Как просрать всё

ДИМА ИВАНОВ

ПИ АР ДОБРА,

или

КАК ПРОСРАТЬ ВСЁ

РОМАН-БЛОГ

От автора

Дорогой читатель! Вы – молодец! Вы поступили правильно. Вы купили новый роман. Он удался. Написан он от первого лица, в единственном числе. Хотя в романе жестоко приведен портрет целого поколения - знавшего многое, но просравшего все. В этом смысле, роман можно было бы написать от первого лица во множественном числе, говоря «мы». Но роман автобиографичен, и это придало бы повествованию шизоидный характер, потому что – кто это - «мы»?

Написан роман современным, живым языком, современным, живым человеком, и открывает новую, пахнущую типографской краской страницу великой русской литературы. Абсолютная новизна романа в том, что под собою он погреб все бесценные наработки русской литературы. Нет в нем единства места, единства времени, нет даже единства мысли. Это роман-блог. Он состоит из множества ничем, или почти ничем не связанных историй, прогонов, замутов и затупов. Да, у романа нет единой композиции. Но есть герой. И есть катастрофа, которая с ним случилась. А это всегда интересно. Это роман-катастрофа. Это история поэта, жившего во времена пи ара. Как жившего? Да, в общем, весело. Хотя и недолго.

Появление такого романа весьма актуально ныне, в период расцвета наунитазной литературы. Да, сегодня русская литература переживает, впрочем, как и всегда, сложные времена. Сегодня у русского писателя две думки, две тревоги: достаточно ли он ненормален, чтобы остаться в веках, и достаточно ли он нормален, чтобы пробиться сегодня. Тем более отрадно, что в столь тревожное для русской литературы время на ниве словесности вырос такой мощный сорняк.

Привыкший во время чтения не развиваться, а развлекаться читатель - не будет разочарован. В романе есть все, что читатель так любит: секс и наркотики, гламур и анти-гламур, поэзия и проза. На страницах романа читатель встретит не только множество печально неизвестных персонажей, но также множество известных: тут и Алла Пугачева, и Жанна Агузарова, и Земфира, и Николай Васильевич Гоголь, и Борис Николаевич Ельцин, и Пол Маккартни, и конечно, Виктор Цой. Совпадения имен некоторых героев с реальными персонажами случайны и юридически ничтожны, что, впрочем, можно сказать в полной мере и об этих героях.

Роман представляет большой интерес для наркоманов и алкоголиков, анонимных и не анонимных, людей искусства, композиторов и дирижеров, певцов и танцоров, поэтов и прозаиков, анонимных и не анонимных. Книга будет поучительна для молодежи, ведь герой романа – молодой человек, так и не ставший старым. Читателю среднего и старшего поколения книга также будет полезна, для чтения в обрыдшем домашнем кругу или в дальней дороге в ненавидимый всей душой офис.

Многие открытия автора, изложенные в романе, возможно, натолкнут читателя и на такие открытия, до которых не смог или не захотел дойти автор. Эта книга – честный, хорошо иллюстрированный путеводитель по потемкам души автора и кромешной тьме эпохи, в которой автору выпало жить, не сдаваясь.

Этот роман я посвящаю своим друзьям, которых больше нет – либо потому, что они умерли, либо потому, что они живы.

Дима.

Мой долг

Мой долг – рассказать, как все это со мной случилось. В другой ситуации я не стал бы об этом рассказывать, потому что это не престижно. Я имею в виду, это не престижно – рассказывать о том, как просрал всё. Всю свою жизнь.

Но долг писателя заставляет меня рассказать людям о том, как это легко, и как это опасно, и как это радостно – просрать всё. Всю свою жизнь.

Конечно, я не одинок. И я не новатор. В том смысле, что и до меня немало было таких, как я - просравших всё. Именно поэтому они и были – герои.

Вот сейчас все говорят – нет современного героя! Искусствоведы в панике. Искусствоведы говорят: мы не видим героя. Нет героя. Где герой? Нет его. Беда? Да. А ведь искусствоведы, хоть чаще всего они и извращенцы, в данном случае, правы. Плохо без героя. Когда нет героя, искусству нечем заниматься. Потому что искусство без героя это что? Псевдоискусство. Сейчас вокруг – одно псевдоискусство. Делают его люди, которые с радостью бы делали искусство. Но они не могут. Потому что нет героя. Потому что на том месте, где раньше были герои, сейчас - пидарасы. Грустно.

Онегин и Татьяна

Да, я не одинок. Кто в первую очередь приходит на ум? Конечно, Евгений Онегин. Широко известно, что созданный гением Пушкина герой просрал все: имение, состояние и, наконец, Татьяну. Онегина, как истинного героя, огорчила только последняя потеря. Потому что во все времена имение и состояние было герою не важно. Нет, состояние было для героя важно - в смысле, его внутреннее, чаще всего, сумеречное состояние. Но это другое.

Вспомним, отчего наиболее сильно расстроился Евгений? Оттого, что просрал Татьяну. Она любила его, но он был слеп, как крот, и проглядел Татьяну – потому что был эгоистом.

Здесь уместно признать, что герои всегда – эгоисты, и зачастую именно это приводит их к полному просеру. Когда Онегин просрал весь баблос, это его не огорчило. Хотя потеря баблоса ведет к потере респекта. Но Евгений был героем и знал: даже если он просрет весь баблос, а с ним – и весь респект в современном и отвратительном ему обществе, у него все равно останется еще огромный запас самореспекта. А это для героя главное. Герой может просрать все, но не может просрать самореспект. Потому что герой, который знает про себя, что он уже не герой – это уже не герой. Это пидарас какой-то. Которых во множестве я наблюдаю в современном и отвратительном мне обществе.

Честный, негритянский ум Пушкина точно вывел эту главную тему в жизни героя – Евгений сначала просрал баблос, потом – любовь, и вот тут только реально – расстроился. Как правило, после этого следует кончина героя, которую Пушкин не стал описывать, так как ему было это трудно, ведь он любил Евгения. Но, конечно, он об этом прекрасно знал как автор. Мы можем быть спокойны за пушкинского героя: просрав любовь, Евгений Онегин долго не прожил. Что это за герой, который, все просрав, после этого еще долго живет? Это уже не герой. Это пидарас какой-то. Которых во множестве я с чисто онегинским отвращением наблюдаю в современном мне обществе.

Джим Моррисон и его папа

Другой показательный пример, с которого брали пример многие, мои покойные друзья – это, конечно, Джим Моррисон. Вот герой так герой. Упрекнуть Джима не в чем. Конечно, многие упрекали Джима – что рано умер, что оставил после себя мало альбомов и много вопросов. Но это не геройские вопросы и не геройские мазы. Потому что главная геройская маза – это оставить после себя обязательно короткий, и обязательно трагический след.

Джим принадлежал к великому поколению, просравшему все. Будучи мажором, сыном адмирала, Джим рано понял, что вокруг него и в окружении папы – одни пидарасы, и его самого, адмиральского сынка, ждет та же участь. Но Джим не мог с этим смириться. Он связался с хипами, те его поддержали, он присел на герыч, засел в студии звукозаписи, оставил короткий трагический след, после чего, не затягивая, просрал все. Здоровье, группу «Дорз», многочисленные поэтические планы. Но что такое, в сущности, поэтические планы? Это только у пидарасов могут быть планы – издать полное собрание сочинений и перевести его на языки экономически развитых народов. (Потому что экономически отсталым народам переводная поэзия не нужна, у них, как правило, до хуя своей поэзии, так что и свою-то девать некуда, а вот экономически развитые народы своей поэзии не имеют, и поэтому вынуждены читать в переводах чужую).

Да, Джим прожил свою короткую жизнь как герой. Он просрал все, но не просрал главное – он остался героем. Он положил свой мощный хуй на современный ему американский истэблишмент. Хуй поэта пережил его. И мы и сегодня наслаждаемся замечательными подвигами Джима, сохранившимися на аудио- и видео.

Лексические нормы

Здесь, наконец, следует – то есть, пора уже - сделать отступление по поводу лексических норм в данном произведении. Читатель, вероятно, заметил, что в тексте нет-нет, а встречается слово «хуй». Автор, конечно, понимает в полной мере, что употребление таких слов может оттолкнуть неподготовленного читателя и что еще более страшно для автора – неподготовленного издателя. В этой связи автор даже размышлял, не обойтись ли ему вовсе без подобных терминов. Но очень скоро автор пришел к пониманию, что без слова «хуй» разговор о героях и полном просере будет до обидного неполным. Что позволить автор категорически не может - ни себе, никому. Тогда автор стал размышлять, не стоит ли подготовить неподготовленных, то есть, сделать специальный комментарий, в котором объяснить неподготовленному читателю и издателю, что в данном произведении слово «хуй», как и другая непотребщина, употребляется в совершенно особенном смысле. То есть, часто под словом «хуй» автор понимает не столько собственно хуй, то есть, пенис – Джима Моррисона, Джона Леннона, и других безупречных героев. (Хоть в тексте есть отдельные фрагменты, когда под словом «хуй» понимается именно пенис Джима Моррисона – см. выше). Но чаще под этим словом автор понимает символ, своего рода флаг непокоренной главы героя. Таким образом, хуй героя дорастает до сверх-символа, максимального знака, который может быть употреблен автором.

Русская традиция

Что касается русской героической традиции, то здесь такое понимание слова «хуй» как высшего знака наиболее заметно. Не секрет, что когда нигеры пишут на заборе слово «fuck», они чаще всего понимают его буквально, то есть, они пишут о том, о чем мечтают – ведь для человека так естественно писать на заборе о том, о чем он мечтает. Мечтали нигеры во все времена о приятных вещах – чтобы собираться вместе на улицах черных районов, петь, виртуозно играть на музыкальных инструментах, танцевать и спариваться с негроидными женщинами. Принято считать, что исключение представлял собой Мартин Лютер Кинг, который мечтал о равноправии для нигеров, но, по мнению автора, Мартин Лютер Кинг лишь упорно добивался равноправия нигеров, из-за чего и был убит белыми, а мечтал он о том же, о чем и другие нигеры, более того, если бы Мартин Лютер Кинг добивался бы того, о чем мечтал, остался бы жив, и стал бы рэпером, т.е. богатым нигером, уважать которого приходится даже белым. Здесь, кстати, открывается важная хуйня: добиваться следует того, о чем на самом деле мечтаешь, а не гнать по социалке, что беспонтово, и еще и опасно. Тут можно вспомнить роковой проеб Джона Леннона, который погнал по социалке, стал воевать против Белого Дома и войны во Вьетнаме, вместе с Йоко Оно, вместо того, чтобы просто и вечно пороть одаренную японку, и это опасное гонево стоило жизни Джону, и стоило Джона - бедной японке.

Очевидно, что джаз, блюз, соул, рэп и грязные танцы являются для нигеров лишь нехитрым способом понравиться своим нигершам и получить право спаривания. Поэтому нигеры и пишут на заборе слово «fuck», имея в виду то, что русский человек с присущей ему теплотой называет поркой.

Совсем из других побуждений пишет слово «хуй» на заборе русский человек. Не секрет, что слово хуй на заборе издревле на Руси (со времен Ярослава Мудрого) часто пишут не только и не столько подростки (подростки в этом плане наиболее близки к нигерам – см. выше), но и взрослые люди, отцы, иногда даже деды, уважаемые на работе и в обществе люди. Почему они это делают?

Когда взрослый русский человек пишет на заборе слово «хуй», он имеет в виду, конечно, не хуй, предмет хоть и радостный, но понятный. Он говорит о себе – предмете непонятном и чаще всего, безрадостном. Он дает себе наиболее точное и емкое определение. Русский человек поступает честно, когда таким образом говорит, кто он есть на земле – тем более что, как правило, в этот момент его никто не видит, а это всегда облегчает честность признания перед самим собой и Богом. Некоторые русские люди – именно они наиболее интересны автору, так как они и есть герои, - пишут это слово на заборе, напротив, когда их все видят. В этом есть мужество. Слово «хуй» на заборе, написанное по-русски – это всегда крик, обращенный в космос, это протест, это тоска по несостоявшемуся празднику, и, конечно, это понимание собственной малости. Под бездной.

Вот в таком смысле. Все это видится.

Малые частицы

Однако позже автор понял, что все это сложно, и что все это тем более отпугнет неподготовленного читателя и издателя. Почти потеряв надежду найти выход из этой ситуации, автор даже позорно размышлял, не замаскировать ли слово «хуй» каким-то не обидным и приемлемым для издателя и читателя образом - так, чтобы смысл оставался пронзительно ясен, а внешняя грубость термина ушла. Вертелись в голове автора такие модуляции, как, к примеру, «хуц». Например: Онегин положил свой хуц на светский Петербург. Получалось, вроде бы, довольно понятно и точно, и вместе с тем, не грубо. Хуц – в этом есть какая-то даже интеллигентность, это похоже на фамилию какого-то физика, еврея. Так и видится статья в энциклопедии: Иосиф Яковлевич Хуц, академик, друг Иоффе. Фотография: бородка, над ней – взгляд мудрый и печальный, уставший от формул. Хуц всю жизнь работал как проклятый, чтобы на закате лет, уже перед смертью, открыть, вывести на кончике карандаша новую малую частицу, это престижно считается у физиков – на кончике карандаша вынуть из тьмы какие-то частицы, столь малые и жалкие, что никому, кроме открывателя, не нужные. Но важные для понимания законов строения Вселенной. Иосиф Яковлевич открыл новую малую частицу, позвал любимого ученика, показал ему частицу, все ему про нее объяснил, потом подарил ученику свой любимый старый микроскоп, дошел до своего любимого диванчика без одной ножки, и умер.

Так оно чаще всего и бывает: для понимания законов строения Вселенной нужно найти частицу самую малую и жалкую. Автор находит это грустным. Затем открыватель находит эту частицу, но счастья открытья ощутить не успевает, так как силы покидают его, слишком много он отдал их науке. Ученый по концовке гибнет. А мысль его живет. Автор находит все это реально трагической хуйней.

Итак, хуц. Но - нет и еще раз нет! Тут автор понял, что есть в этом что-то стыдливое и позорное, это как прикрыть хуй Джима Моррисона фиговым листком – что хоть и придало бы Джиму определенную античность, но порядком огорчило бы его.

В конечном итоге автор принял мужественное решение смотреть правде в глаза. Это страшно, но честно. Поэтому здесь и далее в тексте хуй будет фигурировать как хуй, а не как физик И.Я. Хуц или как туманный смысловой изъеб. Да, таким смелым решением автор решительно отсекает многомиллионную армию неподготовленных читателей и издателей, сделав ставку на подготовленных – а их мало. Но в этом - героизм автора, потому что о героях моральное право говорить имеет только герой.

Мосфильм

Продолжая разговор о героях и просере, нельзя не вспомнить тусовку Олега Даля, Владимира Высоцкого, Василия Шукшина. Это было крепкое водочное тусэ. У них просто не было мазы взять ЛСД и кокос, как у Джима Моррисона, поэтому они собирались на «Мосфильме» и убивались водкой.

Водка – чисто русский геройский замут. Почему так рано ушли из жизни эти славные честные люди? Потому что водка – это короткий путь к успеху. А что такое успех для героя? Это почувствовать себя героем и отъехать. Водка, водка, фильмы, книги, водка, водка, дружба, любовь, водка, водка, книги, песни, водка, водка, печень, сердце, всё. Герои идут прямо к цели. Герои не виляют жопой, как пидарасы. Потому что только у пидарасов целью может быть жизнь и все ее блага. Цель героя – смерть. И все ее блага. Посмертная слава, посмертные издания, посмертные гонорары – для пидарасов-наследников. Характерно, что герои никогда не могут воспользоваться благами своей цели. Именно поэтому они - герои.

Широко известно, что Олег Даль, Владимир Высоцкий, Василий Шукшин - один хуже другого - чувствовали себя в современном и противном им советском обществе. От этого они как-то жались друг к другу, духовно грелись, вместе бухали, и как следствие, так и отъехали – всей тусой. Это вызывает уважение. Во-первых, хорошая организация, синхронность. Они заимствовали ее у пловчих-синхронисток. Синхронно выставили стройные ноги на прощание, и под трагический музон синхронно погрузились. Во-вторых, непримиримость. До конца. Компромиссы не хиляют. Таковы уж герои.

Сейчас все только изображают героев. Например, в кино. На том же «Мосфильме» - где герои? Нет их. Взял в руку пистолет – уже герой. Ну что это за герой? На экране – с пистолетом в руке, а в жизни – чистый пидарас, и голос тонкий.

Плохого кино больше, чем хорошего. Потому что хорошего всегда меньше, и дела у него плохи. В хорошем кино герой поступает как должно. Просирает. Что сделали «300 спартанцев»? Вышли тусой в 300 пацанов на миллионную армию пидарасов-персов, побились, по кайфу, потому что герои любят биться, и - проебались. Потому что герои всегда кайфуют от того, чего остальные боятся. Идем дальше. «Лицо со шрамом» – проебался. «Гладиатор» – проебался. «Последний самурай» – и тот проебался. Что еще мог сделать последний самурай? Открыть суши-бар? Нет. Никогда! Смерть – лучше суши. Вот так. Все герои проебались. Именно поэтому они – герои. Обидно? Да. Трагично? Песдец как.

Пол Маккартни

Изображать героя может любой пидарас. А герои не изображают героев. Скорее, наоборот: герои часто выглядят, да и ведут себя - как скотины. Это традиционная, чисто геройская маза. В основе ее лежит – варианта нет - протест. Так, кстати, можно легко отличить героев от мимикрирующих под них пидарасов. Герои часто выглядят как скотины. А пидарасы всегда опрятны и хорошо пахнут.

Многие и многие имена героев всплывают в этой связи. Это и крепкий Геракл, и умница Ван Гог, и упоминавшийся выше парень-мишень Джон Леннон. А вот Пол Маккартни, к примеру – явный пидарас: достаточно одного взгляда на его лживые коровьи чичи и многомиллионные вклады в банке, чтобы это понять. Но задача моя сейчас, конечно, не в том, чтобы перечислить имена героев. И уж тем более не в том, чтобы перечислить имена пидарасов, тем более, что их списки были бы в миллионы раз длиннее списков героев, и кроме того, эти списки постоянно надо было бы обновлять, а это адский труд, потому что каждую секунду на земле кто-то рождается, и чаще всего – это пидарасы, потому что герои рождаются редко, раз в сто или тысячу лет.

Пидарасы и геи

Здесь пора дать определение и часто встречающемуся в этом тексте термину – «пидарасы». Не путать «пидарасы» и «педерасты», то есть, геи. Пидарасы – не значит геи! То есть, не всегда они геи! Сексуальный аспект в этом термине не является определяющим. Более того: хоть и редко, но геи бывают не пидарасами, а наоборот, героями: широко известен гей и при этом не пидарас, а хороший вокалист и хороший человек – Фредди Меркюри; также педерастом, но пиздатым по своей экспрессивности балеруном и героем по жизни был Рудольф Нуриев.

Под пидарасами в этом тексте понимаются люди без стыда и совести, пустые и меркантильные, бездуховные и как бы выжженные изнутри – то есть, практически, большинство взрослого населения планеты. Пидарасов всегда большинство – это один из их принципиальных, существенных признаков. При этом пидарасов все время становится больше – за счет высокой рождаемости. А героев мало, и при этом их постоянно становится меньше – за счет высокой смертности.

Мой долг

Мой долг – на собственном примере рассказать людям, каково это - быть героем. Это будет интересно. Всегда интересно узнать, как кто-то проебался. Зеваки именно поэтому всегда прибывают на место катастрофы раньше врачей. Мой долг - рассказать о том, как я просрал то немногое, что имел. Жизнь. Не стоит осуждать меня за это. Ведь это был мой долг. Ведь это долг героя – считать жизнь парой старых джинсов.

Доволен ли я своим детством?

Конечно, проследить все надо с детства. Все прекрасное в человеке, и весь кал в нем – закладывается именно там, в раннем детстве.

Доволен ли я своим детством? Не всегда.

Сожалею ли, что детство прошло? Да. Еще как.

Все дети – хорошие люди. Я не верю в детей-пидарасов. Все дети смотрят на мир как на сказку, и все ждут чуда. Потом дети вырастают, и понимают, что их цинично наебали. В зависимости от того, какое решение они принимают в этой связи, они и становятся – либо пидарасами, либо – реже – героями.

Когда я говорю о своем детстве, я всегда расстраиваюсь. Потому что в нем было много солнца, а я был маленький.

Потом стало меньше солнца. Хотя солнце – это глобальное, пафосное светило. Его не может стать меньше. Но его стало меньше потом. Это факт.

В детстве я не знал, что впереди меня ждет полный просер. Вот почему мое детство было счастливым.

Полный просер – определение

Здесь следует уточнить само понятие – «полный просер».

Следует различать простой просер – он бывает не только у героев, он может случиться у рядовых пидарасов. Простой просер – это неудачный день, или невыгодный контракт, или - упавшая цена на акции. Также простой просер случиться может, например, на фоне соединения в желудке несоединимых продуктов, в этом случае он сопровождается газами. Впрочем, и невыгодный контракт, и упавшая цена на акции также нередко сопровождаются у пидарасов газами.

Сильно и очень невыгодно отличается от простого просера - так называемый, полный просер. Случается он только у героев, так как пидарасы полного просера боятся и не допускают.

Полный просер – это чисто геройская маза. Это быстрое и необратимое разрушение жизни, судьбы, и, как правило, самого организма героя. Иными словами, это скоротечный распад героя. На части, не подлежащие повторной сборке. Процесс этот, как правило, эффектен как зрелище, из-за чего нередко привлекает толпы зевак-пидарасов. Справедливости ради стоит сказать, что полный просер, в отдельных случаях, может – но только сознательно, это важно! – также сопровождаться у героев газами (см. выше о героях и скотском облике).

Новый год настает

Однажды мои папа и мама готовились к Новому году. Папу и маму я очень мало помню вместе. Потому что они мало прожили вместе. Мама ушла от папы, когда я был маленький, потому что он много пил и дрался. Я бы очень хотел узнать сейчас, почему он так много пил и дрался, потому что я знаю, от мамы, что на самом деле он был добрый. Мама говорит, что он много пил и дрался, потому что рано попал под дурное влияние друзей. Но я знаю, что это не так. Я сам провел под дурным влиянием друзей много лет. И знаю, что они ни при чем. Они сами мучаются.

Что-то есть такое внутри у человека, из-за чего он пьет и дерется. Что-то, что мучает его, а как избавиться от этого, он не знает. А окружающие его люди - вместо того, чтобы помочь ему, только говорят, что вчера он снова вел себя как скот, всех обидел, а себя унизил, и теперь все они, кто это видел, будут это долго помнить, и ни за что не забудут, и будут всегда об этом напоминать, потому что люди пять минут помнят хорошее и всю жизнь помнят плохое, и от этого возникает злость, и начинаешь невольно бить окружающих, за их памятливость.

Вот эта характерная мука, съедающая все внутри и снаружи – это чисто геройская тема. И обычные люди, даже близкие, понять ее не могут. Близкие просто хотят быть счастливы. Они обычно долго не хотят верить, что у них в семье появился герой. Потому что для семьи это всегда – большая беда.

В тот день папа не пил и не дрался. Он улыбался. Они с мамой вдвоем установили в комнате огромную елку. Мы жили тогда в доме с очень высокими потолками. Елка была огромная. Очень большая, и она пахла, как пахнет в детстве елка. Сильно. Потом папа и мама стали вешать на елку игрушки. Они были очень волшебные тоже. Их купил мой дедушка, он был чекист, палач. Он купил очень красивые игрушки, как-то достал их по своим секретным палаческим каналам, немецкие игрушки, таких тогда нигде не продавали. Это были фарфоровые католические домики, гномики, феи, в общем, всякая сказочная хуйня, очень красивая. Мама и папа мне показывали каждую игрушку, я любовался ею, а затем игрушка отправлялась на елку.

Скоро елка стала вся в игрушках. Папа зажег на ней гирлянду, это были маленькие лампочки в форме свечечек разных цветов. Они горели. В комнате мама выключила свет. Стало вообще жестко волшебно. Горели свечечки, переливались на елке игрушки. Я помню, что даже затаил дыхание, так это было красиво. Таинственно.

Потом мама и папа ушли из комнаты, резать мясо, на кухню. А меня оставили наедине с елкой.

Я долго ходил вокруг елки. Я смотрел на нее. Я тогда не знал, что все это навсегда запоминаю. Я бы это и не запомнил, если бы не то, что случилось потом. Я потянул одну игрушку. Хотел ее рассмотреть. Это был маленький сказочный домик, в маленьком его окошке очень уютно горел свет. Я помню, что мне очень хотелось попасть в этот домик, побыть там, внутри. Но это было невозможно, и я это понимал, несмотря на все свои странности, а в детстве я был странным, молчаливым, многие соседи даже думали, что когда я вырасту, я буду дебилом, и мама плакала, когда ей это говорили. Но потом она показала меня врачу, а он сделал мне снимок черепа, а потом, я помню, он смотрел снимок моего черепа, а мама, затаив дыхание, ждала, что он скажет, а он, улучив секунду, когда мама не видела, потому что смотрела на снимок моего черепа, вдруг подмигнул мне. А потом он сказал маме:

- У вас нормальный ребенок, поздравляю!

Я думаю, этот врач сам был такой же, как я. Он подмигнул мне, как бы говоря – не бойся, я тебя не выдам, мы должны поддерживать друг друга. Потому что это чисто геройская маза – поддерживать друг друга в мире, в котором все друг другом питаются. А героями питаются все. Героев всегда легко узнать по тому, что они стоят, точнее, чаще всего, лежат – на самом низу, на дне - пищевой цепочки. То есть, они никого не едят, потому что они и есть – еда.

Так вот, я не мог попасть внутрь волшебного домика. Тогда я решил хотя бы заглянуть внутрь его окошка. Там я предполагал обнаружить волшебство. Потому что я был уверен, что волшебство существует.

Я и потом, я даже когда вырос, я всегда, всегда – был уверен, что волшебство существует. У меня не было доказательств. Никогда не было. Но я всегда знал, что оно есть. Так всегда начинается полный просер. Он всегда начинается с волшебства. Точнее, с твоей уверенности в том, что оно существует. Ты начинаешь действовать так, как будто оно существует. Так ты и попадаешь в полный просер.

Мой папа, как оказалось, плохо закрепил елку. Или она была слишком большая и от этого – неустойчивая. Так бывает. Величие часто бывает напрямую связано с неустойчивостью, шаткостью, падкостью, наконец. Я всегда это чувствовал – да хотя бы на себе.

Когда я потянул игрушку, я потянул и ветку, от этого вся елка вдруг пришла в движение. Я помню, я успел посмотреть вверх. Я увидел, как сверху на меня падает огромная ель. Сверху на меня летели с разной высоты, как бомбы, игрушки. Они сыпались сверху, и взрывались, падая на паркетный пол. Потом елка накрыла меня полностью. Огромным, колючим, пахучим кошмаром. Это был настоящий, трагический, полный просер.

В ту секунду я подумал, что было бы спасением сейчас умереть. Потому что родители теперь меня – за то, что я сделал - будут жестоко убивать.

К моему огромному удивлению, меня не убили. Наоборот, мне очень повезло – так бывает в детстве, так бывает только в детстве. Мама испугалась за меня, и поэтому совсем меня не ругала. И даже сказала, что игрушки ей не дороги, а я почему-то – дорог, и что я могу их все разбить, если хочу, лишь бы сам был цел. А я заплакал – потому что мне, наоборот, стало очень жалко игрушки. И я подумал, что лучше бы я разбился, а игрушки уцелели. Когда я вырос, я потом много раз, при самых различных обстоятельствах - разбивался, исполняя это свое детское желание.

И еще я навсегда запомнил – что сказка может упасть на голову сверху, как бомба.

Слава и почести

Выше уже было сказано о том, что моя молчаливость во младенчестве была причиной серьезного беспокойства моей мамы. Она очень опасалась наследственности по линии папы. Ведь дедушка (отец папы) был чекист (палач), а его сын и мой папа – синяк (алкоголик). Мама очень боялась, что две эти романтические профессии наложатся как-то неудачно одна на другую, и в результате миру в лице ее сына явится монстр.

И действительно, я все время молчал. Все младенцы плачут, гукают, пукают – дают миру знать. О своем отношении к нему. А я молчал, и от этого у мамы все холодело внутри. Она думала, что все-таки все наложилось по линии папы.

Но однажды произошел случай, который избавил маму от этих тяжелых мыслей.

У нас во дворе жила девочка, дочка соседей. Она любила играть со мной. Ее звали Лиля.

Лиля была красивая. Мне очень нравилось, когда она брала меня на руки. Я хотел Лилю. Однажды Лиля – она не подозревала о том, что я ее хотел, и сюсюкала со мной, чмокала меня всюду, не подозревая, что от этого я еще больше ее хотел и именно поэтому писялся и какался, - однажды Лиля взяла меня на руки, и стала играть со мной в «ура». Лиля любила играть со мной, точнее, играть мной, в эту игру. Она подбрасывала меня высоко в воздух, и кричала: ура! Мне это нравилось. Как всякому герою, мне нравились слава и почести. Я улыбался. Улыбался я скупо - как подобает герою, которому почести нравятся, но которого они не слепят. И молчал.

И вдруг в тот памятный день Лилю неожиданно позвала ее мама. Лиля обернулась, на секунду отвлеклась. Я взлетел в очередной раз в небо, подброшенный смуглыми руками красивой девицы, женский голос кричал «ура», я летал в синем небе, было летнее утро. И вдруг – вместо женских рук – асфальт. Это был он – полный просер. Эпический, античный. Я упал. Было трагично. Все соседи повыбежали смотреть на беду. Моя мама сразу отъехала в обморок. Лиля тоже отъехала. Даже мама Лили отъехала, но она притворялась - она меня не любила, и была рада, что я упал.

И вдруг я закричал. Но что это был за крик! Младенцы так не кричат. Я кричал громко, долго, потому что я понял, что славы нет, и почестей нет, нет чуда, нет величия, нет женских рук, нет летнего утра. Ничего этого волшебного нет. Есть только асфальт. Я кричал как раненый кабан, как бешеный енот, я кричал, потому что мне было обидно и больно, больно и грустно.

Потом это вошло в привычку. В том смысле, что именно так я потом чувствовал себя всю свою жизнь.

Бабушка и будущее

Моя бабушка была красивая. Бабушки ведь бывают разные. Бабушки бывают горбатые, тусклые, бесформенные, страшные, никчемные. Конечно, это можно понять, ведь старость – не радость.

А моя бабушка была красивая. Прежде всего, нужно сказать, что бабушка была трансильванской цыганкой. Широко известно, что Трансильвания – родина графа Дракулы, вампира и романтика, и, насколько я знаю, родственника моей бабушки, по отцовской линии. У моей бабушки были обычные для цыган черные волосы и присущие только трансильванкам синие, пронзительно синие глаза. Холодные и очень гордые. А лицо у бабушки было матово-белое. Топ-модели бьются за это сочетание: черные волосы, синие глаза, белая кожа. И все равно топ-модели – макаки по сравнению с моей бабушкой. Наверное, потому, что она не добивалась своей красоты, а просто и обыденно носила ее на себе, как платок.

Так случилось, что моя бабушка воспитала меня. Ведь мой папа не смог воспитать меня, потому что он синячил и в его голове постоянно пели цыгане вот так: Ай-нэ-нэ-нэ, ай-нэ-нэ! Это свело папу в могилу. А мама тоже не смогла воспитывать меня, потому что в голове папы пели цыгане, ай-нэ-нэ-нэ, и на маму легла вся ответственность за меня, поэтому маме пришлось много работать, чтобы меня обеспечить всем необходимым: фломастерами, пеналом и ранцем, а также лечить меня от детских болезней, поэтому у мамы было мало времени и она сильно уставала. Поэтому меня воспитывала бабушка.

Бабушка была очень свирепа. Ее даже побаивался дедушка, то есть, ее муж, старый винодел и молчун, человек мощный, изготовленный из цельной глыбы гранита. Но побаивался. Потому что бабушка умела так взглянуть своими холодными синими глазами, что внутри у человека разливался холод, и человек моментально заполнялся льдом. А будучи заполненным изнутри голубым, прозрачным льдом, человек полностью утрачивает способность сопротивляться. Его воля отказывает ему в самом элементарном. Это очень опасно. Если это состояние вовремя не прекратить, человек может погибнуть. Конечно, бабушка редко доводила дело до этого.

А еще бабушка видела будущее. Она его видела не как видят его прорицатели – они для того, чтобы увидеть будущее, сначала берут у людей бабло, потом покупают на него китайские палочки-вонючки, жгут их и зловеще машут клешнями. А бабушка видела будущее бесплатно и без оккультной вони.

Я, когда в детстве узнал, что бабушка видит будущее, очень удивился и спросил бабушку, как она это делает, и зачем. А бабушка ответила, что она сама не знает, как это делает, но точно знает, что нужно ей это для того, чтобы готовить долму. Бабушка готовила очень вкусную долму. А для приготовления очень вкусной долмы важно знать много чего: в какой день сорвать виноградный листок, и какой именно листок сорвать из тысячи возможных, сколько рисинок спрятать в каждый виноградный листок, в какой час зажечь огонь под казаном, а в какой час – погасить, и в какую минуту подойти к казану, снять крышку, понюхать аппетитный воздух и сказать: всё. Дар предвидения позволял бабушке, конечно, не только вкусно готовить долму. Попутно она знала, кто когда родится и умрет, когда на планете случатся катаклизмы и войны. Было время, и я его помню, когда к бабушке приходили разные люди, и просили сказать им, что с ними будет. Бабушка смотрела на них своими холодными глазами, люди заполнялись льдом, их воля отказывала, тогда бабушка отвечала на их вопрос:

- Будет с вами то же, что и со всеми, трава через вас прорастет, красиво будет.

Иногда бабушка и вовсе прогоняла приходивших к ней, и они убегали с треском – это трещал заполнивший их лед.

А ко мне бабушка всегда была очень доброй – не знаю, почему. Она никогда не смотрела на меня так, чтобы я заполнился льдом. Бабушка очень любила петь и меня кормить. Кормила она меня вкусно, в этом ей помогала способность видеть температуру внутри казана с долмой, равно как и внутри глобальных тектонических пластов земли.

А пела она очень старые песни. Бабушка сама не знала, на каком они языке. Эти песни ей пела ее бабушка, а той – ее бабушка. И даже самая первая прапрамать, которая научила первую женщину в ее роду этим песням, не знала, на каком они языке. Просто это был очень старый язык. Люди, которые разговаривали на этом языке, жили как хотели, - вот все, что могла сообщить бабушка о коллективе авторов этих старых песен.

Песни были разные – веселые и грустные. Грустных было больше. Я спросил однажды бабушку, почему среди старых песен грустных – больше. Бабушка сказала, что все правильно.

Она всегда была со мной ласкова. Даже когда я безобразничал. Все дети любят безобразничать. Дети безобразно едят. Пачкают себя и все вокруг. А еще дети постоянно какают под себя. И получают от этого удовольствие. Улыбаются, когда накакают - радуются. Жизни. Ведь это и есть жизнь – наложить под себя и улыбаться. Все дети – панки. Потом дети вырастают и панками быть перестают. Но именно от этого и становятся кончеными пидарасами. А герои – наоборот – так и продолжают безобразничать, и, в конце концов, приходят к эстетике безобразного, в рамках которой еще некоторое время безобразничают, пока не втыкают.

Первое появление в романе демонического персонажа – Светки

Вообще, героя всегда можно узнать потому, что детство у него затянувшееся. Это чисто геройская маза – продлевать свое детство. Потому что герой только в детстве чувствует себя хорошо. Потому что только пидарасу хорошо быть большим. Герою хорошо быть маленьким.

У нормального человека как: побыл ребенком, веселым и мудрым, потом – повзрослел, стал – мрачный злобный пидарас. В детстве все мечтают стать летчиками. Потом перестают мечтать. Становятся пидарасами. А герои – мечтать стать летчиками не перестают, и от этого становятся героями. Потому что мечтать, пусть и будучи с бородой до яиц – это геройская тема.

Или вот такой аспект: все в детстве писались и какались в штаны, а потом перестали. А герои – нередко – нет. Спорная, конечно, тема. Но тоже геройская.

Вообще, герой всегда стремится как можно дольше сохранить за собой все преимущества детства. Чем дольше это ему удается, тем более герой - герой.

Герой до конца своих дней отказывается верить, что его обманули. То есть, он это понимает, он все понимает, но верить в это отказывается. И ждет чуда. А нормальный человек – наоборот – ничего не понимает, но твердо знает одно – в жизни надо выебать Светку и купить квартиру. Это ему, если положить на эти великие цели всю жизнь - чаще всего, удается. Так человек и становится пидарасом. Герой скорее умрет, чем станет пидарасом. То есть, справедливости ради надо сказать, герой тоже может выебать Светку, но всегда сразу же горько сожалеет об этом и убегает от нее к друзьям. А пидарасы остаются со Светкой.

Как-то я отвлекся, и откуда-то появилась эта Светка. Сгинь из романа, Светка. Вымышленный, демонический персонаж.

Виновата среда

Так вот, герой до конца своих дней отказывается верить, что его наебали. В этом его сила. В этом - его скорый и полный просер.

Герой всегда верит, что его – нет, не наебали, не смогли наебать. Хотели, но не смогли. Но это всегда неправда. Смогли. Всегда смогли. Герой – это тот, кого наебали. Кто знает это, но в это не верит. Слава героям.

Конечно, основная вина и основная ответственность за появление на свете героев ложится на родителей. Плюс – среда. Во всем виновата среда, пидараска среда.

Родители героев - они всегда, даже если это отрицают - виноваты в том, что вырастили героев. Часто это происходит оттого, что родители дают ребенку все лучшее, и ограждают его от худшего. В моем случае все было именно так.

Папа и звездолеты

Мой папа никогда не говорил мне, как жить. Папа сам этого не знал. В его голове всегда пели цыгане, вот так: Ай-нэ-нэ-нэ, или еще вот так: Ай-тыщ-тыщ-тыщ-тыщ, а после этого еще громче: Ай-нэ-нэ-нэ! Папа был счастливым человеком. Наверное. С ранней юности он взял в руку стакан вина, и стакан этот выпал из его руки только с последним вздохом. Он прожил мало, шумно, глупо. Я не осуждаю папу за прожитую так жизнь. Конечно, я всегда очень сожалел, что не могу поговорить с ним. Потому что он умер, когда я был маленький. Но потом, когда я сам вырос, я стал понимать его. Потому что лучше, чтобы в голове пели цыгане: Ай-тыщ-тыщ-тыщ-тыщ! Чем чтобы пели свои страшные песни Иерофанты. Иерофанты страшнее самых страшных цыган.

Во-первых, Иерофанты поют намного громче цыган. И их нельзя сделать тише. Кроме того, цыгане, если они поют в голове, часто поют веселые песни, и редко – печальные. А Иерофанты поют страшные песни. У меня в голове с детства Иерофанты поют. Я расскажу о них – Иерофантах и их песнях – подробнее, потом.

Мой папа в юности подавал надежды. Я так думаю, что он – по- своему, тоже был героем. Потому что это тоже чисто геройская маза – подавать надежды.

Подавать надежды довольно легко, для этого надо просто обладать каким-то божьим даром. А больше ничего не надо – подаешь надежду с утра, тебе тут же за это наливают, и все. Наступает ночь.

Еще одно удобство заключается в том, что каждое следующее утро можно подавать ту же самую надежду, потому что она никуда не девается, ведь она – божий дар. Ну а когда в одно прекрасное, точнее, ужасное утро вдруг обнаруживается, что подавать надежду больше не получается, потому что божий дар куда-то проебался – это далеко не конец, а только начало праздника, потому что все оставшееся, как правило, недолгое время жизни - можно провожать и всячески поминать проебаный божий дар. Потому что - то, что божий дар вообще был – большая честь и большое счастье, ведь дается он не каждому.

Вот так мой папа и прожил свою жизнь. Он был ученым. В сфере его интересов находились такие науки, как математика и химия. Не могу признаться в любви к математике, а вот любовь к химии – забегая вперед скажу – мне по наследству передалась.

По всему нашему дому были разбросаны многочисленные мятые бумажки, исписанные формулами. У папы был очень мелкий, чисто шизофренический почерк, совершенно неразборчивый, исключающий всякую возможность для кого бы то ни было воспользоваться записанным на бумажке знанием – причем, уже на следующее утро тайным это знание нередко оставалось и для самого писаря. Но папа не отчаивался, и каждый вечер, если только в голове его не пели цыгане настолько оглушительно, что работать было невозможно, он покрывал формулами новые бумажки.

Всю жизнь папа искал способ создать новый, свой, охуенно твердый, новый металл. Он мне рассказывал, что если он когда-нибудь создаст этот металл, и из него сделать тонкую полоску, то эта тонкая полоска всех переживет. Переживет сам мир. Древний, библейски древний мир. Потому что эту полоску нового металла варианта нет - ни погнуть, ни расплавить, ни подвергнуть ржавлению. Папа утверждал, что когда он создаст этот металл, то, во-первых, именно из него будут сделаны звездолеты. Как нетрудно понять из этого утверждения, мой папа сам был мощный звездолет. Во-вторых, папа с присущей настоящему ученому и звездолету скромностью ожидал – хоть, конечно, и не собирался об этом просить Академию наук, – что когда металл этот будет им создан, он будет назван в папину честь. Фамилия у моего папы была – Иванов. Папа всегда говорил, что это очень хорошая фамилия, потому что она настолько всеобщая, что это все равно, что иметь фамилию – Космос. Так что, говорил папа, его вполне устроит, если новый космический металл получит пафосное и одновременно скромное имя – Ивановий. В периодической системе Менделеева новый металл должен был потеснить локтями самых тяжелых соседей и расположиться где-то между Курчатовием и Нильсборием. Такая компания тоже вполне моего папу - и созданный им Ивановий - устраивала.

Но потом случилось ужасное. Или прекрасное. Что, впрочем, в судьбе героя часто значит одно и то же.

Точнее, не потом, а ранее, много ранее. В юности папы. Все корни всегда там. В юности. В беспечной юности героя. Смертного человека, выбравшего путь полного просера, путь, о котором самураи древней Японии печально говорили, вонзая себе мечи в печень: да, этот путь – круче, чем наш, и нам, самураям, еще срать и срать до него.

В юности папа попробовал вино. Ему понравилось, я так думаю. Судя по тому, что случилось с папой потом. Папа стал пить вино каждый день. С друзьями.

В жизни героя друзья играют роковую роль. Герой всегда окружен друзьями. У героя много друзей. И это хорошо, когда друзей много. Потому что это весело. Друзья юности героя – это всегда талантливые, харизматичные, яркие, пропащие ребята. С ними интересно. Трудно сказать, почему с ними так интересно – потому что они харизматичные, или потому что они пропащие. Вряд ли потому, что они харизматичные, я думаю.

Роса на травинке

Когда в жизни героя появляются друзья юности, это всегда не к добру. Первыми это замечают родители героя. Родителями моего папы были: во-первых, его отец и мой дед - чекист, палач. О нем расскажу сначала.

Он был замечательный человек. С детских лет он любил пытать людей. Вскоре это стало его профессией. Очень кстати грянула Великая Октябрьская социалистическая революция. Известно, что любая революция, тем более, Великая, Октябрьская и уж тем более, социалистическая, более всего нуждается в палачах. Наклонности моего деда стали очень востребованы. Дедушка стал пыточных дел мастером. Как каждый палач, он знал о людях все. Поэтому любил природу.

Когда прошли годы, и свое дедушка уже отпытал, он увлекся фотографией. Он любил фотографировать виды, и делал прекрасные видовые снимки. Он аккуратно вклеивал их в альбомы, и подписывал их так: Осенний лист. Утка на озере. Жук. Муравей. Роса на травинке.

Рыбалку дедушка тоже очень любил. Потому что она его успокаивала. А это всегда было очень важно для дедушки – успокоиться и ненадолго забыть о содеянном. Потому что если дедушка не успокаивался, и помнил о содеянном, в нем просыпались его наклонности, и он снова хотел содеять что-нибудь из содеянного. Поэтому всегда для всех было лучше, если он был на рыбалке.

Его жена, моя бабушка по линии папы, была актриса. Я ее не видел. Она умерла до моего рождения. Она была красавица и умница, и даже закончила первый выпуск ВГИКа – института кинематографии, в те самые чудесные времена, когда в стенах его трудились пионеры и новаторы мирового кино – Эйзенштейн, Мейерхольд, и прочие одаренные евреи, замученные впоследствии моим дедушкой или его ближайшими товарищами по клещам и ножовкам.

История знакомства моего дедушки и бабушки была романтична. Бабушка – тогда юная актриса – была красива и от этого была замужем. Ее мужем был преуспевающий коммерсант. Он создавал для бабушки все условия, чтобы ее карьера актрисы шла в гору. Он покупал ей шляпки и жакеты, кольца и браслеты. Однажды в Питере состоялся бал, который давали питерские чекисты, молодые, высокие, красивые палачи. На бал были позваны девушки-актрисы из Москвы. Мой дед сразу же положил свой холодный глаз на юную актрису. Они станцевали пару мазурок, а потом он прижал ее к себе, так, что у нее перехватило дыхание, и сказал ей: беги со мной, сейчас или никогда. Дедушка, я подозреваю, был не только палач, но и по жизни герой и романтик - что, впрочем, обычное дело для хорошего палача.

Бабушка сказала: да! Потому что – «да!» - это единственное слово, которое во все времена женщина говорила герою. Потому что слово «нет» - этого герой не приемлет. Он скорее скажет «нет» - жизни, чем услышит от жизни – «нет».

Стали они жить-поживать, и папу моего наживать. Когда папа вырос, они его как-то упустили. Это случается с родителями сплошь и рядом. Потому что время летит быстро. Вчера еще – ребенок, при котором можно браниться и спариваться. А завтра – уже взрослый парень, который уже сам бранится и спаривается с кем попало, в родительском доме.

Когда папа стал подростком, он стал пить вино. А его родители этому не придали значения, потому что были слишком заняты. Дедушка увлекался фотографией, и снимал росу на травинке, и его никто, как уже было сказано выше, не решался от этого занятия отвлекать, так как это было опасно. А бабушка любила искусство. Она ходила на спектакли и оперы. С собой она брала маленький позолоченный бинокль, подарок дедушки. Чтобы лучше видеть гланды оперных примадонн. На своего сына, моего папу, она в этот бинокль не смотрела. Поэтому сына просмотрела.

Так родители просмотрели сына, и он - мой папа - стал одаренным ученым и конченым синяком. От слова синячить. То есть, пить.

Если с другом вышел путь – веселей дорога

Научили папу пить друзья. Друзья первый раз налили папе полный стакан, папа попробовал и сказал:

- Хорошо!

Тогда друзья спросили:

- Еще?

Папа сказал:

- Да.

Друзья еще налили, папа снова выпил, а друзья налили еще, даже не спрашивая, хорошо ли, потому что и так по папе было видно, что хорошо. Папа выпил еще, а друзья все наливали и наливали, потому что друзьям не жалко, на то они и друзья. Когда папа выпил восемь лишних стаканов, именно такова нужная для всего, что случится потом, дозировка, в его голове запели цыгане. И не смолкали потом. Никогда. Потому что если в голове человека запели цыгане, заставить замолчать их может только лопата могильщика.

Цыгане, конечно, мешали папе работать, и папа даже иногда жаловался на цыган маме, но вскоре он приспособился, и научился работать, даже когда они поют в голове. Папа очень своеобразно работал. Он писал свои формулы в самых противоестественных позах. Он писал стоя, лежа на полу, стоя на коленях перед табуреткой. Папа почему-то начисто отрицал письменный стол. Наверное, потому, что чем противоестественнее была поза, в которой папа находился за работой, тем ярче и жестче выжигал формулы на бумажках светоч папиной мысли. А стоило папе сесть за стол, как цыгане брали свои источающие повидло гитары, с печальными лицами окружали папу, и тряся курчавыми головами, начинали: Ай-тыщ-тыщ-тыщ, ай-тыщ-тыщ!

Из-за того, что в голове папы либо пели цыгане, либо зрел эмбрион сверхпрочного металла, папа был довольно рассеян в быту. Он даже не замечал, что мама переставляла мебель. Скорее всего, он не замечал и саму мебель. Скорее всего, он не замечал и саму маму, переставляющую мебель. Конечно, для мамы это было обидно. Однажды мама переставила папин любимый диванчик. Папа был мыслитель, поэтому, едва войдя в дом, выпадал на свой любимый диванчик, который стоял при входе в комнату. Когда мама переставила его любимый диванчик, папа вошел в дом и выпал на пол. Потом папа встал, огляделся, нашел свой любимый диванчик в другом углу комнаты, пошел и выпал на него. И стал размышлять. И ничего не сказал. Маме сначала было приятно, когда папа упал, потому что она подумала, что он заметит неожиданную перестановку и ее, задумавшую и осуществившую перестановку. Потом ей стало жалко папу, потому что папа упал на пол, гремя мозгом ученого. Потом маме стало обидно, потому что папа ничего не сказал. Вот какие разные чувства посетили маму. А папу тоже, вероятно, посетили разные чувства. Но он о них умолчал. Потому что размышлял. Вот так они и жили.

Друзья папы – первые друзья, самые лучшие, самые полно наливавшие, все понимавшие друзья – вскоре поумирали. Таково свойство первых, самых лучших друзей. Они всегда живут намного меньше вторых. Потому что они первые. Они если и спаивают кого, так только силой личного примера. Я видел первых папиных друзей, друзей его юности, на старых фотографиях. На этих фотографиях папа с друзьями всегда смеется. Они стоят в каких-то ободранных послевоенных дворах, в ободранных послевоенных штанах, и смеются. Потому что не знают, что скоро все умрут.

Друзья папы по-разному умерли. Папа в юности занимался плаванием, довольно успешно, плавал он очень хорошо, как пингвин, и мог многократно и совершенно бесцельно переплыть любую реку. Первые друзья папы тоже были пловцами. Все они утонули.

Феномен

До сих пор не разгадан феномен, почему пловцы так часто тонут. Известно только, что всегда при этом они пьют. Почему пловцы много пьют – известно. Пловцы много пьют, потому что их юность проходит в жидкой среде, и они потом к ней тяготеют. Но почему они тонут?

Моя личная версия заключается в том, что пловцы больше не могут терпеть унижения этой жизни и тонут сознательно.

Ведь как устроена эта жизнь? В ней, чтобы чего-то достичь, надо унижаться. Это закон. Его открыли давно и с тех пор скрывают от детей. Чтобы они не знали, что путь к успеху лежит через унижение. Всегда. Ты можешь, к примеру, стать удачливым пловцом. Олимпийским чемпионом, любимцем пловчих. Но для этого тренер должен много лет стоять на бортике, и много лет кричать тебе, ребенку: ну как ты плывешь, жаба, ну как ты работаешь руками, жамбон, - и при этом энергично бить тебя длинной палкой – у тренеров по плаванию всегда в руке такая длинная палка, потому что они стоят на бортике, и чтобы больно ударить на расстоянии ребенка, нужна палка достаточной длины. Да, ребенок потом становится олимпийским чемпионом. Но всю юность его называют жамбоном и бьют длинной палкой по мокрой голове. Это большое унижение. Это формирует определенное отношение к жизни. В нем много горечи. В детстве я – это была папина идея – тоже занимался плаванием. Так что я прошел через все это. Да.

Или вот взять писателя. То же самое. Что писатель – чем он лучше пловца? Да ничем. Писатель даже хуже пловца. Писатель тоже может достичь успеха. Его печатают, ему могут дать даже Нобелевку. Я всегда мечтал об этом. Я с презрением всегда относился к премиям поменьше – это подачки.

Нобелевская речь

Нобелевка – это да, реальная маза, все красиво, вручение – это самое главное, это то, ради чего. Все во фраках, дамы в декольте. Красиво. А я раб красоты. У меня даже с юных лет была заготовлена Нобелевская речь. Это такая Нобелевская феня – лауреат выходит во фраке, к нему медлительным, величественным таким захером выходят члены королевской семьи, все во фраках строго, в кроссовках – никого, лауреату вручают баблос и диплом, а он, как бы, в знак благодарности, произносит традиционную короткую речь, в которой объясняет, как он сюда попал, как все это с ним случилось, и как он собирается теперь потратить свалившееся на голову бабло.

Фрак заранее готовить я не стал, и это было с моей стороны мудро, потому что я не выдержал бы и наверняка надел бы его еще до вручения Нобелевки на какую-нибудь рядовую пошлую синьку. И там бы его замызгал винищем или скумбрией. Поэтому фрак я решил купить перед самым вручением.

А вот речь я заготовил давно. Правда, я несколько раз ее дорабатывал, внося в нее некоторые несущественные изменения.

Дольше всего я бился над концовкой речи. Я хотел, чтобы она была красивой и трагичной одновременно, потому что в ней я обязан был подчеркнуть, что это бабло не сделает меня продажным пидарасом, а признание не сделает меня счастливее, и я не сдамся, и я буду бороться, и даже если я умру, то попрошу перед кончиной, на своем мокром от слез женщин смертном одре, попрошу – позовите ко мне столяра, столяр придет и скажет – я записываю, я скажу – сделай мне, старик, в гробу два паза для рук, чтобы если к могиле моей подойдет душа пустая, коммерческая, я суну свои руки в пазы, и руки мои вылезут из земли, и удавят пидараса, и будут знать тогда все, кто продался: не дремлю я, нет, не дремлю, я есть, я не сдался, я живой, я - с вами! Вот так как-то виделись дух и буква моего спича.

Одна из ранних, юношеских версий моей Нобелевской речи предполагала даже такой откровенно радикальный поворот, как сжигание чека и показывание оголенных ягодиц членам королевской семьи. Но потом я отказался от этого, так как это было нечестно – ведь на самом деле, я был бы рад премии, а показывать ягодицы тому, кто доставил тебе радость – это откровенная пидарастия. Я долго работал над этим сложным моментом, и в конце концов, пришел к простому, лаконичному решению: я выхожу, со мной выходят: пара индейцев из самой неблагополучной в социальном отношении резервации, несколько цыган, очень музыкальных, но несколько напряженных, потому что они давно в розыске, и гитары в их руках – тоже, несколько пьяных молдаван, вообще не понимающих, зачем они тут, и кто все эти люди, пара огромных, очень толстых, блюзовых черных женщин в шикарных платьях и банных полотенцах на головах. Я скупо принимаю чек, кладу его в карман, и мы поем. Мы поем старую песню, ту самую, которую пела мне моя бабушка. Члены королевской семьи встают, как один человек. Все потрясены. Король в слезах предлагает мне корону, я говорю: оставь себе эту хуйню. Потом я обаятельно говорю по-шведски – «спасибо!». По записям концертов великих рок-групп я знаю, что это всегда заводит стадионы на мировых турне, когда фронтмен может сказать слово «спасибо» на местном языке.

После чего мы – я, цыгане, нигерши и так ничего и не понявшие, но с удовольствием спевшие молдаване - уходим. А в зале еще долго дамы в брилах утирают слезы со своих выпуклых бледных грудей. Вот так. Не знаю. Суждено ли мне будет воплотить этот простой и прекрасный замысел. Не знаю. ...