Чхандогья упанишада

О некоторых чертах Чхандогья упанишады

Среди многочисленных памятников индийской литературы, история которой уходит далеко в глубь тысячелетий, огромной популярностью и авторитетом по сей день пользуются в Индии упанишады — произведения, во многом определившие пути развития индийской культуры. Прежде всего это относится к наиболее ранним и значительным по содержанию упанишадам — сюда в зависимости от разных установок включают 10, 11, 12, а иногда и больше произведений^[1]. В свою очередь среди этих «главных» упанишад одной из интереснейших является, по общему мнению исследователей, Чхандогья (chāndogya) упанишада, перевод которой предлагается в настоящем издании.

Не ставя себе задачей подробное освещение всех проблем, связанных с изучением Чхандогьи, мы попытаемся лишь обратить внимание на отдельные стороны этого произведения, к сожалению, до сих пор так и не ставшего предметом специального изучения в нашей науке.

Традиция относит упанишады к ведийскому канону, называемому шрути (śruti — «услышанное», т. е. будто бы внушенное свыше откровение, в противоположность smṛti — «запоминаемому», т. е. более поздней ритуальной и законодательной литературе, возводимой к отдельным авторитетам). Канон этот состоит из четырех вед (veda — «знание»): Ригведа (Ṛgveda, от ṛc) — сборник гимнов; Самаведа (Sāmaveda, от sāman) — песнопения, в основном те же гимны Ригведы, но снабженные нотацией; Яджурведа (Yajurveda, от yajus) — жертвенные формулы, дошедшие в двух редакциях: «Черной» и «Белой», и Атхарваведа (Atharvaveda от имени легендарного жреца Atharvan — ср. прим. III.4.1.) — сборник магических формул и заклинаний. В свою очередь каждая веда делилась на четыре раздела: самхита (saṃhita — «собрание») — собственно гимны и ритуальные формулы; брахманы (brāhmaṇa — «объяснение Брахмана») — ритуально-мифологические пояснения и предписания к гимнам; араньяки (āraṇyaka — «лесная книга») — наставления для отшельников, оставивших дом и удалившихся в лес, и, наконец, упанишады [upaniṣad — должное знание, которое получает ученик сидя у (upa-ni-sad) ног учителя^[2]] — наставления уже не столько ритуально-практического, сколько умозрительно-отвлеченного характера. Последние — это своего рода аллегорические толкования ведийского мифа и обряда, толкования в значительной степени натурфилософского, а также этического плана. Если араньяки связаны с жизнью лесного отшельника, то функциональное соответствие упанишадам усматривается в следующей и последней жизненной стадии (āśrama — ср. прим. II.23.1) — в жизни нищего странника, отрекшегося от всех мирских привязанностей (saṃnyāsin).

Таким образом каждая веда имеет свои упанишады, при этом отдельные ранние упанишады формально входят в состав брахман и араньяк соответствующей веды. Такова и Ч, принадлежащая вместе с Ке к упанишадам Самаведы^[3]. Брахманы и араньяки последней представлены текстами двух школ (śākhā — букв. «ветвь») — Tāṇḍīn и Talavakāra (или Jaiminīya). Ко второй принадлежат, в частности, одноименная брахмана, араньяка под названием Talavakāra upaniṣad-brāhmaṇa и Кена (Kena или Talavakāra) упанишада, составляющая последние главы араньяки. К первой же школе принадлежат Панчавинша брахмана (Pañcaviṃśa — «из 25 разделов»), примыкающая к ней Шадвинша брахмана (Ṣaḍviṃśa — «26-й раздел») и Чхандогья брахмана (Chāndogya, от chandoga — название жреца, исполняющего ритуальное песнопение, саман; см. прим. к началу I части). Брахманы эти состоят из наставлений и ритуальных текстов — мантр (mantra), относящихся к разного рода церемониям. Здесь нас в первую очередь интересует Чхандогья брахмана, состоящая из десяти частей (prapāṭhaka). Первая часть приводит мантры, связанные с церемониями при свадьбе и (рождении ребенка. Вторая часть, не столь однородная по содержанию, состоит главным образом из формул, обращенных к разным божествам. Наконец 3-10-я части и составляют восемь частей Чхандогья упанишады. Таким образом очевидна преемственность, связывающая Ч с традицией брахман. Вместе с тем исследования показали, что преемственность эта носит не только формально-композиционный, но и содержательный характер — достаточно сравнить ряд пассажей (главным образом поучения в диалогах — так наз. brahmodya) этой упанишады (напр., V.3; 11; VI.1 и сл. и др.; ср. Бр, III, IV и т. д.) с такими брахманами, как Джайминия и Шб^[4], не говоря уже о многочисленных местах, свидетельствующих о приверженности ведийскому ритуалу и мифологии (см. ниже, стр. 15 и сл.). Вместе с тем следует еще раз подчеркнуть, что Ч, как и другие ранние упанишады, в отличие от брахман уделяет значительно большее внимание не конкретно-практическому, а отвлеченно-умозрительному толкованию ритуала. Это наставления не столько на «пути дела» (karmamārga), сколько на «пути знания» (jñānamārga). Такому надлежащему знанию или «почитанию» (upāsana) и учит Ч (cp. I.1.1 и сл.; II.21.4; III.13.1; IV.5.3 и др.)^[5]. При этом следует иметь в виду, что Ч возникает в обстановке достаточно развитой литературной традиции. Во всяком случае ко времени оформления Ч в известном нам виде существовал уже ряд самостоятельных литературных жанров и отраслей науки, развивавших ведийские представления. Интересно в этом отношении свидетельство Ч, VII.1.2. В отличие от Бр, II.4.10. где упомянуты четыре веды, итихаса (исторические предания), эпические поэмы — пураны, а также «науки» (vidyā) и разного рода стихи, сутры, комментарии, здесь эти науки конкретизируются — упомянуты грамматика (vedānām veda), хронология (nidhi), астрономия (nakṣatravidyā) и другие дисциплины^[6].

Исследователи достаточно единодушно относят Ч вместе с Бр, Кау, иногда Айт и Та к числу наиболее древних прозаических упанишад, обычно отдавая при этом предпочтение Бр и Ч^[7]. При всей условности этой датировки она находит себе подкрепление в анализе некоторых особенностей языка отдельных упанишад — так, О. Векер пришел к выводу, что во всяком случае Бр, Ч и Кау созданы до Панини (т. е. по-видимому, не позже V в. до н. э.)^[8]. Как полагает ряд исследователей, такие упанишады, как Ч и Бр, относятся примерно к VIII–VI вв. до н. э.^[9] В. Рубен, в частности, склонен относить деятельность Уддалаки Аруни, одного из центральных персонажей Ч (а также Яджнявалкьи из Бр), к 640–610 гг. до н. э.^[10] В этой связи ссылаются и на упоминание в Ч, III.17.6 Кришны, сына Деваки, жившего, по мнению Р. Гарбе, столетием раньше Будды^[11]. Вместе с тем отдельные наблюдения позволяют предположить, что Ч уступает в старшинстве Бр — по-видимому, более поздний перечень наук в VII.1.2. сравнительно с Бр, II.4.10; некоторые особенности языка^[12]; отрывки, может быть восходящие к Шб, и т. д.^[13]

Место возникновения Ч (так же как и Бр), по-видимому, Северная Индия, северо-западная часть долины Ганга (Видеха, Куру, Панчала)^[14]. Об этом свидетельствуют упоминания в Ч о жителях Куру (kurus — I.10.1), о Махаврише (mahavṛṣas — IV.2.5)^[15], панчалах (pañcālas — V.3.1), среди которых происходят отдельные сцены упанишады, (ср. Бр, III.1.1; 9.19 и др.). Кроме того, упомянута страна гандхарцев (gandhāras — VI.14.1–2) — область на правом берегу Инда (совр. Пешавар).

Трудно сказать что-либо определенное об авторе Ч. В этом отношении она разделяет судьбу многих древнеиндийских литературных памятников. Здесь, впрочем, скорее можно было бы говорить о составителе или о группе авторов, ибо упанишада эта, как мы увидим, в известной мере восходит к отдельным авторитетам, мнения которых она излагает. Авторитеты, названные здесь, несмотря на отсутствие сколько-нибудь надежных свидетельств о них, по-видимому, являются реальными лицами — таковы, например, Правахана Джайвали, Уддалака Аруни, Шветакету и др.^[16]

Неопределенность датировки Ч (предположительно VIII–VI вв. до н. э.) делает весьма сложной задачей характеристику социальной и политической обстановки, в которой создавалась настоящая упанишада. Трудность эта еще более усугубляется крайне ненадежным и отрывочным характером имеющихся у нас данных об истории Индии данного периода^[17]. С достаточной степенью уверенности мы можем говорить в этой связи лишь о весьма общих процессах — разложении родо-племенных отношений и складывании государственности в районах Северной Индии (например, такие ранние рабовладельческие государства, как Магадха, Косала, Панчала); некоторых сдвигах в социальной структуре индийского общества (усиление сословия воинов-кшатриев, соперничающих со жречеством); о возможно связанной с этими процессами определенной эволюции в идеологии индуизма (новое в отношении к варнам, к ритуальной практике и т. д.). Более детальное описание этих процессов в связи с интересующим нас памятником представляется довольно ненадежным — при современном состоянии наших знаний более разумно, как нам кажется, начать с выделения и характеристики отдельных свидетельств Ч как возможного материала для характеристики тех или иных сторон социального, политического, культурного окружения, в котором она возникла. Исчерпывающий анализ таких данных — задача ряда самостоятельных исследований, и ниже будут лишь вкратце охарактеризованы наиболее значительные свидетельства Ч, делающие ее важным историко-культурным источником.

Уже из краткого содержания Ч по главам (см. ниже, стр. 38 и сл.) видно, что эта упанишада — прежде всего значительный памятник индуизма. Отличающее ее специфичное сочетание теоретических и практических наставлений в ритуале, традиционно-мифологических сведений, догматических предписаний и т. n. дает нам возможность судить о ряде важных сторон послеведийского этапа в индуизме, о некоторых характерных его тенденциях, существовавших, по-видимому, около середины I тысячелетия до н. э. Мы уже останавливались на отдельных чертах религии ранних упанишад^[18] и здесь лишь вкратце отметим основные особенности мифологии и ритуала, представленных в Ч и определяющих специфику данного этапа в истории индуизма.

Ч во многом отражает традиционную ведийскую мифологию. Читатель встретит здесь имена Индры, Агни, Адитьи, Сомы, Ваю, Варуны, Праджапати, Брихаспати; в тексте упоминаются рудры, маруты, вишведевы и т. д. (см. соотв. прим.). Использован ряд известных мифов — космогонические (ср. ниже, стр. 21), миф о борьбе богов с асурами (I.2.1–7; ср. Бр, I.3.1-16 и др.), о посмертных путях человека (V.10.1-10; ср. Бр, VI.2.15–16 и др.), легенда о Праджапати — наставнике богов и асуров (VIII.7-12) и т. д. Как правило, мифологические сюжеты не играют здесь самодовлеющей роли и выполняют вспомогательные функции — дидактическую, этиологическую, композиционную. Так, легенда о соперничестве богов и асуров обрамляет наставление о превосходстве жизненного дыхания над другими жизненными силами; Праджапати вводится в повествование как наставник в учении об Атмане и т. д.^[19]

Весьма важна Ч как источник по индуистскому ритуалу. Уже само название этой упанишады (от chandoga) говорит о внимании к вопросам обрядовой практики. Прежде всего здесь встречается ряд конкретных наставлений — в исполнении хвалебных гимнов (I.3.8-12; ср. IV.17.4–6), в надлежащем произношении слога Ом (I.4.4–5), в исполнении самана (II.22.1–5) и т. д.; приводятся тексты отдельных возглашений, заклинаний (напр., III.16.2 и сл.; VIII.13–14); описаны некоторые обряды (напр., V.2.4–8; ср. Бр, VI.3.1–6); наконец, неоднократно упоминаются отдельные реалии, связанные с ритуалом^[20]. Таким образом, отнюдь нельзя считать, что Ч отрицательно относится к ведийскому ритуалу; напротив, совершение жертвоприношений включено здесь в первую «ветвь» долга (I.23.1). Более сложен вопрос о том, в какой мере здесь происходит сравнительная переоценка традиционной обрядности. Некоторые исследователи склонны видеть в рассказе об удгитхе собак (I.12) сатирическое отношение упанишады к ритуалу^[21], но единственным аргументом здесь служит сама ситуация (замещение жрецов собаками), и вряд ли можно считать такое отношение доказанным. Шанкара, например, толковал это место как описание явления божеств в виде животных^[22], что имеет ряд параллелей в санскритских источниках. Разбирая настоящий эпизод, Д. Чаттопадхьяя указывает на роль животных в ведийской литературе, что он связывает с тотемистическими пережитками^[23]. Далее следует принять во внимание весь контекст Ч, где, с одной стороны, удгитха и отдельные ее элементы подвергнуты самому тщательному и вполне серьезному описанию, а с другой — животные неоднократно выступают на равных правах с людьми (ср. хотя бы ряд эпизодов IV книги — поучения быка, гуся и т. д.). Если учесть, наконец, некоторые специфичные черты индуистских воззрений (в частности, оценку соотношения «человек-животное»), то истолкование этой главы как «серьезной» представляется нам более оправданным^[24].

Вместе с тем ритуал обрядовых действий отнюдь не преобладает в Ч — гораздо большую роль играет здесь «внутренний» ритуал, заключающийся в должном знании и почитании (upāsana). Последнее, как нам представляется, и создает существенную специфику индуизма Ч (наряду с Бр и некоторыми другими упанишадами). Действительно, читатель с самого начала наталкивается здесь на аллегорические рассуждения о сущности удгитхи, самана, слога Ом, Атмана, Брахмана; об их соответствиях на разных уровнях действительности (напр., макрокосм-микрокосм); о том, как следует их почитать, и т. п.^[25] Вряд ли стоит приводить здесь примеры — они встречаются почти на каждой странице. Важно отметить и ту роль, которая придается должному знанию и почитанию: чтобы быть эффективным, т. е. принести желаемые результаты, обряд должен сопровождаться надлежащим знанием (cp. V.24 — о плодах агнихотры). Подобное знание приносит адепту соответствующие блага, и напротив, незнание грозит соответствующими бедами. Почитающий становится тем, что он почитает^[26] (ср., напр., о знатоках «нектаров», становящихся соответствующими божествами, — III.6.3 и сл.). Наконец и посмертная судьба человека связана с этим знанием. В отличие от тех, кто, ограничиваясь предписанной обрядностью, идет «путем предков», т, е. возрождается в этом мире, люди, наделенные должным знанием, идут «путем богов», т. е. достигают конечного освобождения (V.10). Подобная проповедь должного знания и почитания — своего рода «внутреннего» ритуала с изложением его содержания — занимает гораздо больше места в сравнении с описаниями «внешнего», обрядового ритуала — соотношение числа соответствующих реминисценций равно для текста Ч примерно 4:1, т. е. из всех свидетельств о ритуале лишь около 20 % относятся к традиционной ведийской обрядности и около 80 % к обрядности «внутренней». Можно полагать, что подобное соотношение при сопоставлении с показателями для других текстов^[27], исследованных аналогичным образом, поможет более точно охарактеризовать эту особенность содержания Ч, существенную для лучшего понимания отдельных тенденций послеведийского индуизма.

Характеристика спекулятивной части Ч тесно связана с вопросом о некоторых отвлеченных понятиях, трактуемых в этом памятнике и весьма важных для изучения индийской философии. Анализ этих понятий, как и характеристика философии Ч в целом, — задача специального исследования^[28]. Останавливаясь лишь на самых важных терминах, прежде всего следует отметить, что наряду с Бр и некоторыми другими упанишадами Ч развивает учение о Брахмане^[29]. Это высшее объективное начало, универсум, в котором «все возникает, все прекращается, все дышит» (ср. прим. III.14.1). Брахман почитается в разуме, в пространстве, в солнце (cp. III.18.1 и сл.) и других феноменах, служащих его проявлениями. «Мир Брахмана» (brahmaloka) свободен от грехов и бедствий, достижение его — символ вечного блаженства (VIII.4.2 и др.). Своего рода коррелятом Брахмана является Атман — высшее индивидуальное начало. Характеристики его часто попользуют отрицательные определения: он «лишен зла, свободен от старости, от смерти, от печали, от голода, от жажды…» (VIII.7.1 и др.). Атман — основа всего, он пронизывает все сущее (VI.8 и сл.), он одновременно меньше ядра просяного зернышка и больше всех миров (III.14.2–4). Правильное познание и почитание Брахмана и Атмана — высшая заслуга, приносящая блаженство, — к такому познанию неоднократно подводят поучения Ч (Ашвапати, Санаткумары, Праджапати и др.).

Один из важных пунктов мировоззрения Ч — положение о тождестве Брахмана и Атмана, индивидуального и объективного начал. Положение это отражено, в частности, в поучениях Уддалаки, завершающихся рефреном tat tvam asi (VI.8.7 и ниже — букв. «То — ты еси», т. е. «Ты — одно с Тем») — лаконичным выражением, утверждающим идентичность субъективного и объективного начал^[30]. Это, как называют его в Индии, «великое изречение» (mahāvākya) приобрело поистине мировую славу, став одним из самых известных афоризмов, созданных индийской культурой.

Среди других реалий Ч, важных для истории индийской мысли, отметим термин puruṣa (passim) — высший жизненный принцип, подчас отождествляющийся с Атманом; такие понятия, как sat, asat, satyam (VI.2.I-2; VIII.3 и др.) — «Сущее», «не Сущее», «действительное»; bhūman (VII.23 и сл.) — «бесконечное», nāmarūpa (VI.3.3; VIII.14.1) — «имя и образ» и т. д. Не ставя себе задачей дать сколько-нибудь исчерпывающую характеристику философии Ч, мы лишь повторим здесь уже высказывавшееся^[31] замечание о неоднородном характере ранних упанишад, что в полной мере относится и к Ч. Здесь, в частности, отразился ряд наивно-материалистических воззрений — особенно интересны в этом отношении поучения об Атмане (VII.1.7. и сл.), где в первую очередь дается определение, признанное асурами: основа Атмана тождественна телу (возможное отражение взглядов локаятиков^[32]). Примечательно, что боги и демоны-асуры, традиционно выступающие в легендах как враги, борющиеся за власть, представляют в Ч и противоположные воззрения первые видят абсолют в высшей, бестелесной сущности, вторые в духе наивного материализма отождествляют его с телом^[33].

Интересен в этом отношении и ряд более конкретных натурфилософских спекуляций Ч, открывающих нам раннюю стадию индийской естественнонаучной мысли. Таков вариант известного мифа о «яйце Брахмана» (brahmāṇḍa), из половин которого возникают земля и небо, из внешней оболочки — горы, из внутренней — облака и туман и т. д. (III.19). VI.2 и сл. рассказывают о творческом акте изначального божества — «Сущего» (sat), вошедшего во все и явившего имена и формы. Творцом, «согревающим» миры и производящим на свет различные объекты, неоднократно выступает Праджапати (II.23.2 и сл.; IV.17.1 и сл.).

Учение Праваханы Джайвали о «пяти огнях» (V.3 и сл.; ср. Бр, VI.2.9 и сл.), использующее ритуальную аллегорию, отражает ряд представлений о природных процессах. Первый огонь — «тот (небесный) мир», оплодотворенный верой («подношение веры»), рождает царя Сому. Сома приносится в жертву на втором огне — Парджанье (бог грозы), в результате чего возникает дождь. Подношение дождя на третьем огне — земле — порождает пищу; подношение пищи на четвертом огне — мужчине — порождает семя; наконец от подношения семени на пятом огне — женщине — рождается человек. Вообще отдельные феномены природы, как уже говорилось, неоднократно систематизируются в соответствии с тем или иным «должным» почитанием (напр., IV.5–8 и др.) Встречается ряд названий из фауны и флоры^[34]; при этом отдельные животные (бык, гусь, нырок, собаки) играют значительную роль в сюжете.

Можно предполагать, что в Ч заложены элементы учения о трех качествах, «гунах» (guṇa: sattva — rajas — tamas), получившего развитие в философской системе санкхья. В этой связи следует отметить, например, учение о трех «образах» — красном, белом и черном, присутствующих в огне, солнце, луне (VI.2–4)^[35]. Интересно учение о трех элементах жара, воды и пищи — грубейшем, среднем и тонком, формирующих все органы и способности человека^[36]. При этом в наивно-материалистическом духе утверждается, что разум состоит из пищи, дыхание — из воды, речь — из жара (VI.5; ср. VI.8.4). Из шестнадцати частей человеческого тела пятнадцать состоят из пищи (VI.7). Пища и вода — необходимое условие жизнедеятельности; без пищи человек неспособен ни мыслить, ни познавать (VII.9.1). Вообще в Ч уделено значительное внимание различным функциям организма, его способностям, состояниям и т. д.^[37] Здесь говорится, например, о росте человеческого зародыша (V.9.1), о продолжительности жизни (III.16), о состоянии умирающего (VIII.6.4–5), о частях сердца (III.13; VIII.6.1 и сл.) и т. д. Неоднократно описывается состояние глубокого сна, в котором исчезают все ощущения (IV.3.3; VI.8.1–2; VIII.6.3 и др.)^[38]. Весьма интересны взгляды Ч на природу дыхания, находящие себе параллели в других ранних упанишадах. Наряду с дыханием (prāṇa) как важнейшим принципом жизнедеятельности, первым среди всех жизненных сил человека (ср. I.2; V.1) здесь также различается пять видов дыхания (prāṇa, apāna, vyāna, udāna, samāna — ср. III.13), каждому из которых принадлежат определенные функции, связанные с жизнедеятельностью организма^[39].

Выше упоминались уже отдельные предписания Ч, определяющие характер ее этики, — прежде всего проповедь должного знания и почитания, без которых недостижимо высшее блаженство и бесплоден ритуал; знания, восходящего к постижению тождества субъекта и объекта (tat tvam asi). Здесь содержится также ряд других предписаний более практического характера. Таково рассуждение о трех «ветвях» долга: в первую входят жертвоприношения, изучение вед, подаяние; во вторую — подвижничество; в третью — ученичество, пребывание в доме учителя и умерщвление плоти в его доме. Это, по-видимому, отражает учение о четырех жизненных состояниях (āsrama), примерно совпадая соответственно со 2, 3–4 и 1-й ашрамами (ср. прим. II.23.1; см, также IV.10.1; V.10.1; 3 и др.)^[40]. В III.17.4 в качестве основных добродетелей перечислены подвижничество, подаяние, честность, ненасилие, правдивость. В то же время ничтожные люди преданы ссорам, клевете, злословию (VII.6.1). Говоря о своем царстве, Ашвапати Кайкея похваляется тем, что в его стране нет воров, скупцов, пьяниц, людей, не возжигающих жертвенный огонь, невежд, распутников и распутниц (V.11.5). В другом месте среди преступлений перечисляются кража золота, пьянство, осквернение ложа учителя, убийство брахмана (V.10.9).

Первостепенное значение придается намерению, с которым действует человек. «Воистину, человек состоит из намерения (kratu). Какое намерение имеет человек в этом мире, таким он становится, уйдя из жизни. Пусть же он исполняет свое намерение» (III.14.1). В тесной связи с поведением человека в жизни стоит его посмертная судьба — путь, по которому он пойдет после смерти (V.10; ср. выше, стр. 18)^[41].

Обилие реалий из разных областей социальной жизни, культуры, быта делает Ч важным источником для изучения древнеиндийской истории. Достаточно сказать, что здесь насчитывается свыше 50 терминов, связанных с социально-политическими отношениями^[42]. Таковы прежде всего сведения о варнах, особенно о брахманах и кшатриях. С одной стороны, в полном согласии с традицией, первые неоднократно выступают как жрецы, исполнители ритуальных обязанностей, домохозяева (cp. V.11.1), наставники (напр., Уддалака); кшатрии же — как цари (Ашвапати). Вместе с тем, подобна тому как это засвидетельствовано в Бр и некоторых других упанишадах^[43], кшатрии часто соперничают с брахманами, выказывая себя более сведущими в высшем знании. Так, кшатрий Правахана Джайвали обнаруживает более глубокое понимание самана, чем его собеседники-брахманы (I.8–9). Тот же Правахана наставляет самого Гаутаму (или Уддалаку), т. е. одного из крупнейших брахманских авторитетов, пёредавая ему учение о пяти огнях. При этом Правахана замечает, что до Уддалаки «знание это никогда не переходило к брахманам… это учение принадлежало лишь кшатре»(V.3.7; ср. Бр. VI.2.8.). Царь Ашвапати передает шести брахманам учение об Атмане (V.11 и сл.). Меньше сведений содержит Ч о вайшьях и шудрах, хотя и упоминает их. В частности, «шудра» употреблено, быть может, как синоним человека, недостойного приобщиться к знанию, — так называет Райква брахмана Джанашрути (IV.2.3;5). В соответствии с брахманской традицией чандала упомянут как «нечистый» (V.10.7); с другой стороны, «нечистота» его перестает существовать для того, кто достиг высшего знания (V.24.4), а в III.16.7 в качестве образца благочестия упомянут Махидаса Айтарея, который, согласно традиции, был сыном брахмана и шудрянки^[44] Сатьякама Джабала не может назвать учителю имя своего отца, и все же тот берет его в ученики, считая, что не брахман не мог бы так говорить с ним, как говорил Сатьякама (IV.4.5). Достойному поведению, таким образом, придается больше значения, чем самому происхождению. Все это позволяет предположить, что Ч, как и некоторым другим поздневедийским текстам, по-видимому, свойственно новое, не столь ортодоксальное отношение к сословным различиям — факт этот, возможно, связан с некоторыми уже отмеченными выше (стр. 14–15) социальными процессами^[45].

Не останавливаясь на всех реалиях Ч, относящихся к индийскому быту (см. соответствующие примечания, а также цитированные работы Вималананды в CS и В. Мишры), мы приведем здесь лишь несколько примеров. Таковы сведения об ученичестве, о порядке инициации, об обязанностях ученика в доме учителя (присмотр за домашним очагом, пастьба скота и т. д.) — cp. IV.4 и сл.; VI.1.1–2 и др.^[46]; о различных отраслях знания, известных в период составления Ч, — VII.1.2^[47]; о музыкальном искусстве — способы ритуального песнопения, пение под аккомпанемент лютни — I.7.6 и т. д. Уже отмечались сведения о различных жизненных стадиях (например, домохозяина — cp. II.23.1; V.10.1; 3; VIII.15). Отдельные реалии относятся к правовым обычаям (испытание виновности — VI.16), семейным отношениям, жилью, домашней утвари, украшениям, еде, средствам передвижения, развлечениям (бег вперегонки — I.3.5, игра в кости — IV.1.4; 6) и т. д.^[48]

Являясь произведением прежде всего дидактическим, своего рода сборником поучений и размышлений, Ч одновременно представляет собой и интересный литературно-художественный памятник. Дидактические функции здесь, как и в некоторых других упанишадах, осуществляются с помощью ряда литературных приемов, делающих изложение более живым, наглядным, в известной степени даже драматичным^[49]. Прежде всего это прием диалога или беседы нескольких лиц. Такие разговоры служат обычно обрамлением нескольких глав и даже целых частей (напр., Шветакету и затем его отца с Праваханой — V.3-10; шести брахманов с Ашвапати — V.11 и сл.; Уддалаки со Шветакету — VI; Санаткумары с Нарадой — VII и др.)^[50]. Излагая свои мысли, говорящий иногда вводит загадки — напр., пять вопросов Праваханы Шветакету (V.3.2–3); загадка ученика Шаунаке и Абхипратарину об одном божестве, поглотившем четырех (IV.3.6), и др. Встречаются риторические вопросы (cp. I.1.4; VI.2.1–2; 8.4; 6).

Очень часты сравнения — как краткие (напр., I.4.3; 6.7; 12.4; III.13.8; IV.16.5; V.24.1; 5; VI.1.4–6; VIII.3.2), так и развернутые аллегории: мир сравнивается с ларцом (III.15.1–3); периоды жизни человека — с жертвенными возлияниями (III.16); встречаются сравнения с игрой в кости (IV.1.4; 6; 3.8), с жертвенным огнем (V.4–9); ряд аллегорий содержат поучения Уддалаки об Атмане (VI.7-16) — например, сравнения с разжиганием огня, реками, впадающими в море, плодом смоковницы, заблудившимся человеком и т. д.^[51]

Характерна афористичность отдельных выражений. Таково, например, неоднократно повторяющееся tat tvam asi (VI.8.7; 9.3; 10.3; 11.3 и сл.), определение Атмана (VIII.7.1; 3) и др.^[52]

Распространены повторы — буквальные или с незначительными вариациями — отдельных выражений, анафоры, эпифоры и т. п.^[53] — напр. I.10.9-11; II.4–9; II.11.2 (ср. 12.2 и 13.2); III.1.3–4 (ср. 2.2–3 и 3.2–3 и сл.); III.14.3 и 4; V.l; V.12.2 (ср. 13.2 и 14.2 и сл.); V. 20–23; VI.4.1–4; VII.1.5 (ср. 2.2 и 3.2 и сл.); VIII.2.1-10. В некоторых главах встречаются удвоения заключительных фраз или отдельных их слов (I.3.12; 5.5; 7.9 и др.) — возможно, с целью обратить внимание на важность повествования или на завершение очередного отрывка (ср. ниже, стр. 29)^[54]. Местами вводятся объяснения тех или иных понятий, сводящиеся обычно к наивному этимологизированию, лишенному какой-либо научной ценности; ср. I.3.6 — удгитха; III.12.1 — гаятри; VIII.3.5 — са-ти-ям и др.

В повествование часто вводятся отдельные сюжеты. Уже говорилось о некоторых мифах, использованных здесь (борьба богов с асурами — I.2.1–9; яйцо Брахмана — III.19 и др.). Отдельные сцены носят весьма живой характер^[55] — вот бедняк Ушасти из деревни, опустошенной градом, просит бобов у богача (I.10.1–5); вот несколько собак весьма правдоподобно имитируют жрецов (I.12), вот Упакосала, погруженный в отчаяние и думающий о смерти из-за того, что учитель не хочет обучать его. Действующие лица отнюдь не стереотипны — некоторые из них наделены запоминающимися характеристиками^[56]. Таковы, например, полный благочестия и смирения Джанашрути рядом с мудрым, но довольно неприветливым Райквой (IV.1–2); Сатьякама, суровый к ученику, и его сострадательная жена (IV.10.1–3); самодовольный Шветакету (VI. 1.2) и опечаленный Нарада, надеющийся найти облегчение в познании Атмана (VII. 1.3); недалекий и удовлетворяющийся любым объяснением Вирочана рядом с пытливым и неудовлетворенным Индрой (VIII.7 и сл.).

Язык Ч, как и некоторых других ранних прозаических упанишад, по-видимому созданных до Панини (Бр, Айт, Та), приближается к языку брахман^[57]. Отдельные отрывки буквально или почти дословно повторяют Ригведу: напр. III.12.6 — PB, X.90.3; III.17.6 — PB, VIII.6.30 и I.50.10; V.2.2. — PB, X.121.7; VI.2.1–2 — РВ, X.129.1^[58]. Среди ранних упанишад Ч, судя по языку, по-видимому, не самая архаичная и уступает Бр, в которой, в частности, как уже отмечалось, засвидетельствовано больше случаев отделения приставки от глагола (23 или 24 к 9)^[59]. При этом язык Ч, возможно, сохранил следы влияния пракритских форм, — например, прозвище Bhallākṣa (IV.1.2), предположительно толкуемое как Bhadrākṣa^[60](cp.V.11.1; 14.1 — Bhāllaveya).

Все части Ч примерно одинаковы по объему. При этом количество глав в каждой из них различно (I — 13, II — 24; III — 19, IV — 17, V — 24, VI — 16, VII — 26, VIII — 15), но и сами главы весьма различны по объему и содержат от одного до десяти — пятнадцати параграфов^[61]. Деление на главы довольно условно — границы главы далеко не всегда соответствуют границам сюжетно и композиционно завершенного отрывка повествования^[62]. Такие отрывки весьма расходятся между собой по числу глав — от 1 до 26 (вся седьмая часть). Конец этих отрывков, как уже говорилось, видимо, отмечается повторами отдельных слов (I.3.12; 5.5; 7.9; 9.4 и др.). Ниже приведена таблица, где отмечено соответствие отдельных отрывков тому или иному числу глав (в первом ряду для каждой части приведено членение по П. Дейссену; во втором — по А. Фуше)^[63]:

В целом видно, что первая половина Ч (особенно части I–III) носит более раздробленный характер; вторая половина — более компактный. Это, по-видимому, естественно, если учесть, что в первой половине преобладают отдельные рассуждения, почти не объединенные каким-либо композиционным приемом, в то время как во второй половине текста в качестве такого приема выступает беседа, связывающая отдельные рассуждения в единое сюжетное целое^[64]. Возрастание удельного веса таких бесед по частям памятника видно из следующих данных^[65].

I: 4 главы из 13 (8–9— брахманы и Правахана; 19–11 — Ушасти и жрецы).

II: 0 глав из 24.

III: 0 глав из 19.

IV: 15 глав из 17 (1–3 — Джанашрути и Райква; 4–9 — Сатьякама; 10–15 — Упакосала).

V: 22 главы — из 24 (3-10 — Уддалака и Правахана; 11–24 — шесть брахманов и Правахана).

VI: 16 глав — из 16 (1-16 — Уддалака и Шветакету).

VII: 26 глав из 26 (1-26 — Нарада и Санаткумара).

VIII: 6 (или 9) глав из 15 (1–3 — ученики и учитель (?); 7-12 — Праджапати, Индра и Вирочана).

Определение хронологической соотнесенности отдельных эпизодов Ч (как и для Бр) крайне ненадежно. Отдельные отрывки допускают возможность распределения в весьма широких хронологических рамках. Вот, например, такое распределение частей Ч, согласно Белвалкару и Ранаде^[66].

Распределение это, основанное на сравнении отдельных текстов упанишад, отнюдь не представляется бесспорным. Так или иначе, если даже допустить, что отдельные части Ч восходят к устным и письменным источникам разных периодов^[67], следует иметь в виду, что индуистская аудитория воспринимала и воспринимает этот памятник целиком, в единстве всех его частей. Такому восприятию, по-видимому, содействовали определенные параллелизмы в структуре текста Ч, прослеживающиеся на всем его протяжении, во всех его частях. Эти внутренние закономерности проявляются и в некоторых упоминавшихся уже особенностях языка и стиля ряда глав и параграфов, и в зависимости величины каждого законченного отрывка от характера изложения (беседа, безличное повествование), и в принципах описания отдельных реалий — например, весьма употребительное деление на триады: ср. II.23, IV.11 и сл.; VI.2 и сл. (параллелизмы, отмеченные Пшилуским^[68]). Мы упоминали уже о рекомендации должного знания — «внутреннем» ритуале, красной нитью проходящем через весь текст. Весьма характерна в этой связи подача сведений о мифе и ритуале — так, например, однократно или несколько раз встречающееся сочетание определенного догматического положения с рекомендацией должного знания, обрамленное какой-либо несложной сюжетной канвой [условно обозначенное как М (n M_dR_i)]^[69], является примерной схемой значительного числа глав Ч на всем ее протяжении. Можно сказать, что в формально композиционном отношении Ч представляет собой значительно более компактный текст, чем Бр с ее разрывом между 1-4-й и 5-6-й частями^[70].

Весьма существенной структурной особенностью, связывающей воедино текст Ч (как, впрочем, и некоторые другие древнеиндийские тексты), следует также считать уже отмеченное (ср. стр. 18) неоднократное провозглашение тождеств, связывающих различные феномены действительности и выступающих как предмет должного знания. Эта особенность, по-видимому, может быть плодотворно использована для характеристики всего памятника в целом как единой знаковой системы. Так, нетрудно заметить, что описание оперирует здесь рядом уровней (например, ритуальный текст — ритуальная процедура — человеческий организм и т. д.), причем элементы отдельных уровней поставлены во взаимно-однозначное соответствие друг с другом. Характер этих соответствий, варьирующихся в различных контекстах, достаточно произволен — тем не менее, мы можем говорить о проходящей красной нитью через весь памятник тенденции к созданию изоморфных конструкций^[71]. Наглядное представление о таком изоморфизме мы пытались дать с помощью таблиц к комментарию соответствующих глав.

Как уже отмечалось выше, Ч содержит параллели с поздневедийской литературой — Джайминия упанишад брахманой, Шатапатха брахманой, другими ранними упанишадами, прежде всего Бр (учение об Атмане, Брахмане, жизненном дыхании, пяти огнях и т. д.), с памятниками эпической литературы^[72]. Вместе с некоторыми другими упанишадами Ч оказала воздействие буквально на все направления индийской философии — прежде всего на веданту, в значительной степени основанную именно на этих текстах, а также на ряд положений буддизма, санкхьи, на Бхагавадгиту и т. д.^[73] Так, например, параллели с буддийскими воззрениями можно усмотреть в рассуждениях о посмертных путях, ведущих человека к конечному освобождению или к новым рождениям (cp. IV.15.5; V.10; VIII.14 и др.); о связи бытия с небытием (VI.2.1); о важности намерения, с которым совершается действие (III.14.1), и т. д.^[74] Уже упоминались отдельные элементы учения о гунах, повлиявшие, по-видимому, на развитие санкхьи^[75]. Традиция неизменно включала Ч в число главных упанишад, привлекавших внимание крупнейших индийских философов — Шанкары (VIII–IX вв.), Рамануджи (XI в.) и др., которые посвятили специальные комментарии этой упанишаде. Такое внимание к Ч характеризует индийскую философскую мысль на всем протяжении ее истории вплоть до настоящего времени.

История изучения Ч в новое время тесно связана с общим оживлением интереса к упанишадам в XIX в. как в самой Индии^[76], так и за ее пределами. Издания текста и переводов Ч неизменно входят в издания главных упанишад, начиная с латинского перевода Анкетиля Дюперрона (Oupnek’hat, vol I–II, Argentorati, 1801–1802), сделанного с персидского (перевод 50 упанишад, завершенный в 1657 г.), и кончая изданиями последних лет.

Не останавливаясь на всех изданиях и исследованиях Ч, мы отметим здесь лишь отдельные публикации, главным образом те, которые были нами использованы^[77].

Одним из первых издал текст Ч Э. Роер (Калькутта, 1850 — вместе с комментариями Шанкары и Анандагири). Важную роль в изучении памятника сыграло издание О. Бетлингка (СВ). Последний использовал издания Роера, Дживананды Видьясагары (Калькутта, 1873) и другие работы, а также три рукописи Ч из библиотеки Тюбингенского университета, что позволило ему исправить ряд ошибок предыдущих издателей^[78]. Полагая, что традиционный комментарий (Шанкары) мало что может дать для разъяснения текста, Бетлингк основывался на чисто филологических конъектурах. Этот подход отразился и в его немецком переводе Ч (СВ), как правило не учитывающем традиционных индийских толкований^[79], — перевод этот нельзя назвать буквальным, он выполнен довольно свободным языком.

Несколько другой подход к тексту Ч отличает М. Мюллера, в значительной степени учитывающего в своем английском переводе (UM, I.1-144) традиционные толкования, прежде всего Шанкары. Немецкий перевод П. Дейссена (SU), хоть и спорен в толковании отдельных мест, весьма ценен многочисленными параллелями из ведийской и более поздней законодательной литературы. Далее следует назвать издание Э. Сенара и А. Фушеш (CSe), снабженное французским переводом en regard, — оно учитывает опыт предыдущих исследователей и одновременно дает ряд интересных замечаний к тексту; тщательно прокомментированный итальянский перевод В. Папессо (СРа). Среди последних изданий отметим публикацию С. Радхакришнана (PU, 337–512), снабженную английским переводом и подробным комментарием; перевод С. Радхакришнана отличается большой точностью и литературными достоинствами. Весьма детальный комментарий, основанный на Шанкаре, дает издание Свами Свахананды (CS) — здесь текст также сопровождается точным английским переводом; книге предпослано обстоятельное исследование Свами Вималананды. Новое авторитетное издание текста вместе с немецким переводом, исследованием и обстоятельными комментариями было недавно предпринято В. Моргенротом (СМо), основывавшемся прежде всего на издании СК и использовавшем обширную литературу вопроса^[80]. ...