Великая армия Наполеона в Бородинском сражении - Владимир Николаевич Земцов

Все права на текст принадлежат автору: Владимир Николаевич Земцов.
Это короткий фрагмент для ознакомления с книгой.

Владимир Земцов Великая армия Наполеона в Бородинском сражении

Введение

Война 1812 г. стала важнейшей вехой в российской и мировой истории. Катастрофа Великой армии Наполеона в России обозначила многие из тех проблем, которые и по сегодняшний день продолжают волновать воображение исследователей и политиков многих стран мира. Что такое дух народа и что такое загадочная «русская душа»? Как должны строиться отношения между Западом и Россией в европейской и мировой политике? Как соотнести национальный интерес отдельных европейских стран с интересами Единой Европы? Что является решающим в принятии великих государственных решений – рок «исторической предопределенности», совокупная воля большинства общества или же решимость его отдельных лидеров? Поиски ответов на эти и многие другие вопросы, связанные с событиями 1812 г., кульминацией которых стало Бородинское сражение, привели к появлению в России и за рубежом почти необозримой исторической, художественной и публицистической литературы.

Столь длительный, а нередко и достаточно стойкий интерес к войне 1812 г. и Бородину предопределил рождение иллюзии о некоей «прозрачности» событий Бородинской битвы, об очевидности причин, ее породивших, хода и последствий. В сущности, все книги о Бородинском сражении длительное время с удивительным постоянством воспроизводили в каждой отдельно взятой стране одни и те же национально ограниченные сюжеты и вызывали одни и те же национально определенные чувства. Историческая память каждого народа, участвовавшего в сражении или наблюдавшего его издалека (как, например, обстояло дело с британцами и североамериканцами), оказалась основана на одном, строго определенном мифе-основании, созданном как путем воздействия коллективных представлений той или иной нации, так и благодаря манипуляциям, производимым с этим мифом государственной властью.

Помимо этих «ловушек» исторической памяти, была и другая причина, предопределявшая иллюзию «изученности» Бородинской битвы, а именно последовательное стремление историков к «научному», то есть фактически к структуралистски заданному, объяснению событий грандиозной битвы, когда все многообразие человеческих трагедий тех дней сводилось к неким общим социологизированным или военно-социологизированным схемам. Живые люди либо исчезали со страниц такого рода научных исследований, либо же превращались в заложников «объективных обстоятельств» социального, военного, политического или иного рода.

Сегодня, на наш взгляд, стал наблюдаться явный поворот к живому человеку прошлого, который боролся, страдал и умирал на Бородинском поле в 1812 г. Это стало возможным вследствие отказа исторической науки от идеи всеобщего детерминирования, отхода от жестких структуралистских подходов, благодаря появлению «микроисторической» парадигмы в гуманитарном знании. И все же проблема выбора познавательных процедур, с помощью которых мы смогли бы отделить «запрограммированность» в действиях участников тех далеких событий от результатов воздействия на их поступки неожиданных порывов воли или минутной слабости, эмоционального настроя или наполненности желудка, не становится менее сложной. В этой связи обращает на себя внимание опыт, уже накопленный исторической и военно-исторической психологией, военно-исторической социологией, военно-исторической просопографией и другими смежными направлениями в исследовании «человека воюющего» прошедших столетий^[1].

Попытаемся обозначить наши исследовательские процедуры. Первым делом мы должны выявить, дабы избежать их, многочисленные ловушки, расставленные историографической традицией. Не следует принимать гипотезы, рожденные историками или участниками событий, за реальные объекты познания. Этого можно добиться, только идентифицировав природу национальных историографических традиций, находящихся в зависимости от колебаний истории, исторической мысли и исторической памяти наций, и обратить взоры исключительно к первичному историческому материалу. Решению этой задачи подчинена первая глава книги.

Вторая глава призвана воссоздать психико-физиологические и социальные структуры Великой армии Наполеона в их преломлении к событиям 1812 г. и Бородинскому сражению. Реконструируя мировидение, чувства и ориентацию наполеоновского солдата, мы пытаемся определить своего рода физиологические, социальные и ментальные рамки, в которых он мог действовать, а также выясняем вероятность отклонения его поступков от этих, заложенных армейским организмом, стратегий поведения.

Наконец, в третьей главе мы обращаемся к «пыли ничтожных событий» (Ж. Ревель), конструируя из множества примарных фактов прошлого живую картину самого Бородинского боя. С помощью «плотного описания» мы добиваемся постижения реальности прошлого во всей его сложности, выявляя человеческий контекст и субъективную сторону происходившей на Бородинском поле драмы. Соединением и наложением друг на друга сюжетов трех глав автор пытается создать целостную картину великого события, соединяющую в себе процессы разной временной протяженности: от явлений большой длительности в историографической части, средней длительности во второй главе и малой длительности – в третьей. Сам факт стремления автора к «внутреннему включению» в поступки и чувства людей, выступавших в те дни в качестве «национального» противника его предков, можно истолковывать как своеобразную попытку преодоления узких рамок «национальных историй» Бородина.

В соответствии с обозначенными ступенями исследования организована и источниковая база. Если источниками первой главы стал в основном традиционный историографический материал, то в написании второй и третьей особую роль сыграли материалы личного происхождения. Автору удалось выявить и обработать более 600 писем маршалов, генералов, офицеров, чиновников и солдат Великой армии 1812 г., находящихся в основном в отечественных архивохранилищах в качестве трофейных документов^[2], но частью также хранящихся во Франции и там опубликованных^[3]. Широко привлечены опубликованные и неопубликованные дневники^[4] и мемуары^[5] участников Русского похода, обширная военно-оперативная документация^[6], среди которой исключительную ценность имеют немногие сохранившиеся рапорты различных чинов Великой армии о Бородинской битве^[7]. Обширные сведения о производствах, назначениях и награждениях до и после Бородинской битвы содержатся в трофейных бумагах Великой армии, хранящихся в Российском государственном военно-историческом архиве и Российском государственном архиве древних актов^[8]. В ряде российских и зарубежных архивов мы обнаружили обширные материалы французской разведки, которыми пользовалось наполеоновское командование, а также письма чинам Великой армии с родины^[9]. Значительную роль сыграли для нас материалы французской периодической печати, в которых публиковались не только важные документы, касавшиеся Бородина, но и материалы, позволяющие понять процесс кристаллизации французской национальной памяти о сражении при Москве-реке^[10]. При подсчете потерь Великой армии и при реконструкции социальных структур армии Наполеона 1812 г. немалую помощь оказали материалы военной статистики и военного законодательства^[11]. В целом мы попытались воспользоваться широким комплексом доступных источников, сделав основной упор на тех из них, которые помогают лучше услышать живой голос солдат Великой армии. Там же, где вопросы общего характера казались нам уже достаточно проясненными предшествующими авторами, мы считали возможным ограничиваться ссылками на их труды.

Целью нашей работы является создание многоплановой, своего рода «тотальной» истории Бородинского сражения применительно к всеевропейской армии Наполеона. Это, как мы надеемся, позволит более убедительно, чем делалось ранее, определить роль и место гигантской битвы в поражении Великой армии в России в 1812 г., а также в становлении и развитии национального самосознания ряда наций в XIX – начале XXI вв. Помимо решения этой, до известной степени, прикладной исторической задачи, мы попытались также апробировать собственный методологический подход, условно названный нами методом военной микроистории.

Автор благодарен всем тем, кто, так или иначе, оказал ему помощь и поддержку в работе над книгой. Прежде всего, хотелось бы отдать дань памяти моему учителю профессору И. Н. Чемпалову, чей энтузиазм ученого пробудил в свое время мой интерес к зарубежной истории. Я благодарен моим коллегам по историческому факультету Уральского государственного педагогического университета и исторического факультета Уральского государственного университета (Уральского федерального университета), поддержку которых я постоянно ощущал; сотрудникам Российского государственного архива древних актов, Российского государственного военно-исторического архива, Отдела письменных источников Государственного исторического музея, Центрального исторического архива Москвы, Архива внешней политики Российской империи, Национального архива Франции (г. Париж), Архива Исторической службы министерства обороны Франции (г. Париж), Дворцового, Домашнего и Государственного архива (г. Вена), Российской государственной библиотеки, Российской национальной библиотеки, Свердловской областной универсальной научной библиотеки им. В. Г. Белинского, Британской библиотеки (г. Лондон), Национальной библиотеки Уэльса (г. Аберистуит, Великобритания), библиотеки Уэльского университета Тринити – Сент-Дэвидс (г. Лампетер, Великобритания); моим российским коллегам А. И. Попову, В. М. Безотосному, А. А. Смирнову, А. А. Постниковой, Б. П. Миловидову, Е. Г. Болдиной, С. Н. Хомченко, Е. А. Назарян, А. В. Чудинову, О. С. Даниловой, В. П. Турусову, О. В. Соколову, А. А. Васильеву, А. М. Вальковичу, В. Н. Шиканову, друзьям по Екатеринбургскому военно-историческому клубу (в особенности А. М. Кручинину), с которыми мы много лет вместе бродили по Священному полю и сентябрьскими ночами смотрели в бородинское небо; сотрудникам Бородинского военно-исторического музея-заповедника (прежде всего, А. Д. Качаловой и А. В. Горбунову), чья самоотверженная преданность памяти предков сохраняет уникальный памятник ратной славы; зарубежным коллегам профессору К. Роббинсу, доктору П. Финни, другим преподавателям и сотрудникам Университета Уэльса в Лампетере, которые с пониманием отнеслись к моему увлечению необычной темой; безвременно ушедшим от нас, но часто мною вспоминаемым Д. Чандлеру и Ф. Бокуру; замечательным французским исследователям эпохи М.-П. Рей, Т. Ленцу и Ж.-О. Будону, историкам Э. Вовси (г. Таллахасси, США), Н. Робертсу (г. Норидж, Великобритания) и моему старому другу доктору В. М. Гобареву, оказавшим всю возможную поддержку; моей семье, проявлявшей многие годы терпение по отношению к моим военно-историческим увлечениям.

Глава 1 Историография темы, или ловушки национальной памяти

1812 год и грандиозная битва под Бородином стали важным импульсом к пробуждению и становлению национального духа многих народов. Русские, французы, немцы и поляки вот уже более 200 лет обращаются к образам этой великой битвы, интерпретируя память о ней в зависимости от переживаемых ими в тот или иной момент событий. Народы находили и находят в этой памяти то источник духовной стойкости, то примеры мужества и воинской чести, то факторы, формирующие чувство национальной общности, которое иногда перерастало в национальное чванство или фобию. Все это предопределило вполне естественную «деформацию» при воспроизведении и интерпретации «национальными историографиями» событий и последствий Бородина. Нередко картина этого сражения приобретала освященный традицией набор образов и суждений, которые, будучи односторонними, искажали «подлинную» историческую реальность. Попытаемся выявить своего рода национальные историографические «коды» в освещении действий Великой армии в Бородинском сражении.

1.1. Битва при Москве-реке («французское» Бородино)

История о том, как формировался и видоизменялся в представлениях французских историков образ Бородинского сражения, замечательна. Ее можно было бы назвать «Историей об армии, написанной ею самой». Истоки ее уходят еще в те своеобразные чувства и ощущения, которые переживались французскими солдатами в незабываемый день 7 сентября^[12] 1812 г. и сразу после него.

Еще не закончилась Бородинская битва, как в 3 часа пополудни начальник Главного штаба Великой армии маршал Л.-А. Бертье отправил министру внешних сношений Франции Г.-Б. Маре, герцогу Бассано, сообщение о выигранном сражении: «Его величество атаковал неприятеля в 5 часов утра. Он [неприятель] совершенно разбит. Сейчас 3 часа, враг полностью отходит, император его преследует. Напишите в Париж»^[13]. Через три дня в Можайске Наполеон, не имея возможности из-за ларингита диктовать, собственноручно составил 18-й бюллетень Великой армии^[14]. Наполеон попытался представить «битву при Москве-реке» как полную и решительную победу над русскими войсками. По утверждению бюллетеня, уже к 8 часам утра неприятель был сбит со всех позиций, и хотя после этого он еще пытался их возвратить, но всюду был отражен; к двум часам пополудни сражение фактически было закончено. Русские потери оценивались в 40–50 тыс., французские – в 10 тыс. «Не было подобного поля битвы, – гласил бюллетень, – из шести трупов один принадлежал французу, а 5 – русским». Хотя бюллетень и упоминал о 6 убитых французских генералах и 7 или 8 раненых, но потери среди русского генералитета оценивал в 40 человек; общее количество пленных – в 5 тыс.; количество захваченных орудий – в 60! Особо в бюллетене отмечались действия маршала М. Нея, командующего резервной кавалерией Неаполитанского короля И. Мюрата, дивизионного генерала О.-Ж.-Г. Коленкура, коменданта Главной квартиры Великой армии, и некоторых других. Только о дивизионном генерале Ю. А. Понятовском, командире 5-го (польского) армейского корпуса, было сказано, что он «сражался за леса с переменным успехом». В целом, по бюллетеню, битва должна была предстать как упорное сражение, которое, благодаря героизму солдат Великой армии и гению императора, оказалось решительно выиграно: русская армия полностью разбита, а дорога на Москву совершенно открыта. Похожие цифры своих и неприятельских потерь Наполеон называл и в письме 9 сентября, адресованном австрийскому императору Францу I^[15]. Однако днем ранее, в письме к императрице Марии-Луизе, он говорил о 30 тыс. русских потерь и уклончиво («У меня было много убитых и раненых») – о своих^[16]. Общие силы неприятеля перед сражением во всех трех документах оценивались Наполеоном в 120–130 тыс. человек. Конечно, эта картина сражения во многом была рассчитана на публику, как свою, так и европейскую. Сам Наполеон, отложив написание бюллетеня до 10 сентября^[17] и оставаясь в Можайске до 12-го, не исключал вероятности нового сражения, поскольку бой 7-го явно не принес ему решительной победы.

Большую активность в стремлении раструбить по всей Европе об абсолютной победе Наполеона под Бородином проявил Маре, находившийся в те дни в Вильно и занимавшийся не только устройством тыла, но и своего рода «пропагандистским прикрытием». Ряд сохранившихся писем, отправленных тогда Маре в европейские столицы и отдельным лицам, являют собой яркие примеры пропаганды тех лет^[18].

Однако было бы неверным утверждать, что все написанное в бюллетене было совершенной выдумкой хитроумного политика и полководца. Испытав 7 сентября сильнейшее напряжение, проявив величайшую доблесть и отбросив противника, солдаты Великой армии ощущали себя победителями. Впереди была Москва, которая ассоциировалась с почетным миром и завершением всех трудов и лишений. Из сохранившихся 93 писем, отправленных чинами Великой армии после сражения в сентябре 1812 г. (25 из них принадлежат маршалам и генералам, 52 – офицерам, 3 – чиновникам, 7 – рядовому составу, у авторов 12 писем чины и должности идентифицировать не удалось), ни в одном не было зафиксировано сомнений в одержанной победе, хотя авторы многих и признавали собственные большие потери^[19].

Последовавшие вскоре после Бородина события (пожар Москвы, полное трагизма отступление из России, ожесточенная борьба в 1813–1814 гг. и реставрация Бурбонов) заставили французов на время отложить воспоминания о сражении при Москве-реке. Однако уже после первого отречения императора в 1814 г. в Париже стали выходить публикации о русской кампании, авторы которых писали и о Бородинском сражении^[20]. Наибольшее внимание привлекла брошюра Р. Ж. Дюрдана, новообращенного роялиста, которого русский историк А. М. Васютинский точно охарактеризовал как «художника-неудачника, маленького мастера на все руки, поэта, романиста и, при случае, историка, – если хорошо заплатит издатель…»^[21]. За развязностью опытного фельетониста отчетливо проступала полная невежественность автора в военных вопросах. Первая попытка критически оценить действия Наполеона в битве под Бородином была явно неудачной.

Гораздо более аргументированная критика прозвучала из уст участника сражения Луи-Эжена-Антуана Лабома (1783–1849), бывшего в те дни инженером-капитаном в штабе 4-го корпуса вице-короля Италии Е. Богарне. Его повествование выходило за рамки обычных воспоминаний, и перед читателем впервые предстала панорамная картина Бородинского сражения, проникнутая трагизмом происходившего. Основываясь почти исключительно на своих воспоминаниях и записях, которые он делал во время похода, Лабом все же смог показать, как важно было для Великой армии заставить русских принять сражение, разгромить их и войти в Москву. Особенно подробно в книге были представлены действия 4-го корпуса, с приложением карты сражения, составленной на основе набросков, которые Лабом сделал накануне и после битвы. Автор не пытался дать глубокий анализ хода и результатов сражения, но страницы, ему посвященные, были проникнуты суровым трагизмом бесполезности великих жертв французской армии^[22]. Работа Лабома, написанная в атмосфере поиска новых политических и нравственных ориентиров, быстро завоевала популярность. Даже Наполеон, изгнанный на о. Св. Елены, не избежал знакомства с нею. Его ближайшее окружение и он сам восприняли книгу как «очередной пасквиль». Но бывший император, тем не менее, заявил в связи с появлением книги Лабома, что факты, которые историки все же вынуждены признавать, несмотря на свои декларации, очевидны: русские сами сожгли Москву, в то время как французы выходили победителями из всех сражений^[23].

В 1815 г. от имени несломленных бонапартистов выступил барон Фредерик-Франсуа Гиойом де Водонкур (1772–1845), в 1812 г. бригадный генерал, командир бригады 15-й пехотной дивизии 4-го армейского корпуса^[24]. Его книга вышла в Лондоне на французском языке. Генерал, пережив все перипетии кампании 1812 г., побывав в русском плену, что сделало его убежденным русофобом, сохранил веру в величие императора и французского солдата. Пожалуй, он был первым, кто попытался представить систематизированное изложение русской кампании. Избегая скоропалительных выводов по Бородинскому сражению, Водонкур сделал попытку выяснить численность войск, их размещение, передвижения и потери. Однако ограниченность документальной базы заставила его следовать, чаще всего, за 18-м бюллетенем, внося, правда, серьезные коррективы. Так, численность русских потерь он снизил до 30 тыс., а французские потери увеличил до 20 тыс. человек. Во 2-й части своей работы генерал поместил карту сражения, правда, достаточно спорную.

Постепенно стала расширяться документальная база, необходимая для описания Бородинского сражения. В 1817 г. публикует свои мемуары главный хирург французской армии Доминик-Жан Ларрей (1766–1842), человек большого сердца и большого таланта, великий гуманист наполеоновской эпохи. Значительную часть 4-го тома воспоминаний он посвятил 1812 г. и десятка два страниц – Бородинскому сражению^[25]. Не предлагая собственных оценок ходу военных действий, Ларрей, тем не менее, описал катастрофическое состояние санитарной службы Великой армии, что было обусловлено, как можно было понять, большими стратегическими просчетами наполеоновского командования. В результате изнурительной погони за русской армией ради генерального сражения французские войска оказались к его началу чрезвычайно измотанными. Ларрей сделал все возможное перед сражением для того, чтобы обеспечить раненых медицинской помощью, но ресурсы оказались просто ничтожными. Большинство раненных при Бородине солдат Великой армии так и не смогли снова встать в строй. Ларрей сопроводил 4-й том воспоминаний картой, позволявшей представить систему медицинской помощи в ходе сражения.

Почти одновременно с мемуарами главного хирурга в Париже вышли основательно отредактированные перед изданием письма интенданта Луи-Гийома Пюибюска о войне в России. Они подтверждали, что уже накануне генерального сражения Великая армия оказалась в критическом положении в связи с недостатком средств, а после сражения эта ситуация ухудшилась до катастрофической, в особенности в кавалерии^[26].

В год смерти великого императора, в 1821 г., были переизданы бюллетени Великой армии; вместе с ними оказались опубликованными рапорты Мюрата, Нея, Богарне и Понятовского о битве при Москве-реке^[27]. И все же большая часть материалов о походе в Россию еще хранилась в архивах. Военный министр Франции в 1821–1823 гг., маршал К.-Ф. Виктор, понимая важность обобщения опыта русской кампании, предоставил возможность полковнику маркизу Жоржу де Шамбрэ (1783–1848), участнику похода в Россию (в те дни капитану гвардейской конной артиллерии, попавшему при Березине в русский плен), работать с документами архива военного министерства. В 1823 г. вышло первое издание его замечательной работы «История экспедиции в Россию»^[28]. Книга оказалась в значительной степени свободной от разного рода идеологических воздействий национального, личностного и иного характера. Тон ее был сдержанным, оценки скупы, но доказательны. Именно в таком ключе автор подошел и к описанию Бородинского сражения.

Необходимость догнать и уничтожить русскую армию заставила Наполеона решиться на уникальный, как полагал Шамбрэ, в истории современных войн стремительный марш на Москву^[29]. Этот марш с неизбежностью «принял характер варварского вторжения», когда местность совершенно разорялась передовыми частями французской армии, обрекая всех остальных на голод и болезни. Перекличка 2 сентября в Гжатске, накануне генерального сражения, показала, что у Наполеона могло быть в строю не более 133 819 человек. Данные переклички, которые приводил автор, включали и тех, кто должен был присоединиться к главным силам в течение пяти дней. Но, как замечал Шамбрэ, успели подойти далеко не все^[30]. Настигнув русскую армию 5 сентября, Наполеон немедленно атаковал Шевардинский редут, являвшийся, по мнению Шамбрэ, опорным пунктом левого русского фланга и мешавший французской армии развернуться. Захватив редут, император стал действовать более осторожно, опасаясь, что русские могут вновь продолжить свое отступление. Это же обстоятельство предопределило и общий план генеральной битвы. Проанализировав приказы, отданные Наполеоном 6 сентября, автор представил этот план таким образом: император, отклонив свой левый фланг, сосредоточил усилия на взятии «трех редутов», что позволило бы «столкнуть» русских до Московской дороги и отсечь им путь к отступлению; большая часть армии М. И. Кутузова должна была оказаться зажатой в угол между р. Колочью и р. Москвой^[31].

Пытаясь оценить соотношение сил перед битвой, Шамбрэ отметил превосходство французской армии в тяжелой кавалерии и то, что пехота состояла в основном из опытных, закаленных солдат; у русских же, наоборот, было много новобранцев. Но французская артиллерия уступала по численности русской (587 против более 600 орудий)^[32]. Результат битвы Шамбрэ оценил как недостаточно полный успех французской армии. Причины этого он видел в нерешительности Наполеона в день сражения, что, в свою очередь, объяснял досаждавшим императору насморком. Во время поворотного момента в сражении, когда русские «флеши» были взяты и надо было бросать в бой гвардию, Наполеон промедлил половину часа и упустил шанс добиться полной победы: «…запаздывание оказало огромное влияние на весь ход сражения, а затем и на судьбу Наполеона». Русские успели укрепиться впереди д. Семеновское, а рейд их кавалерии, несмотря на относительно слабый успех, задержал французскую атаку на «большой редут»^[33]. В целом же Шамбрэ весьма высоко оценивал боеспособность многонациональной наполеоновской армии при Бородине, полагая это следствием «прекрасного военного устройства и методов ведения войны». Книга Шамбрэ должна была вывести французскую историческую науку в изучении Бородинского сражения на новый уровень, предполагавший опору на строгий документальный материал и сознательный уход от предвзятых оценок.

Но именно в это время в полную силу зазвучал голос бывшего узника Св. Елены, покойного императора Наполеона. В 1822 г. Гаспар Гурго (1783–1852), ординарец Наполеона в 1812 г., и Шарль-Тристан Монтолон (1783–1853), не менее известный наполеоновский генерал, бывшие с императором на Св. Елене, начали публиковать его воспоминания^[34]. В 1823 г. вышли восемь томов знаменитого «Мемориала» О.-Э.-Д.-М. Лас Каза, также представлявшие собой «устные мемуары» Наполеона^[35]. Великий император, находясь в заточении, как выразилась королева Гортензия, «с изощренным кокетством хорошего драматурга» «аранжировал свою жизнь, свою защиту и свою славу»^[36]. Не придумывая факты, но искусно их истолковывая, Наполеон создавал легенду о себе самом, вновь включаясь тем самым «в развитие истории»^[37]. Располагая по кампании 1812 г. весьма скудным документальным материалом (главным образом, комплектом бюллетеней Великой армии), Наполеон, тем не менее, понимал, что для создания достоверной легенды следовало убедительно опровергнуть заявления своих противников, которые уже касались темы 1812 г. Первым тезисом Наполеона было стремление представить поход на Россию общеевропейским делом, во многом являвшимся борьбой с «казацкой» опасностью и которое должно было завершиться в случае успеха созданием процветающей европейской системы^[38]. «Если бы я вышел победителем России в 1812 г., проблема мира на сотню лет была бы решена…» – заявил он ночью 17 апреля 1821 г., накануне своей смерти, пытаясь успеть продиктовать Монтолону свои главные мысли^[39]. Причину неудачи Русского похода Наполеон связал исключительно с варварством русских, сжегших свою столицу, и с морозами^[40]. Дикость, соединенная с природной стихией, – вот что оказалось сильнее Наполеона, но не русская армия. И в этой связи было важно представить Бородино абсолютной победой французов и их полководца. «Разумеется, русская кампания, – рассуждал он 25 октября 1816 г., – наиболее славная, наиболее трудная и наиболее почетная для галлов из тех, о которых упоминает древняя и новая история». «Затем, – продолжает запись Лас Каз, – император отдал справедливость и великую дань, расточая похвалы нашим генералам и нашим героям, Мюрату, Нею, Понятовскому, которые стали героями дня битвы при Москве-реке, славным кирасирам, которые захватывали редуты, порубив канониров своими палашами; храбрым артиллеристам, которые с полной решимостью боролись не на жизнь, а на смерть с численно превосходившим неприятелем, и этим неустрашимым пехотинцам, которые в наиболее критический момент, вселяя в себя храбрость, кричали своему командиру: будь покоен, твои солдаты обречены сегодня победить, и они победили, и т. д., и т. д.»^[41]. Год спустя Наполеон рисовал картину Бородинской битвы уже в совершенно фантастическом духе: «…я атаковал с 80 тысячами русскую армию, которая была в 250 тысяч и вооруженную до зубов, и полностью разгромил. Семьдесят тысяч русских остались на поле боя. Они [русские] имели неосторожность сказать всем, что выиграли баталию, в то время как я маршировал на Москву»^[42]. Наполеон говорил о Бородинском сражении как о своей победе еще не раз – 27 января 1817 г., 19 июня 1816 г. и т. д. Правда, только однажды, 28 августа 1816 г., из его уст проскользнула фраза, выдававшая подлинную оценку Наполеоном Бородинской битвы. Битва «при Москве-реке, – заявил он, – была битвой, где проявлено наиболее доблести и достигнуты наименьшие результаты»^[43]. Хотя некоторые историки, особенно русские, обратили на эту фразу позже особое внимание, но для французских читателей «Мемориала» (таких, как стендалевский Жюльен Сорель) и других канонических произведений, связанных с о. Св. Елены, это было не главным. Бородино стало яркой победой Франции, доказавшей, что французов смогло победить только варварство русских, спаливших свою столицу, и природные стихии Севера. Против этого даже гений Наполеона оказался бессилен.

Одновременно с началом публикаций «устных воспоминаний» Наполеона, в 1824 г. вышла двухтомная книга графа Филиппа-Поля де Сегюра (1780–1873) «История Наполеона и Великой армии в 1812 г.»^[44]. Сын дипломата и историка, бывшего посла в Петербурге, а в годы Первой империи – обер-церемониймейстера и сенатора, Филипп-Поль не был обделен писательским даром. Если к этому добавить полную событиями жизнь (он, к примеру, попал во время «польского похода» в русский плен и был доставлен в Москву), близость к императору в 1812 г. (в чине бригадного генерала он стал главным квартирьером Главной квартиры Наполеона), а также вынужденный уход со службы после второй реставрации и неудовлетворенное честолюбие, то можно понять импульсы, толкнувшие Сегюра к созданию знаменитой книги. Этим литературно-историческим творением бывший наполеоновский генерал надеялся снискать лавры великого писателя и знатока человеческих душ, чье бессмертное полотно затмило бы славу самого Наполеона. «…Великих историков, – писал он, – рождают великие люди, и поэтому они реже встречаются, чем герои!» Но эта напыщенность, соединенная нередко с искусственной драматизацией событий, составила только одну из черт его произведения. Сегюр фактически одним из первых обратился к человеческой и психологической сторонам в разработке темы Наполеона и Бородинского сражения. «…Я думаю, – писал он, – что ничто не может считаться мелочью в этом великом гении, в этих гигантских деяниях, без которых мы не познали бы, до чего может дойти сила, слава и несчастье человека!» Сегюр попытался показать, хотя и не всегда убедительно, как мучительно принимал Наполеон решение о движении на Москву в погоне за русской армией и как быстрота этого движения приводила к расстройству войск и к столкновениям характеров и темпераментов среди французского генералитета (например, между маршалом Л.-Н. Даву и Мюратом).

Численность войск под Бородином Сегюр определял приблизительно: и с той и с другой стороны по 120 тыс. человек и примерно по 600 орудий. Размышляя о преимуществах русских войск, он отметил естественную защиту местности, «единство мундира» и единство идеи людей, защищавших свою Родину; но сказал он и о многочисленных новобранцах и ополченцах, что ослабляло русскую армию. И наоборот, пестрота мундиров Великой армии компенсировалась наличием большого числа опытных солдат. Значительно выше оценивал Сегюр и моральные качества французского солдата по сравнению с русским. О последнем он отзывался весьма высокомерно и уничижительно, полагая, что в русской армии все покоилось только на слепой, невежественной вере крепостного солдата в своего Бога и своих господ-угнетателей.

Особое внимание Сегюр заострил на самочувствии Наполеона накануне и в день сражения. Вследствие простуды и обострения мочеиспускательной болезни император проявил 7 сентября «ленивую мягкость, лишенную всякой энергии»; «все окружающие с изумлением смотрели на него». Вслед за Шамбрэ Сегюр обратился и к вопросу об отказе Наполеона послать в огонь гвардию, чтобы завершить битву полной победой. Эта тема проходила через все страницы, посвященные Бородинскому сражению. Автор отметил полную истощенность французской армии к вечеру 7-го. На следующий день «до полудня армия оставалась в бездействии или, вернее, можно было подумать, что армии больше не было, и оставался один авангард…». Количество русских пленных Сегюр полагал менее чем в 800 человек. Не поднимая вопроса о русских потерях, французские он определил цифрой около 40 тыс. В целом Сегюр попытался более или менее последовательно проследить ход великой битвы, отдавая, правда, предпочтение красочным эпизодам и предвзято расставляя акценты в угоду драматизации событий.

Не было ничего удивительного в том, что книга Сегюра встретила неоднозначную оценку у современников. Многие из тех приверженцев покойного императора, которые продолжали обожествлять его образ и не могли или не хотели приспосабливаться к новым реалиям бурбоновской Франции, отнеслись к творению Сегюра как к предательству. Особенно неистовствовал темпераментный Гурго, который немедленно написал отповедь клеветнику и уже на следующий год издал собственную книгу «Наполеон и Великая армия в России, или Критический разбор работы г-на графа Ф. де Сегюра»^[45]. По мнению Гурго, Сегюр написал только эффектную мелодраму, спекулируя на потребности современного ему общества к сильным ощущениям ради кресла академика. Гурго стремился во что бы то ни стало опровергнуть все, что Сегюр написал, – и об императоре, и о событиях Бородинского сражения. Оспаривая Сегюра, Гурго не хотел упустить ни одной детали, которая, по его мнению, искажала истину. Бородинская битва, по Гурго, была не просто выиграна Наполеоном, но выиграна блестяще, следствием чего и стало занятие русской столицы французской армией. Гурго полагал, что план императора, сводившийся фактически к фронтальной атаке русских позиций, был единственно правильным, так как при попытке их глубокого обхода (тем более ночью и без проводников) Кутузов мог бы отойти и вновь избежать генерального сражения. Наполеон и накануне, и в день битвы демонстрировал кипучую энергию. Это в значительной степени и обусловило победу французского оружия. Его болезни обострились только в Можайске, но и там император продолжал интенсивно работать. Гурго решительно отверг обвинения Сегюра в том, что император отказался использовать гвардию: во-первых, Молодая гвардия была использована для сохранения поля боя, а во-вторых, ее атака могла бы и не иметь решающего результата и привела бы к расстройству главного резерва. По Гурго, невозможно было действовать при Бородине более разумно, чем действовал Наполеон.

Сегюр счел публикацию Гурго оскорбительной, своего рода обвинением в лживости. Обмен письмами между ними в конечном итоге привел к дуэли, закончившейся ранением Сегюра^[46]. К этому столкновению двух бывших наполеоновских генералов на «исторической почве» участники похода в Россию отнеслись по-разному, но особого резонанса оно не произвело. Многие, зная неуживчивый характер Гурго, восприняли скептически и его книгу. Ж.-Ж.-Ж. Пеле, в 1812 г. бывший штабным полковником, к примеру, отметил, что он вообще не считает генерала Гурго «в числе историков кампании», так как «уже одно название его сочинения указывает на его свойство и цель»^[47]. Интересно, что Пеле предоставлял свои материалы о кампании 1812 г. как Сегюру, который, правда, ими совершенно не воспользовался, так и Гурго. Последний взял из материалов Пеле некоторые подробности о Бородинском сражении^[48].

Вместе с тем этот первый спор о Бородинском сражении, который его участники попытались столь «ненаучно» разрешить, сыграл большую роль. Он рельефно обозначил основные вопросы «бородинской темы» (результаты сражения; степень и характер влияния Наполеона как главнокомандующего на ход битвы; роль, которую сыграл отказ использовать гвардию, и др.). Как Сегюр, так и Гурго сделали известными для исторической науки и читателя целый ряд частных событий и деталей сражения.

В 1827 г. опубликовал свой труд другой участник похода, барон Агатон-Жан-Франсуа Фэн (1778–1837). В 1812 г. этот маленький ростом, удивительно исполнительный и точный человек был секретарем-архивистом личного кабинета Наполеона и поэтому мог поведать о многом. Работа его, названная «Рукопись 1812 г.»^[49], в действительности была исследованием, сделанным как на основе собственных воспоминаний и сохранившихся бумаг, так и на базе опубликованных к тому времени материалов: 18-го бюллетеня, воспоминаний Наполеона, Ларрея, книг Сегюра и Гурго. Пожалуй, Фэн был первым среди французов, кто воспользовался «Военной историей кампании в России» русского полковника Д. П. Бутурлина, вышедшей впервые на французском языке в 1824 г.^[50] Характерной особенностью книги Фэна, 2-й том которой начинался с событий Бородинского сражения, было стремление к максимальной фактологической точности. Автор, ссылаясь на используемые материалы, избегал того, чтобы делать собственные выводы и оценки. И все же его отношение к Бородину просматривалось. Силы сторон он оценивал как равные, в 120–130 тыс. человек, при том, что русские пользовались всеми преимуществами местности. План атаки Наполеон разработал с учетом опасности отхода русских войск в случае попытки французов обойти их позиции. Сам император был деятелен, как накануне, так и в ходе самого сражения; он «видел все, и заботился обо всем». Однако ряд инцидентов в самом начале сражения (к примеру, выход из строя многих начальников в войсках Л. Н. Даву), наряду с упорным сопротивлением неприятеля, создал для французских войск серьезные затруднения. Героическими усилиями затруднения были преодолены, сражение выиграно, хотя и с серьезными потерями (потери французов Фэн оценил в 22 тыс. человек, выбывших из строя). «Рукопись» Фэна была высоко оценена современниками (сам К.В.Л. Меттерних отзывался о нем, как о добросовестном и хорошем историке) и последующими исследователями 1812 г. Наибольшую ценность в его работе имели личные наблюдения и те коррективы, которые он попытался сделать в отношении трудов предшествовавших ему авторов.

Определенное воздействие на французскую историографию имели и мемуары Луи-Франсуа-Жозефа Боссе, префекта императорского двора, того самого, который привез Наполеону 6 сентября портрет его сына^[51]. Имея возможность наблюдать за поведением императора в день сражения, Боссе мог авторитетно утверждать о недостаточном воздействии главнокомандующего на ход сражения, которое хотя и было выиграно, но с большими потерями.

Почти одновременно с Фэном и Боссе публикует свой четырехтомный труд знаменитый Антуан-Анри Жомини (1779–1869)^[52]. Будучи в 1812 г. начальником исторической секции в Главном штабе Великой армии, некоторое время военным губернатором Вильно, а затем Смоленска, он не участвовал в Бородинском сражении. Однако, располагая достаточными материалами, в том числе уже вышедшими к тому времени работами, Жомини попытался обозначить место Бородинского сражения в общей стратегии Наполеона. Император, вторгаясь в Россию, не имел четко определенного плана. После неудачных попыток дать генеральное сражение у Витебска и Смоленска Наполеон, исходя во многом из политических соображений, уже не мог остановиться, не принудив русских к миру. Кроме того, «моральный дух ее [армии] и самый состав, из двадцати разноплеменных народов, требовали, чтобы я поддерживал ее деятельность наступлением…» – так передал Жомини размышления Наполеона^[53]. Численность обеих армий была одинакова – от 125 до 130 тыс. с каждой стороны, но у французов было тысяч 15 старых ветеранов, между тем как у русских было такое же число ополченцев и казаков^[54].

Позже, пытаясь систематизировать типы боевых порядков Наполеона, Жомини отнес замысел Бородинского сражения к так называемому «штурмовому порядку с колоннами одновременно в центре и на одном из крыльев». По его мнению, «атака в центр со вспомогательной атакой крыла, обходящего неприятеля, мешает последнему… обрушиться на фланг атакующего. Неприятельское крыло, сжатое между атакующим центром и крылом противной стороны, которому приходится, таким образом, сражаться почти со всей наступающей массой, по всей вероятности, будет подавлено и разгромлено»^[55]. Что касается предложения Даву обойти русских крупными силами, то оно было неприемлемо, так как «русские могли отойти». Однако с самого начала сражения случилась целая цепь частных сбоев в реализации плана (от задержки войск Даву и Нея по овладению «флешами», досадного запаздывания с переброской корпуса Жюно в стык между частями Даву и Понятовского, до отсутствия скоординированности хода атаки дивизией Морана «большого редута» с развитием событий на южном фланге). Свою лепту в срыв плана внесла и атака русской кавалерией северного крыла^[56]. Удар гвардией, как писал Жомини от имени Наполеона, мог бы «быть очень выгоден, но отказ мой нельзя считать ошибкою. Неприятель показал еще довольно твердости». Остановившись на вопросе о болезни императора в день сражения, Жомини отверг утверждение о ее заметной роли на исход битвы. Причина осторожности Наполеона была в другом: «Победа, как бы она ни была несовершенна, – говорил Жомини устами Наполеона, – должна была отворить мне врата Москвы. Как только мы овладели позициею левого фланга, я был уже уверен, что неприятель оставит поле сражения в продолжение ночи. Для чего же было добровольно подвергаться опасным последствиям новой Полтавы?»^[57]. Общие потери обеих сторон автор оценивал в 80 тыс. В целом, испытав на себе некоторое влияние появлявшейся русской историографии, Жомини усилил традицию «жесткого реализма», существовавшую со времени Шамбрэ во французской историографии.

В близком ключе была написана и обширная статья генерала Жана-Жака-Жермена Пеле-Клозо (1777–1858), в 1812 г. штабного полковника, состоявшего при штабе помощника начальника Главного штаба по пехоте генерал-адъютанта Ж. Мутона, графа Лобо^[58]. Пожалуй, это было наиболее взвешенное, глубокое и убедительное описание «сражения при Москве-реке», вышедшее из-под пера участника великой битвы. Пеле не просто был очевидцем многих эпизодов сражения, но и имел прямое отношение к работе Главного штаба и передвижениям французских войск. Еще в ходе кампании он успел составить точный журнал событий при Бородине, который, к несчастью, потерял под Красным, но в начале 1813 г. по памяти его вновь восстановил.

Наполеон, ставя своею целью разбить русскую армию в генеральном сражении и двигаясь к Москве, вынудил тем самым русских принять баталию. Силы французской и русской армий Пеле оценивал как, в целом, равные, но внутреннее состояние французских войск ставил заметно выше противника. Французские войска, по словам автора, отличались инициативностью, храбростью и превосходной организацией, в то время как русский солдат, хотя и стойкий, и сражавшийся за свою Родину, характеризовался «храбростью бездейственной» и «страдальческим повиновением». Во время Шевардинского боя Наполеон, как считал Пеле, был введен в заблуждение неточными картами и не понял «странного расположения» русской армии, думая, что войска генерала А. И. Горчакова, составлявшие шевардинскую группировку, только прикрывали арьергард генерала П. П. Коновницына. Если бы император имел возможность понять истинное предназначение Шевардинского редута как опоры русского левого фланга, полагал автор, то это имело бы для русских «гибельные последствия»^[59].

Подробно описав поле сражения, Пеле пришел к выводу, что Наполеон не имел возможности понять назначение правого русского фланга, располагавшегося севернее Московской дороги, и счел, что дает «почти фронтальное сражение» армии М. И. Кутузова. Пеле, в целом согласившись с мнением Шамбрэ о сути наполеоновского плана сражения, отметил, что французские войска действовали против русских «концентрически», не распыляя при своем продвижении наступающие колонны и артиллерию, а, наоборот, сближая их друг с другом, как бы усиливая свой фронт и нанося большой урон неприятелю. Автор приложил к тексту неплохую карту, обозначив на ней главную директрису движения французской армии и линию (или фронт) сражения по отношению к главной коммуникационной линии – Большой Московской дороге. Карта наглядно демонстрировала главные преимущества в развертывании французских войск и недостатки в расположении русских. Пеле считал, что отнюдь не искусство главнокомандующего Кутузова, а самоотверженность русских генералов и «непоколебимая храбрость солдат спасли Россию».

Подробно осветив ход боя за Семеновские высоты, автор попытался понять, почему героические усилия Даву и Нея не завершились окончательным успехом. Не возлагая ни на кого из французского командования персональной ответственности за это (за исключением Понятовского, да и то косвенным образом), Пеле показал обусловленность патовой ситуации объективными обстоятельствами, проистекавшими из сложности руководства боем и из случайных моментов^[60]. Блестящий захват батареи Раевского – центра русских позиций, на который после падения Семеновских укреплений опирался левый фланг неприятеля, также не привел к полной победе: оставались горкинские укрепления, обеспечившие отход русской армии. Наполеон, как признал Пеле, «был не очень доволен следствиями сражения». Пленных почти не было. Французская армия «была утомлена таким продолжительным и упорным сражением». Ссылаясь на Ларрея, Пеле предположил французские потери в 21–22 тыс. человек, а русские (вслед за Д. П. Бутурлиным) в 50 тыс.^[61] Основную вину за проигранное русской армией сражение автор возложил на Кутузова. Действия Наполеона, хотя и не лишенные ошибок, он оценил достаточно высоко, в том числе и решение не посылать гвардию в огонь. Текст статьи Пеле сопроводил великолепными приложениями, состоявшими из приказов на сражение, карты и данных переклички французской армии на 2 сентября.

Приближались 30-е годы XIX века. Заканчивалась эпоха Реставрации, столь много давшая для развития исторической мысли. Тема русской кампании пока еще не привлекла внимание великих историков того времени – О. Тьерри, Ф. Гизо, Ф.-О. Минье и Л.-А. Тьера. Минье и Тьер обратятся к ней позже. Пока же события наполеоновских походов только становились историей, и дискутировали о Бородинском сражении главным образом его непосредственные участники. Нередко в зависимости от того, как именно сложилась их судьба в годы Реставрации, они фактически разделились на две группы: последовательных критиков Наполеона и его апологетов. Единственным исключением, пожалуй, можно считать Шамбрэ, работа которого имела целью решение прикладной задачи: извлечь практические выводы для Военного министерства.

В конце 20-х – начале 30-х гг. XIX в. стали уходить из жизни многие ветераны Наполеоновских войн, свидетели и участники кампании 1812 г. В 1830 г. умер маршал Л. Гувион Сен-Сир (1764–1830), находившийся с 1819 г. в отставке и занимавшийся вплоть до своей смерти сельским хозяйством и написанием мемуаров. Вышедшие в 1831 г. его воспоминания^[62], казалось, не могли внести чего-то нового в изучение Бородинского сражения, тем более что, сражаясь у Полоцка, он не был участником великой битвы. Однако суждения покойного маршала оказались не лишенными интереса. Имея огромный военный опыт и анализируя материалы о Бородинской битве, он пришел к однозначному выводу, «что под Можайском во французских атаках не было точности и в особенности связи, что могло сообщить им только деятельное участие главнокомандующего». Хотя русские отступили, «но они не были разбиты». Потери русской армии «почти вознаграждались потерями Наполеона; и на стороне русских было то огромное преимущество, что беспрестанно получаемые ими подкрепления должны были вскоре изгладить следы их [потерь], между тем пустота, открывшаяся в наших рядах, не пополнялась». Сен-Сир пришел к мнению, что единственным способом разбить русскую армию при Бородине, а тем самым и вынудить Александра I к миру, было введение в бой гвардии, чего Наполеон сделать так и не решился.

Через 11 лет после смерти Армана-Огюстена-Луи де Коленкура, герцога Виченцкого (1773–1827), обер-шталмейстера императора во время Русского похода, вышли его воспоминания^[63]. Как и можно было предполагать, воспоминания Коленкура не только сделали известными многие детали Бородинской битвы, но и вообще вышли за рамки собственно воспоминаний, став своего рода исследованием о событиях 1812 г. По уверению Коленкура, Наполеон был убежден, что его продвижение к Москве с неизбежностью заставит русскую армию принять сражение. Император полагал, что в своем стремлении «угодить дворянству» новый русский главнокомандующий Кутузов будет вынужден принять бой, проиграет его, а это, в свою очередь, даст возможность Александру I пойти на мирные переговоры с Наполеоном, «избежав упреков и порицаний со стороны русских вельмож». Опасаясь отхода русской армии, император решился на фронтальный бой, что обусловило нерешительные результаты сражения. Особую роль в этом сыграл отказ от использования гвардии, что, впрочем, Коленкур и не осуждал, и не одобрял. «Эти успехи без пленных, без трофеев, – писал Коленкур об императоре, – не удовлетворяли его». Говоря о катастрофическом состоянии французской армии после сражения, Коленкур дал понять, что Наполеон не достиг своей цели и что взятие Москвы без разгрома русской армии было обесценено. Особое внимание при описании Бородинского сражения Коленкур конечно же уделил героической смерти своего брата Огюста-Жана-Габриэля, дивизионного генерала и коменданта Главной квартиры императора, овладевшего, по мнению автора, Курганной высотой.

В 1839 г. были опубликованы воспоминания Матье Дюма (1753–1837), генерал-интенданта Великой армии, в которых автор еще раз подтверждал отсутствие обычной активности у императора в день сражения; несмотря на очевидную необходимость перемен в первоначальной диспозиции в ходе боя, Наполеон этого так и не сделал^[64].

В 1842 г. увидели свет воспоминания бывшего субинспектора смотров в кабинете начальника Главного штаба Великой армии барона Пьера-Поля Деннье (1781–1848)^[65]. Его свидетельства и размышления о Бородинской битве, но особенно цифры потерь, которые он приводил, сыграли заметную роль в зарубежной историографии великого сражения. Не претендуя на глубокий анализ хода сражения, Деннье остановился на поведении Наполеона в те дни, отметив его кипучую деятельность 5 и 6 сентября: «Он видел все, он предвидел все, он был всюду как в самые прекрасные дни своей славы». Однако 7 сентября Наполеон с раннего утра страдал от сильной головной боли, и его влияние на ход битвы оказалось более скромным, чем ожидалось. Численность русских войск Деннье оценивал в 162 тыс. человек, а французских – не более чем в 140 тыс. Деннье был первым, кто во французской историографии попытался не произвольно, но на основе документальных материалов оценить потери Великой армии. Он привел цифры рапорта, сделанного им на основе данных начальников корпусных штабов в Москве и представленного начальнику Главного штаба маршалу Бертье (вероятно, 21 сентября): 49 выбывших из строя генералов (из них 10 убитыми), 37 выбывших из строя полковников (10 убитыми), 6547 офицеров, унтер-офицеров и солдат убитыми и 21 453 ранеными. Бертье, получив эти цифры, приказал Деннье держать их в секрете^[66]. Одновременно Деннье представил Бертье список убитых и раненых 5 и 7 сентября 1812 г. генералов и полковников^[67], который, как нам совершенно очевидно, был недостаточно точным. Так, дивизионный генерал Л.-П.-Э. Шастель, командир 3-й дивизии легкой кавалерии, который фигурирует среди убитых, не был даже ранен, значившийся в списке бригадный генерал 1-й дивизии 1-го пехотного корпуса П.-Г. Грасьен был ранен не под Москвой, а под Смоленском, полковник 12-го линейного полка 3-й дивизии того же корпуса Ж.-М. Тулуз был смертельно ранен еще под Валутиной горой и т. д. Это заставляет нас признать данные Деннье недостаточно точными и нуждающимися в проверке.

Деннье представил также интересные цифры из рапорта командующего артиллерией дивизионного генерала Ж.-А. Бастона де Ларибуазьера: в день 7 сентября было выпущено 60 тыс. снарядов и истрачено 1 млн 400 тыс. ружейных зарядов^[68]. Русские потери Деннье оценивал в 50 тыс. человек.

На фоне той литературы о Наполеоне, которая выходила во Франции в 40-е гг. XIX в., книга Деннье выглядела явным исключением из правил. Еще с конца 30-х гг. июльская монархия, готовясь к переносу праха Наполеона во Францию, стала активно пропагандировать культ покойного императора. Огромными тиражами выходили воспоминания Наполеона, мемуары о нем и его времени. Французские беллетристы рьяно взялись писать книги о Наполеоне. К примеру, Александр Дюма, издавший в 1840 г. биографию императора, посвятил в ней немало страниц описанию Бородинского сражения^[69]. Картина получилась явно компилятивной (были использованы 18-й бюллетень, работы Гурго, Сегюра, Жомини, воспоминания генерала Ж. Раппа), но еще раз упрочившей в представлении французов расхожие сюжеты о «смертоносном редуте», подвиге Коленкура и пр.^[70]

Как правило, литература тех лет о Наполеоне сопровождалась многочисленными иллюстрациями, нередко талантливо исполненными (скажем, Ж.Л.И. Беланже или О. С. Шарлем), но неизменно рассчитанными на широкую публику и создававшими сказочно-зримый для народа облик эпохи Первой империи. В потоке этой литературы Бородинское сражение почти неизменно описывалось в духе наполеоновской легенды. В качестве характерного примера исторических работ, явно подпавших под влияние этой «наполеоновской волны», упомянем книгу Эмиля-Марко де Сент-Илера, бывшего пажа при императорском дворе, второй том которой повествовал о Бородинском сражении^[71]. Отсутствие критического анализа событий, слабое введение в научный оборот новых источников и односторонний отбор прежних были ее характерными чертами. Начавшая выходить в 1845 г. многотомная «История Консульства и Империи» Луи-Адольфа Тьера (1797–1877) первоначально также укладывалась в рамки раздуваемого культа императора.

Диссонансом среди книг, вышедших из-под пера профессиональных историков, звучали работы Жюля Мишле, полагавшего время Консульства и Империи «маленькой историей». Позже Мишле, остановившись на Бородинской битве, напишет, что Наполеон, так долго желавший сражения, выказал себя перед Москвой колеблющимся и нерешительным. «Победа его была неполная, он очень мало воспользовался ею, не преследовал ослабленных русских, как того хотели Мюрат и другие»^[72].

Наступившие 1850-е годы, а вместе с ними и эпоха Второй империи еще более усилили интерес к Наполеоновским войнам и русской кампании. В 1853 г. выходит работа Ф. Шапюи, а в 1855 г. – генерала Пьера Бертезена (1775–1847)^[73]. Если работа первого автора была достаточно беглой, то труд второго оказался не лишенным интереса. Работа Бертезена, опубликованная его сыном, представляла воспоминания по названию и историческое исследование по существу. Опираясь на опубликованные материалы, используя документы и карты военного депо и, конечно, свой опыт (в 1812 г. он был бригадным генералом в дивизии Молодой гвардии А.-Ф. Делаборда; он не участвовал в Бородинском сражении, но хорошо мог представить, что произошло во время боя), Бертезен попытался показать общую картину битвы. Наиболее интересными были его рассуждения о потерях французской армии. Он полагал их равными примерно 22 600 человек, так как, исходя из собственного опыта, знал, что командиры частей, не желая подавать рапорты о солдатах, которые по тем или иным причинам оказались вне полков, нередко указывали потери бóльшими, чем они были в действительности. Автор считал, что в Москве армию догнали примерно 4–5 тыс. солдат, внесенных в рапорты как выбывшие из строя^[74].

В 1856 г. вышел 14-й том «Истории Консульства и Империи» Тьера, посвященный русской кампании^[75]. Хотя труд Тьера и носил характер «официальной» истории, но не был лишен и критических элементов. Многие деятели и писатели Второй империи, «не смея нападать на третьего Наполеона, старались дискредитировать первого»^[76]. Наиболее последовательным в этом отношении оказался П. Ланфрэ в «Истории Наполеона I»^[77]. Тьер, с одной стороны, давал отпор этим нападкам, но, с другой стороны, не мог их не учитывать. Хотя работа Тьера была издана фактически, без каких-либо ссылок на источники, было очевидным, что автор основательно с ними познакомился, в том числе и с рядом неопубликованных документов. Однако сильная сторона книги была до известной степени обесценена слишком вольной интерпретацией событий в угоду яркости изложения и остросюжетности. Более того, Тьер не затруднял себя сопоставлением и проверкой фактов, однозначно решая вопрос выбора в пользу занимательности. Говоря о подготовке Наполеона к генеральному сражению, Тьер целиком опирался на выводы своих предшественников (Шамбрэ и др.), соглашаясь с ними и высоко оценивая план императора. Численность сил он определял в 127 тыс. у французов, «одушевленных верой и необыкновенным жаром», и в 140 тыс. у русских, включая 20 тыс. иррегулярных войск^[78]. Само сражение Тьер постарался описать подробно, однако при этом почти не пытаясь анализировать его ход. Следуя за многими предшественниками, он сетовал на слабую активность Наполеона в день сражения из-за простуды и на отказ последнего от решительного использования гвардии. Впрочем, это решение императора, который во что бы то ни стало хотел сохранить последний резерв в 8 сотнях лье от Франции, Тьер воспринял как свидетельство ошибочности самого Русского похода. Результаты битвы автор оценил как победу, но «не абсолютно полную»; потери – в 20–21 тыс. выбывших из строя у французов (из них 9 –10 тыс. убитыми) и 60 тыс. у русских^[79]. Пожалуй, единственным по-настоящему новым моментом в работе Тьера была попытка возложить часть ответственности за ограниченный успех сражения на Богарне, который в нужный момент не проявил «горячей активности» и не поддержал генерала Ш.-О. Бонами, захватившего Курганную высоту.

Последний тезис почти немедленно был оспорен в работе А. Дю Касса, опубликовавшего корреспонденцию Богарне и снабдившего ее своими собственными комментариями^[80]. Дю Касс пытался защитить Богарне от нападок Тьера, указывая на то, что принцу Евгению пришлось действовать в изоляции от основной армии, испытывая сильнейшее давление русских, в том числе кавалерии Ф. П. Уварова и М. И. Платова. В целом действия вице-короля Италии автор оценивал высоко. Что же касалось опубликованных Дю Кассом документов, то они представляли собой в основном письма от Бертье к принцу Евгению накануне и сразу после сражения и не повлияли на прежние представления исследователей о битве.

Наиболее последовательным ответом на критику Русского похода Наполеона стала в те годы публикация корреспонденции императора. 23-й и 24-й тома, посвященные кампании 1812 г., вышли в 1868 г.^[81] Составителям этого издания, трудившимся над ним по распоряжению Наполеона III, удалось поместить материалы, проливавшие некоторый свет на место генерального сражения в общем стратегическом замысле императора и освещавшие деятельную и многостороннюю подготовку к битве. Документы в целом подтверждали версию о стремлении Наполеона уничтожить русскую армию в генеральном сражении. В итоге, нагнав русскую армию только у Москвы, Наполеон, однако, не исключал и неблагоприятного для себя исхода сражения. Эта мудрая предусмотрительность, возможно, и повлияла на отказ от использования значительной части гвардии в ходе генеральной баталии. Непосредственно по Бородинскому сражению в «Корреспонденции» Наполеона было помещено только два документа (общая диспозиция и воззвание), которые уже были известны исследователям.

Среди литературы, выходившей в годы Второй империи и затрагивавшей русскую кампанию 1812 г., большой интерес представляли воспоминания Пьера Пельпора, полковника, командира 18-го линейного полка 3-го корпуса Нея^[82]. Как и многие его предшественники, Пельпор в мемуарах предпринял попытку исторического исследования войны 1812 г., обратившись к ранее вышедшим работам (Шамбрэ, Фэна, Сегюра и др.). Не скрывая доли презрения к «темным и суеверным московитам», Пельпор, тем не менее, повествуя о почти полном истощении 3-го армейского корпуса к концу сражения, отдал должное их стойкости. Он особо остановился на отказе от использования гвардии, полностью оправдывая это решение и подчеркивая, что даже такие соперники, как Сегюр и Гурго, были вынуждены разделить мысль о рискованности для французов остаться без последнего резерва. Было довольно и того, подчеркивал Пельпор, что Молодая гвардия охраняла захваченное поле битвы, а гвардейская артиллерия вела огонь. В целом же победа, «столь дорого купленная, была нерешительной; она нас огорчила!» – восклицал автор. Французские потери он давал по Деннье (примерно 28 тыс.), русские оценивал в 50 тыс.^[83]

Те же цифры (и тоже явно по Деннье) называл Раймон Эмери-Филипп-Жозеф де Монтескье, герцог (в 1812 г. барон) Фезенсак (1784–1867), служивший в чине начальника эскадрона у Бертье, а после Бородина ставший командиром 4-го линейного полка 3-го корпуса Нея. В 1863 г. он, пользуясь интересом публики к истории Первой империи, выпустил полный вариант своих воспоминаний^[84]. Бородинское сражение было описано Фезенсаком на основе компиляции материалов предшественников. Однако совершенно новой и неожиданной была оценка им состояния французской армии после боя. Приняв 12 сентября 4-й линейный полк, Фезенсак, ранее наблюдавший армию только из штаба, обнаружил истинное положение дел. «С первого дня я был поражен вымотанностью войск и их малой численностью. В штабах ценили только результаты, не думая, чего они стоили, и они [штабные] реально не знали состояния армии; но приняв командование полком, я… узнал истинную степень несчастья»; «никогда еще мы не несли столь тяжкие потери; никогда еще моральное состояние армии не было столь поколеблено». Войско походило на армию, «потерпевшую поражение, это было тем более странно после решительного боя, победа в котором открыла для нас ворота Москвы»^[85]. Впрочем, оценки Фезенсака, которые он подтверждал цифрами по своему полку и 25-й пехотной дивизии, не привлекли особого внимания французских исследователей.

Полезной в плане уточнения деталей хода Бородинского сражения оказалась биография генерала Луи Фриана, написанная и изданная в 1857 г. его сыном, также участником сражения, Жаном-Франсуа (1790–1867), бывшим в 1812 г. капитаном и адъютантом отца. Особый интерес вызывали те страницы, которые были посвящены борьбе за д. Семеновское^[86]. В целом в годы Второй империи, несмотря на заметную идеализацию императора и Великой армии в Бородинском сражении, французская историография смогла несколько расширить круг используемых источников и подтвердила тезис о нерешительных результатах Бородинского сражения.

Несмотря на сокрушительное поражение Франции в войне с Пруссией в 1870–1871 гг. и крах Второй империи, французы в конце XIX в. сохраняли стойкий интерес к наполеоновской тематике и войне 1812 г. Но интерес этот приобрел новые черты.

Во-первых, начался массовый выход в свет материалов малоизвестных участников событий офицерского и даже сержантского состава. Были опубликованы воспоминания капитана Ж.-М.-Ф. Жиро де л’Эна (1789–1874), адъютанта генерала Ж.-М. Дессэ, добавившие много интересного к представлениям о действиях 1-го армейского корпуса; переведены на французский язык мемуары Генриха фон Брандта (1789–1868), капитана 2-го пехотного полка Легиона Вислы, поведавшие об участии Молодой гвардии в бою за батарею Раевского. Изданы мемуары Антуана-Огюстена-Флавьена Пион де Лоша (1770–1819), капитана гвардейской пешей артиллерии, повествовавшие об участии гвардейской артиллерии в сражении 7 сентября; воспоминания Даниэля-Жан-Жака-Виктора Дюпюи (1777–1857), капитана 7-го гусарского полка, адъютанта бригадного генерала Ш.-К. Жакино, командира 3-й легкой кавалерийской бригады 1-го кавалерийского корпуса, и старшего вахмистра 2-го кирасирского полка того же корпуса О. Тириона (1787–1869), добавившие новые сведения о 1-м кавалерийском корпусе Э.-М.-А. Нансути. Опубликованы воспоминания Жана-Франсуа Булара (1776–1843), майора гвардейской артиллерии, наблюдавшего Бородинское сражение с позиций, расположенных недалеко от командного пункта Наполеона; мемуары полковника Жана-Теодора-Жозефа Серюзье (1769–1825), начальника артиллерии 2-го кавалерийского корпуса, отличавшиеся бравурно-задиристым стилем и гиперболизацией его, Серюзье, участия в сражении, но, тем не менее, оказавшиеся чрезвычайно полезными; цельное повествование о действиях 1-го и 2-го карабинерных полков, принимавших участие в кавалерийском сражении к востоку от батареи Раевского, составленное на основе воспоминаний многих офицеров; мемуары майора Клода-Франсуа-Мадлена Ле Руа (1767–1851), состоявшего в начале сражения при штабе Даву, а затем заменившего выбывшего из строя второго майора 85-го линейного полка (имея реальное представление о состоянии французской пехоты после боя, он нарисовал удручающую картину измотанной потерями Великой армии). Журнал капитана Экпри-Виктора-Элизабет-Бонифация Кастеллана, адъютанта генерал-адъютанта Л. Нарбонна, оказался интересен во многих отношениях; журнал капитана Луи-Фларимона Фантена дез Одоарда (1778–1866), капитана 2-го полка гвардейских пеших гренадеров, добавил материал о настроениях солдат императорской гвардии; воспоминания лейтенанта Николя-Луи Плана де ла Фэ, адъютанта командующего артиллерией генерала Ларибуазьера, продиктованные еще в 1835 г., но долгое время не публиковавшиеся, дали некоторые сведения о действиях французской артиллерии; в мемуарах сержанта-велита полка фузелеров-гренадеров гвардии Адриена-Жана-Батиста-Франсуа Бургоня (1785–1867) и воспоминаниях Луи-Жозефа Вьонне де Марингоне (1769–1834), начальника батальона того же полка, были переданы настроения офицеров Молодой гвардии; в мемуарах Обэна Дютейе де Ламота (1791–1851), су-лейтенанта 57-го линейного полка дивизии Компана корпуса Даву, уточнены детали участия 5-й пехотной дивизии в Бородинском сражении. Воспоминания Александра Бело де Кергора (1784–1840), военного комиссара 2-го класса, представляли взгляд интендантского чиновника на битву; были не лишены интереса и мемуары Клода-Франсуа Меневаля (1778–1850), секретаря портфеля в кабинете Наполеона, в которых затрагивался вопрос о здоровье и деятельности главнокомандующего французской армией накануне, в день и после Бородина^[87].

Прежний интерес, сосредоточенный почти исключительно на гигантской фигуре Наполеона и фигурах видных военачальников, начал постепенно сменяться вниманием к простым офицерам и солдатам. Выход в конце XIX в. многочисленных полковых историй^[88], которые чаще всего основывались на общеизвестных опубликованных материалах, был отражением той же тенденции. Французы, как нация, которую постигла трагедия, искали духовную опору в своей великой истории, причем в истории не только великих полководцев и больших политиков, но и всего народа. Память о сражении при Москве-реке теперь оказалась, с одной стороны, «оплодотворена» образами простых офицеров и солдат Франции, наполнена человеческой теплотой и стала более близкой и подлинно национальной, но, с другой стороны, не могла не избежать еще большей мифологизации. Вообще, французские историки на протяжении тридцати последних лет XIX в., несмотря на появление новых материалов, даже не попытались сформировать, хотя бы частично, обновленный взгляд на сражение при Москве-реке. Из собственно исторических работ можно упомянуть только биографию генерала Ж.-М. Дессэ, написанную Жозефом Дессэ и Андре Фолье, где на основе воспоминаний Жиро де л’Эна уточнялась роль 4-й пехотной дивизии в сражении, и две книги П. Боппа об участии в битве полка Жозефа-Наполеона и 1-го хорватского полка^[89].

Во-вторых, французская историография Бородина стала утрачивать свою антирусскую, «антиварварскую» заостренность. Для Франции начался поиск стратегического союзника, которым в те годы могла стать только Россия. Новая международная ситуация заставляла французов подвергнуть образы своей исторической памяти заметной корректировке. Особенно показательными в этой связи стали работы Альфреда-Николя Рамбо (1842–1905), известнейшего специалиста по русской истории, преподававшего тогда в Нанси, и профессора Леоне Пинго из Безансона^[90]. Рамбо попытался понять динамику французско-русских отношений, показав как противоречия, ведущие к долговременной ожесточенности, так и факторы, сближающие оба народа. Подчеркнув, что французский дух определенно является частью духовной русской жизни (особенно в среде средних и высших слоев), автор указал на такую общую их черту, как стремление к созданию легенд о своем прошлом^[91]. Стремясь лучше понять суть ощущений обоих народов в 1812 г., Рамбо не преминул посетить Бородинское поле. При этом, повествуя о надписях, выбитых на бородинских памятниках, которые были призваны увековечить русские мифы, автор счел своим долгом их опровергнуть, особенно те, которые касались количества потерь сторон. Реальные потери составили, по его мнению, 28–30 тыс. бойцов Великой армии и до 58 тыс. у русских^[92]. Вместе с тем, не находя сил бороться с образами своей памяти, Рамбо воспроизвел все те сюжеты и легенды, которые в представлении француза были неизменно связаны с Бородином (героическую гибель О.-Ж.-Г. Коленкура, великолепную храбрость И. Мюрата и пр.). В похожем ключе была выдержана и книга Пинго. Бородино, по его мнению, должно было стать не только символом противоречий и борьбы двух народов, но и той частью истории, которая их сближает.

Завершался XIX в. выходом в свет солидного труда известного статиста французской армии Аристида Мартиньена, собравшего исключительные сведения о потерях среди офицерского состава наполеоновской армии в 1805–1815 гг.^[93] Распределив потери по дням сражений и по полкам, Мартиньен дал возможность представить интенсивность ведения боевых действий каждой частью в ходе Бородинского сражения. Несмотря на бесспорную ценность этих сведений, труд Мартиньена все же не повлиял на разрешение вопроса о том, каковы были точные потери французских войск 5–7 сентября 1812 г. Французские исследователи, к удивлению, весьма редко обращались к этим бесценным материалам.

Заметный интерес во Франции к русской кампании сохранялся вплоть до Первой мировой войны. Этот интерес проявлялся не только со стороны писателей и историков, но и со стороны военных кругов. Примером тому служило издание пяти массивных томов документов, осуществленное военным архивистом лейтенантом 101-го полка Жозефом-Габриэлем-Андре Фабри в 1900–1903 гг.^[94] Эти материалы должны были стать полезными при анализе проведения крупных стратегических операций. Правда, документов, касавшихся непосредственно Бородинского сражения, там оказалось немного. Документальная база продолжала расширяться и за счет других документальных публикаций, осуществленных в начале ХХ в. генералом Дерекагэ^[95], историком Артюром Шюке^[96], потомком генерала Ж.-Д. Компана А. Терно-Компаном^[97] и др.

Но еще более мощным потоком стали выходить в свет воспоминания, дневники и письма французских участников событий. Они выходили один за другим: в 1900 г. были изданы мемуары Антуана-Бодуэна-Жибера ван Дедема ван дер Гельдера (1774–1825), командира бригады 2-й пехотной дивизии Фриана 1-го армейского корпуса, поведавшего много интересного об участии 33-го линейного полка и всей дивизии в Бородинском сражении; через год – воспоминания лейтенанта Юбера-Франсуа Био (1778–1842), адъютанта кавалерийского генерала К.-П. Пажоля; через три года – полный текст журнала Шарля Франсуа (1777–1853), прозванного «Дромадером Египта» за его приключения на Востоке (он не только сражался под Пирамидами, но и испытал участь турецкого раба), в 1812 г. капитана 1-го батальона 30-го линейного полка 1-й пехотной дивизии, штурмовавшей батарею Раевского. В 1906 г. увидели свет мемуары генерала Шарля-Антуана-Николя д’Антуара де Врэнкура, командовавшего артиллерией 4-го армейского корпуса, которая обстреливала батарею Раевского; в 1909 г. – мемуары Венсана Бертрана (1785–1864), сержанта-карабинера 7-го легкого полка дивизии Э.-М. Жерара, также боровшейся за Курганную высоту; затем – воспоминания Шарля-Пьера-Любена Гриуа (1772–1839), полковника, начальника артиллерии 3-го кавалерийского корпуса, и Ж.-Л. Хенкенса (1780–1855), исполнявшего обязанности полкового адъютанта 6-го полка конных егерей того же корпуса и уточнявшего детали действий войск Богарне. В 1911 и 1912 гг. журнал «Карнэ де ла сабреташ (Carnet de la sabretache)» опубликовал воспоминания бригадного генерала Ф.-А. Теста, командира 2-й бригады 5-й пехотной дивизии, и журнал капитана Г. Бонне из 18-го линейного полка дивизии Ж.-Н. Разу, повествовавшие о бое за Багратионовы «флеши». В 1912 г. Лионне осуществил французское издание дневника младшего лейтенанта Чезаре Ложье де Белькура (1789–1871), старшего адъютанта полка королевских велитов итальянской гвардии, красочно изобразившего действия 4-го армейского корпуса на северном фланге и в центре Бородинского поля; через год Эжен Татэ опубликовал журнал Луи-Вивана Ланьо (1781–1868), старшего хирурга 3-го полка пеших гренадеров императорской гвардии, добавившего новые детали к картине Бородинской битвы. В том же году крупнейший русский архивист С. М. Горяинов при участии французских историков публикует в Париже значительную часть трофейных писем чинов Великой армии 1812 г. Наконец, в год начала Первой мировой войны вышли мемуары Луи Бро (1781–1844), капитана 5-го эскадрона конных егерей гвардии^[98]. Как и ранее, поразительным было то, что, несмотря на такой объем ставших доступными источников, французская историческая наука даже не попыталась этим воспользоваться. В начале ХХ в. не было опубликовано ни одной работы, которая обращалась бы к теме Бородинского сражения. Публикации документальных материалов только подпитывали уже устоявшиеся национальные мифы.

После Первой мировой войны интерес со стороны французских исследователей, а фактически и со стороны общественности к тематике 1812 г. заметно иссяк. Только после Второй мировой войны, с появлением темы «атлантической солидарности», история русской кампании вновь стала обсуждаться. В 1949 г. публикует свой 12-й том «Истории Консульства и Империи», освещавший Русский поход, Луи Мадлен^[99]. На основе традиционной еще для середины XIX в. документальной базы он решительно оценил Бородинское сражение как полную победу французской армии^[100]. Главной причиной поражения кампании в целом он считал пожар Москвы. В еще более бонапартистском духе представил события 1812 г. А. Фюжье, объяснив провал похода пространством, климатом, неистощимыми человеческими ресурсами России и «варварскими» обычаями русских. Бородино, как и другие сражения 1812 г., сыграли, по его мнению, незначительную роль. При этом, рассматривая борьбу Наполеона с Россией через призму враждебности интересов России и Западной Европы, он устанавливал явные параллели с ситуацией 40 –50-х гг. ХХ в.^[101]

К началу 1960-х гг. отношение французских историков к войне 1812 г. заметно меняется. Президент Ш. де Голль говорит о Наполеоне как о «сверхчеловеческом гении», объединившем французскую нацию^[102]. Национальный, но не общемировой контекст политики Наполеона становится теперь сферой главных интересов французской общественности. При этом образ России постепенно теряет свои зловещие черты, характерные для традиционной наполеоновской легенды. В этой связи особый интерес представляла книга Константина де Грюнвальда, специалиста по русской истории, «Русская кампания. 1812»^[103]. Автор создал калейдоскопическую картину Бородинского сражения, основанную на отрывках из воспоминаний и работ участников событий, сопроводив их собственными комментариями. Привлечение ряда материалов, а именно воспоминаний некоторых русских и немецких участников сражения (К. Ф. Толя, полковника и генерал-квартирмейстера 1-й Западной армии, В. Г. Левенштерна, старшего адъютанта М. Б. Барклая де Толли, К. Клаузевица, подполковника, исполнявшего должность обер-квартирмейстера 1-го кавалерийского корпуса, лейтенанта саксонского шеволежерского полка «принц Альбрехт» В. Л. Ляйсниха и др.), было совершенно необычным для французской историографии, которая основывалась ранее почти исключительно на источниках, исходивших от французской стороны. Несмотря на это, картина сражения оказалась мозаичной, а работа слишком поверхностной.

Своего рода вершиной, впрочем, тоже относительной, стала книга барона Жана Тири, корреспондента Института Наполеона, потомка бригадного генерала Н.-М. Тири, командира 1-й бригады 6-й тяжелой кавалерийской дивизии 3-го кавалерийского корпуса, получившего рану при Бородине^[104]. Тири попытался опереться в своей работе на наиболее достоверные документы: переписку Наполеона, книги Фэна, Коленкура, Деннье, Кастеллана и др. В поисках ранее неизвестных материалов Тири обратился к неопубликованным бумагам генералов Теста, Тири, бумагам А. Коленкура, которые, однако, только подтверждали то, что было известно и ранее из опубликованных документов тех же самых участников сражения. Уделив значительное внимание деталям в период подготовки и в ходе Бородинской битвы, автор, тем не менее, подошел к ним поверхностно, некритически воспринимая источники и не прибегая к их перекрестной проверке. Описание Бородинского сражения, сделанное им, оказалось полно неточностями и сомнительными с точки зрения достоверности, хотя и красивыми легендами. Тири, придерживаясь мнения об особой роли генерального сражения в стратегических планах Наполеона, показал, как император готовился к нему, принимая одновременно контрмеры против возможных ответных действий русских войск на флангах основной группировки. В отношении самого плана сражения автор целиком следовал за Коленкуром, не пытаясь вносить какие-либо собственные уточнения. Французские силы он оценивал в 120 тыс., а французские потери давал по Деннье. Русские потери, по его мнению, были около 50 тыс. человек. Какого-либо разбора хода сражения или его последствий Тири предпочел не проводить. В целом, хотя автор и старался выдержать сдержанный и беспристрастный тон, не делая каких-либо категорических выводов, он не смог сделать более, чем просто пересказать ход событий.

Не пошел далее Тири в исследовании сражения и другой автор – Жорж Блонд, издавший в 1979 г. книгу «Великая армия. 1804–1815». Блонд вновь привлек внимание к состоянию здоровья Наполеона накануне и в ходе сражения, пересказав уже известные ранее вещи. Пожалуй, только один момент в его работе все же заслуживал внимания. Приводя ставшие давно известными данные Деннье о французских потерях, Блонд счел необходимым усомниться в их абсолютной точности. По его мнению, в эти цифры не было включено значительное количество пропавших без вести, число которых не поддается учету. Реальные французские потери автор полагал в 35 тыс., русские – в 45, а то и более тысяч человек^[105].

Главным образом познавательный характер носила книга Т. Транье и Ж. Карминьяни, вышедшая в 1981 г.^[106] Авторы, демонстрируя уважительное отношение к стойкости русских в Бородинском сражении, вместе с тем весьма некритически воспроизвели все известные наполеоновские легенды, прежде всего о головной боли у императора как чуть ли не единственной причине нерешительных результатов «москворецкой битвы». Французские потери они оценивали в 30 тыс., русские – в 50 тыс. человек. Любопытная для широкой публики и сопровождаемая большим иллюстративным материалом, работа носила поверхностный, популяризаторский характер.

Значительно бóльшая глубина анализа была продемонстрирована Жаком Гарнье в маленьком очерке «Бородино» к знаменитому «Словарю Наполеона» Ж. Тюлара^[107]. По мнению Гарнье, перед сражением Наполеон оценивал русскую позицию как сильную, но все же приемлемую для атаки. План его заключался в том, чтобы, сбросив русских с «флешей» а затем оттеснив их к «большому редуту», перейти в решительную фронтальную атаку и нанести полное поражение. Предложение Даву об обходе противника было отвергнуто как слишком опасное и не обеспеченное достаточными силами (численность французской армии Гарнье оценивал в 130 тыс.). В самом сражении автор выделил два периода: а) с 6 до 10 утра, когда центр сражения был сосредоточен у Семеновских укреплений; б) с 10 утра до 6 вечера, когда Наполеон предпринимал энергичные усилия с целью завершить оттеснение русских с оставшихся у них позиций. Последнее не удалось завершить полностью, так как, по мнению автора, Наполеон напрасно не решился ввести в дело гвардейский резерв. Потери сторон автор определял традиционно для французской историографии: 30 тыс. солдат Великой армии (из которых 9 –10 тыс. убитыми) и 50 тыс. русских (из них 15 тыс. убитыми).

В отличие от англо-американской историографии 1812 г., в которой в 70 –90-е гг. ХХ в. нашел явное отражение интерес к количественным методам в исторических исследованиях и стало ощущаться влияние некоторых направлений «новой научной истории» и даже «микроистории» с ее интересом к роли субъективного начала, во французской историографии это оказалось слабозаметным. Пожалуй, единственным исключением явилась статья генералов Бернара-Жака Ле Сеньёра и Эмиля Лакомба, в которой они на основе материалов Бородинской битвы предложили математический метод выявления степени и характера воздействия главнокомандующего на результативность боя^[108]. Обратившись к работам Сегюра, Жомини, Коленкура, Шамбрэ, Бутурлина и других авторов, Ле Сеньёр и Лакомб пришли к выводу о том, что координация в действиях французских войск 7 сентября оставляла желать много лучшего, а выход из строя всего командования 1-го армейского корпуса в начальной фазе сражения вызвал вынужденное личное вмешательство в ход боя за «флеши» не только Даву, но и Нея, и Мюрата. Ле Сеньёр и Лакомб критически отнеслись к отказу императора вовлечь в сражение гвардию, так как, по их словам, «русская армия была на грани краха» и надлежащий маневр гвардией привел бы к ее (русской армии) окончательному уничтожению. В целом, делали они вывод, Наполеон, будучи болен, не проявил под Москвой своей обычной решительности, что непосредственным образом и отразилось на всем ходе сражения.

В течение 1990-х гг. французские исследователи не издали ни одной заметной работы, посвященной 1812 г. и Бородинскому сражению. Только в 2000 г. французский военный историк Ф.-Д. Уртуль опубликовал книгу «Москва-река – Бородино. Битва редутов»^[109]. Уртуль отказался от последовательного и систематического описания сражения, предложив в качестве основной канвы сомнительное расписание Великой армии и собственный анализ ее потерь. Последнее оказалось в работе Уртуля наиболее интересным, так как автор попытался проверить и уточнить данные Мартиньена по офицерскому корпусу на основе просмотра персональных досье. Кроме того, Уртуль постарался вникнуть в тонкости подсчета убитых, пропавших без вести и раненых. По его мнению, пропорция между убитыми солдатами и офицерами по пехоте составляла от 10 до 15 человек солдат на одного офицера; ранеными – от 20 до 30 солдат на одного офицера. В кавалерии убитыми и ранеными: 13–14 солдат к одному офицеру. В целом, по его подсчетам, получалось, что французы и их союзники потеряли убитыми от 4 до 6 тыс. и примерно 20 тыс. ранеными (правда, автор признавал, что количество умерших затем возросло за счет тяжелораненых). Общие потери русских составили 50 тыс., причем пропорция мертвых у них была значительно большей, чем у французов. Исходя из этих подсчетов, а также из убежденности, что Наполеон имел в начале сражения 115 тыс. войск против 130–140 тыс. русских и что битва открыла ворота Москвы, Уртуль уверял, что французы одержали под Бородином грандиозную победу. Причины же поражения всей кампании автор связал с тем, что Наполеон начал войну с Россией, не завершив войну в Испании, и что он, совершенно убежденный в своей победе при Москве-реке, слишком долго ждал в Москве предложений о мире.

Несмотря на решительный тон текста книги и постоянные ссылки автора на неизвестные и малоизвестные ранее материалы, его исследование вызывает множество возражений. Так, автор полагает, что бригада Бертезена из Молодой гвардии участвовала в сражении, хотя вполне определенно известно обратное. В отношении 127-го линейного полка Уртуль предлагает обратную версию, обнаруживая незнание того, что этот полк был прикомандирован к артиллерийскому парку 1-го армейского корпуса. Как и все французские предшественники, Уртуль игнорировал обширную, хотя и разрозненную, документацию о польских и немецких частях. Остановившись на споре о том, кто же первым вошел в Большой редут, он «уличает» саксонских кавалеристов полка Цастрова в том, что они, исходя из расположения их части во время битвы, просто не могли его атаковать. При этом автор «забывает», что полк Цастрова никогда и не претендовал на честь взятия Большого редута, и речь должна идти о полке Гар дю Кор, который имел все основания заявить о своем первенстве в этом тяжелейшем деле. В целом книга Уртуля ни в коей мере не поставила под сомнение ставшую для французской историографии традиционную картину Бородинского сражения. Она стала только еще одной иллюстрацией к образу «французского Бородина»^[110].

Интерес к теме вспыхнул во Франции только в связи с 200-летним юбилеем Русского похода. Прежде всего, Фонд Наполеона, работавший над многотомным изданием «Общей корреспонденции Наполеона Бонапарта», издал 12-й том, охвативший события войны 1812 года^[111]. В нем оказался помещенным целый ряд до того времени неизвестных или малоизвестных документов, вышедших из-под пера (или надиктованных) императором накануне и сразу после Бородинского сражения. Хотя эти материалы не меняли общей картины событий, однако позволяли внести ряд уточнений. Так, судя по ставшему известным письму Наполеона к архиканцлеру Империи Ж. – Ж.-Р. Камбасересу от 8 сентября 1812 г., император полагал численность русской армии в 120 тыс. человек, русские потери – в 30 тыс., а свои в 10 тыс. человек^[112].

Благодаря усилиям ряда французских ученых в 1812 г. был издан сборник ранее не публиковавшихся писем и мемуаров чинов Великой армии, участвовавших в Русском походе^[113]. Ф. Удесек (F. Houdecek) предпослал публикации содержательное введение, в котором определил численность армии Наполеона перед сражением в 124 тыс. против 125 тыс. русских солдат и 31 тыс. ополченцев. Опираясь на работы К. Кейта, Д. Ливена и других историков, Удесек кратко воспроизвел ход сражения и назвал цифры потерь: 28 тыс. французов и их союзников (что составляло примерно 22,5 % от общей численности армии) и 44 тыс. русских (примерно 35 % численности армии, не считая ополчения). Остановившись на ставшем традиционным вопросе о том, надо ли было бросать гвардию в огонь, автор введения отметил, что полки гвардии были неполными, включая 10–12 тыс. пехоты и менее 5 тыс. кавалерии, что русские отступили в достаточно хорошем порядке и что «многочисленные» полки русской гвардии еще не были введены в дело. Поэтому император в ожидании новой битвы перед Москвой не рискнул использовать свою гвардию. День 7 сентября хотя и был чрезвычайно кровавым, но не стал решающим. Русские отошли, но не были разбиты^[114]. Среди опубликованных в сборнике материалов, имеющих отношение к Бородину, оказались письма капитана О. М. Дюпена (Dupin) из 10-го кирасирского полка, своего рода воспоминания-дневник капитана Ж. Эюмара (Eymard), офицера-топографа, и выдержки из мемуаров полковника Ж. Пюнье де Монфора, начальника штаба инженеров Великой армии.

В ходе коллоквиума, организованного Фондом Наполеона, Обществом памяти Наполеона и Центром изучения истории славян Университета Париж-I 4–5 апреля 2012 г., были заслушаны сообщения двух французских исследователей, затронувших вопросы Бородинского сражения. Если В. Бажу попытался дать общую характеристику репрезентации битвы при Москве-реке в батальной живописи России, Франции и ряда других стран^[115], то К. Филос затронул вопрос о потерях сторон в ходе сражения. Последний не нашел ничего лучшего, как уверенно воспроизвести цифры потерь французской армии по Деннье (6547 убитыми и 21 453 ранеными), а русские (непонятно, на основе каких данных) примерно в 15 тыс. убитыми и 30 тыс. ранеными и пленными^[116].

Полагаем, что наиболее цельной и до известной степени новаторской работой, предложенной французской историографией к 200-летию Русского похода, стала книга М.-П. Рей «Невероятная трагедия. Новая история Русской кампании»^[117]. Сильной стороной работы стало обращение автора к русскоязычной литературе (публикациям Е. В. Тарле, Н. А. Троицкого, к энциклопедии «Отечественная война 1812 года» 2004 г. издания и др.) и ряду источников русского происхождения. Однако автор, сориентировав свою концепцию на историко-антропологический вариант освещения прошлого, предпочла не заострять внимания на военной стороне происходивших в сражении при Москве-реке событий. По ее мнению, к утру 5 сентября у Наполеона было немногим более 140 тыс. человек при 587 орудиях, тогда как русские располагали 150 тыс. человек, из которых 114 тыс. было регулярных войск, 8 тыс. казаков и 28 тыс. ополченцев. Русская армия имела 624 орудия. Но для читателя оставалось непонятным, на основе каких материалов был сделан этот подсчет, как и подсчет потерь (русские, по утверждению автора, потеряли 45 тыс. убитыми, ранеными и выбывшими из строя, в то время как наполеоновская армия потеряла «немногим более пятой части»)^[118].

Вообще же, несмотря на целый ряд интересных работ, предложенных в последние годы французскими авторами^[119], военно-исторический аспект явно ускользает от их внимания.

Подведем итоги. История французской памяти о Бородине тесно связана с теми чувствами и настроениями, которые испытали французские солдаты накануне, во время и сразу после сражения. Будучи уверены в предстоящей победе перед боем, проявив редкий героизм и воодушевление во время него, они, хоть и не без сомнений, были убеждены в ее достижении. Несмотря на то что победа была неполной и она досталась небывало большой ценой, наполеоновская пропаганда и сам факт вступления Великой армии в Москву вытеснили из сознания многих солдат сомнения в отношении результатов битвы. Последовавшие затем пожар русской столицы и страшное отступление еще более оттенили в памяти славу битвы при Москве-реке.

Несмотря на объективистско-критический тон многих работ, начиная с книг Лабома и Шамбрэ, более сильной оказалась та интерпретация Бородина, которая была предложена самим Наполеоном. Она была сильна прежде всего тем, что апеллировала к естественной склонности французов чтить примеры воинской доблести своих предков^[120] и черпать в памяти о них жизненные силы в годину драматических поворотов национальной истории (как, скажем, это произошло после франко-прусской войны). К тому же наполеоновская интерпретация Бородина оказалась достаточно простой и легкой для массового восприятия, сохранения и передачи ее из поколения в поколение. Несмотря на известную деформацию первичного мифа-основания (что происходило во многом под влиянием внутриполитических и внешнеполитических обстоятельств), он, в своей основе, на протяжении почти двухсот лет оставался неизменным. Именно этим преимущественно и определяется двойственность тех результатов, которые демонстрирует французская историческая наука в изучении Бородина. С одной стороны, французские историки обозначили ряд ключевых проблем (место сражения в стратегических планах Наполеона; численность французских войск, их состояние; французский план предстоящего сражения; роль, которую сыграл отказ императора от полномасштабного использования гвардии; степень и характер воздействия главнокомандующего на ход сражения; потери сторон и результаты «москворецкой битвы»), проделали значительную работу по выявлению и публикации большого массива разнообразных источников, в связи с 200-летием русской кампании 1812 года сделали доступными ряд ранее неизвестных документов и материалов, проявили определенную готовность к взаимодействию с российскими и другими зарубежными специалистами, концентрируя усилия, главным образом, на историко-антропологических аспектах войны. Вместе с тем, с другой стороны, французской историографии оказались свойственны и недостатки. Их можно свести к двум главным моментам: 1. Французские историки длительное время игнорировали, а нередко продолжают это делать и сегодня, зарубежную литературу и источники нефранцузского происхождения. Оставлены вне поля зрения многочисленные немецкие, польские, англо-американские и, особенно, русские материалы и работы. Следствием этого является не только обеднение источниковой базы, но и отсутствие у многих французских исследователей последних десятилетий какого-либо движения вперед, невозможность для них выйти за пределы уже давно обозначенной тематики и укоренившихся романтизированных мифов. 2. Обращает на себя внимание отсутствие попыток комплексного использования доступных источников, даже французских. Большая часть опубликованных во Франции документов, дневников и мемуаров до сих пор недостаточно введена в научный оборот самими французскими исследователями. Французские архивы все еще хранят в своих недрах значительные пласты еще не востребованных исследователями ценнейших материалов, которые могли бы заметно скорректировать картину событий войны 1812 года и Бородинской битвы в частности.

Полагаем, что французская историческая наука далеко не до конца реализовала свои возможности по созданию исторически достоверной картины сражения при Москве-реке.

1.2. Бородино в немецкой, польской и итальянской историографии

1.2.1. «Немецкое» Бородино

Весной 1805 г., накануне смерти, Фридрих Шиллер начал работу над трагедией из русской жизни «Деметриус», действие которой происходило в начале XVII в., в годы русской Смуты и борьбы с иноземным нашествием. Пройдет семь лет, и многие немцы сами станут участниками великой трагедии, разыгравшейся в пределах России, – вторжения и гибели Великой армии Наполеона. Одни немцы окажутся в армии вторжения, другие, хотя их будет значительно меньше, – на стороне русских войск. Вечером накануне великой битвы под Бородином 32-летний главный хирург 3-го вюртембергского конно-егерского полка «герцога Людвига» Генрих Роос, с напряженной надеждой думая о завтрашнем дне, вспомнит слова Шиллера:

Грозно пылает вечерний закат.

Что там за лесом сверкает?

Вы видите ль веянье вражьих знамен?

Мы видим, как веют знамена,

Как блещет оружье врагов^[121].

Не мог не вспоминать Шиллера и 47-летний генерал-лейтенант Иоганн Адольф Тильман, на следующий день решивший со своей бригадой саксонских кирасир исход боя у д. Семеновское и у батареи Раевского. Помимо того, что его отличала высокая образованность и любовь к немецкой поэзии, он был близким другом Христиана Готфрида Кëрнера, семейство которого находилось в тесной дружбе с Шиллером, немало гостившим у них. В 1813 г. сын Кëрнера, 24-летний Карл Теодор, талантливый поэт, последователь Шиллера, вступит в Добровольческий корпус Лютцова и погибнет, горько оплакиваемый всей немецкой молодежью. Сам Тильман, получив за Бородино титул барона и комманданский крест ордена Почетного легиона^[122], пережив трагедию отступления, сдаст в 1813 г. Торгау русским войскам и в их составе будет сражаться с Наполеоном. Но и те немцы, благородная горстка которых уже в 1812 г. окажется в составе русской армии (мы не говорим здесь о тех немцах, которые по рождению были российскими подданными), бросив вызов судьбе, своим государям, а то и самому народу (у К. Клаузевица, например, в составе Великой армии воевали два брата), тоже думали и чувствовали по-немецки, и тоже обращались к строкам Шиллера (жена Клаузевица Мария в письмах к мужу нередко цитировала стихи великого поэта).

К пруссакам, баварцам, вюртембержцам, саксонцам, гессенцам и ко всем другим немцам все чаще приходила идея о национальном единстве, об общности их культуры, языка и политических интересов. Идея эта рождалась в условиях циничной борьбы, которую вела Французская империя, наследник революции, за поглощение немецких территорий и использовала немцев в качестве пушечного мяса. Но не меньшую боязнь у многих вызывала и Российская империя, оплот феодализма и крепостничества, также не упускавшая возможности расширить зону своих интересов за счет стран Центральной Европы. В этих условиях немецкий романтизм, из которого постепенно формировался дух нации, дал толчок поразительно разным явлениям немецкой истории XIX и ХХ вв. Точкой отсчета этой истории по праву могут считаться не только поля Лейпцига, но и поля Бородина.

Важной особенностью «конденсации» исторической памяти немцев о Бородине был изначальный взгляд на него сразу с трех «точек»: во-первых, со стороны тех, кто воевал в составе Великой армии; во-вторых, тех, кто накануне добровольно перешел в русскую армию, оставив, чаще всего, прусскую службу (Клаузевиц, Л.Ю.Ф.А.В. Вольцоген и др.); и, в-третьих, тех, кто, будучи по языку и во многом по культуре немцем, родился в Российской империи, был с рождения российским подданным и изначально служил в русской армии (К. Ф. Толь, В. Г. Левенштерн и др.). Это и предопределило тесное переплетение немецкой историографии Бородина с русской и, отчасти, французской историографией.

Первые попытки осмыслить то, что произошло 5–7 сентября на Бородинском поле, его участники попытались сделать уже вскоре после сражения. «Мы проиграли сражение, но в меру. Наши силы ежедневно пополняются, а неприятельские нет», – написал 30 сентября жене Клаузевиц, перешедший накануне войны 1812 г. на русскую службу и состоявший в день Бородина в должности обер-квартирмейстера 1-го кавалерийского корпуса^[123]. Примерно тогда же, в сентябре, генерал-квартирмейстер 1-й Западной армии полковник Толь составил первый вариант «Описания битвы при селе Бородине», ставший не только основой отчета М. И. Кутузова Александру I, но и отправной точкой для последующего развития темы Бородина для многих немецких авторов, например для Т. Бернгарди^[124].

Составляли рапорты о сражении и немцы, боровшиеся на стороне Наполеона и тоже интуитивно пытавшиеся оценить место и роль своих братьев по языку и культуре в этом гигантском побоище^[125]. Многие немцы бережно и методично занесли впечатления о потрясшем их до глубин души сражении в свои дневники, а баварец А. Адам, художник, числившийся при штабе Е. Богарне, и обер-лейтенант вюртембергской артиллерии Х.В. фон Фабер дю Фор, увидевший поле через несколько дней после битвы, сделали поразительные по своей правдивости зарисовки. Последовавшие за Бородином события – пожар Москвы, страшное отступление, борьба за свободу в 1813–1815 гг. – потеснили на несколько лет воспоминания немцев о Бородине. Исключение составили те, кто оказался в русском плену, – они чаще возвращались в мыслях к сражению, скрупулезно «сортируя» и сберегая свои переживания, например граф фон К.А.В. Ведель или Роос.

Со второй половины 1810-х гг. стали публиковаться первые немецкие воспоминания о Русском походе, в которых повествовалось и о Бородинском сражении^[126]. Наиболее примечательной среди этих первых книг была работа Бретшнейдера, почти немедленно переведенная на русский язык^[127]. Приводя нередко явно искаженные данные о силах сторон, потерях и ходе боя, автор, тем не менее, убежденно заявлял, что русские незаслуженно «присвоили себе победу». «Судя… по следствиям битвы и взятию столицы, победа была на стороне французов». И все же, «сражение сие, – утверждал Бретшнейдер, – принадлежит к числу тех, которые более вредят победителю, нежели пораженному»^[128]. В те же годы вышло 4-томное сочинение К.Х.Г. Вентурини, историка религии из Брауншвейга, который тоже попытался описать Бородинское сражение на основе пока еще скудной документальной базы, разбавляя крупицы достоверных фактов своей буйной фантазией^[129].

В 1820-е гг. хлынул настоящий поток мемуаров, мемуарно-биографической литературы и работ, основанных на воспоминаниях^[130]. Для истории участия немцев в Бородинском сражении весьма интересной оказалась работа Э. Фельдерндорфа и Варадайна, показавших участие баварских частей главным образом на северном фланге сражения, биография генерала А. Л. Охса, командовавшего 24-й дивизией 8-го армейского корпуса, боровшейся в Утицком лесу, и, особенно, работа бывшего в 1812 г. капитаном, помощником начальника штаба 21-й пехотной дивизии 7-го (саксонского) корпуса Ф. К. Церрини ди Монте Варчи (1785–1852) о действиях саксонской кавалерии у д. Семеновское и у «большого редута»^[131]. Из материалов Церрини неопровержимо следовал вывод, прямо оспаривавший уже широко распространенную в те годы через публикацию бюллетеней армии Наполеона версию о том, что героями взятия центрального укрепления русских позиций – батареи Раевского – были не французские кирасиры во главе с О. Коленкуром, но саксонские латники Тильмана. В целом же, где бы работы ни были опубликованы – в Мюнхене, Касселе, Дрездене или Веймаре, все они были проникнуты пафосом героизма, проявленного немецкими солдатами из чувства долга. Отчетливо слышалась и другая нота: горечь за пролитую кровь ради интересов французского императора и надежда на объединение Германии.

К концу 20-х – началу 30-х гг. XIX в. к ряду опубликованных свидетельств и работ по Бородину добавились две серии замечательных рисунков Адама (1786–1862) и Фабер дю Фора (1780–1857)^[132]. Рисунки Адама, видевшего битву (правда, чаще всего из вторых линий, а то и из обоза), еще несли на себе некоторый отпечаток того ощущения героической романтики, которое возникает у стороннего наблюдателя сражения, но зарисовки Фабер дю Фора, прибывшего на поле через 10 дней после битвы, были посвящены в основном изображению полуобнаженных трупов и человеческих страданий и запечатлели, таким образом, иную для немецких войск сторону сражения.

В 1830-е гг. немцы неизменно сохраняли интерес к эпопее 1812 г. и Бородинскому сражению, публикуя не только многочисленные воспоминания^[133], но и собственно исторические работы, написанные участниками похода^[134]. Особое место среди них, конечно же, занимала книга великого военного теоретика Карла фон Клаузевица (1780–1831), вышедшая в 7-м томе его посмертных сочинений^[135]. Основной текст работы был набросан через 3–4 года после событий 1812 г., но, судя по ссылкам на книги Шамбрэ (2-е издание, на которое ссылается Клаузевиц, вышло в 1825 г.) и Бутурлина (французское издание вышло в 1824 г.), она была доработана им значительно позже. В описании и анализе Клаузевицем Бородина нашли отражение не только военно-теоретические поиски автора, но и противоречивые политические и духовные германские реалии 10-х – начала 30-х гг. XIX в.

В годы подъема борьбы с Наполеоном, казалось, исчезали грани между традициями профессиональных армий германских государств (во многом еще сохранившихся, несмотря на реформы наполеоновских ставленников, а в Пруссии – несмотря на реформы Г. Д. Шарнгорста) и народом, охваченным экзальтацией из-за проснувшихся национальных чувств: «В одном общем хоре сливались звуки военных оркестров и пение борцов за свободу»^[136]. Сам патриотизм приобрел какую-то ожесточенность. Многие немцы «не столько думали о родине, которую необходимо освободить, сколько о враге, которому нужно отомстить за все унижения»^[137]. В этом хоре патриотических призывов отчетливо звучал голос Ф. Л. Яна, лидера движения «гимнастических союзов», которому приписывают возрождение идеи средневекового рейха как воплощения национальных чаяний немцев, соединенной с сильной долей франкофобства. Этим настроениям поддался даже Э. М. Арендт, который, подобно Г.Ф.К. Штейну, Э. Морицу и Клаузевицу, был в 1812 г. на стороне русских. Со временем германским королям при поддержке русского царизма удалось обуздать этот экзальтированный и романтический патриотизм. Теперь генерал Л. Вольцоген, участник Бородинского сражения на стороне русских (он был флигель-адъютантом Александра I и состоял при штабе Барклая-де-Толли), преподавая военное искусство прусскому принцу Вильгельму, пытается внушить будущему германскому императору мысль о мистической роли прусского короля в разгроме Наполеона и в возрождении германского духа. Романтизм стал опорой консерваторов, а прусская армия превратилась в орудие защиты монархии от любых посягательств со стороны либеральных сил. На этом фоне картина Бородина, написанная Клаузевицем, выглядела как попытка соединения точного, реалистического военного знания со стремлением постичь внутренний дух боровшихся армий.

По мнению Клаузевица, Наполеон изначально хотел окончить войну с Россией в течение одной кампании и поэтому отводил генеральному сражению решающее значение. Однако, допустив ряд ошибок, Наполеон позволил русским отступать до Москвы. При этом силы обеих армий в силу «высокомерного легкомыслия» Наполеона ко времени генерального сражения приблизились к точке равновесия – 120 тыс. у русских и 130 тыс. у французов^[138]. Характер действий французской и русской армий на Бородинском поле, по мнению Клаузевица, был вполне объяснимым и единственно возможным. Местность обусловила то, что расположение русских «получило форму выгнутой дуги, а наступление французов, следовательно, получило охватывающую форму, и огонь французского фронта действовал концентрически». Следовательно, при изменившемся соотношении сил результат мог быть только один – медленное опускание «чаши весов к невыгоде русских»^[139]. Стратегический обход русской армии Наполеоном, полагал автор, был вряд ли возможен, а попытка тактического обхода, осуществленная корпусом Понятовского, натолкнулась на стремление войск Н. А. Тучкова осуществить то же движение и была таким образом парирована; хотя все же позже полякам при поддержке Жюно удалось оттеснить русских, вызвав у последних серьезную тревогу за участь левого фланга и за путь для отступления всей армии. В целом же, отмечает Клаузевиц, простота замысла Наполеона в сражении «доказывает, что он высоко расценивал ожидаемое сопротивление», но «простая форма, естественно, является… в то же время и менее решительной». Французы, имея превосходство как в численности, так и в тактике, хотя и заставили русскую армию отступить, но не смогли разгромить ее (по мнению Клаузевица, русская армия потеряла около 30 тыс., в том числе несколько тысяч пленными, и от 20 до 30 орудий). Французы потеряли около 20 тыс. человек^[140]. Однако к концу дня Старая Московская дорога почти целиком оказалась в руках французов, а левый фланг русских откинулся назад и вытянулся параллельно линии отступления. Следующим «этапом поражения русских» явился бы полный их разгром. И все же Наполеон не сделал последнего усилия. Император, видя, как быстро таяли его силы, но осознавая, сколь «его предприятие в целом было огромным», решил не рисковать, считая, что и с таким результатом дня он займет Москву^[141].

Таким образом, педантичный расчет, сделанный Клаузевицем, казалось бы, не оставлял возможности ни одной из боровшихся сторон надеяться на какой-либо иной, чем оказалось реально, результат. А так как Бородино было единственным крупным сражением, участником и очевидцем которого был Клаузевиц, то в своем главном труде «О войне» (часть «Бой») он идеализировал «сражение на истощение», умаляя роль и значение маневра^[142].

7 сентября Клаузевиц, будучи обер-квартирмейстером корпуса Ф. П. Уварова, участвовал в знаменитом рейде русской конницы на левый фланг французской армии. Наблюдая, сколь малое значение придавал этому рейду Кутузов и сколь малую роль рейд сыграл реально, Клаузевиц пришел к странным на первый взгляд выводам, которые, казалось бы, совершенно противоречили складу его рационалистического и строгого ума. Чрезвычайно низко оценив роль Кутузова в сражении, который, по его мнению, был не кем иным, как «абстрактным авторитетом», Клаузевиц тем не менее превозносил «хитрость и рассудительность» полководца, утверждая, что тот расценивал Бородинское сражение «как неизбежное зло» и не надеялся на более благоприятный, чем произошло в действительности, исход. Не только искусный маневр и натиск, но суровая решимость бороться, не обращая внимания на потери, соединенная с религиозным чувством, – вот что оказывалось главным в генеральном сражении^[143].

Опыт, почерпнутый Клаузевицем при Бородине, прусское руководство использовало на рубеже 20 –30-х гг. XIX в. для разработки планов борьбы Священного союза с Францией, где назревала, а затем произошла в 1830 г. июльская революция (в последний год жизни Клаузевиц был начальником штаба прусской обсервационной армии, предназначенной для вторжения во Францию; его помощником, находившимся во главе разведывательного отделения, был Генрих Брандт, участвовавший в Бородинском сражении на стороне Наполеона в составе дивизии Клапареда). Эти планы легли в основу некоторых проектов Г. К. Мольтке, начальника прусского Генштаба, разбившего в 1870–1871 гг. Францию. Позже немецкая военная мысль еще не раз обращалась к наследию Клаузевица – во время подготовки к Первой мировой и ко Второй мировой войнам. Его пытались сделать «своим» и деятели гогенцоллерновской Германии^[144], и Третьего рейха^[145], и социалистической ГДР^[146], и капиталистической ФРГ^[147]. Но самое удивительное в том, что книга Клаузевица о Бородине оказала мощное воздействие и на историческую память русских. Л. Н. Толстой, работая над великим романом «Война и мир», будучи хорошо знаком с работой Клаузевица и с работой Бернгарди (о которой речь пойдет ниже), целиком воспринял мысль о «духе войска», противопоставив великую мудрость бездеятельного Кутузова бесполезной суетливости далекого от постижения народного духа Наполеона.

В 1845 г. вышла биография Фабер дю Фора, написанная Ф. Кауслером^[148]. В 1840-е гг. поток немецкой литературы о войне 1812 г. и о Бородине не только не иссяк, но даже увеличился. В воспоминаниях, основанных на дневниках Ф. В. Лоссберга и А. Флека (первый был подполковником, второй – рядовым 8-го армейского корпуса), освещались героические действия вестфальской пехоты в бою за Семеновские укрепления и в Утицком лесу^[149]. В. А. Буркерсрода, бывший секунд-лейтенантом саксонской кавалерии в корпусе Латур-Мобура, а 7 сентября – ординарцем Мюрата, поведал о самоотверженных атаках бригады Тильмана при Бородине^[150]. Специальную работу Бородинскому сражению и русской кампании посвятил немецкий генерал Ф. В. Бисмарк^[151]. При Бородине он был майором и после ранения полковника К. Норманна принял командование 2-м вюртембергским шеволежерским полком. Позже он стал не только генерал-лейтенантом, но и известным военным писателем.

Продолжались публикации и тех немцев, которые сражались при Бородине на стороне русских. Герцог Е. Вюртембергский, в 1812 г. генерал-майор и командир 4-й пехотной дивизии, поделился ценными воспоминаниями о действиях своих войск возле Курганной высоты^[152].

Тема 1812 г. и Бородина не ограничивалась только кругом специальной литературы. Многие немцы обращались к памяти 1812 г., связывая это с широкой идейно-политической борьбой, которая развернулась в Германии в преддверии революции 1848–1849 гг. При этом нередко «злободневность» темы не всегда подкреплялась широким привлечением уже имевшихся в те годы материалов. Так, известный писатель Фридрих Штегер, поставивший перед собою цель показать, как космополитическая идея объединения Европы столкнулась в 1812 г. с пробуждавшимся духом наций, не смог убедительно осветить участие немцев в Русском походе^[153]. Основными источниками для него стали мемуары Сегюра, работы Гурго и Шамбрэ. По мнению автора, в 1812 г. Наполеон действовал неразумно и, влекомый роком революционного космополитизма, не смог остановиться в Витебске или Смоленске. К Бородинскому сражению он располагал только 120 тыс. солдат, основу которых составляли французские части. Русские же имели 102 тыс. солдат, не считая ополченцев, но зато располагали большим числом орудий (600 против 587)^[154]. Бегло осветив ход сражения и не вполне показав участие в нем немцев, Штегер сделал вывод о формальной победе Наполеона, цена которой (примерно 30 тыс. убитыми и ранеными) имела, однако, для Великой армии тяжелые моральные последствия^[155] и стала одной из причин краха всего Русского похода. «Жертвы, принесенные немецкими сыновьями чужому государю в 1812 г., должны были стать последними!» – восклицал автор^[156].

С либерально-просветительских позиций обратился к теме Бородина Фридрих Кристоф Шлоссер (1776–1861), начавший в середине 1840-х гг. издавать свою многотомную «Всемирную историю»^[157]. Он отдал долг событиям 1812 г. в деле борьбы немецкого народа против «военного деспотизма» Наполеона. Опираясь в основном на работу Шамбрэ и беглую книгу прусского генерала Г. Ф. Гофмана, опубликованную в 1846 г., он отметил противоречивость результатов сражения: русские были вынуждены отойти, лишившись 40–45 тыс. человек, но потеряв совсем «мало пушек и вовсе мало пленных» и отступив в порядке. Французские потери оказались меньшими (по его мнению – 30 тыс., в отличие от того, что «бюллетени и дюжинные французские строчилы… бессовестно врут» о 10 тыс. убитых и раненых), так как Наполеон «действовал самыми тяжелыми орудиями, и притом русских водили в бой огромными массами»^[158]. Крах похода в Россию, в чем Бородинское сражение сыграло достойную роль, способствовал «отпадению» Пруссии. Убежденный противник народной революции и даже франкофоб, Шлоссер, тем не менее, выступал за либеральный вариант единой монархической Германии. Его творения были весьма популярны среди буржуазного и мелкобуржуазного читателя, который черпал в них основные сведения о событиях русского похода. Труд Шлоссера демонстрировал, что цифры и выводы, сделанные в специальной немецкой военно-исторической литературе, постепенно становились достоянием широких кругов немецких читателей и превращались в важный элемент единой национальной памяти.

В самый канун революции – в январе 1848 г. – был подготовлен к изданию крупный труд по истории русской кампании, автором которого был Франц Рëдер, в 1812 г. офицер 1-го батальона лейб-гвардии армии Гессена, а к концу жизни – полковник Генерального штаба гессенской армии, многие годы собиравший материалы о событиях Русского похода. Отвергая «французские романы» Сегюра, он привлек «пригодные труды» Шамбрэ, Гурго, Бутурлина, Пеле, но главное – использовал некоторые рукописные материалы, подготовленные для военного руководства германских государств, и свой дневник, который он методически вел, несмотря ни на что^[159]. К сожалению, Франц Рëдер не успел издать свой труд, и это пришлось делать его сыну Карлу Давиду Августу Рëдеру (1806–1879), известному профессору права в Гейдельберге, ученику К.Х.Ф. Краузе, масону, преподававшему странную смесь идей Фихте, Шеллинга и собственных фантазий. Карл Рëдер вскоре стал членом Франкфуртского парламента и, наряду с учеными занятиями, многие годы участвовал в политической жизни.

Книга Рëдера была выдержана в строгом, беспристрастном стиле, затрагивая главным образом военную сторону событий и одновременно уклоняясь от каких-либо значительных выводов и обобщений. Численность противоборствующих армий ко времени генерального сражения автор определял по Шамбрэ и Бутурлину: 134 тыс. по ведомостям и 120 тыс. реально к 7 сентября у Наполеона и 131 тыс. – у русских, включая новобранцев и ополченцев^[160]. Подготовка к сражению и его ход были воспроизведены весьма убедительно. Автор показал перипетии боя за Багратионовы «флеши», когда сил Даву оказалось недостаточно для их захвата и пришлось бросить корпуса Нея и Жюно, вследствие чего солдаты дивизии Ледрю вошли в южный люнет вперемежку с 57-м линейным 1-го корпуса. Рëдер отметил противоречивость в указаниях на то, когда же окончательно были взяты «флеши»: если французские источники говорили о 8 утра, то в «вюртембергском отчете» значилось 11 утра!^[161] Автор отметил разночтения источников и в отношении поведения Наполеона во время рейда русской кавалерии (в описании которого он использовал книгу Клаузевица), указывая, что только Пеле говорил, будто Наполеон покинул ставку и поехал к северному флангу. Наконец, предлагая картину взятия «большого редута», Рëдер обратил внимание на вариации в описании этого события, ставя под сомнение французскую версию. При этом он использовал бумаги И. Минквица, бывшего первым лейтенантом саксонского «полка Цастрова» и адъютантом Тильмана^[162]. Наполеон, как следовало из текста книги, встретил на Бородинском поле ожесточенное сопротивление, что и вызвало многочисленные сбои в реализации первоначального замысла. Задачи разгрома русских ему достичь не удалось. О потерях сторон в сражении Рëдер писал уклончиво, предпочитая просто перечислять противоречащие друг другу данные Ларрея, Бутурлина, 18-го бюллетеня и пр. Все же он полагал, что в плен попало до 1 тыс. русских солдат и 21 орудие, бывшее в укреплениях. Русские взяли одну полевую пушку^[163].

Революция 1848–1849 гг. не принесла Германии единства на принципах либерализма, но ускорила консолидацию земель вокруг прусской монархии. Легенда о решающей роли немецких князей и королей (особенно прусских Гогенцоллернов) в освободительной борьбе 1813–1815 гг., восхищение стойкостью и героизмом немецкого солдата стали главными темами всех немецких изданий 1850-х гг., посвященных наполеоновской эпохе^[164].

Особенно хорошо была встречена немецким читателем в 1850-е гг. книга майора в отставке доктора Генриха фон Байцке^[165], вскоре вышедшая и вторым изданием, переработанным с учетом книги Бернгарди и, частично, Рот фон Шрекенштайна. Байцке воспользовался многими общеизвестными источниками – работами Пеле, Гурго, Лоссберга, Клаузевица, Бутурлина, Вольцогена, Е. Вюртембергского. Но, пытаясь сохранить объективность, он все же не смог избежать тенденциозности в изложении темы Бородина, иногда прибегая к весьма легковесным материалам, скажем к работе Вентурини. Помимо этого, стремясь к взвешенному изложению событий, Байцке, по сути, подменил научный анализ простым перечислением точек зрения различных авторов. Остались невыясненными и такие ключевые вопросы, как место Бородинского сражения в планах Наполеона и Кутузова, а также его последствия. Сам ход сражения Байцке излагал в целом убедительно (хотя и допуская некоторые явные неточности), пытаясь уделять основное внимание достойной храбрости немцев с той и с другой стороны. У читателя невольно возникал вопрос: почему немцы были разделены и почему они должны были биться друг с другом ради чужих интересов? Потери сторон Байцке определял в 58 тыс. убитыми и ранеными со стороны русской армии и в 34–35 тыс. со стороны французской. Количество русских пленных он полагал не более чем в 1 тыс. человек, а число захваченных орудий – в 13^[166]. Сражение было совершенно проиграно армией Кутузова, и все попытки русских представить Бородино как победу Байцке считал просто смешными. Освобождение Германии и всей Европы автор (как, впрочем, и большинство других немецких авторов) связывал не с войной 1812 г., а с более поздними событиями, особенно с Ватерлоо, когда «доблесть пруссаков и их знаменитого предводителя» сорвала все планы Наполеона.

Не меньшее влияние на формирование памяти о «немецком Бородине» оказала работа генерал-лейтенанта Людвига Иоганна Карла Густава Эвсебея Рот фон Шрекенштайна (1789–1858), бывшего в 1812 г. младшим лейтенантом кавалерийского «полка Цастрова» и адъютантом Тильмана^[167]. Рот фон Шрекенштайн поставил перед собой задачу осветить роль и характер действий кавалерии Великой армии при Бородине в основном на примере 4-го кавалерийского корпуса. Всего в сражении участвовало 83 кавалерийских полка Великой армии, из которых 20 (!) были немецкими. Ключевую роль в бою у Семеновского оврага и, особенно, за батарею Раевского сыграла немецкая кавалерия, имевшая лучший, чем у французов, конский состав. Автор отверг поэтическую историю о взятии Курганной высоты Коленкуром и попытался реконструировать подлинный ход событий, отдав всю славу покорения «вулкана» саксонским, вестфальским и польским кирасирам и, отчасти, польским уланам Рожнецкого^[168]. В качестве приложения Рот фон Шрекенштайн предложил обзор состояния к 7 сентября личного и конского состава саксонской бригады, дал списки всех офицеров с указанием их служебного положения к середине 1850-х гг. Хотя работа Рот фон Шрекенштайна и была не лишена неточностей, вполне объяснимых при воспроизведении автором, нередко по памяти, давних событий, но в последующие 150 лет она стала основой для изучения многих событий Бородина немецкими, англо-американскими и русскими историками.

Внес свой вклад в формирование представлений о «немецком Бородине» и Людвиг Юстус Филипп Адольф Вильгельм Вольцоген (1774–1845). Состоявший во время сражения при Барклае-де-Толли, Вольцоген, перейдя в 1815 г. на прусскую службу, достиг чина генерала от инфантерии. Его мемуары издал в 1851 г. сын, писатель и большой поклонник Р. Вагнера^[169]. Именно из них читатель узнал о докладе, который сделал Вольцоген по поручению Барклая-де-Толли Кутузову в конце сражения о невозможности для русской армии продолжать бой и о том, как лицемерно резко главнокомандующий отчитал его за это, но ночью сам отдал приказ об отходе^[170]. Для Вольцогена и любого немецкого читателя этот эпизод был лишним доказательством той великой роли, которую сыграли немцы, участвуя в сражении на стороне как одной, так и другой боровшихся армий, тем более на фоне пустого бахвальства французов и бездарности русского командования. Л. Н. Толстой переосмыслил этот эпизод, известный ему как в пересказах М. И. Богдановича и Бернгарди, так и по мемуарам Вольцогена.

Во 2-й половине 1850-х гг. выпускает свою работу о жизни К. Ф. Толя Теодор фон Бернгарди (1802–1887), получивший образование в Гейдельберге под руководством Шлоссера, живший несколько лет в России, а позже, в 60-е и 70-е гг., выполнявший различные военно-дипломатические поручения прусского руководства. Помимо этого, Бернгарди сочетал занятия политэкономией (он принадлежал к так называемой «немецко-русской» экономической школе, выступавшей с критикой английских экономических теорий) с занятиями русской историей. Будучи в России близок к Толю и даже воспитывая его детей, Бернгарди, собрав во многом случайные материалы и перетолковывая устные рассказы самого Толя, издал в 1856–1858 гг. биографию последнего^[171]. Остановившись в 3-м томе на участии Толя в Бородинском сражении, Бернгарди попытался противопоставить его активную деятельность вялому поведению Кутузова. К концу сражения русская армия оказалась в критическом положении и должна была отступить. Только благодаря Толю и другим немцам, воевавшим в составе русской армии, удалось сдержать войска Наполеона и не допустить полного поражения. Несмотря на явно тенденциозный характер, книга Бернгарди была тепло встречена многими немцами. Хотя в отечественной литературе и принято жестко разделять, и даже противопоставлять, взгляды Бернгарди и Толя (это делали Л. Г. Бескровный, А. Г. Тартаковский, Б. С. Абалихин и В. А. Дунаевский), но очевидно и другое: Толь, не имея возможности вполне откровенно изложить свои представления о Бородине в публикуемых под его именем многочисленных «Описаниях…», в устных беседах с Бернгарди мог выразиться более открыто.

Особенно заметное влияние оказала книга Бернгарди на К. Маркса и Ф. Энгельса, живших тогда в Англии и опубликовавших серию статей по военной истории для «Нью-Йорк дейли трибюн» и «Новой американской энциклопедии». Тема Бородина, вероятно, впервые начинает интересовать Энгельса, который пытался заниматься военно-исторической теорией, в 1853 г. В апреле этого года, когда назревала Крымская война, Энгельс в письме к И. Вейдемейеру всерьез ставит «практический вопрос»: «что должна делать революционная армия в случае удачного наступления на Россию?» Под «революционной армией» он понимает объединенные силы будущей демократической Европы. В этой связи он и обратился к войне 1812 г. «Русская кампания 1812 г.» была для него «темной и неясной», в частности потому, что он не мог ответить на вопрос, входило ли в оперативный план Наполеона с самого начала сразу идти на Москву или нет^[172]. Уже во время Крымской войны, делая обзор военных действий для газеты «Нью-Йорк дейли трибюн» и описывая сражение при Альме, Энгельс вспоминает Бородино, «где русская пехота, хотя и разбитая, продолжала драться, не способная к панике»^[173]. В декабре того же года он совместно с Марксом вновь возвращается к теме 1812 г., пытаясь выяснить причины поражения Наполеона в походе на Москву. При этом, обращаясь к прогнозам на будущее, Энгельс и Маркс рассматривали Австрию и Германию в качестве важных участников общеевропейского (надо полагать, демократического) лагеря в борьбе с реакционной царской Россией^[174]. В 1855 г., вновь поднимая тему борьбы объединенных армий Европы против России, Энгельс обращается к Бородинской битве. Наполеон при Бородине, по его мнению, совершил серьезнейшую ошибку: «…он в решающий момент не двинул вперед гвардию и тем самым упустил случай помешать русским войскам отступить в полном порядке»^[175].

Наконец, в 1857 г., когда Энгельс при участии Маркса работал для «Новой американской энциклопедии», был окончательно сформирован взгляд на Бородинское сражение. Основным источником послужил труд Бернгарди (при периодическом обращении к Жомини, которого Энгельс явно предпочитал Клаузевицу). Французская армия, имея в целом около 125 тыс. бойцов, 5 сентября потеснила русских на левом фланге, что позволило Наполеону в день генерального сражения попытаться прорвать этот фланг, «ограничиваясь наблюдением за центром русских». Весь «план Наполеона был построен на ошибках Кутузова». Несмотря на ожесточенное сопротивление русских у люнетов южного фланга и в центре (по мнению Энгельса, «редут Раевского» был взят французами к 11 часам и отбит войсками Васильчикова в начале 12-го), атаку Платова и Уварова (которая «до некоторой степени» расстроила план Наполеона), ситуация для русских складывалась критическая. Будучи сброшены с позиций у Семеновского оврага, «в беспорядке мелкими группами они бежали к Можайску, и их удалось собрать лишь поздно ночью; только три гвардейских полка сохранили некоторый порядок». Уже в 12 часов французы заняли позицию непосредственно в тылу русского центра. Около 3 часов дня русские уступили редут в центре и затем начали общее отступление. Русские потери насчитывали 52 тыс. человек; в строю на следующий день оказалось столько же. Численность французской армии, потерявшей 30 тыс., была значительно большей, особенно с учетом сохранившегося гвардейского резерва в 14 тыс. пехоты и 5 тыс. кавалерии и артиллерии. Французам удалось захватить 40 орудий и 1 тыс. пленных. «Если бы Наполеон ввел в сражение свою гвардию, то, по словам генерала Толя, – писал Энгельс вслед за Бернгарди, – русская армия была бы наверняка уничтожена. Однако он не рискнул своим последним резервом… и, может быть, поэтому упустил возможность заключения мира в Москве»^[176]. Энгельс еще не раз обращался к Бородинской битве^[177]. Однако, хотя отношение пренебрежительного превосходства к русским у Энгельса постепенно проходило, его представления о Бородине остались, по-видимому, неизменными.

В 1860-е гг., когда в германской исторической науке господствующие позиции все более стали занимать «малогерманцы» (Г. Зибель, Г. Трейчке и др.), превознося деятельность прусской монархии, продолжали выходить многочисленные материалы немецких участников Бородинского сражения^[178], наиболее важными среди них были воспоминания Франца Людвига Августа фон Меерхайма (1785–1858), первого лейтенанта саксонского полка Гар дю Кор, впоследствии полковника и адъютанта короля Саксонии, изданные сыном. Вместе с ними были опубликованы письма «с берегов Волги» его командира полковника А.В.Ф. Лейсера, попавшего в день сражения в русский плен. Эти материалы окончательно закрепляли саксонскую версию взятия «большого редута», которая почти напрямую оспаривала французскую версию, ставшую к тому времени символом военной славы и предметом гордости французов. Пройдет 10 лет, и германские войска растопчут французскую армию, с которой они воевали бок о бок на Бородинском поле. Большой интерес представляли также мемуары мекленбуржца Карла Фридриха Эмиля фон Зукова (1787–1863), который в 1812 г. был лейтенантом 4-го вюртембергского полка линейной пехоты в 25-й вюртембергской дивизии корпуса Нея и участвовал в бою у Семеновских укреплений, а также воспоминания Карла Шееля, трубача 2-го карабинерного полка из дивизии Дефранса. Продолжали публиковаться и переводиться на немецкий язык специальные работы^[179]. Весь этот поток литературы апеллировал к чувству гордости немецких солдат за подвиги, проявленные на Бородинском поле, звал к новым победам во имя единой Германии и к мщению за страдания и унижения, которые достались немцам по вине французского императора в начале века.

После Франко-прусской войны и образования Германской империи память о Бородинском сражении продолжала оставаться важным формирующим элементом немецкой политической, исторической и военной культуры. Разница заключалась только в том, что коллективная память непосредственных участников событий 1812–1815 гг. теперь все более замещалась коллективными представлениями того поколения немцев, для которого страшная эпопея 1812 г. и последующее освобождение Германии были миром преданий и легенд. Романтизированное восприятие славного прошлого стало определять поступки государственных, политических и военных деятелей, а нередко немецких обывателей и рабочих на рубеже XIX–XX вв. «Государственная германская идея» и «германский дух», – писал наиболее влиятельный в то время историк Ф. Мейнеке, духовно объединивший реформаторов и реакционеров, о 1813 г., – наконец-то «нашли друг друга»: в огне борьбы произошло их мистическое слияние, истинным выразителем которого стало Прусское государство^[180]. Важнейшим фактором, предопределившим интерес немцев рубежа XIX–XX вв. к эпохе Наполеоновских войн, и в частности к 1812 г., стала проблема войны для Германии на два фронта. На многочисленных примерах сражений наполеоновской эпохи, в том числе Бородинской битвы, Йорк фон Вартенбург и Фрейтаг-Лорингофен демонстрировали роль морального фактора, под которым они понимали прежде всего гений полководца, для исхода сражения. При этом исход всей вооруженной борьбы, по их мнению, мог быть решен только через сражение. Поэтому в сражении необходимо, хладнокровно жертвуя собственными войсками, добиваться полного уничтожения противника^[181]. В данном случае, по мнению прусских военных теоретиков, кампания 1812 г. и Бородинское сражение были свидетельством заката гения Наполеона, но не его принципов. Литература такого рода оказала сильнейшее влияние на немецкий Генеральный штаб, в том числе при подготовке к Первой мировой войне.

На рубеже веков о кампании 1812 г. и о Бородине вышло множество воспоминаний и работ мемуарного характера: воспоминания Г. фон Брандта (1789–1868), человека удивительной судьбы, офицера 2-го полка Легиона Вислы, который поведал о перипетиях борьбы за «большой редут» 7 сентября; целая серия публикаций о действиях 8-го вестфальского корпуса в районе Утицкого леса (подполковника И. Л. Бёдикера, раненного в день битвы пулей в рот навылет, капитана Й. Борке, капитана Линзингена, подполковника Л. В. Конради); мемуары лейтенанта 1-й вюртембергской конной батареи Х.В.А. Флейшмана, бок о бок сражавшегося с батареями 2-го кавалерийского корпуса; воспоминания В. А. Фоссена, немца из 57-го линейного французского полка 5-й дивизии Компана, боровшегося за Семеновские укрепления; лейтенанта К.А.В. Веделя, воевавшего в 9-м полку шеволежеров-лансьеров; и т. д.^[182] Были опубликованы на французском языке и воспоминания В. Г. Левенштерна, адъютанта Барклая-де-Толли, представившие взгляд немца с позиции русских и оспаривавшие подвиг А. П. Ермолова в отбитии у неприятеля Курганной высоты^[183].

Война 1812 г. нашла отражение и в многочисленных полковых историях и историях армий отдельных немецких государств^[184]. Целый ряд работ был специально посвящен войне 1812 г. и участию немецких контингентов в Бородинском сражении^[185]. Среди них наибольший интерес вызывали книги известного писателя Карла Блейбетрау и военного историка К. Остен-Сакена, которые попытались критически подойти к имевшемуся в те годы документальному материалу. Так, Блейбетрау, использовав уже широко известные к тому времени работы французских и русских авторов, попытался подтвердить данные Денье о потерях Великой армии в 28 тыс. человек. Остен-Сакен склонялся к той же цифре, определяя русские потери в 52 тыс.^[186] Но ни тот, ни другой автор, собственно, не претендовал на новое слово в освещении Бородина. Общей чертой их работ был особый акцент на бессмысленности жертв, понесенных народами германских государств.

Своего рода «классическим» немецким исследованием по Бородинскому сражению стал в те годы труд Максимилиана фон Дитфурта, бывшего гессенского капитана, историка гессенской армии, умершего от гипертонии вследствие тяжелой исследовательской работы^[187]. Дитфурт определял, вслед за Пеле, силы Наполеона к началу Бородинского сражения в 130 тыс. человек. Придирчиво подсчитав в процентах, сколько солдат и лошадей, перешедших Неман, и в каком состоянии смогло добраться до генеральной баталии, он делал вывод о значительной, если не решающей роли немецкой кавалерии в Бородинском сражении. Состояние собственно французской кавалерии, полагал Дитфурт, было значительно худшим, тем более что «вообще французы являются плохими кавалеристами». В подсчетах численности русских сил автор, опираясь исключительно на немецких авторов, отметил противоречивость данных, но отдал все же предпочтение цифре 142 тыс., включив сюда и ополченцев^[188]. Особенно подробно, обращаясь к работам Рот фон Шрекенштайна, Буркерсроды, Рëдера и других немцев, Дитфурт описал организацию, вооружение, личный состав, а также моральный дух немецких контингентов к Бородинскому бою и пришел к выводу об их удовлетворительном (в отличие от французских контингентов) состоянии. Вполне убедительно, нередко детализируя, Дитфурт осветил главные события сражения, подчеркнув ожесточенность боя за Багратионовы «флеши», которые были взяты к 10 часам, Утицкий лес и д. Семеновское. Всюду немецкие войска сыграли решающую роль. Там, где французы действовали «в одиночку», как, например, при атаке Бонами батареи Раевского, все заканчивалось неудачей. Особую роль сыграла немецкая кавалерия в окончательном покорении «большого редута» и кавалерийском бое к востоку от него. Ключевую роль немцев Дитфурт отметил и в действиях противоборствующей русской армии – Е. Вюртембергского, Вольцогена и др. Хотя сражение и не закончилось полным разгромом русской армии, что Дитфурт связывал, прежде всего, с ошибками французского командования, недостаточно хорошей организацией и моральным состоянием французских частей, русские потери составили 40–45 тыс. (10–12 тыс. убитыми и 30–33 тыс. ранеными), 30 орудий и 5 тыс. пленными. Французские потери составили 30 тыс. человек.

В 1910–1914 гг. выходит особенно многочисленная немецкая литература, посвященная кампании 1812 г.^[189] Это было вызвано не только столетним юбилеем великих событий, но и совершенно новой социальной и духовно-психологической ситуацией в Германии. Народ становился армией и по-новому понимал долг, достоинство и авторитет. Примером того может служить работа социал-демократа Франца Меринга (1846–1919) «От Тильзита до Таурогена», опубликованная в 1913 г. В начале ХIX в., полагал он, завоевательные стремления Французской революции «столкнулись с дикими захватническими инстинктами азиатской деспотии». 7 сентября 1812 г. Кутузов проиграл генеральное сражение. «…Если ужасная битва явилась все же для русских почетным поражением, то это заслуга Барклая, а не Кутузова, который бражничал вдали от поля сражения и имел бесстыдство донести царю, будто была одержана победа. Ответом на это явилось вступление Наполеона в Москву 14 сентября». Однако к Бородину у Наполеона было только 120 тыс., и пространства России быстро поглотили его армию. Последующее освобождение Германии Меринг категорически отказывался связывать с результатами Русского похода^[190].

Наибольшую известность приобрели вышедшие накануне Первой мировой войны работы авторитетного немецкого историка Пауля Хольцхаузена^[191], особенно книга «Немцы в России в 1812 г.». Попытавшись учесть всю массу опубликованных к тому времени документов, дневников и воспоминаний немцев – участников русского похода, Хольцхаузен создал масштабную и исторически достоверную картину Бородинской битвы. В его книге участники сражения как бы рассказывали сами о том, что они видели, как боролись и страдали. Со страниц работы Хольцхаузена вставала более сложная, чем привыкли убеждать себя в последние годы немцы, картина взаимоотношений наций в составе Великой армии и движущих сил, побуждавших немецких солдат воевать на стороне Наполеона. Не только воинская честь, но и стремление скорее прекратить страдания, а нередко и надежда получить свою долю славы, – вот что двигало немцами при Бородине. И вместе с тем Хольцхаузен оттенил гуманизм и лиризм чувств, которые, по его мнению, были характерны для немецкого солдата, при любых обстоятельствах остававшегося, прежде всего, человеком. Общие потери Великой армии Хольцхаузен оценивал в 28 тыс., в то время как русские потери – в 52 тыс. человек^[192]. Но победа была «незавершенной» из-за отказа Наполеона ввести в бой основную часть своей гвардии. Причину этого решения автор усматривал как в стратегических соображениях Наполеона, так и в физическом и душевном состоянии великого полководца, впрочем не сделав каких-либо окончательных собственных выводов^[193].

Тяжелейшие испытания 1914–1918 гг. и поражение Германии заставили немцев на время отказаться от романтически-воинственных оценок событий наполеоновской эпохи. В течение более десятка лет преобладали в целом умеренно-либеральные воззрения, соединенные с признанием роли прусской монархии и преисполненные чувством долга немецкой армии в деле возрождения Германии^[194]. Интерес к собственно военной истории 1812 г. был невелик^[195]. Характерные взгляды немецких историков в это время на события Бородина выразил очередной том «Истории военного искусства в рамках политической истории» Ганса Дельбрюка, вышедший в 1919 г.^[196] «Наполеон разбил русских под Бородином, – писал Дельбрюк, – взял Москву, был вынужден отступить и во время отступления потерял почти всю свою армию». Главная причина поражения Наполеона заключалась, однако, не в морозе и не в стойкости русских под Бородином, но в недостатках снабжения и в плохом людском составе многих частей Великой армии.

Картина в оценках событий 1812 г. существенно изменилась с приходом к власти нацистов. 1813 год превратился в прообраз 1933 года, а Шарнгорст и Гнейзенау стали предвозвестниками воссоединения германского духа и германской власти^[197]. На страницах целого ряда изданий рождается «гитлеровское Бородино»^[198], наполненное героическими поступками немецких воинов, не имеющих ничего общего с космополитическим духом Запада и рождающих подлинный дух немецкой народной свободы.

Подготовка плана «Барбаросса» заставила гитлеровское командование обратить пристальное внимание на военные аспекты кампании Наполеона в 1812 г. Г. Блюментрит, начальник штаба 4-й армии, наступавшей в 1941 г. на Москву, вспоминал, как накануне войны немецкие офицеры изучали русскую кампанию Наполеона: «Места боев Великой армии Наполеона были нанесены на наши карты, мы знали, что вскоре пойдем по следам Наполеона»^[199]. Немцы осознавали, что «все войны, которые вела Россия, были жестокими и кровопролитными… Наполеон считал Бородинское сражение самым кровопролитным из всех своих боев»^[200]. Изучение событий 1812 г. показало необходимость разгромить русские армии западнее Днепра и Западной Двины. «Если они смогут, – писал Блюментрит о Красной армии, – отойти нетронутыми за эти водные преграды, мы столкнемся с той же проблемой, которая стояла перед Наполеоном в 1812 г.»^[201]. При этом германское руководство ошибочно надеялось, что широкомасштабное использование техники позволит исключить всякую возможность повторения ситуации 1812 г.^[202]

22 июня 1941 г., почти в тот же день, что и Наполеон, Германия начала военные действия против Советского Союза. «Перед глазами у меня до сих пор стоит живая картина первых недель войны, – вспоминал в 50-е гг. Блюментрит, – невыносимая жара, огромные облака желтой пыли, поднимаемой колоннами…» Как это было похоже на ту картину, которую нарисовал немец Брандт, совершавший в колоннах наполеоновской армии марш на Москву в 1812 г.! «Воспоминание о Великой армии Наполеона преследовало нас как привидение. Книга мемуаров наполеоновского генерала Коленкура, всегда лежавшая на столе фельдмаршала фон Клюге, стала его библией»^[203]. Поразительно похожими были также и настроения солдат гитлеровского вермахта и бойцов Великой армии перед генеральной битвой: «Каждому солдату немецкой армии, – писал Блюментрит, – было ясно, что от исхода битвы за Москву зависит наша жизнь или смерть». На Бородинском поле фельдмаршал фон Клюге (который, кстати сказать, нередко в шутку сравнивал себя с маршалом Неем) обратился к четырем батальонам французского легиона «с речью, напоминая о том, что во времена Наполеона французы и немцы сражались бок о бок против общего врага»^[204]. Но, если Наполеон все же смог войти в Москву, гитлеровскому вермахту этого сделать не удалось. Пытаясь проводить параллели между поражением Великой армии и гитлеровского вермахта, генералы Г. Гудериан^[205] и Блюментрит указывали на такие общие причины, как недооценка противника, растянутость коммуникаций, что затрудняло снабжение войск, и стратегические просчеты. Причем просчеты Гитлера они объясняли его авантюристичностью, тем, что этот «мечтатель игнорировал время, пространство и ограниченность немецкой мощи». «Наполеон был не французом, – писал Блюментрит, – а итальянцем с Корсики… Гитлер был не чистым немцем, а австрийцем»^[206].

После 1945 г. начался долгий путь преодоления немцами страшной трагедии нацистского рейха. У восточных немцев и западных это происходило по-разному. Но важной опорой в прошлом в этом преодолении и для тех и для других были события Наполеоновских войн. Историки ГДР предпринимали попытки провести параллель между предательством немецкими монархами в 1812 г., превратившими своих солдат в пушечное мясо армии Наполеона, и государственными деятелями Третьего рейха, напавшими на СССР в 1941 г.^[207] Особое внимание уделялось роли, которую сыграла стойкость русских войск при Бородине для подъема национально-освободительной войны немецкого народа в 1813 г. «Без Бородина не было бы Лейпцига», – сказал крупнейший исследователь Восточной Германии Л. Штерн в 1963 г. на совместной сессии историков ГДР и СССР, посвященной 1813 г.^[208]. При этом восточногерманские историки, много говоря о народном немецком патриотизме, не уделяли практически никакого внимания участию немецких воинских контингентов в походе 1812 г. О Бородине говорилось либо словами советских историков П. А. Жилина и Л. Г. Бескровного (в основополагающей для восточногерманской историографии фундаментальной «Германской истории» отмечалось, что при Бородине пало до 50 тыс. офицеров и солдат Великой армии и 40 тыс. русских, и поэтому вхождение Наполеона в Москву только со 100 тыс. солдат стало началом его стратегического поражения^[209]), либо вскользь^[210], либо вообще ничего^[211].

В Западной Германии ситуация была иной. Хотя принято считать, будто вплоть до 1960-х гг. в Западной Германии господствовал тезис о том, что нацистская диктатура являлась разрывом с национальным прошлым, но обращение к тематике наполеоновской эпохи дает несколько иную картину. Скажем, такой влиятельный западногерманский историк, как Риттер, на протяжении 2-й половины 40-х – середины 60-х гг. неизменно проводил идею об исторической связи между гитлеровским фашизмом и тем национализмом, который был связан «с полями битвы под Лейпцигом». «Авантюристам» типа Гнейзенау, пытавшимся мобилизовать массы, Риттер противопоставлял честных солдат-профессионалов, которые при любых обстоятельствах неизменно руководствовались чувством долга^[212]. «Разгулу народного духа» западногерманские историки до известной степени противопоставляли организующую и сдерживающую роль монархий^[213]. Но это не было реанимацией «прусской легенды». Германия, будь то «революционная» или «прусская», не противопоставлялась Западу, а рассматривалась как его органическая часть.

Подобно тому, как после крушения наполеоновской Франции А. де Виньи поднял вопрос о чести и достоинстве солдата, о чести и достоинстве воина заговорили после 1945 г. и немцы. Пытаясь снять с немецкого солдата ответственность за преступления Третьего рейха, западногерманские авторы обратились к более ранней истории, стремясь показать немецкую армию носителем высших моральных качеств^[214]. Решению этой задачи во многом были подчинены издания, где затрагивалась тема Русского похода и Бородина^[215]. Эти книги добавляли некоторые детали, но сколь бы то ни было серьезно не влияли на представления немцев о Бородине. Своеобразным отражением новой Германии, в чем-то ставшей интегрированной частью единого Запада, явился выход работ англичанина Дигби Смита, который многие годы служил в натовских структурах в Западной Германии и публиковался под немецким псевдонимом Отто фон Пивка^[216]. Его взгляды на Бородино в целом вписываются в англо-американскую традицию, но отличаются большим вниманием к немецким источникам и обнаруживают теплую симпатию к немецким солдатам Великой армии.

В последние десятилетия немецкие историки не опубликовали ни одной работы, которая бы могла свидетельствовать о существовании сегодня хотя бы поверхностного интереса к теме Бородина^[217].

Итак, Бородинское сражение стало для немцев важнейшим элементом коллективной памяти и коллективных представлений о прошлом. С удивительным постоянством «призрак Бородина» возрождался всякий раз, когда немецкий народ оказывался перед той или иной важной проблемой в своей истории. Витавший над полем Бородина немецкий национальный дух принимал в дальнейшем самые разнообразные формы: от «прусско-гогенцоллерновской идеи» до антизападного и антирусского национализма и прорусского социализма. Данный феномен может быть истолкован либо как вольное обращение немецких интеллектуалов и политиков с податливой массой «исторической памяти» Бородина, либо как результат многообразия сильнейших импульсов, посылаемых из прошлого немецкими солдатами Бородина своим потомкам-соотечественникам. Так или иначе, многочисленные интерпретации Бородина были связаны с осмыслением таких важнейших проблем истории, как взаимоотношения Германии и Франции, Германии и России, как место и роль Германии в формирующихся общеевропейских структурах, и с рядом других. Интерес к событиям 1812 года в германской историографии сохраняется и по сей день, хотя проявляется он и не столь интенсивно, как это было нередко ранее.

1.2.2. «Польское» Бородино

Среди многочисленных, но не всегда верных союзников Наполеона особым рвением и последовательностью в борьбе с русскими в 1812 г. отличались поляки. Это была их война, война за свободу, «вторая польская война», как назвал ее Наполеон в своем обращении при переходе Немана. Большинство поляков всерьез воспринимало тезис наполеоновской пропаганды о том, что поход 1812 г. – это поход против варварства, который закончится наступлением счастливой эпохи в истории человечества^[218]. Готовясь к битве под Москвой, а затем вступая в русскую столицу, многие из поляков обращались к картинам далекого прошлого, вплетая происходившие события в ткань своей национальной истории. «Можно понять, какое испытывал я чувство при виде древней столицы царей, возбудившей во мне столько великих исторических воспоминаний, – обращался под влиянием трагических польских событий 1830–1831 гг. к своим ощущениям 1812 г. Роман Солтык, состоявший в день Бородина адъютантом генерала М. Сокольницкого. – Над ней в начале XVII столетия победоносные поляки водрузили свое знамя, и перед ним преклонялся московский народ, признав своим государем сына нашего короля. И вот их потомки, сражаясь в фалангах Наполеона, пришли во второй раз осенить ее своими победоносными орлами. Все эти победы моих соотечественников, старые и новые, сливались в одно целое в моем воображении, и я припоминал деяния Ходкевичей, Жолкевских и Сапег, заставлявших трепетать Московское царство»^[219].

Стоит ли говорить, что Бородино было воспринято его польскими участниками как победа, достигнутая во многом усилиями и кровью поляков? «До Москвы известия были великолепны», – вспоминала графиня А. Потоцкая, находившаяся тогда в Варшаве. Но когда началось отступление, «отчаяние охватило всех»^[220]. Рушились столь долго лелеянные надежды на то, что «вторая польская война» завершится возрождением Польского государства. Большинство поляков, современников 1812 г., упорно не хотело видеть, что вся «польская» политика Наполеона уже давно была подчинена решению исключительно военных задач, а энтузиазм и антирусские чувства поляков должны были обеспечить ему «пушечное мясо»^[221]. Но вскоре трагические для поляков события Русского похода подернутся дымкой забвения, Адам Мицкевич воспоет прекрасную «весну великих битв» 1812 г., и останутся только воспоминания о чудесных надеждах на освобождение, казавшихся тогда столь реальными, особенно после разгрома русских в битве под Москвой. Эта «польская романтизация» Бородина только усилится благодаря трагическим событиям 1831 г., когда во главе польских войск окажутся герои Бородинского сражения Я. З. Скржинецкий (1786–1861), в 1812 г. капитан 16-го пехотного полка, М. Рыбинский (1784–1874), в 1812 г. подполковник 15-го пехотного полка, и многие другие, вновь встретившиеся на поле боя с русскими, тоже нередко героями Бородина (как, например, генерал И. Ф. Паскевич).

По сути, именно разгром польского восстания 1831 г. послужил толчком к появлению польской историографии 1812 г. В книге Станислава Богуславского, посвященной жизни Юзефа Понятовского, военного министра Великого княжества Варшавского, командира 5-го (польского) корпуса Великой армии, ставшего в 1813 г. маршалом Франции, были строки, посвященные героической борьбе поляков в Бородинском сражении^[222]. Почти одновременно с тем, как А. Мицкевич создавал в 1832–1834 гг. знаменитую шляхетскую историю 1811–1812 гг. «Пан Тадеуш», Роман Солтык, польский граф, в 1812 г. командир эскадрона, состоявший при топографическом бюро Великой армии в качестве адъютанта Сокольницкого, тоже в отрыве от родины писал воспоминания о событиях Русского похода. В 1836 г. они, наконец, были изданы в Париже^[223]. Собственно мемуары были существенно дополнены общеисторическими сюжетами, основанными главным образом на французских источниках и литературе. Это делало работу Солтыка первым историческим исследованием кампании 1812 г., вышедшим из-под пера поляка. Книга Солтыка отличалась явной антирусской направленностью. Несмотря, в целом, на верные подсчеты численности сторон перед Бородинским сражением (103 тыс. пехоты, 31 тыс. кавалерии и 587 орудий в Великой армии на момент переклички в Гжатске; 114 тыс. регулярных и 17 тыс. иррегулярных войск и ополченцев в русской), цифры потерь выглядели, по меньшей мере, странными: русские потеряли 50 тыс., тогда как французы и их союзники – только 18^[224]. И все же Солтык писал о результатах сражения как о недостаточно решительных. Некоторые ремарки, передававшие слова генерала Сокольницкого, который отвечал за разведку всей Великой армии и 7 сентября фактически исполнял роль координатора между Наполеоном и 5-м корпусом, заставляли читателя часть ответственности за нерешительные результаты баталии возлагать и на Понятовского. Последний, командуя корпусом, вывел его к русским позициям недостаточно быстро и тем самым не смог синхронизировать его действия с действиями основной группировки наполеоновской армии^[225]. Солтык же полагал, что главная причина была в том, что русские своевременно передвинули на Старую Смоленскую дорогу корпус Н. А. Тучкова. В целом же автор не жалел красок при описании героизма поляков в сражении с «московитами». При этом раненым «московитам», писал он, после сражения была оказана медицинская помощь наравне с солдатами Великой армии. В Колоцком монастыре, утверждал Солтык, оказалось после сражения 25 тыс. русских и только 12 тыс. раненых наполеоновских солдат^[226].

Общий обзор действий польского корпуса в кампании 1812 г., кратко остановившись в том числе и на Бородинском сражении, дал в середине 1840-х гг. Л. Жельский^[227]. Однако слабость документальной базы, отсутствие политических и материальных условий сдерживали в течение долгих десятилетий формирование глубокой и устойчивой историографической традиции «польского» Бородина. На протяжении 2-й половины XIX в. вышло значительное количество мемуаров поляков – участников Бородинского сражения, что позволило не только конкретизировать ряд моментов, касавшихся действий польских войск, но и наметить некоторые исключительно национальные черты польской историографии Бородина^[228]. Так, Юзеф Залуский, в 1812 г. капитан 1-го полка гвардейских улан, попытался уверить читателей, что битва была совершенно выиграна и не было даже повода, ни политического, ни военного, для Наполеона использовать гвардию^[229]. Несмотря на широкое использование материалов, заимствованных из французской историографии (в частности, работ Гурго, Сегюра и Тьера), книга Залуского несла на себе отпечаток польской интерпретации Бородина. Это проявилось хотя бы даже в том, что она связывала традиции «старых гусар» начала XVII в. с их потомками, воевавшими под Можайском против «москалей»^[230]. Граф Станислав Наленч-Малаховский попытался уверить, что вся Бородинская битва «была битвой исключительно артиллерии и кавалерии» и что пехота просто бездействовала на своих позициях^[231].

Сам же Малаховский во главе двух эскадронов польских кирасир только у д. Семеновское, опрокинув русскую оборону, взял в плен более 300 пехотинцев и две пушки (впрочем, его солдаты здесь же захватили «еще 4 пушки, но, разъяренные, и не слыша голоса рассудка», порубили лафеты, а сами орудия «бросили в неприятельской крови»^[232]). Более реалистичной выглядела картина сражения у Клеменса Колачковского, который попытался определить задачу, поставленную Наполеоном перед корпусом Понятовского, и выяснить причину того, почему успех дня дался с таким большим трудом. Потери корпуса за 5 и 7 сентября он исчислял в 2 тыс. убитыми и ранеными^[233].

В начале ХХ в. в основном завершился выход воспоминаний польских участников войны 1812 г. и Бородинского сражения^[234] и начался период многочисленных жизнеописаний. Вышло несколько биографических работ о Юзефе Понятовском^[235] и биография генерала М. Сокольницкого^[236]. Значительно повысился интерес и к организации войск Великого герцогства Варшавского^[237]. И все же вряд ли можно считать, что польская историографическая традиция войны 1812 г. окончательно оформилась.

Окончательное становление польской историографии связано с именем военного историка Мариана Кукеля (1885–1973). В его работах, написанных в бурные годы возрождения польской государственности в 1918–1919 гг.^[238], концепция Бородинского сражения была намечена только в общих чертах. На основе опубликованных материалов Кукель попытался показать роль польских войск в победе Великой армии над русскими 5–7 сентября 1812 г. Принимая в целом французскую версию Бородина, он одновременно постарался отдать должное немецким и, особенно, польским союзникам Наполеона. Этот взгляд Кукель развил, к тому времени будучи уже бригадным генералом, в работе «Наполеоновские войны», вышедшей в 1927 г., а также в статье, сделанной на ее основе и опубликованной во Франции^[239]. Силы французских войск он определил в 130 тыс. при 587 орудиях, русских – в 121 тыс. регулярных войск при 637 орудиях^[240]. На этот раз Кукель предпочел не особенно подробно останавливаться на действиях немецкой кавалерии, как в предыдущих работах, зато доблесть поляков была еще более оттенена. Корпус Понятовского сыграл существенную роль и в бое за Шевардинский редут, и серьезно способствовал войскам Даву и Нея в покорении Семеновских укреплений. Не слишком быстрый успех 5-го корпуса в районе Старой Смоленской дороги объяснялся его недостаточной численностью. Итогом сражения стала потеря русскими 58 тыс., в то время как Наполеон потерял 28 тыс. человек^[241]. Сомнений в наполеоновской победе у Кукеля не возникало.

Особое место описание Бородина заняло в главной книге Кукеля «Война 1812 года»^[242]. Это двухтомное фундаментальное исследование было подготовлено польским генералом после длительной работы с документами французских (Национального архива, Исторического военного архива, Архива внешней политики) и польских архивов^[243]. Им были привлечены все основные документальные публикации и труды, в том числе и русские, по войне 1812 г. Большое значение для работы Кукеля сыграла также публикация А. Сталковским в 1923 г. 4-го тома корреспонденции Понятовского^[244]. Несмотря на демонстративную объективность, Кукель постарался в максимально выгодном свете представить действия поляков. Дело доходило до явных передержек. Например, осталось непонятным, на основе чего Кукель утверждал, будто 5 сентября «две польские роты» совместно с солдатами Компана вошли в русское укрепление. При этом Шевардинский бой, как оказалось, закончился только благодаря взятию поздно вечером 5-м корпусом леска в тылу у русского редута^[245]. Наиболее «пропольской» выглядела картина событий к вечеру 7 сентября. Когда наполеоновские войска взяли батарею Раевского и император размышлял над тем, посылать ли ему гвардию в огонь, Понятовский предпринял решительное наступление на русские позиции в районе Старой Смоленской дороги. Русские войска были отброшены, и поляки могли бы легко дойти до Можайска (13-й польский гусарский полк, опрокидывая обозы Кутузова, оказывается, уже вышел под сам Можайск!). И только два обстоятельства помешали полному разгрому русских. Во-первых, уже наступившая ночь. Во-вторых, недооценка Наполеоном потерь противника (58 тыс. у русских против 28–29 тыс. у французов и их союзников), что привело императора к ошибочному отказу от маневрирования в ночь после битвы^[246].

После Второй мировой войны генерал Кукель, который был министром обороны в эмигрантском лондонском правительстве, оказался вдали от родины и более к теме Бородина не возвращался^[247]. Отдельные работы, опубликованные поляками-эмигрантами в Западной Европе и США, только вскользь упоминали Бородинскую битву^[248]. Однако и в новой, «народной», Польше память о польских героях 1812 г. энергично поддерживалась. Издавались и переиздавались биографии Понятовского и его соратников^[249], говорилось об их подвигах под Бородином в общих трудах^[250]. Но главной работой, воспевшей «польское» Бородино в социалистической Польше, стала книга военного историка Габриэля Зыха, изданная в 1961 г.^[251] Хотя Зых и воздерживался от откровенных антирусских выпадов и упоминал работы советских историков, особенно П. А. Жилина, но в то же время не скрывал, что продолжает традицию Кукеля и других польских авторов. Польские войска, и особенно корпус Понятовского, считал он, сыграли чрезвычайно большую роль в Бородинском сражении. Несмотря на малочисленность корпуса (на 2 сентября в его рядах было 8430 человек пехоты, 1638 кавалерии и 60 орудий), его смелая атака утром 7 сентября заставила превосходивший в силах корпус Тучкова отойти от Утицы. После того как французские корпуса Даву и Нея завязли у «флешей» и Наполеон через Сокольницкого вновь потребовал у Понятовского решительных действий, последнему, несмотря на превосходство неприятельских сил, вновь удалось отбросить русских, на этот раз с Утицкого кургана^[252]. Правда, закрепиться здесь поляки так и не смогли. Между 3 и 4 часами пополудни Понятовский ожесточенной атакой окончательно захватил курган; при этом 13-й гусарский полк смог пройти по русским тылам до Можайска. Отброшенные на 4 км, «русские уже не были способны к борьбе». При подсчете потерь обеих армий в сражении Зых, отметив разноречивость сведений, все же предпочел цифры 40 тыс. у Великой армии и 50 тыс. у русской убитых и раненых. Вторая уступка русско-советской историографической традиции заключалась в том, что успех сил Великой армии Зых охарактеризовал как формальный, соединенный с «неуспехом наполеоновской теории генеральной битвы». Но здесь же подчеркнул, открыто полемизируя с Жилиным, что военно-исторические споры не следует чересчур политизировать, и поэтому нужно отдать должное Понятовскому: он сковал русские силы и ослабил русских на главных направлениях^[253].

Последние обращения поляков к теме Бородинского сражения немногочисленны.

В 1984 г., когда Польша вновь предпринимала усилия обрести свою национально-политическую идентичность, Роберт Билецкий и Анджей Тышка опубликовали сборник воспоминаний и документов польских участников Наполеоновских войн, где были материалы, в том числе и новые, посвященные «Можайскому сражению»^[254]. В первые годы XXI века увидела свет публикация Билецкого, известного журналиста и популяризатора истории, умершего еще в 1998 г.^[255] По мнению Билецкого, к 5 сентября Наполеон располагал 127 тыс. солдат и 580 артиллерийскими стволами, русские – 120 тыс. и 600 орудиями. Потери составили 60 тыс. у русских и 30 тыс. у французов; особенно тяжелы были потери французской кавалерии. Признавая, что французская победа не носила решительного характера из-за отказа Наполеона ввести в дело всю императорскую гвардию, Билецкий не стал чрезмерно превозносить действия поляков, особенно 5-го корпуса. Однако он отметил, что Понятовский, возобновив свое движение около четырех часов дня, заставил русских отойти на новую линию обороны в нескольких километрах на восток. Обращает на себя внимание, что вторичная публикация статьи Билецкого состоялась в рамках специального номера известного научно-популярного журнала «Говорящие века», целиком посвященного событиям 1812 г. В создании этого номера, который представил достаточно взвешенный взгляд на события, наряду с польскими авторами приняли участие и современные российские историки (В. М. Безотосный, А. И. Попов и др.). Вообще же характерной чертой для современной польской историографии 1812 года стала готовность обращения к русскоязычным документам и литературе, а также расширение контактов с историками России^[256]. Однако обращение к теме Бородинского сражения происходит сегодня чрезвычайно редко и отличается поверхностностью^[257].

Суммируем выводы. 1. Историографию 1812 г. и Бородинского сражения трудно представить без польской традиции и вклада польских авторов (особенно Солтыка и Кукеля). 2. Особенностью польской исторической памяти стало тесное переплетение осмысления событий Бородинского сражения с процессом национального становления и борьбы за независимость, которая мыслилась чаще всего через вхождение в семью западноевропейских государств. 3. Несмотря на попытки приспособления к особенностям политической минуты (как это делал, например, Зых), в основе польской историографической традиции оставалась явно профранцузская версия, соединенная с неумеренным подчеркиванием польских заслуг и с более или менее ярко выраженным антирусским фоном. 4. В последние годы стала проявляться, пока еще слабая, тенденция к диалогу с современными российскими историками.

1.2.3. «Итальянское» Бородино

Трудно определенно утверждать, когда именно появляется итальянская историография Бородинского сражения. В начале XIX в. жители Италии были еще далеки от полного осознания общности национальной судьбы и идеи собственной единой государственности. Вице-король Итальянского королевства Е. Богарне, составляя 10 сентября в Рузе рапорт об участии в Бородинском сражении 4-го армейского корпуса, в составе которого была бóльшая часть итальянцев, никоим образом не отметил «итальянскую доблесть». Да и сами итальянцы, по-видимому, значительно меньше французов, поляков, голландцев и даже немцев думали о той чести, которая им выпала благодаря участию в великой баталии. Несколько десятков писем итальянских солдат и офицеров из Великой армии, помеченных сентябрем – ноябрем 1812 г. и сохранившихся в российских архивах, хранят почти полное молчание о военных делах и совершенное молчание о Бородинском сражении. Делая обзор трофейных писем для А. А. Аракчеева, русский чиновник (вероятнее всего, тайный советник П. Т. Дивов) сделал пометку: «Письма итальянцев не имеют интереса»^[258]. Итальянские солдаты предпочитали писать о ежедневных бытовых хлопотах, вспоминали своих родных и близких, оставленных в солнечной Италии, мечтали о возвращении домой^[259]. Все письма, отправленные итальянским солдатам из дому, тоже были посвящены исключительно личным делам^[260].

Хотя первая работа, специально описывавшая участие 4-го корпуса в войне 1812 г., появилась уже в 1814 г.^[261], но, написанная французом по рождению, она не стала собственно итальянским исследованием. Однако те факты, которые приводил ее автор Эжен Лабом, описывая отвагу итальянских солдат, доблесть итальянской королевской гвардии, подвиг командира батальона К. Дель Фанте, по мнению автора, захватившего в плен русского генерала П. Г. Лихачева, создавали известную фактологическую базу на будущее.

Только в 1826–1827 гг. выходит первая собственно итальянская работа, уделившая внимание Бородинскому сражению, – книга Чезаре Ложье де Белькура (1789–1871), выходца из среды мелкого итальянского дворянства французского происхождения с о. Эльба, участника нескольких Наполеоновских кампаний, в 1812 г. – су-лейтенанта и старшего адъютанта полка королевских велитов итальянской гвардии^[262]. Вернувшись после Наполеоновских войн в Тоскану, Ложье к 1816 г. достигнет чина капитана. Позже он станет генерал-лейтенантом и военным министром. Готовя работу о событиях 1812 г., Ложье воспользовался уже имевшимися сочинениями – книгами Лабома, Водонкура, Шамбрэ и бюллетенями Великой армии, талантливо добавляя к этому материалы собственного дневника, который он вел почти ежедневно. На страницах книги Ложье впервые появился итальянский солдат наполеоновской армии, который, подобно французу, был охвачен духом военного соревнования и стремлением к славе. «У вас в жилах течет кровь римлян», – вспоминал Ложье слова Наполеона, обращенные к итальянцам. В строках, посвященных сражению, явственно чувствовалось влияние французской историографии – от исчисления сил Великой армии до описания подвига Коленкура. Правда, перипетии боя были изложены автором довольно сбивчиво, что отразило сумбурность воспоминаний самого Ложье. Не скрывал Ложье и того настроения подавленности, которым, несмотря на достигнутую победу, были охвачены итальянские солдаты.

Работа Ложье более 20 лет оставалась единственным оригинальным итальянским произведением, посвященным 1812 г. Только в середине XIX в., в связи с усилившимся среди итальянцев стремлением к объединению, заметно возрос интерес к наполеоновской эпохе, пробудившей национальный дух жителей полуострова. Война 1812 г. и Бородинское сражение нашли отражение в 3-м томе классического труда Ф. Туротти «История итальянской армии с 1796 по 1814 г.»^[263]. В работе Фердинанда Пинелли, посвященной военной истории Пьемонта, также были страницы о Бородинском сражении. Собственно, не проявляя интереса к самой битве, автор останавливался на примерах воинской доблести итальянских солдат, особенно пьемонтцев^[264].

Симптоматичным явлением стал выход в годы борьбы за окончательное объединение Италии книги Бартоломео Бертолини, в 1812 г. капитана итальянской королевской гвардии^[265]. Как и следовало ожидать, в описании Бородина Бертолини уделил внимание исключительно итальянским солдатам Великой армии. При этом Бертолини нередко домысливал некоторые факты, утверждая, например, что 12, 21-й и 127-й линейные полки 1-го корпуса Даву, сформированные, по его мнению, почти исключительно из уроженцев Пьемонта, Тосканы, Эмилии и Романьи, особенно отличились при штурме Шевардинского редута, или описывая страшную бурю 5 сентября, от которой итальянские солдаты укрылись в ограде какого-то обширного монастыря. (В образе этой обители, вероятно, воплотились воспоминания автора о Колоцком и Звенигородском монастырях.) Основные события сражения были описаны во многом по работам Лабома и Ложье. Потери сторон он указывал следующие: 50 тыс. у русских и от 12 до 15 тыс. у французской армии. Впрочем, ни сам автор, ни издатели не стремились к критическому описанию Бородинской битвы. Задачи были другие: у автора – оставить часть своей индивидуальной памяти итальянскому народу, а у издателей – поддержать в итальянцах «дух древних римлян»^[266].

Заметный интерес итальянских историков к русской кампании 1812 г. и Бородину проявился в канун и в период Первой мировой войны. В 1912 г., приуроченная к юбилею, выходит книга Дж. Капелло, составленная в основном на материалах Лабома и Ложье^[267]. А в 1915 г. публикуется работа Е. Салариса об итальянской артиллерии и инженерах в кампании 1812 года^[268]. Ни та, ни другая книга не внесли чего-либо нового в изучение Бородинского сражения, но заставляли итальянцев вспомнить о заметной вехе в их истории. Впрочем, общедоступная литература рассказывала итальянцам о Бородинском сражении очень кратко: только о том, что под Москвой произошел большой бой, в котором французы и их союзники-итальянцы потеряли 25 тыс., а русские – 40 тыс.^[269]

С началом Второй мировой войны фашистские власти вновь вспомнили о 1812 г. На этот раз «история Бородина» опять оказалась связанной с личностью Бертолини. В 1940 г. итальянские власти посчитали нужным переиздать его книгу^[270]. Дух славного «нашего главного кондотьера», как писали о нем в предисловии фашистские издатели, должен был помочь итальянцам преодолеть тяжелые испытания, которые их ожидали^[271].

После Второй мировой войны ни итальянские историки, ни итальянская публика, практически уже не проявляли интереса к войне 1812 г. Полагаем, что современной итальянской историографии Бородина не существует.

Подведем итоги: 1. Интерес итальянцев к битве при Бородине носил эпизодический характер и проявлялся только в наиболее ключевые моменты итальянской истории: в период интенсивного становления национального самосознания (имеем в виду работу Ложье), в период завершения объединения Италии в середине и конце XIX в., накануне и в ходе Первой мировой и в начале Второй мировой войн. 2. Очевидна тесная связь итальянской историографии с французской традицией, что можно объяснить как слабым развитием итальянского национального самосознания в эпоху 1812 г., так и во многом поверхностным влиянием бородинских событий на национальную память жителей Италии.

1.3. Русская историография (история об армии, написанная ее противником)

«Я не знаю описания Бородинского сражения, вполне свободного от окраски псевдопатриотизмом», – заявил в начале ХХ в. известный военный историк А. П. Скугаревский^[272]. С тех пор отечественные историки добавили еще немало красок к тем многочисленным мифам и легендам, которыми уже в XIX в. была столь богата наша историография. Существует своего рода «обязательный набор» сюжетов, суждений и выводов, своеобразные «места национальной памяти» русских, избежать которые не смогла почти ни одна работа, вышедшая в императорской России и Советском Союзе. К концу ХХ в. ситуация несколько изменилась, однако обойти «ловушки национальной памяти» оказалось не так-то легко. И дело здесь не только в злом умысле государственной власти, традиционно манипулировавшей образами 1812 г. ради своих «властных» интересов, но и в особом механизме русской национальной памяти, основанном не на историческом, но космологическом восприятии событий Бородина. Наиболее рельефно это можно увидеть, обратившись к «образу врага» русских войск в Бородинской битве. Этот образ сыграл ключевую роль в формировании представлений русского человека о себе самом, стал важным элементом национального самопознания и национальной самоидентификации.

Попытки проанализировать русскую историческую литературу о Бородинском сражении применительно к действиям наполеоновских войск предпринимались неоднократно. Если отвлечься от чисто «технического» разбора, а точнее говоря, от перечисления работ и источников, то первое серьезное обращение к историографии вопроса было сделано в начале ХХ в. В. П. Алексеевым в статье к известному буржуазно-либеральному изданию «Отечественная война и русское общество»^[273]. «Затронув национальные и патриотические чувства в современниках, события Отечественной войны, – писал Алексеев, – оставили в душе их сознание подвига, совершенного русским народом в эту годину, и, так сказать, торжества русского гения над гением мирового полководца»^[274]. Это ощущение торжества, считал автор, «перешло и на последующие поколения», отразившись в трудах Д. П. Бутурлина, А. И. Михайловского-Данилевского, П. И. Липранди и даже М. И. Богдановича. «Национально-патриотическому» направлению Алексеев противопоставлял «научное», связав его с именами А. Н. Попова, В. П. Харкевича, М. Н. Покровского и К. А. Военского. Неудачу русской кампании Наполеона эти авторы, по мнению Алексеева, видели в «объеме и качестве его войск». Сам Наполеон должен был действовать при Бородине не как полководец, а как император, политический деятель. В целом, заключал Алексеев, вслед за Военским, «поворотным пунктом наполеоновского счастья было не Бородино, но Трафальгар», то есть исход бородинского дня был предопределен общим изменением экономического и политического соперничества не в пользу Наполеона. В менее обобщающем ключе, но в том же духе радостного торжества «научного» и «критического» начала над узконациональным был выдержан обзор литературы по Бородину и у А. Г. Скугаревского^[275].

В советское время, вплоть до 1960-х гг., отечественные авторы избегали обобщающих историографических сюжетов, предпочитая в лучшем случае скороговоркой упоминать недостатки своих предшественников, особенно у Покровского. Обширный историографический материал был предложен только в 1962 г. Л. Г. Бескровным^[276], который установил своего рода историографическую традицию, продержавшуюся до рубежа 80 –90-х гг. Историографические оценки в рамках этой традиции нередко определялись такими категориями, как «правильные» или «неправильные», а это зависело во многом от принадлежности автора к официальной дворянской, революционно-демократической, марксистской или буржуазной историографии. Поразительно, но, нападая на официальную дворянскую историографию XIX в., Бескровный фактически возродил ее псевдопатриотический дух: Бородино было безусловной победой русских, причем не только в плане нравственном, но и в материальном, что, по мнению автора, подтверждалось несравненно большими потерями французов. Не меньшим схематизмом отличались и историографические подходы П. А. Жилина^[277]. ...

Купить эту книгу в ЛитРес