Исроэл-Иешуа Зингер На чужой земле

Старый город

1

Фабиан Райцес отбрасывает пестрое лоскутное одеяло, поднимает жалюзи на окне, и на кровать ложится бледный луч рассвета.

В доме разом начинают петь канарейки. Еще раньше, в предрассветной мгле, они по очереди издавали отрывистые трели и тут же стыдливо замолкали. Но теперь, когда через окно проник дневной свет и залил полкомнаты, они поют все вместе, словно вознося молитву утру и солнцу.

Фабиан надевает широкий клетчатый халат и бархатные кавказские туфли, расшитые серебряными листьями, высовывает в окно растрепанную голову и несколько раз громко, протяжно зевает.

На кривых, горбатых улочках Мариенштадта тишина.

От разлившейся Вислы, где улица полощет каменные ступени, тянутся клочья сырого тумана, растекаются по оконным стеклам и черепичным крышам. Пичуги зигзагами разрезают воздух, ищут церковные кресты и водосточные желоба, где бы сесть. Лишь издалека доносятся фабричные гудки, да от железного моста долетают тяжелые приглушенные звуки, ржавые вздохи металла и труда. Фабиан прислушивается к надсадным гудкам, пока они не начинают вопить во весь голос, несколько раз звонко ударяет в ладоши и кричит, свесив из окна голову:

— Дедушка, день уже! Джаджу…

Под наклонившимся газовым фонарем, бледным, все еще напрасно горящим в утреннем свете, шевелится какой-то клубок, понемногу распутывается, превращаясь в горбатую человеческую фигуру. С минуту она стоит, оглядываясь по сторонам, будто не верит, что день уже наступил, протирает глаза, стучит палкой о мостовую и бормочет, зевая:

— А-а-а? Чего?..

Фабиан Райцес смеется:

— Хо-хо-хо! Проснулся, дедушка?

Старик снимает шапку, показывая седые патлы, и шамкает беззубым ртом:

— Опять вынюхивали, сучьи потрохи, опять тут крутились…

Фабиан оглушительно хохочет.

Каждое утро, когда он будит старого ночного сторожа, тот повторяет это заклинание. Никак не хочет признать, что задремал. Уверяет, что выслеживает воров, «сучьих потрохов». Выжидает, как волк, что прикинулся мертвым, и только в тот миг, когда их работа будет в самом разгаре, он внезапно возникнет перед ними.

Фабиан качает головой:

— Пора на покой, дедушка, за печку. Давно пора…

Но старик бьет палкой о мостовую, показывая, что он начеку, и ругается беззубым ртом:

— Лазят, сучьи потрохи… Вынюхивают…

* * *

Фабиан Райцес берет на колени своего пуделя по кличке Пудель, протирает ему заспанные глаза и начинает расчесывать густую, курчавую шерсть на загривке.

Он причесывает собаку каждое утро.

Пудель ворчит. Ему не нравится, когда у него ищут блох. Куда охотней он повалялся бы на расстеленной по полу тигровой шкуре или поразмялся, гоняясь за Бальтазаром, сибирским котом… Но пес знает, что не получит еды, пока его не причешут, и послушно сидит у хозяина на коленях, прикрыв от тоски глаза. Лишь когда выворачивают наизнанку его нежные уши, он не выдерживает и начинает тоненько поскуливать. Но Фабиан, выкручивая ему ухо, грозит:

— Лежать! А то сахару не дам…

Свернувшись калачиком, Пудель лежит так тихо, так покорно, что не решается даже согнать языком муху, которая уселась ему на нос. Только чуть подрагивает живот, двигается под шкурой позвоночник, и из внутренностей слышится:

— Р-р-р-р…

Фабиан вычищает ему уши и вытирает холодный, влажный нос, слушая, как из другой комнаты зовут хриплые голоса:

— Пане Фабиане! Пане Фабиане-е-е!

Он не обращает внимания.

Это попугаи. Они сидят в клетках и каждое утро будят его, хотя он и так давно встал. Попугаи надрывают глотки, но Фабиан молчит.

Он сердит на них.

Всю свою живность Фабиан приучает к чистоте. Пудель ведет себя как положено. У него есть ящик с песком, и пес плачет, как дитя, если дверь заперта и он не может добраться до своего отхожего места. С Бальтазаром было труднее: пришлось повозиться, пока кот не понял, что надо ходить в ящик. Фабиан торкал его носом, таскал за усы, но в конце концов Бальтазар тоже приучился. А вот попугаи учиться не хотят. Никогда не используют ящички, которые Фабиан для них поставил, делают под себя или Фабиану на шляпу, причем как раз когда он собирается выйти из дома. Поэтому Фабиан уделяет им внимание в последнюю очередь, а пока только ругается:

— Тихо вы, обезьяны проклятые…

Разобравшись с Пуделем, он берется за Бальтазара. Бальтазар стоит перед ним — огромный котище с густой лоснящейся шерстью и роскошными усами. Поднявшись на задние лапы, он становится немного похож на обезьяну. Кот давно живет у Фабиана, но никак не хочет покориться. Особенно ненавидит, когда его моют и причесывают. Едва увидев Фабиана в халате и домашних туфлях, дугой выгибает спину и зелеными глазами смотрит в лицо хозяину, распушив усы.

Фабиан становится перед Бальтазаром и тоже смотрит ему в глаза. Оба застыли на месте. Напрягают мускулы, топорщат усы и играют в гляделки. Прошло уже немало времени, но Бальтазар не поддается. Тогда Фабиан пробует сладить с ним по-хорошему. Он приподнимает ногу, приглашая кота запрыгнуть на колено, и манит пальцем:

— Бальтазар… Бальтазарку…

Фабиан знает, что это бесполезно, но все равно зовет кота, вдруг тот подчинится. Однако Бальтазар еще больше выгибает спину и вытягивает вперед лапу. Фабиан отступает в сторону и дает команду:

— Пудель, п-с-с…

Пудель стрелой влетает в комнату, хватает Бальтазара за пушистый хвост и подтаскивает к хозяину.

Начинается урок.

Фабиан глубоко запускает пальцы в шерсть Бальтазара, дает коту десяток щелчков по носу и дергает его за усы:

— Что, Бальтазарку, нравится?..

Потом берет деревянную прищепку и вешает коту на хвост. Бальтазар вопит. Прищепка перекусывает хвост пополам, и животному так больно, словно его посадили на раскаленную сковородку. Кот тянется мордой к прищепке, хочет ее сорвать, но чем сильнее он поворачивается назад, тем быстрее она убегает, и он гонится за собственным хвостом по кругу. Фабиан сидит на стуле и смотрит на часы. Должно пройти пять минут, и он не спускает глаз со стрелок. Пять минут — ни секундой больше, ни секундой меньше. При этом он науськивает на кота собаку, наблюдает, как они кружатся в диком танце, и причмокивает губами:

— П-с-с… Живее… Живее…

Дрессировка окончена, Бальтазар забился в угол, а Фабиан идет к канарейкам.

Он вынимает из клеток ванночки, в которых купаются птицы, и меняет воду. Насыпает желтый порошок — корм на сутки, гусиным крылом вычищает из клеток помет.

— Тю-тю, мой капельмейстер… Фью-фью, Клювик… — беседует он с молодым кенарем.

Клювик — его любимец. Недавно на канареек Фабиана «чапляк» напал. Пели-пели, и вдруг одна засипела, будто ее стал душить кашель, и как заладит:

— Чап… Чап… Чап…

Фабиан огорчился. Он знает: канарейки — что женщины. Одна поет чисто — другие тоже. Но стоит какой-нибудь «чапнуть», как начинают фальшивить все. Фабиан поговорил со старым ночным сторожем, и тот принес ему отличного певца, который скоро создаст целый хор. Фабиан любит кенаря. Он подставляет птичке палец, дает поклевать ноготь и повторяет:

— Тю-тю, мой капельмейстер… Фью-фью, Клювик…

Фабиан держит канареек в большой комнате. Здесь четыре окна, сквозь них проникают разноцветные лучи, окрашивая стены и пол красным, золотым и зеленым. Подвешенные к низкому сводчатому потолку тарелочки, расписные и бронзовые, играют в свете восходящего солнца. Низкая мягкая мебель с вышитой пестрой обивкой переливается всеми цветами радуги, краски словно играют в догонялки. Ветвистые оленьи рога на стенах запутались в серебристых столбах пыли. Расположившись в глубоком кресле, Фабиан поглаживает закрученные черные усы под острым орлиным носом, закладывает ногу за ногу и начинает обучать свой пернатый хор.

Насвистывает, поднимает палец и дирижирует им, как палочкой, тонкими ногами танцмейстера, то одной, то другой, отбивая ритм:

— Тю-тю-тю, раз… Фью-фью-фью, два…

Канарейки кивают ему, кто клювом, кто хвостиком, и поют слаженно и чисто. Пудель все еще гоняет кругами кота, пытаясь ухватить его зубами за пушистый хвост, а в дальней комнате попугаи надрываются так, что оглохнуть можно:

— Пане Фабиане-е-е!… Пане Фабиане-е-е!..

2

В «Станиславовке» возле костела Святого Яна двери, выкрашенные кремовой краской, слегка приоткрыты.

Официантка в белом чепчике снимает стулья со столиков. Хозяйка, панна Малгоша, стоит перед овальным зеркалом, наматывая осветленные волнистые локоны на толстый, белый палец, и осматривает свою грудь, такую пышную, что кажется, блузка вот-вот лопнет. На круглом кошачьем личике — спокойная, счастливая улыбка. На гребне в высоком шиньоне поблескивают «бриллианты».

Фабиан Райцес пропускает вперед Пуделя на цепочке и заходит следом. Увидев, что панна Малгоша крутится перед зеркалом, на цыпочках подкрадывается к ней сзади, быстро обнимает за жирную талию и говорит:

Панна Малгоша прикидывается, что не узнала Фабиана, хотя прекрасно видела его в зеркало.

— Ай, кто это, матка боска?! — вскрикивает она с притворным испугом.

Губами и кончиком носа Фабиан быстро прижимается к льняным кудряшкам на ее толстой шее и проворно отбегает назад. На длинных ногах танцмейстера скользит по кафе, прячется за спину официантки, показывает на Малгошу пальцем и жалобно тянет:

— Спаси меня, кошечка… Спаси-и-и…

Панна Малгоша бросается к нему, тряся затянутыми в корсет пятипудовыми телесами, сопит и машет на Фабиана полотенцем:

— Фу, бабник! Как вам не стыдно?..

Фабиан крепко обнимает официантку, как испуганный ребенок, и хохочет:

Панна Малгоша откладывает в сторону полотенце и поправляет на необъятной ноге сползшую розовую подвязку. Фабиан садится за столик и стучит тростью с костяным набалдашником:

— Кофе! Со сливками!..

Пока не принесли заказ, он вытаскивает из кошелька монету и опускает в музыкальный автомат. Несколько раз крякнув, прочистив горло, автомат разражается звуками мазурки. Выплывает пара медных фигурок. Медный горец машет шляпой и стучит каблуками, его медная возлюбленная крутит толстым животом и скалит зубы в улыбке. Фабиан пританцовывает, не вставая со стула: пощелкивает пальцами, отбивает такт носком туфли и подпевает:

— Трам-парам-парам-парам…Трам-пам~пам…

Рядом на стуле сидит Пудель, глядя на хозяина желтыми глазами.

Фабиан очень им недоволен.

Как всегда, он поставил собаке блюдце с куском сахара. Но Пудель не стал ждать, пока Фабиану принесут кофе, и схватил угощение. Мало того, он громко хрустит сахаром, как бродячий пес костью. Рассерженный Фабиан протягивает Пуделя ремешком и засовывает пальцы в собачью глотку, пытаясь вытащить липкий кусочек:

— Отдай сию минуту! Кому сказал!..

Пудель машет ушами и вертит носом. Он и сам понимает, что некрасиво поступил. Нельзя вот так хватать. Пес чувствует, что хозяин прав, кругом прав. Но собачий мозг не в силах понять, долго ли еще хозяин будет сердиться. А кусочек сахара — вот он, лежит, разжеванный, мягкий, весь в слюне, дразнит собачье обоняние. Пес все ниже опускает голову, показывая, что раскаивается. Он ловит каждое движение Фабиана, чтобы узнать, куда придется удар, и покорно слушает, а Фабиан говорит:

— Шкуру с тебя спущу, черт лохматый…

— На живодерню отдам, обезьяна проклятая…

Пудель совсем низко опустил голову, спина подрагивает. Но Фабиан будто не замечает.

Он видит, что у панны Малгоши дрожат ресницы, а на щеках выступили красные пятна — верный признак, что она вот-вот расплачется. Такие пятна появляются у нее всегда, как только он начинает воспитывать Пуделя. И Фабиан нарочно щелкает пса по носу и рявкает:

— А ну тихо! Только попробуй шевельнись!..

Панна Малгоша не выдерживает. Она подбегает к столику Фабиана, протягивает к собаке дрожащие руки и кричит со слезами в голосе:

— Перестаньте, хватит! Ненавижу вас!..

И тут Фабиан худыми руками быстро обхватывает Малгошу и усаживает к себе на колени. Она плюхается на них всем весом и радостно улыбается Пуделю:

— Хороший мой… Бедненький…

Фабиан черными усами щекочет ей лицо, тискает жирное тело, а Малгоша не спускает глаз с зеленого камешка у него на мизинце. Она берет Фабиана за острые кончики усов:

— Подаришь мне этот перстенек, Фабианку?..

Фабиан топорщит усы, как кот, и рычит:

— Как только придешь ко мне… Красотка моя… Как только придешь…

* * *

Башенные часы отбивают в вышине девять медных ударов, Фабиан берет Пуделя на цепочку и отправляется в свой антикварный магазин на площади, рядом с аптекой.

Нищие на паперти здороваются с ним, он останавливается их подбодрить:

— Молитесь, агнцы Божии…

И бросает в засаленные шляпы мелкие монеты. Стегает Пуделя, когда тот позволяет бродячим собакам себя обнюхивать, и грозит ему пальцем:

— Сегодня с котом спать будешь, понял?

Если видит, как к мосту на бедное христианское кладбище тянется похоронная процессия, обязательно снимает твердую коричневую шляпу. Он отвечает всем, кто здоровается с ним на улице. У магазина уже ждет его человек, немолодой поляк в пелерине. У него под мышкой коробка с кистями и красками, он ведет светскую беседу с кассиршей из аптеки, полькой с холодным, продолговатым липом. Сначала Фабиан здоровается с кассиршей. Целует ей холодную, пахнущую лекарствами руку и говорит в рифму:

Затем подает руку своему человеку и приветствует его шуткой:

Поляк густо краснеет. Он художник, когда-то он получил медаль, и у него прекрасное, благородное имя — Станислав Заремба. Но Фабиан никогда не называет его по имени. Он называет его всякими прозвищами, которые придумывает на ходу, да еще и с дурацкими рифмами. Называет его Леонардо — намек на да Винчи, смеется над его искусством. Часто Фабиан обращается к нему:

Поляк терпеть не может, когда к нему так обращаются, особенно при кассирше. Оставив руку Фабиана висеть в воздухе, он холодно говорит:

— Я не обязан такое выслушивать, пане шеф, вы мне за это не платите…

Фабиан передает ему Пуделя на цепочке, отпирает магазин, и оба молча заходят внутрь.

Они не очень-то ладят друг с другом, антиквар Фабиан Райцес и его человек, художник Станислав Заремба. Когда-то они были друзьями, добрыми друзьями. Но это было давно. Тогда оба были молоды, жили в Кракове в одной мансарде, оба целыми днями копировали знаменитые полотна и думали, что станут великими людьми, великими живописцами. Станислав Заремба и сейчас считает себя великим художником. Несмотря на то что ему уже за пятьдесят и он реставрирует картины в магазине Фабиана Райцеса, он верит, что создаст нечто такое, что весь мир будет потрясен. Но Фабиан смеется над ним. Он не верит ни в себя, ни в Зарембу. Часто подходит к Станиславу, щекочет ему толстый живот и подмигивает:

— Эх, Сташу, Сташу…

Заремба не отвечает. Отодвигается, не допускает излишней фамильярности. Только поглаживает густые помещичьи усы, напоминая, кто он такой. В душе он знает: Фабиан и теперь смог бы написать что-то очень приличное, если бы захотел, но все равно Заремба смотрит на него свысока, как человек искусства на лавочника, и чеканит:

— Господин Райцес, вы мне за это не платите…

Фамилию Райцес он выговаривает, картавя и растягивая букву «р», очень сильно растягивая…

* * *

Фабиан поднимается на галерею и завешивает ковром верхнюю половину окна с венецианскими стеклами. Тщательно завешивает, проверяет и, убедившись, что из дома напротив ничего не видно, учтиво просит:

— Сташу, будь добр, заткни замочную скважину, вон вата лежит…

Заремба не двигается с места. Он знает: если Фабиан завешивает окно, значит, предстоит грязное дело — скопировать какую-нибудь дорогую картину, и он не спеша чистит кисти терпентином и ничего не отвечает. Фабиан спускается и сам затыкает замочную скважину в двери. Потом расстилает на полу холст, рассматривает опытно нанесенные пятна и кивает Зарембе подкрученным усом:

— Неплохо я этот мешок состарил, а, Сташу?.. Классически, можно сказать…

Фабиан доволен своей работой. Он хорошо потрудился, холст и правда выглядит старинным. Фабиан обработал его разными кислотами, воском и терпентином. Сам черт не заметит, что холст состарен, и Фабиан удовлетворенно поглаживает усы под орлиным носом. Потом вынимает тюбики с красками, раскладывает кисти, большие и маленькие, широкие, узкие и совсем узенькие. Открывает баночки с терпентином и лаком, достает воск и жир, а сам все улыбается Зарембе:

— Какой сегодня ясный день, Сташу, лучше не бывает. Сам Бог велел поработать…

Заремба глядит на Фабиана и швыряет кисть на пол.

Когда Фабиан в первый раз предложил не только реставрировать, но и копировать картины, Заремба схватил под мышку коробку с кистями и заорал:

— Фабианку, Заремба тебе этого не спустит! Моя честь не позволит мне промолчать!

Фабиан заволновался. Запахло полицейским участком. По кривой ухмылке стало видно, что он задумался. Однако размышлял он недолго. Встав перед Зарембой, Фабиан пристально посмотрел на него, как смотрел на своего кота. Заремба не выдержал взгляда. Через несколько секунд опустил глаза и стоял, не зная, куда девать руки. А Фабиан, успокоившись, сказал с улыбочкой:

— Завтра придешь пораньше, Сташу. После полудня солнце уже не то…

Назавтра Заремба пришел пораньше, как велел Фабиан.

Заремба знает, что и в этот раз все сделает. Мутным взглядом он следит за Фабианом, ловит каждое движение. Он видит пронзительные черные глаза, лихо закрученные кверху усы. Нагибается за кистью и цедит сквозь зубы:

— Иуда… Иуда чертов…

А Фабиан смотрит ему в лицо, улыбается, поводит горбатым носом, который, кажется, сейчас залезет ему в рот, и ласково говорит:

— Не хмурься, Сташу… Сегодня у нас Рубенс, настоящий Рубенс. А он был человек с юмором… С хорошим юмором…

3

Фабиан сидит возле витрины, раздувает через трубку огонь и внимательно смотрит то на золото, которое плавятся тигле, то на голубоватое пламя, танцующее перед глазами. Рядом примостился на кресле Пудель. Он испуганно следит за огоньком и чихает.

Фабиан привык все делать своими руками, что-нибудь чинить, мастерить. Он любит работать с золотом. Ему нравится смотреть, как оно плавится, течет, змеится, принимая ту форму, которую он хочет ему придать. Он забавляется, раздувая трубкой огонь, как мальчишка, что надувает соломинкой мыльные пузыри. Вот Фабиан подул, и пламя изгибается радугой, подул сильнее, и радуга вытягивается факелом. Фабиану кажется, что пламя живет у него внутри, а он выдувает его, когда захочет: захотел — выпустил на свободу, захотел — проглотил. Поэтому каждый раз, когда портится какая-нибудь вещица, цепочка рвется или кулончик ломается, Фабиан собирает кусочки золота, плавит и кует. Пудель вертит головой, машет ушами и чихает. Его пугает огонь, запах расплавленного металла щекочет ноздри. Он испускает утробное ворчание:

— Р-р-р-р… р-р-р-р…

— Потерпи, Пудель, — успокаивает его Фабиан. — Золото — вещество благородное, можно и потерпеть…

Пудель помахивает хвостом, задумавшись над словами хозяина, но тут звякает колокольчик, открывается дверь, и собака спрыгивает с кресла и заходится визгливым лаем. Пришел священник Генстый, ректор духовной семинарии. Вообще-то Пудель прекрасно его знает: семинария расположена по соседству, и священник часто заглядывает в магазин, но пса раздражают длинные полы его сутаны, и он лает на ксендза так же, как на еврейских лоточников, когда те заходят во двор. Фабиан берет собаку за ухо. Он притворяется рассерженным и говорит серьезным тоном:

— Тихо, ты, атеист! Совсем не уважаешь святого человека…

Священник подбирает полы, чтобы собака в них не вцепилась, и замечает:

— Каков хозяин, таков и пес…

Фабиан ухмыляется, ему пришла в голову отличная шутка. Он предлагает ксендзу присесть в кресло возле стола, а сам берет метелку из индюшачьих перьев, надевает шапочку, нечто наподобие ермолки, чтобы не запачкать волосы, и начинает сметать пыль со своего антиквариата. Не прерывая уборки, спрашивает:

— Профессор Генстый, а ты хоть знаешь, в чьем кресле сидишь?

Ксендз быстро встает и озирается по сторонам.

Он еще довольно молод, но кожа у него слегка дряблая, как у многих, кто занимается богословием, а глаза большие, светлые и несколько глуповатые. Ксендз любит старинные вещи. У него целая коллекция табакерок, янтаря и разных христианских реликвий. Он просто обожает при каждом удобном случае рассказывать молодым семинаристам, в каких краях он побывал, какие исторические места посетил. И теперь большими, ясными глазами он рассматривает старое обшарпанное кресло, изучает рваную обивку, из которой торчат пучки соломы и конского волоса. Переводит взгляд с кресла на Фабиана и обратно и нетерпеливо спрашивает:

— А, ну, ну, ну? И чье же оно? Чье?

Фабиан чистит метелкой бороду святого Матфея и спокойно отвечает:

— Пуделя, конечно, чье же еще? Его личное…

Священник Генстый растерян. Такого он не ожидал. Он таращит глаза, щеки вспыхивают, на лысине выступают капельки пота. Ксендз хочет сказать в ответ что-нибудь резкое. Он выпрямляется во весь рост, но Фабиан, обметая нос китайского божка, добавляет с невинным видом:

— Кстати, профессор, посмотри сзади свою сутану. А то вдруг Пудель на сиденье наделал…

Вскоре священнику надоедает злиться. Он слоняется по магазину, роется в пыльных книгах, рисунках и нотах.

— Фабиане! — кричит он. — Вот этот латинский кодекс, это первое издание или второе?

Фабиан с метелкой в руке забирается по лесенке и кричит сверху:

— Первое, коханый, первое…

Ксендз Генстый счастлив.

В магазине не повернуться. Хромые кресла во всевозможных стилях опрокинуты ножками кверху рядом с цветастыми коврами, персидскими, китайскими и японскими. Погнутые канделябры валяются на полу вперемежку с человеческими черепами, древними керамическими сосудами, майоликовыми фигурками котов и тигров. Мраморные Венеры прилегли бок о бок с бородатыми апостолами и капуцинами. Будды из слоновой кости расположились в ногах бронзовых обезьян и сатиров. Деревянные распятия запакованы в ящики вместе со старинными скрипками и бесцензурными изданиями Боккаччо…

Генстый шарит вокруг, впивается взглядом туда, где поменьше пыли и паутины, и читает, читает даты и надписи. Здесь латинские молитвенники и греческие трагедии, еврейские свитки и халдейские рукописи. Вот он добирается до всяких мелочей, перебирает ракушки, кусочки янтаря, пестрые камешки, мраморные пальцы и носы, отбитые у статуй. Генстый тяжело дышит, он напряжен и взволнован.

Настал момент, когда он может спрятать что-нибудь в глубокий карман, пришитый сзади к сутане; опустить туда какую-нибудь мелочь, одну из бесчисленных мелочей, которые тут разбросаны. Он чувствует, что на лысине опять высыпали капельки пота.

Когда он сделал это в первый раз, то несколько дней места себе не находил. Будто к пальцам прилипла какая-то невидимая гадость, которую теперь никогда и ничем не отмоешь. Священник без конца вытирал руку о сутану. Мало того, когда Фабиан пристально смотрел ему в глаза и улыбался, Генстому казалось, что тот видит его насквозь. Ксендз долго не заглядывал в магазин. Но однажды Фабиан поймал его на улице за рукав и деловым тоном спросил:

— Профессор Генстый, ты у меня больше ничего купить не хочешь? Или продать, поменяться чем-нибудь?..

И он пришел, и опять читал этикетки, а когда добрался до мелочей, снова опустил одну в задний карман. С тех пор он делает это постоянно. Его беспокоит лишь одно: «Знает он, хитрый черт, или нет?»

Он вытирает руку о сутану и пытается заговорить Фабиану зубы.

— Фабиане! — кричит он. — Давай ты дашь мне эту фарфоровую куколку, а я тебе за нее табакерку из рога, иезуиты, ручная работа конца семнадцатого века…

По складке на сутане Фабиан с одного взгляда замечает, что священник успел что-то прикарманить. Он весело улыбается Генстому:

— Ладно, дружище, хорошо. Приноси, посмотрим…

Каждый день Фабиан раскладывает по магазину всякую мелочь, целыми горстями подсовывает священнику безделушки, которые сами просятся в карман. А потом веселится, наблюдая, как ксендз мучается от угрызений совести и краснеет так густо, что даже слепой заметит.

Ксендз Генстый отряхивает от пыли сутану, утирает платком лицо и складывает вместе несколько листов пергамента — все, что он сегодня выбрал. Фабиан проходится тряпкой по полкам, по золоченой раме одного из своих Тицианов, протирает засиженный мухами нос королевского шута, смахивает пыль с густой бороды и рогов микеланджеловского Моисея и приговаривает:

— Откуда у тебя рога, Мойша? Ципорка, что ли, наставила?..

Священник Генстый вспыхивает, на этот раз от гнева. Снова выпрямляется во весь рост, воздевает к потолку перст и, задыхаясь, говорит:

— Фабиан, это… Это…

Но тут же вспоминает, что лежит у него в кармане, кашляет в кулак и делает вид, что ничего не слышал.

— Фабианку, — спрашивает он, — сколько ты сдерешь с меня за эти листки?..

Продолжая обметать «Мойше» рога, Фабиан отвечает:

— Бутылочку ликера, коханый… Настоящего бенедиктина. И вместе ее разопьем.

Генстый расплывается в довольной улыбке: это очень удачная покупка. Он грозит Фабиану пальцем:

— А у тебя губа не дура…

Фабиан берет Пуделя и выходит вслед за священником.

* * *

Старый город полон движения.

Узкие готические окна еще не совсем проснулись после бурной ночи разврата и с высоких стен сонно смотрят на мир, моргая развешенными в них грязными простынями и бельем. Две обнаженные женские фигуры поддерживают головами покосившийся балкон, на нем трепещут под легким ветерком сохнущие кальсоны. Широкая рыночная площадь дрожит, шумит, переливается, тонет в ярком свете. Заколотые свиньи подставляют солнцу голые жирные зады. Из-за корзин с луком, свеклой и морковью выглядывают огненно-рыжие женщины и евреи с соломенными бородами, похожие на свой товар. Возле фонтана, где вода течет из разинутой пасти железного льва, ржут лошади, треплют друг друга за гривы, чтобы вперед других опустить морду в обросшее мхом корыто. Широкоплечие, багроволицые мясники переругиваются с рослыми сторожами, покрикивают низкими голосами, хриплыми от водки, табака и распутной жизни. Сквозь толпу, рассекая горячий воздух, прорывается визгливое пение нищих: ...