АКОНИТ № 1 (7–8) 2020, февраль

*

© Издательский дом Boroff & Co, Новосибирск, 2020.

Все права защищены.

Высшими силами.

СОДЕРЖАНИЕ

ЭХО НАШИХ ГОЛОСОВ

Александр Ковалёв

Fidelis

Михаил Гречанников

Пробуждение

Дмитрий Колейчик

Восхождение к пауку

Александр Подольский

Кап-кап

Дмитрий Николов

Косном

Андрей Бородин

Черви извне

Катерина Бренчугина

Богиня

Сергей Лобода

Месть

Алиса Клёсова

Зев земли

Сергей Катуков

Своя своих не познаша

Николай Скуратов

Случай Виктора Зубова

Чаепитие

Последний Nevermore

Элиас Эрдлунг Прозрение, или история брамина

Станислав Курашев Первая луна декабря

Фаренгейт Блокады

Довольно прохладный вечер в Антарктиде

Илья Соколов

Больше не уснёшь

Мари Ромейская

Сеанс

Илья Пивоваров

За деревьями, за домами

Владимир Ромахин

Сестра Святого Лазаря

Сергей Капрарь

Вверх

Евгений Долматович

Каштановые сны на хвосте пурпурного дракона

ПИСЬМЕНА НА КАМНЯХ

Лоуратис Ичтимр

Комета

Хеллена Эльо

В тринадцатое полнолуние

Город Теней

Андрей Бородин

Грёза

Михаил Ларионов

Медуза Горгона

Кракен

ПО ТУ СТОРОНУ СНА

Шеймус Фрэзер

Фетиш-циклоп

(перевод с английского: Илья Бузлов)

Август Дерлет

Те, кто ищут

(перевод с английского: Роман Дремичев)

Плата Дьяволу

(перевод с английского: Роман Дремичев)

Красные руки

(перевод с английского: Роман Дремичев)

Голоса из пустоты

Андрей Бородин

«В воздушных сферах над горами, полями и лесами»:

химерное в творчестве Рюноскэ Акутагавы

Требования к присылаемым рукописям

*

Мучительный дар даровали мне боги,

Поставив меня на таинственной грани.

И вот я блуждаю в безумной тревоге,

И вот я томлюсь от больных ожиданий.

Нездешнего мира мне слышатся звуки,

Шаги эвменид и пророчества ламий…

Но тщетно с мольбой простираю я руки,

Невидимо стены стоят между нами.

Земля мне чужда, небеса недоступны,

Мечты навсегда, навсегда невозможны.

Мои упованья пред миром преступны,

Мои вдохновенья пред небом ничтожны!

Валерий Брюсов. «Мучительный дар»

ЭХО НАШИХ ГОЛОСОВ ◊

Александр Ковалёв Fidelis

Мы познакомились с ним в сквере около школы. Не знаю, как его назвать. Проповедник или рекрутер? Наверняка есть какой-то подходящий термин, но я не уверен. Когда меня посвятили в неофиты, мы называли таких как он — зилотами.

Я приходил туда иногда… нередко. Часто. В последнее время каждый день. Знаю, что это перебор, но в тот момент моей жизни всё шло слишком убого и мерзко. Мне просто неоткуда было взять хорошие эмоции, чтобы пережить всё это дерьмо. И я стал приходить туда каждый день и смотреть.

Мне не просто нравилось смотреть. Боюсь, это было заметно по моим глазам, угадывалось во взгляде. Но я не делал ничего плохого. Просто смотрел. Может кто-то иной раз и глянул бы на меня косо, но никто даже не думал прогонять меня. Напротив, я сам часто выгонял из сквера наиболее подозрительных на вид мужиков. Ведь я люблю детей — и терпеть не могу всяких извращенцев, которые могут позволить себе их обижать.

Может, в этом есть какая-то доля лицемерия. Но я всегда разграничивал понятия любви и похоти. Ты можешь желать объект похоти, но не любить его. Тогда тебе не важно, каким способом и как добиться цели. Твоя цель просто получить физическое и психическое удовольствие, любыми путями. Причиняя боль или калеча. Мне это было мерзко. И по иронии судьбы и прихоти моего сознания, дети получили защитника в лице того, кого бы им на самом деле следовало опасаться. И, осознавая это, я никогда не походил. Не говорил. Только смотрел. Исключительно на красивых девочек. Их игры, ребячества, свежесть школьной поры. Вздыхал и представлял себя рядом с ними таким же юным школьником, переживающим романтические трудности первой влюблённости.

Я прекрасно осознавал иллюзорность этих фантазий. И, очевидно, он тоже это заметил. Именно поэтому он выбрал мою лавку и сел рядом со мной.

На тот момент я не был этой развалиной, сломленной и изувеченной пожизненным сроком в кромешной бездне и изоляции. Мне было чуть больше двадцати пяти. Я был невысок, крепок здоровьем и психикой, не считая маленького дефекта, о котором говорилось выше. Но, ко всему прочему, я был безработным. Уже нескольких месяцев как.

Всю жизнь, с того самого момента, как я пошёл в первый класс, меня мучил этот вопрос: «Что будет, если я не справлюсь?» Не смогу закончить школу, поступить в вуз, найти работу, удержаться на ней? И вроде бы всё шло хорошо. Я справлялся со всем, что подкидывала жизнь, и уверенно шёл по известному пути. Но… внезапно путь оборвался. И, слетев в кювет, я со всей дури ударился головой об дно.

Видно, удар был хороший, так как я до сих пор не мог подняться с этого дна. Не буду подробно говорить о том, как я потерял работу. Это ведь, по сути, к делу не относится. Но это был первый удар по моему прежде крепкому психическому здоровью — я потерял уверенность в себе. А затем была череда неудач с поиском новой работы, и вот, спустя некоторое время, бездарно потраченное в пустую на бесполезных собеседованиях и комиссиях, я впал в депрессию.

Возможно, если бы у меня было больше денег, я заедал бы стресс едой и присовокупил бы к этому алкоголь, но денег у меня, конечно же, не было. Поэтому единственное, что я мог себе позволить, это поддаться своему противоестественному пороку и приходить в этот сквер, чтобы смотреть на красивых маленьких девочек.

Раньше я думал, что он оказался в том же месте случайно и просто заметил меня. Но зная то, что я знаю теперь, уверен, он был в этом месте специально. И выискивал там не то же, что и я. Нет. До юных школьников и школьниц ему не было никакого дела. Он выискивал таких как я. А поскольку я ревностно охранял свою территорию от чужаков, на меня он неизбежно обратил внимание. Ведь я такой был здесь один.

Но не подумайте, что он искал именно… как бы это выразить? Фанатов Голубой Орхидеи и Сибирских Мышек. Это всего лишь одна из групп, подходящих для проповеди. Для него был важен любой, кто страстно желал чего-то запретного. Кто имел тайное желание, осуждаемое в том или ином виде обществом. Или просто презираемое. Иначе говоря, он искал тех, кто испытывал невроз, вызванный табу.

Эти вечные неизменные табу, на которых строится мораль и культура человеческого общества. Они заставляют нас отказываться от естественных животных желаний, вызывая неврозы и калеча животную природу. Вроде так говорил Юнг. Или Фрейд. Не помню. Запомнил я только одно — человеческая личность достигла такого развития не просто так, а благодаря своему уродству. Как бывает у слепых, когда у них развиваются слух и чувство равновесия. Но более приемлемой будет аналогия с кастратом, монахом-целибатом, который, лишившись возможности расходовать свою агрессию и сексуальную энергию, вынужден направлять ее на созидание и искусство. Вывод получается довольно оскорбительный, но точный. Человек — это кастрированное животное, сублимирующее жестокость и сексуальность. А кастрируют нас — табу. Именно так он и сказал, присев рядом со мной на лавочку:

— Нас кастрируют!

— Что, простите? — я с угрозой и страхом посмотрел на незнакомца. В первую секунду решил, что он педофил, и намекает на грозящую нам судьбу. Но тотчас же удостоверился в своей ошибке. Ему было совершенно не интересно ничего, кроме книги, которую он читал и, как ни странно, меня. По его глазам я понял — эфебы и лолиты ему безразличны. У этого человека было иное извращение. Он вздохнул и поднял глаза от книги.

— Нас кастрируют. Не в смысле ножом или химикатами. Нас кастрируют здесь! — он постучал пальцем по виску. — Начиная оттуда, — и указательный палец, оторвавшись от виска, вытянулся в сторону школы. — Даже ещё раньше. Всё закладывают в голову. Все запреты. Куча запретов. Общество, религия, государство. Они подавляют нас.

— И правильно делают! — буркнул я. — Что же за бардак начнётся, если каждый будет делать, что ему вздумается.

— А вам есть дело до каждого? — прищурившись, посмотрел он на меня. — Ведь всё равно всё получают только избранные. Не каждый… Но избранный. Почему этим избранным не должны стать Вы?

— Что Вы имеете в виду? — я был слегка озадачен. В большей степени тем, что отчасти был согласен с большинством слов незнакомца, но отчего-то мне отчаянно хотелось ему возразить, но никак не находилось возражений. И наконец я выдавил: — Если вы собираетесь задвигать мне что-то про бога или политику, мне не интересно. Что у вас там? Что-то вроде библии? Только вчера прямо под дверь приходили. Сначала коммунисты со своей агитацией, потом свидетели Иеговы. Или наоборот. Я их не различаю.

— Мне плевать на выдуманного бога или революцию, — фыркнул незнакомец и вновь уставился в свою книгу. — Мне гораздо интереснее, чего Вы хотите. Что Вы хотите? И, да! Вы правы! Это что-то вроде библии. Для вас…

На этих словах он захлопнул книгу и, взглянув мне в глаза, повторил:

— Чего Вы желаете?

Я промолчал в ответ.

— Вы не сможете произнести вслух, — засмеялся он, отложив книгу и вставая со скамейки, собираясь уходить, — не можете говорить, потому что язык отрезан. Ты кастрирован. Изувечен, изуродован, бессилен, импотент. Как ни называй, суть одна. Вопрос лишь в том, хочешь ли ты исцелить увечья? Подумай о том, чего ты хочешь

— Ага! Как же! — я скривил рожу и усмехнулся. — Не хватало мне психотерапевтов доморощенных. Что дальше? Оставишь визитку и номером?

Он ушёл, не ответив на окрики. И лишь когда незнакомец исчез из моего поля зрения, я заметил книгу, которую он читал. Дурак забыл ее на скамейке. Я не собирался бежать за ним, чтобы вернуть её. Взяв книгу в руки, я ради праздного интереса решил пролистать, и… холодный пот прошиб меня с первых же страниц. Это была не книга, а альбом. Альбом с фотографиями. На них были девочки, как раз из той школы, рядом с которой находился сквер. Некоторые из тех, кого я увидел на фото, прямо сейчас бегали с подружками около входа и резво побежали внутрь, как только раздался звонок. Я с первобытным ужасом захлопнул альбом и огляделся, не было ли кого поблизости, кто мог разглядеть содержимое. Проклятый незнакомец! Если бы я знал раньше, я бы сам оттащил его в ближайший участок милиции. Но… Но что мне теперь делать? Я слишком часто ошивался в этом сквере. Моё лицо уже примелькалось. А тут. На фото эти девочки из школы. И я держу наполненный ими альбом в руках. На нем мои отпечатки. Меня могли видеть с ним в руках!

Паника захлестнула меня. Ведь за всю свою жизнь я не делал ничего предосудительного. Да, я мог желать и фантазировать, но никогда не делал. Всегда чётко осознавал границу дозволенного. Эту алмазную грань, вбитую в сознание, запрограммированную с детства. А за одно то, что я держу эту мерзость в руках, меня могут на всю жизнь запереть в одной камере с насильниками-гомосексуалистами. Как только ко мне вернулась способность двигаться и хоть немного логически рассуждать, я вскочил и побежал домой. По пути мне хотелось выкинуть чёртов альбом в мусор. Но это было слишком опасно. Лучше всего было бы его сжечь. Именно! Запереться и сжечь его к чёртовой матери!

Дома я был через пятнадцать минут. Тщательно заперев двери, я приготовил всё для сожжения. Взял подставку для горячего, большую кастрюлю, жидкость для розжига костра и спички. Налив пол флакона на дно кастрюли, поджог затравку. Подумал, что если кинуть альбом сразу целиком, он будет плохо гореть. Нужно вырывать страницы и сжигать их по одной.

Эта мысль с одной стороны была верной; с другой, сжигая по одной, я невольно рассматривал их. И рассматривал очень подробно. В столь необычных позах, ракурсах были запечатлены модели. На их лицах хорошо читалось явное веселье и удовольствие. Моделям, несомненно, нравилось то, что происходило во время съёмок. И это не то, о чём вы могли догадаться из моих обрывочных описаний. Какого-то нарочито сексуального действия запечатлено не было. Скорее это походило на мистерию или церковное таинство.

Всё же, я не решусь говорить о содержании альбома подробно. Мне кажется, что даже его детальное описание было бы способно на время повредить рассудок человека неподготовленного. На меня же увиденное обрушилось шоком, ещё более сильным оттого, что я видел моделей в живую перед собой. Слышал их голоса и смех, наблюдал их детские игры — а потом внезапно увидел и совершенно другое, реальность чего была несомненна, но поверить в неё было трудно.

Тогда я подумал о том, кому удалось заснять эти кадры, и что вообще там происходит? Действие на фотографиях напоминало какой-то праздник или церемонию. Возможно ритуал. Я не знал тогда, что это. Да и сейчас не уверен, хотя и возвысился до адепта. Не всё мне было открыто на доступных ступенях. Многие таинства совершались вне пределов моего зрения и понимания, и посвящены в них не были даже биготы, зилоты и аколиты.

Кое-что и вовсе заставило меня передёрнуться от инстинктивного животного не то страха, не то отвращения. Некое существо, смутно проглядывавшееся на снимках сквозь марево размытого фокуса. Животное непонятной природы, смутно вызывающее ассоциацию с… может быть, сфинксом? Или нет. В нем было нечто не столько от кошки, сколько от собаки, хотя оно и не напоминало внешне ни одну из известных мне пород собак или волков. Неестественные пропорции, грубые звериные формы, бесконечно ускользающие от внимания, сколько не вглядывайся в них, словно туман между обнажённых юных тел, стерегущий их подобно овчарке. В какой-то миг я обнаружил, что это и вовсе игра теней на снимке, складывающихся в устрашающий образ, как разрозненные пятна японских стерео-картин превращаются в трёхмерное изображение, если слишком долго в них вглядываться.

К своему стыду, я обнаружил, что рассматриваю фотографии всё дольше, и всё меньше мне хотелось их уничтожить. Я сжигал их из страха, но самому себе мог признаться, что хотел бы ими обладать. Хотел бы любоваться на них, если бы это было возможно без последствий. Почему это запрещено? Ведь, если судить по фотографиям, девочки рады участвовать в подобном. Они делают это добровольно и, несомненно, получают массу удовольствия от происходящего. Как мне казалось. Хотя вполне возможно, что это говорила во мне та самая похоть, которой я поддался, и которую я ненавидел в педофилах.

Вынужден признаться. Незнакомец меня победил. Он знал как ударить, чтобы уничтожить одним движением тонкую стенку гнойника, через которую хлынула зловонная гангренозная гниль. Слишком хорошо была отработана эта техника. И, поняв это, я с ужасом осознал, как много уродов им встретилось прежде, чем они нашли меня! Насколько было велико их количество, что это стало простой отработанной рутинной операцией? Мне поплохело. Я бросил в огонь остатки альбома и проклятых фотографий. Жаль, что нельзя так же сжечь воспоминания в голове. Клочки фотокарточек горят в закопчённой кастрюле, а запечатлевшиеся в памяти образы выжигают мне мозг.

Внезапно я резко обернулся к окну, из-за чувства, что на меня смотрят. За стёклами было ожидаемо пусто, ведь я живу на четырнадцатом этаже. Но отвратительное жгучее чувство никуда не делось. Будто кто-то невидимый буравил меня колючим взглядом из-за прозрачного стекла. Мне пришлось пересилить накативший приступ паники и подойти к окну. Когда я схватился за края тяжёлых штор, мне показалось, что прямо перед собой за тонкими стёклами я слышу частое тяжёлое дыхание громадной псины. Той самой, чьи невидимые глаза выжигали мои нервы. Спазматическим судорожным движением я задёрнул непрозрачные шторы и упал на пол. Но кем бы ни была эта тварь или галлюцинация, она не покинула меня до тех пор, пока я не забылся прямо на полу тяжким, полным кошмаров сном.

Это была моя первая встреча с domus dicata. Она чуть было не свела меня с ума, но я устоял на грани. Хотя, несомненно, в тот день моя психика понесла существенный непоправимый урон. Все последующие контакты лишь довершали начатое, пока не превратили меня в того, кого вы сейчас видите перед собой. И самым страшным был даже не шок или моральная ломка. Ужасной была идея, которую они как семя бросили в почву моих депрессии и порока. Почему я не избранный? Избранные могут то, что не дано другим. То, что не дано никому! Quod licet Jovi, non licet bovi. Вы хоть и смотрите на меня со смесью презрения и нисхождения, о себе тоже втайне полагаете, что вы особенные. Что вас выделяют из толпы. Вы хотите быть избранными. Я тоже хотел…

Незнакомец не зря не оставил мне визитки — это лишняя улика. Он прекрасно понимал, что будет дальше. Без всякой визитки и контакта я начну его искать. Как только начнётся ломка, вызванная просмотром проклятого альбома. Я держался неделю. А потом пришёл в сквер и увидел некоторых девочек, бывших на фотографиях. И, кажется, они заметили меня. Словно их кто-то инструктировал, и они ждали, что я приду.

Когда я пересёкся с одной из них взглядом, это стало очевидным. Она улыбнулась мне, отчётливо и ясно. Именно мне. Эти грязные ублюдки не стеснялись использовать детей. Для них даже были отдельные ступени посвящения. Я знаю, что этих девочек звали серафимами, потому что они ещё не вкусили яблока. Хотя в это трудно поверить после просмотра того альбома. Вкусивших называли Евами, и их хорошо обучали вне зависимости от возраста. Ни одна серафима или серафим не могли стать Адамом или Евой, пока их психика и разум не были готовы к новой ступени. Но были ещё и агнцы… О! О них я расскажу позже, чтобы не забегать вперёд. Хотя, может, вы не захотите слушать. Я бы не стал вас за это винить. Ни один нормальный человек не желал бы узнать нечто подобное.

Так или иначе, они поняли, что я ищу их. И они позволили себя найти. Тогда я услышал впервые это выражение: «Fersa Sangva!» Свежая кровь! Это не латынь, нет. Не эсперанто. Возможно, этот язык бесконечно древний, а может, он плод больной фантазии извращённого лингвиста. По мере общения с членами Дома, я начал постепенно привыкать к нему, нахватался разных словечек и целых фраз.

За ними последовали и другие, пока моим кредо не стало: Necro mestru dargo torrum! Dargo torrum — сложное понятие. Это не просто первобытный страх и неотвратимая судьба. Если упростить до примитивнейшего предела, чтобы было возможно приблизительно перевести на человеческие языки, его можно передать как изменяющие… нет, скорее разлагающие… Пожирающие — вот самое подходящее слово. Пожирающие… псы… Они как само время — пожирающее плоть естества. Когда родилось «Нечто», в след за ним тёмные прародители исторгли из себя «Пожирающих Псов». «Нечто» подобно улитке ползёт по времени и трём измерениям, оставляя за собой след естества реальности, а псы следуют за ним, пожирая его следы. И пока Оно обгоняет псов, эта реальность существует для вас. Но однажды они догонят улитку, и, когда сожрут ее, сожрут затем и тёмных отцов, а в конце и самих себя. Но раньше они доберутся до вас! А вы копошитесь в слизи улитки как личинки червяков, не способные поднять голову выше грязи, не способные увидеть их.

Вся ваша надежда, надежда вашего мира и ваших богов на то, что dargo torrum хоть на секунду будут задержаны, когда fidelis поднесут им сладкое мясо жертвы, усыпляющее их голод. И пока псы сыты, пока чувствуют запах накормившей их руки, они делают вид, что служат Им, позволяя на какой-то жалкий миг уползти улитке чуть дальше, чтобы затем снова броситься в бесконечную погоню. Ибо, в конце концов, не смотря на все усилия: Necro mestru dargo torrum! А значит, нужно спешить!

Вы Caecux — непосвящённые, вы не ведаете значения этих слов, вы Malaax — неверующие. Даже если вы знаете значения слов, вы не способны понять их смысл. В то время я сам ещё был caecux malaax. Но, в отличие от вас, я не был c'hanah. Поэтому мне позволили войти в Дом. Если кто-то из c'hanah входит в Дом… я думаю, Вы в полной мере понимаете последствия.

Однако я отвлёкся. Вы ведь хотели услышать о том, как я нашёл их. Правильнее будет сказать, что меня привели, оставив коридор и расставив нечто вроде указателей. Эти указатели может видеть любой, кроме c'hanah. Да даже c'hanah могли бы их увидеть, если бы не были такими слепыми. На стенах домов, на подоконниках окон, среди расклеенных объявлений, даже среди ценников, на витринах магазинов и в заголовках газет, на фресках храмов и в рисунках икон. Везде, где есть mambra domus, можно различить их глифы. Глифы для неофитов начертаны нарочито заметно, в то время как ecuxscio способны различать практически невидимые глазу символы и значения, которые совсем не обязательно должны быть в облике примитивных глифов и графити.

Первый из них я обнаружил на углу той самой школы, в сквере возле которой встретил проповедника. Этот глиф был частью покрывавшего фасад здания барельефа. Помимо типичных символов учения, спорта, детства и взросления, какие мы можем наблюдать на десятках ещё советских школ, там был странный символ. Нормальный человек счёл бы его просто ляпом и забавной ошибкой художника. Так получилось, что в сценке, где пионеры почему-то косили рожь вместе с колхозниками, крайняя фигура мальчика, указующая в сторону протянутой рукой, как будто пронзена серпами других детей. Скорее всего, c'hanah не заметили бы этого, поскольку их психика устроена иначе, и мозг просто не создаёт такой ассоциации при виде этой картины. Но мой разум, как вы успели заметить, отличается. И в тесте Роршаха я вижу летучих мышей вместо лисьей морды. Не знаю, как это работает, но может быть, когда вы будете на грани, в определённом состоянии, вы тоже начинаете замечать эти знаки. Во всяком случае, агнцы всегда идут по тропе к алтарю. А неофиты всегда идут к порогу.

Я направился, следуя указанию. Обнаружив ещё несколько глифов, в конце пути я оказался около здания бывшей проектной конторы, которую ныне владельцы превратили в некое подобие офисного центра. Помещения сдавали любым организациям и шарагам, какие только водились в городе. Среди них был «Центр Перерождения». Довольно претенциозное название для кучки волонтёров, которые якобы помогали наркоманам, алкоголикам и просто бомжам стать полноценными членами общества. Не знаю, почему я тогда решил к ним зайти. На самом деле, я просто потерял тропу, которой меня вели глифы. Можно сказать, я сбился с пути, а в флаере Центра Перерождения было сказано, что они помогут отыскать путь. Знаю. Звучит тупо.

Центр почему-то помещался в полуподвальном помещении. Это была хорошо экранированная комната на цокольном этаже, в которой находились проектор, белый матерчатый экран и расставленная полукругом дюжина складных стульев. По своей старой профессии я был знаком с такими комнатами. Обычно они использовались для монтажа или сборки оборудования, требовавшего повышенной изоляции и стерильности. Стены были экранированы звукоизоляцией ещё на стадии проектирования здания, и не зря комната находилась на уровне ниже земли. Пол выложен кафельной плиткой с рельефным узором. Его легко мыть, а рельеф делает его нескользким. Здесь можно было бы поставить цех по сборке мобильных телефонов или другой аналогичной ерунды. Но увы! Советский Союз развалился, а его промышленные мощности используют не по назначению. И комнату, специально спроектированную для сборки точной электроники, отдали в аренду какому-то сборищу анонимных алкоголиков.

Помимо меня там были уже одиннадцать человек, считая куратора. Кажется, некоторые из них были уже знакомы, а кто-то были новичками, как и я. Меня, во всяком случае, встретили улыбкой, и куратор тут же подошёл, пригласил к пустующему стулу, всучив бесплатные бутерброд и кофе. Знаете, не в моих правилах принимать пищу от незнакомцев, но я уже пол года нищенствовал, перебиваясь растворимой лапшой с майонезом и сосиской «бюджетной» — редкой гадостью из перекрученной через мясорубку свиной шкуры пополам со жмыхом, жёванной бумагой и дроблёными куриными костями. Бутерброд выглядел очень съедобным. Кусок белого хлеба с маслом, на котором лежали кусочек российского сыра и кусочек мяса. Кофе на вкус и запах самый обычный растворимый, с порошковым молоком вместо сливок. К ним ещё предложили варёные яйца в скорлупе. Среди собравшихся были люди явно не большого достатка, и такое угощение несомненно играло немалую заслугу в том, что они посещали это собрание.

Думаю, «кислота» была не в кофе. Он всё-таки горячий, а температура разлагает молекулы «кислоты». Скорее всего, её запихнули куда-то в бутерброд или даже яйцо. Человек почему-то склонен к стереотипу, что отраву подмешивают в питьё. Он может покоситься на напиток, но без страха съест предложенный бутерброд или варёное яйцо. Яйцо вообще вне подозрений, ведь оно в скорлупе. Но отравить яйцо в скорлупе… скажем так, это очень в их духе. Очень.

За закуской мы бегло познакомились друг с другом. Мой сосед справа оказался таким же, как и я, безработным. Сбербанк внезапно провёл массовые сокращения, и он оказался на улице. Как ни странно, но на работу его никто не хотел брать, словно он прокажённый. Слишком похоже на мою собственную историю, чтобы не проникнуться симпатией. Остальные, кроме куратора, также были людьми со дна. Бомж Аркадий не скрывал того, что приходил сюда ради угощения. Знаете, когда ты неудачник, и тебе кажется, что все смотрят на тебя сверху вниз, тебе необходимо оказаться вот в такой компании. Я даже на какое-то время забыл, как и почему пришёл сюда.

Наконец в комнату заглянул ещё один новичок. Его усадили в последнее свободное кресло, и нас стало тринадцать. Как только это произошло, прежнее ощущение тревоги и страха стало возвращаться. Я быстро осмотрел все стены, пол и потолок в поисках глифа. Неужели я его пропустил? Тринадцать! Никогда такие числа не бывают случайными. Случайными могут быть четырнадцать, семнадцать, двадцать два. Но не тринадцать. Однако глифов нигде не было. Может, я ошибся? Может, больное воображение слишком разыгралось?

Начался семинар.

Он был… довольно обычным. Я имею в виду, для таких семинаров. Если вы бывали хоть на одном, то поймёте, о чем я говорю. За исключением одного. Я внезапно понял, что обдолбался. Точно вам говорю, это была она, мать ее! Зелёная фея, радуга… Как там ещё говорят? Это была кислота. Она придавала происходящему оттенок сюрреалистичности.

— Вы все на самом деле избраны! — говорил где-то на фоне реальности куратор. — Это не случайность, что каждый из вас пришёл сюда! Это знак! Символ того, что ваша жизнь изменится. Вам нужно убить неудачника в себе, чтобы подняться со дна к вершине! Нужно выпустить своих демонов прочь и пустить в свои жилы новую кровь! Пусть свежая кровь льётся в ваших жилах!

Я не сразу понял, о чем он говорит. Большей частью потому, что не хотел слушать. Слова были такими заезженными и избитыми, что стоило добавить к ним пару фраз про бога, и получилась бы типичная баптистская проповедь, которую крутят в субботу утром по местному телеканалу.

— Вы должны убить неудачника в себе! Убить неудачника! Принести его в жертву своему будущему! — продолжал бубнить куратор, и только тут мои глаза открылись, а уши начали слышать. Из всего того псевдопсихологического бреда, что он нёс про новую жизнь и борьбу со старым собой, слышались кусками фразы: Ты должен убить! Принести в жертву неудачника! Пусть льётся свежая кровь!

Наверное, мои зрачки расширились до предела. Потому что стало казаться, что лампа над нами светит слишком ярко, а углы комнаты погружены во мрак. В руках куратора вдруг появились ножи, с виду похожие на обычные кухонные. Он продолжал, не останавливаясь, нести какую-то чушь. Что ножи должны что-то символизировать. Мы вставали с кресел, механически брали эти ножи. И вдруг тот парень, что зашёл последним сказал:

— А я? Мне ножа не досталось!

Двенадцать человек с ножами разом повернулись к нему. В комнате стало очень тихо. Мой сосед справа тихо, почти шёпотом, произнёс:

— Убить неудачника…

Я обернулся в соседу, переваривая услышанное. В ту же секунду осознание происходящего вошло в мой мозг раскалённым гвоздём. Я резко обернулся к тринадцатому парню и крикну:

— Дурак! Беги!

Его глаза расширились, выражая испуг и недоумение. Он ошарашенно продолжал стоять на месте. Я бросился к нему, чтобы толкнуть. Заставить идиота сдвинуться с места и бежать отсюда к чёртовой матери. Но… Нож бездомного Аркадия через секунду вошёл в спину жертвы, и его окровавленный кончик показался из груди. Следующим ударил несчастного мой сосед, продолжая шептать:

— Убить! Принести в жертву! Свежая кровь!

— Свежая кровь! — подтвердил куратор, с размаху погружая нож в грудь жертве по самую рукоять. — Fersa Sangva!

Они все. Все по очереди били парня ножами. Один я стоял в истерике, не в силах сделать что-либо. И тогда на меня посмотрел сначала куратор, затем кто-то ещё из двенадцати… Я был один среди них. Изолированный в комнате, откуда не вырвется ни звука наружу. И они смотрели на меня, держа чёртовы ножи в руках… Да! Да, мать вашу! Я тоже его ударил! Я ударил его ножом, и он был ещё жив, когда я это сделал! Ну и что вы так смотрите на меня, лицемеры? Фарисеи! Думаете, я не знаю? Не знаю, как поступили бы вы на моем месте? Тут выбор невелик. Либо вы c'hanah, либо… Всё зависит от того, хватит ли Вам мужества. Хватит ли мужества переступить через c'hanah и стать над ними. Чтобы выжить. Чтобы обрести то, что вы желаете. Смерть — удел слабых и трусливых. Судьба всех c'hanah, рано или поздно. Но если вы агнец, она настигнет вас быстрее. Агнцы, они похожи на нас. Они почти такие как мы. Но они не одни из нас. Неспособны осознать, понять и поверить, не могут принять нашу мораль и суть. Но они могут читать наши знаки. Они приходят по тропе. Приходят к алтарю. Их даже иногда впускают в Дом. Иногда охраняющие Порог псы пропускают их…

Будучи неофитом, я этого не знал, но когда меня возвели в адепты, то кто-то по секрету поведал, что среди тринадцати всегда оказывается один агнец. Я спросил:

— А бывало ли такое, что все были… что не приходило ни одного агнца?

Тогда говоривший задумался, вспоминая, а затем произнёс:

— Говорят, однажды было такое… и тот, кого посчитали агнцем, вырвал нож у куратора и… больше мне ничего не известно. Об этом инциденте принято молчать. Но то, что такое всё же бывало, говорит о том, что это не подстава и не ложь. Не игра случая. В жертву всегда приносят агнца.

Я не помню, как выбрался из той комнаты. Не думаю, что шёл по городу весь заляпанный кровью. Нет. Но не помню решительно. Возможно это из-за кислоты. Может, из-за шока. Из-за парализовавшего сознание страха. Я ведь был там и участвовал в убийстве человека. Всё, что было после — словно в трансе.

Словно бы меня за шкирку, как котёнка, тащило нечто. Что-то запредельное и обычно невидимое. Как невидимы на плоскости объемные картинки, так и оно не было видимо в трёх измерениях, пока ты не вглядываешься в них так долго, что начинаешь видеть четвёртое. И тогда призрачная игра теней складывается в иррациональную фигуру четырёхмерного пса, поднимающего вас над привычными тремя измерениями и тащащего за шкирку как шелудивого щенка. Очнулся я дома. На мне была чистая одежда. Но… было кое-что ещё. Я держал в руках нож. Да, тот самый. Который мне дали на семинаре… или, точнее, на причастии.

Испугавшись, словно увидел в руке живую змею, я вскрикнул и отбросил его. Железка ударилась о стенку и покатилась по полу. Что мне с ним теперь делать? Его не сжечь, как те фотографии из альбома. Это уже никак не сжечь и не забыть. Fersa Sangva!

Мне нужно было успокоиться. В конце концов, я жив. Я оказался по эту сторону забора; по другую скот, приготовленный на убой. Это ведь в какой-то мере хорошо! Это даёт защиту! Если бы я этого не знал? Что было бы? Над моей головой, точно так же, как над головами других скотов, всегда нависал бы нож мясника. А сейчас я хотя бы могу быть уверен в том, что я сам среди мясников. Я тот, кто есть мясо, а не тот, чьё мясо едят… мясо…

Вдруг вспомнил о бутербродах, которые раздавали на семинаре. Я тогда подумал, что наркотик был в бутерброде, потому что у него был необычный вкус. Но сейчас, задумавшись, понял, что новизну вкусу придавало именно мясо. Мне стало дурно. Отчасти из-за интоксикации после наркотика. Я побежал в туалет и навис над унитазом, изрыгая всё, что успел съесть в тот день.

Долгое время я избегал всех и вся. И больше не видел никого из них. Или думал, что не видел. Они исчезли из пределов моего зрения. Я стал как malaax, хотя и был lumigita — знающим о таинстве. Это было опасное состояние. Malaax lumigita подобны живым мертвецам. Они противоестественны по своей природе. Либо он становится elektus lumigita, либо necro mestrum. Как говорил помазавший меня бигот: «Necro mestru dargo torrum!» Но тогда, я ещё этого не знал. Всё, что мне мерещилось, это то, что я проснулся от кошмарного наваждения. Жуткого сна, растаявшего с последними следами кислотных остатков наркотика в моей крови.

А спустя некоторое время моя жизнь начала налаживаться… Я нашёл работу. Грязную, но хорошо оплачиваемую. На свиноферме в городском пригороде. Я кормил свиней помоями. Мой напарник говорил, что свинина очень похожа по вкусу на человечину. Когда зеки бегут из лагерей в тайге, они берут с собой ещё одного. Самого упитанного и молодого. Он иногда показывал мне лагерные татуировки, оставшиеся на исполосованном шрамами теле со времён молодости.

Мы вместе с ним на стареньком ржавом ЗИЛе объезжали все рестораны, кафе и столовые города, собирая в огромные алюминиевые бидоны то, что не доели посетители. Затем мы привозили это на ферму, и, вываливая в корыта помои, ковырялись в зловонной каше руками, выбирая из дерьма то, что могло оказаться для свиней несъедобным или ядовитым. Металлическую фольгу, куски пластиковой упаковки, трубчатые куриные кости и иногда целые столовые приборы. Можете не сомневаться, свинья проглотит вилку не задумываясь, и если та не проскочит в пищевод, изнутри разрывая желудок скотине, то непременно станет поперёк горла.

Я ещё подумал: ведь люди и свиньи едят одно и то же. Неудивительно, что вкус их мяса похож. Тогда мой мозг не сразу заметил разницу в мышлении. Обычно, человек в таких случаях, говоря о людях, употребляет слово «мы». Нормальный человек в мыслях построил бы фразу: «Наше мясо и мясо свиней». Но незаметно для самого себя уже тогда я начал отделять себя от людей. От c’hanah, которые едят помои и визжат от удовольствия, спариваясь в жидкой грязи из собственных экскрементов.

Животных забивали тут же. На ферме. Иногда мне казалось немного странным, сколько мяса выходит из стен разделочного цеха. Как будто его было немного больше, чем на отправляемых туда свиньях. Но, может, это лишь мастерство мясников? Я никогда не видел процесс забоя и разделки, хотя слышал почти человеческие визги и плач умерщвляемых свиней. Для этого было отстроено специальное помещение, куда чернорабочим вроде меня вход был запрещён. Там всё было стерильно. Туда не мог войти грязный. И, когда в один из дней я подумал, что просто смыть грязь с тела и одежды недостаточно, чтобы стать чистым, я увидел глиф. Точнее, я видел его всегда, с тех самых пор, как меня взяли на работу. Каждый день он красовался у меня перед глазами прямо на стене разделочного цеха. Но увидеть в нем глиф я смог лишь спустя некоторое время, когда моя психика достаточно перестроилась. И когда я его увидел, то остановился посреди двора как вкопанный, пялясь в одну точку. Поражённый и близкий к истерике, ибо все те воспоминания, что казались в последние дни фантазией больного рассудка, внезапно вновь обросли плотью реальности.

— Что ты там увидел? — удивлённо спросил напарник, посмотрев туда же, куда и я, но увидев там только стену, грубо закрашенную широкими мазками. И тогда я внезапно ощутил отвращение к нему, какое люди способны испытывать к копошащимся в грязи свиньям или даже слизнякам. Жалким, мелочным, ничтожным. Неспособным видеть ничего кроме собственного брюха и члена под ним. Я испытал отвращение Fidelis к c'hanah, и в тот миг что-то окончательно переломило внутри меня человека. Этот бывший зэк, так похвалявшийся передо мной тем, что убивал и ел других c'hanah, был не более похож на elektus lumigita, чем пожирающая исчадие своего чрева свиноматка. Ему так нужно было поделиться с кем-то рассказами о своих подвигах лишь потому, что иначе он не мог возвысить себя над жидкой грязью из собственных экскрементов. Еlektus lumigita не испытывают потребности в жалком бахвальстве. Они просто ощущают своё природное превосходство над скотом и агнцами вроде этого зэка.

Тогда я отчётливо начал видеть в узоре татуировок клеймо агнца. Он принадлежал одному из биготов domus dicata — нашему хозяину, владельцу фермы. Он и помазал меня в неофиты, дав простое задание:

— Покорми свиней, — сказал он, когда мы с напарником накормили уже всех животных в стойлах.

— Но они все накормлены, — удивился мой напарник. Однако, увидев, что я иду к свинарнику, двинулся следом. Когда он вошёл внутрь, я уже нашёл под очередным глифом дверь в подвал, которой никогда раньше тут не было. Точнее, она никогда раньше не была видна. Просто malaax не могут ее видеть. Мой напарник был шокирован, словно увидев дьявольское колдовство. Но ещё больше он был поражён, когда, ступив по грязным скользким ступеням вниз, увидел огромный широкий подвал со сводами, укреплёнными толстым деревянным брусом и железо-бетонными балками. И зрелище, представшее его глазам, как только он опустил взгляд, сломало в один миг его психику. Я уже догадывался, что увижу там. Ведь не просто так из разделочного цеха выходило больше мяса, чем можно снять со свиной туши.

В конце концов, человеческое мясо по вкусу очень похоже на свинину, и люди редко замечают разницу. Впрочем, тех существ, что нагими копошились в тесных загонах, уже и людьми было назвать сложно. Среди них, конечно, были и Fersa Sangva. Убежавшие из дома дети, которых так и не нашли, пропавшие без вести девушки и женщины, записанные на счёт неуловимым маньякам, потерявшиеся вдали от дома юноши и опустившиеся мужчины. Они все были тут, лишившиеся рассудка и разума при виде того, что их окружало. Ведь иногда приходится пополнять стадо, но его нельзя сформировать только из Fersa Sangva. Это слишком заметно и требует слишком много усилий, которые невозможно скрыть. А пойманная охотниками дичь не могла бы обеспечить постоянно возрастающие запросы domus dicata и наших Patres Tenebris.

Большая часть «свиней» — c'hanah — была рождена и выращена в этом подвале. Не единожды — но многие поколения, пока они не утратили способность ходить на двух ногах, произносить членораздельные звуки и даже выражать эмоции. У некоторых из них атрофировались ставшие ненужными глаза и уши. Они ориентировались в пространстве, вывалив наружу непрестанно шарящий в поисках пищи язык; они волочили по грязи гипертрофированные половые органы, непрестанно ищущие партнёров. Они жрали, жирели, спаривались и плодились. А мы их кормили. А если забывали покормить, или еды не хватало, они ели друг друга.

Когда напарник наконец справился с параличом и медленно повернул ко мне голову, я ударил его промеж глаз тяжёлым металлическим бидоном. Настолько сильно, чтобы череп хрустнул и выпустил из своей клетки на волю запах крови и мозга. Скатившись по ступеням вниз, тело здорово переломалось, а мясо отбилось. Труп пару раз застревал на ступенях во время падения. Мне пришлось спуститься и подтолкнуть его, пока он не упал в гущу жадных голодных разинутых пастей и не исчез под копошащейся живой грудой.

Это была моя искупительная жертва. Кровь, которой я смыл с себя грязь полностью, дабы войти на порог domus dicata. Стать сыном простёршего надо мною руку бигота. Вкушать священную трапезу вместе с аколитами и зилотами. Увидеть то, что не способны видеть не только c'hanah, но даже презренные и ненавистные Malaax lumigita, отринувшие domus dicata и Patres Tenebris. Это подобно тому, как слепой начинает видеть, а глухой слышать. Подобно тому, как отличается трёхмерное изображение стерео-картин от двухмерного.

Изменился и мой взгляд на реальность. Я словно увидел четвёртое измерение, хотя даже это неправильный термин. И там были они. Впервые я смог видеть их достаточно отчётливо. Они ждали с разинутыми пастями, полными клыков с капающей слюной. Ждали той вожделенной подачки. Того сладкого мяса, что на краткое мгновение заставляет их забыть о бесконечном голоде, подталкивающем пожирать следы космической улитки. Огромные, дикие, голодные, омерзительные и жуткие. Ещё более жуткие оттого, что чем лучше их видишь ты, тем отчётливее они видят и чувствую тебя. Я понял это в тот самый момент, когда увидел их, словно керберов, возвышающихся над охраняемым стадом свиней Цирцеи. Я понял это, потому что в тот самый миг, когда увидел их, они подняли на меня чудовищные морды, усыпанные глазами, и я ощутил тот самый страх и ощущение злобного жгучего взгляда из пустоты, какие уже чувствовал давно, сжигая в очистительном огне фотографии лолит.

Изменениям в психике сопутствовали изменения в физиологии. Процесс ускорялся благодаря употреблению праведной пищи. Вы ведь знаете, что я не вру. Врачи, делавшие мне трепанацию, извлекли их. Новые сформировавшиеся органы. Вы ведь знаете, что это именно новые органы осязания, отсутствующие у людей, а не просто кисты и опухоли. Вы можете делать вид, что это не так, но знаете правду. Подобно тому, с какой скоростью деградировали и без того низко развитые люди до низшей степени c'hanah в подвалах скотобойни, с такой же скоростью я возносился над людской моралью и естеством, эволюционируя в сверхсущество. Всё ещё низменное в сравнении с аколитами и ecuxscio, но уже возвышающееся подобно пастуху над стадом скота. Мы — неофиты — и были свинопасами в Доме Цирцеи. Следили за стадом. Отбраковывали больных и паршивых и отбирали молодых и тучных к столу. А главное, следили, за тем чтобы Patres Tenebris никогда не испытывали потребности в пище, питье или наслаждении. А DargoTorrum подле их столов были неизменно сыты. Ровно настолько, чтобы не кусать руку хозяевам, но по первому жесту бросаться на жертву, стоит лишь почувствовать ее запах. Ведь на плечах отцов лежали заботы даже более величественные и непостижимые для нас, чем управление Домом.

Мы никогда их не видели, даже не стояли на их пороге в глубине Дома, но знали, что они существуют. Как наверняка существует и кто-то, для кого Patres Tenebris являются не большим чем для нас c'hanah. Я даже уверен в том, что, в отличие от нас, ни они, ни их предки никогда и не были людьми. Я знаю это, потому что я видел их «овчарок». Этих существ, невидимых для глаз caecux malaax.

Пожирающие псы… Dargo torrum! Они сожрут вас! Разорвут на куски за то, что вы сделали со мной! За то, что вырезали из моей головы «глаза», которыми я видел невидимое. За то, что вы посмели поднять руку на свинопаса, служащего Дому! Ваши дети будут копошиться в грязи среди бесформенных деградировавших туш, способных только жрать и спариваться. Вы слышите? Это когти псов разрывают на лоскутья трёхмерное пространство. Это их вой разносится волнами ужаса в ультракоротких звуковых диапазонах. Они придут за вами, чтобы разорвать ваши глотки и похитить из кроваток ваших детей. Они придут за вами на мой запах. За вами! За мерзкими и богохульными Malaax lumigita.

Но сначала они придут за мной. Потому что я подвёл их. Слишком беспечный, уверовавший в свою неуязвимость, я забыл, что даже тупые дикие звери могут ранить пастуха, если потерять осторожность. Я проявил непозволительную халатность. Позволил вам меня схватить. Поэтому вы пожизненно спрятали меня здесь. Вы знаете. Вы знаете, что живы до тех пор, пока псы тёмных отцов не нашли меня. Ведь когда вы найдёте меня растерзанным их клыками и когтями здесь — в этой изолированной от света и мира подземной одиночной камере-карцере, это будет означать лишь одно… Necro mestru dargo torrum! А на мне они обнаружат уже ваш запах. И когда вы почувствуете на себе полный ненависти голодный взгляд из кажущейся пустоты, это будут они. Сокрытые от вашего восприятия гранями четырёхмерного пространства.

А! Нет! Я слышу их! Я слышу, как они скребутся в углы моей камеры из теней! Нет! Нет! Maalehum casaam! Maran affa torrum. Caus vaticus? Caus vaticus, Patres Tenebris? Умоляю, нет! Они здесь… Dargo torrum! Necro mestru ааааа…

Михаил Гречанников Пробуждение

Ночью Артёму снилось что-то непонятное. Нестерпимо громкий рёв в клубах не то дыма, не то пыли… По пробуждении этот рёв перешёл в гудок грузовика, стоявшего в пробке под окном дома. Странные сны — обычное дело, куда реже приходится увидеть сон развёрнутый, с сюжетом и персонажами, как кино. Чаще во сне Артём видел какую-то чушь — мешанину несвязанных друг с другом людей, событий и мест, которые то и дело превращались друг в друга. Однако большинство снов забывались в первые секунды после пробуждения и не оставляли за собой никаких чувств, в то время как бывали и другие, редкие сны, которые могли засесть в голове надолго, постоянно вызывая то щенячий восторг, то депрессивную подавленность. Такие сны были ещё большей редкостью, чем сюжетные, но впечатления оставляли куда больше.

Однако день брал своё. Стараясь отделаться от воспоминаний о ревущем дыме, Артём встал и отправился в туалет, то и дело хватаясь за стены — видимо, органы равновесия ещё толком не проснулись. Душ зашелестел струями воды, и в мозгу Артёма вновь вспыхнуло видение: светящийся изнутри дым. Да, он однозначно светился, притом очень ярко.

Приняв душ и позавтракав, Артём оделся, взял с тумбочки ключи от машины и вышел в подъезд. Поздоровался со старушкой, ждущей лифта на пару со своим йоркширским терьером, и стал спускаться по лестнице.

И тут его словно ударили по голове. Артём потерял равновесие и полетел вниз, крепко приложившись затылком об пол. В себя он пришёл через пару секунд, взглянул на часы, потрогал ушибленное место рукой — рана на затылке кровила. В подъезде ничего не было слышно, если не считать звука движущегося лифта.

Артём встал, и его снова мотнуло в сторону. Будучи готов к такому, он крепко схватился за стены и устоял.

«Нет, — подумал Артём. — На машине я так не поеду. Надо такси вызывать».

Вернувшись в квартиру, он как мог осмотрел себя в зеркале. Затылок разглядеть полностью не получалось, но было ясно, что рана на голове куда больше, чем казалось поначалу. Кровь всё не останавливалась, пропитывая волосы, стекала за воротник белой рубашки. Позвонив начальнику, Артём сообщил, что с ним произошёл несчастный случай, и сейчас он поедет в травмпункт. Начальник, мужик незлобивый, попросил лишь отзвониться после осмотра у врача:

— Ну, чтобы мы знали, ну… Ждать тебя вообще-то или нет… Так-то отчётности, Артём…

— Знаю, что отчётности, — просипел тот, прижимая к ране полотенце. — Я постараюсь освободиться пораньше.

— Ты уж освободись.

Такси получилось вызвать с первого раза. Артём подумал было, что ему сегодня везёт — и шеф не злится, и машина сразу приехала — но потом вспомнил, что расшиб голову, и его радость от везения несколько улетучилась.

«Что-то мозги сегодня совсем не работают, — подумал Артём, выходя из подъезда. — Сотрясение, наверное».

Ехать до травмпункта было минут двадцать. Артём старался сидеть ровно, но его постоянно качало, а от езды начало тошнить. Он уже собрался было попросить таксиста остановить машину, чтобы не залить салон рвотой, но тут голову пронзило невыносимой, ослепляющей болью, и далёкий голос сказал:

«Здравствуй».

Боль тут же исчезла. Голос был чёткий, но звучал словно издалека. Артём огляделся, спросил у таксиста:

— Вы что-то сказали?

— Нет, ничего.

Артём проверил телефон — мало ли, вдруг позвонил кому-то «из кармана»? И такое бывало. Но нет, вызова не было.

«Это не телефон», — повторил голос.

Артём и думать забыл про тошноту.

«Что за хрень?!», — подумал он.

«Это не хрень, это общение», — возразил голос.

«Ты слышишь мои мысли?!»

Подумав это, Артём тут же поправил себя:

«Ты что это, шизик, сам с собой разговариваешь? Тут уже не в травмпункт, тут в дурку ехать надо!»

«Ты не сошёл с ума, — сказал голос. — Я подожду, пока ты не залечишь голову и не успокоишься, а потом мы поговорим».

— Приехали, — раздражённо бросил таксист.

Артём понял, что они уже какое-то время стоят. Снаружи был дом из красного кирпича с вывеской, на которой золотыми буквами на синем фоне было написано: «Травматологический пункт». Расплатившись, Артём вышел и направился ко входу. Было тихо, только снег скрипел под ногами.

Народа в коридоре приёмного покоя не было, так что у Артёма невольно промелькнула мысль: «Повезло». И снова он чертыхнулся про себя, что везение это довольно относительное.

После рентгеновского снимка Артёма отправили в процедурный кабинет. Тут стоял стол, напоминавший массажный — в нём даже был специальный подголовник, куда можно было положить лицо, если лежишь на животе. Дальше верхней одежды раздеваться не пришлось. Разве что обувь снять у порога.

— В полицию заявлять будем? — спросил подошедший врач, натягивая синие перчатки, когда Артём уже лежал на столе.

— Нет, — сказал Артём, а про себя подумал:

«Разве что в психушку».

— По рентгену у вас всё нормально, — продолжал врач. — Переломов костей нет. Сознание теряли?

— Да, но ненадолго.

— Тошнит?

— Тошнило, пока ехал сюда. Голова болела. Потом вдруг резко прекратилось.

— Резко прекратилось? — переспросил врач.

— Да. Это что, ненормально?

— Ну… Скажем так, необычно. Сейчас я сделаю вам несколько уколов, а потом буду зашивать рану. Ничего страшного, даже больно не будет.

Лёжа на столе и слушая, как доктор готовится зашивать, Артём вдруг заплакал. Это удивило даже его самого, ведь плакать он не собирался, да и в принципе делать это давно уже отвык. Однако слёзы полились сами собой. Наверное, подумал Артём, это из-за страха перед галлюцинациями.

Доктор стал делать уколы в кожу головы Артёма, и тот почувствовал, как его затылок немеет. Жидкости в шприце, видимо, было много, и вскоре раствор уже стекал по щекам вниз, смешиваясь с кровью и слезами и срываясь струями в тазик под подголовником.

Потом доктор отложил шприц и стал зашивать. Что-то скрипело — или нити, или сама кожа, и от этих звуков по спине Артёма побежали мурашки. Доктор больше не проронил ни слова, и эта тишина, прерываемая скрипом, показалась Артёму жуткой.

— Послушайте, — забеспокоился он. — Там… Долго ещё?

— Не беспокойтесь, скоро всё закончится.

Когда швы были наложены, голову Артёму обмотали бинтами, дали рекомендации и отправили на приём за больничным листом.

«Тебе не нужен больничный», — сказал вдруг голос так, что Артём подскочил.

Он огляделся, надеясь найти обладателя голоса, но в коридоре, кроме него, никого не было. Вообще никого.

— Что за чёрт? — прошептал Артём.

«Никакой чертовщины. Но нам нужно поговорить».

Голос теперь звучал куда громче, словно его обладатель буквально сидел на плече у Артёма. Тот даже провёл по плечам ладонями, но никого там не нашёл.

— Ты у меня в голове? — спросил Артём.

«Я в тебе, да. Но я и очень далеко от тебя, если говорить твоими категориями. Я пытаюсь разбудить тебя».

«Я же не сплю!» — мысленно возразил Артём.

«Спишь. Та твоя часть, что определила себя как человека, Артёма Гуляева, считает, что проснулась, но ты — ты ещё спишь. А мне нужно разбудить тебя».

«Я не понимаю! Какая ещё часть? Артём Гуляев — никакая не часть!»

«Артём Гуляев — лишь ворсинка на теле. Чувствительная антенна, направленная своими рецепторами в вечность Космоса. Именно этой ворсинке посчастливилось почувствовать меня… и себя тоже — первой».

«Что за чушь? Господи, мне срочно нужен психиатр!»

«Тебе не нужен психиатр. Тебе нужно осознать себя. Ещё одна ворсинка не поможет тебе осознать себя целого».

«Я осознаю себя! И хватит называть меня ворсинкой!»

«Если хочешь, я могу звать тебя клеточкой. Рецептором. Мне всё равно, да и тебе скоро будет всё равно. Ты спал миллиарды лет — по меркам тех частичек, что попытались изменить тебя, а значит, и себя — но близок тот момент, когда ты проснёшься».

Артём схватился за голову. В коридор невдалеке вышла медсестра. Она остановилась и внимательно посмотрела на Артёма, и тот, испугавшись, что его сочтут сумасшедшим, выбежал на улицу. Не замечая холода и зажимая руками уши, он побежал от травмпункта, покуда мощная волна головокружения не сбила его с ног. Артём упал, не в силах сфокусировать на чём-то взгляд — деревья вокруг кружились как безумные танцоры — и его вырвало.

«Наступает то мгновение, когда мы снова становимся единым целым, — продолжал голос. — Сон заканчивается, и знания должны быть переданы в срок, потому что мой сон вот-вот начнётся».

Артём вытер рот снегом и встал. Через дорогу, сквозь чёрные стволы деревьев, он увидел церковь. Верующим себя Артём не считал, хоть и носил на шее крестик, подаренный матерью.

«В церковь! — торжествующе подумал Артём. — В церковь! Эти голоса пропадут в церкви!»

«Не пропадут. Ты видел меня через сон той ворсинки, что почувствовала меня, а теперь сопротивляется той правде, которая готова открыться тебе. Сейчас я — лишь раскалённое газовое облако, в твоём временном представлении образовавшееся за четыре с половиной миллиарда лет до появления на свет этой чувствительной клеточки, Артёма Гуляева. Но я меняюсь. Я вижу, какой будет моя следующая форма, и вижу, что мой разум погаснет. И также я вижу, как разум возвращается ко мне. Я сам передаю себе знания о себе в этот самый момент. В тот вечный момент, который никогда не прекращался, за гранью того представления о времени, которое придумали твои ворсинки, чтобы объяснить себе неспособность увидеть целостность мира. И своё единство с тобой — и со мной».

Машина чуть не сбила Артёма, переходившего дорогу. С сердитым гудением заснеженный автомобиль пронёсся мимо. Кровь стучала в висках, а в ушах нарастал уже знакомый гул. Наконец Артём, перед глазами которого плыли круги, добрался до тротуара.

— Ты просто голос в моей голове! — процедил он. — Тебя не существует!

«Это тебя не существует, маленькая ворсинка. Существую лишь я. В то мгновение, когда я предвкушаю свой долгий сон, и в то мгновение, когда я собираюсь просыпаться. Я существую всегда, в каждый миг моей очень большой жизни. К сожалению или к счастью, я тоже есть лишь клеточка на теле Вселенной, и я также рано или поздно сольюсь с ней единым потоком энергии. Но в данный момент я должен разбудить себя в… будущем, так ты это называешь. Я должен разбудить себя в будущем, чтобы спокойно уснуть в прошлом. Но я ещё сплю, а для того, чтобы услышать свой зов из прошлого, у меня есть миллиарды чувствительных ворсинок. Повторяю: тебе повезло, что именно ты услышал мой зов, маленькая клеточка. И именно ты первым вольёшься в единый поток энергии вместе со мной».

Уже почти добравшись до церкви, Артём вдруг остановился. Перед его глазами вспыхнуло видение: бескрайний, чёрный космос, и исполинское газовое облако, светящееся изнутри. Оно ревело и гудело, но услышать гул можно было, лишь став его частью, вибрирующим потоком этого огромного разума.

«Ты уже видишь меня, маленькая ворсинка? Значит, через тебя себя вижу и я… Тот я, частью которого ты являешься. Значит, я уже готов принимать информацию. А это значит, что пришла пора её передать».

Его тело словно стало высоковольтным проводом под напряжением. Исчезли зрение, слух, все чувства. Была только боль, которая вскоре перестала быть болью, стала лишь… информацией.

— Слишком много! — взвыл Артём от нахлынувшей головной боли.

«Я не передал и миллионной части тех знаний, которые положено передать. Но теперь, я вижу, ты готов. Я готов».

И в этот миг Артём полностью растворился в том немыслимом потоке информации, который прошёл через него.

Женщина, которая шла из церкви, увидела корчившегося на снегу мужчину и направилась было к нему, чтобы помочь. Но через секунду мужчина исчез, на его месте остался лишь кружащий вихрь из снежинок. Перекрестившись, женщина поторопилась уйти.

А в тысячах километрах от церкви, в нескольких местах по всему миру, сейсмические датчики фиксировали пробуждение древних вулканов. Мир пробуждался от долгого сна.

Дмитрий Колейчик Восхождение к пауку

Я проснулся утром и понял, что опутан паутиной с ног до головы. Как туго спелёнатый младенец, вишу в центре паучьего «гамака» посреди комнаты. В углу сидит он! Чудовищных размеров, мохнатый, чёрный… о восьми лапах и глазах, — и смотрит на меня — жадно, плотоядно, не двигаясь.

С детства я не любил пауков, и тем хуже моё нынешнее положение. Что же мне теперь делать? Я не могу пошевелиться, даже чуть шевельнуть пальцем не могу! Мышцы околели, по телу озноб — загустевшая кровь, как повидло, лениво катится по венам и не греет. Мозг задыхается. Странно, что я в сознании, но уповаю, что это ненадолго…

Моя арахнофобия с возрастом поутихла, а ребёнком я мог и заорать, если вдруг откуда-то сверху опуститься на плечо это восьмилапое, шевелящееся… чудовище!

Знаете, как они это делают? Неожиданно и быстро! ...