Колин Маккалоу Первый человек в Риме

Colleen McCullough

THE FIRST MAN IN ROME

Copyright © 1990 by Colleen McCullough

All rights reserved

Published by arrangement with William Morrow, an imprint of HarperCollins Publishers.

© А. П. Кострова, перевод, 2018

© Е. В. Хаецкая, перевод, 2018

© А. С. Гамалей, перевод, 2018

© Издание на русском языке, оформление.

ООО «Издательская Группа „Азбука-Аттикус“», 2018

Издательство АЗБУКА®

* * *

Посвящается

с любовью и благодарностью дорогому другу, прекрасному коллеге и честному человеку

Фредерику Т. Мейсону

К читателю

Для того чтобы мир Древнего Рима стал более понятным, в книгу включены карты и иллюстрации. В конце романа вы найдете глоссарий, в котором дано объяснение незнакомых слов и понятий, приведены современные названия географических объектов, упомянутых в книге, и словарь латинских терминов.

* * *

Условные обозначения к карте «Рим в черте городских стен»

1 мавзолей Юлиев Цезарей (предположительно)

2 храм Венеры Победительницы (венчает театр Помпея)

3 театр Помпея

4 портик Помпея (имел сто колонн)

5 курия Помпея в комплексе театра Помпея (место смерти Цезаря)

6 храм Геркулеса Водителя Муз

Четыре храма на территории комплекса театра Помпея:

7? храм Юноны Куриатной (покровительницы всех курий)

8? храм Фортуны Сегодняшнего Дня

9? храм Феронии (покровительницы вольноотпущенников)

10? храм Лар-Пермарини (божеств, охраняющих моряков)

11 старый портик Минуция в цирке Фламиния

Три храма цирка Фламиния:

12 храм Вулкана

13 храм Геркулеса Хранителя (стража цирка)

14 храм Марса Непобедимого

15 портик Метеллов

16 храм Аполлона Целителя

17 храм Беллоны и «Вражеская земля»

18 храм Юноны Регины (Царицы)

19 храм Юпитера Статора (Останавливающего)

20a возможное место нового портика Минуция или виллы Помпея

20b возможное место нового портика Минуция или храма Дианы

21 четыре храма: Пиетасы, Януса, Спес (богини надежды) и Юноны Соспиты

22 храм Фортуны (покровительницы девственниц)

23 храм Матер Матуты

24 храм Портуна (бога ключей, дверей, позднее портов и гаваней)

25 храм Януса (бога дверей, входов, выходов, а также начала и конца)

26, 27, 28 три центра культа Геркулеса соответственно: храм Геркулеса Оливария (покровителя олив, оливкового масла), большой алтарь Геркулеса, храм Геркулеса Непобедимого

29 храм Цереры (место встреч плебейских эдилов)

30 храм Флоры

31, 32 два храма для свободных граждан: Юноны Регины (для женщин) и Юпитера Либертас (для мужчин) соответственно

33 священная территория, где происходили армилюстрии (праздник освящения оружия, 19 октября)

34 храм Дианы (покровительницы рабов)

35 храм Луны

36 храм Ювенты (покровительницы мужчин в возрасте от 17 до 43 лет)

37 храм Меркурия (место сбора гильдии торговцев)

38 храм Венеры Обсеквенции (покровительницы проституции и адюльтера)

39 храм Боны Деа (покровительницы женщин) и Священная скала

40 храм Чести и Доблести (культ военных командиров)

41 старая курия (древнее место собраний)

42 место рождения Гая Октавия, впоследствии Августа (предположительно)

43 храм Юпитера Статора

44 Луперкал (пещера, где, по преданию, волчица вскормила Ромула и Рема)

45 круглая хижина Ромула

46 Мундус (вход в подземный мир)

47 храм Великой Матери (азиатской богини)

48 базилика Юлия (на месте базилики Семпрония и Опимия)

49 форум Юлия

50 храм Семона Санка (святилище Верности)

51 дом Тита Помпония Аттика (предположительно)

52 храм Салюс (богини здоровья и благополучия)

53 храм Квирина

54 храм Теллус (древней богини земли)

55 храм Юноны Люцины (здесь хранились списки новорожденных граждан Рима)

56 храм Венеры Либитины (здесь хранились списки умерших граждан Рима) (предположительно)

57 храм Эскулапа (бога врачевания)

58 выход сточных вод с Квиринала и Марсова поля

59 Большая клоака (выход сточных вод с Субуры и из других районов)

60 выход сточных вод с Эсквилина и из римских цирков

61 Ярмо сестры (лат. Sororium Tigillum – поддержанная двумя опорами балка), храм Юноны Сорории (покровительницы девушек), храм Януса Куриатного (покровителя мальчиков) (предположительно)

62 инсула Аврелии

Ворота в Сервиевой стене

A Тройные ворота – в порт Рима

B Лавернские – к Остийской дороге

C Раудускуланские – к Остийской дороге

D Невиевы – к Ардеатинской дороге

E Капенские – к Аппиевой и Латинской дорогам

F Целимонтанские – к Тускуланской дороге

G Дубовые – к Пренестинской дороге

H Эсквилинские – к Лабиканской и Пренестинской дорогам

I Виминальские – к Коллатинской и Тибуртинской дорогам

J Коллинские – к Номентанской дороге

K Квиринальские – к Старой Соляной дороге

L ворота Салюс – к Фламиниевой дороге

M Санковы ворота – к Широкой дороге и на Марсово поле

N Фонтинальские – на Марсово поле

O Триумфальные – только для триумфальных шествий

P ворота Карменты – к цирку Фламиния

Q Приречные – к цирку Фламиния

Условные обозначения к карте «Центр Рима»

1 дом Гая Мария (предположительно)

2 храм Юноны Монеты (Советчицы); при храме располагался монетный двор

3 храм Венеры Эруцины (покровительницы проституток)

4 храм Менс (римской богини Разума)

5 Лаутумия, тюрьма

6 Туллиан, подземная тюрьма

7 храм Согласия

8 Сенакулум (приемная комната сената)

9 Табуларий (государственный архив)

10 храм Вейовиса (юного Юпитера)

11 портик Богов Согласия

12 храм Юпитера Феретрия (бога войны и побед)

13 храм Юпитера Всеблагого Всесильного

14 храм Фортуны Примигении (Перворожденной)

15 храм Чести и Доблести

16 храм Опы (богини плодородия)

17 Тарпейская скала

18 храм Фидес (богини согласия, верности)

19 храм Беллоны

20 «Вражеская земля»

21 храм Аполлона Сосиана (покровителя медицины и целителей)

22 храм Матер Матуты

23 храм Фортуны (покровительницы девственниц)

24 храм Януса (бога дверей, входов, выходов, а также начала и конца)

25 святилище покровителя местности

26 Луперкал (пещера, где, по преданию, волчица вскормила Ромула и Рема)

27 дом Луция Сергия Катилины (предположительно)

28 дом Квинта Гортензия Гортала

29 круглая хижина Ромула

30 храм Великой Матери

31 Мундус (вход в подземный мир)

32 дома Марка Ливия Друза, Марка Лициния Красса и Марка Туллия Цицерона (предположительно)

33 дома Гнеев, а также Луция Домиция Агенобарба (расположение дома – вымысел автора)

34 храм Юпитера Статора (Останавливающего)

35 серные бани

36 храм Пенатов

37 конная статуя Клелии

38 резиденция царя священнодействий (это второй по значимости после великого понтифика служитель культа) (предположительно)

39 постоялый двор

40 храм Ларов-Покровителей

41 резиденция фламина Юпитера

42 резиденция фламина Марса

43 резиденция фламина Квирина

44 базилика Эмилия (торгово-деловой центр)

45 храм Венеры Клоакины (Очистительницы)

46 храм Януса (бога дверей, входов, выходов, а также начала и конца)

47 место для комиций (а: черный камень; б: ростра)

48 служебные помещения, примыкающие к зданию сената

49 курия Гостилия (место заседания сената)

50 базилика Порция (здесь размещались торговые помещения, гражданские банки, комиций народных трибунов)

51 храм Сатурна (в подиуме храма располагалось хранилище государственной казны Рима)

52 алтарь Вулкана

53 базилика Опимия (лавки, торговые ряды, суды)

54 здание суда различных магистратов

55 священная роща и статуя сатира Марсия

56 озеро Курция

57 базилика Семпрония (лавки, торговые ряды, суды)

58 святилище Волупии и статуя Дивы Ангероны

59 гробница Ларентии

60 суды городских преторов

61 храм Кастора и Поллукса (здесь располагалась палата мер и весов, а ступени храма часто служили трибуной для ораторов)

62 источник Ютурны

63 святилище и статуя Ютурны

64 дома для размещения паломников к источнику Ютурны

65 храм Весты

66 Регия (резиденция верховного понтифика)

67 святилище и статуя Весты

68 Атриум весталок (дом весталок)

69 дом верховного понтифика

70 портик Маргаритария (ювелирные лавки)

Ворота Рима

Сервиева стена:

I ворота Карменты

II Триумфальные

III Фонтинальские

Стена Ромула:

IV Порта Мугония

V Порта Ромулана

VI Порта Какана

Главные герои

Цепионы:

Квинт Сервилий Цепион, консул 106 г. до н. э.

Квинт Сервилий Цепион Младший, его сын

Сервилия Цепиона, его дочь

Цезари:

Гай Юлий Цезарь, сенатор

Марция, из рода Марция Регия, его жена

Секст Юлий Цезарь, их старший сын

Гай Юлий Цезарь Младший, их младший сын

Юлия Старшая (Юлия), их старшая дочь

Юлия Младшая (Юлилла), их младшая дочь

Котты:

Марк Аврелий Котта, претор

Рутилия, его жена; ее первый супруг – его брат Луций Аврелий Котта, консул 118 г. до н. э. (умер сразу после этого)

Аврелия, его падчерица и племянница

Луций Аврелий Котта, его пасынок и племянник

Гай, Марк и Луций Аврелий Котта, его сыновья от Рутилии

Декумий:

Луций Декумий, председатель религиозного братства

Друзы:

Марк Ливий Друз Цензор, консул 112 г. до н. э., цензор 109 г. до н. э. (умер во время пребывания в должности)

Корнелия Сципиона, его жена

Марк Ливий Друз, их старший сын

Мамерк Эмилий Лепид Ливиан, их младший сын, отданный в усыновление

Ливия Друза, их дочь

Главция:

Гай Сервилий Главция, народный трибун 102 г. до н. э., претор 100 г. до н. э.

Югурта:

Югурта, царь Нумидии, внебрачный сын Мастанабала

Бомилькар, его сводный брат и приближенный

Марии:

Гай Марий

Грания из Путеол, его первая жена

Марфа из Сирии, прорицательница

Метеллы:

Луций Цецилий Метелл Далматик, великий понтифик, консул 119 г. до н. э.

Квинт Цецилий Метелл Нумидийский, консул 109 г. до н. э., цензор 102 г. до н. э., младший брат Луция

Квинт Цецилий Метелл Пий, сын Метелла Нумидийского

Цецилия Метелла Далматика, дочь Далматика, племянница и подопечная Метелла Нумидийского

Рутилии Руфы:

Публий Рутилий Руф, консул 105 г. до н. э.

Ливия Друза, его жена, сестра Марка Ливия Друза Цензора

Рутилия Руф, его сестра, вдова Луция Аврелия Котты и жена Марка Аврелия Котты

Сатурнин:

Луций Апулей Сатурнин, народный трибун 103 и 100 гг. до н. э.

Скавры:

Марк Эмилий Скавр, принцепс Сената, консул 115 г. до н. э. и цензор 109 г. до н. э.

Марк Эмилий Скавр Младший, его сын от первой жены

Сертории:

Квинт Серторий, военный трибун

Рия из рода Мариев, его мать, двоюродная сестра Гая Мария

Сулла:

Луций Корнелий Сулла, квестор 107 г. до н. э., легат

Клитумна из Умбрии, его мачеха, тетка Луция Гавия Стиха

Никополис, его любовница

Метробий, юный актер, звезда комедии

Год первый (110 г. до н. э.) Консульство Марка Минуция Руфа и Спурия Постумия Альбина

Гай Юлий Цезарь не был приверженцем ни одного из новоизбранных консулов. Он и его сыновья просто присоединились к процессии, сопровождавшей старшего консула Марка Минуция Руфа, когда колонна поравнялась с дверями их дома.

Оба консула жили на Палатине, причем младший – Спурий Постумий Альбин – в более престижном квартале. Из-за этого он и залез в долги. Об этом толковали в Риме – без особого, впрочем, удивления. Место консула – дорогая вещь.

Денежные долги – неизменные спутники человека, поднимающегося по политической лестнице. Но Гая Юлия Цезаря они не беспокоили. Да и его сыновья вряд ли станут об этом тревожиться.

Да, четыреста лет назад их предок Юлий воссел на консульское – из слоновой кости – курульное кресло. Да, всего четыреста лет назад у их семьи достало для этого денег. Могущество и величие Юлия-предка покрывало его потомков, словно тень. И в этой тени Юлии-потомки жили беспечно, не пополняя фамильной казны и беднея из поколения в поколение. Стать консулом? Невозможно… Претором? Нет средств. Теперь для Юлиев – лишь скромные сенаторские скамьи. Для Юлиев, в чьей семье была и ветвь Цезарей – называли их так за пышные густые волосы…

Поэтому тога, уложенная слугой в изящные складки на левом плече и обернутая вокруг туловища Гая Юлия, – обычного белого цвета. Как и подобает человеку, который не добивается высоких должностей, не жаждет сидеть в кресле из слоновой кости. Только обувь из темно-красной кожи, железное кольцо сенатора на пальце да широкая пурпурная кайма на правом плече по краю туники – вот и все, что отличало его наряд от одежды сыновей.

Секст и Гай, сыновья, – в туниках с тонкой пурпурной полоской, что приличествует юношам из сословия всадников. Простые сандалии и перстни с печатками.

Солнце еще не взошло, а день уже начался – с краткой молитвы и подношения на алтаре в атрии соленых хлебцев богам. Позже раб у дверей возвестил, что видит огни, потоком плывущие вниз с вершины холма.

Был шепотком упомянут и Янус Патульций, разрешающий без опаски держать открытыми двери. Отец с сыновьями вышли на узкую мостовую и здесь разошлись. Юноши – в голову процессии, где перед новым старшим консулом ступали шеренги всадников. Гай Юлий Цезарь выждал, когда Марк Минуций Руф прошествует мимо, окруженный ликторами. Следом шли сенаторы, и он примкнул к ним.

Марция затворила дверь, заручившись поддержкой Януса Клюзивия, что позволяет замыкаться дверным засовам. Сонных рабов разогнала – есть у них и другие обязанности, кроме как торчать в передней.

Мужчины ушли, теперь она может устроить собственное шествие. Но где ее дочери? Ответом послужил заливистый смех, донесшийся из маленького зала, который девочки называли своим владением. Там они завтракали хлебом и медом. Какие чудесные у нее дочери!

Девочки в семье Юлиев были, по общему мнению, настоящим сокровищем, ибо обладали особым даром: любого мужчину могли сделать счастливым. Обе Юлии обещали соблюсти семейную традицию.

Юлии Старшей, или просто Юлии, почти исполнилось восемнадцать. Высокая, стройная, гордая. Глаза серые, волосы, как потемневшая бронза, стянуты на затылке узлом. Взирала она на мир с достоинством, но не заносчиво. Спокойна и умна была Юлия Старшая.

Юлия Младшая, или Юлилла, шестнадцати с половиной лет, – последний ребенок в семье. Родилась неожиданной и нежеланной. Но чуть подросла – и все полюбили ее за ласковость, нежную игривость и веселый, беспечный нрав. Вся она излучала янтарный теплый свет. Кожа, волосы, глаза – все, казалось, источало нежный аромат меда. Это она смеялась сейчас.

– Готовы ли вы? – спросила мать.

Дочери сунули в рот остатки липкого хлеба, быстро обмакнули пальцы в чашу с водой и, обтерев их, направились следом за матерью.

– Сегодня холодно, – сказала Марция и протянула дочерям теплые шерстяные плащи. Тяжелые и некрасивые.

Девушки разочарованно – протестовать бесполезно – позволили укутать себя. Сразу стали похожи на бабочек в коконах, только лица открыты. Марция вывела из дому дочерей в сопровождении небольшого эскорта слуг.

Небогатый дом Юлиев, расположенный в нижней части Палатина, на Гермале, достался Гаю в наследство, как младшему сыну, от его отца Секста, а еще пятьсот югеров земли между Бовиллами и Арицией, что позволяло Гаю и его семье занять место в сенате.

У Секста было двое сыновей, и он попытался оказать поддержку обоим. Тут была и сентиментальность племенного производителя – жаль было оставлять младшего ни с чем. Поэтому семейное достояние было разделено между старшим сыном Секстом и младшим – Гаем. Отец надеялся, что оба сына поднимутся по cursus honorum: один станет претором, другой – консулом.

Сын Секст не был столь сентиментальным, как Секст-отец. Еще чего! Со своей женой Попиллией он родил трех парней – вот нестерпимая обуза для простой сенаторской семьи! Проявив необходимую твердость, он отдал своего старшего сына в усыновление бездетному Квинту Лутацию Катулу. Старый Катул, фантастически богатый человек, был рад столь удачному приобретению, за большие деньги купил он ребенка – юного патриция, умного и весьма приятного на вид.

На эти деньги Секст-отец приобрел земли в городе и за городом. Теперь его сыновья (те, что остались) обеспечены неплохо и даже имеют возможность – коль скоро Фортуна явит им благосклонность – стать большими людьми в магистрате.

Предприимчивый Секст-сын единственный избежал фамильного несчастья Юлиев Цезарей. А несчастье это заключалось в том, что слишком много наследников рождалось у них. Но не могли Юлии отдавать мальчиков в усыновление и проследить, чтобы оставшиеся дети вступали в выгодные браки. И дробилось семейное достояние, оскудевало из поколения в поколение, а ведь были еще и дочери, нуждающиеся в приданом… Вот так Юлии и расточали богатство – в прошлом весьма внушительное.

Муж Марции был истинным Юлием Цезарем, гордившимся сыновьями и любившим дочерей своих больше, чем подобает римлянину. Однако придется ему старшего сына отдать в усыновление, дочерей просватать за богатых людей, а младшему найти богатую невесту. Только деньги могут помочь сделать политическую карьеру. А кровь патриция давно уже превратилась в помеху…

Неприветлив был первый день нового года. Сеял изморосью холодный ветер, скользил под ногами мокрый булыжник мостовой. Смердели в канавах раскисшие отбросы. Тучи сделали мучительно долгим и без того поздний рассвет. В этот первый в году праздник простой люд предпочел остаться за закрытыми дверями. На своих соломенных матрасах они играли в вечную игру – «потремся друг о друга».

Случись сегодня хорошая погода – и улицы были бы переполнены. Народ, любопытствуя, перетекал бы с места на место. Что делается на Капитолии? Что творится на Форуме? И слугам Марции пришлось бы расталкивать зевак, чтобы расчистить дорогу хозяйкам.

Дом Гая Юлия стоял в переулке, который обрывался у спуска Виктории, в двух шагах от Порта Ромулана – старинных ворот в древних стенах Палатина, сложенных самим Ромулом. Шесть прошедших веков сильно все изменили: столетия покрыли каменные плиты мхом и инициалами путешественников. От спуска направо и вверх – наивысшее место на Гермале, небольшой пустырь, откуда вся панорама Форума открыта для взора. Женщинам понадобилось всего пять минут, чтобы дойти до него. Двенадцать лет назад тут стоял дом, один из прекраснейших в Риме, – дом Флакков. Ныне разве что случайный камень в траве мог напомнить о былом.

Рабы расставили складные стулья, и Марция с дочерьми смогли с удобством обозревать и Форум, и Капитолий, и склоны Субуры, кишащие возбужденными людьми. А вдали, к северу, – подступающие к городу холмы.

– Вы слышали? – спросила Цецилия, жена банкира Тита Помпония, живущая по соседству с Цезарями. Со своею теткой Пилией она уселась рядом, бережно поддерживая живот. Она была беременна.

– Что-то случилось? – откликнулась Марция, чуть наклонившись.

– Консулы, авгуры и жрецы, только чтобы успеть вовремя, начали церемонию сразу после полуночи…

– Они всегда поступают так, – оборвала ее Марция. – Ведь если они допустят ошибку, им придется начинать все сначала.

– Не такая уж я невежда, чтобы не знать этого. – Цецилия была раздражена. Ее поучает дочь какого-то претора! – Дело не в ошибке – вряд ли они допустят ее. Но нынче все складывается как-то… неудачно. Ауспиции предсказывают недоброе. Молния била справа четырежды! Сова авгуров разухалась, словно ее убивают… Да и погода… Год явно будет нехорош. От консулов, верно, также не придется ждать ничего хорошего.

– По-моему, это очевидно и без совиных подсказок, – произнесла Марция сдержанно. Она хорошо помнила, что ее отец не дожил до консульских привилегий, но помнила также, что именно он, в должности praetor urbanus, городского претора, построил большой акведук и привел в Рим свежую, чистую питьевую воду. И это деяние создало ему прочную славу. – Выбирать-то было не из кого, – продолжила она. – Да и выборщики подвели. Может, Марк Минуций Руф еще ничего, но Спурий Постумий Альбин… Ничтожный был выбор.

– Как? – удивилась недалекая Цецилия.

– Постумии Альбины ни на что не годятся, – пояснила Марция, отыскивая взглядом своих дочерей.

Те перенесли свои стулья поближе к подружкам – четырем девушкам из рода Клавдия Пульхра. Ох уж эти Пульхры! Взбалмошная семейка. Однако девушки были знакомы давно – у дома Флакков собирались они в детстве по утрам, перед тем как идти в школу. Не запретишь же им общаться – да и к чему? Клавдии Пульхры – род почти столь же древний, что и Юлии Цезари. Кроме того, постоянно воюет с противниками старых благородных родов. Как и у Юлиев Цезарей, детей у них было много, а деньги и земли иссякали… Однако куда же глядят их матери? Девчонки совершенно без присмотра! Ах! Матери разговаривают с Суллой… Безобразие!

– Девочки, вернитесь немедленно! – строгим голосом велела Марция.

– Неужели нам нельзя оставаться с подругами? – откликнулась жалобно Юлилла.

– Нельзя! – Тон Марции не допускал возражений.

Внизу, на Форуме, две длинные процессии, похожие на огромных извивающихся крокодилов: одна – идущая от дома Марка Минуция Руфа, другая – от дома Спурия Постумия Альбина, – встретились и слились в одну.

Первыми шли всадники – человек семьсот. Их было бы более, если бы не погода: хотя солнце взошло давно, светлее было ненамного и дождь накрапывал все сильнее. Первые шеренги всадников уже поднимались по Капитолийскому холму – там на первом повороте серпантинной дороги их встречали жрецы и забойщики скота с двумя превосходными белыми быками. Веревка, за которую их вели, блестела и переливалась, рога были вызолочены и сверкали, на шеях гроздьями висели цветочные гирлянды – по случаю праздника.

Следом за всадниками – двадцать четыре ликтора, консульский эскорт. Потом – сами консулы и сенаторы. Бордовые полосы на тогах – члены магистрата. Прочие сенаторы – сплошь белые тоги. В хвосте колонны – случайные зеваки, клиенты консулов, приезжие… всякий сброд, не имеющий – если взглянуть строго – права входить в эту процессию.

«Красиво», – подумала Марция. Тысячеглавая толпа неспешно двигалась к храму Юпитера Наилучшего Величайшего, на самую высокую вершину города.

Греки строили свои храмы прямо на земле. Римляне же возводили сначала высокие платформы с длинными рядами ступеней. И ступеней, которые вели к храму Юпитера Всеблагого Всесильного, было действительно много.

«Красиво», – снова подумала Марция, когда жертвенные животные и храмовые служители присоединились к процессии и дальше восходили вместе до небольшой площади около храма. На ней разместиться могли лишь избранные. Среди них находились сейчас ее муж и сыновья – люди, принадлежащие к правящему классу величайшего города на земле.

Где-то в этой толпе находился и Гай Марий. Бывший претор. Это его положение подчеркивалось красными сандалиями и toga praetexta – тогой «бывшего». Много ли радости в этих знаках отличия? Они недостаточно хороши. Пять лет назад Марий стал претором и уже два года спустя мог бы стать и консулом… Мог бы? Никогда.

Почему?

Потому что он недостаточно хорош. Резон исчерпывающий. Кто-нибудь когда-нибудь слышал что-нибудь о семье Мариев?

Никто не слышал.

Гай Марий начал свой путь в глуши – путь обычного военного. Про таких говорят «деревенщина». В минуту опасности или душевного возбуждения провинциальный говор изобличал его среди натуральных латинян.

Не важно, что он мог купить и продать часть сената. Не важно, что на войне он стоил поболее всех сенаторов, вместе взятых. Ценилась родословная, предки.

Кровь – вот что важно. А она была недостаточно хороша.

Родился Гай в Арпине. От Рима недалеко, но слишком, слишком близко от границ между Лацием и Самнием. Жители этих мест вызывали сомнения – и не без оснований – по поводу своей лояльности. Самниты среди италийских племен считались всегда серьезными и злейшими врагами Рима. Лишь семьдесят восемь лет назад жители Арпина стали истинными гражданами Рима – совсем недавно. Посему территория эта еще не обрела муниципального статуса.

Но прекрасен этот край. Арпин к самым горам Апеннинским приколот брошью, словно на грудь знатной красавицы. Нарядны сады по берегам Лириса и Мелфы. Гроздья винограда тяжелы, наполненные солнечным соком, – вино здесь лучших сортов. Урожаи щедры. Овечья шерсть нежна и тонка. Зима щадит, и лето не жарко. Вода изобилует рыбой. Леса словно специально росли для постройки домов и кораблей – всё звонкие сосны да дубы, под сенью которых пасутся по осени свиньи, которые потом станут колбасой и нежнейшей ветчиной, столь любимыми благородными жителями Рима.

Спокойный, чуть сонный зеленый мир.

Уже не первое столетие жила семья Гая Мария в Арпине. Римским своим происхождением гордились они чрезвычайно. Разве Марий – вольское имя? Разве самнитское? У осков, правда, встречается оно, но нет: эти Марии – латиняне.

И он, Гай Марий, не хуже римских нобилей, что с таким удовольствием унижают его. Он лучше, много лучше, и чувствует это.

Подобные мысли навязчивы и беспокойны. Они, словно незваные гости, презревшие приличия, не уходят. Давно, очень давно нагрянули они к нему. А время убывало текущей водой, обмелели мечты, и на дне пересохшего ручья обнажилась вся тщетность надежд. Было от чего прийти в отчаяние. Но он был крепок и упрям – как и в молодости.

«Странно устроен мир! – думал Гай Марий, наблюдая застывшие лица окружавших его людей, – лица, размытые слякотью ненастного дня. – Нет среди них ни Тиберия или Гая Семпрония Гракха, ни Марка Эмилия Скавра, ни Публия Рутилия Руфа. Кучка ничтожных! Как надменно смотрят они на меня. Воображают, что я ни на что не годный выскочка, лишь потому, что кровь в их жилах чище. Каждый из них уверен: подвернись ему случай – и он сможет занять важнейший в государстве пост и называться Первым Человеком в Риме. Как Сципион Африканский, как Эмилий Павел, как Сципион Эмилиан, как десятки других».

Первый Человек в Риме считался первым среди равных – людей с одинаковыми возможностями. Это больше чем царь, больше чем деспот. Царь опирается на происхождение, деспот – на меч. Первый же Человек, кроме силы и происхождения, должен быть наделен еще и умом. Соперники ждут законного повода убрать его с дороги, значит их нужно укротить, подчинить, купить – словом, сделать союзниками.

Первый – больше чем консул. Два консула сменяются каждый год. Много их было, много их будет. Но за всю историю Республики лишь несколько человек могли называться Первыми.

Теперь в Риме нет такого человека. Давно уже нет – целых девятнадцать лет, с тех пор как умер Сципион Эмилиан. Почти добрался до этой вершины Марк Эмилий Скавр. Но не хватило ему некоего ценного качества. Сплава силы, власти и славы, того, что римляне зовут auctoritas. Однако – да будет он здрав!

Толпа колыхнулась, и легкий шепот пробежал по ней. Марк Минуций Руф приступил к обряду. Но вышла досадная заминка: бык, назначенный на заклание Великому Богу, не стал есть корма со специальными снадобьями. Он пыхтел, мотал головой и рвался прочь.

Все припомнили и другие дурные предзнаменования этого дня. «Не жди теперь хорошего года», – шептали в толпе. Обнаженный по пояс жрец с молотом не стал дожидаться, пока животное поднимет голову к небесам, а потом опустит ее к земле. Позже можно будет сказать, что оно сделало это десяток раз, борясь за свою жизнь. Молниеносный взмах молота, глухой удар – и бык рухнул на вымощенную каменными плитами площадку. Другой жрец опустил обоюдоострый топор на шею животного – камни стали багряными. Жрецы наполняли чаши кровью, а она все текла и текла, стекала с плит… Земля, пропитанная дождем, почти не поглощала ее.

«О человеке многое можно узнать по тому, как сказывается на нем вид крови и запах…» – размышлял Гай Марий. Он видел, как одни быстро отворачивались и отходили в сторону, как другие стояли в крови спокойно, позволяя пропитаться сандалиям. Иные едва сдерживали тошноту.

«А вот к этому человеку стоит приглядеться повнимательней!»

Он стоял среди всадников – молодой, только вступил в возраст зрелости. Однако нет на его тоге узкой красной полоски. Вот он развернулся и начал спускаться по склону к Форуму. Гай Марий успел заметить, как его светло-серые глаза жадно сверкнули при виде кровавой струи. Но кто же он? И кто бы о нем мог знать? Красив и мужской, и женской красотой сразу: молочная кожа и волосы цвета солнца на рассвете. Словно сам Аполлон показался перед Марием. Но нет, этот взгляд – взгляд человека, знающего, что такое страдание. Разве боги страдают?

В корм второму быку подсыпали еще больше сонного снадобья. Но и этот бык сопротивлялся – пожалуй, сильнее, чем первый. Удар по голове, обычно заставлявший животное покорно осесть, был слабым и лишь разъярил его. Какой-то жрец догадался ухватить быка за мошонку и тем выиграть мгновение для ударов. Молотобоец и жрец с топором ударили вместе. Бык упал, и брызги его крови окропили все вокруг, включая обоих консулов. Спурий Постумий Альбин и его младший брат Авл сплошь были в крови. Гай Марий боковым зрением изучил выражения их лиц, обдумывая последствия такого скверного знамения. Дурного предзнаменования для Рима.

А непрошеные мысли все назойливее, все неотвязнее. Словно вот оно, время, пришло. Настал тот самый миг, что вознесет Гая Мария, сделает его Первым Человеком в Риме. Здравый смысл – много его набралось у Мария за прожитые годы – сопротивлялся. Предчувствия – вздор, подразнят и обманут, отдадут на позор и смерть; так решил бы любой здравомыслящий римлянин.

Ему, Гаю Марию, сорок семь. В шестерку преторов пять лет назад он попал случайно, да и будто в насмешку – шестым, последним в списке. Уже и тогда он не был молод, чтобы пробиваться к консульскому креслу. Без громкого имени, без своры клиентов… Теперь и подавно ушло его время. Утекло, иссякло.

Закончилась церемония, консулы были посвящены. Верховный жрец – великий понтифик Луций Цецилий Метелл Далматик, этот самовлюбленный осел, обожающий роскошь и блеск, выдавил из себя последнюю молитву. Глашатай старшего консула стал созывать сенат в храм Юпитера Всеблагого Всесильного на собрание. Нужно было определить день Латинского праздника на Альбанской горе, обсудить, какие провинции нуждаются в новых правителях. Распределить по этим провинциям преторов и консулов.

Иные из народных трибунов преступили дозволенные границы, смущая народ. Это тоже надобно обсудить. Скавр обязан остановить этих крикливых глупцов, уподобясь плотине, сдерживающей вешние грязные воды.

Кто-нибудь из Цецилиев Метеллов опять будет гнусаво разглагольствовать об упадке нравов среди римской молодежи. Но, утомленные скукой, сразу десяток-другой человек прервут его. Старо и привычно все. Люди вокруг, сенат, весь Рим, да и сам Гай Марий нисколько не изменились, лишь постарели на год. Будет Гаю Марию пятьдесят семь, а потом – шестьдесят семь… А потом эти нудные, глупые люди сожгут его на погребальном костре, и он растворится в небе струйкой дыма. Прощай, Гай Марий, знатный свинопас из Арпина. Все равно ты не был римлянином.

Глашатай умолк. Гай Марий вздохнул тяжело и пошел прочь, оглядываясь по сторонам в надежде увидеть поблизости кого-нибудь, кого можно было бы пнуть как следует, чтобы на душе полегчало.

И тут он встретился глазами с Гаем Юлием Цезарем. Тот улыбался, будто прочел его мысли.

Гай Марий остановился, отведя взор.

Гай Юлий – после смерти брата Секста старший из Юлиев Цезарей – был рядовым членом сената. Высокий и подтянутый, истинный военный. Лицо его было симпатично, несмотря на возраст – пятьдесят пять лет. Красивое лицо, обрамленное пышными седыми волосами. Такие люди уходят из жизни постепенно, такие и в девяносто, на трясущихся ногах, ходят в сенат и поражают всех удивительным здравомыслием. Такие не оканчивают жизнь под жертвенным топором. Именно такие и делают Рим Римом, когда приходит к этому время. Да, именно такие, а не стадо Цецилиев Метеллов. Потому что они – лучшие из всех.

– Кто из Метеллов собирается сегодня вещать? – осведомился Цезарь, когда вместе они стали подниматься по широким ступеням храма.

– Тот, кто хочет взобраться повыше, – ответил Гай Марий. Густые его брови поползли вверх, а затем вниз, точно гусеницы по ветке. – Старина Метелл, вероятно. Младший братик нашего верховного жреца.

– Разве?

– Полагаю, он хочет стать консулом на следующий год. Ему пора готовиться к этому.

– Думаю, ты прав, – отозвался Цезарь.

Гай Марий по старшинству пропустил Цезаря вперед и вошел следом в священное жилище Юпитера Всеблагого Всесильного.

Центральный зал плавал в полутьме – солнце не заглядывало в храм. Но лик божества светился багрово, будто раскаленный незримым огнем. Древним было изваяние, много веков назад слепил его из терракоты знаменитый этрусский скульптор Вулка. Позже добавились одежды из слоновой кости, золотые волосы и сандалии, золотая молния, серебряная кожа рук и ног. Выросли ногти из слоновой кости. Лишь лицо, чисто выбритое на этрусский манер, перенятый римлянами, сохранило цвет терракоты. Точеное, правильное лицо, и только сомкнутые губы растянуты чуть не до ушей в бессмысленной улыбке. С такой улыбкой непутевые отцы наблюдают, как их чада играют с огнем.

По сторонам открывались два зала поменьше: слева – Минервы, справа – Юноны. Дочери Юпитера и супруги его. Статуи их были из чистого золота и слоновой кости, но обеих знатных дам принудили к соседству с чужаками. Старые боги не покинули этого места, когда строился храм. Не захотели. Римляне есть римляне. Старых богов оставили здесь вместе с богами новыми.

– Позволь спросить тебя, Гай Марий, не отобедаешь ли ты со мной завтра в моем доме?

Это было неожиданно. Гай Марий даже зажмурился, медля с ответом.

С чего бы такая честь? Странно все это. Но и на насмешку не похоже. Юлии Цезари не смеются над теми, кто в пасынках у судьбы. Верно, в дом их непросто попасть. Но это понятно. Если твой род восходит к Юлу, Энею и Анхизу, к самой богине Венере, вряд ли ты будешь водиться с портовыми рабочими или кем-нибудь вроде Цецилия Метелла.

– Благодарю тебя, Гай Юлий. Почту за честь.

Луций Корнелий Сулла проснулся еще до восхода солнца первого дня нового года. Проснулся почти трезвым.

Он лежал точно так же, как упал вчера: между мачехой и любовницей. Обе дамы – по отношению к обеим это лишь эвфемизм – лежали к нему спиной и были полностью укрыты. Это было представлением, разыгранным специально для того, чтобы превратить разбудившую его утреннюю эрекцию в изощренную пытку.

Несколько мгновений он пытался переглядеть свой третий глаз, бесстыдно смотрящий на него поверх живота, но борьба была неравной.

Приняв решение, Сулла правой рукой осторожно приподнял край покрывала мачехи, левая же его рука потянулась к любовнице.

В то же мгновение обе женщины, притворявшиеся спящими, вскочили с постели и с яростным криком принялись избивать его с обеих сторон.

– За что? – вскричал он, сворачиваясь в клубок и силясь уберечь от ударов пах, где эрекция спала, как пустой винный бурдюк.

Не стесняясь в выражениях, они объяснили за что, изложив события вчерашнего вечера, визжа и перекрикивая друг дружку.

Теперь и он вспомнил, что произошло.

Метробий, будь прокляты его глаза! Но какие же глаза у мерзавца… Блестят, как будто черный обкатанный янтарь. А ресницы такой длины, что можно намотать на палец. Сливочная кожа, черные волосы вьются, падая на узкие, как у девушки, плечи. А какая задница!

Четырнадцать лет ему было, но порок в нем тысячелетний, в этом ученике Скилакса-актера, в этом грязнуле, в этом злом мальчике, в этом развратнике, в этом тигренке…

Обычно Сулла предпочитал женщин, но Метробий – что-то особенное. На пиршество он явился одетый Купидоном, а Скилакс в костюме Венеры сопровождал его. Над мальчишескими лопатками трепетали смешные неловкие крылышки из перьев, шафранный шелк обтекал бедра. Так душно было в доме, что вскоре стало понятно: шафранный краситель – дешевка. Смешавшись с горячим потом, он потек оранжево-желтыми струями по ногам Купидона. Шелковая повязка намокла и приклеилась к коже, привлекая внимание к тому, что было скрыто под ней.

С первого быстрого взгляда он Суллу очаровал. Но и Сулла очаровал его. Много ли мужчин с такой, как у Суллы, белой кожей? С таким цветом волос – совсем как восходящее солнце? А его глаза, подернутые туманом, точно белые… Не говоря уже о лице, которое притягивало к себе столько взоров в Афинах, куда некто Эмилий, пусть его имя останется тайной, бесплатно, лишь наслаждаясь ласками юноши, на своем корабле перевез шестнадцатилетнего Суллу. Путем дальним, вокруг всего побережья пелопоннесского. Но в Афинах участие этого благодетеля закончилось. Эмилию не хотелось рисковать репутацией, он был слишком важной персоной. Римляне стыдились гомосексуализма и признавали его недостойным пороком. Греки же, напротив, считали его наивысшей формой любви.

Первые скрывали свои пристрастия как величайшую тайну. Вторые всячески превозносили и хвастались перед друзьями своими любовниками.

Сулла быстро осознал, что первые не лучше вторых. Только первые ценители шире распахивали кошельки: страх и риск обостряли их вожделение. Греки, наоборот, считали необязательным платить за доступное и обычное. Сулле не приходилось рассчитывать на их признательность. Разочаровавшись, Сулла с помощью шантажа вырвал у Эмилия деньги на обратный путь в Италию и Рим и покинул Афины навсегда.

С возрастом он изменился. Бреясь впервые, он ощутил себя настоящим мужчиной и быстро охладел к подобным себе. Даже их щедрые подарки не возбуждали его.

И тогда он открыл для себя… женщин. Он понял, что те еще лучше мужчин. Сами стремятся, чтобы их подчиняли и использовали, сами готовы платить за свои унижения.

В детстве он их почти не знал. Мать его умерла рано, оставив детей спившемуся отцу, которого они мало интересовали. Была у Суллы старшая сестра – Корнелия. Благодаря своей миловидности она отыскала себе жениха – Луция Нония, богатого землевладельца из Пицена. Уехала с ним на север – наслаждаться жизнью в деревенском раю. А Сулла остался присматривать за отцом.

Когда Сулле исполнилось двадцать четыре, отец его совершенно неожиданно женился снова. Сулла вздохнул с облегчением: больше не нужно искать денег для утоления вечной отцовской жажды. Новая супруга папаши, Клитумна из Умбрии, была вдовой и наследницей очень богатого торгаша. Его единственную дочь она вовремя спровадила замуж в Калабрию, осчастливив какого-то торговца маслом.

Клитумна вышла за Суллу-старшего, потому что ей нравился Сулла-младший. В ее собственном доме на Палатине она развлекалась с ним, без сожалений забыв о супружеском долге. Но юный Сулла неожиданно обнаружил в себе странную жалость к отцу – непутевому, но безобидному пьянчуге. Тогда он как можно мягче отстранил от себя Клитумну и ушел.

Сбережения его были скромны. Удалось ему найти две комнаты в большой инсуле на Эсквилине, у самого Тарквиниева вала. Он платил три тысячи сестерциев в год: за жилье, за слугу-повара да за стирку белья. Девушка-прачка жила двумя этажами выше. Раз в неделю, с его грязным бельем в узле, она пробиралась запутанным уличным лабиринтом к небольшой площади – светлому пятну неправильной формы среди мрака трущоб. Фонтан был своеобразной святыней, неким клубом для обитателей этих трущоб. Для них старый и мерзкий Силен беспрерывно сблевывал струи воды на каменное дно бассейна.

Таких фонтанов в городе было много. Их подарил Риму Катон Цензор, величайшего ума старец, весьма практичный и весьма низкий родом.

Поспорив с какой-нибудь другой прачкой за более удобное место у бассейна, девушка стирала – отбивала о камни одежду Суллы, полоскала и выкручивала насухо с чьей-либо помощью. Обратно приносила вещи аккуратно свернутыми. Ее цена за услуги была необременительна: по-быстрому всунул-вынул. Никто за девушкой не присматривал, жила она одна. Лишь старая облезлая птица, вечно нахохленная, обитала в ее комнате.

Примерно в это время Сулла повстречал Никополис. Ее имя указывало на греческое происхождение: «Город победы». Она совершенно его устраивала – обеспеченная вдовушка, до безумия желающая любви. С ней была только одна проблема. Она тратила ему на подарки очень большие деньги, но вот годового содержания ему не назначила – оказалась проницательной и практичной. Этим она напоминала его мачеху Клитумну. Что делать, женщины глупы, но глупость их умна.

Через два года отец Суллы умер от цирроза, промотав свою жизнь, пропив и проев… Клитумна всегда относилась к нему как к досадному привеску – ее интересовал только его сын. Но теперь и самого Суллу сыновний долг более не удерживал. И они зажили втроем. Клитумна не возражала против Никополис и охотно делила Суллу и его постель с греческой шлюхой.

Отношения в этой странной семье наладились самые нежные и душевные, и жили бы они прекрасно в богатом доме на Палатине, если бы Суллу не потянуло к мальчикам.

Он уверял своих женщин, что в этой его слабости нет ничего серьезного и опасного. Он же не развращает невинных младенцев, не преследует сенаторских сынков, дерущихся деревянными мечами на площадках Марсова поля. Нет, его прельщают «грязнули» – профессиональные красавчики. Он ведь сам когда-то был таким.

Женщины его склонностей не одобряли и любимцев Суллы ненавидели люто. Ему приходилось – вопреки своим желаниям – оставаться мужчиной. Оберегая домашний покой, он сдерживал свои прихоти, по крайней мере пока был на виду у Клитумны и Никополис. Все было бы гладко и далее, но в этот проклятый день накануне Нового года – последний день консульства Публия Корнелия Сципиона Назики и Луция Кальпурния Бестии – подвернулся Метробий.

Сулла и его женщины любили театр. Не высокие трагедии греков, не Софокла, Эсхила и Еврипида, где из-под масок стонущие голоса вещают утонченными стихами. Они любили комедии. Непритязательные насмешливые пьески латинян – Плавта, Невия и Теренция. И еще площадное искусство мимов: идиотские гримасы, голые уличные девки, грубые реплики в публику и из нее… Чтобы ревели громко рожки, чтобы сюжетцы – нелепые, вздорные – лепились тут же на ходу из так называемого традиционного репертуара. Непристойные колыхания тел, маргаритки, воткнутые в задницы, движения одного пальца красноречивее тысячи слов… Вот старик с завязанными глазами принимает груди девок за спелые дыни, вот сцены откровенного разврата, вот пьянство богов. Ничто не запретно для мимов.

Они водили дружбу с комедийными актерами Рима и директорами театров. Конечно же, не избегали они и пирушек, даже если те не были украшены знаменитыми именами, поскольку водились только с комиками, а трагических пьес не смотрели. Они были римляне, а римляне превыше всего ценили хороший, громкий смех.

По этим причинам на вчерашнюю их пирушку по случаю Нового года в дом Клитумны пригласили Скилакса, Астеру, Милона, Педокла, Дафну и Марсия. И конечно, пирушка была костюмированной.

Сулла обожал, когда на сцене мужчины, кривляясь, изображали женщин. Он сам облачился в костюм горгоны Медузы. Его парик из настоящих живых змей не на шутку пугал окружающих. Коанский шелк, ниспадающий с плеч, не скрывал его самой большой «змеи». Клитумна изображала обезьяну, подпрыгивая и почесываясь в меховой накидке. Свой голый зад она покрыла синей краской.

Никополис была менее экстравагантна: ей хотелось продемонстрировать свои прелести, а не скрыть недостатки, как мачехе. Поэтому она нарядилась Дианой Охотницей. Обнажив свои длинные ноги и одну прекрасную грудь, она пританцовывала под звуки флейт, колокольчиков и барабанный бой, постукивая в такт тоненькими стрелами в колчане.

Веселье набирало обороты. Парик Суллы имел неоспоримый успех, хотя все нашли, что обезьяна Клитумны куда забавнее. Все наливались вином, смеялись и шумели так, что отголоски их веселья долетали из сада до самых дальних и глухих уголков дома, сводя с ума консервативных соседей задолго до того, как новогодняя ночь превратилась в новый день.

Вот тут-то, пошатываясь, и вошли последние гости: Скилакс – на котурнах с пробковой подошвой, с огромными искусственными грудями, в золоченом парике и измятой тунике, похожий на старую шлюху. Бедная Венера! За ним в образе Купидона появился Метробий.

С первого взгляда, брошенного Суллой на Метробия, наиглавнейшая его змея зашевелилась, а уж со второго – поднялась в стойку. Но это не понравилось ни обезьяне, ни Диане Охотнице и уж тем более Венере Скилакса. Далее случилась сумасшедшая сцена вроде тех, что показывают мимы. Было все: тряслась синяя задница, тряслась голая грудь, тряслись локоны золоченого парика, тряслась большая змея и трясся крылатый мальчик. А кульминация наступила, когда Метробий и Сулла подпрыгивали вместе – о маленькие радости педерастов! – в уголке, в полном, как им казалось, уединении.

Сулла осознавал – ну конечно! – что совершает большую ошибку, но поделать ничего не мог. Увидев краску, текущую из-под шелковой повязки по гладким ногам, увидев удлиненные ресницы и глаза, темные, словно ночь, Сулла был сражен. А когда, приподняв разукрашенную юбочку, он скользнул взглядом туда, где виднелось смуглое безволосое тело, ничто в мире не смогло помешать Сулле увлечь мальчишку в угол и за мягкой кушеткой овладеть им.

Но фарс превратился в трагедию. Клитумна в гневе разбила об пол драгоценный бокал александрийского стекла и бросилась выцарапывать Сулле глаза. Никополис устремилась ей на помощь, размахивая кувшином вина. Ревнивый Скилакс принялся лупить Метробия котурном. Кругом образовалась толпа любопытных насмешников. Сулла, по счастью, не был пьян и ловко справился с нападавшими: Скилаксу он сразу подбил глаз – синяк мгновенно вспух под толстым слоем грима; Диану уколол в голые ноги ее же стрелами, а Клитумну бросил себе на колено и шлепал по голому заду, пока тот из синего не стал черным. Потом он нежно и благодарно поцеловал мальчика и отправился спать, мрачный и злой.

Теперь, в первое утро нового года, Сулла осознал происшедшее. Это был не фарс и не комедия даже, а трагедия, какой не написал бы и Софокл, любивший изображать причуды богов и людей. Сегодня ему, Сулле, исполнялось ровно тридцать лет.

Женщины подле него продолжали визжать и браниться. Он вдруг посмотрел на них, как поглядела бы его горгона Медуза, – холодно и горько, больными злыми глазами. Обе тут же притихли, как бы и впрямь окаменели. И пока он надевал свежую белую тунику, пока раб драпировал на нем тогу, которую он носил редко, разве только в театр, женщины сидели статуями. И только когда он вышел, они, вздохнув, оттаяли, переглянулись и заплакали горько. Печалило их и страшило нечто увиденное в глазах Суллы, но ими непонятое.

Эта горькая и неясная истина заключалась в том, что все свои тридцать лет Луций Корнелий Сулла прожил лжецом среди сплошного моря лжи. И этот лживый мир – мир пьяниц и нищих, актеров и шлюх, мошенников и вольноотпущенников – не являлся миром самого Суллы.

В Риме много людей с именем Корнелий. Но в большинстве случаев это имя означало, что отец, дед или кто-то из их рода много поколений назад были рабами или крестьянами Корнелиев. Сами Корнелии – высокорожденные патриции – давали им свободу в честь памятного события, свадьбы, дня рождения, похорон или за деньги. А в придачу к свободе – и родовое имя Корнелиев. Отпущенники в благодарность за вольную и гражданство делались клиентами патрициев.

Кроме Клитумны и Никополис, все кругом думали, что он – Луций Корнелий Сулла – и есть потомственный Корнелиев клиент из бывших рабов или крестьян. Да и внешность у него была необычная, варварская, скорее раба, чем крестьянина. Все знали о нобилях Корнелии Сципионе, Корнелии Лентуле и Корнелии Меруле. Но знал ли кто о патриции Корнелии Сулле? Что это за прозвище такое – Сулла? Что оно вообще обозначает?

Но как бы то ни было, Луций Корнелий Сулла, по строгому цензу относившийся к разряду capite censi – римлян без имущества, являлся патрицием. Сыном патриция, внуком патриция и так далее. Вообще, род его был древнее самого Рима. И происхождение предоставляло ему все права на восхождение по пути чести, cursus honorum, к блеску и власти и титулу консула.

Трагедия заключалась в том, что Сулла был беден: отец его оказался не способен обеспечить сыну более или менее сносное будущее, что и низвергло Суллу в самые низы римского общества. Все, что досталось ему в наследство, – это гражданство. Сулла не мог претендовать на пурпурную полосу на правом плече туники – ни на широкую, как у сенаторов, ни на узкую, как у всадников. Знакомым своим он иногда говорил, что принадлежит к роду Корнелиев, но те лишь посмеивались, не веря. И как же верить бахвалу, если сельские Корнелии – один из четырех старейших из тридцати пяти римских родов? Потомок тех Корнелиев не мог оказаться в числе граждан capite censi!

Сегодня, в день своего тридцатилетия, Сулла мог бы войти в сенат с одобрения цензоров как избранный квестор или даже просто по праву рождения.

Однако вместо этого быть ему до конца дней жеребцом при двух вздорных бабенках. Лик Фортуны не озарит его пути. Не будет ему случая востребовать родовые привилегии. Наступивший год – год цензоров. Стоит ли ему выйти пред их трибуналом на Форум? Докажет ли он, что его владения приносят ему миллион сестерциев ежегодно? Это сенаторский минимум. А узкая полоса стоит четыреста тысяч – это минимум всадника. Так ведь нет у него собственности. Его доходы не превышают десяти тысяч сестерциев в год! Он абсолютно нищ. В Риме считали нищим того, кто не мог содержать хотя бы одного раба. А он, патриций из рода Корнелиев, сам сейчас живет на содержании у женщин.

Покинув отца и мачеху, он жил в инсуле на Эсквилине и работал. Работал грузчиком в порту, за Деревянным мостом. Таскал пшеницу, кувшины с вином… Сам содержал себя и своего раба, не позволяя себе опуститься до конца. Так он взрослел, рос и креп, и уязвленная гордость крепла в нем, ширилась боль унижения. Постоянной работы он позволить себе не мог: когда человек только подрабатывает то здесь, то там, к нему не лезут с расспросами. Но если он работает каждый день на одном месте, начинают любопытствовать.

Сулла не мог выучиться писать, чтобы стать секретарем или библиотекарем. Даже в армию не мог он поступить – не позволяли средства. Ни разу в жизни не держал Сулла в руках копья или меча, не седлал коня, хотя и пристало человеку его крови служить. Даже учения и тренировки на Вилла Публика на Марсовом поле и те были закрыты для него. Для него – патриция из рода Корнелиев!

Может быть, стоило бы восстановить отношения с другими патрициями Корнелиями и просить помощи у них? Хорошие деньги в долг поправили бы его дела. Но гордость, позволявшая Сулле быть трутнем при женщине, мешала просить. Тем более что Суллы отдалились от прочих Корнелиев – одна только эта дистанция сделает родственников недоверчивыми. В долг ему не дадут. Лучше оставаться никем, чем стонать под патроном, отрабатывая щедрую ссуду. Все-таки он – патриций из рода Корнелиев!

Рывком распахивая двери мачехиного дома, он не думал ни о чем определенном. Просто хотел подышать свежим воздухом, прогулять свою тоску.

Клитумна избрала своеобразное место для проживания, учитывая свое происхождение: улицу, населенную удачливыми адвокатами, рядовыми сенаторами и всадниками среднего пошиба. С нижней части Гермала – северо-западного склона Палатинского холма – не открывалось красивых видов, но дом удобно близок к политическим и деловым центрам города – Форуму, окружающим его базиликам, лавочкам и колоннадам. Клитумне нравилась эта укромность, ей хотелось скрыть уклад своей жизни от чужих глаз. Ее дому далеко до публичных домов Субуры, однако шумные вечеринки и подозрительные друзья многократно бывали причиной для делегаций гневных соседей, жаждущих покоя и тишины. С одной стороны жил чрезвычайно преуспевающий банкир Тит Помпоний. С другой – находился дом Гая Юлия Цезаря, сенатора.

Они не знали очень многого. Этому помогала (или препятствовала – как посмотреть) планировка дома Клитумны – он смотрел внутрь. Наружу выходила стена без окон. Перистильный садик внутри полностью скрывал окружавшие его комнаты от соседей. Впрочем, подозрительные вечеринки Клитумны время от времени выплескивались из гостиной в этот самый садик. Крики и громкое пение разносились далеко за пределы участка, что делало Клитумну главным нарушителем спокойствия в квартале.

Сумерки рассеялись. Перед собою Сулла увидел женщин Гая Юлия Цезаря – они бодро шагали в зимней обуви на высокой пробковой подошве. Сладкие маленькие ножки не касались мусора и слякоти.

«Должно быть, идут глазеть на церемонию посвящения», – предположил Сулла, замедляя шаги. Почтительно, с бескорыстным, но острым вниманием он рассматривал задрапированные тела – он осознавал себя мужчиной, чьи сексуальные импульсы могучи и охватывают всех.

Вот Марция, дочь Марция – строителя акведука. Ей чуть больше сорока. Ну ладно, сорок пять. Стройная, ухоженная матрона с каштановыми волосами, она сохранила свою красоту. Но все же не могла бы даже соперничать с дочерьми. Истинные Юлии – хорошенькие, светловолосые обе. Хотя, будь Сулла богачом, лавры преподнес бы младшенькой. Время от времени он видел, как они ходили за покупками, и заметил, что их кошельки так же тонки, как и их тела. Сенаторский пост позволял этой семье только одеться и поесть. Всадник и торгаш Тит Помпоний, другой сосед Клитумны, был гораздо богаче.

Деньги. Миром правят они. Без них человек – ничтожество. Стоит ли удивляться, когда иной счастливец, вытолкнувшийся на поверхность, начинает тянуть на себя, стремясь ухватить все больше и больше? Человек может обогатиться, добившись избрания в преторы. При участии Фортуны всякого рода издержки принесут в конце года солидные дивиденды. Еще лучше – стать претором провинции, поскольку там претор – бог. В этой должности достаточно легко себе помочь. Например, можно затеять маленькую пограничную войну с варварами, прибрать их золото и их священные сокровища. Продать пленных в рабство с выгодой для кошелька. Помимо мрачных проспектов войны, имеются и другие дороги, весьма просторные и удобные для всяких комбинаций. Можно, скажем, заняться хлеботорговлей, повышая или понижая цены к своей выгоде; давать деньги в рост (армия используется для сбора долгов). Дыры в бухгалтерской книге легко латаются налогами. Также можно продавать права на римское гражданство. Можно даже (не совсем законно, конечно) освободить от дани Риму отдельный небольшой город – в свою пользу, разумеется.

Деньги. Где бы взять их? Совсем немного, чтобы стать сенатором. Мечты! Луций Корнелий Сулла, все это – мечты.

Женщины Цезаря свернули направо, на спуск Виктории. Сулла знал, куда они идут: на землю Флакка. На пустырь, туда, где раньше стоял Флакков дом.

В то время как он поднимался туда, ступая по жухлой траве, дамы уселись на свои складные стулья. Здоровенный раб, похожий на фракийца, воздвигал над их головами складной тент, дабы укрыть хозяек от участившегося дождя. Две Юлии, как отметил Сулла, пробыли подле своей матери весьма недолгое время – та разговаривала с беременной женой Тита Помпония. Юлии сложили свои стульчики и поспешно перебежали к четырем Клавдиям Пульхра, которые сидели на солидной дистанции от своих матерей. О да, они были здесь – Лициния и Домиция. Сулла знал обеих довольно хорошо, с тех пор как переспал с обеими. Не глядя больше по сторонам, он подошел к сидящим женщинам.

– Дамы, – приветствовал он их, склоняя голову. – День отвратительный, да?

Каждая из женщин, бывших здесь, знала о том, кто он такой, – положение Суллы вызывало болезненный интерес. Чернь, с которой он водился, считала его ровней, самозванцем, присваивающим себе чужое имя. Но для благородных горожан его происхождение не было тайной. Они знали его генеалогию. Они знали его историю и историю его семьи. Некоторые жалели его, иные, как Лициния и Домиция, видели в нем привлекательного мужчину. Но никто из них не хотел ему помочь.

Северо-восточный ветер принес запах сажи, подкисшей золы и сгоревшей плоти. Прошедшим летом весь Виминал и верхняя часть Эсквилина выгорели дотла. Пожар этот на памяти Рима был самым страшным. Почти пятая часть города была выжжена. Горожане, объединив усилия, снесли значительное количество зданий, отсекая пожар от Субуры с ее тесно стоящими многоквартирными домами и от нижнего Эсквилина. Ветер и ширина Длинной улицы остановили распространение бедствия в редких застройках внешнего Квиринала, на севере же огонь добрался до холмов перед Сервиевой стеной.

И хотя после этого пожара прошло полгода, Сулла видел с пустыря Флакка страшный шрам, тянувшийся от рынка Мацеллум. Добрая квадратная миля черных фундаментов, полуобвалившихся домов. Запустение. Точное количество погибших никому не было известно. Их, погибших, было достаточно, чтобы выжившие не нуждались в жилье после пожара. Так что застройка шла медленно. Только кое-где возвышались строительные леса – верный знак того, что здесь строится инсула и некий землевладелец набьет теперь кошелек.

Сулла злорадствовал, чувствуя, как смутились Лициния и Домиция, когда он поприветствовал их. Они были мягки, как никто в мире, и старались жить спокойно.

«Страдайте теперь, глупые свиньи! Любопытно, знают ли эти крольчихи, что я спал с ними обеими?» – спросил себя Сулла и решил, что нет. Это придавало их встрече острый, пикантный привкус.

Глазами, в которых плясал озорной огонек, он раздевал женщин, сидящих под укрытием. Скоро он перебрал всех, кроме Марции. Марцию он отделял от прочих. Только не она! Это же не женщина, а оплот достоинства, монумент добродетели.

– Это была страшная неделя, – произнесла Лициния высоким дрожащим голосом. Взгляд ее был прикован к обугленным холмам.

– О да, – сказала Домиция, прочищая горло.

– Я была в ужасе, – лепетала Лициния. – Мы жили тогда в Каринах, Луций Корнелий. Огонь все приближался и приближался… Катился к нам. Конечно, когда все закончилось, я упросила Аппия Клавдия перебраться в другую часть города. Это вряд ли спасет нас от огня, но лучше, без сомнения, жить близ Форума и болота с одной стороны и Субурой – с другой!

– Это было чудесно, – произнес Сулла, вспомнив, как всю неделю он по ночам поднимался по лестнице храма Весты. Он смотрел, представляя себе, что это – объятый чудовищными сполохами вражеский город после разграбления, и видел себя римским полководцем, отдавшим этот приказ. – Чудесно… – повторил он.

Ошарашенная его словами, Лициния быстро, как бы украдкой, взглянула на его лицо и, злясь на себя, тут же перевела взгляд обратно. Она испытала на себе силу этого человека, о чем горько сожалела теперь. Сулла был опасен. С головой у него было не в порядке.

– Впрочем, – она заставила себя говорить спокойно, – этот скверный ветер принес не только плохое. Мои кузены Публий и Луций Лициний купили за бесценок освободившиеся участки земли. Говорят, через несколько лет цена на них взлетит до небес.

Она упомянула семью Лициниев Крассов – известных миллионеров. Почему бы ему, Сулле, не подцепить богатую невесту, как это сделал несравненный Аппий Клавдий Пульхр? Как – почему? Да потому, что ни отец, ни мать, ни брат, ни опекун богатенькой благородной девочки не захотят ей такого счастья!

Все удовольствие от поддразнивания женщин пропало. Сулла развернулся и крадучись пошел к спуску Виктории. Он заметил, что две Юлии были призваны к порядку и вернулись к своей рассерженной матери под защиту тента. Странно блестящие глаза Суллы быстро оставили в покое Юлию Старшую. Однако они внимательно задержались на Юлии Младшей. О боги, да она красотка! Сладкий пирожок, сочащийся нектаром, – блюдо, достойное олимпийца. Сулла почувствовал в груди нарастающую боль и, чтобы избавиться от нее, стал массировать себя, судорожно работая рукой под складками тоги. Но Сулла был уверен, что Юлия Младшая повернулась на своем стульчике и смотрела ему вслед, пока он не исчез из виду.

Позже он спустился по лестнице храма Весты к Римскому форуму и, спустившись с Капитолийского холма, встал в хвосте толпы перед храмом Юпитера Всеблагого Всесильного.

У Суллы был маленький талант: он умел заставить окружавших его людей буквально ежиться от непонятной тревоги. Когда он хотел этого, с ним предпочитали не соседствовать. Этим талантом Сулла пользовался, чтобы занимать лучшие в театре места. Однако сейчас он не применил своего умения, хотя мог бы беспрепятственно добраться до первых рядов среди всадников, чтобы лучше видеть место жертвоприношения. Права присутствовать при этом событии он не имел, но знал, что выгнать его никто не сможет. Не многие всадники знали, кто он такой. Даже среди сенаторов не все были знакомы ему, но и здесь нашлись бы те, кому ведома его родовитость.

Некоторые черты, унаследованные от предков, ты не можешь потерять, даже изолированный от основного течения благородной жизни. Кровь – кровь тысячелетней выдержки давала себя знать. Ее голос звучал тревожными колокольцами. Она словно оплакивала обреченного: «Осторожно, тебе так нельзя, ты можешь посрамить честь рода!» Сулла часто слышал их перезвон. И не пытался встревать в политическую болтовню на Форуме. Лучше быть вовсе отщепенцем, нежели кривляться, изображая, будто имеешь какой-то общественный вес. И еще, стоя среди всадников, он вдруг осознал: начался дурной год. Это его кровь подсказала ему. Еще один дурной год в длинной череде дурных лет. Тянется эта череда с тех пор, как был убит Тиберий Семпроний Гракх. Затем, спустя десять лет, его брата Гая Гракха принудили к самоубийству. Ножи, сверкнув на Форуме, подрезали удачливость Рима.

Рим катился дорогой упадка, подталкиваемый пафосом политиков. Толпа заурядностей и ничтожеств. Мужи, вид у многих был сонный, гордо стояли в толпе, презирая холодную изморось. Вот они, все тут. И кто-то из них насытил свою жадность тридцатью тысячами смертей, погубив за какие-то десять лет столько отличнейших римских и италийских солдат. Деньги, деньги и снова деньги. Их сила понятна всем и везде, хотя некоторые забывают или недооценивают ее. Кто-то стремится к ним, другому они необходимы, так сказать, попутно. Это зависит от индивидуальности. Но никто не хочет упустить своего шанса – пусть лучше Рим падет во прах. Где же те великие мужи, которых интересует не собственная мошна, а величие Рима?

Белый бык почуял недоброе. Удивительного мало – стоило лишь взглянуть на новоизбранных консулов. «Будь я белым быком, – подумал Сулла, – я также не жаждал бы умереть во славу Спурия Постумия Альбина, патриций он там или нет… Где такие, как он, всегда находят деньги? Такие, как Постумий Альбин, всегда женятся на деньгах. Пусть лопнут их глаза!»

Кровь побежала вниз. Очень много крови из очень большого быка. Это было расточительно. Потенция, сила – все выливалось на траву. Но какой, однако, замечательный цвет! Богатый, малиново-алый, блестящий и густой поток подбирался к самым ногам. Сулла смотрел не мигая – не отводя глаз. Почему все, что наполнено внутренней энергией и мощью, имеет красный цвет или оттенок красного? Огонь. Кровь. Волосы – его волосы. Возбужденные пенисы. Сенаторская обувь. Мускулы. Расплавленный металл. Лава.

Однако пора идти. Идти куда? Все это время он смотрел на кровь, а когда поднял глаза, то столкнулся с пронзительным взглядом высокого сенатора в toga praetexta – тоге «бывшего», какие носили господа из магистрата. Поразительно! Вот это мужчина! Но кто он? Похоже, он не принадлежит к знатным семьям. Изгой Сулла чутьем распознавал себе подобных.

Этот, бесспорно, его собрат. Конечно, не из знатных. Но кто? На чистокровного римлянина он не слишком похож – нос выдает, чересчур короткий и прямой. Кельтский нос. Пикт, наверное… Смотрите, какие у него огромные брови! Кельт, конечно. Да, смотрится внушительно – горячий, гордый и умный. Настоящий орел. Но кто он? Не из консулов – этих Сулла знал всех. Скорее, претор. Но не из теперешних преторов – те скучились и трепетали за спинами у консулов и напоминали стареньких цариц, которым хорошо пообещали, да плохо вставили.

– Э-эх! – Сулла с усилием, но все же решительно оторвался от созерцания бывшего претора с орлиной внешностью.

Пора идти. Но куда? Конечно же, в свое укромное убежище между влажными стареющими телами своих женщин, мачехи и любовницы.

– Что ж, – Сулла пожал плечами и ухмыльнулся, – не худшая судьба для человека, который мог бы сегодня войти в сенат.

Главной неприятностью для иностранных правителей, приезжающих в Рим, была священная граница – померий. Ее нельзя было пересечь. Посему Югурта, царь Нумидии, в первый день нового года бесновался на роскошной загородной вилле. В страшном, нетерпеливом раздражении он топтал землю Пинция. Вилла смотрела на Тибр, за которым открывалось Марсово поле. Человек, предложивший виллу, все время восторгался видами: от Яникула до Ватиканского холма равнина, разделенная надвое Тибром, – вся как зеленый ковер. В Нумидии нет таких больших рек!

Человек болтал без устали, забывая сказать, что он представитель сенатора, поклявшегося в беззаветной преданности делу Югурты, однако желающего сдать свою виллу подороже, с тем чтобы обеспечить себе к столу на много месяцев вперед такой дорогой деликатес, как пресноводный угорь.

Кто внушил этим людям, что любой чужак – хотя бы и царь – является дураком и простофилей? Югурта прекрасно догадывался, чья это вилла. Он знал даже, что его бессовестно надули с арендной платой. Но молчал, ибо Рим не место для откровенных высказываний.

Югурта сидел на лоджии в садике – перистиле, весьма обширном. Замечательный вид был перед ним как на ладони, но Югурте мало с него было радости: ветер приносил с Марсова поля навязчивые ароматы удобрений – там, вокруг Прямой дороги, расстилались общественные сады. Пахло очень сильно, и Югурта жалел, что не выбрал жилье в окрестностях Бовилл или Тускула. Это было дальше от Рима на пятнадцать миль, но в Нумидии такое расстояние считается несерьезным. Да и какая, в сущности, разница, где ему жить, если проклятой священной границы все равно не перейти? Хотя отсюда он может время от времени поплевывать на нее – от скуки.

Стоит лишь повернуть голову – и он может насладиться созерцанием задворок Капитолия и кусочка грандиозного храма Юпитера Всеблагого Всесильного. В нем, если верить слугам, в данную минуту новоизбранный консул распинается перед сенаторами на первом собрании этого года.

Как можно иметь дела с римлянами? Ответ на этот вопрос очень беспокоил царя Югурту.

Сначала все выглядело довольно просто. Его дед, великий Масинисса, выковал царство Нумидия из обломков. Эти обломки после поражения Карфагена от римлян занимали две тысячи миль по северному побережью Африки. На это первое деяние Масиниссы в Риме посмотрели сквозь пальцы. Но позже, когда тот, усилившийся и укрепившийся, стал учинять Риму неприятности, запахло новым Карфагеном. Рим собрался принять меры.

К счастью для Нумидии, Масинисса вовремя помер. Римляне знали, что сильный властитель всегда сменяется слабым. Посему Сципион Эмилиан разделил страну между тремя царевичами. Сципион Эмилиан был умен. Он не стал кромсать царство натрое – он разделил между сыновьями Масиниссы государственные полномочия. Старшему досталось ведать казной и дворцами. Средний получил армию, ну а младший довольствовался законом и правосудием. Таким образом, сын-военачальник не имел денег для организации восстания. Сын с деньгами не имел армии. А у третьего не было ни того ни другого, и он, понятно, тоже не мог устроить возмущений.

К тому времени, когда недовольство и возмущение в стране созрело для восстания, двое сыновей Масиниссы скончались. Остался полновластным правителем самый старший – Мисипса. Но братья – вот незадача – оставили после себя детей. Двух легитимных и бастарда по имени Югурта. Кто из этих молодых людей изъявит желание взобраться на трон, когда Мисипса умрет? Мисипса слишком поздно произвел на свет своих сыновей – Адгербала и Гиемпсала. Двор раздирала вражда. Нежный возраст вероятных наследников делал судьбу трона смутной. Незаконнорожденный Югурта был старшим; законные сыновья правящего царя – еще совсем младенцами.

При дворе никто и не сомневался в будущем воцарении ублюдка, ибо трон не детский стульчик. Старый Масинисса недолюбливал и презирал Югурту. Не только за то, что он был незаконнорожденным, но и за то, что мать Югурты была из бедного племени берберов-кочевников. Мисипса унаследовал от Масиниссы эту брезгливость и с омерзением наблюдал за умноглазым и бойким юношей, размышляя, как бы половчее избавиться от этого претендента на трон. И случай представился. Сципион Эмилиан затребовал от Нумидии военной помощи – он осаждал Нуманцию. Мисипса выделил солдат и отправил Югурту командовать ими. Он надеялся, что того убьют где-нибудь в Испании.

Однако надеялся зря. Югурта словно родился для войны. Он отличился и приобрел к тому же хороших друзей среди римлян. Двое из них были наиболее ценными – младшие военные трибуны, прикомандированные к ставке Сципиона Эмилиана. Их звали Гай Марий и Публий Рутилий Руф. Все трое были ровесниками: им было по двадцать три.

По окончании кампании Сципион Эмилиан призвал Югурту в штабной шатер и долго читал ему нотации. Суть их сводилась к следующему: служить Риму гораздо почетнее, чем прислуживать отдельно взятым римлянам. Югурта сделал вид, что согласен. Не собирался он никому прислуживать. Во время осады Нуманции он пригляделся к римлянам и понял: у большинства из них, особенно у тех, кто стремится пробиться наверх, всегда острая нужда в деньгах. Это он будет покупать их услуги, а не наоборот.

Вернувшись в Нумидию, Югурта передал царю Мисипсе письмо от Сципиона Эмилиана. В этом письме превозносились храбрость Югурты, его хорошее чутье и незаурядный ум. Старик Мисипса вынужден был припрятать презрение, завещанное ему отцом. В то время, когда в Риме в роще Фурины у подножия Яникула убивали Гая Семпрония Гракха, царь Мисипса усыновил Югурту, формально признав за ним право наследовать трон. Правда, одновременно с этим он дал понять ублюдку, что трон ему не достанется. Югурта лишь присмотрит за царевичами, пока те не подрастут.

Устроив таким образом будущее своих детей, Мисипса умер. Югурта остался регентом при подрастающих царевичах. Однако не прошло и года, как младший сын Мисипсы Гиемпсал был зарезан по наущению Югурты. Старший же, Адгербал, успел удрать в Рим. Там он сам себя представил сенату и потребовал, чтобы Рим немедленно навел в Нумидии порядок и прогнал узурпатора.

– Почему же мы так боимся их? – спросил Югурта, возвращаясь к реальности, к дождю.

Слабый, но чрезвычайно унылый, он сеял мелкой водяной пылью на Марсово поле и сады по обе стороны Тибра.

Рядом с ним на лоджии находились двадцать мужчин – все, кроме одного, его личные телохранители, не какие-нибудь наемники, а нумидийцы, преданные Югурте. Свою преданность они доказали, принеся ему отсеченную голову Гиемпсала – младшего царевича. То было семь лет назад, а пятью годами позже они же преподнесли ему голову второго – Адгербала. Преданные и надежные люди.

Но вопрос, заданный Югуртой, был адресован не к ним. Подле Югурты в удобном кресле располагался еще один человек: высоченный – ростом с царя, – похожий на семита мужчина. Посторонний наблюдатель мог бы сразу отметить черты некоторого кровного родства в их облике; так оно и было, хотя царь предпочитал не вспоминать об этом. Сидящий подле Югурты человек был его ближайшим родственником – братом по матери.

Мать Югурты, которую он считал жалкой берберийкой, происходила из племени гетулов. Благодаря капризу судьбы она была чрезвычайно красива. Ее лицу и телу позавидовала бы троянская Елена. После того как отец Югурты вдоволь с ней натешился, он выдал ее замуж за знатного воина, и она родила Югурте брата. Теперь он разделял с царем тоску и скуку этого отвратительного новогоднего дня. Сводного брата звали Бомилькар, и он был хорошим товарищем.

– Почему же мы так боимся их? – еще раз с отчаянием повторил Югурта.

– Думаю, ответ прост, – вздохнул Бомилькар. – Страх они носят поверх своих шлемов, похожих на перевернутые тазы. Страх полощется в складках их красно-коричневых туник, он вплетен в их кольчуги. Страх пляшет на тяжелых наконечниках их дротиков. Он нанизан на лезвия коротких мечей и длинных кинжалов. Страх – вот главное оружие римской пехоты.

Югурта снова поморщился и почесал голову:

– Это только половина ответа, мой друг. Римский солдат смертен.

– Но убить его тяжело, – возразил Бомилькар.

– Не труднее, чем какого-нибудь другого солдата. Нет, дело здесь в другом. Но в чем? Я не понимаю. Государство похоже на хлеб: корочка всегда тверже сердцевины, мякиш должен быть податлив. Но здесь совсем не то…

– Ты говоришь об их лидерах?

– О лидерах. Об этих самых отцах народа из сената! Они все сплошь коррумпированы. Они продают и покупают друг друга, как везде в мире. Казалось бы, приходи и бери их голыми руками. Ан нет! Вдруг оказываются они тверже кремня, холоднее льда, изворотливее парфянских сатрапов. Никак их не ухватить. То они рабски пресмыкаются перед тобой, то вдруг со спокойным лицом глядят на тебя как ни в чем не бывало.

– Скорее всего, ты и не сможешь до конца подкупить их. Но не потому, что у них нет цены, – заявил Бомилькар, – а потому, что у тебя нет такого количества денег.

– Я ненавижу их всех, – процедил Югурта сквозь зубы.

– Я тоже. И что с того? Избавиться от них мы не можем.

– Нумидия – моя! – закричал царь. – Они ведь даже не хотят владеть ею. Зачем же они лезут не в свое дело, мешаются под ногами?

– Не спрашивай меня, Югурта, – произнес Бомилькар, разводя руками. – Не спрашивай, ибо я не знаю. Мне известно одно: как бы то ни было, мы сидим здесь как дураки и молим богов о милости.

Царь Нумидии молча согласился с ним и вернулся к своим мыслям.

Шесть лет назад, когда Адгербал убежал скулить в Рим, Югурта знал, что ему делать. И сделал это быстро. В Рим тотчас направилось посольство, нагруженное золотом, серебром, дорогими украшениями и художественными изделиями. Словом, тем, что превыше всего интересовало римских нобилей. Странные эти люди – не подкупить их ни женщинами, ни мальчиками. Высоко ценилось только то, что можно потом перепродать. Нужные люди, казалось, были удовлетворены. Ситуация вроде бы контролировалась.

Наивысшим счастьем для римлян является любовь ко всяким комиссиям и комитетам. Они обожают выбрать какую-нибудь ничтожно малую страну на другом краю света и наслать туда ревизоров. О, как они стремятся всюду проверять, перепроверять, инвестировать, отправлять богослужения, вводить реформы и мелиорацию! Другие послали бы армию, но римские чиновничьи тоги в окружении ликторов устанавливают священный римский порядок и покоряют страны быстрее, чем солдаты. Быстрее и эффективнее. И почти никто еще не устоял.

Сам собой напрашивается интересный вопрос: почему же мы так их боимся? Почему? Может быть, потому, что среди них всегда найдется Марк Эмилий Скавр?

Скавр был единственным, кто не разделил в сенате нарастающую любовь к Югурте, единственным, кто внял причитаниям Адгербала. Один-единственный голос против трехсот глоток! И он осилил, он превозмог. Он долбал их с упорством молотобойца и в конце концов перетянул многих на свою сторону. Скавр добился компромиссного решения, при котором проигрывали оба конкурента.

В Нумидию направился комитет из десяти римских сенаторов под началом консула Луция Опимия. Комитет более-менее разобрался в сути дела и вынес решение. Нумидия была разделена. Адгербал получил восточную часть и сделал столицей город Цирта – средоточие коммерческой жизни. Правда, тамошние торгаши были победнее западных. Западная перешла к Югурте, и он оказался зажатым между Адгербалом и царством Мавретанским. Комиссия, удовлетворенная, удалилась восвояси. Югурта затаился, тихо наблюдая за мышонком Адгербалом. Он выжидал. А чтобы обезопасить себя с запада, женился на мавретанской царевне.

Четыре года ждал Югурта, а затем атаковал армию Адгербала между Циртой и одним из портовых городов. Побежденный Адгербал заперся в Цирте. Там он утешился поддержкой торгашей – по преимуществу римских и италийских. Не было еще случая в истории, чтобы римские торгаши не составили бы костяк деловой жизни в какой-нибудь бедной и отсталой стране, даже не имеющей связей с Римом.

Естественно, весть об этом быстро добралась до Рима, и в сенате порешили отправить в командировку трех милых мальчиков – сенаторских сынков – поучить нумидийских неслухов. (Очень важно, чтобы подрастающее поколение приобретало опыт и сноровку, набивая руку на незначительных заварушках; в будущем это поможет разобраться в делах, серьезных по-настоящему!) Детишки не успели добраться до Адгербала – Югурта перехватил их у стен Цирты. Нагрузил подарками свыше возможного и отечески развернул восвояси.

Адгербал исхитрился и послал в Рим слезное письмо. Марк Эмилий Скавр, сторонник Адгербала, очень заинтересовался ситуацией и сам направился в Нумидию в составе следственной комиссии. Однако опасное положение в Африке несколько охладило его интерес, и, не пересекая границу своей африканской провинции, сенаторы посчитали себя обязанными быстренько вернуться в Рим, а потому не успели ни разобраться в трениях между претендентами на трон, ни изменить ход войны. Тогда Югурта захватил Цирту. Понятное дело, Адгербала он казнил. Но попутно казнил – всех до единого – римских и италийских торгашей. Содеяв это, он вызвал волну ненависти в Риме и лишился надежды на дружбу с ним.

Новость об избиении римских и италийских коммерсантов достигла сената с опозданием в пятнадцать месяцев – только на следующую осень. И тогда некий народный трибун, по имени Гай Меммий, поднял на Форуме вой до небес. Купленные Югуртой чиновники не смогли предотвратить этой напасти. Слушали-постановили отправить в Нумидию только что избранного младшего консула Луция Кальпурния Бестию. Его уполномочили показать такому-сякому Югурте, как опасно почем зря резать римлян и италийцев.

Но Бестия был продажен, и Югурта купил его. Результатом шестимесячных переговоров было: для Югурты – мирный договор с Римом, для Рима – более тридцати боевых слонов и небольшие откупные в казну. Что осело в личном багаже Бестии – про то история умалчивает. Во всяком случае, Рим притворился удовлетворенным, а Югурта остался единственным нумидийским царем.

Гай Меммий был обижен: он не выиграл ничего. А ему очень хотелось получить второй срок трибуната, посему день за днем он нагнетал страсти вокруг пресловутого «нумидийского вопроса». Он призывал «пролить свет» на этот вопрос, патетически вопрошал у Бестии – почем его купили? В конце концов он допек сенат до крайности и буквально вынудил отцов народа к действиям. Сенат направил в Нумидию претора Луция Кассия Лонгина с поручением привезти Югурту в Рим, где он должен был предоставить Гаю Меммию список лиц, которым давал взятки. Отвечать перед сенатом – это бы не беда, но Меммий настаивал, чтобы сделано это было перед народом Рима.

Кассий прибыл в Цирту и изложил цель своего визита. Не будет ли Югурта столь любезен и не последует ли он с Кассием в Рим? Югурте и в голову не приходила подобная ерунда, однако он последовал. Но почему? Почему он признает их силу? Что они могут сделать с ним? Отобрать Нумидию? Но таких, как Бестия, всегда было больше, чем всяких разных Гаев Меммиев. Так почему же ему страшно? Почему где-то далеко, в Риме, ничтожнейший человечишка только щелкнул пальцами – и он, царь богатой и сильной страны, покорно подставляет шею для аркана?

Разве не наглость это – послать одного-единственного человека, чтобы он заставил Югурту, правителя огромной и богатой страны, подчиниться своим требованиям? Но ведь подчинился же!

Югурта покорно собрал в дорогу своих телохранителей, взял в свиту пятерых из ближайшего окружения и сел на корабль Кассия. С тех пор прошло два месяца. И ничего хорошего они не принесли.

Гай Меммий был верен своему слову! Меммий вызвал Югурту в народное собрание – в цирк Фламиния за чертой померия. Именно там, при всем честном люде, Югурта должен был отвечать на наглые вопросы Меммия. Кого он подкупил? В какую сумму ему это обошлось? Простой народ почему-то всегда волнуется при подобных вопросах. До крайности возбужденные римляне плотно набились в цирк Фламиния. Плебеи давились у деревянных загородок, кишмя кишели поверх скамей. Те, кто не успел попасть поближе, толкались сзади, стараясь приблизиться настолько, чтобы хотя бы слышать.

В эту минуту Югурта внешне был спокоен – он знал, что нужно сделать. Испанский опыт и годы наблюдений за людьми помогли ему придумать выход. Он взял да и подкупил одного из народных трибунов.

Народный трибун – наинизшее существо в иерархии магистратов, самый бесправный из сенаторов. Народный трибун не обладает империем. В нумидийском языке нет слова для обозначения этой силы. Это сила и власть божества, данная смертному. Это та самая сила, что позволила претору в одиночку приволочь сюда его, царя-самодержца! Наместники провинций обладают империем. Консулы обладают империем. Преторы – тоже. Курульные эдилы – чиновники из патрициев, надзирающие за торговлей и строительством, – тоже обладают. Но у каждого – своя сила империя, своя степень власти. Наверное, самым «осязаемым» доказательством существования империя были ликторы – угрюмые профессионалы, сопровождающие носителя этой силы. Они расчищали путь перед ним, неся на левом плече фасции – тяжелые связки розог, связанные малиновой лентой…

А вот цензоры не обладают империем. Нет его и у плебейских эдилов. Нет и у квесторов. Но самое ценное для Югурты – его нет у народных трибунов. Последние представляли собою выборных представителей основной массы граждан – плебса, чье происхождение редко восходило ко временам благородной древности, – чем отличались (и кичились) патриции. Настоящие патриции – аристократы, чьи предки числились среди отцов Рима четыреста лет назад. Собственно, в те благословенные времена и плебеев-то не было. Аристократы управляли страной, аристократы основали Республику. Но вот чернь стала богатеть и обрела силу. Она пролезла в сенат, расселась на курульных креслах и также захотела стать аристократией. Как результат, возникли nobilis – нобили, благородные люди. И аристократов стало вдвое больше: к патрициям присоединились эти самые нобили. Сделаться нобилем оказалось даже просто – достаточно было иметь в семье консула. Да-да, плебеи не остановились в своих претензиях, прежде чем не обзавелись своими консулами.

Чернь завела себе свое собственное, народное собрание, куда патрициев просто не допускали. И силы плебейской достало на то, что через это собрание они стали проводить римские законы. Чтобы блюсти интересы плебса, стали избирать десять народных – плебейских – трибунов. И вот десять наглых плебеев нагло отстаивали интересы плебса. Они менялись каждый год. Это удручало многих. Ведь каждый год надо было подкупать нового плебея. А случалось, и не одного. Это разрушало множество планов: стоило с огромным трудом прийти к соглашению, чтобы удовлетворить всех, – и на́ тебе! Завершить начатое не удавалось – свежие представители черни бывали обуреваемы другими идеями. Все шло насмарку!

Однако народный трибун не обладал империем. Он не являлся старшим магистратом. Он вообще мало что собой представлял и мало что мог себе позволить. Но реальная сила имелась и у него. Только в его руках было право вето. Право вето срабатывало всегда, за исключением действий диктаторов. Но диктаторов в Риме не было сто последних лет. Народный трибун мог запретить своим вето действия цензора, консула, претора, всего сената и девяти своих плебейских товарищей в придачу. Трибун мог воспользоваться им на митинге, на собрании и на выборах. К тому же его персона защищалась священной неприкосновенностью, и устранить его физически, когда он находился у власти, было сложно. Трибун также мог самостоятельно придумывать законы. Сенат, к примеру, такими полномочиями не обладал. В сенате могли лишь рассматривать эти законы и предлагать к ним всякие поправки или настаивать на принятии того или иного закона.

Безусловно, эта система сдержек и противовесов была придумана для того, чтобы ограничить в политической силе как любую партию, так и отдельное лицо. Путного из этого ничего не выходило. Будь римляне существами стадными, послушными воле стаи, общественные механизмы, вероятно, срабатывали бы, но, поскольку они, как и другие народы, на протяжении всей своей истории то и дело отыскивали тропинки в обход законов, система частенько давала сбои.

Царь Югурта Нумидийский понял, что ему нужен его собственный трибун – не настоящий аристократ, не представитель знатных семей, не благородный человек. Ему нужен был плебей. И в один прекрасный момент выборный народный трибун Гай Бебий с изумлением увидел у себя на столе груду серебряных денариев. Он в жизни своей не видел столько денег сразу, поэтому, слегка побледнев и подумав с минуту, молча сгреб серебро в дюжину больших мешков и перешел в собственность Югурты.

И вот в самом конце уходящего года великий царь стоит на ростре Фламиния, в цирке, набитом простолюдинами, и готовится отвечать на дурацкие вопросы.

Гай Меммий задает свой первый дурацкий вопрос:

– Подкупал ли ты Луция Опимия?

Югурта едва успевает открыть рот, чтобы ответить, как вскакивает с места трибун Гай Бебий и кричит:

– Я запрещаю тебе отвечать Гаю Меммию, царь Югурта!

Вот что выкрикнул Бебий. Более он не издал ни звука.

Это было право вето во всей красе. Теперь Югурта мог ответить, лишь нарушив закон.

Народное собрание закончилось. Все расходились по домам в разочаровании. Гай Меммий был в ярости. Друзья удерживали его под руки и уговаривали выйти подышать. Вышел и Гай Бебий. От него на стадию несло честностью и неподкупностью. Дураков поверить, впрочем, не нашлось.

Однако сенат по каким-то неясным причинам не спешил отпускать Югурту домой. Вот почему в этот новогодний день он торчит на снятой вилле, на лоджии под дождем, и проклинает судьбу, Рим и римлян. До сих пор ни один из новых консулов не намекнул, что весьма обрадуется приватному подарочку. Из новых преторов никто даже не стоил взятки. О народных трибунах нечего и говорить – они не внушали вдохновения.

О взяточничество, ты дело тонкое, не то что ремесло удильщика рыбы! Лакомая рыбешка должна сама высунуться на поверхность и намекнуть, что приметила наживку и готова проглотить золоченого червячка… Но если никто долго не подплывает, не проявляет никакого интереса, вам остается лишь сидеть и глазеть на поплавок. Терпение – первый помощник рыболова и взяткодателя.

Но кто будет терпелив, когда его царство превращается в сладкую цель для следующих алчных претендентов? Гауда, законный сын Мастанабала, и Массива – наследник Гулуссы. Их требования набирают силу. О, если бы только требования! Возвращение домой – дело жизненной важности. Сидение на бережку бесплодно. Но, увы, если Югурта отъедет на родину без разрешения сената, это будет равнозначно объявлению войны. Сенат не перепрыгнуть. Он не сможет на этот раз обойти закон. А сенат, в свою очередь, уделит максимум внимания внешним делам. В их руках все: от объявления войны до управления римскими провинциями. Агенты Югурты докладывали: вето Гая Бебия взбесило Марка Эмилия Скавра. А Скавр имеет в сенате чудовищный вес. Однажды он уже перетащил его на свою сторону. И что самое неприятное: по мнению Скавра, Югурта Риму бесполезен.

Бомилькар спокойно ждал, пока Югурта не развеет тяжких своих мыслей. У него было что сообщить царю, но он знал его слишком хорошо, чтобы не раздражать новостями, не прерывать величавого гнева, подобного отголоску грозы.

Замечательный человек Югурта. А сколько врожденных способностей! Возможно, он таков именно благодаря обстоятельствам своего низкого рождения. Интересно, кто выделил более материала, чтобы слепить Югурту? Пуническая карфагенская кровь – кровь благороднейшая в Нумидии – очень в нем видна. Но и берберийская, кровь его матери, – тот еще букет. Оба этих народа – семитские. Странно, что карфагеняне мнят себя выше: берберы дольше живут в Северной Африке, чем пунийцы.

Царь сочетал в себе лучшее из обеих семитских кровей. Материнская, горячая, подарила ему высокий рост, светло-серые глаза, точеный нос и удлиненное, с тонкими чертами лицо. Но черные, спирально закрученные, блестящие кудри и черные же густые волосы на теле, смуглая кожа и широкий, мощный костяк – от отца, Мастанабала-пунийца. Вместе с внешностью Югурта унаследовал от отца и порывистость, страстность. Порою от сильных эмоций его глаза темнели, и взгляд их пугал. Эллинизированная в течение столетий Грецией, нумидийская знать предпочитала эллинское платье, но только не Югурта. Это знали все те, кто видел царя в боевом шлеме, в кольчуге, со щитом, при мече, на коне, грызущем удила.

«Какая жалость, – подумалось Бомилькару, – что римляне никогда не лицезрели Югурту в бою! Уж он бы наслал на них страха! Недоумки – они искушают его войной!»

Он тут же испугался своих мыслей. Думать так – воистину искушать судьбу. Нужно обязательно принести искупительную жертву Фортуне.

Однако царь постепенно успокоился, и лицо его смягчилось. Ужасно, что никуда не годный, вынужденный мир добывался с невероятным трудом и волнениями. Югурта дал понять своему преданному слуге, что слушает его, – он знал, что Бомилькар располагает новостями. Не теми, что вываливал идиот-агент, падкий на собственные выводы и предельно пугливый. Другими.

– Мой государь… – начал Бомилькар с поклоном, увидел согласие в серых глазах царя и продолжил: – Мой государь, вчера я слышал кое-что в доме Квинта Цецилия Метелла.

Это ожгло Югурту, будто удар хлыстом. Ну конечно, Бомилькар бывает в той части Рима, куда не пускают царя. И теперь он жаждет похвастаться тем, где обедал.

– Что же ты слышал? – раздраженно спросил Югурта.

– Массива появился в Риме. Скажу больше: он снюхался с консулом Спурием Постумием Альбином. Теперь Альбин, вероятно, пишет петицию в его поддержку в сенат.

Царь мгновенно сел и развернул кресло так, чтобы смотреть Бомилькару прямо в лицо.

– Интересно, куда еще пролезет эта ничтожная козявка! – воскликнул он. – Но почему он, а не я? Альбин наверняка должен знать, что моя благодарность будет щедрее, чем Массивы.

– У меня другие сведения. Суть моего сообщения в следующем, – произнес Бомилькар смущенно. – Я подозреваю, у Альбина есть некоторые личные амбиции. Он собирается стать наместником провинции Африка. Теперь сообрази: ты торчишь в Риме, Альбин уезжает в Африку, собирает небольшое войско и быстрым маршем мчится к стенам Цирты. Мгновенный штурм – и ура Массиве, царю Нумидийскому! Ну и, в свою очередь, Массива Нумидийский не забудет благодетеля и станет выполнять любые прихоти Альбина.

– Я должен быть дома! – взревел царь.

– Да знаю я. Только скажи – как? Каким образом?

– Неужели нет ни малейшей возможности перекупить этого Альбина? Сколько Массива сунул ему в лапу? Я дам больше!

Бомилькар расстроенно покачал головой:

– Новый консул не любит тебя, государь. Ты пренебрег возможностью одарить Альбина на его день рождения. Он был в прошлом месяце. А Массива не пренебрег и одарил. Любопытный факт: он послал подарок, когда Альбина избрали консулом, а потом еще один, на день рождения.

– Все мои агенты, чтоб им… – прошипел Югурта сквозь зубы. – Им кажется, что я начинаю сдавать, вот и валяют дурака. – Он облизал губы и неожиданно спросил: – Я проигрываю, ведь верно?

Бомилькар улыбнулся:

– Ты? Никогда!

– Не знаю, не знаю… Массива! Ты полагаешь, я запамятовал о нем? Я думал, что он в Киренаике с Птолемеем Апионом! – Югурта передернул плечами, но все же попытался сохранить спокойствие. – Может быть, все это ерунда. Кто поведал тебе об этом?

– Метелл, самолично. Похоже, он знает, о чем говорит. Он собирает все сплетни, ведь в следующем году он собирается стать консулом. Он не одобряет политики Альбина – еще бы! Если бы одобрял, то не обмолвился бы ни словом. Но ты знаешь Метелла: он образец виртуозной римской честности. Он совершенно неподкупен. Будь его воля, цари не стояли бы в ожидании у римского порога.

– Метелл может позволить себе роскошь быть честным, – произнес Югурта раздраженно. – Разве он не богаче Крёза? Разве они не поделили между собой Испанию и Азию? Хорошо хоть не добрались до Нумидии! Не доберется до моего царства и Спурий Постумий Альбин. Так ты говоришь, Массива в Риме? – Югурта застыл в кресле.

– Со слов Метелла, государь.

– Мы должны ждать, пока не узнаем, кого из консулов изберут управлять Африкой, а кого – Македонией.

Бомилькар глянул на него удивленно:

– Неужели, царь, для тебя так важны результаты голосования?

– Никогда не знаешь, чего можно ожидать от римлян, – спокойно ответил Югурта. – Может быть, все уже решено. А может, они нарочно распускают слухи, чтобы поиздеваться над нами. Поэтому я буду ждать, Бомилькар. Узнаю результаты голосования – и решу, что мне делать.

С этими словами он повернул кресло и возвратился к своим размышлениям о дожде.

Трое детей росло в старом деревенском доме в Арпине. Гай Марий был старшим. У него была сестра Мария и младший брат Марк Марий. Все предполагали – и не без основания, – что они займут значительное место в жизни этого города и края, но никому и в голову не приходило, что кто-нибудь из них замахнется на нечто большее. Их семья представляла собой типичную семью сельской аристократии. То были простые, сердечные, чуть старомодные землевладельцы – без всяких претензий. Марии, казалось, испокон века будут известны лишь в Арпине. Мысль о том, что один из них войдет в римский сенат, их никогда не посещала. Цензор Катон со своим низким происхождением наделал было волнений. Но земли его отца находились в Тускуле – в пятнадцати милях от Сервиевой стены, римской городской границы.

Нет, арпинские землевладельцы не стремились к тому, чтобы их сыновья стали сенаторами. Они и так жили богато, и денежки всегда водились у них в избытке. Самыми плодородными арпинскими землями, занимающими много квадратных миль, владели три семьи – Марии, Гратидии и Туллии Цицероны. Семьи были велики и обеспеченны. Когда кому-нибудь в этих семьях требовались муж или жена, то за будущими супругами отправлялись не в Рим, а в Путеолы, где жила семья Граниев. Эти Грании, презревшие сельский быт, занимались морской торговлей и арпинцами являлись не по духу, а лишь по происхождению.

Невеста Гая Мария была просватана за него, когда он был еще маленьким мальчиком. Она терпеливо ждала достижения совершеннолетия в доме Граниев в Путеолах, потому что была еще моложе жениха. Увы, любовь у молодого Гая уже была. Правда, не женщину он любил. И не мужчину. Гай Марий полюбил армию. Полюбил всем сердцем, всей душой – и на всю жизнь. В семнадцать лет он начал службу в армии и сокрушался: ох, нет серьезной войны, беда! Впрочем, рвение его не остыло, и скоро он сделался младшим офицером в консульском легионе. А когда пошел ему двадцать третий год, его взяли в личную ставку Сципиона Эмилиана. На настоящую войну, в Нуманцию, в Испанию.

Не много потребовалось времени, чтобы там подружился он с Публием Рутилием Руфом и Югуртой, царевичем нумидийским. Храбро и весело они вместе сражались, за что заслужили уважение Сципиона Эмилиана. Он, посмеиваясь, но любя, именовал их Кошмарным Трио. Никто из них не был вхож в высшие круги Рима. Югурта – из-за того, что был иноземцем. Семья Публия Рутилия Руфа не заседала в сенате уже более сотни лет, и никто из ее членов не добивался консульства. А Гай Марий – из-за того, что слыл деревенщиной. В то время, бесспорно, они и не думали о политике. Они были солдаты, и это их устраивало.

Правда, Гай Марий – случай особый. Он был рожден для службы, но более того – он был рожден для лидерства.

– Ты всегда знаешь, что, когда и как нужно делать, – говаривал ему Сципион Эмилиан с некоторой завистью.

Сам-то он не то чтобы не знал, но – увы! – с ранней юности почтительно внимал старшим – на плацу, за учебой, за обеденным столом. И как следствие, редко решался на спонтанные действия. Этому-то он и завидовал. К счастью, не слишком, ибо обладал другими талантами. Он был великий организатор, а не солдат. Он предпочитал сражаться, глядя на карты. Он считал, что если план кампании до тонкостей продуман военачальником еще до того, как первый легионер призван на службу, то победа предрешена и солдатам делать уже нечего.

Однако Гай Марий всего лишь вел себя естественно. Совсем еще недавно он был ребенком, маленьким и худеньким, изнеженным любителем вкусненького. Любимец матери, он был втайне презираем отцом. Но с тех пор, как Гай Марий надел первую свою пару военных сандалий и кирасу из гладких бронзовых пластин поверх кожаного доспеха, он начал расти прямо на глазах – и телом, и духом. И вскоре сделался истинным воином, превосходя окружающих силой, отвагой и независимым нравом. Изменилось и отношение к нему в семье: теперь уже мать не принимала сына таким, каким он стал, зато отец впервые проникся к нему уважением.

Сам же Гай Марий полагал, что нет счастья выше, нежели ощущать себя одной из шестеренок прекрасно отлаженной и грозной военной машины – римского легиона. Ни поражения, ни тяготы долгих учений, ни близкое дыхание смерти – ничто не могло заглушить в нем восторженности. Что ему приказывали, его не заботило; дело солдата – повиноваться.

В Нуманции он впервые встретил семнадцатилетнего новичка, который, едва прибыв из Рима, тотчас присоединился к свите Сципиона Эмилиана. То был Квинт Цецилий Метелл, младший брат знаменитого Цецилия Метелла, который после военных действий против племен, населявших Далматинские горы Иллирии, получил почетное прозвание Далматик и выдвинулся на пост великого понтифика.

Молодой Метелл был типичным Метеллом – медлительным флегматиком. Работал и думал он медленно, но если уж что-то втемяшится ему в голову… Самоуверенности ему было не занимать. Эта черта – как бы помягче сказать – раздражала Сципиона Эмилиана, обычно довольно терпимого к молодым представителям своего класса. Чтобы подросток не путался под ногами и по-настоящему почувствовал войну, его прикрепили к Кошмарному Трио. Разумеется, Марию, Рутилию и Югурте совершенно не понравилось, что им подсунули мельничный жернов с собственным мнением! Друзья приняли новичка как обузу.

Покуда Сципион Эмилиан был занят захватом Нуманции, бедный парень испытывал свою судьбу. И вот Нуманция пала. Была повержена, уничтожена. Неудивительно, что всем – от старшего командира до новобранца – позволено было пьянствовать. Кошмарное Трио не просыхало. На беду, Квинт Цецилий Метелл решил отпраздновать с ними свой день рождения. Ему стукнуло восемнадцать. Троица сочла это поводом к прекрасной шутке, и после долгих совместных возлияний именинник был заброшен ими в свинарник.

Он выбрался, протрезвевший от вони, обтекающий жидким навозом и сочащийся яростью, плюнул и сказал:

– Вы! Вы, напыщенные выскочки! Что вы воображаете о себе? Слушайте, у меня есть что вам сказать. Ты, Югурта, – грязный варвар, дикарь, не годный даже на обтирку римских сапог! А ты, Рутилий, – попрыгунчик, курьер-любимчик! А ты, Гай Марий, – италийский деревенщина, по-гречески не разумеющий! Как вы смеете? Как смеете вы?.. Вам что, неизвестно, кто я таков? Вы не знаете о моей семье? Я Цецилий Метелл! Мы были царями Этрурии задолго до возникновения Рима! Месяцами я терпел ваши издевательства, но хватит! Как вы смеете обращаться со мной хуже, чем с вашими подчиненными? Как вы смеете?!

Югурта, Публий Рутилий Руф и Гай Марий подвесили извивающегося аристократа на ограду свинарника, при этом они зловредно улыбались и сверкали глазами. Публий Рутилий Руф слыл среди солдатни человеком начитанным – он умел в любой ситуации изъясняться свободно и спокойно. И вот он уселся на ограду верхом и широко улыбнулся:

– Пойми меня правильно, Квинт Цецилий, мне очень понравилось, как ты изъясняешься. Но проблема в том, что грязная, жирная свинья останется таковой, даже нахлобучив корону, о царь Этрурии! – Здесь он поклонился, а его друзья хихикнули. – Поди прими ванну и повтори все снова. Может, тогда мы не будем так смеяться.

Метелл рвался и мотал головой в ярости. Неизвестно, что более его раздражало: унизительное положение или улыбки на лицах его мучителей. Собравшись с силами, молодой человек прошипел:

– Рутилий! Какое имя нужно иметь, чтобы кувырком вылететь из сената? Ты провинциальное ничтожество, Рутилий!

– О-о! – сказал Руф. – Мой этрусский достаточно хорош для того, чтобы перевести имя Метелл на латынь! – Руф повернулся к Югурте и Марию. – Напомню: оно означает «солдат, ставший наемником».

Это было уж слишком. Юный Метелл рванулся так сильно, что освободился сам и при этом сокрушил с ограды своего мучителя – тот рухнул в «ароматное» месиво. После этого Метелл набросился на обидчика с явным желанием нанести ему наибольший ущерб. Оба покатились по грязи, молотя друг друга без всякого, впрочем, вреда. Югурта и Гай Марий нашли развлечение довольно забавным и бросились в общую кучу. Заливаясь смехом, сидели они в луже, перемазавшись, как свиньи. Наконец им надоело сидеть верхом на Метелле и насмехаться над его попытками встать. Освобожденный, он вскочил, отбежал немного и завопил:

– Вы заплатите за это!

– Похлебай еще говна! – посоветовал ему Югурта, сотрясаясь от неудержимого смеха.

«Однако, – думал Гай Марий, насухо вытираясь после ванны жестким полотенцем, – колесо вращается и будет вращаться независимо от того, что мы делаем. Ненависть, прозвучавшая в голосе потомка одного из знатнейших родов, была по-своему справедлива. Кто мы были тогда, на самом-то деле? Один – варвар, иноземец; другой вознесся на волне военной удачи, а я… необразованный потомок италийцев. В Риме всякому сверчку полагается знать свой шесток».

Югурта должен был стать признанным в Риме царем Нумидии, сразу попав в разряд клиентов-царей с четко очерченным кругом привилегий и возможностей. Но, заслужив в свое время упорную, неприкрытую ненависть со стороны всего рода Метеллов, он живет теперь за городскими стенами без права войти в Рим, в непрестанной борьбе с претендентами на свой трон, стремясь купить то, что при других обстоятельствах мог бы добыть без особого труда.

Ветреная голова – Публий Рутилий Руф, любимчик Панеция-философа, покоривший и восхитивший членов Сципионова кружка, поэт, воин, остроязыкий политик, человек блестящих свойств и качеств… Не добыл себе консульства в тот же год, когда и Марий еле обеспечился местом претора. И дело тут не в креслах. Он имел врага в лице Цецилия Метелла. Кроме того, он дружил с Югуртой, что сразу разозлило Марка Эмилия Скавра, ближайшего союзника Метелла – и гордости их фракции в сенате.

Остался он, Гай Марий, тот, кого Метелл Свин назвал италийским деревенщиной, по-гречески не разумеющим. Для чего он, несчастный, вернулся в Рим и занялся политической грязной возней? Да потому, что Сципион Эмилиан, не будучи зазнайкой, уважал простых деревенских помещиков и обещал Марию помощь. Он считал, что Гай Марий должен попробовать, ибо достоин большего, чем участь провинциального землевладельца. Не получив хотя бы преторского поста, он никогда не сможет водить в походы римские легионы.

Поэтому Марий выставил свою кандидатуру на выборах военных трибунов – здесь было нетрудно добиться успеха. Затем его избрали квестором, и цензор ввел его – не патриция! – в сенат. Как поразилась семья Гая Мария! Мало-помалу Гай Марий из Арпин приобретал солидный вес. Забавно! Именно Цецилий Метелл помог ему стать народным трибуном в тревожное время, наступившее после смерти Гая Гракха. Правда, Марий не смог стать трибуном с первого раза. А в тот год, когда его наконец выбрали, Метеллы начали утверждать, что этим он обязан именно им. Род Метеллов играл с судьбой провинциального выскочки как кошка с мышкой. Но мышка вдруг показала зубки: Гай Марий добился сохранения свободы народного собрания, страдавшего от чрезмерного контроля со стороны сената. Луций Цецилий Метелл Далматик попытался провести закон, ограничивавший право народного собрания сочинять законы, но тут Гай Марий наложил вето. И ничто не смогло сломить того упорства, с которым он отстаивал свое решение.

Однако несладко пришлось и ему. После срока на посту плебейского трибуна Гай Марий попытался получить должность плебейского эдила, но встретил яростное сопротивление все тех же Метеллов. Крахом окончилась и его попытка стать претором. Метеллы во главе с Далматиком прибегли к наиболее распространенному способу борьбы с политическим противником – клевете. Оказалось, что Гай Марий – импотент, который развращает маленьких мальчиков, жрет экскременты, является вместе с тем членом тайных оргиастических обществ Бахуса и Орфея и, когда не спит со своей сестрой или матерью, берет обильные взятки. Но самый сильный из их доводов был таким: «Для чего нам в качестве претора растленный и гнусный тип, который к тому же еще и не римлянин? У Рима вполне хватает своих порядочных и честных сыновей, а этот – вообще никто. Не нужен он нам».

И это поставило точку.

Плохую службу сослужили ему и слухи о том, что он невежда, не говорящий по-гречески. Самое нелепое в этих нападках было то, что Гай Марий говорил по-гречески. Причем свободно. Его воспитатель был вывезен из азиатской Греции, из Лампсака на Геллеспонте. А его грамматик был родом из Амиса, что на берегу Понта. Но оба они говорили по-гречески с сильным акцентом. В глазах римлян не владеть греческим вовсе или говорить на азиатском его варианте – все едино. Потому Гай Марий и вовсе перестал изъясняться на языке всех культурных и образованных людей.

Тем не менее преторского поста Гай Марий добился. А потом довелось ему пережить дикое обвинение в подкупе, которое бросили ему сразу после выборов. Подкуп! Как будто у него было чем подкупать выборщиков. Но многие знали, чего стоит Гай Марий, или слышали о нем от тех, кто был с ним хорошо знаком. В Риме всегда благосклонно относились к доблестным солдатам. Именно это обстоятельство и помогло Гаю Марию сохранить тогда звание претора.

Сенат направил его наместником в Дальнюю Испанию, при этом кое-кто, конечно, надеялся, что Марий там и сгинет навсегда. Но Марий был абсолютно военным человеком. Он не сгинул.

Испанцы – особенно полудикие племена на западе Лузитании и северо-западе Кантабрии – отличались особыми приемами ведения войн, которые никак не укладывались в обычную тактику римских легионов. Эти испанцы расстраивали все планы римских военачальников. Они никогда не выстраивались к бою, никогда не придерживались устоявшихся правил, гласивших, что лучше рискнуть всем ради единого мощного натиска и быстрой победы, чем втягиваться в расточительную и скучную затяжную кампанию. Испанцы, напротив, полагали, что выгодно придерживаться именно такой тактики. Они продолжали войну столько, сколько требовалось, чтобы вымотать врага. Таким образом, они постоянно находились в состоянии войны, не давая пришельцам укорениться и привить здесь чуждую культуру.

Но если у них не было денег на войну, то они действовали партизанскими методами. Избегая открытых сражений, испанцы устраивали засады, налеты, покушения на отдельных римлян, поджоги, угоны коней. Они появлялись то здесь, то там, иногда одновременно в нескольких местах; не было у них ни военной формы, ни постоянных формирований. Налетят – и быстро отступают обратно в горы, где им знакомы каждый камень, каждая тропка и ложбинка. Если же римляне решались предпринимать ответные действия и занимали какой-нибудь городок, жители тут же прикидывались ну такими безобидными, такими простодушными – прямо покорные и терпеливые ослики.

Сказочно богатая страна Испания. Поэтому все так стремятся овладеть ею. Коренные жители, иберийцы, на протяжении тысячелетий смешивались с кельтскими народами, что понемногу просачивались через Пиренеи, а берберы-мавры, переплывая узкий пролив, отсекающий Испанию от Африки, добавляли в палитру народов свои краски.

Примерно тысячелетие назад из Тира и Сидона с побережья Сирии прибыли финикийцы. Затем появились греки. Два столетия спустя пунические племена из Карфагена – они сами были потомками сирийских финикийцев – присоединили полуостров к своей империи. Испания перестала находиться в относительной изоляции. Карфагеняне искали здесь месторождения металлов. Золото, серебро, цинк, медь, железо – горы полуострова изобиловали ими. Мир жаждал металлов. Они стали силой пунийцев. Даже олово поступало из Испании; на самом полуострове оно не встречалось, но его отовсюду свозили мореплаватели в испанский порт в Кантабрии, и отсюда испанские торговцы отправляли его на рынки Средиземноморья.

Мореходы-карфагеняне владели также Сицилией, Сардинией и Корсикой, а значит, рано или поздно им пришлось бы столкнуться с Римом. Сто пятьдесят лет спустя это произошло. Три войны, занявшие в общей сложности около века, завершились разрушением Карфагена, и Рим завладел всеми его землями, включая также испанские копи.

Римляне почти сразу поняли, что Испанией лучше всего управлять, разделив ее на две части: Ближнюю Испанию и Дальнюю Испанию. Правитель Дальней Испании контролировал юг и запад страны, сидя в плодородной долине Бетиса, где стоял старый, хорошо укрепленный город финикийцев – Гадес. Правитель Ближней управлял северной и восточной частями полуострова. Его поселили на прибрежной равнине напротив Балеарских островов. Земли на крайнем западе – Лузитания и на северо-западе – Кантабрия оставались ничьими.

Несмотря на убедительный пример, показанный Сципионом Эмилианом в Нуманции, испанские племена продолжали сопротивляться своим излюбленным способом: набегами, убийствами и грабежами. Так обстояли дела в этой провинции – очень неспокойной, но слишком уж соблазнительной, чтобы ее оставить. Гай Марий был направлен наместником в Дальнюю Испанию. Первое решение, которое он принял, – бороться с местными племенами их же способом, то есть поджогами, налетами, с помощью подосланных убийц и лазутчиков. И у него получилось! Он смог раздвинуть границы, присовокупив к своим землям Лузитанию и большую горную цепь, где брали свои истоки реки Бетис, Анас и Таг.

По мере того как границы Рима расширялись за счет все новых и новых провинций, римляне получали контроль над все новыми и новыми богатыми месторождениями серебра, меди, железа. Естественно, правитель провинции, то есть тот, кто устанавливал именем Рима и во славу его новые рубежи, был в числе первых, кто богател за счет этих приобретений. Казначейство получало свою долю и собирало налоги, однако предпочитало, чтобы разработки находились в руках частных лиц, которые выжмут все соки из доставшегося им владения.

Таким образом Гай Марий разбогател. Потом разбогател еще больше. Каждое новое месторождение так или иначе оставалось в его ведении. Это помогло ему добиться прочного положения среди торговцев. Он стал негласным партнером многих солидных компаний, занятых в самых разных сферах – от торговли зерном и банковского дела до организации общественных работ. Его влияние распространилось по всему римскому миру.

Из Испании он вернулся провозглашенный своей армией «императором» и имел право просить у сената разрешения провести триумф. Отказать человеку, который сделал столь значительный вклад в государственный бюджет, сенат не мог. И Гай Марий проехал на древней торжественной колеснице по традиционному пути древних триумфальных шествий. Как символы его побед впереди колесницы несли щиты с картами его победоносных походов и причудливые одежды покоренных племен.

Марий полагал, что теперь-то уж он наверняка станет консулом. Он, Гай Марий из Арпина, презренный италийский селянин, деревенщина, будет избран на пост консула в самом великом городе мира. А потом отправится в Испанию и окончательно подчинит ее, превратит в мирную римскую провинцию. Однако прошло уже пять лет с того дня, когда он возвратился в Рим. Пять лет! Метеллы одолели его – никогда не стать Гаю Марию консулом.

– Подай одеться, – велел Марий слуге, замершему в ожидании.

Многие из тех, кто занимает такое положение, как Гай Марий, разлеглись бы на мраморном краю бассейна, а рабы тем временем умащали бы их и делали массаж, однако Гай Марий предпочитал обслуживать себя сам. В свои сорок семь он выглядел мужчиной, только вступившим в пору зрелости. Он по праву мог гордиться своим телом. В свободные дни он непременно упражнял мышцы: гири, заплывы на Тибре, затем – бегом назад, по периметру Марсова поля до дома и Капитолийской арки. Его темно-каштановые волосы, правда, уже начали на макушке редеть, но их было еще достаточно, чтобы иметь вполне приличную прическу. Красавцем он никогда не был. Хорошее, даже запоминающееся лицо, но не такое, как у Гая Юлия Цезаря. Тут ему с ним не сравняться.

Хотелось бы знать, почему он так заботится о прическе и платье? Неужели из-за того, что приглашен на скромный семейный обед к простому сенатору, который не избирался даже на пост эдила, не то что претора? Однако же он, Гай Марий, облачился в хиосский шелк. Куплена ткань была несколько лет назад, когда Марий еще мечтал о бесчисленных ужинах у знати, на которых будет присутствовать как почетный гость, едва получит место консула. И потом – еще годы и годы, пока помнят и чтят консула бывшего.

Конечно, обед у Цезаря – совсем не то. Однако и ради такого случая Гай Марий решил отложить строгую белую тогу и тунику с пурпурной полосой и надеть роскошную, из хиосского шелка, богато расшитую пурпуром и золотом. К счастью, нигде в Риме не записано, что человеку запрещается носить то, что он хочет, сколь вызывающим и дорогим ни был бы его костюм. Существовал лишь закон Лициния «против роскоши», но он регулировал число блюд из редких, а потому очень дорогих продуктов; об одежде там не говорилось ничего. Да и этот закон всерьез не рассматривался. Впрочем, вряд ли на столе Гая Юлия Цезаря окажутся какие-нибудь деликатесы вроде угря или устриц.

В походах Гай Марий никогда не вспоминал о своей жене из Путеол. Помнил ли он вообще о том, что женат? Гай Марий вступил в брак в том юном возрасте, когда еще не возникает проблем с сексом, и прожил двадцать пять лет без любви с женой, не родившей ему детей. Близости он желал лишь изредка, при случайной встрече с какой-нибудь привлекательной женщиной. Не так уж много их и было в его суровой жизни. Время от времени он удовлетворял чисто физическую потребность с доступной девицей, служанкой или пленницей.

А Грания, его жена… На нее он не обращал внимания даже сидя рядом, даже когда напоминала она ему, что не худо бы им почаще ложиться вместе, поскольку дети не родятся просто так, для этого необходимо приложить известное усилие. Совокупление с Гранией было для Мария чем-то вроде марша по пересеченной местности сквозь непролазный туман. Она окружала его какой-то тягучей, липкой атмосферой, он тонул в ней, как в сиропе. Чувства незнакомые и неприятные томили его, и время от времени, достигнув точки кипения, Марий пятнал простыни некой клейкой субстанцией, но и тогда открывал рот не для того, чтобы застонать от наслаждения, а чтобы просто зевнуть.

Он не жалел Гранию и даже не пытался понять ее чувства и переживания. Старая драная курица. Она и смолоду-то не блистала красой. Что делала она все дни (и ночи) в его отсутствие, он не знал, да и не задумывался над этим. За честь свою Гай Марий не беспокоился. Грания, ведущая двойную жизнь? Грания, охваченная порочными страстями? Скажи ему кто, что такое возможно, – хохотал бы до слез. И был бы совершенно прав. Ее целомудрие и непорочность нагоняли только скуку. Да, Грании из Путеол явно далеко до распутницы Цецилии Метеллы, сестры Далматика и Метелла Свина и жены Луция Лициния Лукулла!

Серебряные рудники Мария подарили ему прекрасный дом между Марсовым полем и Сервиевой стеной, выше Капитолийской арки, а это – лучшее место в городе. Его медные копи позволили ему приобрести цветной мрамор, которым отделаны здесь колонны, перегородки, полы; доходы с железных рудников привлекли сюда лучшего римского живописца, покрывшего стены дома сценами охоты, видами садов, пейзажами. Дружба с крупными торговцами окупилась скульптурами и гермами, изумительными резными столиками из драгоценного тетраклиниса на подставках из слоновой кости, инкрустированных золотом, столь же богато отделанными ложами и креслами, искусно расшитыми занавесями, литыми бронзовыми дверями. Сам Химметий планировал просторный перистиль с садом, особое внимание уделяя при этом гамме запахов и палитре цветов. В центре сада – бассейн с фонтанами, рыбами, лилиями, лотосами, великолепными изваяниями тритонов, нереид, дельфинов и морских змей.

Однако все это, откровенно говоря, мало нужно было самому Гаю Марию. Всего лишь дань общественному мнению и вызов завистникам. Спал он все равно на походной койке в самой маленькой комнате, где по стенам висели его меч, щит и походный плащ, а единственным ярким цветным пятном являлось вылинявшее и затертое знамя, которое его любимый легион вручил ему после завершения войны в Испании. Там, на войне, – там была его истинная жизнь! Если что и ценил Гай Марий в преторстве или консульстве, так это возможность командовать армиями. И у консулов возможностей к тому же неизмеримо больше! Но – консулом не стать ему никогда. Не станут они голосовать за такого, как он, сколь бы ни был он богат.

День был не лучше вчерашнего: так же моросил нудный дождь и сырость проникала во все уголки. И Гай Марий, наплевав на условности, накинул на богатые хиосские одежды сагум – толстый непромокаемый солдатский плащ, который спасал его от пронизывающих ветров Альп и бесконечных ливней Эпира. То, что нужно солдату! Гай Марий с наслаждением вдыхал запах немытой шерсти. Это был запах походной жизни. Так голодный купается в ароматах горячего хлеба у стен пекарни.

– Добро пожаловать, – приветствовал Мария Гай Юлий Цезарь, встречая гостя возле дверей и лично, своими ухоженными руками, принимая у него сагум. Цезарь не передал плащ рабу, ожидавшему рядом, не испугался, что запах солдатчины впитается в его, Цезаря, аристократическую кожу. Уважительно пощупал толстую материю. – Думается мне, этот плащ прошел через несколько войн, – отметил он, будто бы и не замечая богатого одеяния гостя.

– Другого у меня не водилось, – отвечал человек в тончайших шелках, расцвеченных золотом и пурпуром, заметив, что хиосская роскошь не произвела должного впечатления.

– Лигурийский? – продолжал расспрашивать Цезарь.

– Да. Отец подарил его, когда мне стукнуло семнадцать и я начал служить в легионах.

Гай Марий проследовал за хозяином в триклиний. Куда этому небольшому, чрезвычайно скромному жилищу до дома, отгроханного Марием!

– Когда я стал командиром, – продолжал он на ходу, – и настал мой черед снабжать и обеспечивать легионы, я побеспокоился о том, чтобы такие же были у всех. Если не заботиться о здоровье людей, кости у них начинает ломить от сырости. И вот они все чихают да кашляют. А что за вояка, коли весь в соплях? – И тут же он добавил поспешно: – Я не просил с них лишних денег. Для каждого уважающего себя командира главная прибыль – победа его легионов.

– Насколько мне известно, ты вполне достоин звания командира. – Цезарь присел на конец среднего ложа с левой стороны, показывая, чтобы гость устроился справа – на почетном месте.

Слуги разули их и, когда Гай Марий отказался дышать дымом жаровни, предложили носки, которые были милостиво приняты. Затем оба удобно устроились на ложе, облокотившись на валики. Тем временем виночерпий уже наполнял первые кубки.

– Сейчас подойдут мои сыновья, а супруга с дочерьми присоединятся сразу перед обедом. – Цезарь протянул руку за кубком, жестом остановив виночерпия. – Надеюсь, Гай Марий не посчитает меня скрягой, дрожащим над запасами своего вина, если я предложу пить его так, как это делаю я, – разбавляя водой? У меня имеется уважительная причина так поступать, которую я пока не могу тебе раскрыть. Пока… Единственное объяснение, которое я в состоянии сейчас предложить тебе, таково: мы оба должны сохранить ясный ум. Да и женщинам может не понравиться, что мужчины при них пьют неразбавленное вино.

– Что до меня, то я на вино не падок, – сказал Марий, также останавливая виночерпия, чтобы тот оставил место в кубке для воды. – Когда человека приглашают к столу уважаемые люди, язык ему понадобится для учтивой беседы, а вовсе не для того, чтобы лакать вино.

– Хорошо сказано! – одобрил Цезарь.

– Однако ты заинтриговал меня.

– Терпение. Со временем ты узнаешь все.

Наступила тишина. Собеседники потягивали из кубков воду, чуть подслащенную вином. Они знали друг друга только по сенату, где обменивались обычными кивками издалека, поэтому поначалу беседа не клеилась. Тем более что хозяин предложил отказаться от чудодейственной силы вина, развязывающего языки.

Цезарь прочистил горло, поставил кубок на стол и, подавшись вперед, почти на самый край ложа, вдруг спросил:

– Мне кажется, Гай Марий, ты не слишком доволен членами магистрата, выбранными в этом году.

– О боги! – оживился Марий. – Еще как недоволен! Я думаю, что многие разделяют это недовольство.

– О да, выбор был небогат. Утешает одно: больше года им не продержаться. А как было бы хорошо иметь достойного человека на важном посту. Такого, для которого этот срок можно увеличить.

– Пожалуй, с таким достойным человеком многое можно сделать, славно потрудиться, – сказал Марий. – Если не возникнет проблем.

– Проблем?

– Да кто, скажи мне, сможет гарантировать, что достойный человек действительно достоин? Он сам? Сенат? Народное собрание? Может быть, всадники? Или выборщики – несомненно, неподкупные и достойные граждане?

Цезарь рассмеялся:

– Полагаю, Гай Гракх был человеком достойным. Когда он шел на второй срок плебейского трибуна, я поддерживал его от всего сердца. И третью его попытку тоже. Не то чтобы моя поддержка многого стоила, но… Я все-таки патриций.

– А это тоже немало. Если в Риме появляется достойный человек, его ведь могут и зарезать. Почему? Потому что он печется больше о Риме, нежели о своем состоянии.

– Думаю, такое случается не только в Риме. – Цезарь посмотрел на Гая Мария, высоко подняв красиво изогнутые брови. – Люди есть люди, и нет разницы между римлянами, греками, карфагенянами, сирийцами. Во всяком случае, там, где замешаны зависть и жадность. Единственный способ сохранить себя и сделать то, что считаешь нужным, – накопить сил и добиться положения верховного правителя… царя. Конечно, этот титул может именоваться иначе…

– Рим никогда не смирится с царским правлением!

– Так было лишь последние пятьсот лет. А ведь прежде Римом правили цари. Смешно, не правда ли? Во всем мире предпочитают безраздельное правление. Только римляне и греки – исключение.

Марий вздохнул:

– Это потому, что в Риме и Греции всякий сам себя считает царем. Рим так и не стал истинной демократией, хотя и изгнал царей.

– Ну уж нет! Истинная демократия – выдумка греческих философов, прекрасная, но недостижимая мечта. Погляди хотя бы на ту путаницу, в которой увязли греки. Этого ли мы хотим для себя? Рим – форма правления меньшинства, господства знатных семей над большинством.

– И выскочек, – добавил Гай Марий, в котором-то как раз и видели выскочку. – Так называемых новых людей.

– И «новых людей», – согласился Цезарь.

В этот момент в столовую вошли сыновья Цезаря. Вошли, как и подобает молодым людям: решительно, но с почтением, и сразу остановились.

Сексту Юлию Цезарю, старшему сыну, было двадцать пять – высокий, с темно-рыжими волосами и серыми глазами юноша. Опытный глаз Гая Мария подметил лишь один недостаток у этого юноши – синие тени усталости под глазами. Он был на редкость молчалив, что тоже казалось странным в его годы.

Гаю Юлию Цезарю Младшему исполнилось двадцать два. Он был крепче брата и выше его ростом; золотые кудри придавали света большим голубым глазам. «Очень умен, хотя не выделяется ни силой, ни характером», – решил Гай Марий.

Рядом они смотрелись очень мило – два истинных римлянина, сразу чувствуется порода: дети сенатора и будущие сенаторы.

– Ты можешь гордиться своими сыновьями, Гай Юлий, – проговорил Гай Марий, когда юноши заняли места на ложе по правую руку от отца. Для возможных гостей (а в некоторых скандально известных своим новомыслием домах – для женщин) предназначалось ложе слева от Мария.

– Да, я тоже так думаю. – Глаза Цезаря светились гордостью и любовью. Затем он опять повернулся к Гаю Марию с явным любопытством. – У тебя ведь нет сыновей?

– Нет.

– Но ты женат?

– Так считается, – рассмеялся Гай Марий. – К сожалению, все военные похожи друг на друга: по-настоящему мы обручаемся только с ратными победами.

– Пожалуй. – И Цезарь сменил тему.

Предобеденная беседа текла плавно и неторопливо, огибая опасные рифы. В этом доме уважали чужое мнение, для всякого находили доброе слово, обходились без двусмысленных намеков. Каковы же женщины дома Цезарей? Марий знал, что за воспитанием детей в Риме стояли именно женщины. Распутная или застенчивая, глупая или умная – любая римлянка умеет заставить считаться с собой. Разумеется, кроме этой путеольской квашни.

А вот и женщины – Марция и две Юлии. Невероятно! Все три восхитительны. Слуги принесли и поставили для них кресла в центре зала, по другую сторону столов, за которыми возлежали мужчины. Марция уселась напротив супруга, Юлия – напротив Гая Мария, а Юлилла – перед братьями. Едва заметив, что родители отвлеклись, она тут же показала братьям язык, не смущаясь присутствием гостя.

Несмотря на отсутствие деликатесов и разбавленное вино, обед оказался превосходным, а рабы обслуживали быстро и ненавязчиво, не пролезали грубо к столу между женщинами, но и не манкировали своими обязанностями. Блюда были простыми, однако великолепно приготовленными, мясо имело натуральный вкус, свежие фрукты и овощи, не политые рыбьим жиром и странной смесью экзотических пряностей с Востока. Именно такая простота застолий и была по душе воину Марию.

Жареная птица, набитая хлебом, луком и травами из собственного сада, легкие свежеиспеченные булочки, два вида оливок, яблоки, запеченные в тесте, приготовленном из нежной муки с яйцами и сыром, превосходные домашние колбаски под чесночным соусом, разбавленным медом, два вида салатов из латука, огурцов, шалота и сельдерея (каждый – под особым соусом из масла с уксусом), дымящееся блюдо из брокколи, тыквы и цветной капусты, украшенное печеными каштанами. Отдельно подавался перец. Светлое оливковое масло первого отжима, соль и перец – все высшего качества – подавали по первому же знаку обедающих. Завершали обед небольшие пирожки с измельченным изюмом, политые сиропом из фиг. И под конец – сыры двух сортов.

– Арпинский! – оживился Гай Марий, попробовав один из них, и лицо его помолодело. – Этот сорт я знаю хорошо! Его делал мой отец. Из молока двухлетней овцы, которая паслась недельку на заливных лугах, где растут особые травки.

– Как мило! – проговорила Марция. В ее тоне не прозвучало и нотки превосходства. – Мне всегда нравился этот сорт, но теперь я буду относиться к нему по-особому. Сыр, сделанный Гаем Марием! Ведь твоего отца также зовут Гай Марий из Арпина?

После завершающего блюда женщины покинули триклиний. За обедом они не прикоснулись ни к чему крепче воды.

Поднимаясь со своего места, Юлия улыбнулась Гаю Марию с нескрываемой симпатией, как ему показалось. Она поддерживала вежливый разговор с ним, когда он к ней обращался, но ни разу не попыталась сама присоединиться к беседе отца с гостем. Тем не менее она не сидела со скучающим видом, а внимательно прислушивалась к разговору мужчин – с интересом и пониманием. Этой красивой и спокойной девушке, казалось, сама судьба обещала нечто большее, чем обычный удел матери семейства.

По сравнению с ней младшая, очаровательная Юлилла, – маленькая разбойница, сущее наказание для семьи. Она-то уж точно знала, как заставить родных смириться с ее выходками. И пользовалась этим. Но что-то в ней сразу встревожило Мария. Опытный наставник, он умел с первого взгляда распознавать душу не только юношей, но и девушек. Он внимательно изучал Юлиллу за обедом. Что-то в этом ребенке было не так. Не то чтобы недостаток ума или образованности… Она действительно была менее начитанна, чем старшая сестра или братья, но значения этому не придавала. И – необыкновенное тщеславие. О внешности своей она явно была высокого мнения… Что же так настораживало? Где трещинка, дающая фальшивую нотку? Гай Марий пожал плечами и решил о Юлилле не думать; в конце концов, не его это дело.

Сыновья Гая Юлия Цезаря задержались еще на несколько минут, а затем также попрощались и вышли. Наступил вечер; водяные часы – клепсидра – начали отсчитывать ночные часы, каждый – в два дневных длиной. Согласно календарю, сейчас шла середина зимы. На сей раз, в виде исключения, календарь совпал с временами года, все благодаря щепетильности великого понтифика Луция Цецилия Метелла Далматика, полагавшего необходимым соотносить календарь и природные сезоны, что было очень по-гречески. Какая разница, если глаза и тело говорят тебе, какое сейчас время года, а вывешенный на Форуме официальный календарь указывает дату и месяц.

Когда слуги зажгли лампы, Марий заметил, что масло в них самое лучшее и фитили не из пакли, а из шерстяных нитей.

– Я люблю читать. – Цезарь перехватил его взгляд, как и вчера на Капитолии угадав ход мыслей Мария. – Не потому, что так уж плохо сплю по ночам. Просто несколько лет назад, когда дети подросли и стали принимать участие в семейных советах, мы решили, что каждому из нас будет разрешено позволительное излишество. Марция выбрала кухню, но, поскольку это касалось непосредственно всех нас, мы, сверх того, решили выписать для нее из Патавия новый ткацкий станок и обеспечивать пряжей, какой она захочет, даже если это дороговато. Секст заявил, что будет ездить несколько раз в год в Путеолы на огненные поля… – Тень пробежала по лицу Цезаря, он тяжело вздохнул. – Ты слышал наверняка, – продолжил он, – что Юлии Цезари из века в век передают друг другу нечто общее: например, светлая кожа, золотистый цвет волос. А есть еще такой миф: будто бы каждая Юлия в нашей семье рождается для того, чтобы осчастливить собой какого-нибудь мужчину. Якобы это – подарок нашей покровительницы Венеры… Ха-ха, разве Венера может сделать счастливым нормального мужчину? Каково с ней было Вулкану! Или Марсу! Но тем не менее именно так говорят о женщинах из семьи Юлиев… Однако есть у нас и менее приятное наследство, хотя достается оно, к счастью, не всем. Из нынешнего поколения один лишь Секст страдает от этой болезни. Астма. Думаю, ты уже знаешь – слышал его кашель, да и синеву вокруг его глаз заметил. Несколько раз Секст уже побывал на краю смерти.

Так вот оно что! Бедный парень. Похоже, не успеет он сделать карьеры.

– Я знаю эту болезнь, – произнес Марий. – Мой отец рассказывал о ней. Обычно она начинается в пору цветения и может длиться все лето, мешая человеку собирать плоды. А бывает, что больной не может находиться рядом с животными, особенно с лошадьми или собаками. Это здорово мешает военной службе.

– Все это он испытывает на себе, – произнес Цезарь, заметно погрустнев.

– Доскажи уже о том семейном совете, Гай Юлий, – вновь заговорил Гай Марий, увлекшись.

Такой свободы общения не знали, наверное, в самой Греции! Что за хитрая бестия этот Юлий Цезарь! Для посторонних наблюдателей – до крайности сдержанный, строгий, не подступись, истинное украшение патрицианского рода. Для тех же, кто допущен поближе, – почти бунтарь, нарушитель исконно римских традиций чинности.

– Секст выбрал огненные поля возле Путеол, считая, что сернистый воздух оказывает на него благотворное воздействие.

– А твой младший сын?

– Гай сказал, что больше всего на свете хочет, чтобы осуществилось одно его желание… Хотя вряд ли это желание можно было бы назвать излишеством. Он попросил разрешения самому выбрать себе жену.

– Боги! И ты ему позволил?

– Конечно.

– А если он разделит участь многих непутевых мальчишек его возраста? Если попадется в сети потаскушки или старухи-соблазнительницы?

– Тогда пусть женится на ней. Разве не этого он желал для себя? Однако не думаю, чтобы Гай оказался столь опрометчив. У него имеется голова на плечах.

– И уж конечно, свадебный обряд состоится по патрицианскому обычаю confarreatio?

– Да.

– Боги! Боги!

– Моя старшая дочь Юлия также отличается здравым смыслом и светлым умом, – продолжил Цезарь. – Она оплатила членство в библиотеке Фанния. Я и сам намеревался сделать это, но уступил ей, поскольку не так уж важно, кто из членов семьи получит доступ в библиотеку. А вот малышка Юлилла, к сожалению, начисто лишена мудрости. Она подобна яркой бабочке, для которой ум лишь помеха. Такие, как она, – тут Цезарь-отец мягко улыбнулся, – освещают нашу жизнь. Я бы, наверное, ненавидел этот мир, не будь он украшен такими вот пышными цветами. Мы проявили легкомыслие, породив на свет четверых детей, но во искупление нашей вины последней прилетела эта девочка…

– Что же она попросила для себя?

– То, что мы и предполагали. Сласти и наряды.

– А как же ты, лишенный членства в библиотеке?

– Я пожелал обеспечить себя лучшим маслом и фитилями, а затем мы заключили с Юлией небольшую сделку. Я пользуюсь книгами, которые она приносит, а она – моими светильниками.

Марию все больше и больше нравился человек, ведущий такую простую и счастливую жизнь. Окруженный домочадцами, детьми и женой, он не упускал возможности развиваться сам и поощрять детей в их стремлении к индивидуальности. Он не ошибался, предоставляя своим отпрыскам такую большую свободу. И Гай Марий был уверен, что молодой Цезарь не подберет себе жену на помойке Субуры.

Гай Марий откашлялся:

– Благодарю за столь чудесный вечер, Гай Юлий. Кажется, настала минута, когда ты готов раскрыть свою тайну. Пора объяснить, ради чего мы оставались трезвыми, не правда ли?

– Если ты не возражаешь, я отошлю слуг. Вино мы сможем налить себе и сами. Самое время немного расслабиться, чтобы не возникло чувство неловкости.

Щепетильность Цезаря удивила Гая Мария, привыкшего к тому, что римлян не смущают взгляды рабов. Господа обычно неплохо относились к своим людям, но при этом считали, что раб – нечто неодушевленное, вещь, предмет обстановки. А посему любой приватный разговор могли вести при рабах, не обращая внимания на их присутствие. В Риме так было заведено; Марий же с этим смириться не мог. Его отец, как и Цезарь, твердо придерживался мнения, что при слугах откровенных бесед быть не должно.

– Они слишком много болтают, – сказал Цезарь, когда они остались одни за плотно закрытыми дверями, – а соседи у меня чрезвычайно любопытны. Рим, конечно, город большой, но тотчас превращается в большую деревню, когда что-нибудь доходит до ушей сплетников с Палатина. Марция рассказывала мне, что некоторые из наших знакомых приплачивают слугам за молчание. Да и вообще… Слуги тоже люди со своими чувствами и мыслями. Не следует искушать их.

– Тебе, Гай Юлий, следовало бы стать консулом, а затем тебя непременно избрали бы цензором.

– Согласен, Гай Марий. Я этого достоин. Но у меня нет денег, чтобы получить место в высшем магистрате.

– Зато у меня есть. Это ведь то, зачем ты меня пригласил? Ради этого я оставался трезвым?

Цезарь посмотрел на него недоуменно:

– Дорогой мой Гай Марий, что ты! Мне уже под шестьдесят, и о карьере я более не помышляю. Нет! Я думаю теперь лишь о своих сыновьях. И об их сыновьях, когда те появятся на свет.

Марий выпрямился, посмотрел в лицо хозяину и плеснул в свой опустевший кубок неразбавленного вина. Выпил одним глотком.

– И ради этого сообщения я должен был весь вечер воздерживаться? Да и это ли вино мы с тобой пили?

Цезарь улыбнулся:

– Конечно нет! Я не слишком богат… Вино, которое мы разбавляли, не высшей марки. Это же я берегу для особых случаев.

– Тогда я в недоумении. – Марий взглянул на Цезаря насупленно, из-под нависших бровей. – Чего же ты, в конце концов, домогаешься, Гай Юлий?

– Помощи. Ты помогаешь мне, а я – тебе.

Цезарь налил превосходного вина и себе.

– И как ты можешь мне помочь?

– Очень просто. Я сделаю тебя членом моей семьи.

– Что?

– Да. Я предлагаю тебе в жены ту из моих дочерей, какую ты предпочтешь.

– В жены?

– Разумеется. Ты женишься.

– Вот это мысль! – Теперь Гай Марий явственно видел перспективы, что крылись за этим предложением. Сделав большой глоток фалернского, он замолчал.

– Любой воздаст тебе должное, если твоей женой станет женщина из рода Юлиев. Это просто счастье, что у тебя нет детей. Значит, ты можешь позволить себе жениться на молодой женщине, которая родит тебе сына. Это будет выглядеть вполне естественно. Никто не станет удивляться или злословить. Если твоей женой станет к тому же женщина из рода Юлиев, твой сын сможет называть себя одним из потомков нашего рода. В жилах твоих внуков потечет кровь благородных предков. А это возвысит и тебя, Гай Марий. И всем окружающим придется воспринимать твои требования и желания совсем не так, как сейчас. Вокруг твоего имени возникнет ореол достоинства – того, что мы называем dignitas, причем высшей пробы. А это вряд ли окажется лишним в твоей карьере. У нас нет денег. Но у нас есть dignitas. Род свой мы ведем от самой Венеры, от ее внука Юла, сына Энея. Отблески величия нашего рода лягут на твои доспехи. – Цезарь поставил чашу, вздохнул и улыбнулся. – Уверяю тебя, Гай Марий, я говорю истинную правду. К несчастью, я не самый старший сын в нашей семье, но по восковым изображениям на наших алтарях мы можем проследить историю нашей семьи. Другое имя матери Ромула и Рема, Реи Сильвии, – Юлия. От ее союза с Марсом родились близнецы, положившие начало Риму. Мы были царями Альба-Лонги, самого великого города латинян, – его основал наш предок Юл. Когда же Рим разрушил нашу столицу, мы перебрались в новый город и поднялись на самый верх римской иерархии, чтобы упрочить ее славу. Несмотря на то что Альба-Лонга так и не была восстановлена, до сих пор жрец Альбанской горы избирается из числа Юлиев.

Он говорил, говорил и все не мог остановиться. Гай Марий глубоко вдохнул от восхищения, но не произнес ни слова.

– Обстоятельства складывались все менее благополучно для нас. Что поделаешь? Теперь вот у меня нет средств, чтобы войти в один из высших магистратов. Но мое имя по-прежнему много значит у избирателей. Меня поддержали бы многие – и центурии, в которых голосуют при избрании консулов, и все нобили.

Перед Гаем Марием открывались такие перспективы, что он не в силах был оторвать взгляд от лица Цезаря. Они ведут свое происхождение от самой Венеры! И каждый из них необыкновенно красив! Светлые волосы, белая кожа – вот что всегда в цене. Дети любой Юлии, вероятно, тоже будут обладать этими достоинствами. И истинно римским носом! Какая же разница между светловолосыми Юлиями Цезарями из Альба-Лонги и светловолосыми Помпеями из Пицена! Юлии Цезари – истинные римляне, тогда как в Помпеях угадываются кельты.

– Ты хочешь стать консулом, – продолжал Цезарь. – Об этом все знают. Подвиги в Дальней Испании обеспечили тебя множеством клиентов. Однако молва, к сожалению, гласит и об ином. О том, что ты и сам клиент и, следовательно, твои клиенты – это всего лишь клиенты твоего патрона.

Гость оскалился, показав два ряда крупных белых зубов.

– Клевета! – сердито воскликнул он. – Я не являюсь ничьим клиентом!

– Я-то тебе верю. Но ведь другие верят слухам. Люди не принимают, конечно, притязаний Геренниев, поскольку те еще менее латиняне, нежели Марии из Арпина. Но о своем патронаже над тобой заявляют и Цецилии Метеллы. И им-то верят. По одной лишь причине: твоя мать – из рода Фульциниев, а они этруски. Марии владеют землями в Этрурии, которая сама традиционно – владение Цецилиев Метеллов.

– Марии – или, если уж на то пошло, Фульцинии – никогда не были клиентами Метеллов! – воскликнул, все более раздражаясь, Гай Марий. – Метеллы коварно подтасовывают факты, прикрывая враньем клевету.

– Без сомнения. Ведь они терпеть тебя не могут, вот и делают все, что в их силах. Люди думают, что ты, Гай Марий, насолил Метеллам в бытность свою народным трибуном исключительно в силу глубоко личных причин.

– Да уж, тут действительно замешан личный мотив! – вдруг горько рассмеялся Марий.

– Расскажи!

– Однажды в Нуманции мы выставили на посмешище младшего брата Метелла Далматика – того, кто собирается в следующем году стать консулом. Заставили его вываляться в грязи… в свинарнике. Нас было трое. Ни один из троих не снискал впоследствии успеха в Риме.

– Кто же те двое других?

– Публий Рутилий Руф и царь Нумидии Югурта.

– А! Загадка разгадана. – Цезарь стиснул сплетенные пальцы и поджал губы. – Однако то, что тебя считают неблагодарным клиентом – а это не делает чести никому, – ложится пятном на твое имя, на имя твоего рода, Гай Марий. Слишком непросто тебе доказать свою правоту…

– И что же можешь ты предложить, Гай Юлий, чтобы остановить эти нелепые слухи?

– Жениться на одной из моих дочерей. Если ты станешь мужем моей дочери, это яснее ясного покажет, что я ни во что не ставлю досужие толки. А если еще рассказать историю о свинарнике в Испании! К тому же Публий Рутилий Руф подтвердит сказанное тобой. Тогда каждый точно поймет, почему так враждебны к тебе Метеллы. – Цезарь улыбнулся. – Это было, наверное, очень смешно, когда представитель чванливой семейки вдруг оказался низведен до положения свиньи – весь в грязи, да еще не римской!

– Да, ты прав, мы смеялись тогда до изнеможения. Есть ли еще что-нибудь?

– Ты должен сам знать это, Гай Марий.

– Клянусь, я даже не подозреваю, о чем может идти речь!

– Считается, что ты торгуешь.

Марий застыл, ошеломленный.

– Но… но разве я торгую как-то иначе, чем добрые три четверти сенаторов? У меня ни с одной компанией нет отношений, которые заставляли бы меня пропихивать в сенате решения к их вящей выгоде. Я всего лишь вкладываю деньги! И кто-то смеет называть меня торгашом?

– Конечно нет, дорогой Гай Марий! Никто так не думает. Намеков – масса, хотя никто не говорит ничего конкретного. Но и намеки способны навредить. Те, кто тебя не знает, постепенно приходят к выводу, что твоя семья торгует уже много поколений, что ты сам возглавляешь торговые компании, устанавливаешь цены… наживаешься на поставках зерна.

– Понятно. – Губы Мария сложились в жесткую складку, глаза сузились.

– Лучше, чтобы ты знал об этом.

– Я не делаю ничего такого, что не делали бы Цецилии Метеллы, – повторил Гай Марий. – Даже меньше влезаю в дела торговцев, чем они!

– Согласен. Но хочу дать тебе несколько советов, Гай Марий. Гораздо выгоднее для тебя избегать любых сделок, которые не связаны с землей или недвижимостью. Твои шахты в Испании не вызовут кривотолков, это хорошее, солидное дело. Но «новому человеку» лучше держаться в стороне от торговых компаний. Только земля и недвижимость. Это не возмутит сенаторов.

– Значит, ты полагаешь, что причастность к торговле, даже косвенная, тоже закрывает мне дорогу в общество римской знати?

– Несомненно!

Марий повел плечами, однако обижаться на столь явную несправедливость – пустая трата драгоценного времени. Он снова задумался над тем, что сулит ему новый брак.

– И ты на самом деле считаешь, что женитьба на одной из твоих дочерей поправит мою репутацию в глазах римлян?

– Несомненно.

– Юлия… Но почему мне не выбрать себе жену из рода Сульпициев, или Клавдиев, или Эмилиев, или Корнелиев? Любая девушка из любой старой патрицианской семьи может дать мне то же самое – и даже больше! Я имею в виду древнее имя, связи для успешного продвижения…

Улыбаясь, Цезарь покачал головой:

– Ты меня провоцируешь, Гай Марий. Лучше не стоит… Конечно, ты можешь взять себе жену из любого древнего рода. Однако каждый при этом будет уверен, что ты просто купил девушку. Цезари же никогда не продавали своих дочерей. Одно только известие о том, что тебе разрешено жениться на одной из Юлий, даст понять решительно всем, что ты достоин любой чести. Все пятна с твоего имени исчезнут. И заметь: я посоветую моим сыновьям выдать своих будущих дочерей, моих будущих внучек, за богатых ничтожеств – так быстро, как только они смогут это сделать.

Марий налил себе еще и вопросительно посмотрел на Цезаря:

– Гай Юлий, но с чего ты решил дать мне этот шанс?

– По двум причинам. Первая, вероятно, покажется тебе не слишком сентиментальной. Я хочу изменить бедственное положение, в которое попала моя семья из-за отсутствия денег. Но торговать дочерьми я все-таки не хочу. Помнишь, я заметил тебя вчера во время жертвоприношения?.. Это был знак свыше. Я не из тех, кто верит в предзнаменования, однако тут меня действительно будто осенило. Я почувствовал, что ты – тот, кто спасет Рим, если только дать тебе эту возможность! Если не ты – Рим погибнет. Наверное, каждый римлянин все-таки склонен к суеверию, а древние фамилии – особенно. Это относится и ко мне. Я много думал после того дня. Разве не выполню я свой долг по отношению к предкам, подумалось мне, если дам Риму человека, в котором Рим столь нуждается?

– Я ощущал в себе нечто подобное, – внезапно глухо проговорил Марий. – Когда отправлялся в Нуманцию.

– И ты тоже! Значит, нас уже двое.

– А вторая причина?

Цезарь вздохнул:

– Я уже достиг того возраста, когда никуда не деться от сознания, что я никогда не смогу дать своим детям того, что должен был дать отец. Я слишком стар! Они были окружены любовью и заботой, ни в чем не нуждались, хотя и излишеств не ведали. Они получили достойное образование. Однако все, что я имею, – это дом и примерно пятьсот югеров земли на Альбанских холмах. – Цезарь сел, скрестив ноги, и наклонился вперед. – А детей у меня четверо, хотя даже два ребенка – уже слишком много. Два сына и две дочери. Того, что у меня есть, недостаточно, чтобы обеспечить карьеру моим сыновьям. Они не смогут даже стать рядовыми членами сената, как я. Если я разделю имущество между сыновьями, то ни один из них не наберет сенаторского ценза. Если оставлю все Сексту – тот еще сможет чего-нибудь добиться, однако мой младший, Гай, не удержится даже в звании всадника. Превратится во второго Луция Корнелия Суллу… Ты знаешь Суллу?

– Нет.

– Его мачеха живет по соседству с нами. Женщина низкого происхождения, лишенная чувства меры и такта, но богатая баснословно. Кажется, у нее есть какой-то наследник… племянник или племянница. Как-то раз она вынудила меня разговориться с ней, и с тех пор время от времени приходится выслушивать ее болтовню. Луций Корнелий Сулла – ее пасынок – живет с ней, поскольку, по ее словам, ему просто некуда податься. Представь себе только – патриций Корнелий! Род настолько древний и знатный, что Сулла хоть сейчас может войти в сенат, – и тем не менее у него нет никакой надежды занять подобающее ему место. Он нищий! Эта ветвь рода увяла уже давно. Его отец в любом случае ничего не мог бы сделать для сына. Да еще пристрастился к вину и пропил остатки былого могущества. Он женился на соседке – той самой, что содержит Суллу после смерти его отца. Она-то пальцем не шевельнула, чтобы помочь. Ты, Гай Марий, куда счастливее Суллы: твоей семье хватило достатка, чтобы обеспечить тебе место в сенате, когда подвернулась возможность. Пусть Марии и не родовиты, пусть ты называешься «новым человеком» – сенат уважает тех, кто располагает состоянием. Сулла же, имея безупречное происхождение, исключен из списков. Боюсь, как бы такая же судьба не постигла моего младшего сына и его потомков.

– Рождение и происхождение – дело случая. Почему же от них должна зависеть судьба? – Тема волновала Мария, затрагивала сокровенные его мысли.

– А почему деньгам дана такая власть над людьми? – ответил Цезарь в тон. – Сам посуди, Гай Марий: какую страну ни возьми, везде властвуют деньги и знатность. В Риме еще осталась свобода для личных дарований – сравни хотя бы с Парфянским царством! Да Рим почти идеал государства, о котором писал Платон. Нередки случаи, когда рожденные в ничтожестве в Риме достигали высших должностей. Впрочем, я не в восторге от тех, кто проделал такой путь: схватка с судьбой, как правило, надламывает человека, опустошает его.

– В таком случае, может быть, не стоит и горевать об участи Суллы?

– Нет, что ты! Допустим, судьба обошлась с тобой жестоко, несправедливо, но ведь ты из новых. Я слишком предан своему классу, чтобы не сожалеть о Сулле от всего сердца! – Цезарь остановился, вспомнив наконец о своем деле. – Вернемся лучше к судьбе моих детей. Мои дочери, Гай Марий, не имеют приданого – и, как следствие, женихов. Им я не могу уделить ничего, поскольку таким образом доля сыновей окажется урезанной еще больше. Следовательно, они никогда не смогут выйти замуж за людей своего круга. Не принимай эти слова на свой счет, Гай Марий. Я не тебя имею в виду. Хочу лишь сказать, что они будут вынуждены выйти замуж за тех, кто мне не по душе, за истинных ничтожеств. Не то что ты. Я не выдал бы их замуж даже за людей своего звания, которые показались бы мне недостойными, поверь! Нет, я предпочел бы прямых, открытых, честных, умных. Да вот только не знаю, где таких найти. Те, кто хотел бы заполучить моих дочерей, настолько мне неприятны, что я скорее покажу им на дверь, чем начну переговоры о браке. Похоже на судьбу богатой вдовы, не так ли? Приличный человек и не посмотрит в ее сторону, опасаясь козней соперников-проходимцев, поэтому вокруг нее и увиваются одни проходимцы. – Цезарь присел на край ложа. – Не будешь возражать, Гай Марий, если мы перейдем в сад и немного прогуляемся? Уже прохладно, но я могу дать тебе теплый плащ. Неплохо бы немного размяться.

Марий без слов поднялся и, взяв сандалии Цезаря, помог ему обуться. Затем обулся сам и встал, поддерживая собеседника под локоть.

– Что мне в тебе нравится, Гай Марий, так это всякое отсутствие высокомерия.

Перистиль дома Цезаря был невелик, но с очаровательным садом с вечнозелеными растениями. Не много нашлось бы в городе таких тихих, спокойных, чарующих изяществом местечек. Даже в это время года пышно росли и источали приятный запах ароматные травы. Гай Марий с теплотой подумал: «А ведь в душе Юлии продолжают оставаться селянами…» По краям карнизов, по скатам крыш, куда чаще всего доставало солнце, но не проникала влага, были повешены сотни пучков сухой блошницы, как в отцовском доме в Арпине. К концу января они будут убраны в сундуки с одеждой и размещены в каждом уголке дома, чтобы отпугивать блох, чешуйниц и других насекомых. Как подозревал Гай Марий, вряд ли хоть кто-нибудь в Риме знал, что блошница отпугивает насекомых.

К приходу гостя зажгли лампионы в колоннаде, опоясывавшей перистиль. Маленькие бронзовые светильники, стоявшие вдоль дорожек сада, расточали нежный аромат сквозь тонкие мраморные пластины, защищавшие от непогоды подрагивавший огонек. Дождь уже прекратился, однако кусты и трава были унизаны тяжелыми каплями, воздух напоен сыростью и холодом.

Но ни Цезарь, ни Марий ничего этого не замечали. Склонив головы друг к другу (оба были высокими, а потому так им удобнее было беседовать), они прошли по саду и остановились у маленького бассейна с фонтаном в центре: четыре каменные дриады держат высоко поднятые факелы. Но сейчас стояла зима, а потому бассейн был пуст и фонтан выключен.

«Сама естественность, – подумал Марий (его-то бассейн круглый год был наполнен водой благодаря системе внутреннего подогрева). – Все мои тритоны и дельфины не стоят этого бесхитростного уголка».

– Ну как, заинтересован ли ты женитьбой на одной из моих дочерей? – спросил слегка напряженно Цезарь.

– Да, Гай Юлий.

– Тебя очень опечалит развод?

– Ничуть. Чего же ты хочешь за свой дар?

– Цена моя велика… Ты войдешь в нашу семью не просто как муж моей дочери – скорее как второй отец. Возраст обязывает. Надеюсь, ты дашь приданое второй моей дочери и обеспечишь благосостояние сыновей. Незамужней дочери и младшему сыну понадобятся деньги и земли. Тебе придется употребить свое влияние, чтобы мои сыновья, войдя в сенат, смогли добраться до консульских кресел. Я хочу, чтобы консулами стали оба. Секст на год старше моего племянника, поэтому он первым достигнет возраста, необходимого для консульского поста. Я хотел бы, чтобы он занял курульное кресло в сорок два года – через двенадцать лет после вступления в сенат. Он станет первым консулом из рода Юлиев за последние четыреста лет. Я хочу этого! Иначе первым может стать мой племянник Луций. – Цезарь вдруг умолк, глядя на плохо освещенное лицо Мария. Сделав успокаивающий жест, заговорил более спокойным тоном: – Между мной и братом никогда не было неприязни, нет ее у меня и к его сыновьям. Но консулом следует становиться, как только приходит твое время.

– Твой брат когда-то отдал своего сына на усыновление, да?

– Да. Много лет назад. Его имя тоже Секст – это наше родовое имя.

– Конечно! Квинт Лутаций Катул! Как я мог забыть, что он часто употребляет имя Цезаря как часть своего… Он-то и будет первым из Цезарей, кто достигнет консульского поста, ведь он намного старше остальных.

– Нет! – Цезарь тряхнул головой. – Он больше не принадлежит к роду Цезарей. Он всего лишь Лутаций Катул.

– Сдается мне, старый Катул хорошо заплатил за приемного сына. Семья твоего брата недурно поправила свои дела.

– Да, плата была большой… Не меньше, чем заплатишь ты за новую жену… Так кого же ты все-таки решил взять, Гай Марий?

– Юлию. Я возьму Юлию.

– Не младшую? – В голосе Цезаря зазвучали нотки удивления. – Конечно, я очень рад… Поскольку я не мог бы позволить ни одной из дочерей вступить в брак раньше восемнадцати, а Юлилле еще и семнадцати нет. Думаю, ты принял верное решение. Хотя… мне всегда казалось, что Юлилла более привлекательна, чем Юлия.

– Ты ее отец, ты смотришь совсем другими глазами. Нет, Гай Юлий, твоя младшая дочь не затронула моего сердца. Ей лучше бы по уши втрескаться в того, кто станет ее мужем. Другим она начнет вертеть по своему усмотрению, заставит плясать под свою дудку. А я слишком стар для капризной девочки. Юлия, сдается мне, столь же разумна, сколь и хороша собой. В Юлии мне все по душе.

– Она будет превосходной супругой консула.

– А ты и вправду считаешь, что я могу стать консулом?

– Конечно, – кивнул Цезарь. – Не сразу, разумеется. Сначала ты женишься на Юлии. Со временем все привыкнут к твоему новому статусу, поуспокоятся, пересуды смолкнут. Попробуй найти для себя какое-нибудь ратное дело. Военные успехи пойдут тебе на пользу. Поступи к кому-нибудь высшим легатом. А потом начни пробиваться в консулы.

– Но тогда мне будет уже пятьдесят. Избиратели не склонны отдавать голоса за старых развалин.

– Ты уже и так немолод. Еще два-три года дела не испортят. Напротив – они могут сослужить тебе хорошую службу, если ты сумеешь воспользоваться возможностями. Кроме того, ты выглядишь куда моложе своих лет, Гай Марий, а это немаловажно. Ты воплощение здоровья и силы. Человек такого роста и сложения всегда производит сильное впечатление на выборщиков. То, что ты из «новых людей», вообще не играло бы роли, не навлеки ты на себя гнев Цецилиев Метеллов. Ты мог бы стать консулом уже три года назад, в свой срок. А вот неприметному и худосочному человечку, слабосильному уродцу не поможет и имя Юлиев… Так что консулом ты будешь, не сомневайся.

– Чего ты хочешь для своих сыновей?

– В смысле – какую собственность?

– Да.

Марий, позабыв о тонкости хиосского шелка, неосмотрительно опустился на скамью из белого неполированного мрамора. Скамья была влажной, и, когда Марий поднялся, на ней осталось неровное бледно-пурпурное пятно. Краска сошла с материи и впиталась в пористый камень. Одно-два поколения спустя эта скамья стала одним из наиболее любимых и ценных предметов обстановки для другого Гая Юлия Цезаря – потомка нынешнего. Для того же Цезаря, который предлагал сейчас Гаю Марию сделку, эта скамья сделалась символом чуда и надежды. Когда один из рабов рассказал ему утром о появлении странного пятна и Цезарь лично осмотрел его (раб был исполнен скорее благоговения, нежели страха, – каждый знал, что означает царственный пурпур), он удовлетворенно вздохнул: это пятно как бы подтвердило, что через выгодный брак семья достигнет высот власти. Его охватило радостное предчувствие. Да, Гай Марий сыграет в истории Рима такую роль, о которой сам Рим еще и не догадывается. Цезарь приказал перенести скамью из сада в атрий, но никогда и никому не проговорился, как именно это пурпурное пятно на ней появилось.

– Для Гая я хотел бы получить хорошие земельные угодья, чтобы они обеспечили ему место в сенате. Для этого потребуется приблизительно шестьсот югеров земли, готовой для продажи, – дополнительно к моим пятистам в Альбанских холмах.

– Цена?

– Чудовищна. Зависит от качества земель и близости к Риму. В Риме – ужасная дороговизна, спрос превышает предложение… Четыре миллиона сестерциев… миллион денариев, – отважился произнести Цезарь.

– Согласен. – Марий оставался спокоен, как будто речь шла всего лишь о тысячах. – Надеюсь, сделка останется между нами?

– Естественно! – поспешно согласился Цезарь.

– Деньги принесу завтра. Лично. Что еще?

– Думаю, когда мой Секст войдет в сенат, ты будешь уже консуляром. У тебя будет достаточно политического влияния – благодаря женитьбе на Юлии. Надеюсь, ты поможешь моим сыновьям продвигаться по пути чести. Если же ты согласишься в ближайшие два-три года стать легатом, то возьми с собой моих сыновей. Они не неопытные юнцы, они уже стали младшими офицерами, но им необходимо пройти через настоящие воинские испытания, чтобы закрепить начало карьеры. Никто не сможет обучить их лучше тебя.

Марий не считал, что оба молодых человека смогут когда-либо вырасти в крупных военачальников, однако это не значит, что они не смогут стать неплохими офицерами. Поэтому Марий заверил Цезаря, что готов с этим помочь.

Гай Юлий продолжил:

– Что касается их политической карьеры, то здесь имеется одно маленькое неудобство: они патриции. Поэтому, как тебе известно, они не имеют права претендовать на пост плебейского трибуна, хотя это был бы наиболее простой и эффективный способ начать политическую карьеру. Им остается одно: стать курульными эдилами. Это требует больших расходов. Я хотел бы верить, что ты поможешь и Сексту, и Гаю занять эти места. Игры и зрелища, которые проложат им путь к этим креслам, должны быть так пышны и роскошны, что люди вспомнят о них и тогда, когда мои сыновья будут баллотироваться в преторы. И если придется подкупать голоса, ты не станешь скупиться.

– Согласен. – И Гай Марий с готовностью протянул руку для пожатия, скрепляющего сделку, которая обойдется ему по меньшей мере в десять миллионов сестерциев.

Гай Юлий Цезарь горячо потряс его руку. Он был доволен.

Они наконец вернулись в дом, где Цезарь отправил сонного слугу за старым солдатским плащом гостя.

– Когда я смогу увидеть Юлию и поговорить с ней? – спросил Марий.

– Завтра в полдень, – ответил Цезарь, сам открывая входную дверь. – Спокойной ночи, Гай Марий.

– Спокойной ночи, Гай Юлий.

И Марий вышел на улицу, где сразу попал под бешеные порывы северного ветра. Однако он не ощущал ненастья. Ему было теплее, чем обычно. Неужели предчувствия вот-вот обратятся в реальность? Стать консулом! Вступить в священный круг римского нобилитета! Если это удастся, то единственное, чего еще можно желать, – это сына. Второго Гая Мария.

Обе Юлии собрались в маленькой гостиной, где обычно завтракали. Юлилла была необычайно оживлена и никак не могла усесться спокойно.

– В чем дело? – удивленно обратилась к ней сестра.

– Да как тебе сказать… Сегодня что-то носится в воздухе… К тому же я хочу встретиться с Клодиллой на цветочном рынке. Я обещала ей быть там! Однако мне кажется, что придется сегодня сидеть дома. Опять родители затеяли скучнейшую семейную говорильню.

– Много ты понимаешь! Кто из девушек может похвастаться тем, что им дают слово на семейном совете?

– Да ну, ерунда! Такая всегда скука на этих советах… Ни о чем интересном не говорят – все о службе, возможностях, учебе… Бросить бы эту школу! До смерти надоел Гомер и зануднейший Фукидид. Неужели это требуется девушке?

– Они делают тебя образованной и культурной. Разве тебе не хочется получить хорошего мужа?

– Почему-то мои представления о супружеских обязанностях имеют мало общего с Гомером и Фукидидом. Я хочу уйти сегодня утром… – И от нетерпения младшая Юлия заплясала на месте.

– Ты прекрасно знаешь: захочешь – уйдешь. А пока сядь и поешь.

В дверях показалась тень. Девушки оглянулись и замерли. Отец! Здесь!

– Юлия, я хочу поговорить с тобой.

Цезарь вошел, даже не взглянув на Юлиллу – свою любимицу.

– Папочка! А утренний поцелуйчик? – подбежала к нему проказница.

Он ласково взглянул на нее, чмокнул в щеку и улыбнулся:

– Если у тебя есть сегодня какие-нибудь дела, моя бабочка, – лети!

Ее лицо озарилось радостью.

– Спасибо, папочка. Можно мне пойти на цветочный рынок? А в портик Маргаритария?

– И сколько жемчужин ты собираешься купить сегодня? – с улыбкой поинтересовался Гай Юлий.

– Тысячи! – воскликнула Юлилла, бросаясь к отцу на шею.

Цезарь дал ей серебряный денарий, который она тут же сжала в ладошке.

– На это, конечно, не купишь и самую маленькую из жемчужин, но зато вполне хватит на какой-нибудь шарфик.

– О, папочка! Спасибо, спасибо! – Юлилла поцеловала его в щеку и выбежала.

Цезарь повернулся и с нежностью посмотрел на старшую дочь:

– Садись, Юлия.

Она тут же опустилась на скамью, но отец молчал, пока не вошла Марция и не села на скамью рядом с дочерью.

– Что случилось, Гай Юлий? – с любопытством спросила она.

Цезарь вновь взглянул на Юлию:

– Милая моя, тебе понравился Гай Марий?

– Да, отец.

– Чем?

Несколько мгновений Юлия размышляла.

– Тем, что говорил просто, но откровенно. Тем, что ничего из себя не строил. Он такой, каким всегда мне представлялся.

– Да ну?

– Да. Ходили слухи, будто он не говорит по-гречески, что он неотесанный деревенщина, что его военные заслуги преувеличены по прихоти Сципиона Эмилиана. Мне всегда казалось, что люди слишком много об этом говорят – и ты знаешь, с каким упорством и злостью, – чтобы убедить самих себя в правдивости этой лжи. Увидев его, я поняла, что была совершенно права. Он не дурак и совсем не похож на деревенщину. Я не считаю его невеждой. Он умен и образован. Возможно, его греческий и не слишком хорош, но виной тут скверный акцент. Нет, по-гречески он говорит почти так же хорошо, как на латыни. Что еще? Брови слишком густы… но это пустяк. Наряд безвкусный… но здесь, думаю, виновата его супруга… – Юлия неожиданно умолкла, смутившись.

– Юлия! Он действительно тебе понравился! – В голосе Цезаря прозвучала откровенная радость.

– Да… пожалуй.

– Рад это слышать, поскольку ты выходишь за него замуж! – выпалил Цезарь, утратив свои знаменитые дипломатические таланты.

Юлия побледнела:

– Я?

Марция рядом с дочерью напряглась:

– Она?

– Да, – просто ответил отец, садясь.

– И когда же ты принял это решение? – Голос Марции зазвенел от гнева. – Когда это он встречался с нашей Юлией, чтобы просить ее руки?

– Он и не просил ее руки. Это я предложил ему Юлию в жены. Сам. Или Юлиллу. На выбор. Поэтому и пригласил его на обед.

Марция уставилась на Гая Юлия Цезаря так, будто сомневалась, в своем ли уме ее муж.

– Ты предложил новому человеку, почти одного с тобой возраста, выбрать себе в жены одну из наших дочерей?

Марция уже не пыталась скрыть своего гнева, но Цезарь оставался невозмутим.

– Да.

– Почему?

– Ты ведь прекрасно знаешь, кто он.

– Знаю.

– Значит, тебе должно быть известно, что Гай Марий – самый богатый человек в Риме.

– Да.

– Смотрите, женщины, – серьезно сказал Цезарь, обнимая жену и дочь, – вы обе знаете, что нас ждет. Четверо детей – и очень мало средств, чтобы обеспечить их будущее. Наши мальчики по праву рождения и по способностям могли бы подняться на вершину власти, наши девочки по праву рождения и красоте – выбрать себе лучших мужей в Риме. Но у нас нет для этого денег!

– Верно, – упавшим голосом подтвердила Марция.

Ее отец умер еще до того, как пришла пора выдавать ее замуж, и дети от первого брака обстряпали дело таким образом, что приданого Марции почти не досталось. Гай Юлий Цезарь женился на ней по любви, и ее семья была рада этому союзу. Брак по любви был вознагражден счастьем, спокойствием, прекрасными детьми. Однако Марция всегда чувствовала себя неловко из-за того, что Цезарь, женившись на ней, не получил никакой материальной поддержки.

– Гаю Марию нужна жена из старинного патрицианского рода. Он хотел быть избранным на пост консула еще три года назад, но не смог – из-за происков Цецилиев Метеллов. Он из «новых людей» – куда ему против Метеллов! А наша Юлия даст Марию силу, и Рим начнет считаться с ним. Наша Юлия повысит его авторитет. А Гай Марий, в свою очередь, поможет нам разрешить наши финансовые трудности.

– О Гай! – Глаза Марции наполнились слезами.

– Отец… – только и выговорила Юлия.

Увидев, что гнев жены иссяк, а в глазах дочери засветилась радость, Цезарь немного успокоился.

– Я заметил его на церемонии посвящения. Стал наблюдать за ним. Забавно, прежде я никогда не обращал на него особого внимания – ни когда он был претором, ни потом, когда он безуспешно пытался стать консулом. Но в этот первый день нового года будто шоры упали с моих глаз. Я понял: вот великий человек! Он нужен Риму, очень нужен. Когда мне пришла идея помочь себе, одновременно с тем помогая ему, – в точности не знаю. Однако в тот момент, когда мы вошли в храм и встали рядом, я уже знал, что мне делать. И пригласил его на обед.

– И рассказал ему о своем замысле?

– Да.

– И о наших трудностях?

– Да. Гай Марий, может, и не римлянин, но я считаю его человеком чести. Уверен, он выполнит обещание.

– А что же он обещал?

Практичность взяла свое, и Марция уже что-то подсчитывала в уме.

– Сегодня он принесет четыре миллиона сестерциев, чтобы я купил земли в Бовиллах – рядом с нашими. Тогда Гаю обеспечено место в сенате и не придется делить наследство. Оно целиком достанется Сексту. Марий поможет нашим мальчикам стать курульными эдилами и будет опекать их, пока они не достигнут консульских постов. Мы еще не обсуждали детали, но он обещал также дать приданое Юлилле.

– А что он сделает для Юлии?

Цезарь посмотрел на жену непонимающе:

– Для Юлии? Что еще он может сделать, кроме как жениться на ней? Приданого у нее нет, но для него и так слишком большая удача – получить такую жену.

– Любая девушка должна иметь приданое, чтобы быть уверенной в том, что обладает некоторой экономической независимостью от мужа, особенно на случай развода. Иные глупые женщины отдают приданое мужу, а когда брак расторгается, то оказывается, что муж уже истратил их деньги… Я настаиваю на том, чтобы Гай Марий дал приданое и Юлии, чтобы она могла жить самостоятельно и не нуждаясь.

Тон Марции не допускал возражений.

– Но, Марция, я не могу просить его еще о чем-то!

– А придется! Удивляюсь, Гай Юлий, как ты сам не додумался до этого. – Теперь супруга смотрела укоризненно. – Вот уж не понимаю, откуда пошло заблуждение насчет того, что мужчины лучше ведут дела. Ведь мужчины ничего толком не могут! А ты, милый мой муж, самый простодушный из всех.

– Ты права, дорогая, – поник головой Цезарь. – Но я действительно не могу просить его еще и об этом!

Юлия посмотрела на мать, потом на отца и опять на мать. Не первый раз она видела их размолвки, особенно когда речь заходила о деньгах, но впервые главной темой их обсуждения стала она сама, и это ее смущало. Однако она набралась смелости и вмешалась в спор:

– Все это верно! Я сама попрошу Гая Мария о приданом для меня. Я не боюсь. Он поймет.

– Юлия! Ты хочешь за него замуж?! – ахнула Марция.

– Да, мама, хочу. Я нахожу, что он великолепен!

– Девочка моя, но он на тридцать лет старше тебя! Ты станешь вдовой раньше, чем думаешь.

– Молодые люди все ужасно скучны, они напоминают мне моих братьев. Лучше уж выйти за человека вроде Гая Мария. Я буду хорошо к нему относиться, он полюбит меня и никогда не пожалеет о расходах.

– Кто бы мог подумать! – покачал головой Цезарь.

– Чему ты удивляешься, папочка? Мне скоро восемнадцать! И могу тебе признаться: я очень боялась этого момента. Не самого замужества, конечно. Я очень беспокоилась о том, какой человек достанется мне в мужья. Когда вчера вечером я увидела Гая Мария, я… я тут же подумала: хорошо бы ты нашел мне мужа, подобного ему. – Юлия покраснела. – Он не такой, как ты, папочка. Но он… похож на тебя. Мне кажется, он умен, ласков и честен.

Гай Юлий Цезарь посмотрел на жену:

– Разве не редкость – открыть, что тебе нравится твой собственный ребенок? Любить свое дитя – это естественно. Но испытывать к нему самую настоящую симпатию? Это еще большее счастье!

Две встречи с женщинами за один день – такого испытания Гай Марий опасался гораздо больше, нежели столкновения с неприятельской армией, десятикратно превышающей по численности его собственную. Первая встреча должна была состояться с предполагаемой невестой и ее матерью, вторая – с законной супругой.

Благоразумие и предусмотрительность заставили его искать встречи с Юлией до разговора с Гранией, чтобы знать, как вести себя во время последнего выяснения отношений с незадачливой женой. Поэтому уже к восьми часам утра он постучался в дом Гая Юлия Цезаря. Одетый в обычную тогу с пурпурной каймой, он явился с чеком на миллион серебряных денариев. Если бы ему пришлось доставить деньги наличными, потребовался бы внушительный эскорт в сто шестьдесят человек, поскольку миллион денариев весил около десяти тысяч фунтов – или сто шестьдесят талантов. Больше таланта одному носильщику не поднять.

В таблинии – кабинете Гая Юлия – Гай Марий протянул хозяину маленький, свернутый в трубочку пергамент:

– Я сделал все, как требовалось. – (Цезарь развернул свиток и пробежал глазами несколько строк.) – Я договорился с банкирами о переводе на твое имя двухсот талантов серебра. Мало кто сумеет докопаться, что деньги переведены лично мною. Банкиры умеют хранить тайны.

– Выглядит так, будто я получил взятку. Если бы я не считался слишком незначительным сенатором, кто-нибудь из банка мог бы сообщить об этом городскому претору.

– Сомневаюсь, чтобы кто-нибудь получал столь крупный куш даже за поддержку будущего консула, – улыбнулся Гай Марий.

Цезарь взял Мария за руку:

– Боги, я просил тебя о земле! Скажи, я не разорил тебя?

– Вовсе нет. – Марий попытался освободить руку из судорожно сжатых пальцев Цезаря, но безуспешно. – Если земля стоит столько, сколько ты говорил, то останется еще сорок талантов на приданое для твоей младшей.

– Не знаю, как тебя благодарить. – Цезарь отпустил наконец руку Гая Мария. Он выглядел смущенным. – Я повторял себе, что не продаю свою дочь… не продаю! Но временами мне все-таки кажется, что… Поверь мне, Гай Марий: продать дочь я не смог бы. Я верю, что ее будущее и будущее ваших детей станут мне оправданием, а вам обоим – утешением. Надеюсь, ты сможешь оценить ее по достоинству. Она стоит того.

Голос Цезаря дрогнул. О какой еще сумме может идти теперь речь! Как ему осмелиться и намекнуть о приданом для самой Юлии? Цезарь встал из-за стола, сжимая в руке пергамент. Свиток он сунул в синус тоги, которая свободно ниспадала с правого плеча, образуя подобие кармана.

– Я не успокоюсь, пока не отнесу это в банк… – Он оборвал сам себя, а затем перевел разговор на другую тему. – Юлии исполнится восемнадцать в начале мая, однако я не хотел бы откладывать свадьбу до середины июня. Так что, если ты согласишься, свадебную церемонию можно будет организовать уже в апреле.

– Так и сделаем.

– Да, думаю, это лучше всего. – Цезарь продолжал разговор исключительно для того, чтобы заглушить тоску, которая начала расти в его душе. – Очень неудобно, когда день рождения девушки приходится как раз на то время года, когда выходить замуж считается дурной приметой. Хотя не понимаю, почему период с поздней весны до середины июня называют несчастливым… – Цезарь наконец немного пришел в себя. – Жди здесь, Гай Марий. Сейчас я пришлю к тебе Юлию.

Настал черед Гая Мария волноваться. Встав в углу уютной комнаты, он ждал. Лишь бы не оттолкнула, лишь бы не выказала отвращения! Ничто в поведении Цезаря не указывало на возможное сопротивление Юлии, однако Марий знал: есть вещи, о которых продавец никогда не проболтается покупателю. Он и сам удивлялся тому, что жаждет взаимности. Но как можно ждать взаимности от той, чьих кровей, красоты и юности он, конечно, не стоит? Сколько слез пролила она в подушки, узнав о предстоящем замужестве? Ведь она уже наверняка представляла себе молодого аристократа… Разве стареющий землевладелец из глубинки – подходящий муж для Юлии?

Дверь, ведущая из внутреннего дворика, широко распахнулась, солнце хлынуло в таблиний, как фанфары труб, ослепляющие, ласковые и золотистые. Юлия стояла прямо в центре светящегося прямоугольника… и улыбалась.

– Гай Марий! – Радость вспыхнула в ее глазах.

– Юлия… – Он подошел, чтобы приветствовать ее, и протянул руку, но когда ее ладошка легла ему на ладонь, замер, будто не зная, что делать с ней – и что вообще делать дальше. – Твой отец уже рассказал тебе, Юлия?

– Да! – Улыбка не сходила с ее лица. Ни жеманства, ни притворного смущения.

– Ты не возражаешь? – поразился он.

– Я рада! – Чтобы уверить его окончательно, она слегка сжала его пальцы. – Гай Марий, Гай Марий, не смотри на меня так испуганно. Я действительно счастлива!

Он освободил левую руку из-под складок тоги и накрыл ее руки, любуясь правильными овалами ногтей и нежным цветом ее пальцев.

– Но ведь я старик!

– В таком случае я полюбила старика, потому что ты мне очень нравишься.

– Я? Тебе?

Она сверкнула глазами:

– Конечно! Иначе я бы не согласилась. Мой отец не тиран. Все, на что ты мог рассчитывать, – это что я сама захочу выйти за тебя замуж. Отец не стал бы принуждать меня.

– А ты уверена, что сама себя не принуждаешь?

– В этом нет необходимости.

– Наверняка имеется какой-нибудь молодой человек, который тебе по душе…

– Ни одного! Молодые люди слишком похожи на моих братьев.

– Но… но… – Марий напряженно искал возражений, которые могли бы подействовать. – Мои брови!

– Они великолепны!

Он вдруг покраснел, теряя остатки самообладания. В конце концов Марий понял, что Юлия, несмотря на свою выдержку, все еще ребенок – она не понимает его сомнений.

– Твой отец сказал, что мы можем пожениться в апреле, перед твоим днем рождения. Ты согласна?

– Не возражаю. Но мне бы хотелось перенести день нашей свадьбы на март, если вы оба согласитесь. На день празднеств в честь Анны Перенны.

Праздник, выпадающий на первое полнолуние марта, был связан с луной, со старым Новым годом. Сам день относился к числу счастливых, но следующий за ним сулил беды.

– Ты не боишься злых духов, которые будут править первым днем твоего замужества?

– Нет. Наша свадьба будет нести только добрые предзнаменования. – Взяв Мария под руку, Юлия лукаво взглянула на него. – Нас оставили ненадолго. Давай проясним еще один маленький вопрос, пока мать не пришла. Это вопрос о моем приданом… – Ее улыбка внезапно погасла, глаза стали серьезны. – Не думаю, что наши отношения сложатся несчастливо. Ничто не внушает мне сомнений в твоей порядочности. Такую же честность ты найдешь и во мне. Пока мы сможем уважать друг друга, мы будем счастливы. Однако моя мать – крепкий орешек во всем, что касается ее детей, а мой отец всегда так или иначе с ней соглашается. Мама считает, что мне следует иметь хоть какое-то приданое на случай развода. Мой отец и без того уже слишком ошеломлен твоей щедростью, а потому никогда не отважится побеспокоить тебя еще одной просьбой. Я решила поговорить с тобой сама до маминого прихода, чтобы она не наговорила лишнего. – Во взгляде Юлии не было ни алчности, ни мольбы. Лишь ожидание. – Можно ли отложить на мое имя некую сумму, чтобы успокоить маму? Не думаю, что нам когда-нибудь будет грозить развод. Но если мы все-таки разведемся, эти деньги станут моими.

Она оказалась прекрасным законником – истинная римлянка! Все фразы подобраны очень точно, кристально ясны и дипломатично мягки – насколько это возможно.

– Думаю, это вполне сгодится! – улыбнулся он.

– Можешь быть уверен: пока мы женаты, я не потрачу ни сестерция. Ты убедишься в моей честности.

– Делай как хочешь, но сдерживать себя ни к чему. Я дам тебе сколько потребуется. Пользуйся на здоровье. Я буду только рад.

Юлия сдержала смешок:

– Тебе повезло, что ты выбрал меня, а не Юлиллу. – Она подняла лицо, глядя ему в глаза. – Ты не хочешь поцеловать меня, пока мама еще не пришла?

Рассуждения о приданом не так смутили его, как это предложение. Он почувствовал, насколько это важно – не разочаровать девушку, не сделать ничего такого, что оттолкнуло бы ее. А что он знал о поцелуях, об искусстве любви? Ему всегда было наплевать, что подумают случайные подруги о его поцелуях и ласках. Знать бы, чего может ожидать девушка от первой близости с мужчиной! Сжать ее гибкое тело в объятиях и поцеловать страстно, горячо, будто припадая пересохшими губами к прохладному источнику? Или же лучше лишь слегка коснуться губ? Страсть или сдержанность выбрать, когда ставкой является будущее? Чего она ждет, загадочная Юлия? Чего хочет? Все, что он знает, – это то, что ей следует угодить.

Он приблизился и, не отпуская ее рук, слегка наклонил голову. Губы ее были плотно сжаты, прохладные, мягкие и нежные, как шелк. Взглянув на них, Гай Марий закрыл глаза и отдался на волю судьбы. Именно этого она и хотела, и ждала. Цезарь и Марция воспитывали дочерей без особых строгостей, но всегда под надежным присмотром, отчего они приобрели стремление к изяществу и утонченности, но оказались почти совершенно несведущими в некоторых вопросах.

Гай Марий, поцеловав невесту, готов был отпрянуть, но она тут же обняла его, прижавшись всем телом в ожидании новых ощущений. Юлия слегка приоткрыла губы. Марий обнял ее свободной рукой за талию, почти потеряв голову. Плотная тога мешала еще большей близости, а они оба уже хотели этого. И может быть, на счастье, именно в этот момент вошла Марция.

Вошла она бесшумно, но застала уже лишь объятия и его губы возле ее щеки.

Никто из них не смутился. Гай Марий и Юлия спокойно отошли друг от друга и посмотрели на Марцию. Та выглядела, как показалось Марию, рассерженной. Род Марции был не столь древним, как род Цезаря, – отсюда высокомерие. Гай Марий не ошибся, уловив на ее лице тень недовольства. Как же! Ее Юлию отдают неровне, провинциальному деревенщине, пусть даже очень богатому. Однако Марий был слишком счастлив и потому попытался смягчить недовольство будущей тещи, которая всего-то на пару лет была моложе его самого. Конечно, по-своему она права: Юлия заслуживает более достойной пары, чем он, с его происхождением, возрастом, репутацией. Однако он вовсе не собирается уступать кому-нибудь свое сокровище! Нет, скорее он постарается доказать ее матери, что Юлия сделала не худший выбор.

– Я спросила Гая Мария о приданом, мамочка… Мы все уладили, – проговорила Юлия спокойно.

Марция почувствовала неловкость:

– Прости, Гай Марий. Это затея моя, а не дочери или мужа.

– Понимаю, – склонил голову Марий.

– Ты оказался очень щедр. Благодарю тебя, Гай Марий.

– Что ты, Марция! Это вы оба были невероятно щедры. Юлия – настоящее сокровище.

Настроение, охватившее Гая Мария в доме Цезаря, не покидало его после того, как он покинул дом. День был в самом разгаре, и Гай Марий повернул направо у подножия лестницы, ведущей к храму Весты, обогнул небольшой круглый храм Весты и по узкому проходу между Регией и «Общественным домом», где располагался сенат, вышел на Священную дорогу, от которой вверх уходила улочка.

Марий быстро поднялся по ней, торопясь попасть в портик Маргаритария, пока торговцы не закрыли еще свои лавки. Большое здание с открытой колоннадой, обрамляющей центральный квадрат, было занято лучшими ювелирами Рима. После войны с Ганнибалом в Риме был издан закон, по которому женщинам запрещалось носить много драгоценностей, и в результате им пришлось украшать себя безделушками попроще.

Марий хотел купить для Юлии жемчужину. Он в точности знал, где можно выбрать достойный подарок – у Фабриция Маргариты. Прозвание это он носил не случайно. Дед его, Марк Фабриций, считался основателем торговли жемчугом. Он открыл лавку, полную перлов – речных и морских. Сначала жемчуг здесь был и мелок, и темноват. Но с течением времени Марк Фабриций наладил связи с Египтом и Арабской Набатеей, откуда стали доставлять жемчужины океанские. Однако сначала поставляли лишь мелкий жемчуг, да к тому же неправильной формы, но он был настоящего кремово-белого цвета, и добывали его в водах Аравийского залива, значительно ниже Эфиопии. Затем, когда его имя стало известным, Марк Фабриций открыл для себя еще один источник жемчуга – моря вокруг Индии и остров Тапробан. Тогда же к имени удачливого торговца пристало прозвище Маргарита. Он сделался монополистом по продаже океанского жемчуга. Теперь, во дни консульства Марка Минуция Руфа и Спурия Постумия Альбина, внук первого Фабриция, тоже Марк Фабриций Маргарита, сумел поставить дело так, что богатый человек смело шел за жемчугом прямо к нему.

Конечно, нашлось в его лавке и то, что требовалось Гаю Марию. Но Марий отправился домой с пустыми руками, решив вставить эту идеальную круглую жемчужину, напоминающую свет луны, в тяжелое золотое ожерелье, отделанное более мелким жемчугом. Ювелиру потребуется несколько дней… Новизна этого желания – одарить женщину – захватила все его существо, и без того уже взбудораженное поцелуем и согласием Юлии. Гай Марий не слишком разбирался в женщинах, но прекрасно понимал: Юлия не из тех, кто готов раздаривать поцелуи направо и налево. Сама мысль о том, что ему отдает свое сердце такое чистое, юное, благородное существо, переполняла старого вояку благодарностью и желанием задарить ее в ответ самым дорогим и прекрасным, что только найдется в этом мире. В том, с какой охотой она приняла его, он видел знак будущего. Она бесценный перл, и поэтому следует подарить ей наилучший жемчуг, слезы тропической луны, упавшие в самый глубокий из океанов. Марий должен найти для нее индийский алмаз – большой, с земляной орех, и несокрушимый… и удивительные зеленые смарагды с голубыми искрами в глубине – такие привозят из Северной Скифии… и сверкающие, красные, как кровь, карбункулы…

Грания, конечно, была дома. А где же еще? Каждый день она терпеливо ждет, придет ли муж к обеду или к ужину. Но если муж не торопится, трапеза начинается в урочный час. Грания сама расправляется с дорогими и изысканными кушаньями, хотя в одиночку это бывало нелегко, и нередко приходилось потом посылать слуг за рвотным…

Кулинарные шедевры домашнего повара Гай Марий мог оценить довольно редко – он вообще нечасто обедал дома. Зато Грания воздавала им должное с восторгом, неведомым самому Эпикуру. Если же Марий оставался дома, то почти с отвращением взирал на всю эту роскошь. Как большинство военных, он предпочитал изрядный ломоть хлеба и гороховую похлебку с беконом. А мог и вовсе пропустить обед. Еда лишь питала тело, но удовольствия не приносила. И если после стольких лет их совместной жизни Грания так и не поняла привычек супруга, то это лишний раз говорило о той пропасти, что легла между ними.

То, что должно было сейчас произойти, волновало Мария, хотя он и не испытывал привязанности к своей жене. В их отношениях он всегда винил себя, поскольку знал, что она ждала от замужества мирной размеренной жизни, возни с детьми и разносолами. Ее удовлетворило бы прозябание в Арпине – с поездками в Путеолы да еще, возможно, на одну-две недели в Рим на праздники каждый сентябрь.

Но с самой первой ночи в супружеской постели Марием овладела такая скука, что он уже не смог заставить себя относиться к жене с симпатией. А ведь она не была уродиной, скорее наоборот. Круглое румяное личико казалось порой даже красивым, особенно широко раскрытые огромные глаза и маленькие пухлые губы. Ни груба, ни сварлива она не была. Постоянно старалась доставить ему удовольствие, услужить. Дело было совсем в другом: Грания не смогла бы угодить ему, даже если бы наполняла его кубок возбуждающими напитками или искусно танцевала похотливые танцы.

Особенно удручало Гая Мария то, что, несмотря на все попытки, Грания так и не смогла выяснить, почему муж избегает ее. Он и сам не знал, почему так происходит. Как же мог объяснить ей? Настоящая мука!

Первые пятнадцать лет она еще старалась сохранять фигуру, которая от природы была недурна: полная грудь, узкая талия, широкие бедра. Она сушила волосы на солнце, чтобы добавить в их темноту немного рыжины. Ее теплые карие глаза всегда были подведены сурьмой, следила она и за чистотой тела.

Этим зимним вечером слуга, сам того не зная, отворил дверь новому Гаю Марию – человеку, который наконец нашел ту женщину, какая ему нужна. Мысленно Гай Марий невольно сравнивал Гранию и Юлию. Разительный контраст! Грания – скучная, необразованная, слишком приземленная – могла быть подходящей женой для какого-нибудь землевладельца из глубинки. Юлия – аристократка, умная, красивая, мыслящая – являла собою идеальную супругу консула. Подыскивая Марию пару, родители думали, что сын пойдет по их стопам; выбор был сделан исходя из этих соображений. Однако Гай Марий оказался птицей высокого полета – и улетел из Арпина. Любитель приключений, честолюбивый, образованный, солдат до мозга костей, он быстро выдвинулся, пошел на повышение… А теперь может пойти и еще дальше – после союза с Цезарем. Юлия, только Юлия ему под стать. Он давно мечтал о такой.

– Грания! – позвал он, сбрасывая тогу на пол, выложенный цветной мозаикой, и топча дорогую ткань, не в силах дождаться, пока слуга выдернет ее из-под грязных сапог своего господина.

– Да, дорогой. – Грания тотчас прибежала на его зов из своих покоев.

Лицо еще не разгладилось после сна – на нем отпечатались складки подушки. Она уже давно перестала обращать внимание на свой внешний вид, скрашивая постоянное одиночество сладостями и засахаренными фигами.

– Пойдем в таблиний. – (Она быстро привела себя в порядок и поспешила за ним.) – Закрой дверь.

Марий уселся в свое любимое кресло у большого стола со столешницей из полированного малахита, обрамленного кованым золотом, предоставив ей место напротив, где обычно сидели его клиенты.

– Слушаю, дорогой.

В ее голосе не было страха. Марий не бывал к ней жесток – лишь равнодушен.

Он нахмурился, крутя в руках миниатюрные счеты из слоновой кости. Грания любила его руки, нежные и сильные, с длинными пальцами и широкими ладонями. Он так хорошо умел владеть ими… Склонив голову, она смотрела на Гая Мария, странного человека, который вот уже почти двадцать пять лет был ее мужем. Он по-прежнему красив, решила она уже в который раз. Любит ли она его? Как знать… Через столько лет брака она наконец поняла, что он так и остался для нее загадкой. Гнев, ненависть, печаль, жалость к себе – слишком много чувств смешалось в ее душе, туманя рассудок. Уже забылось нечто мучившее когда-то. Ей уже сорок пять, менструации прекратились, она никогда не сможет родить… Если бы одна эмоция стала доминирующей, то это было бы обычное, удручающее, скучное разочарование. Последнее время она даже стала возносить молитвы Вейовису, богу подземного мира, сумерек и разочарования.

Марий приготовился говорить, его губы слегка приоткрылись, и стала видна их природная чувственная полнота. Обычно он делал усилие, придавая рту жесткую линию. Грания слегка наклонилась вперед.

– Я даю тебе развод, – сказал Гай Марий и достал пергаментный свиток, где записал сегодня утром свое решение.

– Я ничего не сделала, чтобы заслужить его, – тихо сказала она.

– Я не согласен.

– Почему? Что я сделала?

– Ты не была и не стала для меня подходящей женой.

– Тебе потребовалось двадцать пять лет, чтобы понять это?

– Нет. Я знал это с самого начала.

– Почему же тогда ты не развелся со мной?

– До сих пор это не имело значения.

Оскорбление за оскорблением, унижение за унижением! Пергамент задрожал в ее руках, она отбросила его и сжала кулаки:

– Что же, теперь все ясно! Тебе никогда не было до меня дела. Даже развестись со мной ты считал ниже своего достоинства… Что же изменилось?

– Я хочу жениться.

Она почти закричала:

– Ты?!

– Да, я. Я собираюсь взять в жены дочь сенатора из очень древнего патрицианского рода.

– Боги! Марий! Ты, презирающий всех этих зазнаек?..

– Да нет же! – Он тоже вышел из себя, подстегиваемый чувством вины. – Просто потом я смогу стать консулом.

Пламя негодования погасло в ее глазах, задутое холодным ветром логики. Что тут можно возразить? Разве можно проклясть за это? Жизнь есть жизнь… Он не раз обсуждал с Гранией свои планы, но ни разу не говорил с ней об изнанке политики. Она жаждала поддержать его, готова была ради него на все. Но что она могла, Грания из Путеол? Если Марий был из семьи провинциального землевладельца, то она всего лишь дочь купца из Кампании, низкорожденная из низкорожденных – в глазах римской знати. До недавнего времени ее семья даже не имела римского гражданства.

– Понимаю, – произнесла она.

Он пощадил ее: ничего больше не сказал, ничем не выдал своего волнения, даже не намекнул ей о том, что в его спящем сердце зарождается любовь. Пусть думает, что этот брак вызван политической целесообразностью.

– Мне очень жаль, Грания, – тихо проговорил он.

– Мне тоже, мне тоже. – Она снова задрожала при мысли о том, что отныне станет разведенной.

Ее ждало новое одиночество, еще более невыносимое, чем то, к которому она привыкла. Жизнь без Гая Мария.

– Если тебя это утешит, то скажу, что брак был мне предложен. Я не искал его.

– Кто она?

– Старшая дочь Гая Юлия Цезаря.

– А, Юлия! Ты высоко метишь. Ты непременно станешь консулом!

– Я тоже так думаю. – Марий вертел свое любимое красное перо, разглядывая маленькую пурпурную бутылочку с промокательным песком и чернильницу из полированного аметиста. – Ты, конечно, заберешь свое приданое. Этого более чем достаточно для спокойной жизни. Ты никогда не трогала этих денег. Я смог поместить их в выгодное предприятие, и теперь сумма значительно возросла. – Гай Марий прокашлялся. – Мне кажется, тебе лучше жить поближе к семье. Переберись в дом брата: теперь, после смерти вашего отца, он глава семейства.

– А ты не дал мне даже возможности иметь детей! Как я хочу ребенка!

– Будь я проклят, но я рад, что так случилось. Наш сын стал бы моим наследником, и тогда женитьба не принесла бы желаемого результата. – Он чувствовал, что никогда не сможет сказать Грании всю правду. – Будь же благоразумна! Если бы у нас были дети, они были бы уже взрослыми и жили собственной жизнью. Тебе бы это не помогло.

– По крайней мере, меня радовали бы внуки. – Слезы текли из ее глаз. – Я не хочу оставаться совсем одна!

– Я не раз говорил тебе: заведи собачку. – Гай Марий и не думал ее обидеть, лишь давал совет. Немного поразмыслив, он добавил: – Кроме того, ты можешь снова выйти замуж.

– Никогда!

Он пожал плечами:

– Дело твое. Все необходимое ты получишь. Я куплю тебе небольшую виллу в Кумах. Кумы недалеко от Путеол, ты часто сможешь навещать своих родственников и забудешь об одиночестве.

Надежды не оставалось.

– Благодарю тебя, Гай Марий.

– Не благодари! – Он поднялся и обошел вокруг стола, чтобы помочь ей встать, поддержав за локоть. – Скажи управляющему о предстоящих переменах… Подумай, кого из рабов ты возьмешь с собой. Завтра я пошлю кого-нибудь присмотреть приличную виллу в Кумах. Я куплю ее на свое имя, но никогда не стану вмешиваться в твои дела, пока ты жива или не вышла замуж… Хорошо, хорошо! Я знаю, что ты хочешь мне сказать: что ты никогда не выйдешь больше замуж. Однако любители легкой добычи наверняка слетятся к твоему дому как мухи на мед. Ты ведь богата. – Гай Марий довел Гранию до ее покоев и немного задержал в дверях. – Надеюсь, ты уедешь отсюда послезавтра, не позднее… Может прийти Юлия, чтобы осмотреть дом перед тем, как переехать сюда окончательно. Свадьба состоится недель через восемь, у меня слишком мало времени, чтобы успеть кое-что переделать в доме по ее вкусу. Мне надо торопиться. Но не могу же я пригласить ее, пока ты здесь.

Она подняла глаза, чтобы спросить его – хоть о чем-нибудь! о чем угодно! – но он уже повернулся к ней спиной и удалялся четкой поступью воина.

– К обеду не жди, – бросил он через плечо. – Мне необходимо встретиться с Публием Рутилием Руфом. Едва ли вернусь рано. Ложись без меня.

Что ж, вот это и произошло. Ее совсем не огорчало то, что она должна будет уехать из этого огромного дома. Она всегда ненавидела и дом этот, и весь этот беспорядочный город. Зачем было обосновываться на сыром и мрачном северном склоне Капитолия – всегда было для нее неразрешимой загадкой, хотя она и знала, что эта часть города считается наиболее престижной. Но ведь здесь почти не было соседей, которым можно было бы нанести визит! Вокруг жили в основном богатые купцы, которые не интересовались ничем, кроме своих сделок.

Грания кивком подозвала слугу, стоявшего у дверей в ее покои:

– Приведи ко мне управляющего.

Явился управляющий – величественный грек из Коринфа, которому удалось получить образование. Он продал себя в рабство в надежде скопить состояние и в конце концов получить римское гражданство.

– Строфант, хозяин разводится со мной, – произнесла госпожа спокойно, не испытывая при этом никакого стыда. – Я должна буду уйти отсюда послезавтра утром. Проследи, чтобы упаковали мои вещи.

Он поклонился, не подав виду, что крайне изумлен. Это был брак, который, как он полагал, разрушит только смерть. В доме царило мумифицированное безразличие. И никаких баталий, обычно предшествующих разводу.

– Кого ты намерена взять с собой, госпожа? – спросил он, уверенный, что останется в этом доме, ибо был собственностью Гая Мария, а не Грании.

– Повара, конечно. Всех слуг по кухне, ведь иначе мой бедный повар будет страдать. Моих служанок, мою белошвейку, парикмахера, моих банных рабынь, – перечисляла она, пытаясь разом упомнить всех, от кого она зависела и кого любила.

– Конечно, госпожа. – И он сразу ушел, умирая от желания поскорее сообщить потрясающую новость слугам и в особенности повару. Этому самодовольному повелителю кастрюль и распорядителю сковородок ух как не понравится переезд из Рима в Путеолы!

Грания медленно вошла в свою гостиную, посмотрела на этот уютный беспорядок, на свои рисунки, на рабочую коробку, на обитый гво́здиками сундук, в котором хранилось детское приданое, собранное с такой надеждой, но так и не использованное.

Поскольку жена римлянина не покупала мебель, Гай Марий ничего ей не отдаст. Глаза ее заблестели, но слезы так и не потекли по щекам. Ведь у нее оставался только один день, ее последний день в Риме, а Кумы был не такой уж большой город, и магазинов там было совсем мало. Завтра она отправится за мебелью для нового дома! Как приятно будет выбирать и покупать все, что приглянется! Завтрашний день будет занят, думать и горевать некогда. Острая боль сразу куда-то исчезла. Предстоящую ночь она переживет. Теперь стоит поразмыслить над тем, что купить завтра.

– Беренис! – позвала она и, когда девушка появилась, приказала: – Обедать я буду сейчас. Скажи там, на кухне.

Среди беспорядка на своем рабочем столе она нашла лист, на котором составит список предстоящих покупок. Только сначала поест. Что-то еще он сказал… Ах да, маленькая собачка. Завтра она купит маленькую собачку. Это будет первым пунктом ее списка.

Радостное возбуждение длилось на протяжении всего обеда. А потом вдруг она сразу провалилась в безысходное горе. Схватила себя за волосы, изо всех сил стала дергать их, заплакала, заголосила, слезы хлынули ручьем. Слуги разбежались, оставив госпожу в одиночестве – выть, уткнувшись лицом в затканный золотом пурпурный гобелен, покрывающий ее обеденное ложе.

– Послушайте-ка ее! – горько промолвил повар, прерывая свою работу по упаковке кастрюль, горшков и прочей кухонной утвари. Рыдания хозяйки доносились даже до кухни. – Ей-то о чем плакать? Это я уезжаю в ссылку, а она в ссылке уже много лет, жирная, глупая, старая свинья!

Управлять провинцией Африка выпало Спурию Постумию Альбину. Весь новогодний день он не мог определиться, под чьи же знамена ему встать. В итоге выбрал царевича Массиву.

У Спурия Постумия Альбина был брат Авл. Он был моложе на десять лет и в десять раз энергичнее, поскольку в сенате являлся новичком и активно делал себе имя. Поскольку Спурий Альбин покровительствовал Массиве, своему новому клиенту, то Авл Альбин должен был показать Массиве все достопримечательности Рима, представляя его знатным римлянам, и советовать ему, кому и что необходимо послать в дар, чтобы быть принятым в домах. Как и большинство отпрысков царского дома Нумидии, Массива был хорошо сложен и весьма привлекателен; незаурядным умом, умением расположить к себе Массива многим пришелся по вкусу. Главным для него было не утвердить законность своих притязаний на трон, а скорее попытаться перетянуть римлян на свою сторону. Официальное мнение Рима складывалось и из противоборства соперников в сенате, и из тайных сговоров, и из личных мнений. ...