— Мюриэль Уорд — я говорю «Уорд», потому что развод не доведен до конца и она до сих пор носит эту фамилию — принадлежит к тому, что мы называем «клуб одиноких дам». Это, разумеется, не настоящий клуб: там нет ни устава, ни членских карточек, ни взносов. Мы так называем дам, которые по разным причинам приезжают в Швейцарию жить в одиночестве. Некоторые из них разведены, другие — вдовы, есть еще несколько знаменитых певиц и музыкантш и несколько жен, к которым иногда на время приезжают мужья. По каким причинам они живут здесь — это их дело, разве не так? Иногда это политические причины, иногда финансовые, а иногда и медицинские. Среди этих дам есть королевские высочества и женщины без титулов, богатейшие вдовы и женщины, у которых есть только скромные пенсии.

Начальник говорил все это тоном, немного похожим на тон экскурсовода, и с легкой улыбкой, которая окрашивала его юмором.

— Общее у них вот что: все они кто по имени, кто по богатству, кто еще почему-либо — очень важные особы, ВИП-персоны, как я говорил. Это объединяет их в группы, которые в разной степени дружат или враждуют между собой. Некоторые из этих дам весь год живут в «Лозанна-Палас», который вы уже видели. Самые богатые имеют виллу в Уши или замок поблизости. Они приглашают друг друга на чай, встречаются на концертах. Но разве в Париже не то же самое? Разница, я повторяю, в том, что здесь они более заметны. У нас тут есть и мужчины, почти со всего мира, которые решили жить в Швейцарии, кто круглый год, кто часть года. К примеру, если снова взять «Лозанна-Палас», там сейчас живут человек двадцать из семьи короля Сауда. Добавьте сюда делегатов международных совещаний — конференций ЮНЕСКО и разных других, которые проходят у нас в стране, — и вы поймете, что у нас много дел… Я думаю, что наша полиция, хотя работает тихо, не так уж плоха… Если я могу быть вам полезен…

У Мегрэ постепенно появилась на лице та же улыбка, что и у его собеседника. Комиссар понимал, что, хотя швейцарцы и очень гостеприимны, тем не менее полиция у них очень хорошо информирована о том, что делают все эти известные личности.

В общем, все, что он сейчас услышал, значило: «Если у вас есть вопросы, то…»

И он вполголоса произнес:

— Похоже, Уорд прекрасно ладил со своими бывшими женами…

— А за что ему было на них сердиться? Он каждый раз сам покидал жену, когда она ему надоедала.

— Он был с ними щедрым?

— Не слишком щедрым. Давал столько денег, чтобы хватило на достойную жизнь, но не крупное состояние.

— Что представляет собой Мюриэль Хэллиген?

— Она американка. — В устах этого человека слово «американка» имело весь смысл, который можно в него вложить. — Я не знаю, почему полковник попросил развод именно в Швейцарии. Разве что у него были другие причины поселиться здесь. В любом случае развод тянется уже два года. Мюриэль наняла двух лучших адвокатов нашей страны и должна знать, сколько это ей будет стоить. Она выдвинула тезис, который, кажется, признают некоторые американские суды: что раз муж приучил ее к определенному образу жизни, он должен обеспечить ей тот же образ жизни до конца ее дней…

— Полковник не уступил?

— У него тоже отличные адвокаты. Три или четыре раза возникал слух, что достигнуто соглашение, но я не думаю, что последние бумаги уже подписаны.

— Я полагаю, пока продолжается процесс, эта женщина воздерживается от любовных приключений?

Полицейский из Лозанны налил вина в бокалы, и было заметно, что он наполняет их слишком медленно, словно хочет хорошо обдумать ответ.

— Приключений? Нет, этого нет. Как правило, у этих дам из клуба нет открытых любовных увлечений. Вы, я думаю, уже встречались с Джоном Т. Арнольдом?

— Он первый примчался в «Георг Пятый».

— Он холост, — лаконично сказал начальник полиции.

— И?..

— И одно время говорили, что у него нетрадиционные вкусы в этом отношении. Но от людей из обслуги тех гостиниц, где он живет, мне известно, что это совершенно не так.

— Что еще вы знаете?

— Он очень близок с полковником с давних пор. Он был для полковника доверенным лицом, секретарем, поверенным в делах. Полковник кроме законных жен всегда имел любовные приключения, достаточно короткие, чаще всего очень короткие, а случалось — всего на одну ночь или на один час. Так как полковник ленился ухаживать за женщинами, а при его положении в обществе ему было неудобно делать подобные предложения, например, танцовщице из кабаре или продавщице цветов, то этим занимался Джон Т. Арнольд…

— Понимаю.

— Тогда вы угадываете остальное. Арнольд брал комиссионные натурой. Утверждают, хотя у меня нет формальных доказательств, что он брал такой же сбор и с законных жен Уорда.

— Мюриэль?

— Он два раза приезжал к ней один в Лозанну. Но нет никаких доказательств, что приезжал не по поручению Уорда.

— Графиня?

— Несомненно! Он и другие. Когда она выпьет достаточно много шампанского, у нее часто возникает потребность поплакать на груди спутника-мужчины…

— Уорд об этом знал?

— Я был не настолько близко знаком с полковником Уордом. Вы забываете, что я всего лишь полицейский.

Оба улыбнулись. Забавный это был разговор: одни половинки фраз, и в каждой им двоим многое было понятно без слов.

— По-моему, Уорд знал много, но это его не очень волновало. Вы — я это узнал из сегодняшних утренних газет — встречались в Монте-Карло с господином ван Меленом, еще одним нашим подопечным. Он и Уорд были большими друзьями; они оба много прожили и не требовали от людей, в том числе от женщин, больше, чем те могут им дать. Оба были личности примерно одного масштаба с той только разницей, что ван Мелен хладнокровнее и лучше себя контролирует, а полковник позволял себе пить… Я полагаю, вы выпьете кофе?

Мегрэ чувствовал, что, наверно, долго будет помнить этот завтрак в маленьком ресторанчике, который напомнил ему закусочные на берегу Марны, но выглядел по-швейцарски солидно. Возможно, здесь меньше яркого своеобразия, зато больше уюта и уединения.

— Графиня полетит тем же самолетом, что и вы?

— Я ей это запретил.

— Все будет зависеть от того, сколько она выпьет в ближайшие четыре часа. Вы не хотите, чтобы она летела этим рейсом?

— Она достаточно заметная и достаточно неудобная спутница.

— Она не сядет в этот самолет, — пообещал начальник полиции. — Вас не очень затруднит провести несколько минут в наших кабинетах? Мои подчиненные так хотят познакомиться с вами.

Комиссару Мегрэ устроили радушный прием в сыскной полиции, в новом здании, на одном этаже с частным банком, над дамской парикмахерской. Мегрэ пожимал руки, улыбался, десять раз повторил одни и те же любезные слова, благодушный и довольный жизнью благодаря легкому вину из Во.

— А теперь вам пора в машину. Если вы задержитесь, нам придется всю дорогу ехать с включенной сиреной…

Мегрэ снова оказался в уже знакомой атмосфере аэровокзала. Опять призывы из громкоговорителя и бары, где пилоты в форме и стюардессы торопливо пьют кофе.

Потом — самолет, горы, не такие высокие, как утром, луга и фермы, которые он видел в разрывы между облаками.

В Орли его ждал Лапуэнт в одной из черных машин уголовной полиции.

— Поездка получилась хорошая, шеф?

Мегрэ вновь увидел парижские пригороды, а потом Париж под ясным предвечерним небом.

— Дождя не было?

— Ни капли. Я подумал, что будет лучше приехать встретить вас.

— Что нового?

— Я не все знаю: информацию собирает Люка. Я объездил часть ночной обслуги, и расстояние в результате получилось приличное, потому что большинство этих людей живут в пригородах.

— Что ты узнал?

— Ничего конкретного. Я попытался составить график прихода и ухода для всех. Это было трудно. В отеле живут, кажется, триста десять человек, и похоже, все они постоянно ходят то туда, то сюда, звонят по телефону, вызывают коридорного или горничную, такси, посыльного, маникюршу и не знаю, кого еще. Кроме того, служащие отеля боятся сказать лишнее, и многие отвечают уклончиво…

Продолжая вести машину, он вытащил из кармана листок бумаги и протянул его Мегрэ.

«Восемь часов вечера. Горничная третьего этажа входит в номер 332, где живет графиня, и видит графиню в пеньюаре, которой обрабатывает руки маникюрша.

— Вы пришли по поводу одеяла, Аннетта?

— Да, госпожа графиня.

— Зайдите, пожалуйста, через полчаса.

Восемь десять. Полковник Уорд находится в баре отеля вместе с Джоном Т. Арнольдом. Полковник, посмотрев на часы, расстается со спутником и поднимается в свой номер. Арнольд заказывает сандвич.

Восемь двадцать две. Полковник из своего номера заказывает телефонный разговор с Кембриджем и около десяти минут говорит с сыном. Похоже, он регулярно звонил сыну два раза в неделю, всегда примерно в одно и то же время.

Около восьми тридцати. Арнольд в баре входит в телефонную кабинку. Звонил он, видимо, в Париж, потому что телефонистка на коммутаторе не зарегистрировала этот звонок.

Восемь сорок пять. Полковник из номера 347 звонит в номер 332, несомненно, чтобы узнать, готова ли графиня.

Около девяти часов. Полковник и графиня выходят из лифта, по пути оставляют ключи. Портье вызывает им такси. Уорд называет адрес ресторана на площади Мадлен».

Лапуэнт следил за тем, как продвигается чтение листка.

— Я сходил в этот ресторан, — пояснил он. — Тут зацепиться не за что. Они там обедали часто, и им всегда давали один и тот же столик. Три или четыре человека подошли к полковнику и пожали ему руку. Полковник и графиня, похоже, не ссорились. Пока графиня ела десерт, полковник, который его никогда не заказывает, зажег сигару и просмотрел вечерние газеты.

«Около одиннадцати тридцати. Полковник и графиня входят в кабаре „Монсиньор“».

— Там, — сказал Лапуэнт, — они тоже постоянные посетители, и цыганский оркестр автоматически начинает играть всегда одну и ту же мелодию, когда входит графиня. Шампанское и виски. Полковник никогда не танцует.

Мегрэ представил себе полковника сначала в ресторане, где тот воспользовался тем, что не ел десерты, чтобы прочесть газету, а потом на обитой красным бархатом скамье без спинки в «Монсиньоре». Он не танцевал и не ухаживал за своей спутницей, потому что близко знал ее уже давно. Музыканты подошли к его столику и сыграли для него.

«Там они тоже постоянные посетители», — так сказал Лапуэнт.

Три вечера, четыре вечера в неделю? И в других городах — в Лондоне, Каннах, Риме, Лозанне — он ходил в кабаре, похожие на это почти как близнецы; там, должно быть, играли тот же мотив, когда графиня входила в дверь, и там полковник тоже не танцевал.

У него был в Кембридже взрослый шестнадцатилетний сын, с которым он раз в три дня несколько минут разговаривал по телефону, а в Швейцарии дочь, которой он, конечно, тоже звонил. И были три жены. Первая снова вышла замуж и вела жизнь, похожую на его собственную.

Затем Алиса Перрен, которая часть времени жила в Лондоне, а часть — в Париже, и, наконец, Мюриэль Хэллиген — та, что входит в клуб одиноких дам.

На улицах люди, закончившие работу, спешили ко входам в метро и автобусным остановкам.

— Мы приехали, шеф…

— Знаю…

Набережная Орфевр — двор, где уже начинает темнеть, лестница, погруженная в сероватый полумрак, несмотря на уже зажженные лампы.

Мегрэ не пошел сразу к Люка, а направился в свой кабинет, включил свет и сел на привычное место, держа перед собой записку Лапуэнта.

«Ноль пятнадцать. Уорда зовут к телефону. Откуда был звонок, я не смог узнать».

Мегрэ почти машинально протянул руку к телефонной трубке.

— Соедините меня с моей квартирой. Алло! Это ты? Я приехал… Да, я у себя в кабинете. Пока не знаю… Все идет хорошо. Нет, что ты!.. Уверяю тебя… Из-за чего мне грустить?

Почему жена задала ему этот вопрос? Он просто соскучился и хотел услышать ее голос.

«Примерно половина первого. Появление Марко Пальмиери и Анны де Гроот в „Монсиньоре“».

Анна де Гроот ушла из «Георга Пятого» в семь вечера одна. Она встретилась с Марко у «Фуке», где быстро пообедали перед тем, как отправиться в театр. Ни он, ни она не были одеты по-вечернему. И у «Фуке», и в «Монсиньоре» их хорошо знают, и похоже, что их связь считается признанной обществом».

Мегрэ понимал, сколько нужно было ходьбы, чтобы составить этот отчет, и сколько терпения проявил Лапуэнт, чтобы получить такие неважные на первый взгляд сведения.

«Ноль пятьдесят пять. Бармен „Георга Пятого“ объявляет пяти или шести клиентам, которые еще остаются в баре, что собирается его закрывать. Джон Т. Арнольд заказывает гаванскую сигару и уводит в вестибюль троих мужчин, с которыми перед этим играл в карты.

Я не смог точно установить, выходил ли Арнольд из бара в течение вечера. Бармен не может ответить на этот вопрос уверенно. До десяти вечера все столики были заняты, и все табуреты тоже. Тогда он видел Арнольда в левом углу возле окна в обществе трех недавно приехавших американцев, из которых один — кинопродюсер, второй — коммерческий агент актера. Они играли в покер. Я не смог узнать и того, был Арнольд знаком с ними раньше или познакомился только в тот вечер в баре. Они пользовались жетонами, но, когда закончили играть, бармен увидел, как они передают друг другу доллары. Он думает, что игра были крупная. Кто выиграл, он не знает.

Час десять. Коридорного вызывают в маленькую ампирную гостиную, которая устроена в глубине вестибюля, и спрашивают, можно ли еще заказать еду и напитки.

Он отвечает „да“, и ему заказывают бутылку виски, содовую воду и четыре стакана. Четыре клиента бара облюбовали это место и продолжали там свою партию в покер.

Час пятьдесят пять. Войдя в ампирную гостиную, коридорный уже не обнаруживает там никого. Бутылка почти пуста, жетоны на столе, в пепельнице окурки сигар.

Я расспросил на этот счет ночного консьержа. Продюсера зовут Марк П. Джонс, и он сопровождает во Францию знаменитого американского комика, который должен снимать фильм или продолжение фильма на нашем Юге.

Второй, Арт Левинсон, — коммерческий агент этой кинозвезды. Третьего игрока консьерж не знает. Он много раз видел этого человека в вестибюле, но в отеле тот не живет. Консьерж считает, что видел, как этот человек в ту ночь вышел из отеля около двух часов. Я спросил, вышел ли вместе с ним Арнольд. Консьерж не смог ответить ни да, ни нет. Он в это время был у телефона: одна клиентка с шестого этажа жаловалась на соседей, которые сильно шумели. Консьерж сам поднялся наверх, чтобы учтиво попросить пару, о которой шла речь, вести себя потише».

Мегрэ откинулся на спинку стула и медленно набил табаком свою трубку, глядя на серые сумерки за окнами.

«Примерно два ноль пять. Полковник и графиня уходят из „Монсиньора“, берут такси на стоянке перед кабаре и приказывают отвезти их в „Георг Пятый“. Я легко нашел это такси. По дороге оба не сказали ни слова.

Два пятнадцать. Они приезжают в „Георг Пятый“.

Каждый берет из рук консьержа свой ключ. Полковник спрашивает, есть ли для него какие-нибудь сообщения.

Их нет. Он и графиня о чем-то совещаются у двери лифта, который спустился не сразу. Не было похоже, чтобы они спорили.

Два восемнадцать. Дежурный коридорный по этажу вызван в номер 332. Полковник сидит в кресле; вид у него усталый, как обычно в эти часы. Графиня напротив него снимает туфли и растирает себе ступни. Она заказывает бутылку шампанского и бутылку виски.

Примерно три часа. Возвращается Анна де Гроот вместе с графом Марко Пальмиери. Они веселы и нежны друг с другом, но ведут себя сдержанно. Она немного оживленнее, чем он, — конечно, это действие шампанского. Друг с другом они разговаривают по-английски, хотя оба свободно говорят по-французски (голландка — с довольно сильным акцентом). Они поднимаются на лифте. Через несколько минут заказывают минеральную воду.

Три тридцать пять. Заработал телефон номера 332.

Графиня говорит телефонистке, что умирает, и просит позвать врача. Телефонистка сначала вызывает медсестру, потом звонит доктору Фреру».

Мегрэ быстро дочитал остальное, встал, открыл дверь кабинета инспекторов и увидел там Люка. Тот сидел у телефона возле своей лампы с зеленым абажуром.

— Не понимаю! — кричал осунувшийся от усталости Люка. — Я же вам говорю: не понимаю ни слова из того, что вы рассказываете… Я даже не знаю, на каком языке вы говорите. Нет у меня рядом переводчика… — Он положил трубку и вытер лоб. — Если я правильно понял, это был звонок из Копенгагена. Не знаю, говорили со мной по-немецки или по-датски. Это не прекращается с утра. Все спрашивают подробности…

Тут он смутился и встал перед шефом.

— Простите меня: я даже не спросил вас, хорошо ли прошла поездка. Кстати, вам звонили из Лозанны — сказать, что графиня поедет ночным поездом и будет в Париже в семь утра.

— Это она звонила?

— Нет, человек, с которым вы обедали.

Это было очень любезно, и Мегрэ оценил деликатность такого поступка. Помощь без шума… Начальник полиции не назвал своего имени. Но, говоря по правде, Мегрэ, который не сохранил его визитную карточку, уже забыл это имя.

— Что сегодня делал Арнольд? — поинтересовался комиссар.

— Прежде всего сегодня утром он побывал в гостинице «Бристоль» на улице Фобур-Сент-Оноре, где остановился Филпс, английский солиситор…

Этот не поселился ни в «Георге Пятом», слишком международном для него, ни в слишком французском «Скрибе», а решил поселиться напротив посольства Великобритании, словно хотел чувствовать себя ближе к родной стране.

— Они совещались в течение часа, потом пошли в американский банк на проспекте Оперы, после этого в английский банк на Вандомской площади. В обоих банках их сразу принимали директора. Они оставались там довольно долго. Ровно в двенадцать они расстались на Вандомской площади. Солиситор взял такси, возвратился в отель, где позавтракал в одиночестве.

— Арнольд?

— Прошел пешком через парк Тюильри — не спеша, как человек, у которого впереди много времени, при этом иногда смотрел на часы у себя на руке, чтобы убедиться в своей правоте. Он даже немного походил по книжным лавкам на набережных, листал там старые книги и смотрел гравюры. Без четверти час он пришел в отель «Гранд Огюстен». Там он стал ждать в баре, при этом пил мартини и просматривал газеты. Вскоре к нему подошла третья жена Уорда…

— Мюриэль Хэллиген?

— Да. Она привыкла останавливаться в этом отеле. Похоже, она прилетела в Орли около половины двенадцатого, потом приняла ванну и полчаса отдохнула перед тем, как идти в бар…

— Она звонила по телефону?

— Нет…

Значит, о встрече с Арнольдом она договорилась из Лозанны, перед отъездом.

— Они завтракали вместе?

— Да, в маленьком ресторане, который похож на бистро, но очень дорогой; это на улице Жакоб. Торранс, который зашел туда вслед за ними, говорит, что еда там чудесная, но цены кусаются. Те двое беседовали спокойно, как старые друзья, и так тихо, что Торранс ничего не смог расслышать. Потом Арнольд отвез ее обратно в отель, взял такси и снова приехал к месье Филпсу. В «Бристоле» телефон звонит без остановки — Лондон, Кембридж, Амстердам, Лозанна. Кроме того, они приняли в своем номере много посетителей, в том числе месье Демонто, парижского нотариуса, который пробыл там дольше остальных. В вестибюле ждет группа журналистов: они хотят знать, когда будут похороны и где будут хоронить — в Париже, в Лондоне или в Лозанне. Кстати, говорят, что юридическое место жительства Уорда было в Лозанне. Кроме того, им интересно, что написано в завещании, но пока у них об этом нет совершенно никакой информации. И последнее: репортеры говорят, что с минуту на минуты здесь ждут обоих детей Уорда. Вы выглядите усталым, шеф…

— Нет… не знаю…

Мегрэ чувствовал себя вялым, и, правду говоря, ему трудно было бы сказать, о чем он думает. То же самое бывало с ним после плавания на корабле. Он еще чувствовал в своем теле отголосок движения самолета, и картины увиденного заполняли его ум, оттесняли одна другую. Все это произошло слишком быстро. Слишком много людей, слишком много впечатлений одно за другим. Йозеф ван Мелен, голый на кровати, в руках своего массажиста, потом он же в смокинге в тот момент, когда расставался с Мегрэ в вестибюле отеля «Париж», чтобы отправиться на торжественный обед в «Спортинг». Маленькая графиня с помятым лицом и морщинками на ноздрях, ее дрожащие руки алкоголички. Потом этот светловолосый начальник лозаннской полиции — как все-таки его зовут? — который наливал ему такое светлое, такое прохладное вино и улыбался искренне и с легкой иронией по отношению к тем, о ком говорил. Клуб одиноких дам…

Теперь еще появились четверо мужчин, игравших в покер сначала в баре, потом в ампирной гостиной…

И мистер Филпс в своем английском отеле напротив посольства Великобритании, и директора банков, которые так услужливо спешили принять его и Арнольда. Совещания, телефонные звонки, нотариус месье Демонто, журналисты в вестибюле на Фобур-Сент-Оноре и у дверей «Георга Пятого», хотя там уже больше не на что было смотреть…

Молодой студент, который, конечно, тоже в свою очередь станет миллиардером, вдруг узнал у себя в Кембридже, что его отец, который накануне звонил ему с континента из гостиницы, умер.

И девочка, школьница четырнадцати лет, которой ее подруги по пансиону, может быть, завидовали, потому что она уезжает, паковала чемоданы, чтобы лететь на похороны отца.

Маленькая графиня теперь, должно быть, уже пьяна, но это не помешает ей сесть на ночной поезд. Когда она ослабеет, ей достаточно выпить еще глоток, чтобы подняться снова. Пока не упадет.

— Можно подумать, что у вас есть идея, шеф?

— У меня?

Мегрэ разочарованно пожал плечами, а потом настала его очередь спрашивать:

— Ты очень устал?

— Не слишком сильно.

— В таком случае пойдем спокойно пообедаем вдвоем «У дофины».

Там они не увидят такого общества, как в «Георге Пятом», или в самолетах, или в Монте-Карло и Лозанне.

В этой пивной сильно пахнет едой, как в деревенской гостинице. Хозяйка — у плиты, хозяин — за покрытой оловом стойкой, дочь помогает официанту обслуживать клиентов.

— А потом?

— Потом я хочу начать все заново, как будто ничего не знаю, как будто не знаком с этими людьми…

— Мне пойти с вами?

— Не стоит. Эту работу я больше люблю делать один…

Люка знал, что это значит. Мегрэ сейчас пойдет бродить по проспекту Георга Пятого, будет ходить там, маленькими глотками втягивать дым своей трубки, бросать взгляды то налево, то направо, присаживаться то тут, то там и почти сразу вставать, словно он не знает, куда деть свое большое тело.

Никто, даже сам Мегрэ, не мог сказать, сколько времени это будет продолжаться, и сейчас в этом незнании не было ничего хорошего.

Кто-то, увидев однажды комиссара в таком состоянии, не слишком вежливо заметил:

— Он похож на большого больного зверя!

Глава 7, в которой Мегрэ не только чувствует себя нежеланным, но более того — к нему относятся с подозрением

Мегрэ поехал на метро, потому что времени у него было вполне достаточно и этой ночью он совершенно не собирался трогаться с места. Можно было подумать, что он специально ел слишком много, чтобы чувствовать себя еще более тяжелым. Когда он расстался с Люка на площади Дофина, тот собрался что-то сказать, даже открыл рот, но никак не решался начать, и комиссар подбодрил его взглядом.

— Нет… Ничего… — решил Люка.

— Скажи…

— Я собирался спросить вас, стоит ли мне ложиться спать.

Когда шеф бывал в таком настроении, это, как правило, означало, что осталось уже немного времени до того, как в стенах его кабинета разыграется последний акт драмы.

А это, как нарочно, происходило почти всегда по ночам, когда во всем остальном здании было темно, и иногда нескольким сотрудникам Мегрэ приходилось сменять друг друга напротив того человека — мужчины или женщины, — который входил в дом на набережной Орфевр как просто подозреваемый, чтобы через больший или меньший промежуток времени выйти оттуда в наручниках.

Мегрэ понял этот скрытый смысл слов Люка. Он не был суеверным, но не любил торопить события, а в такие моменты сомневался в своей правоте.

— Иди спать.

Было не жарко. Вчера утром он вышел из дому, уверенный, что в двенадцать дня вернется завтракать туда же, на бульвар Ришар-Ленуар. Только вчера? Ему казалось, что все это началось гораздо раньше.

Он вышел из метро на проспекте Елисейских полей, который сверкал всеми своими огнями. Поздняя осень выдалась такой теплой, что террасы и теперь были полны народа. Держа руки в карманах пиджака, Мегрэ свернул на проспект Георга Пятого. Перед знакомым отелем великан в форме удивленно посмотрел на него, когда увидел, как он толкает вращающуюся дверь.

Это был ночной портье, а служащие, которых Мегрэ видел накануне, были из дневной смены. И портье, разумеется, спрашивал себя, что собирается здесь делать этот хмурый человек, который не живет в отеле и у которого костюм помят в дороге.

Посыльный, стоявший на посту по другую сторону вращающейся двери, проявил такое же любопытство и удивление и едва не спросил у Мегрэ, чего тот хочет.

Около двадцати человек рассредоточились по всему вестибюлю. Большинство были одеты в смокинги или вечерние платья, на женщинах были норковые манто и бриллианты, и, выйдя из облака одних духов, Мегрэ сразу оказывался в облаке других.

Посыльный, не сводивший с него глаз, был готов пойти за ним и окликнуть незнакомого посетителя, если тот зайдет слишком далеко, и Мегрэ предпочел направиться к регистрационной стойке. Служащие в черных куртках, которых он увидел там, были ему незнакомы.

— Месье Жиль у себя в кабинете?

— У себя. Что вам надо?

Мегрэ часто замечал в гостиницах, что служащие ночной смены не так вежливы, как те, которые работают днем. Почти всегда можно было сказать, что это служащие второго сорта, которые злятся на весь мир за то, что он заставил их жить перевернутой жизнью — работать, когда все спят.

— Комиссар Мегрэ… — вполголоса представился он.

— Желаете подняться наверх?

— Возможно, поднимусь. Я только хочу предупредить вас, что намерен какое-то время ходить по вашему отелю. Ничего не бойтесь. Я постараюсь быть как можно менее заметным.

— Ключи от номеров 332 и 347 теперь не у консьержа. Они здесь, у меня. По просьбе следователя эти номера оставили в том виде, в каком они были.

— Знаю…

Мегрэ засунул эти ключи в карман. Почувствовав себя неудобно в шляпе, он поискал, куда ее положить, и в конце концов положил в одно из кресел, а сам сел в другое, как делали те, кто ждал кого-то в вестибюле.

Со своего места он увидел, что регистратор въезжающих берет трубку телефона, и понял: этот человек сообщает директору о его приходе. Через несколько минут Мегрэ получил доказательство своей правоты: служащий в куртке подошел к нему.

— Я говорил по телефону с месье Жилем. Сейчас я дам указания служащим, чтобы они позволили вам ходить, где вам хочется. Но все же месье Жиль советует вам…

— Знаю! Знаю! Месье Жиль живет здесь, в отеле?

— Нет, у него особняк в Севре…

Чтобы опросить ночного консьержа, Лапуэнт должен был ехать в Жуанвиль. Бармен — Мегрэ это знал — жил еще дальше от Парижа, в долине Шеврез, сам ухаживал за довольно большим огородом, выращивал кур и уток.

Разве это не странно? Клиенты платят запредельные цены за то, чтобы спать в двух шагах от Елисейских полей, а служащие, по крайней мере те из них, кто может позволить себе эту роскошь, убегают отсюда в деревню, как только кончают работать.

Группы стоящих людей, и прежде всего одетых по-вечернему, состояли из тех, кто еще не обедал и ждал, пока их кружок соберется в полном составе, чтобы ехать к «Максиму», в «Серебряную башню» или еще в какой-нибудь ресторан того же класса. Такие люди были и в баре — эти выпивали последний коктейль перед тем, как перейти к самой важной для них части дня: обеду и послеобеденному отдыху.

Это же, видимо, происходило и позавчера, и картина была точно такая же. Продавщица цветов в своем киоске готовила бутоньерки. Театральный киоскер раздавал опаздывающим клиентам заказанные билеты. Консьерж объяснял, куда идти, тем, кто этого еще не знал.

Мегрэ после обеда выпил рюмку кальвадоса[4] — из чувства противоречия, именно, потому, что должен был возвратиться туда, где никто никогда не пьет кальвадос и тем более бургундскую виноградную водку. Там пьют виски, шампанское, из коньяков — хороший «Наполеон».

Группа южноамериканцев приветствовала криками «браво» молодую женщину в норковой шубе палевого цвета, которая суетливо выпрыгнула из лифта и удачно обеспечила себе встречу на уровне кинозвезды.

Была ли она красива? О маленькой графине тоже говорили, что она удивительная женщина, но Мегрэ видел ее вблизи, без косметики, даже застал ее пьющей виски из горла — так отхлебнула бы большой глоток красного вина пьянчужка с набережных.

Почему уже несколько минут Мегрэ казалось, что он живет на корабле? Атмосфера этого вестибюля напомнила ему, как он ездил в Соединенные Штаты, когда один американский миллиардер — опять миллиардер! — очень просил его распутать одно дело. Он вспомнил, что рассказал ему полицейский комиссар корабля, когда они однажды ночью остались последними в салоне после в достаточной степени детских игр, которые там были устроены.

— Вы знаете, комиссар, что в первом классе три человека обслуживают одного пассажира?

Действительно, на мостиках, в салонах, в коридорах через каждые двадцать метров ему попадался навстречу человек в белой куртке или в форме, готовый оказать какую-то услугу.

Здесь то же самое. В спальнях было по три кнопки: вызов метрдотеля, горничной и лакея. И возле каждой кнопки был изображен силуэт — соответствующего слуги (разве не все клиенты умеют читать?).

У входной двери в желтоватом свете фонаря стояли по стойке «смирно», как у входа в казарму, носильщики в зеленых фартуках, а кроме них два или три портье и несколько водителей (швейцары и извозчики!). И во всех углах были еще люди в униформе, которые стояли навытяжку, глядя перед собой, и ожидали приказа.

— Хотите верьте, хотите нет, — говорил дальше корабельный комиссар, — но самое трудное на корабле — не поддерживать работу машин, не управлять его движением, не вести его в плохую погоду, не прибыть вовремя в Нью-Йорк или Гавр. Кормить столько людей, сколько живет в целом городском районе, и поддерживать порядок в спальнях, салонах и столовых тоже не самое трудное. Больше всего у нас хлопот… — Тут он помолчал, выдерживая паузу. — С тем, как развлечь пассажиров. Их нужно чем-то занимать с того момента, как они встают, до того, как они ложатся спать, а некоторые ложатся только на рассвете…

Вот почему, как только заканчивался первый завтрак, на мостике подавали бульон. Потом начинались игры, коктейли. Затем икра, гусиная печенка и горячие омлеты.

— По большей части это люди, которые все видели и перепробовали все развлечения, какие можно придумать, но мы все-таки должны во что бы то ни стало…

Чтобы не задремать, Мегрэ встал и отправился искать ампирную гостиную. В конце концов он ее нашел — слабо освещенную, торжественную и пустую в этот час, если не считать старого седого господина в смокинге, который спал в кресле, открыв рот и держа в руке потухшую сигарету. Немного дальше Мегрэ заметил столовую. Метрдотель, стоявший на страже у ее двери, смерил его с ног до головы внимательным взглядом и не предложил ему столик. Может быть, он понял, что Мегрэ не настоящий клиент?

Мегрэ заглянул внутрь столовой, несмотря на то что метрдотель, судя по выражению его лица, этого не одобрял. Около десяти расставленных под люстрами столиков были заняты.

У комиссара стала возникать идея, правда, она была не слишком оригинальной. Он прошел мимо лифта, рядом с которым стоял на посту светловолосый молодой человек в униформе оливкового цвета. Это был не тот лифт, в котором он ехал накануне с директором. Еще в одном месте Мегрэ обнаружил третий лифт.

Те, кто видел комиссара, провожали его взглядом.

У начальника службы приема вряд ли было столько времени, чтобы предупредить всех служащих; он, конечно, только дал знать начальникам остальных служб о присутствии Мегрэ в отеле.

У Мегрэ не спрашивали, чего он хочет, что ищет или куда идет, но он оказывался вне поля зрения недоверчивых глаз только в тот момент, когда переходил в другой сектор, который тоже был под наблюдением.

Его маленькая идея… Она была еще нечеткой, но Мегрэ все же чувствовал, что открыл для себя нечто важное.

Его открытие можно было коротко сформулировать так: эти люди — он имел в виду клиентов «Георга Пятого», Монте-Карло, Лозанны: Уордов, ван Меленое, графинь Пальмиери — в общем, всех тех, кто ведет этот образ жизни, — так вот, разве эти люди не будут чувствовать себя потерявшимися, беззащитными, как будто безоружными и голыми, бессильными, неловкими и хрупкими, как младенцы, если их вдруг погрузить в обычную жизнь?

Могли бы они, толкаясь, влезть в вагон метро, найти нужный поезд в железнодорожном расписании, спросить билет в кассе, нести чемодан?

С того момента, как они выходят из своего номера, до момента, когда вселяются в такой же номер в Нью-Йорке, Лондоне или Лозанне, им не нужно заботиться о своем багаже: он переходит из рук в руки как будто без ведома хозяина, и тот находит свои вещи на месте в ящиках мебели. И сами эти люди тоже переходят из рук в руки…

Что сказал ван Мелен о достаточно сильном интересе?

Кто-то, у кого есть достаточно сильный интерес, чтобы убить…

Мегрэ становилось ясно, что речь не обязательно могла идти о достаточно крупной сумме. Он даже начинал понимать разведенных американок, которые требовали, чтобы им дали до конца их дней вести тот образ жизни, который сделал для жены привычным ее бывший муж.

Он плохо представлял себе, как бы маленькая графиня вошла в бистро, заказала себе чашку кофе со сливками и позвонила из телефона-автомата.

Разумеется, это мелочи. Но разве не часто как раз мелочи и оказываются самым важным. Могла бы Луиза Пальмиери в своей квартире отрегулировать отопление, зажечь газовую плиту на кухне, приготовить себе яйца всмятку?

Идея комиссара была сложнее, чем эти мысли, была такой сложной, что ей не хватало четкости.

Сколько их в мире — тех, кто перелетает с места на место, уверенный, что везде найдет те же стены и вещи вокруг, ту же услужливую заботу о себе, можно сказать, тех же людей, которые вместо них занимаются мелочами жизни?

Несколько тысяч — это точно. Комиссар полиции с корабля «Свобода» сказал ему еще вот что:

— Невозможно придумать ничего нового, чтобы их развлечь, потому что они держатся за свои привычки…

Так же они дорожат знакомой обстановкой. Везде одинаковые интерьеры, разница только в немногих деталях. Может быть, это способ успокоить себя, создать для себя видимость того, что ты дома? Даже зеркала в спальнях и вешалки для галстуков всюду на одних и тех же местах.

— Нет смысла браться за наше дело, если у тебя нет памяти на лица и имена…

Это сказал не корабельный комиссар, а консьерж из отеля на Елисейских полях, где Мегрэ вел расследование двадцать лет назад.

— Клиенты требуют, чтобы их узнавали, даже если они приезжали только один раз.

Вероятно, от этого им тоже становится спокойнее.

Понемногу Мегрэ делался менее суровым по отношению к этим людям. Они как будто чего-то боялись — себя самих, действительности, одиночества. Они кружились в тех немногих местах, о которых точно знали, что там получат те же самые услуги и те же самые знаки внимания, будут есть те же блюда и пить то же шампанское или то же виски.

Может быть, им от этого не было весело, но после того, как они однажды вошли в эту колею, они были не в состоянии жить иначе.

Не это ли достаточная причина? Мегрэ начал думать, что так оно и есть, и сразу увидел смерть полковника Уорда с новой точки зрения.

Кто-то из окружения полковника оказался (или посчитал, что оказался) под угрозой в один миг быть выброшенным в такую жизнь, как у всех, и ему не хватило мужества вынести это. И еще должно быть так, чтобы исчезновение Уорда позволяло этому «кому-то» продолжать вести ту жизнь, от которой он не мог отказаться.

О завещании ничего не было известно. Мегрэ не знал, у какого нотариуса или солиситора оно хранилось. Джон Т. Арнольд дал ему понять, что завещаний может быть несколько у разных юристов.

Может быть, он зря теряет время на эту ходьбу по коридорам «Георга Пятого»? Не лучше ли пойти спать и ждать, что будет?

Мегрэ вошел в бар. Ночной бармен тоже не знал его, но один из официантов узнал комиссара по фотографиям и тихо заговорил со своим начальником. Тот нахмурил брови: то, что он обслуживает комиссара Мегрэ, не льстило ему, а скорее его беспокоило.

В баре было много народу, много дыма от сигар и сигарет и только одна трубка кроме трубки самого комиссара.

— Что вы желаете?

— Есть у вас кальвадос?

Он не видел искомого на полке для напитков, где стояли в ряд все сорта виски. Однако бармен где-то откопал бутылку кальвадоса и взял в руку огромный бокал-шар для дегустации, как будто здесь не знали других бокалов для спиртного.

Говорили в баре в основном по-английски. Мегрэ узнал одну посетительницу в небрежно наброшенном на плечи норковом палантине. Эта женщина имела дело с полицией, когда работала на Монмартре и была под началом у мелкого сутенера-корсиканца.

Это было два года назад, и она не теряла время зря: у нее на пальце поблескивало кольцо с бриллиантом, а на запястье — браслет с такими же камнями. Тем не менее она снизошла до полицейского — узнала Мегрэ и подмигнула ему — точнее, это было едва заметное движение век вниз и снова вверх.

В дальнем конце бара Мегрэ заметил троих мужчин за столиком слева, у занавешенного шелковыми шторами окна, и совершенно наугад спросил:

— Это не продюсер Марк Джонс?

— Маленький толстяк? Да.

— А кто из них Арт Левинсон?

— Тот, у которого очень темные волосы и очки в черепаховой оправе.

— А третий кто?

— Я видел его много раз, но не знаю, кто он.

Бармен отвечал неохотно, словно чувствовал отвращение от того, что предает своих клиентов.

— Сколько я вам должен?

— Не надо об этом…

— Я все же хочу заплатить.

— Как хотите…

Мегрэ не поехал на лифте, а медленно поднялся пешком на четвертый этаж, по дороге отметив в уме, что, видимо, мало кто из клиентов топчет красный ковер, которым покрыта лестница. Навстречу ему шла одетая в черное женщина с тетрадью в руках и карандашом за ухом. Должно быть, она занимала не последнее место в иерархии служащих отеля. Мегрэ, заметив связку ключей у нее на поясе, предположил, что она управляла горничными и распределяла простыни и салфетки на нескольких этажах.

Женщина обернулась, чтобы посмотреть на него, и, кажется, на секунду замерла на месте, решая, как быть. Вероятно, потом она сообщила в дирекцию, что за кулисами «Георга Пятого» находится какой-то странный тип.

Именно так: сам того не желая, Мегрэ вдруг попал за кулисы. Он толчком открыл дверь, через которую вошла женщина, и обнаружил еще одну лестницу, более узкую и без ковра. Стены здесь тоже были не такие белые. За другой, приоткрытой дверью виднелась маленькая кладовая, можно сказать, чулан, заставленная метлами и швабрами. В середине чулана лежала огромная куча грязного белья.

Людей поблизости не было. Никого не было и этажом выше, в другой, более просторной комнате, где стояли некрашеные деревянные стол и стулья. На столе лежал поднос, а на нем лежали кости от котлет, соус и несколько холодных ломтиков жареного картофеля.

Над дверью этой комнаты Мегрэ увидел звонок и три лампы, все разного цвета.

За один час он много увидел, встретил несколько человек — коридорных, горничных, лакея, который натирал кремом туфли. Большинство этих людей смотрели на него с удивлением и недоверчиво провожали его взглядом. Но, за единственным исключением, никто с ним не заговорил.

Может быть, они думали, что раз Мегрэ здесь находится, значит, имеет на то право? Или за его спиной они торопливо звонили в дирекцию?

Мегрэ встретил рабочего в спецовке с инструментами водопроводчика в руках: видимо, где-то в отеле были неполадки с трубами. Этот рабочий с папиросой в углу рта оглядел комиссара с ног до головы и спросил:

— Вы что-то ищете?

— Нет, благодарю вас.

Водопроводчик, пожав плечами, пошел дальше, свернул в сторону и, наконец, исчез за одной из дверей.

Мегрэ мало интересовали два уже знакомых ему номера, поэтому он поднялся выше четвертого этажа, чтобы лучше освоиться в этих местах. Он уже научился узнавать те двери, которые отделяли коридоры с безупречно окрашенными стенами и толстыми коврами от менее роскошных кулис и узких лестниц.

Переходя с одной из этих половин отеля на другую, все примечал: тут — подъемник для подачи блюд, там — уснувший на своем стуле коридорный, еще где-то — две горничные, рассказывавшие друг другу о своих болезнях.

В конце концов комиссар оказался на крыше и вдруг с удивлением увидел у себя над головой звезды и цветной ореол в небе от освещения Елисейских полей.

Здесь Мегрэ оставался довольно долго. Он вытряхнул табак из трубки, походил по смотровой площадке, время от времени наклоняясь над балюстрадой, чтобы посмотреть на автомобили, которые бесшумно скользили по проспекту, останавливались перед отелем и снова отъезжали, полные богато одетых женщин и мужчин в черно-белой одежде.

Напротив отеля он видел ярко освещенную улицу Франциска Первого и английскую аптеку на углу этой улицы и проспекта Георга Пятого. Аптека была открыта.

Она дежурная? Или всегда открыта по вечерам? Она, должно быть, отлично зарабатывает на постояльцах «Георга Пятого» и соседнего отеля «Принц Уэльский», которые берегут себя и при этом ведут ночную жизнь, перевернув обычный распорядок дня.

Слева была улица Христофора Колумба, более спокойная, освещенная только красной неоновой вывеской ресторана или ночного клуба. Вдоль обоих ее тротуаров во всю их длину дремали большие блестящие автомобили.

Сзади, на улице Магеллана, был бар для шоферов; такие бары встречаются в богатых кварталах. Мужчина в белой куртке — конечно, коридорный или официант — пересек эту улицу и вошел в бар.

Ум Мегрэ работал медленно, так что комиссар долго искал ту дорогу, которая привела его на крышу. Потом он заблудился и случайно увидел, как метрдотель доедает остатки ужина с подноса.

Когда Мегрэ снова появился в баре, было уже одиннадцать часов, и клиентов становилось меньше. Трое американцев, которых он заметил раньше, были по-прежнему здесь, на том же месте, и играли в покер с еще одним человеком, тоже американцем, худым и невероятно высоким.

Туфли на высоких каблуках, которые носил этот четвертый, в первую минуту были для комиссара любопытной загадкой. Потом он понял, что это ковбойские сапоги, пестрые кожаные голенища которых скрывали брюки. Значит, американец — из Техаса или Аризоны.

Этот выражал свои чувства более бурно, чем остальные трое, говорил громко. Можно было подумать: он вот-вот вытащит револьвер из-за пояса.

Мегрэ сел на один из табуретов, и бармен спросил его:

— То же, что раньше?

Мегрэ кивнул и в свою очередь задал ему вопрос:

— Вы его знаете?

— Имя — нет, но знаю, что это владелец нефтяных скважин. Похоже, его насосы работают сами собой, и этот человек, ничего не делая, зарабатывает миллион в день.

— Он был здесь позавчера вечером?

— Нет. Он прилетел сегодня утром. А завтра снова улетает в Каир и дальше в арабские страны, где у него есть деловые интересы.

— А остальные трое были?

— Да.

— С Арнольдом?

— Подождите… Позавчера… Да… Один из ваших инспекторов уже расспрашивал меня об этом.

— Знаю… Кто такой третий, тот, у кого самые светлые волосы?

— Я не знаю его имени. Он не живет у нас в отеле. По-моему, он поселился в «Крийоне». Мне говорили, что он владеет сетью ресторанов.

— Он говорит по-французски?

— Нет, и остальные тоже нет, кроме месье Левинсона, который жил в Париже, когда еще не был агентом кинозвезды…

— Вы знаете, чем он тогда занимался?

Бармен пожал плечами.

— Не могли бы вы задать от моего имени вопрос тому, кто живет в «Крийоне»?

Бармен поморщился, но не осмелился сказать «нет» и без всякого воодушевления спросил:

— Какой вопрос?

— Я бы хотел знать, где он расстался с месье Арнольдом, когда вышел из отеля «Георг Пятый»?

Бармен пошел к столику четырех игроков, готовя для них свою дежурную улыбку. Он наклонился к третьему, тот с любопытством посмотрел в сторону Мегрэ, потом — узнав, кто такой комиссар, — это же сделали трое остальных.

Объяснение продолжалось дольше, чем можно было ожидать.

Наконец бармен вернулся, а в левом углу тем временем снова началась прерванная партия.

— Он спросил меня, почему вам нужно это знать, и указал мне, что на его родине дела так не делаются. Он не сразу вспомнил. Позавчера он много выпил. То же будет и сегодня вечером к часу закрытия. Они продолжили партию в ампирной гостиной…

— Это я знаю.

— Он проиграл десять тысяч долларов, но сейчас отыгрывается.

— А выиграл Арнольд?

— Этого вопроса я не задавал. Он считает, что вспомнил, как они пожимали друг другу руки у двери ампирной гостиной. Ему казалось, что Арнольд, с которым он знаком всего несколько дней, живет в «Георге Пятом».

Мегрэ никак не отреагировал. Потом он целых пятнадцать минут неподвижно просидел перед своим бокалом, рассеянно наблюдая за игроками. Девицы, которую он узнал, в баре больше не было, но была другая того же сорта, единственная на весь бар, у которой пока еще были фальшивые бриллианты. Похоже, что она так же сильно интересовалась карточной партией, как Мегрэ.

Комиссар взглядом показал на нее бармену:

— Я думал, что вы не позволяете таким особам…

— В принципе не позволяем. Но для двух или трех, которые нам знакомы и умеют держать себя в обществе, делаем исключение. Это почти необходимость. Иначе клиенты начинают подбирать вне отеля неизвестно кого, и вы не можете себе представить, что за экземпляры они иногда приводят с собой…

На секунду Мегрэ подумал, что… Нет! Во-первых, у полковника ничего не украли… Кроме того, это не вяжется с его характером…

— Вы уходите?

— Может быть, я скоро вернусь…

Мегрэ хотел дождаться, пока наступит три часа утра, так что времени у него было много. Не зная, куда себя деть, он снова стал бродить по отелю, то на половине клиентов, то на половине служащих. Чем дольше продолжалась ночь, тем меньше народа ходило по обеим половинам. Мегрэ видел две или три пары, возвращавшиеся из театра, слышал звонки, которыми вызывали служащих, встретил коридорного, который нес бутылки пива на подносе, и другого коридорного, который готовился подать кому-то полный обед.

В какой-то момент он почти столкнулся на повороте коридора с начальником службы приема.

— Я вам не нужен, комиссар?

— Спасибо, нет.

Заведующий приемом сделал вид, что находится здесь, чтобы услужить ему, но Мегрэ был убежден: этот человек пришел сюда выяснить, что он делает.

— Большинство клиентов возвращаются не раньше трех часов утра…

— Знаю. Спасибо.

— Если вам что-то нужно…

— Я попрошу это у вас…

Потом заведующий приемом еще раз подошел к нему.

— Я точно отдал вам те ключи?

Этому человеку явно было неуютно от присутствия комиссара в отеле. Несмотря на это, Мегрэ продолжал бродить по «Георгу Пятому». В конце концов он оказался на подвальном этаже, огромном как склеп под собором, и краем глаза увидел, как рабочие в синей одежде трудятся в котельной, которая могла бы быть кочегаркой корабля.

Здесь на него тоже оглядывались. Служащий, сидевший в застекленной кабинке, отмечал, сколько бутылок вынуто из винных погребов. На кухне женщины мыли плиточный пол, не жалея на это воды.

Еще одна лестница, на потолке — лампа, закрытая решеткой, дверь, которая отодвигается вбок, еще одна застекленная кабинка, в которой никого нет. Здесь воздух стал свежее. Мегрэ открыл вторую дверь и с удивлением обнаружил, что оказался на улице, а на противоположном тротуаре человек в одной рубашке опускал металлическую штору на окне того маленького бара, который он видел с крыши.

Мегрэ стоял на улице Магеллана, а справа, в конце улицы Бассано, были видны Елисейские поля. На соседнем пороге обнималась влюбленная пара. Может быть, влюбленный с порога — служащий, который должен бы сидеть в пустой кабинке?

Охраняют ли эту дверь днем и ночью? Отмечают ли вход и выход служащих через нее? Разве Мегрэ совсем недавно не видел, как официант в белой куртке перешел улицу и пропал в бистро напротив?

Комиссар подсознательно запоминал все эти подробности. Когда он вернулся в бар, половина ламп там была погашена, игроков в покер там не было, и официанты убирали со столиков остатки еды.

Мегрэ не обнаружил своих четверых американцев и в ампирной гостиной. Она была пуста и похожа на полную тишины часовню.

Когда он снова увидел бармена, тот был без формы, и Мегрэ едва узнал его в обычной одежде.

— Игроки в покер уже ушли?

— По-моему, они поднялись в номер Марко Джонса и там, несомненно, будут играть всю ночь. Вы остаетесь? Доброй ночи и до свидания.

Было всего четверть второго, и Мегрэ прошел в номер покойного Дэвида Уорда, где все осталось на своих местах, в том числе разбросанная одежда и вода в ванне.

Он не стал осматривать место преступления, а просто сел в кресло, зажег трубку и задремал.

Может быть, зря он мчался в Орли, Ниццу, Монте-Карло, Лозанну. Кстати, маленькая графиня сейчас, должно быть, спит в своем купе.

Остановится ли она в «Георге Пятом», как привыкла?

Сколько времени сможет прожить на то, что выручит за меха и драгоценности?

Предвидел ли полковник, что может умереть раньше, чем его развод с Мюриэль Хэллиген будет доведен до конца и он женится на графине? Это было невероятно.

А графиня не имеет даже возможности уехать в Лозанну и войти в клуб одиноких дам, которые в ресторанах требуют блюда без соли и масла, но каждый раз перед едой выпивают четыре или пять коктейлей.

Не подходит ли она под условия, которые перечислил ван Мелен?

Мегрэ не пытался сделать заключительный вывод, найти ответ задачи. Он вообще ни о чем не думал, а давал своему уму блуждать, где придется.

Возможно, все будет зависеть от маленького эксперимента. И даже этот эксперимент необязательно даст доказательный результат. Да, журналистам, которые расхваливают методы комиссара Мегрэ, лучше не знать, как он иногда берется за дело, иначе его репутация непременно пострадает.

Два раза Мегрэ едва не заснул, но вовремя встряхивался, выпрямлялся в кресле и смотрел на часы. Когда он взглянул во второй раз, они показывали половину третьего, и комиссар, чтобы не уснуть опять, сменил обстановку: перешел в номер 332, где было только одно изменение: драгоценности графини благоразумно унесли оттуда и положили в сейф отеля.

Бутылку, похоже, никто не трогал, и, пробыв в номере около десяти минут, Мегрэ ополоснул в ванной комнате один из бокалов и налил себе в него виски до краев.

В три часа комиссар наконец вошел в дверь, которая вела за кулисы. В этот момент мимо него проходила довольно сильно захмелевшая пара. Женщина пела и несла в руках, как младенца, огромного белого плюшевого медведя, которого ей, должно быть, продали в ночном клубе.

Мегрэ встретил только одного коридорного (лицо у этого человека было мрачное: ему давно было пора идти домой). Сориентировавшись, комиссар спустился вниз.

Сначала он оказался слишком низко и снова попал в первый из подвалов, но в конце концов нашел стеклянную кабинку, где по-прежнему никого не было, а потом опять оказался на свежем воздухе улицы Магеллана.

Бар напротив отеля был уже давно закрыт: Мегрэ видел, как там опускали штору. Красный неоновый свет на соседней улице погас, и, хотя автомобили по-прежнему стояли там, Мегрэ не увидел на тротуаре ни одного человека. Первого прохожего он встретил лишь тогда, когда дошел до улицы Бассано. Тот шел быстро и, похоже, испугался его.

Ресторан «У Фуке» на углу этой улицы и Елисейских полей и закусочная напротив него тоже были закрыты.

Возле стены какого-то туристического агентства стояла девушка. Она тихо сказала комиссару что-то, чего он не понял.

На другой стороне проспекта, по которому двигалось всего несколько машин, оставались освещенными две большие витрины недалеко от Лидо.

Мегрэ помедлил на краю тротуара. В этот момент он, наверно, был похож на лунатика, потому что пытался представить себя в роли другого — другого, который несколько минут назад убил человека, удержав его голову под водой в ванне, и шел от номера 347 тем путем, которым теперь прошел он.

По проспекту ехало пустое такси и, оказавшись рядом с Мегрэ, замедлило ход. Остановил бы его убийца? Не сказал бы себе, что это опасно, что полиция почти всегда находит шоферов, которые выполняли какой-то определенный рейс?

Мегрэ дал такси проехать мимо и хотел было идти по этой же стороне улицы к площади Согласия.

Но потом он снова взглянул на освещенное кафе на противоположной стороне. Издалека он видел длинную, обитую медью стойку официанта, подающего пиво, кассиршу и четверых или пятерых неподвижно сидевших посетителей, среди которых были две женщины.

Он пересек улицу, снова помедлил в нерешительности, но в конце концов вошел.

Обе женщины посмотрели на него и уже начали складывать губы в улыбку, но потом, хотя и не узнали Мегрэ, похоже, поняли, что от этого человека им ждать нечего.

Так ли все было позавчера? Мужчина за стойкой тоже смотрел на Мегрэ вопрошающим взглядом, ожидая заказа.

Из-за выпитого раньше спиртного у Мегрэ был неприятный вкус во рту. Ему попался на глаза насос для разливания пива.

— Маленькую кружку пива…

На улице из темноты появились две или три женщины, подошли к кафе и стали рассматривать Мегрэ через стекло.

Одна из них рискнула на секунду зайти в кафе и потом, снова на улице, должно быть, сказала остальным, что этот человек для них не представляет интереса.

— Вы открыты всю ночь?

— Всю.

— Есть отсюда до Мадлен другие бары, которые сейчас открыты?

— Только кабаре со стриптизом.

— Вы были здесь позавчера в это время?

— Я здесь все ночи, кроме понедельника…

— Вы тоже? — спросил он кассиршу в накинутой на плечи синей шерстяной шали.

— У меня выходной среда.

Позавчера был вторник, значит, они оба были здесь.

Понизив голос, Мегрэ спросил, указывая на двух сидевших в баре девиц:

— Они тоже?

— Да, если только не уводят клиента на улицу Вашингтона или на улицу Берри.

Официант нахмурил брови. Он спрашивал себя, кто такой этот странный клиент, лицо которого ему кого-то напоминало. Но не он, а одна из девиц в конце концов узнала Мегрэ и зашевелила губами, предупреждая официанта.

Не догадываясь, что Мегрэ видит ее в зеркале, она раз за разом беззвучно, как рыба, повторяла одно и то же слово, а официант, не понимая, посмотрел на нее, потом на комиссара и снова на нее, теперь с таким видом, словно спрашивал, в чем дело.

В конце концов Мегрэ выполнил роль переводчика.

— Двадцать два! — сказал он.

Официант, судя по выражению его лица, не знал, о чем идет речь, и Мегрэ объяснил:

— Она вам говорит, что я легавый.

— А это правда?

— Правда.

Должно быть, он забавно выглядел, когда говорил это, потому что девица, которая в первый момент смутилась, потом не могла удержаться от смеха.

Глава 8. Те, кто видел, и те, кто не видел, или искусство перемешивать свидетелей

— Да нет же, шеф, мне это совсем не трудно. Я так ждал этого, что предупредил жену, когда мы ложились спать.

Как только зазвонил телефон, к Люка вернулось хорошее настроение, но, должно быть, у него не было перед глазами часов. Может быть, он еще не зажег свет в своей спальне?

— Сколько сейчас времени?

— Половина четвертого. У тебя есть бумага и карандаш?

— Одну минуту…

Через стекло телефонной кабинки Мегрэ видел дежурную по туалету, которая спала на своем стуле, и вязанье у нее на коленях. Он знал, что наверху, у прилавка, сейчас говорят о нем.

— Я вас слушаю…

— У меня нет времени объяснять тебе. Просто выполняй мои указания слово в слово…

Затем Мегрэ продиктовал эти указания — медленно, повторяя каждую фразу несколько раз, чтобы быть уверенным, что не будет ошибки.

— До скорого свиданья.

— Шеф, вы не очень устали?

— Не очень.

Мегрэ положил трубку и тут же позвонил Лапуэнту.

Тот просыпался дольше, может быть, потому, что был моложе.

— Прежде всего пойди выпей стакан холодной воды. Потом выслушаешь меня…

Лапуэнту он тоже дал точные указания, потом подумал, не позвонить ли Жанвье, но тот жил в пригороде и, конечно, не смог бы сразу поймать такси. И Мегрэ поднялся наверх.

Девица, которая предложила, что сходит за Ольгой, и обещала дождаться ее у двери меблированных комнат на улице Вашингтона и привести сюда, еще не вернулась, и Мегрэ выпил еще один стакан пива. От спиртного комиссар как будто немного отяжелел, но для того, что он собирался сделать, так было, пожалуй, даже лучше.

— Это так необходимо, чтобы я тоже туда пошел? — спрашивал его через стойку настойчивый официант. — Может быть, хватит двух девочек? Даже если он не помнит Малу, с которой не разговаривал, то Ольгу он точно не забыл, а вам ее сейчас найдут. Он не только угостил ее бокалом вина и поболтал с ней, но думал, не увести ли ее к себе, я это понял. И вообще, у Ольги рыжие волосы и такая грудь, что ее не забудешь…

— Я все же хочу, чтобы вы там были…

— То, что я вам сейчас сказал, я говорил не ради себя, а ради своего сменщика, которого мне сейчас придется поднимать с постели. Он будет злиться…

В этот момент та девица, которая уходила, вернулась с пресловутой Ольгой, которая действительно была ярко-рыжей и умело подчеркивала красоту своей пышной груди.

— Это он, — сказала ей ее подружка. — Это комиссар Мегрэ. Не бойся…

Ольга немного опасалась Мегрэ. Он угостил ее бокалом вина и дал указания ей, а также остальным.

После этого он вышел из кафе и в полном одиночестве неторопливо пошел по Елисейским полям, засунув руки в карманы и делая короткие затяжки из трубки.

Проходя мимо портье отеля «Клеридж», Мегрэ едва не остановился, чтобы нанять его тоже, и не сделал этого лишь потому, что увидел чуть дальше старую женщину, которая сидела на земле перед корзиной цветов, прислонясь спиной к стене.

— Вы были здесь позапрошлой ночью?

Старуха ответила на это недоверчивым взглядом, и комиссару пришлось вступить с ней в переговоры. В конце концов он получил то, что хотел, два или три раза повторил ей свои указания и дал денег.

Теперь он мог идти немного быстрее: группа статистов была набрана полностью. Остальное сделают Люка и Лапуэнт. Он хотел было взять такси, но не взял, потому что тогда оказался бы на месте слишком рано.

Мегрэ дошел до улицы Матиньон, немного задержался, выбирая дорогу, потом решил, что человек, который привык ходить этим путем, срезал бы угол и пошел бы по Фобур-Сент-Оноре. Поэтому получилось так, что Мегрэ прошел мимо посольства Великобритании и мимо той гостиницы, где мистер Филпс отдыхал после своей вчерашней ходьбы.

Площадь Мадлен, бульвар Капуцинок… Еще один человек в форме у двери «Скриба», турникет; вестибюль был освещен не так ярко, как вестибюль «Георга Пятого», и его обстановка и стены выглядели не такими новыми.

Мегрэ показал свой полицейский значок дежурному в службе приема.

— Мистер Джон Т. Арнольд у себя?

Взгляд на доску с ключами и утвердительный жест.

— Давно он лег спать?

— Он вернулся около половины одиннадцатого.

— Такое с ним бывает часто?

— Достаточно редко, но из-за всей этой истории у него был напряженный день.

— А прошлой ночью в котором часу вы видели, как он вернулся?

— В начале первого.

— А в ночь перед прошлой?

— Гораздо позже.

— Позже трех часов?

— Возможно. Вы должны знать, что мы не имеем права давать информацию о передвижениях наших клиентов.

— Каждый человек обязан сообщить полиции то, что знает, если это касается уголовного дела.

— В таком случае обратитесь к директору.

— А директор был здесь позапрошлой ночью?

— Нет. Я буду говорить только с его разрешения.

Какой упрямый, ограниченный, неприятный человек!

— Свяжите меня с директором по телефону.

— Я могу его беспокоить только по серьезному поводу.

— Этот повод настолько серьезный, что, если вы сию минуту не позвоните, я сейчас уведу вас в тюрьму при префектуре!

Служащий, видимо, понял, что дело и впрямь серьезно.

— В таком случае, я даю вам эту информацию. Это было позже трех часов, даже гораздо позже половины четвертого, потому что некоторое время спустя я был вынужден подняться наверх, чтобы прекратить шум, который подняли итальянцы.

Ему Мегрэ тоже дал указания, и этот человек все-таки едва не позвонил директору отеля.

— Теперь будьте так добры соединить меня с Джоном Т. Арнольдом. Просто наберите номер его телефона. Говорить буду я…

Взяв трубку в руки, Мегрэ почувствовал, что волнуется: сейчас ему предстояло сыграть трудную и деликатную роль. Он услышал звонок телефона в незнакомом ему номере. Потом на том конце провода сняли трубку.

Голос Мегрэ звучал глухо, когда он спросил:

— Мистер Арнольд?

Другой голос отозвался:

— Ху из ит?

Разумеется, Арнольд, еще полусонный, говорил на своем родном языке. Итак, он спрашивает: «Кто это?»

— Мне очень неловко беспокоить вас, мистер Арнольд. Говорит комиссар Мегрэ. Я вот-вот найду убийцу вашего друга Уорда, и мне нужна ваша помощь.

— Вы по-прежнему в Лозанне?

— Нет, я в Париже.

— Когда вы хотите увидеться со мной?

— Сейчас.

Молчание: Арнольд решает, как быть.

— Где?

— Я здесь, внизу, в вашем отеле. Я бы хотел подняться на минуту и побеседовать с вами.

Снова молчание. Англичанин имеет право отказаться от этой встречи. Сделает ли он это?

— Вы хотите говорить со мной о графине?

— Да, и о ней тоже…

— Она приехала вместе с вами? Она с вами сейчас?

— Нет. Я один…

— Хорошо, поднимайтесь…

Мегрэ, успокоившись, положил трубку.

— Какой номер? — спросил он служащего.

— Пятьсот пятьдесят один. Посыльный вас проводит.

Коридоры и пронумерованные двери. По дороге он и посыльный встретили лишь одного коридорного, который тоже постучал в дверь номера 551.

Джон Т. Арнольд из-за того, что веки у него опухли, казался старше, чем в тот день, когда комиссар встретился с ним в «Георге Пятом». Одет он был в черный халат с цветными разводами и шелковую пижаму.

— Входите… Извините за беспорядок… Что вам сказала графиня? Она истеричка, вы это знаете?.. И когда она выпьет, то…

— Знаю… Благодарю вас за то, что вы согласились меня принять. В интересах всех, — кроме, разумеется, убийцы, — чтобы это дело закончилось быстро, разве не так? Мне сказали, что вчера вы вместе с английским солиситором много потрудились для того, чтобы уладить дела с наследством Уорда.

— Это очень сложно… — вздохнул маленький розовый человечек. Он велел коридорному принести чай. — Не хотите ли тоже чая?

— Спасибо, нет.

— Чего-нибудь еще?

— Нет. По правде говоря, мистер Арнольд, вы нужны мне не здесь…

Мегрэ внимательно наблюдал за реакцией своего собеседника, хотя делал при этом вид, что не смотрит на него.

— Мои люди с набережной Орфевр обнаружили нечто такое, что я хотел бы представить вам для рассмотрения.

— Что они обнаружили?

Мегрэ притворился, будто не расслышал вопрос.

— Разумеется, я мог бы дождаться завтрашнего утра и только тогда вызвать вас. Но, поскольку вы были самым близким полковнику человеком, а также самым верным ему, я подумал, что вы не рассердитесь, если я побеспокою вас среди ночи.

Мегрэ говорил так добродушно, как только мог, и при этом смущенно — тоном чиновника, который из чувства долга осмелился на неприятный поступок.

— В таких расследованиях, как это, время — важнейший фактор. Вы сами подчеркивали, насколько велик масштаб дел Уорда и как серьезны будут последствия его смерти для финансовых кругов. Если вам не трудно одеться и поехать со мной…

— Куда?

— В мой кабинет.

— Мы не можем поговорить здесь?

— Только там я могу показать вам предметы, которые находятся у нас в руках, и предложить на рассмотрение некоторые проблемы…

Мегрэ потратил еще немного времени, но в конце концов Арнольд согласился одеться и сделал это, переходя из гостиной в спальню и из спальни в ванную комнату.

Мегрэ ни разу не произнес имя Мюриэль Хэллиген, зато много говорил о графине полусерьезным-полушутливым тоном. Арнольд выпил свой обжигающий чай. Несмотря на время и на то, куда они направлялись, он привел себя в порядок так же тщательно, как всегда.

— Я полагаю, это ненадолго? Я лег спать рано, потому что завтра у меня еще более напряженный день, чем был сегодня. Вы знаете, что Бобби, сын полковника, приехал сюда вместе с кем-то из своего колледжа? Они поселились здесь.

— Не в «Георге Пятом»?

— Я посчитал, что так будет лучше, учитывая, что там произошло…

— Вы поступили хорошо.

Мегрэ не торопил Арнольда, как раз напротив. Ему нужно было дать Люка и остальным время сделать все, что они должны были сделать, — построиться в боевой порядок.

— Ваша жизнь теперь сильно изменится, верно? Кстати, сколько времени вы прожили рядом с вашим другом Уордом?

— Около тридцати лет…

— И следовали за ним повсюду?

— Повсюду…

— И каждый день… Я задаю себе вопрос: не из-за него ли вы не женились?

— Что вы хотите этим сказать?

— То, что, будь вы женаты, у вас не было бы такой свободы сопровождать его. Короче говоря, вы пожертвовали для него своей личной жизнью.

Мегрэ предпочел бы взяться за это дело иначе — встать стеной перед этим пухлым, холеным маленьким человечком и сказать ему прямо: «Между нами двумя. Вы убили Уорда, потому что…»

Беда была в том, что он не знал, почему именно, и что англичанина, конечно, эти слова бы не встревожили.

— Графиня Пальмиери в семь часов приедет на Лионский вокзал. Сейчас она находится в поезде…

— Что она сказала?

— Что она пошла в номер полковника и, придя, увидела полковника мертвым.

— Вы вызвали ее на набережную Орфевр?

Мегрэ нахмурил брови.

— Вы не заставите меня ждать ее приезда?

— Не думаю, что заставлю.

Они в конце концов вместе направились к лифту; кнопку вызова нажал Арнольд, он сделал это машинально.

— Я забыл взять с собой пальто…

— Я тоже без пальто. Сейчас не холодно, а ехать нам всего несколько минут на такси.

Мегрэ не хотел, чтобы Арнольд один вернулся в спальню. Как только они сядут в машину, один из инспекторов начнет ее старательно обыскивать.

Они прошли через вестибюль быстро, и Арнольд не заметил, что за стойкой регистрации сидел не тот служащий, который был там раньше. У порога их ждало такси.

— Набережная Орфевр…

На бульварах не было почти никого, лишь редкие пары и несколько такси, которые почти все ехали в сторону вокзалов. Мегрэ оставалось всего несколько минут играть неприятную роль и спрашивать себя, не идет ли он по ложному пути.

Такси не въехало во двор здания уголовной полиции, поэтому Мегрэ с Арнольдом прошли мимо часового и оказались под каменной аркой, где и сейчас, как всегда, было холоднее, чем рядом.

— Я покажу вам дорогу. Вы позволите?

Комиссар пошел впереди Арнольда. Он поднялся по плохо освещенной широкой лестнице и открыл перед своим спутником застекленную дверь. Большой коридор за ней, куда выходили двери многих служб, был пуст, и в нем горели всего две лампы.

«Как в отелях по ночам!» — подумал Мегрэ, вспомнив все коридоры, по которым ходил этой ночью, и сказал:

— Сюда… Входите, пожалуйста.

Он не впустил Арнольда в свой кабинет прямо из коридора, а повел его через комнату инспекторов. А сам отступил в сторону, потому что знал, какое зрелище ожидает англичанина по ту сторону двери.

Шаг… еще шаг… остановка… Мегрэ заметил, как у его спутника пробежала по спине дрожь, увидел, как тот начал поворачивать, но удержался.

— Входите…

Заперев дверь комнаты изнутри, Мегрэ увидел ту картину, которую перед этим рисовал в своем воображении.

Люка сидел за столом и, казалось, был очень занят составлением очередного отчета. За столом напротив устроился молодой Лапуэнт с сигаретой во рту. Мегрэ заметил, что из всех в комнате Лапуэнт был самым бледным. Может быть, он понимал, что комиссар делал трудный, возможно, опасный ход?

Вдоль стен сидели на стульях люди с лицами неподвижными, как у восковых фигур.

Статистов рассадили не как попало, а в определенном порядке. Первым был ночной коридорный четвертого этажа отеля «Георг Пятый». Под расстегнутым пальто были видны черные брюки и белая куртка. Потом посыльный в форме. Следующим был маленький старичок со слезящимися глазами, тот, кто в принципе должен был бы все время сидеть в своей стеклянной будке у служебного входа в отель с улицы Магеллана.

Этим троим было особенно не по себе, и они старались не смотреть на Арнольда: он не мог не узнать их. Во всяком случае, первого должен был узнать обязательно, а второго — из-за формы.

Третьим мог быть кто угодно. Это было не важно. За ними следовали Ольга, рыжая девица с пышной грудью, которая нервничала и, чтобы успокоиться, жевала резинку, и ее подружка, которая дожидалась ее у дверей на улице Вашингтона. И наконец, официант из бара, одетый в пальто, с клетчатой фуражкой в руках, старая продавщица цветов и дежурный по приему постояльцев из «Скриба».

— Полагаю, вы узнаете этих людей? — заговорил Мегрэ. — Сейчас мы сядем в моем кабинете и выслушаем их одного за другим. У вас есть письменные показания, Люка?

— Да, шеф…

Мегрэ открыл дверь между кабинетами.

— Прошу вас, входите, мистер Арнольд…

Перед тем как двинуться с места, тот на секунду словно прирос к полу и впился взглядом в глаза комиссара.

Мегрэ не имел права отвернуться: он любой ценой должен был выглядеть уверенным в себе.

— Прошу вас, входите! — повторил он.

У себя в кабинете Мегрэ зажег лампу с зеленым абажуром на письменном столе и указал Арнольду на кресло, стоявшее напротив его собственного.

— Можете курить…

Когда он снова взглянул на своего собеседника, то понял, что Арнольд все это время продолжал и теперь продолжает напряженно следить за ним взглядом, полным неподдельного ужаса.

Мегрэ набил табаком одну из своих трубок и заговорил:

— А теперь, если вы желаете, мы начнем вызывать свидетелей по одному, чтобы зафиксировать ваши передвижения по городу с того момента, как в ванной комнате полковника Уорда…

Он протянул руку к звонку так, чтобы это бросалось в глаза, и увидел, как выпуклые глаза Арнольда стали влажными от слез, а нижняя губа приподнялась, словно тот собирался заплакать. Но англичанин не заплакал. Проглотив слюну, чтобы избавиться от комка в горле, Арнольд произнес голосом, который больно было слышать:

— Это бесполезно…

— Вы признаетесь?

Молчание. Потом — утвердительное движение век вниз и вверх.

И тут произошло то, чего с Мегрэ, пожалуй, не было ни разу за всю его карьеру. Его напряжение и мучительная тревога перед этим были так сильны, что теперь он вдруг весь расслабился и обмяк. Мегрэ выдал себя: не смог скрыть свое облегчение.

Арнольд, не сводивший с него глаз, при виде этого сначала был изумлен, потом сдвинул брови, пытаясь понять, и, наконец стал землисто-бледным.

— Вы… — Он говорил с трудом. — Вы этого не знали, да? — И наконец понял все: — Они меня не видели?

— Видели не все, — признался Мегрэ. — Простите меня, мистер Арнольд, но лучше покончить с этим, разве вы так не считаете? А другого способа не было…

И разве это не избавило Арнольда от долгих часов, а может быть, целых дней допроса?

— Уверяю вас, что так лучше и для вас тоже…

Они по-прежнему ждали рядом, все свидетели, те, кто действительно что-то видел, и те, кто не видел ничего.

Построив их в том порядке, в котором Арнольд мог бы их встретить, комиссар создал впечатление, будто имеет прочную цепочку свидетельских показаний.

Настоящие свидетельства в каком-то смысле делали истинными ложные.

— Я полагаю, их можно отпустить?

Англичанин все-таки сделал слабую попытку защититься:

— Что это доказывает теперь, когда…

— Послушайте, мистер Арнольд. Теперь я, как вы говорите, знаю. Вы можете отказаться от вашего признания и даже заявить, будто его вырвали у вас с помощью жестокого обращения…

— Этого я не говорил…

— Видите ли, отступать уже поздно. Я пока не считал необходимым беспокоить одну даму, которая сейчас живет в отеле на набережной Гран-Огюстен и с которой вы сегодня завтракали в двенадцать часов дня. Но я могу это сделать. Она займет ваше место напротив меня, и я задам ей столько вопросов, что в конце концов она ответит…

Наступило тяжелое молчание.

— Вы собирались на ней жениться?

Ответа не было.

— Через сколько дней развод был бы завершен и ей пришлось бы отказаться от претензий на наследство?

Не дожидаясь ответа, Мегрэ подошел к окну и открыл его. Небо начинало бледнеть, были слышны гудки, которыми баржи на реке выше по течению, за островом Сен-Луи, подзывали свои буксиры.

— Три дня…

Он это действительно слышал или показалось? Мегрэ, как будто ничего не произошло, открыл дверь между комнатами.

— Дети мои, вы можете уходить. Больше вы мне не понадобитесь. Ты, Люка… — Мегрэ не сразу решил, кого выбрать, Люка или Лапуэнта. Увидев разочарование на лице «малыша», он добавил: — И ты тоже… Идите сюда оба и запишите его показания…

Мегрэ выбрал новую трубку и медленно набил ее табаком, потом поискал взглядом шляпу.

— Вы мне позволите покинуть вас, мистер Арнольд?

Арнольд сжался в комок на своем стуле. Он вдруг сделался очень старым. И с каждой минутой он все больше терял… — как это назвать? Мегрэ трудно было подобрать подходящее слово — терял ту легкость, тот блеск, ту уверенность, которые отличают от всех прочих людей из высшего общества, людей из роскошных отелей…

Это уже был просто человек, раздавленный горем несчастный человек, который проиграл свою игру.

— Я иду спать, — сказал Мегрэ своим сотрудникам. — Если я вам понадоблюсь…

Лапуэнт заметил, что комиссар, проходя мимо Джона Т. Арнольда, как будто случайно на секунду опустил руку на плечо англичанина, и проводил своего шефа до двери полным тревоги взглядом.

Сомнения Мегрэ

Глава 1 Посетитель вторничного утра

На набережной Орфевр такое случается раз или два в год и порой длится так недолго, что просто не успеваешь этого заметить: после напряженного периода, когда дела следуют одно за другим без передышки, когда приходится вести одновременно по три-четыре дела, отчего все оперативники стоят на ушах и ходят с красными от недосыпа глазами, внезапно наступает тишина, можно даже сказать — пустота, нарушаемая редкими телефонными звонками, не имеющими значения.

Так было накануне, правда, понедельник всегда более свободный в сравнении с другими день. Такой же обстановка оставалась и во вторник, до одиннадцати часов утра. По широкому коридору слонялись явно неуютно чувствовавшие себя два или три жалкого вида стукача, пришедшие с обычным докладом, а в кабинете инспекторов все были на месте, за исключением гриппующих.

Таким образом, если обычно, во время запарки, Мегрэ не хватало людей и было трудно выделить оперативника для расследования нового дела, сегодня его бригада собралась почти в полном составе.

Похожая ситуация складывалась почти по всему Парижу. Было десятое января. После праздников люди жили в замедленном ритме, в состоянии похмелья, уже в ожидании приближения сроков внесения квартплаты и налогов.

Небо, в унисон с совестью и настроением горожан, было серым, почти того же оттенка, что мостовые. Было холодно, но не настолько, чтобы это внесло нотку живописности в парижский пейзаж и попало на страницы газет. Просто неприятный холод, который замечаешь, лишь походив некоторое время по улицам.

Батареи в кабинетах были раскалены, их жар еще более утяжелял атмосферу. Время от времени в трубах слышалось бульканье, из котельной доносились таинственные звуки.

Как школьники в классах после экзаменов, все занимались теми мелкими делами, которые обычно откладывают на потом, обнаруживая в ящиках столов старые рапорты, статистические отчеты, которые надо доставить, всевозможные нудные бумажные дела.

Люди, о которых пишут в прессе, почти в полном составе находились на Лазурном берегу или занимались зимними видами спорта.

В кабинете Мегрэ все еще стояла угольная печка, которую ему оставили после того, как здание подключили к системе центрального отопления. Время от времени он отвлекался от работы, чтобы подбросить в нее угля или переворошить его, разбрасывая веер красных искр.

Комиссар не был в плохом настроении; но и рабочего настроя тоже не было, и в автобусе, который вез его домой, на бульвар Ришар-Ленуар, он мысленно спросил себя, не заболевает ли он гриппом.

Может, он беспокоился из-за жены? Вчера его друг Пардон, доктор с улицы Пикпюс, неожиданно позвонил ему по телефону:

— Алло, Мегрэ… Не говорите мадам Мегрэ, что я ввел вас в курс…

— В курс чего?

— Она только что побывала у меня и очень настойчиво просила не говорить вам…

Меньше года назад комиссар сам ходил к Пардону и также просил не рассказывать жене о его визите.

— Главное, не волнуйтесь. Я ее внимательно осмотрел. Ничего серьезного.

Вчера, в момент этого телефонного разговора, Мегрэ был таким же отяжелевшим, как сегодня утром, и на столе перед ним лежал тот же самый рапорт, который он должен был отшлифовать.

— На что она жалуется?

— Уже некоторое время она задыхается, когда поднимается по лестницам, а по утрам чувствует тяжесть в ногах. Повторяю вам: ничего серьезного. Просто небольшие проблемы с кровообращением. Я прописал ей таблетки, которые надо пить перед каждым приемом пищи. Также сообщаю вам, чтобы вы не удивлялись, что я прописал ей диету. Ей надо сбросить пять-шесть килограммов, чтобы уменьшить нагрузку на сердце.

— Вы уверены, что…

— Клянусь вам, абсолютно никакой опасности, но я счел, что будет лучше поставить вас в известность. Если вы мне верите, сделайте вид, что ничего не замечаете. Больше всего ее пугает, что вы станете волноваться из-за ее здоровья…

Насколько он знал жену, она наверняка купила лекарство в ближайшей аптеке. Звонок был утром. В полдень он наблюдал за мадам Мегрэ, которая при нем не пила никаких таблеток. Вечером тоже. Он стал искать флакон или коробочку в ящиках буфета, потом, как ни в чем не бывало, на кухне. Куда же она запрятала лекарство? Она ела меньше и отказалась от десерта. Это она, такая сладкоежка!

— Я решила немного похудеть, — бросила она шутливым тоном. — А то на мне все платья трещат…

Он верил Пардону, поэтому не испугался, но легкое беспокойство о здоровье мадам Мегрэ вызывало меланхолию. В прошлом году ему были предписаны три недели полного покоя. Теперь нездорова жена. Это означало, что они незаметно достигли возраста мелких недомоганий, необходимых небольших «починок», как автомобили, которые вдруг начинают нуждаться в еженедельном визите в автосервис. Вот только для машины можно купить новую деталь. Можно поменять даже двигатель.

Когда секретарь постучал в дверь и открыл ее, как обычно не дожидаясь ответа, Мегрэ думал об этом, сам того не замечая. Он оторвался от досье и уставился на старого Жозефа большими, казавшимися сонными глазами:

— В чем дело?

— Тут один человек настаивает, чтобы вы его приняли.

Жозеф, передвигавшийся совершенно бесшумно, подошел к столу и положил на него заполняемую каждым посетителем карточку.

Мегрэ прочитал написанную карандашом фамилию, но поскольку она ему ничего не говорила, не обратил на нее внимания. Он запомнил только, что она была двусложной. В памяти отложилось лишь имя посетителя — Ксавье, поскольку первым его начальником на набережной Орфевр был старик Ксавье Гишар.

Под напечатанными словами «Цель визита» было нечто вроде: «Совершенно необходимо поговорить с комиссаром Мегрэ».

Жозеф ждал с невозмутимым видом. В кабинете было достаточно темно, чтобы включить лампу, но комиссар об этом не подумал.

— Вы его примете?

Он кивнул в ответ, слегка пожав плечами. Почему бы не принять? Через секунду в кабинет вошел посетитель — мужчина лет сорока, во внешности которого не было ничего необычного — один из тысяч мужчин, быстрым шагом направляющихся после окончания рабочего дня к ближайшей станции метро.

— Простите, что доставляю вам беспокойство, господин комиссар…

— Садитесь.

Его собеседник немного нервничал, скорее, был взволнован, как и многие другие люди, входившие в этот кабинет. Темное пальто визитер расстегнул, прежде чем сесть, а шляпу сначала положил на колени, а потом на ковер у ног.

Он как-то механически улыбнулся, очевидно из робости, откашлялся и произнес:

— Труднее всего начать, правда? Разумеется, как и все, я уж не знаю сколько раз проговаривал в мыслях то, что скажу вам, когда придет время, но сейчас все мысли спутались…

Новая улыбка, которой он выпрашивал у комиссара одобрения или подбадривания. Но в том еще не проснулся интерес к посетителю. Этот человек пришел в неудачный момент, когда мозг Мегрэ дремал.

— Вы, должно быть, принимаете много подобных визитеров, людей, идущих к вам со своими мелкими делами, будучи уверены, что эти дела вас заинтересуют.

Он был брюнетом, довольно симпатичным, хотя нос немного кривоват, а нижняя губа излишне полная.

— Могу вас заверить, что я не такой и долго колебался, прежде чем побеспокоить такого занятого человека, как вы.

Должно быть, он ожидал увидеть стол, заваленный папками с делами, два или три телефона, трезвонящих одновременно, снующих инспекторов, а на стульях развалившихся свидетелей и подозреваемых. Впрочем, в другой день он непременно застал бы эту картину во всей полноте, но его разочарование не вызвало улыбки у комиссара, который, казалось, вообще ни о чем не думает.

В действительности он рассматривал костюм визитера, пошитый из хорошей ткани и явно не районным портняжкой. Темно-серый, почти черный костюм. Черные ботинки. Нейтральный галстук.

— Позвольте вас заверить, господин комиссар, что я не сумасшедший. Не знаю, знаете ли вы доктора Стейнера с площади Данфер-Рошро. Это невропатолог и, как мне кажется, в большей или меньшей степени может считаться психиатром. Его неоднократно привлекали в качестве эксперта к различным судебным процессам.

Густые брови Мегрэ слегка поднялись, но именно слегка.

— Вы консультировались у Стейнера?

— Да, я ходил к нему на консультацию и попутно сообщу вам, что эти консультации продолжаются по часу и проводит он их очень тщательно. Так вот, он у меня ничего не нашел и считает меня совершенно нормальным. Что же касается моей жены, которую он не видел…

Мужчина замолчал, так как этот монолог был не совсем таким, какой он подготовил заранее и пытался вспомнить дословно. Он машинально достал из кармана пачку сигарет, но не решался попросить позволения закурить.

— Можно, — разрешил Мегрэ.

— Благодарю вас.

Прикуривал он неловко от волнения.

— Прошу прощения. Мне следовало бы лучше владеть собой. Не могу не волноваться. Это первый раз, когда я вижу вас во плоти, да еще в вашем кабинете, с вашими трубками…

— Можно спросить, кто вы по профессии?

— Мне следовало с этого начать. Профессия у меня не очень распространенная, и, как многие другие, вы, возможно, улыбнетесь. Я работаю в универмаге «Лувр» на улице Риволи. Официально моя должность называется — старший продавец отдела игрушек. Сами понимаете, в праздники у меня была полная запарка. На самом деле у меня есть специализация, которая забирает большую часть времени: я занимаюсь игрушечными железными дорогами.

Заговорив о любимом деле, он, казалось, забыл о цели своего прихода, о том, где находится.

— Вы в декабре проходили мимо универмага «Лувр»?

Мегрэ не ответил ни «да», ни «нет». Он очень смутно помнил гигантскую светящуюся композицию в витрине и не мог бы сказать, что именно изображали двигающиеся фигурки.

— Если проходили, то непременно видели в третьей витрине на улице Риволи точную копию вокзала Сен-Лазар со всеми путями, пригородными электричками и скорыми поездами, семафорами, стрелками. Это заняло у меня три месяца работы, мне пришлось ездить за частью материала в Швейцарию и Германию. Вам это, возможно, покажется ребячеством, но если бы я сказал, какую прибыль мы имеем с одних только игрушечных железных дорог… И главное, не думайте, что наша клиентура состоит только из детей. Взрослые люди, в том числе очень богатые, увлекаются игрушечными железными дорогами и вызывают меня в свои особняки, чтобы… — Он снова перебил себя: — Я вас утомляю?

— Нет.

— Вы меня слушаете?

Мегрэ кивнул. Его посетителю было между сорока и сорока пятью, на пальце он носил обручальное кольцо червонного золота, широкое и плоское, почти такое же, как у самого комиссара. Булавка его галстука изображала железнодорожный семафор.

— Совсем заговорился. Я ведь пришел к вам не затем, чтобы рассказывать про игрушечные поезда. Однако вам же необходимо составить обо мне представление, верно? Что еще вам сказать? Живу я на авеню Шатийон, возле церкви Сен-Пьер-де-Монруж, в XIV округе, занимаю одну и ту же квартиру восемнадцать лет. Нет, девятнадцать… Точнее, в марте будет девятнадцать… Женат…

Он сожалел, что не может говорить яснее и перегружает рассказ деталями. По мере того как в памяти у него всплывали детали, он их взвешивал, мысленно спрашивая себя, важны они или нет, и в зависимости от ответа высказывал вслух или отбрасывал.

Он посмотрел на часы:

— Вот именно потому, что я женат… — Улыбнулся, извиняясь: — Было бы проще, если бы вы задавали мне вопросы, но вы не можете этого сделать, потому что не знаете, о чем идет речь…

Мегрэ был недалек от того, чтобы начать себя упрекать за такую статичность. Но то была не его вина. Он почти не интересовался тем, что ему рассказывали, и сожалел о своем разрешении Жозефу пропустить посетителя.

— Я вас слушаю…

Дабы чем-то занять себя, комиссар набил трубку, бросил взгляд в окно, за которым все было бледно-серым. Казалось, открывался вид на выцветшую декорацию провинциального театра.

— Прежде всего, господин комиссар, подчеркну, что я не обвиняю. Я люблю жену. Мы, Жизель и я, женаты уже пятнадцать лет и по-настоящему ни разу не ссорились. Я говорил об этом доктору Стейнеру, после того как он меня осмотрел, а он мне озабоченно ответил: «Мне бы хотелось, чтобы вы привели ко мне вашу жену». Но под каким предлогом я могу попросить Жизель пойти со мной к невропатологу? Не могу же я утверждать, что она сумасшедшая, поскольку продолжает работать и никто на нее не жалуется. Видите ли, я не очень образован. Я воспитывался в приюте, но учился самостоятельно. Все, что я знаю, почерпнуто из книг, которые читал после работы. Я интересуюсь всем, а не только игрушечными поездами, как вы могли бы подумать, и считаю знание самым ценным благом из всех, что может иметь человек. Прошу прощения за такое длинное вступление. Оно необходимо для того, чтобы вы поняли, почему, когда Жизель стала себя вести по отношению ко мне иначе, я отправился в библиотеки, в том числе Национальную, чтобы полистать книги, приобретение которых стоило бы мне слишком дорого. Кроме того, моя жена забеспокоилась бы, найдя их дома…

Доказательством того, что Мегрэ все менее внимательно слушал рассказ, был его вопрос:

— Книги по психиатрии?

— Да. Не стану утверждать, что все в них понял. Большинство написано слишком сложным для меня языком. Тем не менее я нашел труды по неврозам и психозам, которые заставили меня задуматься. Полагаю, вам известна разница между неврозами и психозами? Я также изучал шизофрению, но, положа руку на сердце, думаю, что до этого дело еще не дошло…

Мегрэ подумал о своей жене, о Пардоне и посмотрел на небольшую черную бородавку в углу рта посетителя.

— Если я правильно вас понимаю, вы подозреваете, что ваша жена не совсем нормальна?

Главное было сказано. Посетитель немного побледнел и дважды или трижды судорожно сглотнул, прежде чем заявить, явно тщательно подбирая слова и взвешивая их смысл:

— Я убежден, что в течение нескольких месяцев, минимум пяти или шести, моя жена имеет намерение убить меня. Вот почему, господин комиссар, я хотел встретиться с вами лично. У меня нет конкретных доказательств, иначе я бы начал прямо с них. Но я готов изложить вам те признаки, которыми располагаю. Они двух родов. Первые — психологические, их, как вы понимаете, труднее всего изложить. Это мелочи, совершенно непримечательные каждая сама по себе, но, если их рассмотреть в целом, они приобретают определенный смысл. Что же касается материальных признаков, есть один. Я его принес. И это наиболее беспокоит…

Он залез под пальто, расстегнул пиджак, вынул бумажник и достал из него листок, сложенный так, как пакетик, в которые аптекари еще упаковывают порошки от головной боли.

В бумажке действительно находился порошок грязно-белого цвета.

— Оставляю вам этот образец, чтобы вы могли отдать его на экспертизу. Прежде чем обратиться к вам, я попросил одного продавца из «Лувра», увлекающегося химией, сделать свой анализ. У него дома настоящая лаборатория. Так вот, он абсолютно уверен, что это белый фосфат. Не фосфор, как можно было бы подумать, а именно соединение фосфора с другим элементом. Я проверял по словарям. Не только по «Ларуссу»[5], но и по специальным химическим. Белый фосфат — почти бесцветный порошок, очень токсичный. Когда-то он в микроскопических дозах использовался для лечения некоторых заболеваний, и отказались от него именно из-за токсичности.

Он замолчал, несколько обескураженный, что Мегрэ по-прежнему сидит с невозмутимым, как будто даже отсутствующим видом.

— Моя жена не интересуется химией. Не проходит никакого лечения. Не больна ни одной из тех болезней, от которых в крайнем случае могли бы прописать фосфат цинка. А в доме я нашел не эти несколько граммов, а целый флакон, в котором минимум пятьдесят граммов. Кстати, я нашел его чисто случайно. На первом этаже у меня есть своего рода мастерская, где работаю над изготовлением макетов, занимаюсь мелкими изысканиями в механике. Да, согласен, речь идет всего лишь об игрушках, но эти игрушки, как я уже говорил, представляют…

— Я понял.

— Однажды вечером, когда жены дома не было, я опрокинул на верстак баночку клея, ну и залез в чуланчик, где хранятся швабры и моющие средства. Я искал какой-нибудь растворитель и случайно наткнулся на флакон без этикетки, форма которого мне показалась странной. Теперь, если вы проведете параллель между данной находкой и тем, что за эти последние месяцы я впервые в жизни почувствовал некоторое недомогание, о котором рассказал доктору Стейнеру…

В кабинете зазвонил телефон, и Мегрэ, сняв трубку, услышал голос директора уголовной полиции.

— Это вы, Мегрэ? У вас найдется несколько минут? Я хотел бы познакомить вас с одним американским криминалистом, который сейчас находится в моем кабинете и очень хочет пожать вам руку.

Положив трубку на рычаг, Мегрэ посмотрел по сторонам. На столе не лежало никаких конфиденциальных бумаг. К тому же его посетитель не выглядел опасным.

— Вы позволите? Я всего на несколько минут.

— Конечно, пожалуйста…

Однако, будучи уже у двери, он машинально вновь пересек кабинет и по привычке заглянул в кабинет инспекторов. Но не дал никому из подчиненных никакого особого задания. Он об этом даже не подумал.

Через несколько минут он уже открывал обитую кожей дверь кабинета патрона. Высокий рыжий малый, встав с кресла, энергично пожал ему руку и сказал на французском с едва заметным акцентом:

— Для меня огромная радость видеть вас живьем, месье Мегрэ. Когда вы приезжали в Штаты, я не смог с вами встретиться, поскольку находился в Сан-Франциско, а до наших краев вы так и не добрались. Мой друг Фрэнк Уорд, принимавший вас в Нью-Йорке и сопровождавший в Вашингтон, рассказывал мне о вас много интересного.

Директор жестом разрешил Мегрэ сесть.

— Надеюсь, я не оторвал вас от одного из тех великолепных допросов, которые нам, американцам, кажутся такими любопытными.

Комиссар поспешил его успокоить. Гость директора протянул ему пачку сигарет, но тут же спохватился:

— Я забыл, что вы фанатик трубки…

Это периодически повторялось, и всегда с одними и теми же фразами, одинаковыми вопросами, тем же самым преувеличенным и смущающим восхищением. Мегрэ, который терпеть не мог, чтобы на него смотрели как на некую диковину, старался не показывать своего недовольства и в такие моменты улыбался особой улыбкой, сильно веселившей его начальника.

За одним вопросом следовал другой. Разговор зашел о технических средствах, потом о знаменитых уголовных делах, по которым Мегрэ пришлось высказывать свое мнение.

Затем неизбежно возник вопрос о методах работы комиссара, что всегда его раздражало, и он, желая разрушить сложившуюся вокруг его имени легенду, постоянно повторял, что никаких особых методов у него нет, но ему никто не верил.

Желая освободить Мегрэ, директор встал со словами:

— А теперь, если не возражаете, мы покажем вам наш музей…

Посещение музея было непременной частью любого визита подобного рода, и Мегрэ, после нового рукопожатия, еще более сильного, чем его, смог наконец вернуться к себе в кабинет.

Он вошел и в удивлении замер на пороге: в кресле, где сидел продавец игрушечных поездов, никого не было. Кабинет был пуст, лишь где-то под потолком еще витал сигаретный дым.

Он направился к кабинету инспекторов:

— Он ушел?

— Кто?

Жанвье и Люка играли в карты, что случалось с ними раза по три в год, не считая ночных дежурств.

— Никто… Не имеет значения…

Мегрэ вышел в коридор, где старик Жозеф читал газету.

— Мой посетитель ушел?

— Не так давно. Он вышел из вашего кабинета, сказал, что ждать дольше не может, что ему непременно нужно идти в магазин, где его ждут. А что, я должен был?..

— Нет. Ничего. Тот человек был волен уйти, поскольку никто не заставлял его приходить.

В этот самый момент Мегрэ заметил, что забыл его имя.

— Полагаю, Жозеф, вы не знаете, как его зовут?

— Признаюсь, господин комиссар, что я не посмотрел на карточку.

Мегрэ вернулся к себе, сел за стол и вновь занялся работой над рапортом, в которой не было ничего увлекательного. Отопление, похоже, сломалось, потому что батареи никогда еще не были такими обжигающими, а в трубах слышались тревожные звуки. Комиссар чуть не встал, чтобы повернуть рычажок выключателя, но у него не хватило смелости, и он протянул руку к телефону.

Мегрэ собирался позвонить в универмаг «Лувр» и узнать фамилию старшего продавца отдела игрушек. Но, если он это сделает, не спросят ли там, с чего бы это полиция заинтересовалась их сотрудником? Не причинит ли Мегрэ этим звонком вред своему посетителю? Он поработал еще немного, а потом почти машинально снял трубку.

— Вы можете соединить меня с доктором Стейнером, живущим на площади Данфер-Рошро?

Меньше чем через две минуты зазвонил телефон.

— Доктор Стейнер у аппарата.

— Простите за беспокойство, доктор… Это Мегрэ… Да, комиссар уголовной полиции. Насколько мне известно, вы недавно принимали пациента по имени Ксавье, фамилию я запамятовал…

Врач на том конце провода, похоже, тоже не мог вспомнить.

— Он работает в отделе игрушек. Главным образом продает электрические поезда… Он якобы ходил к вам убедиться, что не сошел с ума, а затем заговорил с вами о своей жене…

— Секундочку, пожалуйста. Я должен свериться с моими карточками.

Мегрэ услышал, как он кому-то говорит:

— Мадемуазель Берта, будьте так любезны…

Должно быть, врач отошел от аппарата, потому что конца фразы комиссар не услышал. Тишина на линии длилась долго, и Мегрэ подумал, что их разъединили.

Судя по голосу, Стейнер был человеком холодным, очевидно, тщеславным и, уж во всяком случае, уверенным в собственной значимости.

— Могу я вас спросить, комиссар, по какой причине вы мне позвонили?

— Этот господин только что побывал в моем кабинете и ушел до того, как мы закончили разговор. Разговаривая с ним, я случайно порвал на мелкие кусочки карточку, на которой была записана его фамилия.

— Вы его вызывали?

— Нет.

— В чем его подозревают?

— Ни в чем. Он пришел по собственной инициативе поведать свою историю.

— Что-то случилось?

— Не думаю. Он рассказал мне о некоторых опасениях, которыми, как мне кажется, он поделился и с вами…

Только один врач из сотни бывает так мало расположен к сотрудничеству с полицией, и надо же было Мегрэ наткнуться именно на такого…

— Полагаю, — заявил Стейнер, — что профессиональная этика не позволяет мне разглашать…

— Доктор, я не прошу вас выдавать врачебную тайну. Я прошу вас просто сказать мне фамилию этого Ксавье. Я мог бы ее узнать немедленно, позвонив в универмаг «Лувр», где он работает, но подумал, что, действуя таким образом, могу повредить его репутации в глазах начальства.

— Это действительно возможно.

— Также мне известно, что он живет на авеню Шатийон, и мои люди, расспрашивая консьержек, придут к тому же результату. Таким образом мы можем причинить вашему пациенту вред, спровоцировав нежелательные сплетни и слухи.

— Понимаю.

— Так что?

— Его фамилия Мартон. Ксавье Мартон, — с неохотой ответил невропатолог.

— Когда он к вам приходил?

— Думаю, на этот вопрос я также могу ответить. Примерно три недели назад, точнее, двадцать первого декабря…

— Значит, в тот момент, когда он был очень занят из-за рождественских праздников. Полагаю, он был сильно возбужден?

— Что вы говорите?

— Послушайте, доктор, еще раз вам повторяю: я не прошу вас выдавать никакие тайны. Мы, как вы знаете, располагаем быстрыми и эффективными способами получения информации.

На том конце провода повисла тишина. Мегрэ готов был поклясться, что это осуждающая тишина. Должно быть, доктор Стейнер не любил полицию.

— Ксавье Мартон, — продолжал Мегрэ, — у меня в кабинете вел себя как совершенно нормальный человек. Однако…

— Однако? — переспросил доктор.

— Я не психиатр и после того, как выслушал его, хотел бы узнать, имел ли я дело с человеком неуравновешенным или…

— Что вы называете «неуравновешенным»?

Мегрэ, красный от раздражения, крепко сжимал в руке трубку телефона.

— Если у вас, доктор, есть чувство ответственности и если вы так дорожите сохранением врачебной тайны, нарушить которую я вас вовсе не призываю, то хочу вас заверить, у нас тоже есть чувство ответственности. Мне неприятно думать, что я дал уйти человеку, который завтра может…

— Я тоже дал ему уйти из моего кабинета.

— То есть вы не считаете его сумасшедшим?

Вновь молчание.

— Что вы думаете о его рассказе про его жену? Здесь он не успел закончить свою историю…

— Я не осматривал его жену.

— А с его слов вы не составили никакого впечатления…

— Впечатления?

— Вам больше нечего добавить?

— Сожалею, нечего. Простите, меня ждет пациент.

Мегрэ швырнул трубку на рычаг с такой силой, словно хотел расшибить ее о голову врача. Потом, почти мгновенно, его ярость улеглась, он пожал плечами и даже улыбнулся.

— Жанвье! — крикнул он так, чтобы его услышали в соседнем кабинете.

— Да, патрон.

— Сходи в универмаг «Лувр», поднимись на этаж, где продают игрушки, и, изображая покупателя, найди мужчину, который руководит этим отделом. Возраст: от сорока до сорока пяти, брюнет, на губе волосатая бородавка.

— И что мне у него спросить?

— Ничего. Я хочу узнать, соответствует ли заведующий отделом этому описанию и зовут ли его Ксавье Мартон. Кстати, если это он, прояви интерес к железным дорогам, чтобы его разговорить. Понаблюдай за ним, и все.

— Это о нем вы сейчас говорили по телефону?

— Да. Ты слышал?

— Хотите узнать, чокнутый он или нет?

Мегрэ только пожал плечами. В другой день он, возможно, забыл бы о визите Мартона через несколько минут после его ухода. В уголовной полиции привыкли принимать сумасшедших и полусумасшедших индивидов обоего пола, считающих себя призванными спасти мир от гибели, и тех, кто убежден, что таинственные враги покушаются на их жизнь или на тайны, которыми они владеют.

Специальная бригада, «криминалка», как ее называют в обиходной речи, не психиатрическая больница и подобными личностями занимается лишь в том случае, когда они нарушают закон, а это, к счастью, случается далеко не всегда.

Было около полудня. Комиссар подумал, не позвонить ли Пардону, но сказал себе, что не стоит — в утреннем визите не было ничего такого, что отличало бы его от сотни подобных, бывших в прошлом.

Почему он подумал о таблетках, которые жена должна была принимать перед едой? Из-за фосфата цинка, который Ксавье Мартон якобы обнаружил в шкафчике, где хранятся швабры. Где же мадам Мегрэ прячет свое лекарство, не желая волновать мужа?

Заинтригованный этим вопросом, он пообещал себе обыскать всю квартиру. Должно быть, она долго размышляла, подыскивая хитрый тайник, о котором он никогда не подумает. А пока комиссар закрыл папку с документами, убавил наполовину мощность батареи отопления и заколебался, стоит ли оставлять окно открытым на тот час, что продлится обеденный перерыв.

Выходя, он заметил на столе конвертик с белым порошком и отнес его Люка:

— Отдай в лабораторию. Пусть во второй половине дня скажут мне, что это такое.

Выйдя на набережную, он почувствовал себя зябко, поднял воротник пальто, сунул руки в карманы и направился к автобусной остановке.

Ему очень не понравился доктор Стейнер, о котором он думал гораздо больше, чем о специалисте по игрушечным поездам.

Глава 2 Страховой агент

Как и в течение многих и многих лет, ему не пришлось стучать в дверь — она открылась в тот самый момент, когда он ступил на коврик перед ней. Мегрэ даже не помнил, когда в последний раз пользовался звонком.

— Ты рано, — заметила жена.

И тут же слегка нахмурила брови, как происходило всегда, когда замечала, что он озабочен. Из этого правила также не бывало исключений. Она улавливала малейшее изменение его настроения и, если не задавала прямых вопросов, все же пыталась угадать, что его беспокоит.

В данный момент это был вовсе не визит продавца игрушечных железных дорог. Возможно, в автобусе Мегрэ о нем еще думал, но озабоченное, чуть меланхоличное выражение его лица было вызвано воспоминанием, всплывшим у него в памяти, когда он сделал остановку на площадке третьего этажа. Прошлой зимой старуха, жившая в квартире над ними, когда он приподнял шляпу, приветствуя ее, случайно встретив перед комнаткой консьержки, сказала:

— Вы бы сходили к доктору, месье Мегрэ.

— Я плохо выгляжу?

— Нет. Я даже не обратила внимания на ваш вид. Ваши шаги на лестнице стали тяжелее, и через каждые четыре-пять ступенек вы делаете короткую остановку.

Нет, к Пардону он через несколько недель пошел вовсе не из-за нее, но она тем не менее оказалась права. Стоило ли объяснять жене, что именно из-за этого воспоминания он выглядел таким отстраненным.

Мадам Мегрэ еще не накрыла на стол. Как и обычно, он бродил из столовой в гостиную и почти неосознанно открывал ящики буфета, приподнимал салфетку, прикрывавшую ларчик, в котором они держали всякую мелочь.

— Ты что-то ищешь?

— Нет.

Комиссар искал лекарство. Это его интриговало. Он задавался вопросом, найдет ли тайник.

И потом, Мегрэ действительно был не в духе. А что, он не имеет права похандрить в холодный серый зимний день? Он пребывал в таком настроении с самого утра и не считал его таким уж неприятным. Вполне можно быть ворчливым, не будучи при этом несчастным.

Ему не нравились быстрые взгляды украдкой, которые на него бросала жена. Они вызывали у него чувство вины, тогда как он ни в чем не был виноват. Что ей сказать, чтобы успокоить? Что Пардон рассказал ему о ее визите?

В глубине души Мегрэ только сейчас начинал осознавать, что обижен и немного грустен из-за утреннего посетителя. Вот они, маленькие, очень личные тайны, которые никому не доверяешь и в которых не любишь признаваться самому себе.

Тот парень, специалист по игрушечным поездам, не был занудой вроде тех, что в огромном количестве таскаются по коридорам здания уголовной полиции. У него была проблема. Он решил откровенно изложить ее Мегрэ. Не первому попавшемуся полицейскому, а именно Мегрэ. Но, когда тот вернулся к себе в кабинет после встречи с американцем, Ксавье Мартона там уже не было. Он ушел, не дойдя до конца своих откровений.

Почему? Спешил? Или потому, что был разочарован?

Еще до прихода он составил себе четкое представление о комиссаре. Должно быть, ожидал с его стороны понимания, немедленного человеческого контакта. А нашел тяжеловесного человека, отупевшего от жара перегревшихся батарей отопления, смотревшего на него равнодушно, если не со скукой.

Ладно, это пустяк. Просто промелькнувшая тень. Через несколько минут Мегрэ об этом забудет. За столом он специально заговорил совсем о другом:

— Тебе не кажется, что сейчас самое время нанять горничную? На седьмом этаже у нас есть комнатка, которой мы никогда не пользовались…

— И что она будет делать?

— Работу, черт возьми! Скажем так: самую тяжелую работу.

Лучше бы ему было не касаться этой темы.

— Обед не вкусный?

— Вкусный. Просто ты устаешь.

— Дважды в неделю приходит домработница, которая помогает мне убирать квартиру. Ты можешь сказать, что я буду делать, если у нас появится еще и горничная?

Так! Теперь загрустила его жена. Она поняла его так, будто он хочет отнять часть ее прав, наиболее дорогих ей.

— Ты считаешь, что я старею?

— Все мы стареем. Я не это хотел сказать. Мне показалось…

Бывают же дни, когда хочешь сделать как лучше, а все идет наперекосяк. Закончив обед, он набрал телефонный номер. Ответил знакомый голос.

— Это вы, Пардон? — спросил он. И понял, что совершил бессмысленную жестокость. Жена испуганно смотрела на него, опасаясь, что он сейчас узнает ее тайну. — Это Мегрэ.

— Что-то случилось?

— Нет. Я абсолютно здоров. — И поспешно добавил: — И жена тоже. Скажите, вы очень заняты?

Ответ Пардона вызвал у него улыбку. Он показался смешным, потому что сам Мегрэ мог бы ответить то же самое.

— Полный штиль! В ноябре и декабре все как сговорились болеть одновременно, я не спал в своей постели и трех полных ночей. В праздники — несколько сильных похмелий да приступы печени. А теперь, когда люди растратили все деньги, за исключением строгого минимума, необходимого, чтобы дотянуть до конца месяца, все разом выздоровели…

— Можно к вам зайти? Мне хотелось бы поговорить об одном человеке, который сегодня утром заходил к нам в полицию.

— Жду вас.

— Прямо сейчас?

— Если вам это удобно.

— Ты точно не из-за твоего здоровья? — спросила мадам Мегрэ. — Ты себя плохо чувствуешь?

— Нет, клянусь тебе.

Он поцеловал ее, потрепал по щеке и прошептал:

— Не обращай внимания. Наверное, я сегодня просто встал не с той ноги.

Он не спеша дошел до улицы Пикпюс, где в старом доме без лифта жил Пардон.

Горничная, знавшая комиссара, провела его не через приемную, а по коридору и через черный ход.

— Он освободится через минуту. Как только пациент уйдет, я вас провожу.

Когда Мегрэ вошел в кабинет с матовыми стеклами, Пардон был в белом халате.

— Надеюсь, вы не рассказали жене о моем звонке вам? Она мне этого не простит до конца жизни.

— Я рад, что она наконец-то обратилась к врачу. А у нее правда ничего серьезного?

— Абсолютно ничего. Через несколько недель, скажем через три месяца, сбросив несколько килограммов, она почувствует себя на десять лет моложе.

Мегрэ кивнул в сторону приемной:

— Не отнимаю время у ваших пациентов?

— Их всего двое, и делать им абсолютно нечего.

— Вы знаете некоего доктора Стейнера?

— Невропатолога?

— Да. Он живет на площади Данфер-Рошро.

— Был шапочно знаком во время учебы — он почти мой ровесник, — а потом потерял из виду, не слышал о нем от коллег. Один из самых блестящих специалистов своего поколения. Отлично сдав все экзамены, работал интерном, а затем завотделением в больнице Святой Анны. Затем получил степень агреже[6], и можно было ожидать, что станет одним из самых молодых профессоров…

— И что случилось?

— Ничего. Всему виной его характер. Возможно, он слишком высоко себя ценил. Он почти агрессивно демонстрирует свое профессиональное превосходство, в то же время очень неуравновешен, и каждый случай из практики вызывает у него моральные терзания. В войну он отказался носить желтую звезду, утверждая, что в его жилах нет ни капли еврейской крови. Немцы в конце концов доказали обратное и отправили его в концлагерь. Оттуда он вернулся желчным, злым. Воображает, будто ходу ему не дают из-за его национальности, но это полная чушь, потому что на нашем факультете всегда было много профессоров-евреев. У вас с ним какие-то дела?

— Утром я звонил ему. Хотел получить некоторые сведения, но теперь понимаю, что упорствовать бесполезно.

Мегрэ не знал, с чего начать, в чем уподобился своему сегодняшнему посетителю.

— Это не по вашей специальности, но я бы хотел узнать ваше мнение относительно одной истории, которую мне сегодня рассказали. Ко мне в кабинет заявился субъект лет сорока, выглядевший совершенно нормально, говоривший без лихорадочного возбуждения, без экзальтации, взвешивая слова. Он женат лет двенадцать и, если не ошибаюсь, столько же времени, даже дольше, живет на авеню Шатийон.

Пардон прикурил сигарету и внимательно слушал.

— Он занимается электрическими поездами.

— Инженер на железной дороге?

— Нет. Я имел в виду игрушечные поезда.

Пардон нахмурил брови.

— Знаю, — сказал Мегрэ, — меня это тоже поразило, но это не хобби. Он старший продавец отдела игрушек в универмаге и в числе прочего собрал для праздничного оформления витрины большой макет. То есть, насколько я могу судить, психически он вполне здоров.

— Какое преступление он совершил?

— Никакого. По крайней мере, я так полагаю. Он мне рассказал, что в течение некоторого времени жена имеет намерение убить его.

— Как он это заметил?

— Он ушел прежде, чем сообщил мне детали. Все, что я знаю: он нашел в кладовке, где хранятся швабры и моющие средства, флакончик с довольно большим количеством фосфата цинка.

Пардон стал более внимательным.

— Он сам отдавал порошок на анализ и, похоже, прочитал о фосфате все, что нашел. И принес нам образец.

— Вы хотите знать, яд ли это?

— Полагаю, это токсичное соединение.

— Очень токсичное. В некоторых местностях его используют для уничтожения полевых мышей. Он болел?

— Неоднократно чувствовал недомогание.

— Он подал заявление?

— Нет. Исчез из моего кабинета прежде, чем сказал, чего хочет. Вот это-то меня и беспокоит.

— Кажется, я понимаю… Он ходил к Стейнеру? Вместе с женой?

— Нет. Один. С месяц назад он обследовался, чтобы убедиться…

— …что не сумасшедший?

Мегрэ кивнул и, раскурив погасшую трубку, продолжал:

— Я мог бы вызвать его в свой кабинет и даже заставить пройти медосмотр, коль скоро Стейнер укрывается за врачебной тайной. Когда я говорю «мог бы», я, возможно, немного преувеличиваю, потому что против него ничего нет. Он пришел ко мне по своей воле. Рассказал историю, которая выглядит совершенно правдоподобно. Ни он, ни кто бы то ни было другой не обращался в полицию с официальным заявлением, а закон не запрещает хранение некоторого количества токсичного вещества. Вы понимаете проблему?

— Понимаю.

— Возможно, его история — правда. Если я схожу к его начальству, расспрошу о его поведении, то могу доставить ему большие неприятности, поскольку в крупных универмагах, как и в госучреждениях, не любят людей, к которым проявляет интерес полиция. Если начну расспрашивать консьержку и соседей, по кварталу поползут слухи…

— Вы понимаете, о чем просите, Мегрэ? Высказать мнение о человеке, которого я никогда не видел, да и вы его практически не знаете. К тому же я всего лишь районный врач, имеющий очень смутные представления о невропатологии и психиатрии.

— Помню, я видел в вашей библиотеке немало книг по психиатрии…

— Между моим интересом к ней и возможностью поставить правильный диагноз — пропасть. В целом вы хотели бы знать причину, по которой он пришел рассказать вам свою историю?

— Это первый вопрос. Он продолжает жить с женой и, похоже, не собирается с ней расходиться. Не попросил меня арестовать ее или хотя бы начать в отношении нее расследование. А когда мне пришлось выйти из кабинета — всего на несколько минут, поскольку меня вызвали к начальнику, — он убежал, как будто не захотел исповедоваться до конца. Это вам ни о чем не говорит?

— Причин этому может быть много. Видите ли, Мегрэ, в те времена, когда я учился, к этим вопросам относились проще, чем теперь. Впрочем, так было во всей медицине, да и в остальных науках. Когда в суде эксперта спрашивали, вменяем ли подсудимый, эксперт чаще всего отвечал «да» или «нет». Вы читаете криминологические журналы?

— Некоторые.

— В таком случае вы, как и я, знаете, что не так-то просто провести грань между психозами, неврозами, психоневрозами и иногда шизофренией. Разница между человеком в здравом уме и психопатом либо невропатом становится все более незаметной, а если следовать мнению некоторых зарубежных ученых… Но я не собираюсь читать лекцию о науке и псевдонауке…

— На первый взгляд…

— На первый взгляд ответ на ваш вопрос зависит от специалиста, к которому вы обратились. Например, история с игрушечными железными дорогами, даже если это профессия — а ведь профессию он выбирал себе сам, — может быть интерпретирована как признак неспособности адаптироваться к реальности, что привело бы к заключению: психоневроз. Факт прихода на набережную Орфевр и добровольный рассказ о своей личной жизни заставили бы насторожиться многих психиатров, как и факт обращения к невропатологу с целью убедиться в своем психическом здоровье.

Мегрэ нисколько не продвинулся, поскольку обо всем этом уже думал сам.

— Вы мне говорите, что он был спокоен, разговаривал хладнокровно, без видимого волнения, во всяком случае излишнего волнения. Но это можно повернуть как в его пользу, так и ему во вред, равно как и то, что он отдал на анализ фосфат цинка и прочитал об этом соединении все, что смог прочитать. Он не утверждал, что его жена сходит с ума?

— Не совсем так. Я не помню разговор до мельчайших деталей. По правде говоря, вначале я слушал его вполуха. В кабинете было очень жарко. Я немного отяжелел…

— Если он подозревает свою жену в безумии, это тоже признак. Но вполне возможно, что его жена действительно…

Мегрэ встал с кресла и принялся расхаживать по кабинету туда-сюда.

— Лучше бы мне не заниматься этим! — пробурчал он, точно не для своего друга Пардона, а для себя. И тут же добавил: — И тем не менее я знаю, что займусь этим.

— Не исключено, что злой умысел существует лишь в его воображении и что он сам купил фосфат.

— А это вещество продается свободно? — спросил Мегрэ.

— Нет. Но магазин, в котором он работает, мог приобрести его, например чтобы морить крыс.

— Предположим, Мартон входит в категорию людей, о которой вы подумали. Этот человек опасен?

— Он может стать опасным в любое время.

— А если предположить, что жена действительно пытается его… — Внезапно Мегрэ остановился перед доктором и выругался: — Твою мать! — И тут же улыбнулся: — Извините. У нас, на Набережной, было так тихо! Как у вас тут! В общем, мертвый сезон. И вдруг в мой кабинет заявляется этот болтун, садится и разом навешивает на меня ответственность…

— Вы не несете ответственность…

— Официально — нет. Но если завтра или на следующей неделе произойдет одно из двух: умрет он или его жена, я буду уверен, что это произошло по моей вине…

— Сожалею, что не сумел вам помочь, Мегрэ. Хотите, я попытаюсь связаться со Стейнером и спрошу его мнение?

Мегрэ без особой уверенности кивнул. Пардон позвонил на площадь Данфер-Рошро, потом в клинику, где в данный момент находился Стейнер. Сколько бы Пардон ни изображал маленького и почтительного районного врача, обращающегося к знаменитому специалисту, Мегрэ по его лицу и по резкому голосу, доносившемуся из трубки, понял, что этот демарш имел не больший успех, чем его собственный.

— Он поставил меня на место.

— Извините меня.

— Да нет! Надо было попытаться. Не терзайтесь. Если бы все те, кто ведет себя странно, непременно становились убийцами или жертвами, в стране наблюдался бы большой излишек жилья.

Мегрэ дошел до площади Республики и сел в автобус.

На набережной Орфевр Жанвье, находившийся в кабинете инспекторов, сразу пошел докладывать. Вид у него был пристыженный.

— Он ведь не мог видеть меня здесь, правда? — спросил он. — И моя фотография практически не появляется в газетах. Неужели я так похож на полицейского?

Из всей бригады Жанвье как раз меньше всех был похож на полицейского.

— Я зашел в отдел игрушек и сразу узнал его по вашему описанию. Он был в длинном сером халате с вышитым красным названием магазина. Железная дорога как раз работала. Я поглазел на нее, потом подозвал вашего человека и стал задавать ему невинные вопросы, как отец семейства, собирающийся купить эту игрушку сыну. Я знаю, как это делается, потому что подарил такую же сынишке в позапрошлое Рождество. Так вот, он едва дал мне произнести три или четыре фразы и шепотом сказал: «Передайте комиссару Мегрэ, что с его стороны не очень хорошо было прислать вас сюда. Я могу потерять из-за него свое место». Он говорил, почти не шевеля губами, с тревогой косясь на контролера универмага, посматривавшего на нас издалека.

На столе комиссара лежала карточка из лаборатории, на которой красным было написано: фосфат цинка.

Еще немного, и Мегрэ бросил бы это дело. Как он говорил Пардону или Пардон ему, он уже точно не помнил, с профессиональной точки зрения это напрямую его не касалось, а если он будет досаждать Ксавье Мартону, тот запросто может начать писать жалобы и устроить ему неприятности.

— Мне хочется отправить тебя на авеню Шатийон, чтобы расспросить консьержку и соседей. Вот только не надо, чтобы в квартале заподозрили, будто этим человеком интересуется полиция. Ты можешь походить из квартиры в квартиру, например предлагая электрический пылесос…

Жанвье не сдержал гримасу при мысли, что придется таскаться от дома к дому с пылесосом в руке.

— Если тебе больше нравится, представляйся страховым агентом… — смилостивился комиссар.

Жанвье такой вариант явно нравился больше.

— Постарайся выяснить, как живет семья, что собой представляет жена, что о них думают в квартале. Если жена дома, можешь позвонить в квартиру и предложить ей застраховать жизнь…

— Буду стараться, патрон.

Погода была такой же пасмурной и холодной, и кабинет, где комиссар забыл включить отопление, основательно выстудило. Он повернул рычажок и на секунду заколебался, не стоит ли сходить к шефу за советом. Не сделал он этого из опасения показаться смешным. Рассказывая историю Пардону, он понял, как мало у него данных.

Медленно набивая трубку, комиссар вновь погрузился в работу с делом, которое оставил утром и интересоваться которым никак не мог себя заставить. Прошел час. Воздух стал непрозрачным из-за табачного дыма и сгущающихся сумерек. Он включил настольную лампу с зеленым абажуром, встал, чтобы вновь уменьшить мощность работы батареи. И тут в дверь постучали. Старый Жозеф прошептал, кладя на угол стола карточку:

— Дама.

Должно быть, она произвела на старого секретаря сильное впечатление, раз уж он употребил такое слово.

— Думаю, — добавил Жозеф, — она жена того типа, что приходил утром.

Написанная на карточке фамилия ему что-то напоминала: мадам Мартон. А ниже, в графе «Цель визита», значилось: «Личная».

— Где она?

— В приемной. Пригласить ее?

Мегрэ уже хотел ответить «да», но спохватился:

— Нет, я займусь этим сам.

Он не спеша прошел через кабинет инспекторов, потом еще через две комнаты, прежде чем выйти в широкий коридор позади застекленной приемной. Поскольку еще не совсем стемнело, лампы, казалось, светили не так ярко, как обычно, и атмосфера была желтоватой и унылой, точно на маленьком провинциальном вокзале.

От двери он наблюдал за своего рода аквариумом, в котором сидели всего три человека, из которых двое явно пришли в бригаду нравов, поскольку один был маленьким сутенером, от которого за километр воняло площадью Пигаль[7], а вторая — пышнотелая девица, державшаяся в здании полиции с непринужденностью завсегдатая.

Оба бросали взгляды на вторую женщину, тоже ожидавшую приема, отличавшуюся безукоризненной элегантностью.

Мегрэ неторопливо подошел к стеклянной двери и открыл ее:

— Мадам Мартон?

Он обратил внимание на сумочку из крокодиловой кожи, подобранную в тон туфлям, и строгий костюм, видневшийся из-под бобрового манто.

Она поднялась с легким смущением, которого можно ожидать от человека, никогда не имевшего дела с полицией и вдруг столкнувшегося с одним из старших офицеров.

— Комиссар Мегрэ, не так ли?

Остальные двое фамильярно перемигнулись. Мегрэ проводил гостью в свой кабинет и усадил в то самое кресло, в котором утром сидел ее муж.

— Простите за беспокойство… — Она сняла с правой руки замшевую перчатку и закинула ногу на ногу. — Полагаю, вы догадываетесь, почему я здесь?

Мегрэ совсем не понравилось, что она пошла в наступление, поэтому он воздержался от ответа.

— Очевидно, вы тоже будете укрываться за словами о соблюдении профессиональной тайны…

Он обратил внимание на ее «вы тоже». Означало ли это, что она ходила к доктору Стейнеру?

Но его удивляло не только поведение мадам Мартон.

Муж, конечно, был не урод и, должно быть, очень неплохо зарабатывал. Но мадам Мартон принадлежала совсем к другому классу. В ее элегантности не было никакой вульгарности, никакой чрезмерности. В непринужденности тоже.

Еще в приемной он заметил безупречный пошив ее туфель и шик сумочки. Перчатки по качеству не уступали им, как, впрочем, и все остальное, что на ней было надето. Никакой агрессивности, ни малейшей нарочитости. Никакого расчета на дешевый внешний эффект. Вся ее одежда была изготовлена в лучших ателье.

Она выглядела на сорок лет, но так, как умеют выглядеть лишь сорокалетние парижанки, тщательно ухаживающие за собой, а по интонациям, как и по всему поведению, чувствовалось, что она свободно держится в любом месте и при любых обстоятельствах.

Действительно ли в ней был некий недостаток? Мегрэ показалось, что он нашел один, но не мог точно указать, какой именно. Скорее это было смутное ощущение, нежели действительно замеченное явление.

— Думаю, господин комиссар, мы только выиграем время, если я расскажу вам все откровенно. К тому же хитрить с таким человеком, как вы, было бы чересчур самонадеянно.

Он остался невозмутимым, но эта его невозмутимость посетительницу не смутила или же она великолепно собой владела.

— Я знаю, что сегодня утром мой муж приходил к вам.

— Это он вам сказал? — спросил Мегрэ, надеясь сбить ее с толку.

— Нет. Я видела, как он входил в это здание, и поняла, что он пошел к вам. Он с увлечением следит за всеми вашими расследованиями и уже много лет при каждом подходящем случае говорит о вас в восторженных тонах.

— Вы хотите сказать, что следили за мужем?

— Да, — просто ответила она. Наступила короткая, немного неловкая пауза. А потом прозвучал вопрос: — Вас это удивляет после того, что вы услышали?

— А вы знаете, что он мне говорил?

— Это нетрудно угадать. Мы женаты уже двенадцать лет, и я отлично знаю Ксавье. Это честнейший, храбрейший и обаятельнейший человек на свете. Возможно, вы знаете, что он рос без родителей и воспитывался в приюте?

Комиссар рассеянно кивнул.

— Он вырос на ферме в Солони, где у него отбирали книги, которые он доставал, и сжигали их. Тем не менее он достиг того, чего достиг, а на мой взгляд, заслуживает еще большего. Даже я постоянно поражаюсь широте его знаний. Он все читал. Обо всем знает. И разумеется, на нем все ездят. Он убивает себя работой. За полгода до Рождества он уже начинает готовиться к нему, а Рождество его просто выматывает.

Она открыла сумочку и заколебалась, не решаясь вынуть серебряный портсигар.

— Можете курить, — разрешил Мегрэ.

— Спасибо. У меня есть эта отвратительная привычка — я много курю. Надеюсь, мое присутствие не помешает вам курить трубку?

Он видел мелкие морщинки в углах ее глаз, но вместо того, чтобы старить ее, они лишь придавали ей особый шарм. Серо-голубые глаза женщины искрились добротой близорукого человека.

— Должно быть, мы оба кажемся вам нелепыми и смешными, по очереди приходя сюда и исповедуясь. Впрочем, отчасти так и есть. Вот уже несколько месяцев меня беспокоит состояние мужа. Он измотан, встревожен, бывают периоды полной апатии, когда он совсем не разговаривает со мной.

Мегрэ хотелось бы, чтобы при разговоре присутствовал Пардон: возможно, врач сумел бы из него что-нибудь вытянуть?

— Уже в октябре… да, в начале октября… я сказала ему, что у него неврастения и что ему следовало бы сходить к врачу…

— Это вы заговорили с ним о неврастении?

— Да. А что, не следовало?

— Продолжайте.

— Я много за ним наблюдаю. Он начал жаловаться на одного из своих начальников, которого никогда не любил, однако теперь повел речь о заговоре, организованном тем против него. Потом он ополчился на одного молодого продавца…

— По какому поводу?

— Это покажется странным, но я отчасти понимаю реакции Ксавье. Я не преувеличиваю, когда говорю, что он лучший во Франции специалист по игрушечным железным дорогам. Надеюсь, это не вызовет у вас улыбки? Ведь не смеются же над людьми, всю жизнь придумывающими новые модели бюстгальтеров или корсетов.

Почему-то он спросил:

— А вы связаны с бюстгальтерами и корсетами?

Она засмеялась:

— Я их продаю. Но речь не обо мне. Так вот, молодой продавец стал наблюдать за моим мужем, вынюхивать его маленькие секреты, перерисовывать макеты… Короче, у Ксавье сложилось впечатление, что тот хочет занять его место. Но по-настоящему я встревожилась, когда заметила, что подозрения Ксавье распространяются и на меня…

— В чем же он вас подозревает?

— Полагаю, он вам рассказал. Это началось однажды вечером, когда, внимательно глядя на меня, он прошептал: «Ты будешь красивой вдовой, верно?» Потом это слово часто всплывало в разговоре. Например: «Все женщины созданы, чтобы быть вдовами. Кстати, статистика подтверждает»… Отсюда недалеко до утверждения, что без него моя жизнь была бы более блестящей, что он — единственное препятствие на моем пути наверх…

Она не шевелилась, хотя Мегрэ специально буравил ее тяжелым взглядом.

— Остальное вы знаете. Он убежден, что я решила от него избавиться. За столом часто меняет свой стакан на мой — не скрываясь, напротив, насмешливо глядя на меня. За едой ждет, пока я проглочу первый кусок. Иногда, когда я возвращаюсь позже его, замечаю, что он рылся по всей кухне. Не знаю, что ему сказал доктор Стейнер…

— Вы ходили к нему вместе?

— Нет. Ксавье мне объявил, что идет на консультацию. Это опять был своего рода вызов с его стороны. Он сказал: «Я знаю: ты стараешься меня убедить, что я схожу с ума. О, ты делаешь это очень ловко, так сказать, по капле. Посмотрим, что решит специалист».

— Он рассказал вам о заключении врача?

— Он мне ничего не сказал, но с тех пор — а это было с месяц назад — смотрит на меня покровительственно-иронично. Не знаю, понимаете ли вы, что я хочу сказать. Как человек, который причастен к тайне и наслаждается этим. Он следит за мной взглядом. У меня всегда такое ощущение, что он думает: «Давай, девочка! Делай что хочешь. Тебе не добиться успеха, потому что я все знаю…»

Мегрэ затянулся трубкой и спросил:

— И сегодня утром вы следили за ним? Слежка за мужем вошла у вас в привычку?

— Нет, я слежу за ним не каждый день, потому что тоже работаю. Обычно мы выходим из дому — мы живем на авеню Шатийон — одновременно, в половине девятого и едем на одном автобусе до улицы Пирамид. Я иду в магазин на улице Сент-Оноре, а он идет дальше, до улицы Риволи[8], в универмаг «Лувр». С некоторых пор, думаю, я вам это уже говорила, ваше имя стало часто мелькать в наших разговорах. Два дня назад он мне сказал, сардонически и одновременно угрожающе: «Что бы ты ни делала, какой бы хитрой ни была, кое-кто все узнает». Я поняла, что он намекает на вас. Вчера я проследила за ним до «Лувра» и некоторое время стояла перед служебным входом, чтобы убедиться, не выйдет ли он. Сегодня я поступила так же…

— И проследили за ним до входа в это здание?

Она откровенно ответила «да» и нагнулась погасить сигарету в хрустальной пепельнице.

— Я попыталась дать вам представление о ситуации, а теперь готова ответить на ваши вопросы.

И только ее сцепленные на крокодиловой сумочке руки выдавали некоторую нервозность.

Глава 3 Младшая сестра из Америки

Если утром, разговаривая с продавцом игрушечных железных дорог, Мегрэ был отяжелевшим и как бы отсутствующим, это было непроизвольное состояние, скорее близкое к дремотному отупению. В общем, контакт не установился; точнее, установился слишком поздно.

Теперь, с мадам Мартон, он принял профессиональную тяжеловесность, которую взял на вооружение давным-давно, когда был еще робок, взял, чтобы сбивать с толку собеседника, а она стала почти обязательным рефлексом.

На женщину это, похоже, особого впечатления не производило, и она продолжала смотреть на него взглядом ребенка, разглядывающего большого медведя, которого не боится, но за которым все равно следит краем глаза.

Разве не она до сих пор давала направление разговору, завершив его словами, которые Мегрэ редко слышал в этом кабинете: «А теперь я готова ответить на ваши вопросы…»

Комиссар заставил ее подождать некоторое время, намеренно затягивая молчание и куря трубку. Наконец произнес с видом человека, не слишком хорошо осознающего, кто он и где находится:

— Так зачем вы мне все это рассказали?

Этот вопрос явно выбил ее из седла.

— Но…

Она взмахивала ресницами, как делают близорукие люди, не находя ничего лучшего, чем улыбаться, как бы показывая, что ответ очевиден.

А он, как человек, не придающий особого значения данному случаю, как госслужащий, выполняющий свою работу, продолжал:

— Вы просите заключить вашего мужа под стражу?

На этот раз лицо женщины моментально побагровело, глаза сверкнули, нижняя губа задрожала от гнева.

— Полагаю, я не сказала ничего такого, что позволило бы вам…

Удар поразил ее до такой степени, что она даже сделала вид, будто встает, чтобы положить конец разговору.

— Садитесь, прошу вас. Успокойтесь. Не понимаю, почему этот вполне естественный вопрос вас так возмутил. Так что же вы мне сказали? Не забывайте, мы находимся в уголовной полиции, где занимаются преступлениями и правонарушениями или чтобы арестовать виновных, или — что бывает гораздо реже — предотвратить трагедию. Во-первых, вы мне поведали, что на протяжении нескольких месяцев ваш муж страдает от неврастении…

— Я сказала…

— Вы сказали: неврастении. И его поведение вас до такой степени встревожило, что вы отправили его к невропатологу…

— Я ему только посоветовала…

— Допустим, вы посоветовали ему проконсультироваться у невропатолога. Ожидали, что врач порекомендует ему лечь в больницу?

Черты лица посетительницы заострились, голос изменился.

— Я ожидала, — парировала она, — что врач назначит ему лечение.

— Отлично. Полагаю, он это сделал?

— Понятия не имею.

— Вы звонили доктору Стейнеру или лично приходили к нему, а он укрылся за врачебной тайной.

Она с напряженным вниманием смотрела на комиссара, словно пытаясь угадать, куда будет направлена его следующая атака. Ее нервы были натянуты.

— После визита к врачу ваш муж стал принимать какие-либо лекарства?

— Нет, насколько мне известно.

— Его поведение изменилось?

— Он кажется мне таким же подавленным.

— Подавленным, а не возбужденным?

— Не знаю. Не понимаю, к чему вы клоните.

— Чего вы боитесь?

На сей раз она замешкалась с ответом, обдумывая, что означает этот вопрос.

— Вы спрашиваете, боюсь ли я своего мужа?

— Да.

— Я боюсь не его, а за него.

— Почему?

— Потому что я способна за себя постоять, что бы ни случилось.

— Тогда я возвращаюсь к тому, с чего начал. Зачем вы ко мне пришли?

— Потому что утром к вам приходил он.

У них была разная логика. Или же она просто не хотела принять логику комиссара?

— Вы знали, что он мне скажет?

— Если бы я знала, то я…

Она прикусила губу. Не хотела ли она сказать: «…мне бы не было нужды приходить».

Мегрэ не успел это обдумать, потому что на столе зазвонил телефон. Он снял трубку.

— Алло, патрон… Это Жанвье… Я в соседнем кабинете… Мне сказали, кто у вас, и я решил, что мне будет лучше не показываться… Я бы хотел с вами коротко переговорить.

— Сейчас приду…

Мегрэ встал и извинился:

— Вы позволите? Меня вызывают по другому делу. Я ненадолго.

В кабинете инспекторов он велел Люка:

— Выйди в коридор и, если эта дама попытается уйти, как ее муж, задержи.

Он закрыл дверь, ведущую из этого кабинета в его.

Торранс заказал стакан пива, и Мегрэ машинально с удовольствием его выпил.

— Есть новости?

— Я там побывал. Вы знаете авеню Шатийон. Можно подумать, что попал в провинцию, хотя совсем рядом авеню д'Орлеан. Семнадцатый, в котором они живут, — новый семиэтажный дом из желтого кирпича, жильцы по большей части служащие и коммивояжеры. Стенки, похоже, такие, что в каждой квартире слышно все, что происходит у соседей. На всех этажах есть маленькие дети. Мартоны живут не в самом доме. На его месте раньше стоял частный особняк, который потом снесли. Но двор остался: в центре дерево, а в глубине — двухэтажный коттедж. Внутренняя лестница ведет на второй этаж, где находятся две спальни и кабинет. Восемнадцать лет назад, когда Ксавье Мартон, тогда еще холостяк, снял эту квартиру, весь фасад первого этажа был застекленным, там находилась столярная мастерская. Позже столяр куда-то съехал. Мартон снял и первый этаж, из которого сделал милую комнатку — полумастерскую, полугостиную. В целом выглядит все неожиданно изящно и занятно. Неординарное жилье. Сначала я предложил страхование жизни консьержке, которая выслушала мой треп, не перебивая, потом заявила, что не нуждается в этом, поскольку в один прекрасный день получит страховку по старости. Тогда я спросил о жильцах, которые могли бы стать моими клиентами. Она назвала несколько фамилий.

— У всех социальная страховка, — добавила она. — У вас мало шансов…

— А не проживает ли здесь у вас некий месье Мартон?

— Да, в глубине двора. Может, они?.. Они очень хорошо зарабатывают. В прошлом году купили машину. Погодите…

— У них кто-нибудь дома?

— Думаю, да.

Как видите, патрон, все было не очень сложно. Я позвонил в дверь мастерской, мне открыла довольно молодая женщина.

— Мадам Мартон? — спросил я.

— Нет. Моя сестра вернется часам к семи.

Мегрэ нахмурил брови:

— Что собой представляет сестра?

— Женщина, на которую на улице оборачиваются мужчины. Лично я…

— Она произвела на тебя сильное впечатление?

— Ее трудно описать. Я бы дал ей максимум тридцать пять лет. Не то чтобы она была очень красивой или эффектной. Элегантностью она меня тоже не поразила, потому что была в простом черном платье и непричесанная — как женщина, занимающаяся уборкой. Вот только…

— Что «только»?

— Вот что: в ней есть что-то удивительно женственное, трогательное. Чувствуется, что она очень добрая, немного напугана жизнью. Относится к тому типу женщин, которых мужчине хочется защитить. Вы понимаете, о чем я хочу сказать? Ее фигура очень, очень женственная.

Он покраснел, увидев веселую улыбку Мегрэ.

— Ты долго с ней общался?

— Минут десять. Сначала я заговорил о страховке. Она мне ответила, что ее зять и сестра, каждый, застраховались на крупную сумму на год…

— Точную сумму она не назвала?

— Нет. Знаю только, что застраховались они в «Мютюэль». Еще она добавила, что сама не нуждается в страховке, потому что получает пенсию. Возле одной стены стояли рядом стол и верстак, на столе — сложный макет железной дороги. Я рассказал, что недавно купил железную дорогу сынишке. Это позволило мне задержаться в доме. Она меня спросила, где я покупал игрушку, не в универмаге ли «Лувр», и я ответил «да».

— Значит, продавал вам ее мой зять…

— И все? — спросил Мегрэ.

— Почти. Я обошел пару-тройку торговцев, но не решился задавать конкретные вопросы. Похоже, к Мартонам в округе относятся хорошо, платят они регулярно.

Только теперь Мегрэ заметил, что осушил стакан Торранса.

— Прости, старина. Закажи себе другой, за мой счет… — И добавил: — И мне тоже. Я приду выпить, когда закончу разговор с посетительницей.

За время его отсутствия та не сдвинулась с места, лишь закурила новую сигарету.

Мегрэ сел на свое место и положил ладони на стол.

— Простите, на чем мы остановились? Ах да! Вы предложили мне задавать вам вопросы. А я не очень хорошо себе представляю, о чем вас спрашивать. У вас есть прислуга, мадам Мартон? Если я правильно понял, вы целыми днями работаете.

— Да, я работаю целыми днями.

— У вас свое дело?

— Не совсем. Однако мой патрон, месье Харрис, открывший магазин белья на улице Сент-Оноре, выплачивает мне довольно высокий процент с прибыли, потому что его бизнес держится в основном на мне.

— То есть вы довольно обеспечены.

— Да, обеспечена.

— Кажется, я уже слышал о фирме Харриса.

— Это один из трех лучших магазинов изящного нижнего белья в Париже. У нас избранная клиентура, в том числе и коронованные особы.

Теперь он лучше понимал некоторые детали, поразившие его в самом начале: скромную и в то же время какую-то особую элегантность посетительницы. Как бывает в мире высокой моды и некоторых других видах торговли, она постепенно усвоила вкусы и манеры клиентов, сохранив при этом необходимую скромность.

— Ваши родители тоже занимались торговлей бельем?

Теперь, когда они перешли на более банальную тему и вопросы казались невинными, она расслабилась.

— Они были далеки от этого. Мой отец работал учителем истории в лицее, в Руане, а мать никогда ничего не делала, разве что была дочерью генерала.

— У вас есть братья или сестры?

— Сестра. Она некоторое время жила в США, в Грин-Виллидж, в штате Нью-Джерси, недалеко от Нью-Йорка, с мужем; он был инженером в нефтеперерабатывающей компании.

— Вы сказали «был»?

— Два года назад он погиб при взрыве в лаборатории. Сестра вернулась во Францию такой потрясенной, в таком отчаянии, что мы пригласили ее пожить у нас.

— Я вас только что спрашивал, есть ли у вас прислуга.

— Нет. Моя сестра не работает. Она моложе меня и вышла замуж в двадцать лет, когда еще жила с родителями. Она всегда была балованным ребенком.

— Это она ведет ваше хозяйство?

— Если хотите, это ее взнос в общий бюджет. Мы ее не просили, она сама на этом настояла.

— Вы тоже жили с родителями, когда встретили будущего мужа?

— Нет. В отличие от Дженни — это моя сестра — я чувствовала, что не создана для жизни в Руане, да и с матерью не очень ладила. В общем, я уехала в Париж, как только окончила среднюю школу.

— Одна?

— Что вы хотите сказать?

— У вас не было друга?

— Понимаю, к чему вы клоните. Поскольку я сама предложила вам задавать вопросы, то не могу отказаться отвечать. Я действительно приехала сюда к знакомому, молодому адвокату, с которым мы прожили несколько месяцев. У нас ничего не получилось. Я стала искать работу и обнаружила, что аттестат о среднем образовании, ради получения которого отец мучил меня несколько лет, ничего не дает. Единственное, что я нашла после недели беготни по Парижу, было место продавщицы в универмаге «Лувр».

— И там вы встретили Мартона.

— Не сразу — мы работали на разных этажах. А познакомились в метро.

— Он уже был старшим продавцом?

— Конечно нет.

— Вы поженились?

— На этом настоял он. Мне было бы достаточно просто жить с ним…

— Вы его любите?

— А разве иначе я была бы здесь?

— Когда вы уволились из универмага?

— Подождите… В следующем месяце будет пять лет.

— То есть через семь лет после заключения брака.

— Примерно.

— К тому времени ваш муж уже занял должность старшего продавца?

— Да.

— А вы оставались простой продавщицей?

— Не понимаю, к чему вы клоните.

— Я тоже, — задумчиво проронил комиссар. — Итак, вы поступили на работу к месье Харрису.

— Все было не совсем так. Во-первых, Харрис — название фирмы. Настоящее имя моего патрона — Морис Швоб. Он работал в универмаге «Лувр» в отделе белья.

— Возраст?

— Теперь?

— Да.

— Сорок девять лет. Но это не то, о чем вы подумали. У нас с ним чисто деловые отношения. Он всегда мечтал открыть собственный бизнес. Для работы в магазине ему была нужна молодая женщина, знающая свое дело. Когда речь заходит о белье и корсетах, женщины не любят, чтобы их обслуживали мужчины. Он это заметил еще в «Лувре». Вот и все.

— Вы практически его компаньон?

— В каком-то смысле, хотя мои проценты намного ниже, чем его, что естественно, поскольку он внес капитал и создает модели.

— В общем, еще пять лет назад положение вашего мужа было выше вашего. Зарплата тоже. Но потом все изменилось.

— Совершенно верно, но, поверьте, я об этом даже не думаю.

— Ваш муж тоже?

Она заколебалась.

— Поначалу это не доставляет удовольствия ни одному мужчине. Потом он привык. Мы по-прежнему живем скромно.

— У вас есть машина?

— Верно, есть, но мы пользуемся ею, только когда ездим за город на уикенд и в отпуск.

— Вы ездите в отпуск вместе с сестрой?

— А почему бы нам не ездить вместе?

— И правда, почему нет?

Повисло довольно долгое молчание. Мегрэ выглядел смущенным.

— Теперь, когда я больше не представляю себе, какие еще вопросы можно вам задать, скажите мне, мадам Мартон, каких действий вы от меня ждете?

Этой фразы оказалось достаточно, чтобы она вновь заняла оборону.

— Я вас не понимаю, — прошептала она.

— Вы не хотите, чтобы мы установили за вашим мужем наружное наблюдение?

— Зачем за ним следить?

— Вы готовы подписать официальное заявление, которое позволило бы нам подвергнуть вашего мужа психиатрической экспертизе по всем правилам?

— Конечно нет.

— Значит, это все?

— Все… Полагаю…

— В таком случае и я не вижу причины вас задерживать дольше…

Он поднялся. Она последовала его примеру, но сделала это как-то напряженно. Вместо того чтобы проводить посетительницу до двери, комиссар как будто спохватился:

— Вы пользуетесь фосфатом цинка?

Она не вздрогнула. Должно быть, ждала этого вопроса все время, что длился разговор, и — кто знает? — может быть даже, пришла сюда именно ради того, чтобы ответить на него.

— Да, пользуюсь.

— Для каких целей?

— Улица Сент-Оноре — одна из старейших парижских улиц, позади роскошных магазинов стоят дома, по большей части находящиеся в очень плохом состоянии; этот район — настоящий лабиринт двориков, улочек и переулков, о существовании которых многие даже не подозревают. Все это плюс близость рынка привлекают неисчислимое полчище крыс, которые наносят большой урон товарам. Мы перепробовали множество отрав, но все безуспешно. Кто-то посоветовал месье Швобу фосфат цинка, который дал отличный результат. На авеню Шатийон нас тоже замучили крысы, муж на них постоянно жаловался. Я взяла в магазине немного фосфата…

— Не сказав об этом мужу?

— Я уже не помню, говорила ему об этом или нет.

Глаза у нее округлились, как будто ее поразила какая-то мысль.

— Надеюсь, он не вообразил?.. — Она не закончила фразу. — Если он говорил об этом вам, то… Господи! А я-то мучилась, гадая, что его так терзает… Я объяснюсь с ним сегодня же вечером… Или… Если я коснусь этой темы, он поймет, что я побывала у вас…

— А вы собирались это от него скрыть?

— Не знаю. Я уже ничего не знаю, месье Мегрэ. Я пришла… как бы это объяснить… пришла по-простому, с наивной мыслью все вам рассказать. Все, что я говорила вам о Ксавье и его страхах, — правда. Вместо того чтобы помочь мне, вы стали задавать вопросы, по которым я поняла, что вы мне не верите, подозреваете меня бог знает в каких замыслах… — Она не плакала, но выглядела печальной. — Что ж!.. А я-то надеялась… Мне остается лишь постараться…

Она открыла дверь рукой, затянутой в перчатку, и, уже выйдя в коридор, произнесла:

— До свидания, господин комиссар… Все равно спасибо за то, что согласились меня принять…

Мегрэ посмотрел ей вслед, пока она удалялась четким шагом, покачиваясь на своих высоченных каблуках, пожал плечами и вернулся к себе в кабинет. Через четверть часа он вновь вышел из него и направился в кабинет своего шефа, спросив по дороге Жозефа:

— Директор у себя?

— Нет. На совещании у префекта. Он предупредил, что после обеда может не вернуться.

Все равно Мегрэ вошел в кабинет директора уголовной полиции, включил лампу и принялся читать заголовки на корешках книг, выставленных в двух книжных шкафах красного дерева. Там были работы по статистике, которые никто ни разу не открывал, технические книги на разных языках, которые авторы и издатели высылали автоматически. На полках было много книг по криминологии и судебной медицине.

Наконец Мегрэ нашел полку с книгами по психиатрии и пролистал три или четыре из них, прежде чем выбрать ту, которая показалась ему написанной более простым и общедоступным языком.

Вечером он унес книгу к себе и после ужина, сидя в тапочках у огня, под тихо работающее радио, принялся читать, а мадам Мегрэ тем временем чинила манжеты рубашек.

Он искал определенные главы и слова, произнесенные сегодня во время беседы с Пардоном, слова, смысл которых кажется понятным всем, но у профессионалов имеющих совершенно иное значение.

Неврозы… По мнению Адлера, отправной точкой неврозов является постоянное ощущение собственной неполноценности или опасности… Защитная реакция против таких ощущений побуждает больного самоидентифицироваться с вымышленной идеальной структурой…

Он повторял вполголоса, отчего жена подняла голову:

— …вымышленной идеальной структурой…

Психический синдром… Неврастении хорошо известны специалистам всех уровней… Не испытывая серьезных проблем со здоровьем, больные страдают и, главное, беспокоятся возможных осложнений; они многократно учащают визиты к врачам, осмотры и консультации…

Ментальный синдром… Доминирует ощущение собственной неспособности… Физически больной чувствует себя отяжелевшим, ощущает недомогание, устает при малейшем усилии…

Прямо как Мегрэ сегодня утром. Он и сейчас чувствовал себя отяжелевшим, даже испытывал недомогание, но… Он хмуро листал страницы. Параноидальное состояние… Гипертрофированное Я…

В отличие от лиц с повышенной возбудимостью эти больные проецируют на свою семейную и, главное, социальную жизнь собственное всеобъемлющее и доминирующее Я.

Они никогда не считают себя виновными и ответственными. Для них характерно тщеславие. Даже не слишком умные, они часто доминируют в семье своим авторитаризмом и неколебимой уверенностью в собственной правоте…

Интересно, к кому это больше подходит, к Ксавье Мартону или к его жене? И нельзя ли было охарактеризовать так добрую четверть парижан?

Синдром мстительности… Преследуемые — преследователи…

Речь идет о типичном эмоциональном психозе, нозологическое положение которого вызвало бесконечные дискуссии… Вместе с Крепелином и Капграсом я полагаю, что он не входит в разряд подлинных бредов…

Больной считает себя жертвой несправедливости, которую хочет исправить, и пытается отомстить любой ценой…

Ксавье Мартон? Мадам Мартон?

Он переходил от неврозов к психозам, от психозов к психоневрозам, от истерии к паранойе и, как все люди, которые, заглянув в медицинский словарь, обнаруживают у себя все болезни, в каждой статье находил симптомы, которые были применимы как к тому персонажу, так и к другому.

Время от времени он ворчал, повторяя то или иное слово либо фразу, а мадам Мегрэ бросала на него встревоженные взгляды.

Наконец он поднялся как человек, которому все надоело, бросил книгу на стол и, открыв буфет в столовой, вынул из него графин со сливовкой и наполнил две рюмки с золотой каймой.

Это было протестом здравого смысла против всей этой ученой белиберды, способом снова встать на землю обеими ногами.

Пардон был прав: выискивая аномалии в человеческом поведении и классифицируя их, ученые дошли до того, что уже не знали, что же такое психически здоровый человек.

А сам-то он здоров? После всего прочитанного Мегрэ уже не был в этом полностью уверен.

— Тебе попалось сложное дело? — робко спросила мадам Мегрэ, редко интересовавшаяся работой мужа.

Он только пожал плечами и буркнул:

— История с сумасшедшими! — И, осушив рюмку, добавил: — Пошли спать.

Однако утром следующего дня он зашел к директору за несколько минут до общего доклада, и шеф сразу заметил, что комиссар озабочен.

— Что-то не так, Мегрэ? — спросил он.

Тот попытался рассказать историю двух вчерашних визитов так сжато, как только можно. Первой реакцией большого патрона был удивленный взгляд.

— Не вижу причин для беспокойства. На данный момент у нас нет никаких официальных заявлений…

— Вот именно. Оба рассказали мне свою историю. Каждая история не очень тревожна. Но, если попытаться их сложить, замечаешь, что они не стыкуются… Кстати, возвращаю вашу книгу…

Он положил том на стол, директор взглянул на название, потом перевел взгляд на комиссара, и удивления в его глазах прибавилось.

— Поймите меня правильно, патрон. И не думайте, что я выдумываю невесть что, начитавшись этой книги. Я не утверждаю, будто один из них полностью сумасшедший. Однако что-то там не так. Не просто же так, без всякой причины, два человека, муж и жена, пришли исповедоваться ко мне, да еще в один день. Если завтра, через неделю или через месяц мы узнаем, что один из этих двоих мертв, моя совесть будет нечиста…

— Вы верите, что в этой истории возможны трупы?

— Не знаю. Верю и не верю одновременно. Это как бы расследование, поставленное с ног на голову. Обычно сначала мы сталкиваемся с убийством и лишь после его совершения начинаем искать мотивы. На сей раз мы имеем мотивы, но убийство пока не произошло.

— А вам не кажется, что существуют тысячи случаев, когда мотивы не выливаются в убийство?

— Я в этом уверен. Вот только в таких случаях мне эти мотивы не излагают заранее.

Его шеф ненадолго задумался.

— Я начинаю понимать…

— На данном этапе я ничего не могу сделать. Тем более после недавней кампании в прессе о нарушении полицией гражданских прав подозреваемых.

— И что?

— Я пришел к вам с просьбой дать мне разрешение на всякий случай переговорить с прокурором.

— Чтобы он возбудил дело?

— Примерно так. Во всяком случае, чтобы успокоить мою совесть.

— Сомневаюсь в успехе такого демарша.

— Я тоже.

— Ну, раз это вас успокоит, сходите.

— Благодарю вас, шеф.

Мегрэ сказал не совсем то, что собирался сказать. Очевидно, произошло это потому, что ощущения его были слишком сложными и еще неясными. Вчера, в этот самый час, он ничего не слышал о чете Мартонов, а сейчас все его мысли занимали специалист по игрушечным железным дорогам и его элегантная жена, которая, в чем он себе честно признавался, держалась стойко и твердо, когда он пытался сбить ее с толку или смутить.

Из этой семьи он не видел только свояченицу Мартона, трогательную, если верить Жанвье, вдову, но и та занимала его мысли, словно он знал ее всю жизнь.

— Алло! Говорит Мегрэ. Свяжитесь с господином прокурором и спросите его, может ли он уделить мне несколько минут?.. Да, если можно, сегодня утром… Алло! Да, я подожду…

Прокуратура находилась в том же Дворце правосудия, в тех же зданиях, но совсем в другом мире, где стены украшены лепниной, где говорят приглушенным голосом.

— Немедленно?.. Да… Иду…

Он прошел в стеклянную дверь, разделяющую два мира, встретил по дороге нескольких адвокатов в черных мантиях, заметил перед дверьми без табличек сидящих между конвоирами людей, которых арестовывал несколько недель или месяцев назад. Некоторые радовались тому, что видели его, и здоровались почти фамильярно.

— Прошу секунду подождать. Господин прокурор вас сейчас примет.

Он чувствовал примерно то же, что школьник перед дверью кабинета директора.

— Входите, Мегрэ. Вы хотели меня видеть? Но ведь не произошло ничего нового?..

— Я хотел рассказать вам один случай. Это почти вопрос нравственного выбора…

Он изложил дело очень плохо, еще хуже, чем директору уголовной полиции.

— Если я правильно понимаю, у вас сложилось впечатление, что в ближайшее время произойдет несчастный случай или даже убийство?

— Примерно так.

— Но это впечатление не основывается ни на чем конкретном, если не считать путаных откровений мужчины и объяснений, данных вам чуть позже его женой? Скажите, Мегрэ, сколько психов, полупсихов, маньяков или просто чудиков вы видите каждый год в вашем кабинете?

— Несколько сотен…

— А я здесь получаю тысячи писем от этих людей.

Прокурор молча смотрел на него, как будто сказал все, что хотел.

— Но мне хотелось бы провести расследование, — робко пробормотал комиссар.

— Какое расследование? Будем точны. Опрашивать соседей, сослуживцев, свояченицу, продавцов и кого там еще? Во-первых, я не представляю себе, куда это приведет. Во-вторых, если эти Мартоны люди скандальные, у них полное право строчить жалобы…

— Знаю…

— Что же касается принудительного привода обоих на стационарную психиатрическую экспертизу, мы не имеем на это юридического права, пока не получим официального заявления от одного из них. Да и то!..

— А если будет совершено преступление?

Короткое молчание. Легкое пожимание плечами.

— Конечно, это будет печально, но мы ничего не можем сделать. Если не считать того, что в данном случае не придется далеко искать виновного.

— Но вы все-таки позволите установить за ними наблюдение?

— При условии, что оно, во-первых, будет достаточно незаметным. Во-вторых, вы не выделите для него тех инспекторов, которые ведут другие дела…

— Сейчас период затишья…

— Эти периоды никогда не бывают продолжительными. Если хотите знать мое мнение — у вас чересчур щепетильная совесть. На вашем месте, Мегрэ, я бросил бы эту историю. Еще раз повторю: на данном этапе у нас нет ни права, ни возможностей вмешиваться. Уверен, таких семейных историй о подозревающих друг друга муже и жене вокруг тысячи…

— Да, но ни те мужья, ни те жены не обращаются ко мне.

— А они действительно обратились к вам?

Ему пришлось признать, что нет. Мартон его ни о чем не просил, да и мадам Мартон в конечном счете тоже. Сестра Дженни тем более.

— Простите, что не задерживаю вас. Меня ждут шесть человек, а в одиннадцать часов встреча в министерстве.

— Извините за беспокойство.

Мегрэ был недоволен собой. Ему казалось, что он плохо защищал свое дело. Может быть, не надо было ему вчера читать тот труд по психиатрии?

Когда комиссар был уже у порога, прокурор его окликнул, и тон его голоса был не таким, как минуту назад, он стал холоднее, как при произнесении одной из его знаменитых обвинительных речей в суде:

— Само собой разумеется, я не стану вас прикрывать, ибо запретил вам заниматься этим делом до появления в нем новых обстоятельств.

— Конечно, господин прокурор.

В коридоре Мегрэ, понурив голову, пробормотал:

— Новых обстоятельств… новых обстоятельств…

Кто же станет новым обстоятельством, то есть жертвой? Он или она?

Комиссар так резко хлопнул стеклянной дверью, что чуть не расколотил ее.

Глава 4 Ресторан на улице Кокийер

Это был не первый и наверняка не последний раз, когда Мегрэ в ярости уходил из прокуратуры, его ссоры с некоторыми следователями, в частности с Комельо, который уже более двадцати лет был почти что его личным врагом, стали на набережной Орфевр почти легендарными.

Будучи спокоен, Мегрэ воспринимал трагически антагонизм, противопоставляющий друг другу две структуры: прокуратуру и полицию. И по ту, и по эту сторону стеклянной двери каждый — или почти каждый — добросовестно делал свое дело. Из одних рук в другие переходили одни и те же люди: мошенники, убийцы, подозреваемые и свидетели.

Разногласия и конфликты порождались разными точками зрения на один и тот же предмет. И не вытекало ли различие из самих принципов комплектования этих двух структур? Сотрудники прокуратуры: прокуроры, их заместители, следователи — почти без исключений происходили из средних, а то и высших слоев общества, из буржуазии. Они получали чисто теоретическое образование и практически не вступали в контакт — кроме как в своих кабинетах — с теми, кого должны были преследовать именем закона.

Отсюда у них было почти генетическое непонимание некоторых проблем, раздражающее поведение в некоторых случаях, которые оперативники уголовной полиции, жившие в перманентной и почти физической близости к преступному миру, чувствовали инстинктивно.

Также со стороны Дворца правосудия исходило и определенное лицемерие. Несмотря на внешнюю независимость, о которой много говорили, там больше чем где бы то ни было боялись увидеть нахмуренные брови министра, или, если дело вызывало громкий резонанс в обществе, они наседали на полицию, которая никогда не работала достаточно быстро.

Но как только газеты принимались критиковать методы полицейской работы, сотрудники прокуратуры спешили повозмущаться вместе с ними.

Комиссар не без причины отправился на прием к прокурору. Как это периодически случается, пресса опять взялась за полицию. Недавно, к счастью не по вине уголовной полиции, а Сюрте[9], расположенной на улице Соссе, произошел инцидент, повлекший за собой запрос депутатов нижней палаты.

В ночном кабаре сынок одного депутата сильно ударил инспектора полиции, который утверждал, что несколько дней следил за ним. Последовала всеобщая драка. Дело не смогли замять, и Сюрте была вынуждена признать, что проводила расследование в отношении молодого человека, подозревавшегося не только в употреблении героина, но и в вербовке новых клиентов для наркоторговцев.

Начался отвратительный скандал. По утверждениям депутата, чьего сыночка поколотили, один из наркоторговцев был полицейским осведомителем и якобы молодого человека посадили на иглу по прямому приказу с площади Бово[10], дабы скомпрометировать его отца.

Будто случайно — такие дела никогда не ходят одни — на следующей неделе приключилась история с избиением подозреваемого в одном районном комиссариате.

Так что в данный момент пресса была настроена против полиции, и Мегрэ в это утро решил подстраховаться.

Вернувшись к себе в кабинет, он тем не менее был полон решимости по-своему истолковать полученные им инструкции, которые никогда не даются для того, чтобы их понимали буквально. Просто прокурор прикрыл себя, и, если завтра на авеню Шатийон найдут труп, он первым начнет упрекать комиссара в бездействии.

Раз уж приходилось мухлевать, он мухлевал, но без энтузиазма. Он уже не мог использовать Жанвье, которого Мартон сразу вычислил при его появлении в «Лувре» и который уже побывал в доме Мартонов.

Из всех остальных Люка был бы наиболее подходящим, поскольку обладал отличным чутьем и был ловким, но у Люка имелся один недостаток: его профессия легко угадывалась по внешнему виду.

Он выбрал молодого Лапуэнта, менее опытного, зато часто сходившего за студента или молодого клерка.

— Слушай, малыш…

Комиссар долго и лениво давал ему инструкции с огромным числом подробностей, поскольку сами эти инструкции по сути своей были очень расплывчаты. Сначала зайти в «Лувр» купить какую-нибудь игрушку и, не задерживаясь, уйти. Цель: «срисовать» Мартона, чтобы затем безошибочно узнать его.

Потом, во время обеденного перерыва, встать у служебного входа и проследить за специалистом по игрушечным поездам.

Вечером, при необходимости, повторить маневр. А между делом, во второй половине дня заглянуть в торгующую бельем лавку на улице Сент-Оноре.

— На вас ведь не написано, что у вас нет невесты…

Лапуэнт покраснел, потому что так и было. Вернее, почти так, потому что его помолвка не была пока что заключена официально.

— Можете, например, купить для вашей невесты ночную рубашку. Желательно не очень дорогую.

— Вы думаете, — робко возразил Лапуэнт, — что невестам дарят ночные рубашки? Это не слишком интимный подарок?

Дальше будет видно, как узнать побольше о чете Мартонов и свояченице Ксавье, не раскрываясь перед ними.

Лапуэнт ушел, а Мегрэ взялся за работу, подписывая документы, разбирая почту, выслушивая доклады инспекторов по маловажным делам. Но на заднем фоне его забот тем не менее постоянно присутствовали Мартон и его жена.

У него была слабая надежда, в которую он не очень верил: вот сейчас ему сообщат, что Ксавье Мартон просит принять его.

Почему бы нет? Может быть, вчера он ушел в то время, когда Мегрэ выходил к начальству, потому что ему требовалось к определенному сроку вернуться в магазин?

В таких местах строгая дисциплина, о чем Мегрэ знал лучше многих, ибо в начале своей карьеры два года проработал в отделе полиции, обеспечивающем охрану универмагов. Отсюда его знание их атмосферы, механизма работы, правил и интриг.

В полдень он отправился обедать на бульвар Ришар-Ленуар и наконец-то заметил, что его уже третий день подряд кормят жареным мясом. Он вовремя вспомнил о визите жены к Пардону. Она, должно быть, ожидала, что он удивится новому меню, и, очевидно, заготовила более или менее правдоподобное объяснение.

Он не поставил ее в это положение, вел себя с нею нежно, возможно даже слишком, потому что она посмотрела на него с некоторой тревогой.

Разумеется, он не все время думал о троице с авеню Шатийон. Память возвращалась к этому делу время от времени, какими-то короткими мазками, словно подсознательно.

Это немного напоминало паззлы — раздражало его, как паззлы, к которым возвращаешься помимо своей воли, чтобы поставить на место очередной кусочек. Разница с паззлом заключалась в том, что в данном случае кусочками головоломки были люди.

Не был ли он слишком суров с Жизель Мартон, у которой, когда она уходила от него, дрожала губа, как будто женщина должна была вот-вот расплакаться?

Возможно. Он сделал это не нарочно. Его профессия — все знать. Скорее она была ему симпатична, как, впрочем, и ее муж.

Он симпатизировал супружеским парам, и его всякий раз расстраивало, когда между мужчиной и женщиной, любившими друг друга прежде, возникали разногласия и ссоры.

А эти двое наверняка любили друг друга, еще когда работали в универмаге «Лувр» и у них была жалкая двухкомнатная квартирка без удобств над мастерской.

Мало-помалу они улучшили жилищные условия. Ремесленник уехал, они заняли первый этаж, который, по словам Жанвье, превратили в элегантную комнату, построили внутреннюю лестницу, чтобы не надо было выходить на улицу, переходя с этажа на этаж.

Теперь у обоих был, что называется, хороший достаток, даже машину купили.

И все-таки что-то у них в семье не так, это очевидно. Но что?

У него в голове мелькнула мысль, которая возвращалась еще несколько раз. Его занимал визит Мартона к доктору Стейнеру, поскольку за все годы работы в полиции он не припоминал ни одного случая, когда человек сам обращался к невропатологу или психиатру, чтобы спросить: «Как вы считаете, я сумасшедший?»

Мысль Мегрэ заключалась в том, что Мартон, случайно или нет, мог прочитать трактат по психиатрии, наподобие того, что накануне вечером читал сам комиссар.

Вспоминая людей с авеню Шатийон, Мегрэ отвечал на телефонные звонки, принял торговку, жаловавшуюся на кражи с прилавков, которую он отослал в районный комиссариат, и заглянул в кабинет инспекторов, где по-прежнему стоял полный штиль.

Лапуэнт не подавал признаков жизни, и около пяти часов Мегрэ вернулся в свой кабинет и стал выводить на желтой папке буквы, складывавшиеся в слова.

Сначала он написал: фрустрация.[11]

Ниже: комплекс неполноценности.

Эти термины Мегрэ не употреблял в повседневной речи и относился к ним настороженно. Несколько лет назад к нему прислали одного инспектора, окончившего университет. На Набережной тот продержался всего несколько месяцев и сейчас, кажется, работал в адвокатуре. Парень читал Фрейда, Адлера и еще нескольких им подобных авторов, которые произвели на него такое сильное впечатление, что он все дела объяснял с точки зрения психоанализа.

Он ошибался во всех случаях, и коллеги по бригаде прозвали его «инспектор Комплекс».

Случай Ксавье Мартона был не менее любопытным, потому что тот казался сошедшим прямиком со страниц книги, которую Мегрэ читал вчера вечером и в конце концов с раздражением захлопнул.

Целые страницы книги рассказывали о фрустрации и ее влиянии на поведение индивида. Приводились примеры, которые вполне могли быть списаны с Мартона.

Воспитанный в приюте, он провел детство на бедной ферме в Солони, с грубыми, необразованными крестьянами, отнимавшими у него книгу всякий раз, когда заставали его за чтением.

Тем не менее он буквально глотал любое печатное слово, которое мог достать, от бульварного романа до научного трактата, от инструкции по пользованию каким-нибудь прибором до поэм, глотал без разбору — и хорошее, и плохое.

Свой первый в жизни шаг он сделал, поступив работать в универмаг, где поначалу ему поручали самую тяжелую и непрестижную работу.

Характерный факт: как только у Мартона появились средства, он переселился из более или менее жалкой меблированной комнаты, в которых селятся почти все приезжающие в Париж, в свое собственное жилище. И пусть это была двухкомнатная квартирка в глубине двора; пускай мебель была скудной, а удобства почти отсутствовали, но здесь он был дома.

Он поднимался. Уже производил впечатление человека, живущего размеренной буржуазной жизнью, и первой его заботой было при скудных средствах улучшить интерьер.

Все это Мегрэ помещал в рубрику: комплекс неполноценности. Точнее, это была реакция Мартона на данный комплекс.

Человек нуждается в самоуспокоении. И еще в том, чтобы показать другим, что он не существо низшего порядка, поэтому упорно работал, чтобы стать бесспорным авторитетом в своей области.

Не называл ли он себя мысленно Король игрушечных железных дорог?

Он старался сделать карьеру. И сделал ее. Женился он на девушке из буржуазной среды, на дочке профессора, получившей среднее образование, на девушке, чьи манеры отличались в лучшую сторону от окружавших его продавщиц.

Мегрэ, поколебавшись, дописал третье слово: унижение.

Жена превзошла его. Теперь она была почти совладелицей собственного торгового дела, где ежедневно встречалась с женщинами, бывающими на виду, с женщинами из высшего общества. И зарабатывала она больше, чем он.

Из вчерашнего чтения в память Мегрэ запали несколько фраз. Буквально он их не помнил, но, помимо своей воли, пытался применить к занимающей его проблеме.

Одна, например, гласила, по сути, что «психопаты замыкаются в собственном мире, в вымышленном мире, который имеет для них большее значение, чем мир реальный». Пожалуй, написано было не совсем так, но он не хотел выставлять себя на посмешище, идя к шефу за книгой, и вновь углубляться в чтение.

К тому же он ей не верил. Все это были пустые рассуждения.

Интересно, а игрушечные поезда, с которыми Мартон возился не только на работе, но и в своей мастерской на авеню Шатийон, подпадают под определение «вымышленного мира», «замкнутого мира»?

Другое место напоминало ему о спокойствии Ксавье Мартона во время их разговора, о внешней логике его рассказа.

Мегрэ уже не помнил, где это вычитал, в разделе неврозов, психозов или паранойи, поскольку грани между этими заболеваниями казались ему не слишком четкими.

«…исходя из ложных посылок…»

Нет. В тексте было по-другому.

«…на ложных или воображаемых посылках больной выстраивает связное рассуждение, порой очень тонкое или даже блистательное…»

Что-то вроде этого было и насчет преследования, но там «преследуемый, основываясь на реальных фактах, делает из них внешне логичные выводы…».

Фосфат цинка был реальным фактом. И не было ли в партнерстве Харрис — Жизель Мартон, точнее Морис Швоб — Жизель Мартон, некоей двусмысленности, способной вызвать подозрения мужа?

Самым смущающим в этом деле было, если присмотреться к нему внимательнее, поведение женщины. Изученное под углом тех же текстов, оно приводило к вынесению почти идентичного диагноза.

Она тоже была умна. Тоже рассматривала свое дело с внешней логичностью. Она тоже…

Черт!

Мегрэ поискал ластик, чтобы стереть написанные на желтой папке слова, набил трубку и встал у окна, за которым была темнота, прочерченная лишь цепочками огоньков уличных фонарей.

Когда молодой Лапуэнт постучал в дверь полчаса спустя, комиссар спокойно заполнял официальные бланки протоколов допроса.

Лапуэнту везло: он пришел с улицы, из реальной жизни, в складках его пальто еще оставалось немного свежего воздуха, нос покраснел от холода, и он тер руки одну о другую, чтобы отогреть их.

— Я сделал то, что вы велели, патрон…

— Он ничего не почувствовал?

— Думаю, он меня не заметил.

— Рассказывай.

— Сначала я зашел в отдел игрушек и купил самую дешевую из того, что там было: маленькую машинку, даже не заводную…

Он вынул из кармана канареечно-желтую машинку и поставил ее на стол.

— Сто десять франков. Я сразу узнал Мартона по вашему описанию, но меня обслуживала продавщица. Затем, поскольку до полудня оставалось время, заглянул на улицу Сент-Оноре, но в магазин не заходил. Он находится неподалеку от Вандомской площади. Витрина узкая, в ней почти ничего не представлено: халат, черная шелковая комбинация и пара вышитых золотом атласных тапочек. На стекле два слова: «Харрис, белье». Внутри похоже скорей на гостиную, чем на магазин, и чувствуется, что фирма торгует шикарными вещами.

— Ты разглядел?

— Да. Пора была возвращаться в «Лувр». В полдень из двери рванула настоящая толпа, как в школе после окончания уроков. Все несутся в окрестные рестораны. Мартон вышел еще быстрее, чем остальные, и быстрым шагом пошел по улице Лувр. Он смотрел по сторонам и пару-тройку раз оглядывался, но на меня внимания не обращал. В этот час на улицах много народу… Он свернул налево, на улицу Кокийер, по ней прошел всего метров сто и вошел в ресторан «Нормандская дыра». Фасад покрашен бурой краской, название написано желтым, отпечатанное на машинке меню висит в рамке слева от двери. Я несколько секунд не мог решиться, потом все-таки вошел и сразу понял, что туда ходят только завсегдатаи. Вдоль одной из стен стоит стеллаж, где клиенты ставят свои портфели. Я подошел к стойке бара. Заказал аперитив, спросил: «У вас можно пообедать?» Хозяин, в синем фартуке, посмотрел в зал, где помещается всего десяток столиков. — «Через несколько минут освободится место. За третьим уже приступили к сыру.» Мартон сидел в глубине зала, возле двери в кухню. Один за столом, накрытым бумажной скатертью. Перед ним стоял прибор. Рядом — свободное место. Он что-то сказал одной из двух официанток, которые, похоже, хорошо его знали, и ему принесли еще один прибор. Прошло несколько минут. Мартон, развернув газету, часто поглядывал поверх нее в сторону двери. Вскоре вошла женщина, сразу заметила, где он сидит, и направилась к его столику, привычно опустилась на свободный стул. Они не поцеловались, даже не обменялись рукопожатиями. Просто улыбнулись друг другу, и мне показалось, что их улыбка была грустной, во всяком случае немного меланхолической.

— Это была не его жена? — перебил Мегрэ.

— Нет. Его жену я мельком видел на улице Сент-Оноре, к ней вернусь позже. Судя по тому, что вы мне говорили, это его свояченица. Возраст и общий вид совпадают. Не знаю, как это выразить…

Ого! Жанвье, говоря об этой женщине, употреблял почти те же самые слова.

— Она производит впечатление настоящей женщины, не знаю, понимаете ли вы, что я хочу сказать. Женщины, созданной, чтобы любить мужчину. Любить не как обычно, а как все мужчины мечтают, чтобы их любили…

Мегрэ не удержался от улыбки, видя, что Лапуэнт покраснел.

— А я думал, ты почти помолвлен…

— Я пытаюсь вам объяснить, какое впечатление она должна производить на большинство людей. Изредка встречаешь такую вот женщину, которая сразу наводит на мысли о… — Он не находил слов.

— О чем же?

— Помимо воли видишь ее заключенной в объятия спутника, почти чувствуешь ее тепло… И в то же время знаешь, что она создана лишь для одного, что это настоящая возлюбленная, истинная любовница… Вскоре я получил место за столиком по соседству с их, и это впечатление сохранилось у меня до самого конца обеда… Они не сделали ни единого двусмысленного жеста. Не думаю, чтобы они даже смотрели друг другу в глаза. И тем не менее…

— Считаешь, они любят друг друга?

— Уверен. Даже официантка, плохо причесанная, длинная такая лошадь в черном платье с белым передником, обслуживала их не так, как остальных, и выглядела их сообщницей…

— Однако в самом начале ты сказал, что они были грустными.

— Скажем так: серьезными. Не знаю, патрон… Я уверен, что они не несчастны, потому что нельзя быть по-настоящему несчастным, когда…

Мегрэ снова улыбнулся, мысленно спрашивая себя, как бы об этой встрече ему докладывал, например. Люка, который определенно реагировал бы не так, как юный Лапуэнт.

— Значит, выглядели не то чтобы несчастными, но грустными, как влюбленные, которые не могут свободно проявлять свои чувства…

— Если хотите. В какой-то момент он встал помочь ей снять пальто, потому что она бросила взгляд на печку. Пальто шерстяное, с меховым воротником и манжетами. Платье на ней было тоже черное, из джерси, и я удивился, что она почти пухленькая… Он несколько раз смотрел на часы. Потом попросил официантку принести десерт и кофе, тогда как его соседка только расправлялась с телячьим жарким. Он встал, когда она еще ела, и в знак прощанья положил руку ей на плечо. Жест был одновременно простым и нежным. В дверях он обернулся. Она ему улыбнулась, и он моргнул… Не знаю, правильно ли я сделал, что остался. Я думал, он вернется в магазин. Обед я доел почти одновременно с женщиной. Перед уходом Мартон оплатил счет. Я заплатил по своему. Вышел следом за ней. Она не спеша направилась к остановке автобуса у Порт-д'Орлеан. Я предположил, что она возвращается на авеню Шатийон, и не пошел за ней. Я допустил ошибку?

— Ты правильно поступил. Что дальше?

— Я немного погулял, прежде чем идти на улицу Сент-Оноре, потому что эти шикарные магазины открываются не раньше двух часов, а некоторые и в половине третьего. Я не хотел приходить раньше времени. Признаюсь, я немножко волновался. Мне хотелось посмотреть на хозяина, и я подумал, что этот человек наверняка обедает в дорогих ресторанах, поэтому не торопится на работу.

Мегрэ смотрел на Лапуэнта с доброжелательностью, в которой было нечто отцовское, потому что он взял молодого человека под свое покровительство еще два года назад, когда тот только пришел на набережную Орфевр, где за это время добился поразительных успехов.

— Хочу вам кое в чем признаться, патрон. Я так робел от перспективы войти в подобную этой лавочку, что для храбрости пошел глотнуть кальвадоса[12].

— Продолжай.

— Я чуть не открыл стеклянную дверь, но потом заметил двух старых дам в норковых манто, сидевших в креслах лицом к продавщице, и не осмелился. Дождался, пока они выйдут. Чуть поодаль их ждал «роллс» с водителем. Тогда, испугавшись, что заявится новая клиентка, я бросился в магазин. Сначала только смотрел по сторонам, настолько сильное впечатление он на меня произвел. «Я хотел бы приобрести ночную рубашку для девушки…» — выговорил я. Полагаю, передо мной была именно мадам Мартон. Кстати, когда чуть позже я присмотрелся к ней повнимательнее, обнаружил некоторые общие черты с молодой женщиной, которую видел в «Нормандской дыре». Мадам Мартон чуть выше ростом, так же хорошо сложена, но ее тело кажется более упругим, как бы высеченным из мрамора. Вы понимаете, что я хочу сказать? «Какую именно ночную рубашку? — спросила она. — Присаживайтесь…» В такого рода магазинах не принято, чтобы покупатель стоял. Я вам уже говорил, что торговый зал скорее похож на светскую гостиную. В глубине — шторы, скрывающие своего рода ложи, очевидно служащие примерочными. В одной из них я заметил большое зеркало и плетеный табурет. — «Какого роста ваша девушка?» — «Чуть ниже вас, но шире в плечах…» Не думаю, чтобы она что-то заподозрила. Мадам Мартон смотрела на меня покровительственно, и я чувствовал, что она думает, мол, парень зашел не в тот магазин. — «У нас здесь товар исключительно из натурального шелка и с настоящими кружевами ручной работы. Полагаю, это подарок?» Я пробормотал: «Да…» — «Эту модель мы создали для приданого принцессы Елены Греческой.» Я старался задержаться там подольше, поэтому спросил неуверенно: «Наверное, это очень дорого?» — «Сорок пять тысяч… Сороковой размер… Если у девушки другой размер, нам придется ее обмерять, потому что в магазине только этот размер…» — «А у вас нет чего-нибудь попроще? Из нейлона, например?..»

— Слушай, Лапуэнт, — заметил Мегрэ, — а ты, похоже, отлично разбираешься в этих штучках. Я-то думал, невестам белье не покупают…

— Я же должен был играть роль. При слове «нейлон» она презрительно на меня посмотрела: «Мы не держим нейлона. Только натуральный шелк и батист…» Дверь открылась. В зеркале я увидел мужчину в пальто из верблюжьей шерсти, которому продавщица тут же подмигнула. Думаю, это хозяин, которому она хотела показать, что ей попался очень странный клиент. Мужчина снял пальто, шляпу, обошел прилавок и отодвинул шелковую занавеску. За ним остался шлейф запаха дорогого одеколона. Я видел, как он небрежно просматривал какие-то бумаги. Потом он вышел в зал, поочередно оглядел нас обоих, как человек, который находится на своей территории. Он терпеливо ждал, пока я приму решение. Я на всякий случай спросил: «А нет у вас комбинации попроще, без кружев…» Они переглянулись, и женщина нагнулась взять из ящика картонную коробку. Месье Харрис, или Швоб, — человек того типа, который часто встречается в окрестностях Вандомской площади и Елисейских полей, он вполне мог бы заниматься как кинобизнесом, так и экспортно-импортными операциями или торговлей антиквариатом. Вы меня понимаете, правда? Он, похоже, каждый день ходит к парикмахеру делать массаж лица. Костюм великолепного покроя, без единой складки, да и ботинки не из тех, что покупают в универмагах. Он брюнет, на висках легкая проседь, кожа матовая, свежевыбрит, взгляд ироничный. — «Вот наша самая дешевая модель…» Комбинация — внешне ну ничего собой не представляет, только немного вышивки. «Сколько?» — «Восемнадцать тысяч.» Они опять переглянулись. «Полагаю, это не то, что вы искали?» — Она уже открыла коробку, чтобы положить комбинацию на место. — «Мне надо подумать… Я зайду в другой раз…» — «Хорошо…» Я чуть не забыл на прилавке свою шляпу, пришлось возвращаться. Выйдя на улицу и закрыв дверь, я обернулся и увидел, что оба они хохочут. Я прошел метров сто, потом перешел на другую сторону улицы. В магазине никого больше не было. Занавес в маленький кабинет был отодвинут, женщина сидела, а Харрис причесывался перед зеркалом. Вот и все, патрон. Не могу поклясться, что они любовники. Определенно одно: они не нуждаются в словах, чтобы понимать друг друга. Это сразу чувствуется. Мадам Мартон не обедает с мужем, хотя работают они в сотне метров друг от друга, а на обед к Ксавье Мартону приходит его свояченица. Наконец, полагаю, что тем двоим приходится прятаться. Действительно, у Мартона очень мало времени для обеда. Совсем рядом с универмагом, где он работает, находится масса недорогих ресторанчиков, куда, как я сам видел, бегом направились продавцы и продавщицы. А он доставляет себе неудобства, ходя довольно далеко, в бистро, где особая клиентура, и никому в голову не придет их здесь искать. Имеет ли мадам Мартон привычку обедать вместе с Харрисом? Не знаю. Тот факт, что он пришел в магазин позже ее, ничего не доказывает…

Мегрэ встал уменьшить мощность батареи, которая, как и вчера, слишком уж разогрелась. Весь день ожидали обещанного синоптиками снега, который уже покрыл север страны и Нормандию.

Не правильно ли поступил комиссар, послав к чертям все труды по психиатрии и все истории о психозах и комплексах?

Ему наконец стало казаться, что он имеет дело с персонажами из плоти и крови, с мужчинами и женщинами с присущими им страстями и интересами.

Вчера речь шла лишь о супружеской паре. Сегодня ему казалось, что пар было две, а это существенная разница.

— Куда вы пошлете меня теперь? — спросил Лапуэнт, тоже заинтересовавшийся делом и боявшийся, что комиссар отстранит его от дальнейшего расследования.

— Теперь, когда обе женщины тебя видели, ты больше не можешь ходить ни на улицу Сент-Оноре, ни на авеню Шатийон…

Впрочем, зачем ему туда идти? Прокурор, похоже, был прав. Ничего не произошло. Возможно, и не произойдет. Если только одна из двух пар, охваченная нетерпением…

В тот момент, когда зазвонил телефон, Мегрэ посмотрел на каминные часы в черном мраморном корпусе, вечно спешившие на десять минут. Они показывали без двадцати шесть.

— Комиссар Мегрэ слушает…

Почему он почувствовал легкий укол, узнав голос? Не потому ли, что со вчерашнего дня его мысли занимал лишь тот, кто сейчас разговаривал с ним с другого конца провода?

На заднем плане слышались шумы и голоса. Мегрэ готов был поклясться, что его собеседник встревоженно прикрывает микрофон трубки сложенной лодочкой ладонью. Говорил он тихо:

— Простите за вчерашнее, но я был вынужден уйти. Я хочу знать, застану ли вас в кабинете без четверти или без десяти семь. Мы закрываемся в шесть тридцать…

— Сегодня?

— Если вы не возражаете…

— Жду вас.

Мартон, пробормотав «спасибо», сразу повесил трубку, а Мегрэ и Лапуэнт переглянулись так, как смотрели друг на друга мадам Мартон и месье Харрис в магазине нижнего белья.

— Он?

— Да.

— Придет?

— Через четверть часа.

Мегрэ хотелось посмеяться над самим собой, над нелепыми фантазиями насчет этого дела, которое через час с четвертью, очевидно, станет для него совсем простым.

— У нас есть время выпить по стаканчику пива «У дофины», — проворчал он, открывая шкаф, чтобы взять оттуда пальто и шляпу.

Глава 5 Женщина на набережной

В тот момент, когда они с Лапуэнтом спускались по лестнице, Мегрэ осенила идея.

— Я сейчас. Подожди меня.

И, еще не уверенный в собственной правоте, он направился к кабинету инспекторов. Ему пришло в голову послать одного из своих людей сесть Ксавье Мартону на хвост, как только тот выйдет из универмага «Лувр».

Он еще сам не понимал, зачем ему это понадобилось.

Вернее, причин было несколько. Во-первых, Мартон мог в последний момент переменить решение, как было в первый раз, когда он сбежал из кабинета в момент отсутствия Мегрэ. Или же его жена, признавшаяся, что следила за ним в предыдущие дни, была вполне способна сделать это и сегодня.

Если она подойдет к нему на улице, не последует ли он за ней на авеню Шатийон? Существовали и другие возможности. Но даже если ничего не произойдет, Мегрэ хотелось узнать, как продавец игрушечных железных дорог поведет себя во время этого важного шага, будет ли колебаться, останавливаться по дороге, например чтобы выпить для храбрости стаканчик или два.

Жанвье — тот мог узнать. Еще один свободный инспектор, способный вести наружное наблюдение в одиночку, Люка, никогда не видел Мартона и вряд ли узнал бы Мартона по словесному портрету в толпе выходящих работников магазина.

— Люка и Жанвье! Бегите оба к универмагу «Лувр». Когда служащие выйдут, пусть Жанвье, не светясь, укажет Мартона, которому Люка сядет на хвост и поведет в одиночку.

Люка, который слабо представлял себе существо дела, спросил:

— Как думаете, это надолго? И далеко он пойдет?

— Вероятно, сюда.

И чуть не добавил: «Только никаких такси, никаких расходов!»

Существуют четкие правила, о существовании которых общественность не знает, но для оперативников уголовной полиции они порой приобретают огромное значение. Когда совершается преступление или правонарушение и, следовательно, полиции в силу действующего законодательства официально поручается проведение дознания, все расходы комиссаров, инспекторов и технического персонала в принципе возлагаются на виновного. Если арестовать его не удастся либо суд признает его невиновным, счет оплачивает министерство юстиции. Если же речь, напротив, идет о деле, которым уголовная полиция занимается по собственной инициативе, и если в конце концов не будет никакого преступления и преступника, оплачивать счета предстоит префектуре полиции, то есть в конечном счете министерству внутренних дел.

Для полицейских один вариант развития событий разительно отличается от другого. Министерство юстиции, всегда думающее, что преступник заплатит, не слишком прижимисто и не цепляется к каждой поездке на такси.

Префектура же тщательно изучает каждый счетик, требует отчетов чуть не по каждому шагу, если из-за этого придется залезать в кассу.

Разве в данном случае Мегрэ не занимался делом, где не было ни преступления, ни преступника? Это означало отказ оплаты счетов на оперативные расходы либо настолько скудную оплату, насколько это возможно, и он знал, что, если ничего не произойдет, ему придется отчитываться за действия подчиненных.

— Пошли!

Снега, обещанного по радио, не было, но опустился холодный желтый туман. Двое мужчин, укрывшись в теплой и светлой пивной «У дофины», пили не пиво, показавшееся им не подходящим по сезону, а аперитивы. Облокотившись о стойку бара, они не говорили о Мартоне. Немного поболтали с хозяином пивной и, подняв воротники пальто, вернулись на Набережную.

Мегрэ решил оставить приоткрытой дверь в кабинет инспекторов и посадить за ней Лапуэнта, который довольно хорошо стенографировал. Эту предосторожность он предпринял на всякий случай.

Без десяти семь комиссар сидел за столом, ожидая, когда в дверь постучит старик Жозеф. Без пяти семь он все еще ждал, как и Лапуэнт, сидящий за дверью с остро заточенным карандашом наготове.

Комиссар начал терять терпение, когда без одной минуты семь наконец услышал шаги и увидел, как поворачивается белая фаянсовая ручка двери.

Это был Жозеф. Заранее предупрежденный комиссаром, он прошептал:

— Господин, которого вы ждете.

— Пригласите.

— Прошу прощения за опоздание… — начал Мартон. — Ехать на метро в этот час не имело смысла. Два автобуса были битком набиты, и я пошел пешком, решив, что так будет быстрее…

Он немного запыхался и разгорячился от бега.

— Может быть, снимете пальто?

— Пожалуй. Кажется, у меня начинается грипп.

Подготовительные действия заняли некоторое время.

Мартон не знал, куда деть пальто. Сначала положил на стул, потом заметил, что на этом стуле должен был сидеть сам, чтобы находиться лицом к лицу с комиссаром, и отнес в другой конец комнаты.

Наконец они уселись друг напротив друга, Мегрэ курил трубку и наблюдал за собеседником более пристально, чем накануне. Он был почти разочарован. Последние сутки его мысли постоянно вертелись вокруг Мартона, который постепенно превратился в его представлении в некоего необыкновенного персонажа, а перед ним сидел самый заурядный человек, каких сотнями встречаешь в метро и на улице. Мегрэ даже немного разозлился на него за эту банальность, за естественность поведения.

— Еще раз прошу прощения за то, что покинул ваш кабинет, не предупредив вас. У нас в магазине очень строгая дисциплина. Я отпросился на час, якобы к зубному, который живет на улице Сен-Рок, в двух шагах от «Лувра». Смотрю: время летит быстро, а в одиннадцать я должен быть на работе, чтобы принимать товар. Хотел оставить записку вашему секретарю, тому старику, который меня проводил к вам, но его не оказалось в коридоре. Мне следовало бы вам позвонить, но нам запрещено вести частные разговоры, а большинство аппаратов подсоединено к коммутатору.

— А как вы сумели позвонить сегодня?

— Я воспользовался тем, что в кабинете старшего по этажу никого не было, — там прямой аппарат. Вы заметили, я быстро сказал вам все, что хотел, и сразу положил трубку…

В этом не было ничего экстраординарного.

— А в полдень, в обеденный перерыв… — заметил комиссар.

— Во-первых, я подумал, что вы, наверное, тоже пошли обедать. Во-вторых, мне показалось, что вы отнеслись к моему приходу не слишком серьезно…

— А это серьезно?

— Конечно. Вы же послали человека побродить по моему отделу, верно?

Мегрэ промолчал. А продавец продолжал:

— Не хотите отвечать, но я уверен — это был инспектор полиции.

Должно быть, он тщательно подготовил этот разговор, как готовил первый. В его речи появлялись секундные паузы, словно пустоты. Он долго колебался, прежде чем задать вопрос:

— Моя жена к вам приходила?

— С чего вы взяли?

— Не знаю. Я давно ее изучил. Уверен, она о чем-то догадывается. Женщины, они как антенны. А она, с ее характером, если почувствует малейшую опасность, сразу ринется в атаку. Вы понимаете, что я хочу сказать?

Последовало молчание, во время которого он с упреком наблюдал за Мегрэ, словно обижался, что тот не играет с ним в открытую.

— Так она приходила?

Мегрэ заколебался, осознавая, что на нем лежит большая ответственность. Если Мартон хоть в какой-то степени страдает психическим заболеванием, ответ мог иметь огромное влияние на его дальнейшее поведение.

Несколько минут назад, сидя в одиночестве в своем кабинете, Мегрэ чуть было не набрал номер своего друга Пардона, чтобы попросить его присутствовать при этой беседе. Но разве доктор не говорил ему, что почти совсем не разбирается в психиатрии?

Ксавье Мартон сидел на стуле в полутора метрах от комиссара, разговаривал и вел себя как обычный посетитель. Возможно, он был нормальным человеком, чувствовавшим, что его жизни угрожает опасность, и пришедшим честно все рассказать полиции.

Но также он мог быть маньяком, одержимым манией преследования, нуждавшимся в том, чтобы его успокоили.

Возможно, он был сумасшедшим.

И наконец, он мог быть человеком, терзаемым дьявольскими мыслями, тоже в некотором смысле «типом со сдвигом», разработавшим тщательный план, который собирался осуществить, чего бы это ему ни стоило.

Внешность у него была банальной. Нос, глаза, рот, уши как у всех. Лицо покраснело, а глаза горели, возможно, из-за резкого перепада температур на улице и в кабинете. Или из-за начинающегося гриппа, о котором он упоминал.

Действительно у него начинается грипп или он придумал это объяснение, зная, что у него будут гореть глаза?

Мегрэ было не по себе. Он начал подозревать, что этот человек пришел к нему только затем, чтобы задать вопрос о своей жене. Быть может, он в свою очередь следил за ней? Знал, что она приходила на набережную Орфевр, и надеялся узнать, что она здесь говорила?

— Она ко мне приходила, — признался наконец комиссар.

— Что она вам рассказала?

— Обычно мои посетители отвечают на вопросы, а не задают их.

— Прошу прощения.

— Ваша жена очень элегантна, месье Мартон.

Его губы механически растянулись в гримасе, заменявшей улыбку и не выражавшей ни иронии, ни горечи.

— Знаю. Она всегда мечтала быть элегантной. Она решила стать элегантной.

Он сделал ударение на слове «решила», как подчеркнул бы его на письме, и Мегрэ вспомнил, что его собеседник уже неоднократно выделял подобным образом слова в своей речи.

Не прочитал ли он в каком-нибудь трактате по психологии, что настойчивое подчеркивание слов часто является признаком…

Но он отказывался оценивать разговор под этим углом.

— Вчера утром вы пришли сказать мне, что опасаетесь за свою жизнь. Рассказали о поведении вашей супруги, изменившемся некоторое время назад, о токсичном продукте, обнаруженном вами в кладовке. Вы также сказали мне, что неоднократно испытывали недомогание после приемов пищи. В этот момент меня вызвали к директору, и наш разговор не получил продолжения, поскольку вы ушли, не дождавшись меня. Полагаю, вы собираетесь сообщить мне и другие детали.

Мартон улыбнулся немного грустной улыбкой незаслуженно обиженного человека.

— Существует манера задавать вопросы, которая очень затрудняет ответы на них, — заметил он.

Мегрэ чуть не завелся, поскольку решил, что ему преподают урок, который, как он чувствовал, заслужил.

— Но, черт подери, не собираетесь же вы мне сказать, что пришли сюда без конкретной цели? Вы намерены подать заявление относительно вашей жены?

Мартон покачал головой.

— Вы ее не обвиняете?

— В чем? — спросил он.

— Если сказанное вами вчера правда, вы можете обвинить ее в покушении на убийство.

— Вы в самом деле считаете, что это даст результат? Какие у меня доказательства? Вы и то мне не верите. Я передал вам образец фосфата цинка, но ведь я мог сам спрятать его в шкафу, где хранятся швабры. Из факта моего добровольного визита к невропатологу сделают вывод, что я не совсем здоров психически или, еще вероятнее, что я пытаюсь выглядеть таковым.

Это был первый раз, когда перед Мегрэ сидел подобный посетитель, и комиссар не мог не изумляться, глядя на него. Каждый ответ, каждый новый жест сбивали его с толку. Он безуспешно искал прокол, слабое место, а оказалось, что на место поставили его.

— Моя жена наверняка рассказала вам о моей неврастении. Еще она должна была вам сказать, что, когда вечерами я вожусь со своими моделями и задуманное не получается, у меня случаются настоящие истерики со слезами…

— Вы рассказывали об этом доктору Стейнеру?

— Я ему все рассказал. В течение часа он задавал мне вопросы, о которых вы даже не подумали.

— Ну и что?

Он посмотрел Мегрэ прямо в глаза:

— То, что я не сумасшедший.

— И тем не менее убеждены, что ваша жена намерена убить вас?

— Да.

— Но не хотите, чтобы мы возбудили дело?

— Это ничего бы не дало.

— И защиты для себя тоже не просите?

— Зачем?

— Тогда я еще раз спрашиваю вас: зачем вы здесь? ...