КИНОСЦЕНАРИИ Альманах, 1982 Второй выпуск

ШЕСТИДЕСЯТИЛЕТИЮ СССР ПОСВЯЩАЕТСЯ

Союзу Советских Социалистических Республик исполняется 60 лет. В Постановлении, принятом ЦК КПСС в связи с этим юбилеем, отмечается: «Шестидесятилетие СССР — знаменательное событие в жизни советского народа, свидетельство торжества ленинской национальной политики КПСС, исторических достижений социализма». И далее: «В стране созданы широкие возможности для проявления талантов и дарований, расцвета культуры всех наций и народностей».

Впервые в истории человечества национальные культуры народов и народностей нашей страны не подавлялись, а, взаимообогащаясь, содействуя друг другу, завоевывали все новые и новые высоты в науке, литературе и искусстве. Выступая в Ташкенте в марте 1982 г. при вручении Узбекской ССР ордена Ленина, Леонид Ильич Брежнев отмечал: «Жизнь наглядно показывает, что, вопреки клевете наших недругов, социализм не только не ведет к утрате народами своего неповторимого лица, особенностей культуры, традиций, а поднимает это своеобразие на новую высоту и делает его достоянием многих других народов.

И ключ к этому новому расцвету — отнюдь не национальная узость, не замкнутость, не различного рода предрассудки прошлого. Напротив, именно благодаря их преодолению в узбекскую культуру вошли и достигли подлинного расцвета живопись, театр, кино. Без всего этого сейчас немыслима духовная жизнь вашей республики, как, впрочем, и других наших республик».

Ярким примером плодотворности творческого содружества национальных культур может служить и история советского киноискусства.

Шестьдесят лет назад в нашей стране кинофабрики существовали лишь в Москве, Ленинграде, Киеве, Тбилиси и Минске. Теперь достаточно мощные киностудии с обширной программой выпуска художественных фильмов созданы во всех пятнадцати союзных республиках, причем в РСФСР таких студий четыре, а на Украине — три. Кроме того, во всех союзных и автономных республиках, во многих краях и областях страны успешно работают киностудии хроникально-документального кино, а также несколько киностудий, создающих научно-популярные и мультипликационные фильмы. Мощная материально-техническая база дает возможность ежегодно выпускать ка экран более 150 полнометражных художественных, свыше тысячи документальных, научно-популярных, мультипликационных фильмов и киножурналов и около ста художественных лент для телевидения.

Более чем десятикратное увеличение выпуска кинофильмов за 60 лет, конечно, обусловлено не только развитием материально-технической базы киноискусства. Это следствие динамичного развития культуры народов Советского Союза, в первую очередь их национальных литератур, а также подготовки и воспитания национальных кадров режиссеров и сценаристов, актеров и операторов, художников и композиторов.

В золотой фонд советской кинематографии вошел не один десяток фильмов, созданных на киностудиях союзных республик и отмеченных большим талантом, высокой идейностью и мастерством их создателей. На Украине в последние годы это «Белая птица с черной отметиной» режиссера Юрия Ильенко, «В бой идут одни «старики» и «Аты-баты, шли солдаты» Леонида Быкова, серия фильмов Тимофея Левчука о легендарных рейдах ковпаковцев; в Белоруссии — «Полонез Огинского» режиссера Льва Голуба; в Грузии — работы Резо Чхеидзе «Отец солдата» и «Твой сын, земля», «Несколько интервью по личным вопросам» Ланы Гогоберидзе; в Узбекистане — «Нежность» и «Влюбленные» Эльера Ишмухаммедова, «Чрезвычайный комиссар» Али Хамраева, «Ташкент — город хлебный» Шухрата Аббасова, фильмы Камиля Ярматова о становлении советской власти в республике; в Киргизии — «Белый пароход» Болота Шамшиева, «Лютый» Толомуша Океева; в Литве — «Никто не хотел умирать» и другие работы режиссера Витаутаса Жалакявичуса; в Латвии — «Три минуты лета» Дзидры Ритенберг; в Туркмении — «Невестка» и «Дерево Джамал» Ходжакули Нарлиева; в Азербайджане — «Допрос» Расима Оджагова… Список этот может быть значительно расширен, однако и названных фильмов достаточно, чтобы воочию представить действительные успехи наших национальных кинематографий, — успехи, отмеченные вниманием миллионов кинозрителей, призами и наградами кинофестивалей самого высокого ранга в СССР и во многих странах мира.

Важно подчеркнуть, что успехи эти не случайны, они явились закономерным следствием повседневной заботы партии и Советского правительства о развитии кино — самого важного из искусств, по ленинскому определению, о расцвете всего многообразия духовной жизни советского народа. В отчетном докладе XXVI съезду КПСС Л. И. Брежнев говорил: «…думается, что все читатели, зрители, слушатели чувствуют: в советском искусстве поднимается новая приливная волна. В последние годы — причем во всех республиках — появилось немало талантливых произведений!»

Работа над созданием фильма, как известно, начинается с литературного сценария — оригинального или построенного на основе опубликованного литературного произведения. От сценария во многом зависит идейно-художественный уровень фильма. Поэтому в нашей стране организована подготовка профессиональных кинодраматургов — во Всесоюзном Государственном институте кинематографии и на специальных курсах. Десять лет назад ЦК КПСС в своем постановлении «О мерах по дальнейшему развитию советской кинематографии» поручил Госкино СССР выпускать первый в мире альманах литературных киносценариев.

С 1973 года альманах «Киносценарии» регулярно выходит в свет. В шестнадцати его выпусках (включая настоящий) опубликовано около 150 оригинальных литературных сценариев полнометражных художественных фильмов. Утверждая киносценарий как самостоятельный жанр советской литературы, редакция альманаха стремилась печатать произведения известных мастеров кинодраматургии и молодых сценаристов на самые разные темы, преимущественно современные, как для взрослых, так и для детей и юношества, самых разных жанров — для фильмов эпических и драм, для комедий и научно-фантастических лент. Среди авторов альманаха есть пишущие на русском языке и на языках народов СССР.

Второй выпуск альманаха «Киносценарии» за 1982 год, приуроченный к 60-летию СССР, посвящается сценарному творчеству кинематографистов всех пятнадцати союзных республик. Большинство публикуемых в нем произведений раскрывает темы современности, рассказывает о жизни и труде советских людей. В числе публикуемых сценариев: «Каракумы. 45° в тени». X. Нарлиева и В. Сухореброго — о газовиках Туркмении, их героическом труде, «Зеленый склон горы» С. Жгенти — о судьбах ветеранов Великой Отечественной войны, «Сад» белорусских писателей В. Козько и Ф. Конева — о благородной заботе о детях. ««Легче воспринимай жизнь» В. Жалакявичуса — о морально-этических проблемах в жизни нашего общества и др. Для детской аудитории предназначаются фильмы по публикуемым сценариям «Сколько ног у обезьянки?» М. Доста и «Река моя колыбельная…» Б. Мансурова. 1500-летию столицы Украины Киева посвящен сценарий «Легенда о княгине Ольге» Ю. Ильенко.

Выпуск альманаха, посвященный 60-летию Союза Советских Социалистических Республик, позволяет читателю познакомиться с новыми произведениями кинодраматургов всех союзных республик, в известной мере отражающими успехи в развитии многонационального киноискусства нашей Родины.

«Мосфильм» АНАТОЛИЙ СОФРОНОВ УРАГАН ПРИХОДИТ ВНЕЗАПНО

Веселое южное солнце пробилось сквозь жалюзи и расчертило спальню ровными яркими полосками. Просыпаться не хотелось. Женщина поморщила нос, помотала головой, пытаясь смахнуть солнечный луч с лица. Но сон уходил, она улыбнулась, не открывая глаз, и осторожно протянула руку.

Он был здесь, рядом. Спал, уткнувшись лицом в подушку. Солнце его не беспокоило.

Она долго его рассматривала. В глазах ее была любовь и благодарность, и немного грусти, и та снисходительность, с какой смотрят на дорогого ребенка…

…Потом они завтракали на кухне. Ели яичницу, пили кофе. Им было весело.

— Что ж ты скажешь дома? — чуть с вызовом спрашивала она.

Он ответил по сразу, сначала взглянул на нее: всерьез она или просто так озорничает, куражится?

— Так и скажу, как есть, — сказал он без улыбки. — Так, мол, и так. Была конференция. Сначала в райкоме. Потом в райисполкоме. Потом, конечно, художественная часть. А потом…

— А потом опять райисполком, — показала она на себя. — Только уже на дому.

Он коротко взглянул — шутит все-таки?

— А затем опять будет художественная часть. Но уже на дому у себя, под родной крышек. Веселая у тебя жизнь. И разнообразная…

В прихожей они долго стояли, обнявшись. Стояли, не шелохнувшись, чувствуя — вот разожми руки и радость выпорхнет, улетит.

Вдруг ветер широко распахнул наружную дверь, и на них, потрясенный, уставился стоявший у изгороди рыбак Захар Дудко. Не поворачивая головы, Чернобривцева потянула на себя дверь. Они не вышли из дома. Так, обнявшись, снова вернулись в комнаты. Дудко, постояв еще мгновение, крутнул головой и медленно пошел по улице, от удовольствия хлопая брезентовым брилем по руке.

Березин гнал свою «Волгу» по широкому шоссе. Кругом расстилались кубанские степи. Время жатвы еще не наступило, но колосья уже заговорщически перешептывались под легким ветерком.

Большой транспарант у дороги возвещал о том, что с данного места начинаются владения совхоза «Приморский». «Волга» замедлила ход, остановилась, и Березин внимательно огляделся по сторонам, по-хозяйски ощупывая глазом свои владения. И вдруг — насторожился. Мимо стремительно промчался пустой похоронный автобус, Березин успел заметить, что там, где положено стоять гробу, возвышается белая эмалированная ванна. Он тут же устремился вслед за автобусом. Посигналил — автобус не остановился, напротив, прибавил ходу. Пришлось его обогнать и притормозить, продолжая сигналить. Автобус наконец остановился.

За рулем сидел молодой парнишка, всем своим видом показывая, что все происходящее вокруг не имеет к нему ровно никакого отношения. Рядом с водителем восседал Захар Дудко.

— Здравствуйте, Григорий Васильевич, — растерянно приветствовал он Березина.

Березин кивнул головой, открыл дверцу, ведущую в салон автобуса. Там, возле ванны, скорбно сложив на коленях руки, сидела женщина мощного сложения и с ненавистью смотрела на Березина.

— Здравствуй, Клавдия, — сказал Григорий Васильевич и заглянул в ванну, кишевшую рыбой. — Хоронить ее, бедную, собрались?

Женщина вздохнула и ничего не ответила.

— Все ангелы, один Дудко не ангел, — пробасил сзади Дудко и менее уверенно добавил: — Не ворованная, между прочим, сам ловил.

— Вор людей обирает, а браконьер природу, — сказал Березин, вылезая из автобуса. — Статьи на них в уголовном кодексе разные, а суть одна…

— У тебя что, директор, детей нет?! — вскрикнула Клавдия, устремляясь вслед за Березиным. — Судом грозишься! Да у меня трое малых в доме, кто их кормить будет?!

— Тебя дети, что ли, воровать посылали? — возмутился Березин. — Я твоего мужа предупреждал. Я предупреждал тебя, Захар?

— Было…

— Вот и придется отвечать по закону.

— Да что ты заладил, Григорий Васильевич, закон да суд? — вдруг деланно развеселилась Клавдия. — Может, мы решили от совхоза сверхплановую продукцию государству сдать?

— Это еще как? — не понял Григорий Васильевич.

— А так, — совсем осмелела Клавдия, подперев руки в бока. — Дай, думаем, порадуем нашего дорогого директора товарища Березина Григорь Василича. Наловим рыбки, продадим, а доход — совхозу… Вам бы нас похвалить, а вы серчаете…

— Ты говори, Клавдия, да не заговаривайся! — рассердился Березин. — Как это без разрешения рыбу из Азовского моря ловить да на базар везти!

— А мы за спросом и ехали! — уже совсем торжествующе объявила Клавдия. — Знаем, что наш дорогой директор в городе заночевал, на частной квартире, дай, думаем, отыщем его там, сюрприз поднесем.

— Ну, вот что! — побагровел Березин. — Хватит демагогией заниматься. Вертайте назад и по государственной цене всю ее в совхозе продайте… И чтоб без обману!..

— Спасибо, Григорий Васильевич! — поклонилась в пояс Клавдия. — И ты, Захар, благодари директора.

— Эх, Григорий Васильевич, не понимаешь ты казачьей души, — с досадой махнул рукой Захар Дудко.

— Я пойму твою душу, когда на дирекцию вызовем для разбора твоего дела… А с тобой разговор отдельный! — набросился на шофера Березин.

— Да не мог я куму отказать, Григорий Васильевич, — застонал тот. — Неужели ж я из-за денег?! На моей-то службе бумажки эти сами в руки сыплются…

Но Березин уже уселся в свою «Волгу», хлопнув дверцей.

— Эх, поддался я на вашу удочку! — в сердцах сказал шофер. — Возил бы своих жмуриков — тихо, хорошо, родственники рыдают, трешки сыплются… А тут эта рыба, будь она проклята!

Центральная усадьба совхоза «Приморский». Двухэтажные и одноэтажные особняки, школа, музей, больница, гостиница, ресторан…

Березин увидел из машины бредущего по тротуару немолодого казака:

— Чакан!

— А! — ошарашенно поднял тот голову, стараясь уяснить, откуда его зовут. — Григорь Василич, эт ты? А я уж думал, господь бог призывает к себе.

— На тот свет положено в трезвом виде являться, иначе могут и не принять.

— Тады поживем на этом, — кротко согласился Чакан.

— Как лошадки?

— Направляюсь к им, — с готовностью сообщил Чакан.

— Так на конюшню — туда, — Березин указал пальцем в противоположную сторону.

— У меня свой маршрут, — насупился Чакан.

Березин посмотрел в сторону чакановского «маршрута». Впереди, возле лавки, желтела винная бочка, несколько казаков уже стояли возле нее, степенно прихлебывая молодое вино. Чакан тоскливо проследил за березинским взглядом и опечалился.

— Пойду, — повернулся он спиной к бочке. — А то — соблазн.

— Иди, — кивнул Березин и захлопнул дверцу.

Чакан, сделав несколько шагов, помаршировал на месте и, как только «Волга» скрылась за углом, бодро направился к бочке.

«Волга» Березина въехала во двор и остановилась перед открытой верандой. На веранде сидели его жена и дочь. Обе приветливо улыбнулись, глядя на подъезжающего Березина. И он улыбнулся им в ответ…

…Березин чуть суетливо накладывал себе на тарелку еду.

— Ну, как в школе дела, Анюта? — спросил он у дочери.

— Ничего, — протянула Анюта.

— Отметки как?

— Нормально.

— Ответ исчерпывающий! — В голосе Березина прозвучало раздражение.

— Пап, если тебя спросят, как в совхозе дела, что ты ответишь?

— Только и делаю, что отвечаю. Вчера весь день на это потратил.

— Ну, и как у тебя дела в совхозе? — улыбнулась дочь.

— Научились, понимаешь, с родителями разговаривать! — вскипел обидой отец.

— Дочь тебя видит редко, отвыкла, какой с нее спрос!.. — вступила в разговор жена Березина, входя в столовую с дымящейся сковородой. — Выпрямись, Анюта…

Анюта лениво выгнула спину.

— Давайте, давайте, двое на одного… Опять яичница! — недовольно проворчал Березин.

— Когда это я тебя в последний раз яичницей кормила? — обиделась жена.

— Да не ты… В райкомовской столовой… — Березин склонился над тарелкой, стараясь скрыть смущение.

— И как пленум прошел?

— Ничего, нормально, — буркнул Березин и, поймав насмешливый взгляд дочери, добавил: — На уровне.

— Что ж ты не позвонил? Мы тебя вчера ждали…

— Да засиделись мы с Петром Ивановичем… А потом уж поздно было, боялся разбудить…

— С кем, с кем? — переспросила жена.

— С Петром Ивановичем Подлесным, заместителем председателя райисполкома, — сердито ответил Березни.

— И где ж вы с ним засиделись?

— Слушай, Женя, ты что, интервью у меня берешь, что ли?

— Да не сердись, Гриша. Просто мне Полина вчера вечером звонила — хотели, говорит, ужинать тебя заманить, а ты куда-то скрылся…

Березин положил себе в рот целый помидор и стал его медленно пережевывать. Воцарилась тишина.

— Когда она тебе звонила? — наконец спросил он.

— Часов в девять.

— Да, это она просто на Петра злилась, что тот со мной засиделся… Вот и позвонила тебе…

— А потом Петр Иваныч трубку взял, — ласково продолжила жена. — Так, мол, и так давно не виделись…

Березин проглотил один помидор, взял другой.

— Не умеешь ты врать, Григорий Васильевич, не получается у тебя. — поднялась из-за стола жена. — Пятьдесят два года на свете прожил и не научился.

— Да, папочка, — подтвердила Анюта, — ложь — это искусство. А ты им в совершенстве не владеешь…

— Григорий Васильич… — окликнули с улицы.

К открытому окну подошел коренастый человек средних лет с гладко зачесанными волосами и широкой улыбкой, словно навешанной на невыразительное лицо.

— А, Костоглод! — торопливо пошел к окну Березин, радуясь возможности прервать неприятный разговор. — Привет боевому заму. Как вы тут без меня?

— Да по-разному, Григории Васильич. Был вчера на плавнях, со строителями ругался…

— Зачем?

— А как же? — удивился Костоглод. — На них не накричишь, еще сто лет копаться будут. Такой народ, сами знаете…

— От одного крика, знаешь, тоже толку мало… Стройтрест у нас хороший попался как раз, — покачал головой Березин. — Им бы помочь материалами. Да и рабочей силой тоже.

— Ну, это я не… — развел руками Костоглод.

— А как лошадки? Был на конюшие?

— Нормально… Только я думаю, этого пьянчугу Чакана гнать оттуда пора. Он же лошадей нам попортит. Те уж к алкогольному духу привыкать стали — как завидят Чакана, так ржать от радости начинают… А на меня, трезвого, косятся…

— Старик зашибает, конечно, — улыбнулся Березин, — но лошадь понимает, как никто… Талант от природы…

— Ага, талант, — обиделся Костоглод. — Вчера ухожу с конюшни, вижу, он Смельчака из кружки вином угощает. Я ему: что ж ты, старый черт, делаешь? Лучшего жеребца спаиваешь!.. И знаете, что он мне ответил?..

— Ну? — снова улыбнулся Березин.

— Папа! — раздался за его спиной вскрик. — Маме плохо!..

Хмурый Березин провожал врача.

— Там ведь, — постучал доктор пальцем по лацкану пиджака, — чудес не бывает… Сердце у Евгении Федоровны, сами знаете, больное. Лечиться надо… И поменьше волнений… А что, у нее были какие-нибудь неприятности? В последнее время?

— Да нет… — бормочет Березин. — Какие у нее могут быть неприятности!

— Знаете, бывают такие характеры, затаят в себе беду и носят — вынашивают. А беда, она потом изнутри ножом по сердцу — раз! И ноль-три… В лучшем случае… Завтра я зайду.

— Спасибо вам, спасибо, Борис Васильевич, — пожал врачу руку Березин. — Извините, что побеспокоили.

Проводив врача, Березин вернулся в гостиную. Евгения Федоровна сидела в кресле, посасывая валидол, рядом пристроилась Анюта. Жена виновато улыбнулась ему, дочь хмуро взглянула на отца.

Белая эмалированная ванна с рыбой стоила у входа в магазин, около нее толпились женщины с кошелками. Шла бойкая торговля.

— Смотри, Дудко, еще раз попадешься, не миновать тюрьмы! — улыбнулся Костоглод, проходя мимо. — Боле с тобой миндальничать не будем! Директор так прямо и сказал!

— Смотри, сам не попадись, кобель старый! — тут же откликнулась Клавдия. — К Маринке, говорят, муж вертается с Севера, он те насыплет миндалю за шиворот!

— Но, но! — приосанился Костоглод. — Без намеков!..

— Возьмите рыбки, товарищ заместитель директора, — внезапно перешла на ласковый тон Клавдия. — От нее, говорят, не только ум, по и мужская удаль прибавляется. К вечерку скушаете, повеселеете. И Маринке утешение…

Костоглод рявкнул что-то невнятное и удалился прочь под веселый смех женщин.

Секретарь райкома партии Антон Петрович Хоменко вел то телефону весьма напряженный разговор.

— Березин — лучший директор совхоза в районе, — говорил он в трубку. — Да и не только в районе, сами знаете. И коммунист настоящий, я так считаю… Да бывает, жалуются, конечно, и письма приходят… Да я ведь и без анонимок знаю, что в этом совхозе делается. Случается, заносит, не спорю… Да, и стадион построил, и футбольная команда есть… И конезавод. Это его увлечение… Нет, я не согласен, что за счет благоустройства трудящихся. К нему из других областей и краев приезжают наниматься на работу. Знаете, сколько в месяц в «Приморском» получают в среднем?.. Знаете… Согласен, незаменимых людей у нас нет, но я должен заметить, что у нас слишком много заменимых. С Чернобривцевой?!.. С Ольгой Семеновной? — густые брови Хоменко поползли вверх. — Но это уж на сплетню смахивает! Согласен, проверить надо… А впрочем, — поморщился Хоменко, — пошлете вы комиссию по этой грязной анонимке, можете обидеть хорошего человека. Даже двух… Хорошего, я не оговорился, в этом вопросе мне проверка не требуется. Так вот, давайте я сам попытаюсь разобраться. Дело это тонкое, деликатное, как бы дров не наломать. Разберусь и доложу… А вам не болеть. Всего доброго.

Хоменко положил трубку и задумался. Потом нажал кнопку, в дверях появилась секретарша.

— Что-то я у вас еще хотел спросить, Людмила Васильевна… — задумчиво проговорил Хоменко. — Подскажите — что?..

— Приазовские плавни, — с готовностью ответила секретарша. — Целых два часа ни одного слова о них…

— Да, плавни, плавни, наши будущие рисовые плантации… Нет, в данном случае не о них… Ага, вспомнил!.. Как вы относитесь к анонимкам, Людмила Васильевна?

— Отрицательно, как к ним можно относиться!

— А если там правда написана?

— Пусть подпишется.

— А если боится?

— Стало быть, трус. А где трусость, там и клевета.

— Бывает и так и не так… Ладно, спасибо.

Секретарша вышла, а Хоменко снова взялся за телефонную трубку:

— Ольга Семеновна?

— Я, Антон Петрович, — отвечает ему по телефону та самая женщина, которую мы видели в начале фильма. Она сидит за письменным столом в просторном кабинете. — У меня сейчас посетительница, закончу разговор и приду… Обязательно, Антон Петрович.

Положив трубку, хозяйка кабинета перевела взгляд на сидевшую рядом полную женщину с заплаканным лицом.

— Задерживаю я вас, Ольга Семеновна, — вздохнула та. — Только куда же мне еще идти, как не к Советской власти… Ариша, соседка, так и сказала: иди к Чернобривцевой, она советский работник, сама одинокая, поймет. Если б женат был, слова б не сказала, чужую семью разрушать кто позволит. А то ведь ходит, хвост задрав, нет на него управы…

— А любит он вас? — осторожно спросила Чернобривцева.

— Любит, Ольга Семеновна, любит. Не пришла бы иначе, — всхлипнула женщина.

— Ладно, ладно, успокойтесь. Слезами тут не поможешь…

— Жили, как муж с женой живут. И совместное хозяйство вели… Только я девег у него не брала, на свои все покупала. И вот — пожалуйста. Я, говорит, моряк по натуре, не могу у одной пристани долго находиться, отчаливаю…

— Он член партии?

— Да какое там! На него даже и ДОСААФ рукой махнул, все знают — несерьезный человек…

— Что ж райисполком может сделать? — невольно улыбнулась Чернобривцева.

— Советская власть все может, — убежденно сказала женщина и доверительно продолжила: — Его пугануть надобно. Он ведь только на вид такой бравый, а прижмешь — он сразу в кусты… Мне Ариша, соседка, предлагала: давай, говорит, скажу своим, они из него мигом котлету приготовят. Только я подумала — что от него толку-то, если он в котлету превратится… И жалко все-таки…

Чернобривцева с участием взглянула на посетительницу.

В кабинете секретаря райкома партии сидит Ольга Семеновна Чернобривцева, с некоторым недоумением поглядывая на Антона Петровича, расхаживающего по комнате.

— То вы меня непоседой называете, Антон Петрович, то — на тебе, пожалуйста, — в райисполкоме засиделась. А кто на прошлой неделе на Тамани лермонтовские чтения проводил?

— Лермонтов — это хорошо, — согласился Хоменко. — Но головы наши будут снимать не за парус одинокий, а за приазовские плавни, если вовремя не освоим… А ты там когда была последний раз?

— Была… Не помню… Но была…

— Понятно. — Он внимательно взглянул на Чернобривцеву. — Я завтра собираюсь туда махнуть. Не составишь компанию старику?

— Да что вы как-то все сложно сегодня, Антон Петрович? Надо, так поедем, какой вопрос!

— А по пути заглянем в «Приморский», к Березину Григорию Васильевичу. Ты его хорошо знаешь?

— Как и других директоров совхозов, — смело взглянула Чернобривцева в глаза Хоменко. Она уже оправилась от смущения.

— Понятно… Я слышал, резковат он с людьми…

— Не замечала… Не слышала…

— Говорят, одни лошади на уме, о людях не думает.

— Ну, кто так может говорить, Антон Петрович! — возмутилась Чернобривцева. — Один из лучших совхозов в крае! Виноградарство, рисосеяние, свою животноводческую базу создали. А живут как! Две школы, одна музыкальная, больница, кинотеатр, дом отдыха, стадион! Птичьего молока только не хватает! Ну, создали завод коневодческий, так что плохого? Призы берут на краевых и республиканских состязаниях.

— Он теперь на европейское дерби замахнулся, — засмеялся Хоменко. — Мне весной из крайкома звонили — уйми, говорят, своего Березина, он в Москве валюту затребовал на покупку породистого скакуна из Франции.

— Так ведь дали!

— Дали, — кивнул Хоменко. — Попробуй ему не дай… А вы как к лошадкам относитесь, Ольга Семеновна?

— Хорошо отношусь, Антон Петрович. Только еще лучше отношусь к людям. К тем, кто умеет в седле сидеть и быть казаком не только по названию.

— Отрезала! — довольно улыбнулся Хоменко. — Язык у тебя острый…

— А чем же другим сражаться слабой женщине? — кротко ответила Чернобривцева.

— Есть еще и другое оружие, — пробормотал про себя Хоменко. — И поострее… И поопасней…

Крытый манеж. На трибунах для зрителей немноголюдно. Отдельной группой расположились Березин, Хоменко и Чернобривцева. На манеж одного за другим выводят скакунов.

— Колдун, — объявил Чакан, захвативший роль распорядителя. — Возраст три года. Готовится к соревнованиям на первенство края…

Березин испытующе взглянул на гостей, как им понравился «Колдун».

— Космонавт! — объявил Чакан. — Два с половиной года. Очень перспективный!..

— Во сколько они обходятся совхозу? — поинтересовался Хоменко.

— Мы не только покупаем, но и продаем, — мгновенно нашелся Березин. — Опять же призы, популярность… В наше время популярность тоже материальная сила.

Хоменко усмехнулся, но промолчал.

— Ловелас! — с особой торжественностью провозгласил Чакан. — Куплен данной весной в городе Бордо за двести тысяч франков.

— Это он, он! — выкрикнул кто-то по-французски. — Салют, Ловелас!

Немолодой темноволосый человек, возбужденно размахивая руками, пробрался к самому краю барьера, отделяющего трибуны от поля. Рядом с ним — седовласая подтянутая женщина.

— Раймон! — вскочил Березин. — Это ж я у него в Бордо купил. А рядом жена. Хорошие ребята, между прочим. Раймон, Мари! Идите сюда! Мари, поднимайся к нам!

— А, Грегуар! — обрадовался Раймон. — Я приехал к тебе в гости!..

Перепрыгивая через скамьи для зрителей, Раймон напрямик устремился к Березину, заключил в объятия и быстро заговорил по-французски, смеясь и жестикулируя.

— Что он говорит? — спросил Хоменко.

— Он же по-французски, — развел руками Березин, — я не понимаю…

— Раймон рассказывает, как попал к вам, — переводит на ходу Мари, говорит она по-русски почти без акцента. — Он был в Тбилиси, Сочи, но прежде чем улетать в Москву, решил навестить вас и Ловеласа.

— Откуда вы так хорошо наш язык знаете? — удивился Хоменко.

— А! — отмахнулась Мари. — Долгая история…

Евгения Федоровна и Анюта, в фартуках, заканчивали накрывать стол для гостей. Двери в соседнюю комнату открыты. Там Березин, Раймон, Мари, Хоменко, Чернобривцева. Шутки, смех, громкие возгласы.

— Зачем эта женщина приехала сюда? — негромко спросила Ашота, покосившись на дверь.

— По делу, Анюта, по делу… — не поднимая головы, ответила мать.

— А зачем к нам в дом пришла? Что ей здесь надо?

— Анюта!.. — испуганно посмотрела на дверь Евгения Федоровна. — Мы с тобой должны уметь людей принять. Она зампредрайисполкома… Прошу, гости дорогие! — пригласила она.

Общество двинулось к столу из соседней комнаты.

— А ну-ка, я покомандую, — принялся рассаживать гостей Хоменко. — Сюда французскую делегацию… Здесь хозяин с хозяйкой, а тут райком… Никаких, никаких! — удержал он Евгению Федоровну, пытавшуюся улизнуть в кухню. — За стол! Анюта, справишься одна?

— Анюта-то справится, — раздался голос Чакана. — Я гляжу, без меня тут управиться решили… — Он стоял в дверях при полном параде — в военной форме и при орденах. — Мисьо Чакан, — представился он гостям, щелкнув каблуками.

— Присаживайся, дед, — приветливо пригласил его Березин. — Мы про тебя не забыли, но гостей неудобно заставлять ждать.

— Скажите, как вас зовут, господин Чакан? — спросила Мари.

— Чакан, Емельян Артемович, — светски наклонил голову дед.

— Емеля! — француженка схватилась за сердце.

— Чё?! — испуганно воззрился на нее дед.

За столом все ошарашенно замолкли.

— Не признаешь меня?

— Нет, — покрутил головой Чакан. — С заграницею связей не имею. Анкета чистая.

— Та я ж Маша… Мария Синица… Неужто позабыли?..

— Маня?! — охнул дед. — Как же ты поддалась все же?

— Да ты на себя погляди, леший беззубый! — засмеялась Маня-француженка.

— Что происходит? О чем вы говорите? — забеспокоился Раймон.

— То ж Емеля Чакан… Я же его раненого в сорок втором году от фашистов прятала, — объяснила Маня по-русски, а Раймону сказала по-французски: — Это тот старшина с Кубани, о котором я тебе рассказывала…

— О, ля-ля! — Раймон вскинул приветственно руку, полез обниматься с дедом.

— Так вы не иностранка? — удивился Хоменко. — Из эмиграции?

— Та какая я эмиграция! Угнали нас всех — и парней, и девчат — в кабалу фашистскую. А в лагере познакомилась с Раймоном. Так и стала француженкой. Двое детей у нас, взрослые уже… — Синица из Франции перевела взгляд на Чакана и горестно покачала головой. — Емеля.-, — только и сказала она, а из глаз слезы.

— Ну что ты, Маня, ну что ты, — забормотал дед. — Мисьо ведь тут, неудобно. Подумает черт знает что… француз все ж-таки. Союзники…

…Под бравурную, совсем не танцевальную мелодию, лихо отплясывали гости в доме Березиных. Плясали, кто во что горазд, но весело, с азартом.

За столом оставалась лишь Евгения Федоровна Березина, с грустью наблюдала за танцующими. Анюта меняла сервировку, изредка поглядывая на мать.

А в танце находят друг друга глазами Березин и Чернобривцева, Маня-француженка и дед Чакан…

Француз с шутливой угрозой наступает в танце на Чакана…

Пол ходит ходуном от топота! Ух!.. Эх!.. Ас-са!..

Поздний вечер. Евгения Федоровна Березина в ночной рубашке бродила по спальне, изредка поглядывая на себя в зеркало и напряженно прислушиваясь к шорохам, доносящимся из соседней комнаты. Там Григорий Березин тоже готовился отойти ко сну.

— Ну как, ты мной доволен? — спросила она. — Не осрамилась перед районным начальством? Да и перед заграницей?

— Молодцы вы с Анютой, — искренне ответил из-за двери Березин. — Стол был на высшем уровне!.. Но дед-то наш, дед! Вот не ожидал!

— А Маня эта, француженка, видно, ничего была в молодости.

— Да она и сейчас вполне. Только худющая… Говорят, мода такая. Хотя аппетитом бог не обделил.

Так и не дождавшись в спальне супруга, Евгения Федоровна вышла в соседнюю комнату. Березин с папироской сидел у открытого окна.

— Все куришь? — печально заметила жена.

— Да я немного, — смутился Березин. — Перед сном…

— А тебе худые не нравятся? С каких пор?

— Да нет… — отвел глаза Березин. — Я так, к слову…

— Вот Ольга Чернобривцева действительно интересная женщина. — Березина внимательно посмотрела на мужа. — Не скажешь, худая или полная. Красавица, одно слово!

— Ну уж и красавица! — окончательно смутился Березин.

— А что, не нравится тебе Чернобривцева? — невинно спросила жена.

Березин все-таки решил посмотреть ей в глаза. Взгляды их встретились — чуть насмешливый, но вместе с тем тревожный взгляд женщины и замученный взгляд мужчины.

— Я с тобой хорошую жизнь прожила, Гриша, — неожиданно легко, словно утешая мужа, проговорила Евгения Федоровна. — Не жалею ни об одном дне.

Березин промолчал, только покивал головой, словно повторяя про себя ее слова.

— Даже если полюбишь кого, я и на то готова, лишь бы возле тебя быть.

Березин замер.

— Ты для меня один, Гриша, и другого не будет. У тебя может еще кто быть, а у меня не будет. Никогда не будет.

— Женя, что ты в самом деле, и мне, и себе душу мытаришь… С тобой же я, с тобой и никуда не денусь. Если и уезжаю когда, то по делам.

— Я тебе не контроль, Гриша…

Евгения Федоровна повернулась и медленно направилась в спальню. Лицо полно ожидания — остановит, позовет, приласкает… Нет, Березин продолжал курить, сумрачно глядя в окно.

В спальне она рухнула на кровать, зарыв лицо в подушку.

Березин докурил сигарету, пошире распахнул окно и с наслаждением подставил лицо прохладному ветерку.

С балкона гостиничного номера Ольга Семеновна Чернобривцева задумчиво смотрела в ночь. Вокруг неистовствовали цикады.

На соседний балкон вышел Антон Петрович Хоменко.

— Ну, как вам французы, Ольга Семеновна? Но Чакан-то, вот дед! Международный бабник оказался!..

— Ну что вы, — укоризненно повела плечами Чернобривцева. — Там, по-моему, все было романтично и возвышенно. У них платонические отношения…

— Боюсь, что наш дед с философом Платоном не нашел бы общего языка, — усмехнулся Хоменко. — Ну да бог с ними… Я с вами поговорить хотел, Ольга Семеновна. Может, зайдете ко мне?

Чернобривцева, пожав плечами, направилась в номер секретаря райкома.

— Говорите, Антон Петрович. — Голос у Ольги был отчужденный, бесцветный.

— О Березине хотел поговорить с тобой.

— Догадывалась.

— Ну и как будет дальше?

— Да никак.

— Ишь, какая смелая! Ты что, другого мужика не могла себе найти?

— Не смогла, как видите.

— Вышла бы замуж за кого-нибудь.

— За кого-нибудь замуж не выходят.

— Да что ты в этом Березине нашла?! Подумаешь, выдающийся директор! Зазнайка он, твой Березин!.. Фар, фан… фон-фараон!.. С людьми не умеет обходиться!

— Умеет, — вздохнула Чернобривцева. — Умеет, Антон Петрович. Так уж, прямо говоря, я виновата. Все это время кляну себя… А как побывала у Березиных в доме, совсем покой потеряла… Но как быть? Как?!.

— Придется тебе уехать из района, Ольга, — совсем уж по-отечески проговорил Хоменко. — Другого выхода нет.

— Да не выход это, Антон Петрович! Вы думаете, я уеду, он здесь останется? Не-ет, за мной уедет, верьте мне… Не любит он ее… Может быть, для нас двоих это и выход, да как же свое счастье на чужом горе строить!..

— А то и на чужой жизни, — вздохнул Хоменко.

— Хороший вы человек, Антон Петрович, — повернула к нему заплаканное лицо Чернобривцева. — И секретарь настоящий. Да только этот клубок нам самим придется распутывать.

— Видишь, до истины добрались совместными усилиями. Глядишь, и другие дела тоже правдой обернутся…

— Вы о чем, Антон Петрович?

— Да все о том же, Ольга Семеновна. О делах березинских. Жалуются на него люди… И придется нам с тобой завтра на дирекции этот вопрос слушать.

— Антон Петрович, — взмолилась Чернобривцева, — да как же я могу?..

— А вот так же, — жестко ответил Хоменко. — Ты, Ольга Семеновна, райисполком представляешь. Не можем мы проходить мимо жалоб… Не знаю, почему человек не подписался. Может, его Березин запугал. У твоего Березина силы — во!.. — Хоменко сжал кулак и потряс им в воздухе.

Маленький зеленый дворик, примыкавший к совхозному кафе, еще освещен, хотя перевернутые стулья уже поставлены на опустевшие столы. Только один столик был занят — здесь за бутылью виноградного вина сидели Костоглод и Захар Дудко.

— Вот ты на меня обиделся сегодня, а зря, — улыбаясь, вкрадчиво говорил Костоглод. — Я ведь такой же, как все вы, — простой человек. Директор и так либералом называет… Хочешь, говорит, добреньким со всеми быть, народ, говорит, держать надо. Тогда, говорит, толк будет.

— Все вы ангелы, — пробубнил Дудко. — Один я…

— Он ведь в прокуратуру хотел дело передать на тебя, насчет рыбы, — доверительно сообщил Костоглод. — Я отговаривал, но он настаивает. Все равно, говорит, передам.

— Ну, это ты не загибай. Он сам меня послал рыбу продавать. Продай, говорит, по магазинной цене, а деньги сдай. Ну, я продал. И сдал. Не все, конечно. Клавдия взяла чуток. Ну, и мне, ясно дело, положено…

— Это он тебе сказал. А мне — другое: чтоб я приготовил дело на тебя в прокуратуру… Ну, давай выпьем, ладно…

— Нет, ты мне скажи, что он тебе говорил! — налился пьяной яростью Дудко.

— Я ж тебе объяснял… Я сказал, прокурору уже сообщил. И дело на тебя уже заведено.

— Ну, я ему это припомню, — выкрикнул Дудко. — Он у меня попляшет…

— Что ты можешь сделать? — махнул рукой Костоглод. — Ему вон сам секретарь райкома Чернобривцеву для отдохновения привозит. С доставкой на дом, так сказать…

— Вы скоро закругляетесь? — подошла уборщица с тряпкой в руках. — Что мне ночевать тут с вами?

— Переспим как-нибудь без тебя, мамаша, — хихикнул Костоглод. — А будешь шуметь, зараз проверю, сколько ты домой с кухни понесешь.

— Ах, ах, напугал! — отрезала уборщица, но от стола отошла.

— Да, взялся он за тебя, — посмеиваясь, продолжал Костоглод, заглядывая в мутные злобные глаза Захара.

В гостиничном номере Хоменко зазвонил телефон. Антон Петрович поднимает с подушки заспанное лицо, включает лампу, снимает трубку.

— Ну как, убедились? — прозвучал в трубке приглушенный мужской голос.

— Кто это?

— Угадали их вдвоем — Березина и эту — красавицу нашу? Ничего парочка, а, товарищ секретарь?

— Что ж ты боишься назваться? Бродишь, как вор по ночам… Это ты письмо в райком писал?

— Здесь никто не назовется, Березин всех запугал, — проговорил голос в трубке. — Вы до правды должны дознаться, товарищ секретарь, а не кто написал. Он народ в кулак зажал, никому дохнуть не дает. Захар Дудко. рыбак знатный, хотел руки на себя наложить, едва из петли вытащили…

— Это какой Дудко? Браконьер, что ли?

— Вы, товарищ секретарь. с народом поговорите, там правду искать надо, а не за столом у директора водку трескать!

— Ну, если у вас в совхозе все такие смелые, как ты, то мне до правды вовеки не добраться, — усмехнулся Хоменко. — Приглашаю завтра на заседание дирекции, будет разговор.

Тебя никто не тронет. Гарантирую неприкосновенность твоей отвратительной личности…

— Поли-ина! — раздался истошный вопль под сводами обширного, оборудованного по последнему слову техники коровника.

Доярка, освобождавшая очередную буренку от металлических щупальц доильного аппарата, поднялась навстречу толстухе в развевающемся белом халате.

— Да что случилось?

— Бросай работу, дуем в дирекцию!

— Коровы же… — развела руками Полипа.

— Какие коровы! Васильича нашего сымают!..

— Брешешь!

— Вот те крест, — перекрестилась толстуха, прикрыв левой рукой звезду Героя Социалистического Труда на лацкане жакета.

…Переполох и на элеваторе. Немолодой бригадир поясняет обступившим его рабочим:

— Приехали с району… Собрались. Обсуждают. Мы должны…

— По коням! — раздался нетерпеливый юношеский голос.

Все бросаются к «газику», стоящему неподалеку.

Покидают конюшню возбужденные конюхи…

Выходят из автобазы шоферы и слесари…

Даже винную бочку на улице и ту оставляют постоянные завсегдатаи…

Около здания дирекции быстро собирается толпа…

Сигналя, замедляет ход интуристовская «Волга», в которой вместе с супружеской парой из Франции восседает дед Чакан.

— Что-нибудь случилось? — спросил Раймон.

А Чакан уже понял, что дело неладно, и кивнул шоферу — проезжай, друг, не останавливайся.

— То митинг собирается, — пояснил он. — Супротив паразитов в Южной Африке.

— Да, я заметил, — кивнул Раймон, — здесь в СССР очень близко к сердцу принимают судьбу совершенно незнакомых людей на других континентах…

…К двери с табличкой «Директор совхоза» придвинулись вплотную несколько человек. Немногословный бригадир чуть приоткрыл дверь:

— Можно?

В кабинете директора идет совещание.

— Мы же заняты, вы что, не видите? — полыхнул огнем Костоглод. — Закройте дверь, не мешайте работать.

— Ежели вы против директора тут собрались, — начала с высокой ноты доярка, — так и меня увольняйте! Не буду коров доить!

— Да вы что?! — поднялся Березин. — Никто меня не снимает, с чего вы взяли?

— Ты подожди, Васильич, — выступил вперед бригадир, — тут не только о тебе речь… Вы скажите, Антон Петрович, сколько мы собирали риса до Березина? Тридцать центнеров. А сейчас, сколько?

— Шестьдесят, — подсказал Костоглод.

— Животноводческая база у нас была?

— Не было, — снова подсказал Костоглод.

— А я тебя не спрашиваю, — отмахнулся бригадир.

— Товарищи, успокойтесь и идите работать, — как можно ровнее сказал Березин, но голос его предательски дрогнул.

— Пойти, конечно, можно, — согласился бригадир, — но ведь там народ. Спросют… А мы что скажем?

— А вы скажите… — начал Костоглод.

— А я не тебя спрашиваю, — снова отмахивается бригадир. — Это я вам, Антон Петрович, запрос делаю.

Хоменко поднялся, махнул рукой:

— Пошли!

— Куда? Как пошли? — заволновались в кабинете.

— К людям, — пояснил Хоменко. — Вы ж говорите, они спросят. Вот мы и скажем. — И он первым направился к двери.

…Толпа встретила их нестройным гулом.

— Вот какое дело, товарищи, — с ходу начал Хоменко. — Есть такое мнение — послать вашего директора Григория Васильевича Березина в Москву учиться, квалификацию повышать. Как вы к этому относитесь?

— А сам-то как? — спросили из затихшем толпы.

Березин хотел что-то сказать, но Хоменко его опередил:

— Сам ом согласен.

В толпе наметилось явное замешательство. Но вот вперед выступила высокая немолодая казачка с открытым строгим лицом.

— Это чтобы Григорий Васильевич решил от нас уехать, не сказав ни слова?! Не верю! Это ты, Антон Петрович, шутки шуткуешь с нами. К нашему директору из столицы приезжают поучиться профессора по сельскому хозяйству, а ты его — в Москву учиться… Чему он там научиться может?

— Ну, это ты загнула, Марья Афанасьевна, — развел руками Хоменко. — В Москву со всего мира едут. Я сам там учился, к примеру, на высших партийных курсах.

— Ты — другое дело. У тебя политика, а у него земля. Она — наша учительница… А если послать уж кого приспичило, возьми вон Костоглода. Все одно здесь только груши околачивает.

— Какие груши? — вспыхнул Костоглод. — Вы на что намекаете?

В толпе зашикали, засмеялись.

— Так что — не отпускаете Березина? — повторил вопрос Хоменко.

— Не-е-ет! — пронеслось над площадью.

— Правильно делаете, — улыбнулся Хоменко. — Я бы тоже не отпустил на вашем месте.

В гостиной своего дома Григорий Березин натягивал высокие резиновые сапоги.

— А с чего все началось, откуда эти разговоры — стадион, конюшня? — спросила Евгения Федоровна.

— А черт их знает! Хоменко разве скажет? Из него слова лишнего не выбьешь… Думаю, кто-то отсюда доносит…

— Кто же?

— Не хочу гадать. Начнешь ковыряться в памяти — где, кому что не так сказал, сам не заметишь, как хороших людей в плохом подозревать начнешь… Принеси-ка мне на всякий случай куртку брезентовую. Плавни все-таки, может пригодиться.

Евгения Федоровна вышли из комнаты, а Березин выглянул в окно — на дорожке перед палисадником стояли две «Волги» и возле них прохаживались, беседуя, Хоменко и Чернобривцева.

— Вот, протянула куртку Евгения Федоровна.

— Может быть, все-таки съездишь с нами? — не очень уверенно предложил Березин, отводя глаза в сторону.

— Да нет, Гриша… Да и по дому хватает всего… Ну, счастливо тебе… — Она обняла его, прильнув к груди.

— Да что ты, Женя! — Березин похлопал жену по плечу. — Как будто в дальнюю дорогу провожаешь. Вечером буду дома.

— Буду ждать, Гриша!

— Ну, хорошо, хорошо… — Березин мягко высвободился из объятий супруги.

— Папа, — остановил его голос дочери, когда он торопливо пересекал двор.

Анюта сидела на подоконнике.

— Чего тебе, Анюта? — почему-то вполголоса спросил Березин.

— Я хотела тебя попросить…

— Давай твои просьбы.

— У меня их немного, всего одна. Не обижай маму…

— Да ты что?! Что ты придумываешь?! — вспыхнул Березин.

Но Анюта спокойно смотрела отцу в глаза, и Березин, не выдержав взгляда, резко повернул к калитке.

Евгения Федоровна застыла в комнате, возле окна.

Хоменко, Березин, Костоглод, Чернобривцева в приазовских плавнях. Они знакомятся с ходом работ для будущих рисовых плантаций, спорят со строителями, выслушивают их объяснения…

И — тишина. Двое стоят, обнявшись. Через мгновение они вернутся в реальный мир, но сейчас нет никого на земле. Только они. Постепенно они возвращаются в действительность, и снова шуршит камыш, доносится равномерный шелест близкого моря.

Ольга первая разжала руки.

— Мы потеряли голову, — срывающимся голосом сказала она.

— Все равно будем вместе, Оля! — выдохнул Березин.

— Нет, Гриша, не будем, не будем. Не имеем права! Разве это счастье, если оно ворованное!

— Так я и знал! Не надо было тебе приезжать в совхоз, да еще домой ко мне являться!

— Это Хоменко…

— Старый черт! Догадывается, наверное…

— Раньше догадывался, Гриша, а теперь все знает. Все, как есть. Я ему все рассказала…

— Ты?!

— Он сознательно привез меня в совхоз. И в дом к тебе привел. И жену показал… Все точно, без промаха…

— Старый черт! Сам на ладан дышит и другим жить не дает!

— Нет, Гриша, Хоменко справедливый, добрый человек.

— От его доброты у других сердце останавливается!

— Нельзя свое счастье на чужой беде строить, нельзя, Гриша… Это я в твоем доме поняла…

— И это все, что ты поняла?

— Гриша, я же люблю тебя…

И Ольга порывисто обняла Березина.

В камышах две лодки. В одной из них — Чакан, в другой — Раймон с женой. Все трое закинули удочки в воду и, как зачарованные, не сводят глаз с поплавков. Первой не выдерживает Мари:

— Емеля, может, не здесь ловим?

— Т-ш-ш… — предостерегающе поднял палец Чакан, не отрывая глаз от поплавка.

В этот момент Раймон дернул удочку, и в воздухе заплясала серебристая рыбка. Раймон деловито снял ее с крючка и бросил на дно лодки, где уже трепыхались другие неудачницы.

— А у него все идет и идет!.. — возмутилась Мари.

— Рыба, она животная серьезная. К ней подход нужон… — сказал Чакан. — Мой голос для них все одно как Левитан по радио, отродясь известен. А которые помоложе, тем мамаши и папаши расскажут, кто я есть. Обратно ты со мной беседуешь, они и тебя на заметку берут. А Раймон, он им по-французски: силь ву пле, мадам или мамзель. И она, как дура зачарованная, лезет на крючок…

— Гляди, гляди! — закричала Мари, тыча пальцем в поплавок. — Клюет же!

Дед спохватился и потащил леску из воды. Но леска натянулась еще сильнее, даже лодка сдвинулась с места. Чакан поднатужился, напрягся и вдруг откинулся назад, потеряв опору, а из воды выскочило какое-то пузатое, ощетинившееся чудище с вытаращенными глазами. Размахивая клешнями-щупальцами, оно шлепнулось в лодку, подпрыгнуло перед носом ошарашенного деда и бухнулось обратно в воду. Мари взвизгнула.

Пошли по воде пузыри, удочку потащило к камышам, но там тростник остановил ее, леска последний раз натянулась, дернулась и лопнула. Удилище закачалось на взбаламученной воде.

— Что это было? — первым обрел дар речи Раймон. — Может быть, акула?

— Господи, живы, слава богу, — вздохнула облегченно Мари.

— То морской леший был, — серьезно пояснил Чакан, подгребая к тростнику. — Я за ним давно охочусь. Он и рыбу от меня отгоняет. Я когда помоложе был, он меня вовсе в море утащить хотел…

— Раймон говорит, что лешие бывают только в сказках для детей, — сказала Мари.

— Это точно, их нету, — согласился Чакан. — Но один все ж-таки имеется. Я его черта лешего словлю. В целях охраны окружающей среды…

— Поехали домой, — предложила Мари. — Я есть хочу…

— Да, время обеда, — кивнул муж. — И к тому же, — потянул он носом воздух, — вкусно пахнет…

— Это Захар Дудко, браконьер, — проворчал Чакан. — Знает, что люди воздухом надышутся, ждать ушицы невмоготу. Он тут как тут с котелком — отведайте рыбки, люди добрые.

— Ну и прекрасно, купим у него рыбу, — обрадовалась Мари.

— Привыкла ты, Манька, там у себя все покупать да продавать! — разозлился дед. — Здеся у нас Кубань! Казаки мы! С гостей денег не берем!

— К берегу, к берегу! — призывно замахал Раймон. — Я слышу, как меня зовет из котелка рыба!

Евгения Федоровна взволнованно ходила по двору, что-то ее тревожило.

У калитки появился Дудко.

— Григория Васильевича нет дома, — сказала Березина.

— Я не к нему пришел… Я к тебе, директорша.

— А я чем могу вам помочь?

— Помочь-то я хочу тебе… Что же ты, так и будешь жить дальше, как слепая?

— О чем вы говорите?!

— Думаешь, твой Березин святой? В монахи подался? Живет твой Березин с Чернобривцевой…

— Я прошу вас…

— А ты не проси! Ты не проси меня… Я Березина просил, чтоб в суд не передавал. А он что? Он что?

— Да не знаю я этого всего! Не знаю… Уходите. Немедленно уходите. — И отвернувшись от Дудко, она торопливо ушла в дом.

Две «Волги» остановились на пригорке возле рыбачьего поселка. Из машин вылезли Хоменко, Березин, Чернобривцева, Костоглод.

— Хорошо тут, Антон Петрович, правда? — угодливо подкатился Костоглод.

— Запах хороший, — согласился Хоменко. — Ухой пахнет.

— Браконьеры, конечно, не перевелись, — мигом настроился на новую тему Костоглод. — Встречаются отдельные личности. Вот Захар Дудко, например. Я неоднократно ставил вопрос…

— К нему и заглянем в гости…

И Хоменко направился вниз, в поселок. Березин двинулся за ним. Костоглод было тоже решил примкнуть к группе, но Хоменко его остановил:

— Мы вдвоем с Григорием Васильевичем управимся. А вы тут подышите воздухом.

— Есть, — щелкнул каблуками Костоглод и обратил взор на Чернобривцеву. — Как Ольга Семеновна, скоро мы изживем пережитки в отдельных личностях?

— Боюсь, если некоторые личности избавятся от своих пережитков, они вообще перестанут быть личностями, — усмехнулась Чернобривцева.

— Ответ глубокий, заставляет задуматься, — посерьезнел Костоглод. — Постараюсь вникнуть…

…Хоменко и Березин шли по поселку.

— Не скажете, где здесь Захар Дудко живет? — обратился Хоменко к проходящей мимо женщине.

— Вон третий дом. А вы не из милиции?

— Нет. А вы что, милицию ждете?

— Да нет, просто так сказала… — махнула рукой женщина. — Третий дом.

— Спасибо.

— Дался вам этот Дудко, Антон Петрович! — пожал плечами Березин. — Браконьера живого не видели?

— Как не видел! Вот он, передо мной… Живой и здоровый.

— Да вы что, Антон Петрович! — Березин даже приостановился.

— А что? До чужих баб ходить от законной жены, то разве не браконьерство называется!

— Ах, вот вы о чем…

— Об том самом, сокол ясный…

— А вы что, всегда таком святой были или только под конец жизни?

— За конец жизни спасибо!

— Извините, неправильно выразился.

— Выразился ты правильно, сказал, что думал. А насчет святого… Не святой. Но до трагедий дело не доходило, ничьим жизням ничто не угрожало. Устраивался как-то…

— А я ее устраиваюсь…

— Устраиваешься, устраиваешься! Да еще как! Ты еще в фаэтон сядь и по району поезди с ней, чтоб все видели, какой ты храбрый.

Они подошли к дому Дудко. Во дворе Клавдия развешивала белье.

— Здравствуйте, Григорий Васильевич, — встревоженно кивнула она Березину. — К нам?

— Да, поговорить хотели, — ответил Хоменко.

— Мы все деньги за рыбу в совхоз сдали. Вы же знаете, Григории Васильевич…

— Это секретарь райкома товарищ Хоменко, — представил Березин.

— Здравствуйте, — поклонилась Клавдия. — Неужели мой надумал к вам в партию поступать?

— Да нет, вы за партию не беспокойтесь, — усмехнулся Хоменко. — Ей это не грозит. Мы на самом деле повидать его хотели, ничего страшного… Как он себя чувствует?..

— Здоров, как бык, — еще больше встревожилась женщина. — Да пойдемте, я вас провожу, он на берегу…

Захар Дудко, возившийся на берегу возле костра, настороженно поднял голову, увидев Клавдию в сопровождении Хоменко и Березина.

— Добрый день, — поздоровался Хоменко.

— И вам добрый, — сдержанно ответил Захар.

— Вот из району приехали на нас поглядеть, — торопливо сказала Клавдия. — А чего глядеть? Деньги мы за рыбу сдали, все до копеечки, вот Григорь Василия знает…

— Знатная уха будет, — заглянул Хоменко в котея. — Куда столько?

— А заграница в камышах рыбу удит, — пояснил Дудко. — Известное дело, приедут ни с чем, а жрать охота. Как раз время… — Он приложил ладони ко рту: — Э-ге-ге-гей!..

— А!.. О!.. У!.. О-ля-ля-ля!.. — откликнулись совсем рядом.

— Может, останетесь, отведаете? — предложил Дудко. — Скоро будет готова.

— Да нет, — с сожалением отказался Хоменко, — ехать надо. Ну, а вообще-то как жизнь?

— Да как сказать… Всякое бывает. Ничего вообще, — замялся Дудко, настороженно поглядывая на пришедших. — Бывает, и грех на душу возьмешь, не без этого… Но уж раз повинился и простили, так зачем же снова — суд, прокуратура?

— Кто тебе сказал насчет прокуратуры? — жестко спросил Березин.

— Неважно, кто сказал… Было же…

— Не было. Надо было наказать тебя, да еще раз пожалел.

— Правда — не было? — поднял на Березина тяжелый взгляд Дудко.

— Правда. Кто тебя в ожесточение втравливает?

— Сам разберусь, — замкнулся вдруг Дудко. — Сам!

Невдалеке от берега появились две лодки. Раймон поднял над головой связку рыбин, демонстрируя свой улов. Чакану оставалось лишь помахать кепкой.

Хоменко и Березин, поприветствовав рыбаков и попрощавшись с супругами Дудко, двинулись обратно к поселку.

— Кто-то тебя, Гриша, сильно невзлюбил здесь, — сказал Хоменко. — Кто, не догадываешься?

— Не хочу догадываться.

— Гордый!

— Какой есть…

— Какой есть, ты мне не нужен. Ты двумя жизнями, кроме своей, играешь! Двумя. Как это втемяшить в твою дубовую башку?

— Я без Ольги жить не могу, Антон Петрович, — тихо проговорил Березин.

— «Жить не могу»! Вот исключим тебя из партии!

— Не исключите, Антон Петрович… Сердце у вас доброе. И справедливое…

— Ты брось на моей доброте спекулировать! — повернулся к нему Хоменко. — Моя доброта тоже не вечна!

Ольга Чернобривцева задумчиво следила за тем, как Хоменко и Березин идут по тропинке от поселка, время от времени останавливаясь и размахивая руками. Костоглод сидел в сторонке, покусывая травинку. Шофер тихо посапывал в машине…

И в этот момент на землю обрушился ураган.

Первый, свирепый и неожиданный, порыв ветра, подобно взрывной волне, прокатился по берегу. Соломенная шляпа Костоглода взвилась в воздух и понеслась ввысь, набирая скорость. Он было рванулся за ней, но тут же споткнулся, упал, а встать уже было трудно — ветер пригибал к земле. И Костоглод на четвереньках пополз к машине.

Чернобривцева прижалась к дверце автомобиля.

Березин и Хоменко медленно продвигались вперед, наклонившись и прикрывая лица руками. Молодой и могучий Березин поддерживал Хоменко за плечи.

…У моря ветер крутил и мотал лодки, французы и Чакан безуспешно пытались грести к берегу, весла им не подчинялись, грохот ветра заглушал слова.

Захар и Клавдия бежали к поселку, не выпуская из рук котелка с ухой.

Ураган нарастал.

Словно рассвирепевшее чудовище, он смахивал крыши с сараев, вырывал из земли кусты и уносил их ввысь, оттуда швырял оземь и снова утаскивал за собой, наслаждаясь всевластием. Слышался звон разбитых стекол, истошные крики, яростное кудахтанье кур.

…Добравшись наконец до своей машины, Хоменко в изнеможении упал на сидение рядом с шофером. Позади уже пристроился перепуганный Костоглод. За ним вползли Чернобривцева с Березиным.

— Ну и ну! — выдохнул Хоменко. — Давно такого не было!

— Восемь баллов, не меньше, — сказал шофер.

— Езжайте на центральную усадьбу, Антон Петрович, — предложил Березин. — Там у вас будет связь со всем побережьем.

— Что значит — езжайте? А ты?

— Я за вами. Только скатаю на берег, посмотрю, как там мои французы. Не бросать же гостей в трудную минуту!

— Ладно, — нехотя согласился Хоменко. — Только не задерживайся, тебе тоже общая картина не помешает…

— До встречи, — Березин хлопнул по плечу Хоменко и взялся за ручку дверцы. — Не скучайте без меня. — Он улыбнулся Чернобривцевой и Костоглоду, но чувствовалось, что эта улыбка предназначена только Ольге.

— Поехали, — кивнул Хоменко шоферу, услышав, как хлопнула дверца.

Машина тронулась с места, но в этот момент дверца хлопнула вторично. Хоменко с удивлением обернулся — позади сидел один Костоглод, Чернобривцевой в машине не было. Костоглод с откровенной насмешкой смотрел на секретаря райкома.

Хлопнула дверца в машине Березина.

Григорий Васильевич повернул голову. Рядом с ним на сиденье — Чернобривцева. В глазах мольба, любовь.

Березин молча тронул машину.

В другой машине нависло тяжелое молчание. Хоменко первым нарушил его.

— Ты писал? — спросил он, не оборачиваясь.

— Нет, — с готовностью ответил Костоглод.

— Что — нет?

— Не писал…

— Чего не писал?

— Ничего не писал. Вы же сами спрашиваете… — смешался Костоглод, поняв, что попался.

— Скажи спасибо стихийному бедствию, а то выбросил бы из машины.

— Но вы же сами… Я же не…

— Высажу, — снова предупредил Хоменко, и Костоглод смолк.

Машина постепенно набирала скорость, несмотря на ураганный ветер.

— За что ты так ненавидишь Березина? — спросил Хоменко.

— Антон Петрович, вы меня не поняли… Я о другом совсем… — Костоглод уже пришел в себя и решил изворачиваться до победного конца. — Я думал, вы по поводу письма насчет строительства.

— Не крутись, я твой голос узнал. Это ты вчера по телефону мне голову морочил.

— Ошибаетесь, Антон Петрович, это был не я… — бормотал Костоглод.

— Ему люди верят, — продолжил Хоменко, — а тебе нет. Потому что он людей любит, а ты нет.

Костоглод вежливо улыбнулся, но в глазах его застыл страх.

— И что за страсть такая! — воскликнул Хоменко. — Как человек попадется талантливый, с душой настоящей, так обязательно аморалку какую-нибудь на хвост норовят повесить! А другой круглый, как шар, ни за что не уцепишься. А шар изнутри пустой… А то и вовсе гнилой…

Еще издалека Березин увидел интуристовскую «Волгу», заваленную набок, и шофера, который безуспешно пытался поставить ее на колеса. Рыболовы же почти достигли берега, и дед Чакан уже сполз вниз в воду, чтобы вытянуть лодку на песок.

Березин понял, что дальше пробираться с машиной опасно. Он вывернул ее лицом к ветру и попытался приоткрыть дверцу. Сначала не получилось, но внезапно ураган как бы замер, остановился, и Березин, легко открыв дверцу, выпрыгнул на песок.

И вдруг снова — будто стотысячный артиллерийский залп обрушился на землю.

Березин невольно втянул голову в плечи и присел.

— А-а-а-а! — раздался из машины душераздирающий вопль Ольги Чернобривцевой.

Лицо у нее было белое, перекошенное ужасом. Она не могла вымолвить ни слова, только протягивала трясущуюся руку в направлении моря.

И Березин увидел, что с моря на берег с нарастающей скоростью надвигается огромный водяной вал. Березин нырнул обратно в машину и захлопнул дверцу.

А в это время, накинув платок, с распущенными волосами, выскочила из дома Евгения Федоровна Березина и с криком «Гриша! Гриша!..» кинулась вон со двора.

Следом выбежала Анюта:

— Мама, мама! — звала она и, не дождавшись ответа, бросилась на улицу. Ее кто-то пытался остановить, но девочка увернулась и побежала дальше.

Дед Чакан первым заметил надвигающийся вал.

— Назад! — крикнул он французской чете, которую только что вытаскивал из воды. — Назад, говорю!

И, не довольствуясь словесной командой, он швырнул обалдевших гостей обратно в лодку, сам прыгнул туда же и уперся ногами и руками в доски, служащие сиденьями. Раймон и Мари последовали его примеру. Взбесившееся море достигло берега, накрыло лодку, с ревом бросило на берег.

Покатилась и исчезла в волнах интуристовская «Волга».

Волна настигла и машину Березина, захлестнув, потащила за собой…

…Море с грохотом ворвалось в рыбацкий поселок. Отчаянно заржали лошади, тоскливо замычали коровы.

На крышах домов появились женщины с детьми и мужчины, успевшие прихватить с собой домашний скарб.

— Быстрей! — неистово прокричал Захар Дудко жене. — Бросай все, жизнь дороже!

Он стоял на лестнице, ведущей на чердак. Рядом жались перепуганные, плачущие дети.

Вода уже хозяйничала в доме, но Клавдия, не обращая внимания на потоп, выдергивала из ящиков комода чулки. Один чулок лопнул, и в водовороте закружились трешки с пятерками.

— Скорей, кому говорят! — заорал Захар.

Клавдия рванулась было от комода за уплывавшими деньгами, но тут новая волна сбила ее с ног и накрыла с головой.

— Клавка, дура, где ты?! — в ярости кричал Захар.

Но вода неумолимо прибывала, и Дудко был вынужден спасаться бегством на чердак вместе с детьми.

Клавдию Дудко в воде уже не было видно, только деньги крутились на поверхности.

Помятую, покореженную машину Березина зацепило за старое дерево, устоявшее от урагана и наводнения. Березин весь в ссадинах и синяках принялся приводить в чувство Ольгу, потерявшую сознание.

— Оленька, Олюшка, я здесь, с тобой…

Чернобривцева наконец открыла глаза, застонала.

— Ушиблась? — рванулся к ней Березин.

— Ничего, Гриша, ничего… Как ты?

— Все в порядке, обошлось.

Но он ошибался. Не обошлось.

Прокатившись по берегу и ударившись о скалистую гряду, подступавшую к морю, волна с ревом бросилась обратно, увлекая в пучину все, что захватило по дороге.

Машина Березина вновь оказалась в ее власти. Вода неудержимо тащила автомобиль в глубину, и только случайность спасла машину с ее пассажирами от верной гибели. Впереди, на небольшом расстоянии от машины Березина, поток нес небольшое рыбацкое суденышко, очевидно, сорванное с якоря. Суденышко внезапно вздрогнуло и остановилось, якорь зацепился за что-то на дне потока. «Волгу» с ходу кинуло на борт судна и тоже остановило.

От удара Березин потерял сознание. Ненадолго очнувшаяся Ольга Чернобривцева снова лежала без чувств…

Несмотря на наступившую темноту, спасательные работы развернулись широким фронтом.

У нового берега, образовавшегося в результате урагана и наводнения, толпились люди.

Тех, кого волна настигла уже в конце своего пути, выводили на берег, помогали обсушиться, поили горячим. То и дело подъезжали машины «скорой помощи».

Антон Петрович Хоменко, озабоченный, хмурый, отдавал распоряжения, то и дело поглядывая на понуро сидевшую в стороне Анюту.

— Антон Петрович, приехал секретарь обкома, — подбежал кто-то к Хоменко.

Крепкий седовласый человек вышел из машины. Они обменялись рукопожатиями.

— Жертвы есть? — спросил секретарь обкома.

— Есть, — вздохнул Хоменко. — Боюсь, будут еще. Березин там, — махнул он рукой в сторону моря. — Да иностранцы еще, черт их побери!

Приближались вертолеты. Не приземляясь, они пошли низко над водой, высвечивая прожекторами ее поверхность. Только один вертолет опустился неподалеку от секретаря обкома и Хоменко. На землю спрыгнул молодой стройный военный и пружинистым шагом направился к ним.

— Разрешите мне подняться. Может, обнаружим Березина? — спросил Хоменко секретаря обкома.

— Летите, летите…

Вертолет поднялся в воздух.

Другой вертолет висел над крышей дома, торчащей из воды. По лесенке, сброшенной из люка, в кабину подняли иззябших, продрогших детей и Захара Дудко. Захар трясся в ознобе и все время повторял, оглядываясь вниз:

— Там она… Там…

Солдаты понимающе кивали головами и отводили глаза — спасти Клавдию было уже нельзя.

Деда Чакана и французскую чету утро застало на большом старом ветвистом дереве. Раймон и Мари сидели на ветках, а Чакан устроился в огромном дупле.

Вот он сделал очередной глоток из большой металлической фляги, снятой с пояса, и с сожалением прикрепил ее к петле, сброшенной сверху.

Фляга тотчас уплыла наверх. Мари отхлебнула глоток и передала флягу мужу. Раймон переживал катастрофу с достоинством и даже пытался посасывать пустую трубку. На ветке, где он расположился, висела связка пойманной рыбы — очевидно, единственное, что удалось спасти при потопе.

— Вот, говорят, все зло от водки, — начал свои рассуждения Чакан. — А вы подумайте своим иностранным умом: если бы я из дома не прихватил горилки, была бы нам всем тут хана. Застыли бы и превратились в эти… — Чакан изобразил руками гору.

— Айсберги, — подсказала сверху Мари.

— Точно. Конечно, за долгие годы употребления спиртных напитков и накопил в себе много внутреннего тепла, и мне никакой ураган не страшен, никакой всемирный потоп. Но Европа — другое дело… А помнишь, Маня, — в голосе Чакана вдруг зазвучали нежные потки, — как согревал я тебя своей любовью в одна тысяча сорок втором фронтовом году?

— Тише! — зашипела сверху Мари.

— О чем вы говорите? — заинтересовался Раймон.

— Емеля проголодался, — пояснила ему жена.

А дед, согретый изнутри горилкой и воспоминаниями, расчувствовался и уже почти пел:

— Помнишь, как приходила ты ко мне на сеновал ночами лунными, как таили мы от глаз людских и от ворога наши чувства пламенные…

Мари не выдержала, улыбнулась:

— На тебя наводнение плохо действует, Емеля!

Но деда уже не остановить:

— Как дарила ты мне жар души своей…

— Ну, ты уж не загибай, — рассердилась Мари. — В вечной любви клялся, а как ушел, так и забыл тут же…

— Разошлись наши жизненные пути, Мария… — в голосе деда прозвучал трагический надлом. — Маня…

— Что, Емеля?

— Спусти мне фляжечку, я еще глотну…

— У-у, пьяница! — крикнула Мари, но фляжку все-таки опустила вниз.

Над их головами вдруг загрохотали лопасти винта, разрубающего воздух. К дереву, приютившему потерпевших, приближался вертолет.

Голова Ольги Чернобривцевой лежала на руках Березина. Лицо ее было спокойным, она говорила ровным тихим голосом. Березин, в изорванной одежде, в ссадинах и кровоподтеках, был страшен, но, видимо, могучее здоровье уже перенесло его за черту опасности, и теперь, огромный и беспомощный, он прижимал к себе Ольгу. Они сидели на перевернутом баркасе, рядом громоздилась изуродованная «Волга».

— А я не жалею, что поехала с тобой, — шептала Ольга. — И не казни себя… Я была с тобой в минуту опасности, видела, какой ты смелый, сильный…

— Скоро найдут нас, обязательно найдут!

— А я не хочу, чтоб нашли, — слабо улыбнулась Ольга. — Не хочу никого видеть, кроме тебя… Ну, посмотри в глаза, посмотри. Может быть, в последний раз…

— Ольга, ты будешь жить!

— Не сердись… Я так… А помнишь, как мы первый раз увиделись? Я тогда сорта винограда перепутала… Помнишь? Как ты тогда посмотрел на меня, а потом еще раз посмотрел. Но уже иначе…

— Ольга… — голос Березина дрогнул.

— Ты сильный у меня, выдержишь… Жизнь продолжается…

— Я-то выдержу… Я-то выдержу… А что толку с этой выдержки? Когда тебя не было со мной, я все равно знал, что ты где-то рядом… Думал о тебе… Вспоминал, какая ты…

— А какая я? — еле слышно спросила Ольга.

— Единственная, любимая.

— Говори еще… Говори… Я хочу слышать…

Ольга в изнеможении закрывает глаза.

— Когда-то, давным-давно, все было ясно. — Глаза Березина устремлены в пространство, и, кажется, он разговаривает сам с собой. — Семья, работа, люди… И вдруг настал момент, когда я понял, что жизнь моя лишается смысла, когда тебя нет рядом. Ольга… Ольга!.. — в страхе выкрикнул он и, вскочив на ноги, прижал к себе потерявшую сознание Чернобривцеву.

К одинокой фигуре мужчины с недвижной женщиной на руках с разных сторон приближались два вертолета. Они приземлились…

…Уже сидя в кабине вертолета, Березин тревожно всматривался в лицо Ольги, безвольно лежавшей на носилках.

— Как она? — тихо спросил Хоменко, тронув Березина за рукав.

— В тяжелейшем состоянии… А Женя? Женя где?

— Крепись, Григорий, Евгению Федоровну пока не нашли.

Вертолет стремительно шел в сторону суши.

Березин выходит к берегу, опустошенному наводнением. Море уже отступило, песок высох, и только коряги, выброшенные волной, да поваленные деревья напоминают о недавней беде.

Березин приблизился к перевернутому баркасу, бросил на него мимолетный взгляд. Тихое море ласково плескалось у самых его ног, а Березин стоял неподвижно, словно завороженный, устремив взор куда-то за горизонт.

К Березину подошла Анюта. Лицо у нее скорбное, глаза наполнены слезами.

— Как же так, папа? Как же так?

— Держись, Анюта, держись.

— Как же она бросилась к морю?

— Все бросились кто куда. Анюточка, успокойся, прошу тебя.

Они вместе медленно двинулись по берегу моря…

Прошло время. На высоком берегу моря протянулась улица новых, только что построенных или еще строящихся домов. Возле одного из них мы видим разговаривающего со строителями Березина.

Из-за угла дома появилась Анюта, отыскав взглядом отца, отозвала его в сторону.

— Папа, приехала Ольга Семеновна.

— Чернобривцева?

— Да, она… Я обещала, что позову тебя. Она так плохо выглядит после больницы.

— Я ее не видел с тех пор…

Березин и Анюта вышли к берегу, где на поваленном стволе сидела Чернобривцева.

— Пожалуйста, Ольга Семеновна, — сказала тихо Анюта. — Я пойду, папа.

— Иди, дочь… Ольга! — взволнованно повернулся к Чернобривцевой Березин. — Почему же тебя так долго не было?

— Но ты же знал, я трудно приходила в себя.

— Мне запретили навещать тебя… А я так нуждался в этом.

— В чем?

— В твоем голосе, Ольга.

— Я звонила тебе.

— И молчала при этом…

— Я, Гриша, на себе тяжелую вину чувствую, — горько проговорила Чернобривцева.

— А ты-то при чем? Стихийное бедствие, — пожал плечами Березин.

— Если б Женя не чувствовала, что ты уходишь от нее, она не кинулась бы за тобой. Не кинулась бы…

— Не надо так, Ольга. Все, что было у нас с тобой, было по любви… Разве не так?

— Как же мне отрицать это?

— Можешь меня презирать, но я скажу тебе, о чем думал эти месяцы… Особенно, когда ты лежала в больнице.

— Говори…

— Я очень много думал о тебе… — Березин помолчал. — О Жене, конечно, тоже, но меньше… Да, меньше, Ольга. Человек она была хороший…

— Как страшно звучит — была.

— Как ни звучит, а была. И уже нету.

— Зачем ты так? Она живет еще, Гриша, существует… Мертвые долго продолжают жить в сознании живых.

— Продолжают, но не бесконечно. Мне очень жаль Женю. Анюту жаль, матери лишилась… Но дочь уже большая, не ребенок.

— Анюта еще совсем ребенок.

— Мне показалось, дочь не сторонится тебя.

— Анюта была первой, кого я увидела здесь.

— Мне кажется, я догадываюсь, почему дочь так тебя встретила. Она сейчас не столько думает о себе, сколько обо мне. Возможно, ей кажется, что мое спасение сейчас в тебе.

— Нет, нет!

— Живое продолжает жить, Ольга. Кто осудит человека, который после такого, пусть не сразу, по находит себе друга в жизни? Сама жизнь требует продолжения жизни.

— Если бы у человека было только сердце, а не было разума, тогда с этим можно было бы примириться, по когда есть память…

— Ты сама противоречишь себе!

— В чем я себе противоречу?

— Когда погиб твой муж, которого ты любила… Любила?

— По-своему любила…

— Все любят по-своему. В тебе же нашлась сила полюбить снова? Что же ты молчишь? Или это была не любовь?

— Любовь, Гриша, любовь… — Из уст Чернобривцевой вдруг вырвалось: — Не можем мы быть вместе! Не можем! Она всегда будет стоять между нами!

Березин отступил на несколько шагов, опустил голову:

— Может, я скажу страшные слова, но я не любил ее… Плохо это, но не любил. А для нее я был все, свет в окошке.

— А если я подчинюсь тебе?

— Ты — нет. Ты не можешь подчиниться.

— Подчинилась же я тебе однажды.

— Ты любви своей подчинилась. Хорошо жить друг с другом могут только разные люди.

— Значит, мы разные?

— Да, разные. И в этом наше счастье с тобой! Вот о чем я думал все это время. Мы должны быть вместе! Пусть не сразу… Пройдет время…

— Нет, Гриша, нет! Я не найду в себе силы! Не смогу переступить через это!

— Значит, ко всем моим горестям ты решила прибавить новые, самые тяжкие?

— Ты сильный, ты выдержишь.

— Неужели одна смерть должна тащить за собой две, а может, и четыре людских судьбы? Разве это не самое большое преступление перед собой? Ты нужна мне как друг, как самый близкий человек в мире. Думал, тосковал о тебе, вспоминал, какая ты!

— А какая я?

— Что я буду тебе говорить?!

— Говори! Я хочу еще раз услышать!

— Единственная… Любимая…

— Папа, тебя люди зовут, — вновь появилась Анюта.

— Скажи, занят я, занят!

— Если зовут люди, надо пойти, — покачала головой Чернобривцева.

Едва отошел Березин, на глазах Ольги появились слезы.

— Ольга Семеновна, что с вами?

— Ничего… Ничего… Анюточка…

— Ольга Семеновна…

— Что? Что, Анюта?

— Не оставляйте папу…

Чернобривцева, всхлипывая, обняла Анюту.

— Если б ты только знала, что говоришь! Если бы ты только знала! Прости, Анюта! Прости!

Она прижала к себе на мгновение Анюту и бросилась бегом в степь.

Анюта некоторое время следовала за ней, затем остановилась у поваленного дерева. Появился Березин. В глазах его — немой вопрос.

Анюта прижалась к отцу, и они долго стояли вдвоем, освещенные полуденным солнцем и сверкающим, бурно бьющим в берег морем.

АНАТОЛИЙ ВЛАДИМИРОВИЧ СОФРОНОВ (родился в 1911 году), писатель, Герой Социалистического Труда, в юношеские годы работал слесарем и фрезеровщиком на заводе «Ростсельмаш», затем был сотрудником редакции многотиражной газеты. Первая книга стихов «Солнечные дни» вышла в 1934 г. Анатолий Софронов — автор более пятидесяти пьес, ряда сценариев художественных фильмов, в том числе «Сердце не прощает», «Расплата», «Стряпуха», «Летние сны», а также текстов многих популярных песен. А. В. Софронов — секретарь правления Союза писателей РСФСР, заместитель председателя Советского Комитета солидарности с народами стран Азии и Африки, первый заместитель председателя Комитета по связям с писателями стран Азии и Африки, главный редактор журнала «Огонек».

Фильм по сценарию А. Софронова «Ураган приходит внезапно» ставит кинорежиссер Наталья Величко.

Киностудия им. А. Довженко ЮРИЙ ИЛЬЕНКО ЛЕГЕНДА О КНЯГИНЕ ОЛЬГЕ

Облак — конь княгини, белый арабский жеребец, стоял неподвижно, не мешая конюху холить и чистить атласную розовую шкуру. Немой конюх ласково мычал, влюбленно проводя волосяным жгутом по могучей груди белого зверя.

Конюху помогал отрок. Он весь полыхал светлым мальчишеским счастьем, расчесывая, волосок к волоску, тяжелую, как струи парного молока, белопенную гриву.

Немой надел на морду жеребца оглав-недоуздок и глянул на помощника, который давно уже зачарованно и недоверчиво ждал этого мига. Конюх кивнул — подросток прыгнул на спину жеребца. Араб слегка повернул точеную голову и покосился с удивлением на босоногого всадника. Немой ласково чмокнул губами, и араб, пританцовывая, двинулся по вышгородскому склону вниз, к Днепру. Отрок сидел на его спине сосредоточенный, бледный, преисполненный гордости.

Навстречу, с Подола, подымались верховые: юнец из Киева и еще двое. Гонец Вивера — расторопный княжий холуй с нахальным смазливым лицом — поставил своего коня поперек тропы, крикнул конюху:

— Пошто, немой, смерда балуешь?! Не ездить ему на таком коне! Он сын ключницы! Сын рабыни! — И стал напирать на подростка: — Слезай! Облак — конь княгини! Не ключницы! Или плети захотел?

Гонец размахивал сыромятной плетью перед самым лицом мальчишки, но тот не отпрянул, не отвел взгляда, а когда гонец чуть осадил своего коня, шепотом выпалил:

— Сын ключницы и… князя… Запомни, дурак. С дороги!

Верховые посторонились, ошалело переглядываясь между собой, проводили мальчишку всполошенными взглядами. Они уже не могли видеть, как он кусал губы, чтобы сдержать слезы.

Тогда верховые молча окружили конюха. Теснили его, поднимали коней на дыбы, разворачивали их задом — давили его, терзали. Немой боролся беззвучно, как и положено немому. Храпели кони.

Через несколько дней поутру гридни приволокли Владимира, сына ключницы Малуши, пред грозные очи князя. Князь был в кузнице. В домотканых перепачканных сажей портах и рубахе наблюдал, как куют Облака, коня княгини Ольги. Рядом с князем вертелся давешний нахальный гонец, довольно ухмылялся, поглядывая на мальчишку.

Обернулся князь — похолодело сердце отрока.

— Говоришь, будто ты мой сын? — устало спросил князь.

Мальчик молчал.

— Знаешь меня?

— Кто тебя не знает… Знаю, — не поднимая глаз, ответил отрок. — Святослав ты. Князь. Сын княгини Ольги.

В кузнице всколыхнулся страх. Молоты повисли в воздухе, кузнецы боялись вспугнуть наступившую тишину.

Князь пристально рассматривал отрока. Повернул его к себе спиной, снова лицом, прощупал сквозь рубаху плечи, мышцы на груди, на руках, отодвинул от себя, сел на наковальню.

— Говорят, ты греческие книги читать умеешь?

— Умею, — смело глядя в глаза князю, сказал подросток. — Монах научил, грек Арефа, черноризец, что с княгиней пришел.

— А по-нашему, по-славянски, можешь?

— И по-нашему могу.

— Тоже грек выучил?

— Нет. Болгарин… Василий… слепой, ты его знаешь. Тот, которого Свенельд ослепил, чтоб не ушел. Тот, что поет.

— Чему еще обучен?

— Коней люблю…

— Все коней любят, — усмехнулся князь.

— Стрелы мечу.

— А нож? — Князь протянул отроку свой нож.

Мальчишка взял его, поискал глазами гонца — тот стоял, привалившись плечом к срубу кузницы, — и взмахнул рукой. Нож со звоном вошел в прокопченную стену в двух пальцах от побледневшей щеки гонца. Князь крякнул.

Мальчишка пошел за ножом, вынул, протянул князю.

— Коня этого знаешь? — Князь говорил уже каким-то другим, не усталым надтреснутым голосом, а крепким, сочным, хрустящим, как недозрелое яблоко.

— Это Облак — конь княгини Ольги.

— Умерла княгиня сегодня на заре… — помолчав, сказал князь. Он подошел к коню, уперся лбом в его крутую шею, потрепал холку. — Коня вместе с ней схоронить полагалось бы… — Обернулся к кузнецам, гридням, глаза его сверкали гневом. — Попы греческие да монахи околдовали мать со своим Христом! Эх! Велела хоронить себя по новому, по христианскому обычаю! Эх!..

Поднял князь голову мальчишки, заглянул в глаза. Спокойные глаза, умные, светлые и бесстрашные, как у самого князя. Легче стало на душе, сказал:

— Так что коня этого себе возьмешь!

Молотобоец выронил пудовый молот на наковальню.

Князь протянул отроку повод Облака:

— Иди…

Гонец тихо-тихо исчез в аспидно-черной глубине кузницы.

Мальчишка стоял ни жив ни мертв, однако решился, потянул повод. Но не успел он сделать и трех шагов, как князь остановил его.

— А может, ты мне все наврал про свои науки?..

Мальчишка резко обернулся:

— Спроси, что хочешь.

— Ну… — подумал князь, — скажи… как времена в году друг за дружкой идут? Где начало? Где исход?

Отрок сосредоточенно смотрел в глаза князю. Начал:

— С пролетья год начинается… с месяца березиля, свистуна, когда ветры свистят и щука хвостом лед пробивает. Потом месяц цветень — пустые щи, заиграй-овражки, ледолом-месяц. За ним травный месяц, мур — зеленые щи, росенник. Вослед — червец, изока, паутный, сирень-комарной, летний коловорот.

— Что за изока? — слукавил князь.

— Кузнечик такой в траве — изока, стрекочет. И слепни-пауты коней мучают…

Отрок замолчал, на глаза навернулись слезы — вот-вот брызнут. Князь заметил, приказал:

— Дальше!

— Дальше за коловоротом — липец червленый, сенозорник, сеностав, страдник, он же грозник… Потому как грозы о ту пору самые сильные…

— Отчего — сенозорник?

— Сено зорится, зреет на солнце… Оттого и следующий месяц зорничник, а еще — серп. Серп-месяц. За ним рютень, в то время олени починают рюти, реветь, любиться… А там уж листопад, зазимье, грязник… Наступает грудень, когда земля в грудки смерзается… И году конец: студень-зимник… Еще просинец-полукорм, когда день починает сиять, прибавляться… Да волчье время — лютый месяц. Княгиню жалко… — без перехода всхлипнул отрок, и предательская слеза все-таки перечеркнула щеку.

Князь не прогневался, утер отроку глаза заскорузлой ладонью:

— Никогда не плачь. Вон не плачут. Наступит пролетье-зеленые щи, пойдешь со мной в степь. А княгиню жалко… Ступай, Владимир. Всем говори: коня отец подарил… Стой. Кто открыл тебе, что мой сын?

— Княгиня Ольга. Она добрая.

— Добрая?

— Добрая была…

— К тебе добрая?

— Нет, ко всем…

— Знаешь… Садись верхом, беги к своему греку, скажи: князь велел описать жизнь матушки-княгини Ольги… По примеру греческих кесарей-императоров… Беги! Как опишет — пусть приходит ко мне.

По киевским холмам, оврагам, лесам нес белый атласный жеребец отрока, будто легкое перышко горлицы, туда, в Берестов, и за Берестов, где денно и нощно стоит за молитвой черноризец грек Арефа, который первый напишет по княжьему приказу правду и неправду о первой русской княгине. Те, кто будут за ним, — перепишут, переиначат, перекроят.

Настал месяц рютень, отревели олени, отлюбились. И выпал снег на киевские горы, на Верхний город, на Подол. Сковал первый утренник Почайну и Лыбидь, и только Славута катил зелено-медные полны, прогоняя могучим дыханием неокрепший морозец.

Пришел к князю грек Арефа. Владимир, сын Малуши, нес за монахом завернутую в холстину толстую рукописную книгу, коня вел и поводу.

Их не впустили. Долго ждали у теремного крыльца.

— Не ко времени ты пришел, Арефа. Пирует князь с новгородцами. Третий день пирует, — лениво объяснил вооруженный челядин у крыльца. — Просят у князя сына на новгородский стол… Ярополк с Олегом не хотят в Новгород… А про тебя, Владимир, и слушать не желают. Говорят: «Пошто нам сын ключницы?». Что вам тут под крыльцом околачиваться, идите к гридням… Коли что, я кликну… Там у гридней много с княжеского стола объедков…

Только к вечеру привели их к князю.

Святослав тяжело сидел на рундуке, перегруженный едой и медами. Но был трезв и зол. Слуги снимали с него тяжелое златотканое убранство. Остался в белых портах и рубахе. Вздохнул:

— Не любо мне сидеть в Киеве, хочу в Переяславец, на Дунай. Там середина земли моей. Там все: из греческой земли — золото, паволоки, вина, из Венгрии — кони и серебро, из Руси — меха, воск, мед… Любо мне там быть. Прокисну я тут… как забытая квашня. Что Владимир, а? Отдам Ярополку Киев, Олег пусть идет к древлянам. А тебя в Новгород отведу. С моим мечом полюбят. Крепко полюбят! Правда, молод ты еще для таких дел, да ладно, Добрыня, дядька, присмотрит… за ними…

Внесли светец и плошки.

Князь с плошкой склонился над рукописью, долго всматривался в темные, непонятные узоры букв, вздохнул:

— Это может рассказать про мою мать?

— Читать? — спросил Арефа.

— Пусть Владимир читает.

Владимир приступил к чтению:

— «И умерла Ольга. И плакали по ней плачем великим сын ее, и внуки ее, и все люди, и понесли, и похоронили ее на открытом месте. Ольга же завещала не совершать по ней тризны, так как имела при себе священника — тот и похоронил блаженную Ольгу. Была она предвозвестницей христианской земле, как денница перед солнцем, как заря перед светом. Она ведь сняла, как лупа в ночи. Так и она светилась среди язычников, как жемчуг в грязи, потому как язычники загрязнены грехами, не омыты святым крещением…»

— Пусть это замолчит! — крикнул князь, показывая рукой на рукопись. — Хватит! Я слышал такое от матери. Она учила меня принять крещение. Говорила: «Я познала бога, сын мой, и радуюсь, если и ты познаешь — тоже станешь радоваться…» Хм! А дружина моя станет насмехаться надо мной! Хватит! Пусть это говорит о моей матери, княгине Ольге, а не о ее распятом боге.

— Дела нечестивых далеки от разума — так сказал Соломон, — потупя взор, еле слышно возразил Арефа.

— Довольно! Умник… — успокоился князь. — Читай ты, только о жизни.

Арефа притянул к себе рукопись, перелистал, нашел нужное место:

— «По смерти Олега стал княжить Игорь. Женой у него была Ольга из Пскова. И затворились от Игоря древляне по смерти Олега. И пошел Игорь на древлян, и победил их, и возложил на них дань больше Олеговой».

— Правда, — подтвердил Святослав. — Теперь правду говорят буквицы.

— «И приспела осень, спустя тому много лет, и сказала дружина Игорю: «Отроки Свенельда изоделись оружием и одеждой, а мы наги. Пойдем, князь, с нами за данью, и себе добудешь, и нам». И послушал их Игорь. Пошел к древлянам за данью и прибавил к прежней дани новую, и творили насилие над ними мужи его. Взяв дань, пошел он в свой город. Когда же шел он назад, поразмыслил и сказал своей дружине: «Идите с данью домой, а я возвращусь и посбираю еще». И отпустил, а сам малостью дружины вернулся, желая большего богатства…»

— Стоп, Арефа!.. — воскликнул князь возбужденно. — Это всегда говорит так или завтра скажет по-иному?

— Да, князь, одно и то же навеки.

— Смелые буквицы — всегда на своем стоят… Не то что человек. Смелые знаки! — Князь довольно рассмеялся. — Дальше!

— «Древляне же, услышав, что возвращается Игорь, задумали со своим князем Малом так: аще повадится волк в овчарню, то повыносит все стадо, аще не убьют его. Так и этот. И вышли из города Искоростеня, окружили и убили Игоря и малую дружину его. Ольга же была в Киеве с сыном своим, ребенком Святославом…»

Князь побледнел. Владимир замер, не дышал, ловил каждое слово.

— «И послали древляне лучших мужей своих, числом двадцать…»

Князь возбужденно перебил Арефу:

— Помню! Помню! Приплыли они в ладье… Пристали под Боричевым узвозом! Дальше!

— «…И поведали Ольге, что пришли древляне, и призвала их Ольга к себе…»

Лицо Владимира вдохновенно сняло, он принимал каждое слово как откровение, теснились перед глазами картины… Вот растворился, пропал, растаял голос Арефы… Вот уже прорисовалось перед его очами теремное крыльцо… и на нем сама княгиня Ольга… молодая, не та, которую он знал… вот подходят к крыльцу древлянские мужи, кланяются княгине до земли…

И захлестнуло Владимира видение…

Долго смотрела Ольга па древлян. И они стояли молча.

— Гости добрые пришли, — сказала Ольга вместо приветствия.

— Пришли, княгиня.

— Говорите, зачем пришли сюда?

Ответил старший:

— Послала нас деревская земля с такими словами: мужа твоего мы убили…

Ольга покачнулась. Порывисто прижался к матери ребенок, сын Святослав.

Старший продолжал:

— …так как муж твой, аки волк, расхищал и грабил, а наши князья хорошие, потому что ввели порядок в деревской земле. Пойди замуж за князя нашего, за Мала.

Ольга смотрела на древлян невидящими глазами. Дружина, челядь — все напряженно ждали исхода. В этой гнетущей тишине какой-то древлянский недотепа стал объяснять княгине:

— Имя такое — Мал. Имя князя нашего, древлянского… Мал…

Наконец заговорила княгиня:

— Люба мне есть речь ваша… мужа моего мне уже не поднять, но хочу воздать вам завтра честь перед людьми своими. Ныне не идите к своей ладье и ложитесь в ладью, величаясь… А утром я пошлю за вами, а вы говорите: «Не едем на конях, ни пеши не пойдем, но понесите нас в ладье».

…Всю ночь перед теремным крыльцом при свете смоляных факелов копали бездонную яму и землю уносили прочь.

На рассвете пришли гонцы от княгини, Свенельд и Асмуд, под Боричев узвоз и с ними мало не весь киевский люд. И сказал Свенельд:

— Зовет вас Ольга для чести великой.

Ответили, как было договорено:

— Не едем ни на конях, ни на возах и пеши не идем, но понесите нас в ладье.

Ответил Свенельд за всех:

— Нам неволя, князь наш убит, а княгиня наша хочет за вашего князя…

И понесли их в ладье вверх по Боричеву узвозу, облепив ладью со всех боков, как мураши майского жука. Сидели древляне в ладье подбоченясь, красуясь, величаясь, глотая слюни, предчувствуя близкий пир.

Принесли их к теремному крыльцу и бросили вместе с ладьей в яму.

Вышла Ольга. Народ расступился, пропуская княгиню. Склонившись над ямой, спросила громко, перекрывая стоны:

— Хороша ли вам честь? — Обернулась к народу, не дожидаясь из ямы ответа: — Засыпьте и сравняйте это место. А Свенельду приказала: — Свенельд, бери малую дружину, иди к древлянам и передай мои слова: «Если вправду меня просите, то пришлите лучших мужей, чтобы с великой честью пойти за вашего князя, иначе не пустят меня киевские люди».

Пропало видение, очнулся Владимир. Мерцает плошка, тяжело шагает вдоль стен Святослав, читает по книге Арефа:

— «…избрали лучших мужей из древлянской земли и прислали за ней…»

— Мне страшно! — вырвалось у отрока. Святослав остановился напротив Арефы, приблизил к чернецу гневное лицо:

— Не помню такого… не мог я такого забыть! Врешь ты, чернец!

Арефа встретил гневный взгляд князя спокойно:

— Не разумеют те, кто ходят во тьме, и не ведают славы господней… огрубели сердца их, с трудом уши их слышат, а очи видят… Читать дальше?

Князь сдержал гнев:

— Читай, не страшись! Ежели хоть одно слово неправды будет изречено…

Князь искал и не находил ту меру наказания за неправду, что хотел пообещать чернецу. И снова чернеца не смутили его угрозы:

— «Потому что звал вас и не послушались меня, направил слова и не внимали мне, но отвергли мои советы и обличений моих не приняли…»

— Читай!

— «Когда же древляне пришли…»

Снова видение окутало Владимира…

Идут на княжеский двор древлянские мужи, самые достойные. Встречает их Ольга словами:

— Гости добрые пришли! Гостюшки дорогие… Только не гоже с дороги за княжеский стол. Истопила вам баню по-белому, сама дров наколола, сама воды наносила, сама веники по весне резала. Правда, для мужа еще, для Игоря-князя… оно и к лучшему — попаритесь, похлещетесь княжеским веником…

Подвели их к бане.

— Вымывшись, придите ко мне.

Вошли довольные древлянские мужи в баню, все пятеро.

Затворила за ними княгиня двери, подперла дубовым брусом. Подала знак — ей принесли факел. Подожгла княгиня баню со всех четырех углов.

— Довольно! — оборвал крик Святослава страшное видение.

В неверном свете плошки было видно, как дрожат руки чернеца на дубовой столешнице.

Святослав был страшен:

— Пошто гневишь своего бога?! Пошто поклеп возводишь на мать мою, или не она тебя обласкала на чужой земле, грек?! Такая твоя христианская вера, значит? Такая благодарность?! — Он обернулся к сыну: — Выйди, Владимир! Я говорю с этим монахом…

— Не выйду, — еле слышно ответил отрок. — Княгиня — моя бабка. Я хочу знать правду.

Столько было твердости в детском голосе, что матерый князь опешил, не знал, как поступить.

— Добро, оставайся… Вижу сокола по лету… — И добавил, погодя, с усмешкой: — Полюбят тебя новгородцы, полюбят… И без моего меча полюбят.

Мальчик зарделся, хотел, видно, сказать что-то дерзкое, но сдержался. Отец заметил его порыв и похвалил:

— Молодец. Умеешь держать себя в узде. Хорошим наездником будешь. — И повернулся к чернецу: — Что там еще написано?

— «И послала к древлянам со словами: «Вот уже иду к вам, приготовьте меды многие у того города, где убили мужа моего, да поплачусь на могиле его и сотворю тризну по своем муже». И пришла к могиле мужа своего и оплакала его. И повелела людям своим насыпать великую могилу, и, когда насыпали, приказала совершать тризну. После этого сели древляне пить, и приказала Ольга отрокам своим прислуживать им. И сказали древляне Ольге: «Где дружина наша, которую послали за собой?». Она же ответила: «Идут за мною с дружиной мужа моего». И когда опьянели древляне, велела отрокам своим пить за их честь, а сама отошла прочь и приказала рубить древлян, и иссекли их пять тысяч. А Ольга вернулась в Киев и собрала дружину».

Арефа умолк. Потом заговорил. Уже не читал по писаному, а обращался к князю от себя:

— Еще тут описано одно страшное деяние княгини. Как она, взяв дань с города Искоростеня голубями и воробьями с каждого двора, привязала каждой птице к ноге горящий трут и пустила на город. Как птицы вернулись под свои стрехи и сожгли город дотла… за то, что жители Искоростеня убили Игоря. И нельзя было погасить, ибо горело все сразу: голубятни, клети, сараи, сеновалы, дома и бани.

У князя кровь отлила от лица.

— Много неправды сотворила твоя рука, монах… Но зачем? Что тебе княгиня худого сделала? Ответь! Ибо все — неправда. И я тому свидетель.

Арефа заговорил таким тоном, как говорят с малым, неразумным дитем:

— Ты свидетель тому, что видели твои невидящие глаза. Душа язычника незряча. Умрешь ты — слепой свидетель, умру я — грешный чернец, останется людям написанное. То, что внушено мне свыше — истина… Истина темной, злобной язычницы, на которую снизошла благодать божья и отвратила ее от греха. И крестил ее цесарь Константин с патриархом в Греческой земле. Просветившись же, она радовалась душой и телом. И наставил ее патриарх в вере и сказал ей: «Благословенна ты в женах русских, так как возлюбила свет и оставила тьму. Благословляют тебя русские потомки в грядущих поколениях твоих внуков».

— Вот как ты повернул, монах… — потрясенно проговорил князь. — Стало быть, чтобы доказать силу твоего бога, ты сделал из моей матери страшную грешницу! Да-а-а… понимаю. Что толку из доброй язычницы стать доброй христианкой… А вот из погрязшей в крови язычницы сделать святую — тоже нужен сильный бог. Пожалуй, и Перуну, и Стрибогу, и Дажбогу, и Яриле, и всем им такое не под силу… — Князь встал. — Только ты ошибся, чернец. Не останется после тебя ни одной буквы. Сожгу я ее сейчас. По праву сына и князя. Эй! Кто там за дверью!

Вошли люди на зов князя.

— Разведите перед крыльцом костер. Живо!

Горела рукописная книга в жарком костре. Летели к звездам искры.

Уходил со двора чернец Арефа, и юный Владимир смотрел ему задумчиво вслед.

Святослав приказал во мрак ночи, туда, где шевелились чьи-то неясные тени:

— До света седлать коней. Малая дружина, Владимир, Свенельд! Побежим в Новгород. Князя ставить.

— Добро, князь, — с готовностью откликнулся голос Свенельда.

Перечеркнув небо, упала звезда.

Веселый молодой голос пропел мечтательно:

— Говорят, над чьим домом упадет звезда — там девка невинность потеряла.

— Ха-ха-ха…

— Оттого и повелось: под счастливой звездой родился.

Рассыпав холодную сверкающую пыль, целый рой падучих звезд ринулся с неба…

Дружный взрыв мужского хохота прокатился из конца в конец княжьего двора.

Вошел в свет костра старый Свенельд, хмуро глядел на догорающую книгу, заговорил:

— Напишут и про тебя, князь… Так напишут: «Когда Святослав вырос и возмужал, стал он собирать много воинов храбрых, и легко ходил в походах, аки пардус, и много воевал… В походах же не водил за собою ни возов, ни котлов, не варил мяса, но, тонко нарезав конину, или зверину, или говядину и зажарив на углях, так ел. Не имел он и шатра, по спал, постилая потник с седлом в головах. Такими же были и все прочие его воины. И послал в иные земли со словами: «Хочу на вы идти…»

— Уж не собрался ли ты в монахи, Свенельд, на старости лет? — отшутился князь.

Снова все дружно рассмеялись.

Свенельд возложил тяжелую руку на плечо Владимира:

— Под счастливой звездой ты родился, князь.

И медленно повел грозными очами по темным углам княжьего подворья. И было это как приказ дружине и клятва на верность юному князю, как приказ — забыть навеки, что был он сыном рабыни, ключницы.

В конюшне, в стойле Облака, решил заночевать и Владимир. Не спал, да и не давали спать конюшонки — вели на сеновале разговор, пугали небылицами один другого. А может, и не небылицами… Говорили со знанием дела, горячим шепотом — так страшней:

— Нет, ты не знаешь… Древо-туча, это такое дерево, в котором свил гнездо дождь.

— Сам ты туча! Это когда было: дерево-туча… это все неправда!.. А вот нашли дорожные люди младенца в поле. Кладут его в повозку, а кони ка-а-ак захрапят! Не везут! Тогда несут найденыша в руках… То-о-олько подходят к деревне, а оно ка-а-ак захохочет, ка-а-ак вырвется из рук! И исчез! С глаз долой! Значит — упырь!

— Сам ты упырь! Это же кикимора была! Кикимора, а не упырь!

— Много ты понимаешь в кикиморах! Упырь ночью заявился к моей бабке, Миросе. Упырь бабку спрашивает: а ка-а-ак сорочки делают?.. У меня бабка знает, ежели сразу скажешь — он из тебя кровь высосет. Надо разговор вести до петухов. Вот она и начинает…

Долго еще шептались на сене мальчишки, пугая друг друга. Потом смолкли, засопели.

Но не спал Владимир в ту осеннюю, с перезрелыми звездами, ночь. Кормил овсом с ладони своего ненаглядного Облака. Тихо скрипнула дверь конюшни, чья-то тень проскользнула в светлый проем, приблизилась к Владимиру. Он узнал немого конюха. Немой что-то возбужденно мычал, прикладывал палец к губам. Тревогой и страхом повеяло от него. Потом он скоро и бесшумно обмотал копыта Облака мягкими тряпками, заседлал, набросил уздечку и вывел коня во двор.

Звездный омут вершил вращенье над миром.

Владимир вспрыгнул в седло.

Немой торопливым шагом задворками повел коня в поводу с княжеского подворья. Тайно, по-воровски, прошли они через размытый водой провал в киевском земляном валу.

В ближнем овраге маячила тень всадника.

Немой опустил повод, поцеловал в колено юного князя и коня в атласные губы, пропал в ближних зарослях, будто его и не было.

Владимир медленно приближался к верховому.

— Узнал?

— Мама…

Кони сошлись вплотную, похрапывали, приветствуя друг друга.

Малуша перехватила повод из рук сына:

— Я боюсь за тебя, сынок. Они убьют тебя… Бежим…

— Но, мама, кто убьет?.. Зачем?

— Бежим! В Любеч, там у меня верный человек. Исчезнем… сгинем… Бойся княжеских ласк. Не забывай: ты не ровня нм, ты сын рабыни. Они не простят, твои братья… Бежим!

Лунный свет ослепительным водопадом перелился через край небесного облака. Облак земной заржал. И это было как сигнал паники.

Кони понесли.

Нет, неспроста любят ключниц князья! Есть ли еще на русской земле такая краса? Эх, Малуша, Малуша! Не играла бы ты с князем, не ласкала бы его русые кудри, не целовала бы его смелые глаза, — не пришлось бы тебе этой воровской ночью гнать коней из неизвестности о неизвестность, спасать свое чадо.

Кони умерили бег, пошли крупной рысью.

— Сынок, — первой нарушила молчание Малуша, — Облака придется убить.

Владимир взвизгнул:

— Никогда! Зачем?!

— Они найдут тебя по коню. На всем белом свете места не найдешь, чтоб такого коня упрятать. А прогонишь его, он вернется к тебе и приведет за собой убийц. Сейчас он твой враг.

— Тогда убей меня вместе с ним! — Владимир остановил бег. — Так вот почему немой поцеловал Облака!.. Гад! Он прощался с ним! Он все знал! Предатель!

— Он не предатель. Только он и любит тебя… Да я.

— Не нужна мне такая любовь! Я умру вместе с конем! — мальчишка срывался на истерику. — Я умру! Но перед смертью я хочу от тебя узнать правду о бабке.

— О княгине? — Малуша растерянно смотрела на сына. — Зачем тебе знать правду о княгине?

— Она моя бабка. И я не могу умереть, ненавидя ее.

— Ненавидя? Кто оговорил ее?

— Рассказывай!

— Хорошо, успокойся, я расскажу… От меня у нее не было тайн… Бежим!

— Нет. Я не сдвинусь с места, пока не узнаю правды.

Малуша спешилась.

— Слезай с коня, пусть кони передохнут, путь неблизкий.

Она говорила ласково, как только и может говорить любящая мать, она успокаивала сына своим голосом, своим серьезным доверием к его требованию, своим уважением к его юному мужскому достоинству.

Владимир не торопился сойти с коня.

Мать молчаливо выждала и согласилась и на это:

— Хорошо, будь в седле. Слушай… Это было давно. Ни тебя, ни меня еще не было на свете… Была ночь, купальская ночь..

Мать взяла поводья своего коня и Облака и медленно двинулась в ночь, так медленно, чтобы не спугнуть ожидания сына. И речь ее была похожа на колыбельную песню.

— Ты знаешь — горят костры в эту ночь по всем землям славянским: жгут славяне костры над Ильмень-озером, жгут кривичи по-над Двиною и Волгою-отроковицей, над Припятью дреговичи жгут, по берегам Сожи — радимичи, вятичи по Оке, над Десною и Сеймом — северяне, бужане по Бугу-реке, по Днестру и по Пруту до самого моря — тиверцы и уличи, белохорваты под самыми горами Карпатскими и поляне под Киевом над могучим, бездонным Днепром. И над малой рекою, на прозванью Великая, что протекает по земле псковской, пылала жаром тогда купальская ночь… И над этой рекою в ту ночь Ольга, юная Ольга, была со своим возлюбленным, которого звали Рус.

Костры взметнули искры в воображении Владимира… И разом прыгнула через костер влюбленная пара: Ольга и Рус. И потерялись в толпе девушек и юношей, украшенных цветами…

Вот волокут по траве сани, ставят со смехом на сани колесо, сажают на него ряженого — Ярилу, везут «хоронить». Не разобрать, мужчина ли, женщина: на голове красный колпак, на шее ботало коровье, колокольчики на запястьях и на колпаке, весь в румянах и саже.

А толпа пляшет отчаянно, силою бахвалятся парни перед девицами — бьются на кулачках, будто до смерти.

Тут топят в реке соломенное чучело — Марану-Мару, там собирают волшебное купальское зелье: чебер, мяту, зорю и калуфер, здесь бросают девушки в воду свои венки — гадают, к какому берегу прибьется, пускают с горок горящие колеса-солнца.

А вот несут срубленное дерево, увешанное цветными тряпицами-лентами. Прыгают парни, пытаясь сорвать заветную ленту, что повязала желанная. Пляшут, хороводы водят, поют, игры затевают…

Ольга с Русом прижались к березе, шепчутся:

— А правда, Рус, будто в купальскую ночь деревья бродят по лесу и любятся, и чешут друг другу зеленые кудри?

— Правда. Я — клен, ты — березка…

— А правда, что сегодня Ярила оборачивается в кукушку?

— Правда. И надо спрашивать у него, кто сколько проживет лет.

— А правда, что если в эту ночь повесить на дерево рушник, убрус, то русалке будет рубашка?

— Правда.

— А правда… что я люблю тебя?

— Правда.

— А правда, что ребеночка надо называть — жизненок?

— Правда.

— А правда, он будет похож на тебя?

— Неправда! Он будет похож на тебя…

Но черным-черна станет для них эта купальская ночь через миг.

Каленые стрелы тяжелы и бьют без промаха. Как вихрь налетает на праздник малая княжья дружина. Кто нужен им здесь, в далекой стороне?

Самая красивая.

И нетронутая.

Давно уже высматривали из укрытия, из оврага, из непролазных зарослей терна холодные глаза. И высмотрели Ольгу.

Падают юноши, пораженные стрелами, оглушенные ударами рукоятей тяжелых секир, смятые напором дружины. Путаясь в тряпье, спотыкаясь и падая, убегает с криком раненый Ярило.

Хватают безразличные руки Ольгу. Отшвыривают раненного в грудь Руса, что безоружный бросается на дружинников с отчаянной смелостью, бьют поверженного ногами.

Уносят бездыханную от ужаса Ольгу невесть куда.

Судорожно ползет вслед за ними Рус, из последних сил поднимается на ноги, бежит, качаясь…

Пусто на игрище, только кукушка ведет счет чьим-то непрожитым годам…

Малуша обернулась к сыну:

— С той ночи, сынок, все и началось. Всю остальную жизнь, до самой смерти, на купальскую ночь княгиня запиралась в нетопленой бане и плакала до утра.

— Так она не княжеского рода? — сдавленно спросил мальчик.

— Нет, сынок, как и я. А похитили ее, чтобы принести жертву Перуну. Не хотели из своих никого отдать, вот и пошли на сторону, подальше от своих порогов. Даже Вещий Олег на поход и на битву не отваживался без Перунова дозволения. А Перун любит отроковиц. С Перуном шутки плохи. Ты же знаешь капище? Оно и сейчас на том же месте. Так вот, в тот день дружина Олега и молодой княжич Игорь, Рюриков сын, лежали ниц, ждали вещего знамения Перуна.

Как не знать Владимиру капища? Вот оно, стоит перед глазами, будто он и сам присутствует здесь в тот далекий роковой день…

Перунов холм, обнесенный могучим частоколом, не может вместить дружину Олега, и жен их, и детей, и других киевлян: тиунов, вирников, ябетников, емцов-мечников, холопов, паромщиков-мытарей, изгоев-сирот, огнищан и гридней, и торговых гостей, и заморских надменных послов, и лазутчиков, и паломников, и татей…

Жертвы требует Перун, жаждет жертву-жаризну жрети-сожигати.

Трижды мечет пред идолом перунов жрец клыки медведя и вепря и трижды выходит человеческая жертва. И вещает жрец:

— Жертвы жаждет, жаризны жаждет, жаждет жрети-сожигати от дочерей ваших, отроковицу ждет Перун. Где та, счастливая? Ведите избранницу!

Молча теснятся за Перуновой спиной смиренные боги славян, смиренные в Перуновом присутствии, в присутствии творца и производителя всего живого, но лютые да скорые на расправу, только он даст волю! И Хорс-огневик многоименный — он и Дажбог, он и Ярило; и Волос — бог скотий, пастуший; и хозяйка всех вод земных и небесных — богиня Мокошь; и бог бурь, ветров, суховеев — Стрибог; и боги предков — Роженица и Шур… Только один улыбается идол, глядя на павших ниц, — бог любви Лад, светлый Лель…

Но вот расступились убогие и нищие, что корчились в молениях пред самим Перуном — жрецы привели отроковиц на заклание и жертву, дабы купить кровью удачу в походе. Их четверо, головы покрыты златотканой тяжелой парчой. И одна должна умереть — та, на которую падет жребии. Ставят их на четыре стороны света от Перуна. Жрец поднял руки:

— Перун добр. Ему нужна только одна. Та, на которую упадет первый дым костра, принадлежит ему. Ту он возжелал.

Жрец высек искру, вздул огонь. Тонкая струйка дыма поднялась пред грозным ликом истукана…

Замерло все живое на капище.

Белая пелена дыма упала, как саван, на ту, что стояла на полночь от идола, и скрыла ее от людских глаз. А когда дым снова поднялся вверх, стояла она уже с непокрытой головой. Была отроковица несказанной красоты. Ольга это была, Ольга с реки Великой, что в псковской земле протекает.

И не сдержался при виде ее красы княжич Игорь, вскочил на ноги, нарушив обряд заклания. Бросился он к жрецам, что уже волокли Ольгу к костру, властным движением руки остановил их:

— Отпустите ее!

Но лишь на мгновенье остановились жрецы, лишь краткий миг колебались они и тут же двинулись с угрозой на княжича сплошной, черной, безликой стеной. Никому не дано идти против права жрецов! Даже Игорю, княжичу.

И поднялся тогда с колен Вещий Олег — конунг и хозяин всего живого на Руси. Нельзя Вещему ослушаться воли Перуна, но и желание княжича, сына Рюрика, кто не исполнит? Кто осмелится? Потому Олег и прозван на Руси Вещим, что быстр его разум, еще резвей и неотразимей хитрость его. Недаром поставил его после себя Рюрик при малолетнем Игоре, пока не войдет княжич в зрелое мужество.

С полувзгляда понимают Олега воеводы Свенельд и Асмуд. Повел бровью Вещий в сторону улыбчивого идола Лада-Леля, а Свенельд и Асмуд уже с гриднями и огнищами незнамо как позади истукана скучились… То ли из задних рядов любопытный люд поднапер поглазеть на небывалое дело, то ли дружина постаралась, то ли истинно сталось чудо великое, только пал ниц бог любви Лад. Пал ниц пред всесильным Перуном, пал прямо в жертвенный костер, и приняло огонь сухое дерево идола с готовностью.

Первым сообразил, что к чему, главный жрец — встретился взглядом с Вещим Олегом, все понял и прокричал:

— Чудо! Перун принимает заступничество бога любви Лада! И дарит свою невесту молодому князю Игорю! Хвала! Хвала! Хвала всемогущему богу Перуну! Будет удача в походе! Будет свадебный пир по походе!

И жрец соединил руку жертвенной отроковицы с рукой молодого князя.

Кони шли шагом, бок о бок. Малуша уже была в седле, продолжала рассказывать:

— Они ушли в поход прямо с капища. Игорь велел своим слугам беречь Ольгу пуще собственных глаз, только она сбежала на пятый день. Решила умереть, не хотела жить без любимого. Но прежде… Ты, сынок, уже не мальчик, а муж… Я расскажу тебе, но этого не должен знать никто на свете. Только ты, я и наши кони…

Сбежала Ольга из княжьего терема в глухую ночь.

Прокралась на капище. Пусто и тихо на Перуновом холме. Серебрится под луной ус истукана. Не нужна охрана капищу — не решится посягнуть на серебро и злато идолов даже самый свирепый тать, самый отчаянный бродяга.

Не молиться, не просить милости пришла Ольга на капище. Пришла с топором, который загодя припрятала в глухом углу княжьего подворья. И сказала Перуну:

— Я знаю, ты всегда всемогущ. И вера в тебя беспредельна. И живет страх перед тобой в каждом живом человеческом сердце: и в запуганном сердце холопа, и в окаменевшем сердце князя. А я не боюсь тебя… Я пришла мстить! На рассвете я умру. Ты умрешь раньше. Я не забыла твоего костра! Я знаю, кто отнял у меня мою любовь… Сначала я отрублю тебе усы, истукан!

Дважды блеснул топор в лунном свете, и два золотых уса идола упали в землю, напоенную кровью жертв.

Ольга подняла глаза, потому что кто-то смотрел на нее из-за истукана Волоса.

Это был Рус. Одежда изорвана, ноги сбиты в кровь, рана на груди запеклась, но все еще кровоточит.

— Это правда, что ты невеста князя?

— Правда… Нет! Неправда! Я твоя!

Так неожиданна была ночная встреча на Перуновом холме, что, узнав друг друга, они все еще не могли поверить в это. Но вот приблизились, вот коснулись руками золотых волос, вот слились в поцелуе… Нет никого на Перуновом холме, а идолы слепы, а идолы бесчувственны, не могут они помешать влюбленным.

Но так ли уж пусто в полночь па холме? Берегитесь, влюбленные!

Как псы, бросились на них со всех сторон верные Олеговы гридни.

Схватили. Растащили в стороны.

— Отпустите его!

Слуги только осклабились на крик Ольги.

— Или вы забыли, что поручил вам Игорь? Я напомню: не сносить вам головы, коли упустите девицу. А ведь упустили…

Отступили гридни от Руса, отошли.

Ольга плакала и, глядя в глаза Русу, говорила, не обращая внимания на княжьих слуг:

— Теперь уходи… Ты мой единственный отныне и навсегда. Ты уйдешь, но со мной останется залог нашей любви! Живи и помни обо мне, а я буду вечно с тобой до смерти… Разлучает нас сила, сильнее которой нет на земле, — воля князя Руси… Но и князь не волен заставить меня полюбить его! Тебя я люблю, мой желанный, только тебя! И на всю жизнь! А теперь уходи, не то они очнутся от страха и убьют тебя! Прощай!

Рус ушел, и никто пальцем не шевельнул, чтобы помешать ему.

— Все поняли, сторожевые псы? Поняли, что молчать нам до смерти? Иначе смерть придет непрощенно, незванно, моя и ваша вместе, одна на всех. Отведите меня в терем, псы!

На крутом берегу, на высоком холме над Днепром, на дубовых резных столбах раскинулись навесы свадебного пира. Все как в песне поется: «Покрыты палатушки черным бархатом, увиты палаты по бархату частыми звездами». На дубовых столах чаши из злата и серебра с пенными медами. Не первый день, видно, гудит, гремит пир над древним Славутою, потому как много уже буйных головушек уложил хмель в высокие травы. Пляшет пир, веселится, молодецкую удаль показывает. Скоморошья ватага веселит народ, и гудки у них гудят по-звериному. и сопели поют по-птичьи, ухают филинами барабаны, рассыпаются трелями ложки да тарели, тянут волынку бычьи пузыри-волынки — веселый народ скоморохи!

А вот выводят в круг косматого зверя. Лют медведь, свиреп и силен. Зазывают скоморохи желающих: кто померяется силой с лесным хозяином? Рыкает зверь, рвет зубами железную цепь, на которой вывели его в круг шестеро дюжих мужиков, сами как медведи. Ахнул пир, расступился — кому охота помирать в когтях свирепых?

В тот же час из толпы тех. кто не пировал, а только глазел на княжеский пир издали, выступил юноша.

Узнала Ольга Руса, встрепенулась, поднялась за столом. Но сидевший одесную от нее Вещий Олег властно усадил ее на место, простер длань, разрешая поединок.

Поклонился Рус до земли то ли князю, то ли молодому и молодой, а может, и прощался со своей любовью.

Спустили медведя с цепи. Ринулся зверь на юношу, но тот в последний миг качнулся в сторону, и косматая туша пронеслась мимо. Развернулся медведь, встал на задние лапы и медленно пошел на юношу.

И вот сплелись в жарких объятиях зверь и человек. Сплелись в смертельном танце. Зверь хотел только убить, а человек жаждал поведать любимой о силе своей любви, о своем человеческом праве быть свободным от всех злых сил. Не молодецкая бесшабашная удаль горела в его крови, а неистовый огонь бессилия перед несправедливостью, перед княжеской слепой волей, защищенной мечами и секирами. ...