Колин Маккалоу Фавориты Фортуны

Подполковнику преподобной А. Ребекке Уэст, Femina Optima Maxima, величайшей женщине в мире

Colleen McCullough

FORTUNE’S FAVORITES

Copyright © 1993 by Colleen McCullough

All rights reserved

Published by arrangement with William Morrow, an imprint of HarperCollins Publishers.

Перевод с английского Антонины Костровой, Елены Хаецкой, Татьяны Шушлебиной (Глоссарий)

Иллюстрации Колин Маккалоу

Карты выполнены Еленой Ивановой и Вадимом Пожидаевым-мл.

© А. П. Кострова, перевод, 2019

© Е. В. Хаецкая, перевод, 2019

© Т. А. Шушлебина, перевод, 2019

© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательская Группа „Азбука-Аттикус“», 2019

Издательство АЗБУКА®

Некоторые события римской истории, предваряющие действия романа «Первый Человек в Риме»

(Все даты относятся ко времени до нашей эры)

Ок. 1100 Покинув Трою, Эней обосновывается в Лации. Его сын Юл становится царем Альбы-Лонги.

753–715 Ромул, первый царь Рима, основывает город на Палатинском холме.

715–673 Нума Помпилий, второй царь Рима, выбранный из числа 100 сенаторов, учреждает ремесленные цехи и религиозные коллегии, проводит реформу календаря, прибавив к десяти месяцам, на которые римляне делили год, еще два.

673–642 Тулл Гостилий, третий царь, строит здание сената.

642–617 Анк Марций, четвертый царь, строит Деревянный мост, возводит крепость на Яникуле, завоевывает соляные копи в Остии.

616–578 Тарквиний Приск, пятый царь, строит Большой цирк, проводит в Риме центральную канализацию, увеличивает сенат до 300 человек, учреждает трибы, классы и цензовый учет.

578–534 Сервий Туллий, шестой царь, строит крепостную стену, раздвигает померий.

534–510 Тарквиний Гордый, седьмой царь, заканчивает строительство храма Юпитера Всеблагого Всесильного на Капитолийском холме, завоевывает Габии.

509 Изгнание Тарквиния Гордого. УЧРЕЖДЕНИЕ РЕСПУБЛИКАНСКОГО ПРАВЛЕНИЯ. Брут и Валерий становятся первыми высшими магистратами (называемыми в ту пору преторами, не консулами).

508 Учреждается высшая жреческая должность великого понтифика, царь священнодействий становится лишь вторым по значимости служителем культа.

500 Тит Ларций назначается первым в истории Рима диктатором.

494 Первая сецессия плебеев: учреждаются должности двух плебейских трибунов и двух плебейских эдилов.

471 Вторая сецессия плебеев: вводится голосование по трибам.

459 Число плебейских трибунов увеличивается с двух до десяти.

456 Третья сецессия плебеев: плебеи получают в собственность землю.

451 Децемвиры (десять человек с консульской властью) кодифицируют законы XII таблиц.

449 Четвертая сецессия плебеев: вступает в силу закон Валерия – Горация (lex Valeria Horatia), утверждающий неприкосновенность народных трибунов.

447 Трибутные комиции получают право избирать квесторов.

445 Законы Канулея (leges Canuleiae): а) вместо двух консулов ежегодно избираются шесть военных трибунов, должность эта становится доступной и для плебеев; б) разрешены браки между патрициями и плебеями.

443 Впервые избираются цензоры.

439 Спурий Мелий, намеревавшийся провозгласить себя царем Рима, убит Сервилием Агалой.

421 Число квесторов увеличивается до четырех, магистратура открыта и для плебеев.

396 Вводится плата за военную службу. Плата эта оставалась неизменной до времен диктатуры Цезаря, увеличившего ее вдвое.

390 Разорение Рима галлами; Капитолий устоял благодаря предупреждению гусей.

367 Восстановление консульства. Учреждение должности двух курульных эдилов.

366 Избирается первый консул из плебеев. Учреждение должности городского претора (praetor urbanus).

356 Первый диктатор из плебеев. Цензорство становится доступным для плебеев.

351 Первый цензор из плебеев.

343–341 Первая Самнитская война. Заключение мирного договора между Римом и Самнием.

342 Законы Генуция (leges Genuciae): а) облегчается долговое бремя; б) одну и ту же должность разрешается занимать второй раз только по истечении десяти лет; в) оба консула могут быть плебеями.

339 Законы Публилия (leges Publiliae): а) один цензор должен быть плебеем; б) законопроекты, выносящиеся на обсуждение в центуриатных комициях, должны быть предварительно утверждены сенатом; в) плебисцит получает силу закона.

337 Первый praetor urbanus из плебеев.

326–304 Вторая Самнитская война (поражение в Кавдинском ущелье, прохождение под ярмом).

300 Законы Огульниев (leges Ogulniae), открывают плебеям доступ в жреческие коллегии.

298–290 Третья Самнитская война. Установление господства Рима.

289 Организация монетного дела, учреждаются должности трех монетариев (tresviri monetales).

287 Закон Гортензия (lex Hortensia), подтверждает, что плебисциты имеют силу законов.

267 Число квесторов увеличивается с шести до восьми.

264 Первый гладиаторский бой в Риме (не в цирке!).

264–241 Первая Пуническая война (с Карфагеном). По условиям мирного договора Рим получает Сицилию, Сардинию и Корсику, которые становятся первыми римскими провинциями.

253 Первый великий понтифик из плебеев.

242 Учреждена должность претора по делам иноземцев (praetor peregrinus), количество преторов увеличивается до двух.

241 Реформы центуриатных комиций до некоторой степени ограничивают власть первого класса. Создаются последние две трибы, их число достигает 35.

227 Число преторов увеличивается с двух до четырех; квесторов – с шести до десяти.

218–201 Вторая Пуническая война. Карфагенскую армию возглавляет Ганнибал.

210–206 Сципион Африканский одерживает победы в Испании.

202 Краткое правление последнего диктатора старого образца.

197 Обе Испании становятся провинциями; число преторов увеличивается до шести, квеcторов – до двенадцати.

180 Закон Виллия (lex Villia annalis), регулирует порядок занятия курульных магистратур.

171 Учреждается первая временная комиссия по делам о государственной измене.

169 Закон Вокония (lex Voconia), запрещает назначать наследницей женщину. Конфликт сената и всаднического сословия; цензоры отстраняют от подрядов тех, кто заключил контракты в предыдущие пять лет. Цензоры едва избегают высылки из Рима.

149 Закон Атиния (lex Atinia) об автоматическом принятии народных трибунов в сенат. Закон Кальпурния (lex Calpurnia) об учреждении постоянного суда по делам о вымогательствах.

149–146 Третья Пуническая война. Африка становится римской провинцией.

147 Завоевана Македония, которая становится римской провинцией.

144 Претор Квинт Марций Рекс строит в Риме новый акведук.

139 Согласно закону Габиния (lex Gabinia), на выборах вводится тайное голосование.

137 Закон Кассия (lex Cassia) о тайном голосовании в судах.

133 Убит народный трибун Тиберий Гракх.

123 Гай Гракх становится народным трибуном.

122 Гай Гракх становится народным трибуном во второй раз.

121 Сенат издает первый декрет о защите Республики, для подавления выступления Гая Гракха. Гракх кончает с собой, его сторонники казнены.

121 Царь Митридат V убит своей женой. Юный Митридат скрывается в горах.

120 Наводнение на землях германских племен. Начинается переселение кимвров и тевтонов.

119 Гай Марий, народный трибун, проводит lex Maria, согласно которому проходы для подачи голосов на выборах делаются более узкими, чтобы затруднить подкуп избирателей.

115 Юный Митридат захватывает власть и становится царем Понта.

113 Германские кимвры наносят поражение Папирию Карбону у Норика.

112 Рим объявляет войну Югурте Нумидийскому.

111 Рим заключает с Югуртой мирный договор.

110 Авл Постумий Альбин самовольно вторгается в Нумидию, не имея на это полномочий: начинается война с Югуртой…

Краткое содержание предыдущих книг

Мне хотелось, чтобы «Фавориты Фортуны» воспринимались как самостоятельное произведение, вполне законченное и независимое от других романов цикла – «Первый Человек в Риме» и «Битва за Рим». Приведенное ниже краткое содержание этих двух книг даст представление о событиях, предшествующих описанным в данном романе. Надеюсь, это позволит читателю получить больше удовольствия от чтения.

Хроника событий романа «Первый человек в Риме»

Год 110-й до н. э. Скорее по воле случая, нежели по чьему-то замыслу, Римская республика начала превращаться в империю. Она вступила в период захватнических войн. Агрессивная внешняя политика Рима все более входила в непримиримое противоречие с древними установлениями, которые изначально были призваны регулировать жизнь небольшого города-государства и защищать интересы господствующего класса, представленные сенатом.

Истинным призванием римлян всегда была война. Этим искусством они владели великолепно. Рим привык считать войну единственным средством экономического процветания. Он держал в повиновении прочие народы, населявшие Апеннинский полуостров (своих италийских союзников). Италики были лишены прав римского гражданства и по положению считались ниже римлян.

Однако постепенно голос народа начал набирать силу. Появились такие политики, как братья Гракхи. Они открыто намеревались лишить сенат его изначальных привилегий, требуя передать власть сословию всадников – римским гражданам, которые занимали более низкую ступень на социальной лестнице по сравнению с сенаторами. Всадники являлись по преимуществу зажиточными торговцами и откупщиками. Требования социальных перемен в Древнем мире никогда не выдвигались от имени бедняков; в данном случае борьба велась между аристократами-землевладельцами и торговцами-плутократами.

В 110 году до н. э. сорокасемилетний Гай Марий еще не обрел всенародной известности, родом он был из небольшого латинского городка Арпин. Благодаря выдающемуся полководческому таланту он смог подняться до положения второго лица в правительстве и получить выборную должность претора. Марий был очень богат. Однако честолюбивый претор мечтал стать консулом – занять высшую военную должность, хотя и знал, что незнатное происхождение никогда не позволит ему взлететь столь высоко. Консулами становились только аристократы, принадлежащие к древним родам, землевладельцы, которые не пачкали рук, сколачивая себе состояние на торговле.

Знакомство с обедневшим патрицием, сенатором Гаем Юлием Цезарем – дедом великого Цезаря, дало Марию шанс. Марий и Цезарь заключили сделку: богатый Гай Марий финансирует карьеру двух сыновей Цезаря и дает приданое младшей его дочери, а в благодарность за это получает в жены старшую – Юлию. Таким образом Марий породнился с одной из самых именитых семей Рима, что значительно приблизило его к заветной цели.

В 109 году Гай Марий, супруг Юлии, и его давний друг, любитель писать длинные, подробные письма, Публий Рутилий Руф отправились воевать с нумидийским царем Югуртой. В то время Марий еще не был консулом и, соответственно, главнокомандующим. На этот пост был избран аристократ Метелл – впоследствии он станет называть себя Метеллом Нумидийским в ознаменование победы над Нумидией; однако Марий именовал его куда менее почетно – Свин (словом «свинка» римские нянюшки иносказательно обозначали половые органы маленьких девочек). С Метеллом Нумидийским был его двадцатилетний сын, Метелл Пий, по заглазному прозванию Свиненок.

Война в Африке затянулась, поскольку Метелл Нумидийский был не слишком талантливым полководцем. В 108 году Марий обратился с просьбой освободить его от должности старшего легата при Метелле, дабы он мог вернуться в Рим и выдвинуть свою кандидатуру на должность одного из двух консулов, избираемых на 107 год. Метелл отказался отпустить Мария. Тогда Марий посредством переписки с друзьями, оставшимися в Риме, положил начало шумной кампании жалоб и критики в адрес бездарного Метелла. В конце концов эти действия увенчались успехом, и Метелл был вынужден освободить Мария от службы в африканских легионах.

Там же, в Нумидии, сирийская прорицательница Марфа предсказала Марию семикратное консульство – небывалый случай! Согласно словам старухи, Гая Мария назовут Третьим основателем Рима. Но она также предрекла, что племянник его жены, носящий то же имя – Гай, станет величайшим римлянином всех времен. Тогда этот ребенок еще не был рожден. Марий безоговорочно поверил Марфе.

По возвращении в Рим Марий был избран младшим консулом 107 года. Он тотчас использовал Плебейское собрание, законодательный орган, чтобы провести закон, по которому Метелл Нумидийский Свин лишался должности главнокомандующего в войне с нумидийским царем Югуртой. Эта должность перешла к Марию.

Главной проблемой оставалась малочисленность римского войска. Те шесть легионов, которыми Метелл командовал в Африке, передали другому консулу. В Италии просто не осталось мужчин, которых можно было вербовать в римскую армию: за последние пятнадцать лет Рим нес слишком большие потери из-за нескольких военачальников, сколь родовитых, столь и бездарных. Влиятельные друзья Метелла Нумидийского, в ярости оттого, что Марий «отобрал» у них войну с Югуртой, объединились, чтобы лишить ненавистного италика войска.

Но Марий, реформатор, умеющий мыслить неординарно, нашел новый источник для рекрутского набора – capite censi, класс неимущих, занимавших самую нижнюю ступень социальной лестницы римских граждан. Он решил набрать себе армию из «отребья» – революционная идея!

Предполагалось, что римский легионер должен иметь землю и достаточно средств, чтобы купить оружие и доспехи. Веками солдат Риму поставлял класс зажиточных крестьян. Теперь же этих людей почти не осталось. Их небольшие земельные наделы постепенно перешли в собственность сенаторов или богатых всадников. Так возникли обширные поместья, именуемые латифундиями, в которых трудились рабы. Таким образом, свободные люди из простолюдинов остались без средств к существованию.

Когда Марий объявил, что собирается набрать войско из неимущих, ярость его противников достигла апогея. Преодолевая на каждом шагу сопротивление сенаторов и всадников, Марий двигался к намеченной цели. Он заручился поддержкой Плебейского собрания, а затем добился принятия закона, обязывающего казначейство финансировать экипировку его новых солдат.

В Африку Марий вернулся с шестью полными легионами, набранными из неимущих граждан, которые сенат ни во что не ставил. С Марием был также квестор – младший чиновник, ответственный за финансы, – по имени Луций Корнелий Сулла. Сулла только что женился на Юлилле, младшей дочери старого Цезаря, и стал свояком Мария.

Сулла представлял собой полную противоположность Гаю Марию. Это был красавец-аристократ из древнего патрицианского рода. Однако доступ в сенат был ему заказан ввиду его чрезвычайной бедности. Сулла жил в полной нищете до тех пор, пока череда коварных убийств не позволила ему стать наследником имущества двух женщин: его любовницы Никополис и его мачехи Клитумны. Амбициозный и безжалостный, Сулла, как и Марий, верил в свою счастливую звезду. Первые тридцать три года жизни Суллы прошли в театральном мире, среди актеров, отнюдь не пользовавшихся уважением в римском обществе, в результате чего в жизни Суллы появилась тщательно скрываемая им постыдная тайна. В Риме гомосексуализм сурово порицался. Когда Сулла начал восхождение по социальной лестнице, ему пришлось расстаться с единственной любовью своей жизни – греком-актером Метробием, в те годы еще подростком.

Марию потребовалось почти три года, чтобы победить Югурту. Пленение царя было осуществлено лично Суллой – одним из легатов Мария, его доверенным лицом и правой рукой. Совершенно различные по натуре и происхождению, эти два человека неплохо ладили между собой. Новая армия Мария, набранная из неимущих, хорошо показала себя в сражениях. Таким образом, Марий сумел заткнуть рот своим противникам-сенаторам.

Пока Сулла и Марий были заняты войной в Африке, возникла новая угроза Риму. Огромные полчища германцев – кимвры, тевтоны, херуски, маркоманы, тигурины – пришли в римскую провинцию Заальпийская Галлия (современная Франция) и нанесли несколько катастрофических поражений римским армиям, во главе которых стояли некомпетентные в военном отношении аристократы. Лучше всего характеризует этих «полководцев» тот факт, что на поле боя они отказывались взаимодействовать с людьми, которых считали ниже себя по положению!

Марий был избран консулом вторично. Избрание произошло в отсутствие кандидата – небывалый случай. Гай Марий возглавил армию в войне против германцев, несмотря на оппозицию в лице Метелла Нумидийского и Марка Эмилия Скавра, принцепса сената. Весь Рим верил, что Марий – единственный, кто способен победить страшного врага, и отсюда это удивительное и совершенно непрошеное второе консульство.

В 104 году, сопровождаемый Суллой и своим семнадцатилетним родственником Квинтом Серторием, Гай Марий повел легионы своих «неимущих» – теперь закаленных ветеранов – в Заальпийскую Галлию и там стал ждать германцев.

Однако германцы не пришли. Тогда Марий занял войска общественными работами (в частности, строительством дорог), чтобы армия не разлагалась в бездействии. А Сулла и Серторий, решив выдать себя за галлов, покинули римский лагерь и отправились к варварам, чтобы выведать их планы. В 103 году Мария снова избрали консулом. Благодаря усилиям плебейского трибуна Луция Аппулея Сатурнина состоялось и четвертое консульство Мария – в 102 году. Вот тогда-то и нагрянули германцы. Это произошло кстати для карьеры Мария, поскольку враждебно настроенные к нему сенаторы уже готовились избавиться от него навсегда.

Благодаря успешно проведенной разведке Суллы и Сертория Марий был предупрежден о планах врага. У германцев был мудрый вождь по имени Бойорикс. Он разделил колоссальную орду варваров на три части и вошел в Италию «трезубцем». Один «зубец» – тевтоны – должен был двинуться вдоль реки Родан и ворваться в Италию через Западные Альпы; другой – кимвры – под предводительством самого Бойорикса направлялся к высокогорному перевалу Бренна, в центральную часть Северной Италии. Третья часть варварской орды, разнородная по составу, должна была перейти Восточные Альпы и дойти до современной Венеции. Затем все три части планировали объединиться, захватить полуостров и свергнуть власть Рима.

В 102 году вторым консулом, помощником Мария, стал один из Цезарей – Квинт Лутаций Катул Цезарь. Это был надменный аристократ, считавший себя превосходным военачальником. Но Марий знал, что в военном деле Катул Цезарь был полным профаном.

Решив остаться на прежнем месте – в районе современного Прованса, чтобы перехватить тевтонов, Марий вынужден был поручить Катулу Цезарю остановить кимвров. Третий отряд германцев, не добравшись до Восточных Альп, принял решение вернуться в Германию. Итак, предоставив Катулу двадцатичетырехтысячную армию, сенат приказал ему идти на север и встретить кимвров. Марий, не доверяя Катулу, послал к нему Суллу в качестве заместителя главнокомандующего. Сулле было приказано сделать все, что в его силах, чтобы сохранить драгоценные войска вопреки грубейшим ошибкам, которые наверняка наделает Катул Цезарь.

В конце лета 102 года тевтоны в количестве свыше ста тысяч человек приблизились к позициям Мария. Его армия насчитывала около тридцати семи тысяч. В последовавшем сражении Марий уничтожил неорганизованных тевтонов. Уцелевшие разбежались. Угрозы Италии с запада больше не существовало.

Почти в то же время Катул Цезарь и Сулла с небольшой армией проникли в альпийскую долину реки Атес. Там они и столкнулись с кимврами, которые появились из-за перевала Бренна. Поскольку для маневра в узкой долине не было места, Сулла настаивал на отступлении. Катул Цезарь категорически отказался. Тогда Сулла подговорил командный состав легиона поднять мятеж и таким образом все же отвел армию в долину реки Пад (ныне По), расквартировав ее в Плаценции, в то время как десять тысяч кимвров вместе с женщинами, детьми и скотом заняли восточную часть долины Пада.

Избранный консулом в пятый раз благодаря славной победе над тевтонами, в 101 году Марий привел основные силы в Северную Италию и соединил их с легионами Катула Цезаря. Теперь в римских войсках насчитывалось пятьдесят четыре тысячи солдат. В середине лета произошло решающее сражение с германцами при Верцеллах, у подножия Альп. Бойорикс погиб, кимвры были уничтожены. Марий спас Италию и Рим от германцев, которые после этого еще пятьдесят лет не могли собраться с силами.

Метелл Нумидийский, принцепс сената Скавр, Катул Цезарь и прочие враги Мария стали еще непримиримее, поскольку Марий был провозглашен Третьим основателем Рима и его вполне могли избрать консулом в шестой раз.

В 100 году сражения перенеслись с полей битв на Римский форум, который стал ареной кровавых разборок и яростных политических споров. Приверженцу Мария Сатурнину удалось пройти в Плебейское собрание вторично. Ради этой цели он и его сообщник Главция прибегли к убийству плебейского трибуна. Собрание, знаменитое своими радикалами и демагогами, приняло земельный закон для ветеранов армии Мария.

Ветераны представляли проблему для Рима: у них не было собственности, а на военной службе они получали мизерное жалованье. И теперь, когда Рим больше в них не нуждался, требовалось чем-то их вознаградить. Марий обещал им земельные наделы, но за пределами Италии. Его целью было распространить римскую культуру и римские обычаи по всем римским провинциям, число которых постоянно увеличивалось. На вновь завоеванных территориях имелись обширные участки общественных земель. Вот на этих-то участках, в новых провинциях, Марий и намеревался поселить своих солдат. Горячо обсуждаемый вопрос о предоставлении общественных земель неимущим ветеранам фактически означал прямой путь к падению Римской республики, ибо сенат, недальновидный и консервативный, упорно отказывался сотрудничать с военачальниками и выделить земли солдатам. Из этого следовало, что по прошествии времени солдаты будут хранить верность своим военачальникам – тем, кто обещает им землю и деньги, – и только потом – сенату и народу Рима.

Оппозиция сената двум законопроектам Сатурнина была ожесточенной, хотя у этого проекта нашлись сторонники и среди высших классов. Первый закон о земле был принят, но второй прошел только после того, как Марий принудил членов сената дать клятву, что они поддержат этот закон. Метелла Нумидийского так и не удалось убедить дать такую клятву, и он добровольно отправился в ссылку, заплатив к тому же огромный штраф.

Однако принцепс сената Скавр, хитрый, опытный старый политик, во время дебатов о втором законопроекте обошел неискушенного в подобных интригах Мария. Он заставил Мария признать, что оба законопроекта Сатурнина несостоятельны. И до сего момента преданный Марию Сатурнин отвернулся от своего покровителя. Он замыслил уничтожить и Мария, и самый сенат.

В это время здоровье Мария резко пошатнулось. Удар принудил его на несколько месяцев уйти с политической сцены. В этот период и начал новую игру Сатурнин.

Осенью в Рим должны были прибыть корабли с зерном, но засуха, охватившая все Средиземноморье, стала причиной неурожая. Четвертый год подряд римляне вынуждены были платить за хлеб очень высокую цену. Этим и воспользовался Сатурнин. Он сам решил стать Первым Человеком в Риме – не как консул, а как плебейский трибун. Он мог манипулировать огромными толпами, которые теперь ежедневно собирались на Римском форуме, желая выразить протест властям, которые ничего не делают, чтобы предотвратить надвигающийся голод. Зима обещала быть суровой. Когда Сатурнин внес свой законопроект о государственном финансировании зерновых поставок, он постарался расположить к себе отнюдь не самые низшие классы. Фактически он действовал в интересах зерноторговцев и предпринимателей, чьи дела были поставлены под угрозу. Голоса низших классов ничего не значили, но голоса торговцев имели большой вес – при их поддержке Сатурнин мог бы уничтожить и сенат, и Гая Мария.

Оправившись от удара, Марий созвал сенат в первый день декабря 100 года, чтобы попытаться остановить Сатурнина. А тот намеревался сделаться плебейским трибуном в третий раз. В то же время друг Сатурнина Главция выдвинул свою кандидатуру на должность консула. Оба этих выдвижения были незаконны. Они вызвали яростные протесты, ибо бросали вызов традиции.

Во время консульских выборов, когда Главция убил своего соперника, обстановка накалилась. Марий еще раз созвал сенат, был издан декрет о защите Республики (наделяющий сенат правом править по законам военного времени). После этого сенаторы разошлись по домам, чтобы вооружиться. И тогда на Римском форуме произошло столкновение. Сатурнин и Главция полагали, что угроза голода заставит низшие классы поднять мятеж, но толпы разошлись по домам. Сулла помог Марию ликвидировать оставшихся сторонников Сатурнина. Сам Сатурнин укрылся в храме Юпитера Всеблагого Всесильного, но вынужден был сдаться, когда Сулла перекрыл водное снабжение храма.

Главция покончил с собой, Сатурнина и его сторонников заперли в здании сената в ожидании суда. Все сенаторы знали, что этот суд сломает и без того уже пошатнувшийся политический порядок. И Сулла решил проблему по-своему. Он тайно привел небольшую группу преданных ему молодых аристократов, которые поднялись на крышу сената, сорвали черепицу и забросали арестованных ею, убив таким образом Сатурнина и его сторонников. Столь же незаметно убийцы скрылись.

Закон Сатурнина о зерне был аннулирован, однако Марий – теперь ему было пятьдесят семь лет – увидел, что его политической карьере настал конец. Шестикратный консул, он уже думал, что предсказание Марфы так никогда и не осуществится. Сулла надеялся через год победить на преторских выборах. Поэтому он решил отойти от Мария, политически одиозной фигуры, чтобы не навредить собственной карьере.

В течение этих десяти лет личная жизнь Мария и Суллы складывалась по-разному.

Брак Мария и Юлии оказался счастливым. В 109 году у них родился сын, их единственный ребенок, Марий-младший. Старый Цезарь умер, однако он успел увидеть двух своих сыновей твердо стоящими на ногах, достигшими высокого положения. Младший сын старого Цезаря, Гай, женился на богатой и красивой девушке из знаменитой семьи Аврелия Котты, Аврелии, и эта молодая пара поселилась в принадлежащем Аврелии многоквартирном доме, инсуле, в Субуре – районе Рима, пользующемся дурной репутацией. У Гая Цезаря и Аврелии родились две дочери и наконец в 100 году на свет появился долгожданный сын (будущий великий Цезарь). Этот ребенок и был, как сразу признал Марий, тем самым Гаем, о котором говорила прорицательница, – величайшим римлянином всех времен, которому суждено было затмить славу Мария. И Марий решил утаить эту часть пророчества.

Брак Суллы с младшей дочерью старого Цезаря, Юлиллой, оказался несчастливым. Юлилла была натурой неуравновешенной и чересчур страстной. Она родила двоих детей, сына и дочь. До безумия любившая Суллу, Юлилла была уверена, что не полностью владеет сердцем супруга, хотя понятия не имела о его истинных сексуальных наклонностях. В результате она пристрастилась к вину и с течением времени стала законченной алкоголичкой.

Трагедия разразилась внезапно. Молодой актер, грек Метробий, пришел навестить Суллу в его доме. При встрече с Метробием Сулла забыл о своем решении навсегда порвать любые отношения с ним. Юлилла оказалась случайной свидетельницей этой любовной сцены. Без раздумий она покончила с собой. Впоследствии Сулла женился на красивой бездетной вдове из хорошей семьи, некоей Элии, чтобы у его малолетних детей была мать.

У Скавра, принцепса сената, имелся сын. К несчастью, это был трус, опозоривший себя в армии Катула Цезаря в Северной Италии. Испытывая отвращение к поступку сына, Скавр отрекся от него, и юноше оставалось только одно – совершить самоубийство. После этого Скавр, которому шел шестой десяток и у которого не осталось наследника, неожиданно женился на невесте покойного сына, семнадцатилетней дочери старшего брата Метелла Нумидийского по имени Далматика. Никого не интересовало мнение девушки об этом союзе.

А молодой аристократ Марк Ливий Друз, сын знаменитого политика, в 105 году организовал двойную свадьбу. Сам он женился на сестре своего лучшего друга, патриция Квинта Сервилия Цепиона, а Цепион, в свою очередь, взял в жены сестру Друза, Ливию Друзу. Брак Друза был бездетным, а Цепион и Ливия родили двух дочерей, старшая из которых, Сервилия, впоследствии станет матерью Брута и любовницей великого Цезаря.

Хроника событий романа «Битва за Рим»

Год 98-й до н. э. Прошло два года после событий, которыми заканчивается роман «Первый Человек в Риме», – два года относительного спокойствия.

Сулле наскучила добропорядочная и красивая Элия. Теперь он одержим страстью сразу к двоим – к молодому Метробию и девятнадцатилетней супруге Марка Эмилия Скавра, принцепса сената, Далматике. Но поскольку амбиции и вера в свое высокое предназначение одержали верх над низменными страстями, Сулла упорно отказывался встречаться с Метробием и заводить отношения с Далматикой.

К несчастью, Далматика не обладала такой же силой характера. Она открыто демонстрировала свою безответную любовь к Сулле. Оскорбленный Скавр потребовал, чтобы Сулла покинул Рим, дабы пресечь сплетни. Считая себя ни в чем не виноватым и находя требование Скавра безосновательным, Сулла наотрез отказался. Он намеревался стать претором, а это означало, что на период выборов он непременно должен оставаться в Риме. Сознавая невиновность Суллы, Скавр тем не менее сделал все, чтобы тот не получил желаемую должность, а Далматике запретил покидать стены дома.

Потерпев поражение на политической сцене, Сулла принял решение уехать в Ближнюю Испанию в качестве легата ее наместника Тита Дидия. Скавр победил. Перед отъездом Сулла попытался соблазнить Аврелию, жену Гая Юлия Цезаря, но был отвергнут. В ярости он решил нанести визит Метеллу Нумидийскому, только что вернувшемуся из ссылки, и отравил его. Метелл Пий Свиненок не заподозрил Суллу в убийстве отца и продолжал оставаться его восторженным приверженцем.

Семья Цезарей процветала. Оба сына старого Цезаря, Секст и Гай, преуспели в карьере, пользуясь покровительством Мария. Однако имелась и оборотная сторона медали: карьерные достижения означали, что Гай бóльшую часть времени проводил вдали от дома и семьи. Его супруга Аврелия умело управляла своим многоквартирным домом и заботливо растила двух дочерей и драгоценного, многообещающего сына, Цезаря-младшего, который с раннего детства демонстрировал поразительные способности. Единственное, что тревожило родственников и друзей Аврелии, – это ее симпатия к Сулле, который навещал ее, восхищаясь этой самостоятельной и энергичной женщиной.

Отстранившись от политической жизни, Гай Марий предпринял путешествие на Восток, в котором его сопровождали жена Юлия и сын Марий-младший.

Прибыв в Тарс, главный город Киликии, Марий узнал, что понтийский царь Митридат вторгся в Каппадокию, убил ее молодого монарха и посадил на трон одного из своих многочисленных сыновей. Оставив жену и сына на попечение дружественных кочевников, Марий – фактически один – направился в столицу Каппадокии, где смело предстал перед Митридатом.

Коварный и ловкий, Митридат являл собою любопытное сочетание смелости и нерешительности, бахвальства и робости. Он командовал огромной армией и увеличил свое царство за счет соседей. Последним и самым опасным врагом Митридата оставался Рим. Заключив удачные браки, Митридат пришел к полному согласию с Тиграном, царем Армении. Два царя решили объединиться, покорить Рим и разделить мир между собою.

Все эти тщеславные планы рухнули после встречи с Марием – единственным человеком, который мог повелеть понтийскому царю покинуть Каппадокию. Вместо того чтобы убить Мария, Митридат поджал хвост и увел свою армию обратно в Понт. Марий же, воссоединившись с женой и сыном, преспокойно продолжил паломничество по храмам Востока.

Тем временем обстановка в Италии накалилась. Рим возглавлял союз различных полунезависимых народов, издавна населявших Апеннинский полуостров. Италийские союзники, как их называли, с давних времен были неравноправными партнерами Рима. Италики отлично сознавали, что римляне считают их ниже себя. Союзники поставляли солдат для римских легионов и оплачивали их экипировку и содержание, а между тем сенат отправлял италиков воевать в далекие страны, за интересы, чуждые Италии. Рим перестал предоставлять союзникам полное римское гражданство (дававшее право голоса), лишил торговых и прочих привилегий. Вожди различных италийских племен теперь с еще большей настойчивостью стали требовать равного статуса с Римом.

Марк Ливий Друз был дружен с Квинтом Поппедием Силоном, знатным италиком. Вождь марсов Силон намеревался сделать своих соплеменников и всех италиков полноправными гражданами. Друз симпатизировал Силону. Влиятельный римский аристократ, очень богатый, обладавший политическим влиянием, Друз был уверен в том, что с его помощью италики законным путем получат долгожданное равноправие.

Тем временем в собственной семье Друза назревал кризис. Сестра Друза Ливия была несчастлива в браке: ее супруг, лучший друг Друза Квинт Сервилий Цепион, жестоко избивал ее. Она же изменяла мужу, влюбившись в Марка Порция Катона. Имея двух дочерей от Цепиона, Ливия Друза забеременела от рыжеволосого Катона и произвела на свет сына с огненными волосами. Она пыталась убедить Цепиона в том, что это его ребенок. Но старшая дочь, Сервилия, обожавшая отца, открыто обвинила мать в прелюбодеянии. Цепион развелся с Ливией и отказался от всех троих детей. Друз и его жена встали на сторону Ливии. Ливия Друза вышла замуж за Катона и родила еще двоих детей – дочь Порцию и сына Катона-младшего (будущего Катона Утического).

Пока развивались события этой семейной драмы, Друз старался убедить сенат в справедливости требований италиков предоставить им полные гражданские права. После скандала с Ливией эта задача осложнилась ожесточенной враждебностью Цепиона.

В 96 году умерла жена Друза. В 93 году скончалась Ливия Друза, и пятеро ее детей перешли под опеку Друза. В 92 году умер Катон. Остались лишь двое врагов – Цепион и Друз.

Будучи значительно старше кандидатов на должность плебейского трибуна, Друз решил занять этот пост, понимая, что это единственная возможность добиться гражданских прав для италиков законным путем вопреки оппозиции сената.

Упорный и умный Друз сумел обеспечить себе поддержку. Хотя некоторые консервативные сенаторы, включая Скавра, Катула Цезаря и Цепиона, не верили в успех. Накануне своей победы Друз был убит в атрии собственного дома. Это произошло в конце 91 года.

Пятеро детей Ливии Друзы и приемный сын самого Друза, Нерон, стали свидетелями его мучительной смерти. Цепион остался их единственным родственником, но отказался принять участие в судьбе детей. Поэтому заботу о них взяли на себя мать Друза и его младший брат Мамерк Эмилий Лепид Ливиан. В 90 году погиб Цепион, а через год умерла мать Друза. Когда жена Мамерка отказалась приютить осиротевших детей, Мамерк вынужден был оставить их в доме Друза на попечение незамужней родственницы и ее матери.

Сулла возвратился из Ближней Испании, чтобы принять участие в выборах и получить должность городского претора на 93 год. В 92 году, пока Друз боролся за предоставление избирательных прав италикам, Суллу отправили на Восток – наместником Киликии. Там он обнаружил, что Митридат, ободренный пятилетним бездействием Рима, снова вторгся в Каппадокию. Сулла повел два своих киликийских легиона в Каппадокию, встал там укрепленным лагерем и заставил Митридата отступить, несмотря на то что царь имел огромное численное преимущество. Митридат вторично вынужден был иметь дело с римлянином и выслушать резкий приказ убираться домой. И во второй раз Митридат трусливо ушел обратно в Понт.

Но зять Митридата, армянский царь Тигран, желал воевать. Сулла со своими легионами направился в Армению. Он стал первым римлянином, перешедшим Евфрат. На Тигре, вблизи Амиды, Сулла встретился с Тиграном и предостерег его от необдуманных поступков. На Евфрате, у Зевгмы, состоялась встреча Суллы с Тиграном и послами парфянского царя. Был заключен договор, согласно которому все земли к востоку от Евфрата оставались владениями парфянского царя, а всё, что к западу, отходило под юрисдикцию Рима. Знаменитый халдейский провидец предсказал Сулле, что он станет величайшим человеком между Атлантическим океаном и рекой Инд и умрет на пике своей славы.

Вместе с Суллой находился его сын от умершей Юлиллы. Этот подросток стал светом жизни Суллы. Но после возвращения Суллы в Рим, где сенат проигнорировал его подвиги и столь значимый договор с парфянами, Сулла-младший внезапно умер. Потеря сына стала ужасным ударом для Суллы. Она оборвала последнюю нить, связывавшую его с Цезарями, – за исключением периодических визитов к Аврелии.

Италийская война началась серией сокрушительных поражений Рима. В начале 90 года консул Луций Цезарь был поставлен во главе южного театра военных действий – в Кампании. Сулла находился при нем в качестве старшего легата. Северным театром войны, в Пицене и Этрурии, командовали поочередно несколько человек. Все они оказались совершенно бездарными.

Гай Марий хотел взять командование северными армиями на себя, но его противники в сенате все еще были слишком сильны. Он вынужден был занимать должность простого легата и сносить унижения от своих командиров. Командиры эти один за другим несли потери и терпели поражения. Марий же упорно продолжал обучать неопытных новобранцев и ждать подходящего случая. Когда такой случай представился, он не замедлил им воспользоваться и вместе с Суллой одержал для Рима первую победу в этой войне. На следующий день у Мария случился второй удар, значительно сильнее первого, и он вынужден был покинуть армию. Сулла обрадовался этому обстоятельству, поскольку Марий не видел в нем одаренного полководца. Да, Сулла одерживал победы на юге, но он постоянно действовал от лица какого-либо из своих начальников.

В 89 году война приняла благоприятный для Рима оборот, особенно на юге. Под городом Нола легионеры Суллы вручили ему венок из трав – высшую воинскую награду. Бóльшая часть Кампании и Апулии была покорена. Судьбы двух консулов 89 года, Помпея Страбона и Катона, сложились по-разному. Консул Катон пал от руки Мария-младшего. Сын Гая Мария видел в убийстве бездарного командира единственный способ избежать поражения. Марий сумел спасти сына, подкупив его командира, Луция Корнелия Цинну. Цинна, будучи человеком чести, всю жизнь оставался сторонником Мария – и врагом Суллы.

У старшего консула 89 года, Помпея Страбона, был семнадцатилетний сын Помпей, который обожал своего отца и сражался рядом с ним. В 90 году они вместе осаждали Аскул, главный город Пицена, где стали свидетелями первых ужасов Италийской войны. Там же находился семнадцатилетний Марк Туллий Цицерон, неумелый, робкий, никудышный солдат. Помпей взял его под свое покровительство, избавив от гнева отца и презрения товарищей. Впоследствии Цицерон всегда помнил доброту Помпея, что в значительной степени определило его политические симпатии. Когда в 89 году Аскул пал, Помпей Страбон казнил всех мужчин и изгнал женщин и детей, запретив им брать что-либо с собой.

К 88 году, когда Суллу наконец избрали консулом вместе с Квинтом Помпеем Руфом, война с италийскими союзниками уже подходила к концу. Рим согласился предоставить им, хотя бы формально, право голоса – как гражданам.

Дочь Суллы от Юлиллы, Корнелия Сулла, была влюблена в своего двоюродного брата Мария-младшего, однако Сулла выдал ее замуж за сына своего коллеги-консула. Она родила тому двоих детей: дочь Помпею (ставшую впоследствии второй женой великого Цезаря) и сына.

Когда Цезарю-младшему исполнилось десять лет, его мать Аврелия направила сына к Марию, чтобы он помог своему великому дяде оправиться от удара. Мальчик старался вызнать у Мария секреты военного искусства. Помня о предсказании Марфы, во время бесед с умным ребенком Марий только укрепился в своем тайном намерении не способствовать будущей военной и политической карьере Цезаря.

Придя в ярость от безобидного замечания постылой жены, Сулла внезапно развелся с Элией. Причиной развода он объявил бездетность Элии. Старый Скавр к тому времени умер, и Сулла женился на его вдове Далматике. Многие в Риме осуждали Суллу, но он проявил к этому полнейшее безразличие.

Зная, что Рим поглощен войной с италиками, понтийский царь Митридат в 88 году вторгся в римскую провинцию Азия и перебил там всех римлян и италиков – мужчин, женщин и детей. Погибло восемьдесят тысяч римлян и италиков и с ними – семьдесят тысяч их рабов.

Когда в Риме стало известно об этом массовом убийстве, собрался сенат – обсудить, кто поведет армию на Восток и покарает Митридата. Считая себя полностью оправившимся от удара, Марий заявил, что командование должно быть поручено ему, и только ему. Сенат пренебрег этим категоричным требованием, уполномочив вести легионы старшего консула Суллу. Этого оскорбления Марий не простил. Теперь Сулла вошел в число его главных врагов.

Считая, что сможет разбить Митридата, Сулла с большим удовлетворением принял командование и стал готовиться к отъезду из Италии. Но в казне не оставалось денег, а личные сбережения Суллы были слишком незначительными. Средств не хватало даже после того, как были проданы общественные земли вокруг Римского форума. В конце концов деньги для финансирования понтийской войны добыли, ограбив храмы Греции и Эпира.

В том же 88 году завоевал широкую популярность плебейский трибун Сульпиций. Будучи консерватором, он стал радикалом после того, как Митридат вырезал население провинции Азия. Сульпиций понял: иноземный царь не видит разницы между римлянами и италиками. Митридат с одинаковой жестокостью истреблял и тех и других. Сульпиций обвинил сенат в безответственном нежелании предоставить полное гражданство всем италикам. Если для Митридата эта разница отсутствует, значит ее действительно не существует. Сульпиций провел через плебейское собрание ряд законов. В результате многие сенаторы лишились своих постов, так что невозможно стало собрать кворум. Лишив сенат дееспособности, Сульпиций поднял вопрос о политических правах новых граждан-италиков. Все это сопровождалось кровавыми стычками на Римском форуме, где был убит молодой муж дочери Суллы.

Добившись успеха, Сульпиций примкнул к партии Мария и провел еще один закон, лишавший Суллу права командовать в войне против Митридата и передававший легионы Марию. Семидесятилетний, больной, Марий не мог никому позволить разбить «понтийского разбойника» – особенно Сулле.

Сулла находился со своей армией в Кампании, когда узнал о принятии нового закона и о том, что лишается командования. И тут же принял решение: он пойдет с войском на Рим. Никогда за все шестьсот лет существования Рима ни один римлянин не делал этого. Но Сулла посмел быть первым. Военные трибуны отказались поддержать его, кроме квестора Луция Лициния Лукулла, но солдаты остались на стороне Суллы.

В Риме никто не верил, что Сулла осмелится пойти войной на родной город, поэтому, когда армия Суллы появилась у стен, возникла паника. За неимением профессиональных солдат Марий и Сульпиций вооружили бывших гладиаторов и рабов. Сулла обратил в бегство это разношерстное воинство и занял Рим. Марий, Сульпиций, Марк Юний Брут и несколько других защитников города вынуждены были бежать. Сульпиция захватили еще до того, как тот покинул Италию, и обезглавили. Марию, после тяжелых испытаний, удалось вместе с Марием-младшим и другими своими сторонниками достичь Африки. Там они обрели убежище среди ветеранов, которых сам Марий когда-то поселил на землях острова Церцина.

Став фактическим властелином Рима, Сулла выставил голову Сульпиция на ростре Римского форума, чтобы устрашить Цинну и добиться повиновения. Он аннулировал все законы Сульпиция и установил свои, ультраконсервативные. Законы Суллы имели целью восстановить дееспособность сената и впредь отбить у плебейских трибунов охоту выдвигать радикальные идеи. Сделав все возможное для восстановления традиционного республиканского правления, в 87 году Сулла наконец отбыл на Восток – на войну с Митридатом. Но перед этим он выдал замуж свою овдовевшую дочь за Мамерка, брата умершего Друза и опекуна его осиротевших детей.

Ссылка Мария, Мария-младшего, старика Брута и их единомышленников длилась около года. Сулла принял последние меры, чтобы упрочить свои наспех проведенные реформы, – он попытался сделать своих сторонников консулами 87 года. Старшим консулом был избран Гней Октавий Рузон. Однако выборщики выдвинули на пост младшего консула Цинну, который оставался верен Марию. Поэтому Сулла попытался обеспечить верность Цинны своей программе, заставив его дать священную клятву соблюдать принятые законы. Для Цинны же эта клятва ничего не значила: он обманул богов, держа в кулаке камень.

Как только весной 87 года Сулла отплыл на Восток, в Риме начался раздор. Цинна отрекся от клятвы и открыто выступил против Гнея Октавия и его ультраконсервативных сторонников, таких как Катул Цезарь, Публий Красс, Луций Цезарь. В результате Цинна был выслан из Рима и объявлен вне закона. Однако в военном отношении консерваторы были не подготовлены. Цинна поднял армию и осадил город. Марий стремительно вернулся из ссылки и высадился в Этрурии, где также собрал войска и маршем двинулся на помощь Цинне и его сторонникам – Квинту Серторию и Гнею Папирию Карбону.

В отчаянии ультраконсерваторы послали сообщение Помпею Страбону в Пицен, умоляя прийти им на выручку, поскольку у него была армия. В сопровождении сына Страбон двинулся к Риму. Но, прибыв туда, Помпей не стал сражаться с Цинной и Марием. Разбив возле римских ворот огромный лагерь, он занял выжидательную позицию. Из-за царившей в лагере антисанитарии была отравлена вода в колодцах, которыми пользовались горожане, жившие на северных холмах. Вспыхнула эпидемия дизентерии.

Осада Рима затянулась. В конце концов между Помпеем Страбоном и Квинтом Серторием произошло сражение. Оно оказалось безрезультатным. Помпей Страбон заболел и вскоре умер. Вместе со своим другом Цицероном молодой Помпей готовил похороны отца, но обозленные жители северных районов выкрали тело, привязали к ослу и протащили по улицам города. После отчаянных поисков Помпей и Цицерон нашли труп Страбона. Разъяренный Помпей покинул Рим и вместе с армией вернулся в Пицен.

Больше Рим не мог сопротивляться – он сдался Цинне и Марию. Цинна сразу вошел в город, но Марий отказался пересечь померий, ссылаясь на то, что все еще находится вне закона. Он решил остаться под защитой своих солдат до тех пор, пока Цинна не отменит закон о ссылке и не добьется избрания Мария консулом – в седьмой раз. Серторий также не стал входить в город, однако по иной причине: родственник Мария понимал, что старик безумен. После второго удара его разум помутился.

Цинна отдавал себе отчет в том, что любой легионер – если он будет поставлен перед выбором, кому служить, Марию или Цинне, – изберет Мария. Поэтому Цинне пришлось настоять на том, чтобы его и Мария «избрали» консулами 86 года. До выборов оставалось несколько дней. И в первый день нового года Марий вошел в Рим – семикратным консулом, как и было предсказано. Пророчество сбылось. С собой он привел пять тысяч бывших рабов, фанатично преданных ему.

Началась кровавая бойня – такого ужаса Рим еще не видел. Лишившись разума, Марий приказал своим людям убить всех его врагов и многих из его друзей. Ростра ощетинилась копьями с отрубленными головами Катула Цезаря, Луция Цезаря, Цезаря Страбона, Публия Красса и Гнея Октавия Рузона.

Гай Юлий Цезарь, отец Цезаря-младшего, возвратился в Рим в самый разгар этой бойни. Марий захотел увидеться с ним на Римском форуме. Там Марий сообщил ему, что его сын, тринадцатилетний Гай Цезарь, должен стать фламином Юпитера – жрецом главного римского божества. Так сумасшедший старик нашел наилучший способ помешать юному Цезарю преуспеть на политическом или военном поприще. Теперь Цезарь-младший никогда не превзойдет Мария в анналах истории. Фламину Юпитера запрещается дотрагиваться до железа, ездить на коне, брать в руки оружие, становиться свидетелем смерти. Он не сможет участвовать в сражениях, выдвигать свою кандидатуру на выборах. Поскольку на момент инаугурации и посвящения фламин Юпитера должен быть женат на патрицианке, Марий приказал Цинне отдать свою семилетнюю младшую дочь Цинниллу в жены молодому Цезарю. Детей немедленно поженили, после чего Цезарь был провозглашен фламином Юпитера.

Прошло всего несколько дней седьмого консульства, и у Мария случился третий, последний удар. Он умер 14 января. Его родственник Серторий уничтожил войско бывших рабов, составлявших свиту безумного Мария. На этом кровавые расправы в Риме прекратились. Вместо Мария вторым консулом стал Валерий Флакк. Нужно было умиротворить потрясенный Рим. А молодой Цезарь, фламин Юпитера, женатый мальчик, видел перед собой ужасное будущее – оставаться пожизненным слугой Юпитера Всеблагого Всесильного.

Хроника событий, произошедших между 86 и 83 годами до Р. Х.

Упрочив свое положение, Цинна взял под контроль сильно поредевший сенат. Были отменены некоторые законы Суллы. Под давлением Цинны сенат лишил отсутствующего Суллу права командования в войне против царя Митридата и поручил Флакку сменить Суллу на посту военачальника. Старшим легатом Флакка в экспедиции на Восток стал Фимбрия, жестокий и коварный человек, пользовавшийся тем не менее популярностью у солдат.

Когда Флакк и Фимбрия добрались до Центральной Македонии, они решили изменить направление. Вместо того чтобы идти на юг, в Грецию, где находился Сулла, они двинулись к Геллеспонту и Малой Азии. Не в состоянии контролировать Фимбрию, Флакк оказался в подчинении у своего же подчиненного. В Византии произошел окончательный разрыв вечно ссорившихся консула и легата. Флакк был убит, а Фимбрия принял командование. Он вторгся в Малую Азию и начал – довольно успешно – войну против царя Митридата.

Сулла же застрял в Греции, где находились большие силы понтийцев. Афины переметнулись к врагам Рима, и Сулла осадил город. После отчаянного сопротивления Афины пали. Затем Сулла одержал две решительные победы у озера Орхомен в Беотии.

Его легат Лукулл собрал флот и также нанес Понту несколько поражений. А Фимбрия загнал Митридата в ловушку в приморском городе Питана и послал сообщение Лукуллу с просьбой помочь ему схватить понтийского царя, заблокировав гавань. Лукулл высокомерно отказался сотрудничать с человеком, самовольно принявшим на себя командование. В результате Митридат спасся бегством через море.

К лету 85 года Сулла изгнал понтийские армии из Европы и вошел в Малую Азию. В пятый день секстилия (августа) того же года Митридат согласился на условия договора, названного Дарданским, согласно которому ему надлежало довольствоваться границами своего царства. Сулла одержал верх и над Фимбрией, которого преследовал до тех пор, пока тот в отчаянии не покончил с собой. Запретив войскам Фимбрии возвращаться в Италию, Сулла ввел их в состав постоянной армии для использования в провинции Азия и в Киликии.

Обязав Митридата вернуться в Понт, Сулла отдавал себе полный отчет в том, что победа не одержана. Однако понимал он и другое: если он промедлит на Востоке, то потеряет все шансы сохранить высокое положение в Риме. Его жена Далматика и дочь Корнелия Сулла вынуждены были бежать из Рима в сопровождении Мамерка; дом Суллы разграбили и сожгли, его имущество было конфисковано (правда, бóльшую часть состояния Мамерку все же удалось спрятать). Теперь Сулла был объявлен вне закона и лишен прав римского гражданства. Такая же судьба постигла и его сторонников. Многие члены сената, не желая жить при правлении Цинны, также бежали из Рима, чтобы присоединиться к Сулле. Среди них были Аппий Клавдий Пульхр, Публий Сервилий Ватия и Марк Лициний Красс.

Таким образом, Сулле поневоле пришлось оставить Митридата и вернуться в Рим. Он намеревался сделать это в 84 году, но серьезная болезнь задержала его в Греции еще на год. У Суллы были основания для беспокойства, поскольку его продолжительное отсутствие давало Цинне время, необходимое для подготовки к войне. А война была неизбежна: Италия недостаточно велика для двух фракций, столь ожесточенно противостоящих друг другу и не желающих ничего забыть и простить во имя мира.

Цинна и весь Рим также понимали: война с вернувшимся Суллой предопределена. Узнав о смерти второго консула, Флакка, Цинна сделал младшим консулом нового и более влиятельного человека, Гнея Папирия Карбона. Вместе с послушным сенатом Цинна решил встретить Суллу до того, как тот ступит на италийскую землю. Желая остановить Суллу в Западной Македонии, прежде чем он пересечет Адриатическое море, Цинна и Карбон начали набирать армию, которую доставили морем в Иллирию.

Вербовка шла туго, особенно в Пицене, владениях умершего Помпея Страбона. Надеясь привлечь добровольцев личным присутствием, Цинна прибыл в Анкону. Там он встретился с сыном Помпея Страбона, якобы намеревавшимся присоединиться к нему. Но желаемого воссоединения не последовало, и вскоре после этого Цинна умер в Анконе при загадочных обстоятельствах. Карбон занял Рим и взял сенат под свой контроль, однако Карбон принял решение все-таки дать Сулле возможность высадиться в Италии. В конце концов, объявил он, воевать с Суллой следует на италийской земле. Войска вернули из Иллирии, и Карбон приступил к осуществлению своего плана. Обеспечив выборы двух послушных ему консулов, Сципиона Азиагена и Гая Норбана, Карбон отправился наместником в Италийскую Галлию и обосновался со своей армией в портовом городе Аримин.

Таковы были предшествующие события. А теперь читайте дальше…

Часть I Апрель 83 г. до н. э. – декабрь 82 г. до н. э

Управляющий высоко поднял над ложем лампу, в которой горели пять свечей. Он знал, что этого света недостаточно, чтобы разбудить Помпея. Такое дело под силу только его жене. Она шевельнулась, нахмурилась и отвернулась к стене, пытаясь заснуть снова, но за открытой дверью спальни уже слышались голоса. Управляющий окликнул ее:

– Domina! Domina!

Застигнутая врасплох – обычно слуги не заходили в спальню, – она все же не забыла о скромности и закуталась в покрывало, прежде чем сесть в постели.

– Что такое?

– Срочное сообщение для господина. Разбуди его и скажи, чтобы он вышел в атрий! – довольно бесцеремонно проговорил управляющий.

Пламя лампы колыхнулось и зачадило, когда он резко повернулся и быстро ушел. Комната погрузилась в темноту.

Ох этот мерзкий человек! Он сделал это нарочно! Антистия, впрочем, помнила, что оставила тунику в изножье ложа. Одевшись, она крикнула, чтобы принесли свет.

Ничто не могло разбудить Помпея. Когда доставили горящую лампу и теплую накидку, Антистия разглядела супруга: тот, не чувствуя холода, спал на спине, голый по пояс.

Она уже пыталась при других обстоятельствах – и по другим причинам – разбудить его поцелуем, но ей никогда этого не удавалось. Помпея нужно потрясти или ударить.

– Что? – рявкнул он, вскакивая и ероша пальцами густую светло-рыжую шевелюру. Челка торчала надо лбом острым мыском, голубые глаза глядели тревожно. В этом весь Помпей: спит как убитый, а спустя миг – сна ни в одном глазу. Солдатская привычка. – Что? – повторил он.

– Срочное сообщение для тебя. Ждет в атрии.

Не успела она закончить фразу, как он вскочил с кровати. Ноги обуты в сандалии, туника небрежно сползла с рябого плеча. И вот его уже нет – только дверь осталась распахнутой.

Несколько секунд Антистия стояла в нерешительности. Муж не взял с собой лампу – он, как кошка, видел в темноте. Поэтому она могла сама зажечь свет и последовать за ним. Но она знала, что ему это не понравится. Проклятие! Жены должны знать, что это за новости, из-за которых приходится будить хозяина! И она все же отправилась в атрий. Скудный свет маленькой лампы едва освещал ей путь по длинному коридору, пол и стены которого были выложены каменными блоками. Здесь поворот, там несколько ступеней – и вдруг она вышла из грозной галльской крепости и оказалась в цивилизованной римской вилле, оштукатуренной и красиво расписанной.

Помещение было ярко освещено, слуги сновали туда-сюда. Тут же стоял Помпей, одетый в одну тунику и казавшийся воплощением Марса. О, он был прекрасен!

Он уже заметил ее присутствие и теперь мог бы рассказать, что случилось. Но в этот момент торопливо вошел Варрон, и Антистия упустила случай узнать, что же вызвало такой переполох.

– Варрон! Варрон! – вскрикнул Помпей.

И вдруг с его уст сорвался страшный, резкий звук, почти нечеловеческий вопль. Должно быть, так звучал боевой клич древних галлов, когда они спускались с альпийских склонов, завоевывая италийские земли, включая и Пицен – вотчину Помпея, дальнего их потомка.

Антистия даже подскочила от неожиданности. Она заметила, что вздрогнул и Варрон.

– Что случилось?

– Сулла высадился в Брундизии!

– В Брундизии? Но как ты узнал?

– Какое это имеет значение?! – воскликнул Помпей. Он быстро пересек комнату, подскочил к маленькому Варрону, схватил его за плечи и стал трясти. – Вот оно, Варрон! Приключение начинается!

– Приключение! – ахнул Варрон. – Великий Помпей, когда же ты повзрослеешь? Ведь это же не просто приключение, это гражданская война! Новая гражданская война – и опять на италийской земле!

– А мне наплевать! – воскликнул Помпей. – Для меня это приключение. Если б ты знал, как я ждал этой новости, Варрон! Раз Сулла уехал, значит Италия сделалась совершенно ручной, точно собачка весталки.

– А как насчет знаменитой осады Рима? – зевнув, спросил Варрон.

Лицо Помпея стало серьезным, руки повисли. Он отступил от Варрона и мрачно посмотрел на него.

– Я предпочел бы забыть об осаде Рима! – резко ответил он. – Чернь протащила нагое тело моего отца, привязанное к ослу, по своим отвратительным улицам! Нет!

Бедный Варрон покраснел так густо, что окрасилась даже лысина:

– О Помпей, прости меня! Я не… я твой гость, пожалуйста, прости меня!

Но настроение уже было не то. Помпей натянуто засмеялся, хлопнул Варрона по спине:

– Ты не виноват, знаю.

В огромной комнате было очень холодно. Стараясь согреться, Варрон охлопывал себя руками.

– Я бы немедленно отправился в Рим.

Помпей посмотрел на него с удивлением:

– В Рим? Ты не поедешь в Рим, ты останешься со мной! Что, по твоему мнению, творится сейчас в Риме? По Форуму бессмысленно кружит стадо блеющих овец, а в сенате целыми днями бранятся старые бабы. Пойдем лучше со мной, будет веселее!

– И куда же ты собираешься?

– К Сулле, конечно!

– Для того чтобы отправиться к Сулле, я тебе не нужен, Великий Помпей. Садись на коня и скачи. Сулла рад будет подыскать тебе место среди своих младших военных трибунов, я уверен. Ты уже достаточно повоевал.

– О Варрон! – замахал руками Помпей, выдав раздражение. – Я не собираюсь присоединяться к Сулле в качестве младшего военного трибуна! Я собираюсь привести к нему три легиона! Я – в прислужниках у Суллы? Никогда! В этой авантюре я буду его равноправным партнером!

Сие поразительное заявление прозвучало как гром и для жены Помпея, и для его друга и гостя. Осознав, что стоит с открытым ртом, готовая неосмотрительно вмешаться в разговор мужчин, Антистия быстро скрылась с мужниных глаз. Он совсем забыл о ее присутствии, а она хотела услышать все. Ей необходимо было услышать все – до конца.

За те два с половиной года, что она была его женой, Помпей только раз оставлял ее больше чем на день. О, что это было за счастье! Наслаждаться его безраздельным вниманием! Когда тебя щекочут, тискают, доводят до исступления, сжимают в объятиях, кусают до синяков, набрасываются на тебя… Это как сон. Кто бы мог вообразить? Она, дочь сенатора среднего ранга с весьма скромным состоянием, вдруг оказалась женой Гнея Помпея, который сам называл себя Магн – Великий! Достаточно богатый, чтобы жениться по собственному усмотрению, хозяин половины Умбрии и Пицена, светловолосый красавец, которого считали возродившимся Александром Великим, – какого мужа нашел для нее отец! И это после нескольких лет отчаяния, когда она уже разуверилась в том, что когда-нибудь подберет себе подходящего супруга, потому что приданое ее было довольно скромным.

Естественно, она знала, почему Помпей женился на ней. Он нуждался в помощи ее отца, который оказался судьей во время судебного разбирательства, в котором Помпей был ответчиком. Дело было, конечно, сфабриковано – все в Риме знали это. Но Цинне отчаянно нужны были деньги, чтобы набрать армию, а состояние Помпея могло выдержать любой штраф. По этой причине молодого Помпея заставили отвечать за деяния его умершего отца, Помпея Страбона. Тот незаконно присвоил часть военной добычи из города Аскул в Пицене. А именно одну охотничью сеть и несколько корзин книг. Пустяк. Проблема заключалась не в тяжести проступка, а в величине штрафа. Если бы Помпея признали виновным, то приспешники Цинны, включенные в список присяжных, могли присудить выплату в размере целого состояния.

Истинный римлянин выдержал бы сражение в суде и, если надо, дал бы взятку присяжным, но Помпей – а черты его лица выдавали в нем галла – предпочел жениться на дочери судьи. Тогда стоял октябрь. В течение двух месяцев, ноября и декабря, отец Антистии вел процесс, мастерски затягивая его. Фактически суд над зятем ничем не закончился. Он все время откладывался: то неблагоприятные знамения, то обвинение присяжных в коррупции, то заседания сената, то эпидемия лихорадки, а то чума. В результате в январе консул Карбон убедил Цинну поискать денег где-нибудь в другом месте. Состоянию Помпея больше ничто не угрожало.

Антистия, которой едва исполнилось восемнадцать, отправилась вместе со своим блистательным супругом в его поместья, расположенные на северо-востоке Италийского полуострова. И там, в грозном черном каменном замке Помпея, она с головой окунулась в любовные утехи. К счастью, она была привлекательной – небольшого роста, пухленькая, в ямочках, вполне созревшая для брачного ложа, так что довольно долго счастье ее было безмятежным. И когда начали возникать первые огорчения, причиной оказался не ее обожаемый Магн, а его преданные соратники, слуги и мелкие землевладельцы, которые не только смотрели на нее свысока, но, казалось, даже и не пытались скрыть своего презрения. Однако это ее не сильно задевало, поскольку Помпей был рядом и к ночи всегда возвращался домой. Но теперь он заговорил о том, что отправится на войну, о том, что поднимет легионы и станет союзником Суллы! О, что же она будет делать без своего обожаемого Помпея? Кто вступится за нее?

Помпей все еще старался убедить Варрона в том, что единственным правильным решением было бы отправиться с ним, Помпеем, дабы присоединиться к Сулле, но этот чопорный и педантичный коротышка – весьма умудренный для человека, лишь два года прозаседавшего в сенате! – продолжал сопротивляться.

– Сколько войска у Суллы? – осведомился Варрон.

– Пять легионов ветеранов, шесть тысяч кавалерии, немного добровольцев из Македонии и Пелопоннеса и пять когорт испанцев, принадлежавших этому грязному жулику, Марку Крассу. Всего – около тридцати девяти тысяч.

Этот ответ заставил Варрона взвиться.

– Я повторяю, Магн, пора повзрослеть! – выкрикнул он. – Я только что приехал из Аримина, где Карбон засел с восемью легионами и огромной кавалерией, – и это лишь начало! В одной только Кампании еще шестнадцать легионов! За три года Цинна и Карбон набрали войско – сто пятьдесят тысяч в Италии и Италийской Галлии. Как сможет Сулла справиться с такой силой?

– Сулла пожрет их, – равнодушно ответил Помпей. – Кроме того, я собираюсь предоставить ему еще три легиона закаленных ветеранов моего отца. А солдаты Карбона – рекруты-молокососы.

– Ты действительно хочешь иметь собственную армию?

– Конечно.

– Помпей, тебе только двадцать два года! Ты не можешь ожидать, что ветераны отца пойдут за тобой!

– Почему? – недоуменно спросил Помпей.

– Во-первых, ты сможешь войти в сенат лишь через восемь лет. Тебе осталось двадцать лет до консульства. И даже если люди твоего отца пойдут за тобой, просить их об этом абсолютно незаконно. Ты – частное лицо, а частные лица не вербуют себе армии.

– Уже три года в Риме нет законного правительства, – возразил Помпей. – Цинна – четырехкратный консул, Карбон – двукратный, Марк Гратидиан – дважды претор по гражданским делам, почти половина сената объявлена вне закона, Аппий Клавдий лишен империя и изгнан, Фимбрия носится по Малой Азии, заключая сделки с царем Митридатом, – это же посмешище!

Варрон был похож на упрямого мула, что неудивительно для сабина, селянина, жителя Розейских полей, где полным-полно этих животных.

– В любом случае следует действовать законно, – упрямо сказал он.

Помпей захохотал:

– Ох, Варрон! Ты мне нравишься, но ты безнадежный идеалист! Если бы это можно было решить законным путем, почему же тогда в Италии и Италийской Галлии сто пятьдесят тысяч солдат?

Варрон воздел руки в знак того, что сдается:

– Хорошо, хорошо! Я с тобой.

Помпей засиял, обнял Варрона за плечи и повлек его по коридору в свои комнаты.

– Великолепно, великолепно! Ты сможешь написать историю моей первой кампании. У тебя слог куда лучше, чем у твоего друга Сизенны. Я – самый значительный человек нашей эпохи. Я заслуживаю своего историка.

Но последнее слово осталось все же за Варроном:

– Теперь тебе деваться некуда! Раз уж тебе хватило нахальства назвать себя Великим. – Он хмыкнул. – Великий – это в двадцать два-то года! Твоему отцу пришлось довольствоваться прозванием Косоглазый.

Последний выпад Помпей пропустил мимо ушей, засыпая указаниями слуг и оружейного мастера.

И вот наконец ярко расписанный, позолоченный атрий опустел. Остались только Помпей и Антистия. Он подошел к ней.

– Глупый котенок, ты ведь простудишься, – выбранил он ее и ласково поцеловал. – Возвращайся в постель, мой сладкий пирожок.

– Помочь тебе собрать вещи? – спросила Антистия несчастным голосом.

– Мои люди сделают это, но ты можешь проследить за ними.

На этот раз путь им освещал слуга с массивным канделябром в руках. Стараясь держаться рядом с Помпеем, Антистия отправилась с ним в комнату, где хранились все его доспехи. Внушительное собрание. Не менее десяти разных кирас свисали с перекладин на шестах – золотые, серебряные, стальные, кожаные, украшенные фалерами. На крючках, вбитых в стену, – мечи и шлемы, а также птериги из кожаных полос и войлочные поддевки.

– А теперь полезай вот сюда и сиди тихо, как мышка, – велел Помпей и легко, словно перышко, поднял жену и устроил на паре больших сундуков, так что ноги ее болтались, не доставая до пола.

И о ней забыли. Помпей и его слуги осматривали вещь за вещью – будет ли она полезна, стоит ли ее брать с собой? Потом, когда Помпей перебирал сундуки, расставленные по всей кладовой, он бесцеремонно пересадил жену на другой «насест». Отобранные вещи он бросал слугам и разговаривал сам с собой с таким счастливым видом, что у Антистии не осталось никаких иллюзий: этот человек не будет скучать по своей жене, своему дому и комфорту. Конечно, она знала, что прежде всего он считает себя солдатом, что он презирает обычные занятия своих сверстников – риторику, законотворчество, управление, собрания, политические интриги. Сколько раз он говорил, что заслужит курульное кресло консула своим мечом, а не красивыми словами и пустыми фразами! И вот теперь свое хвастовство он претворяет в жизнь. Солдат-сын солдата-отца отправляется на долгожданную войну.

Как только слуги вышли из комнаты, нагруженные снаряжением, Антистия спрыгнула с сундука и подошла к мужу.

– Прежде чем ты покинешь меня, Магн, я должна поговорить с тобой, – сказала она.

Конечно, он считал это напрасной тратой своего драгоценного времени. Тем не менее он остановился:

– Ну, что такое?

– Как долго тебя не будет?

– Не имею ни малейшего представления, – весело ответил он.

– Месяцы? Год?

– Возможно, месяцы. Говорю тебе, Сулла сожрет Карбона.

– Тогда я бы хотела вернуться в Рим и все время твоего отсутствия жить в доме моего отца.

Но Помпей замотал головой, явно удивленный ее просьбой.

– Ни за что! – отрезал он. – Я не хочу, чтобы моя жена бегала по Карбонову Риму, пока я бок о бок с Суллой воюю с этим же Карбоном. Ты останешься здесь.

– Твои слуги и прочие твои люди меня не любят. Без тебя мне здесь будет трудно.

– Ерунда! – бросил он, поворачиваясь, чтобы уйти.

Но она снова преградила ему дорогу:

– Пожалуйста, супруг мой, удели мне несколько минут твоего времени! Я знаю, оно драгоценно для тебя, но ведь я твоя жена!

Он вздохнул:

– Хорошо, хорошо! Но только быстро, Антистия!

– Я не могу оставаться здесь!

– Можешь – и останешься. – Он нетерпеливо переступил с ноги на ногу.

– Магн, когда тебя нет, пусть всего несколько часов, твои люди плохо обращаются со мной. Я никогда не жаловалась, потому что ты всегда добр ко мне и всегда был здесь, кроме того случая, когда уезжал в Анкону повидаться с Цинной. Но сейчас… в твоем доме нет больше женщин. Я совершенно одна. Право, будет лучше, если я вернусь к отцу, пока не кончится эта война.

– Исключено. Твой отец – человек Карбона.

– Нет, это не так. Он сам по себе.

Никогда прежде не осмеливалась она возражать ему, тем более спорить. Помпей начинал терять терпение.

– Послушай, Антистия, у меня есть более важные дела, чем препираться тут с тобой. Ты – моя жена, а это значит, что ты останешься в моем доме.

– Где твой управляющий ухмыляется мне в лицо и оставляет в темноте. Где у меня нет собственных слуг и никого, кто бы составил мне компанию.

Она старалась казаться спокойной и разумной, однако внутренне начала паниковать.

– Полная ерунда!

– Это не ерунда, Магн. Не ерунда! Я не знаю, почему все смотрят на меня свысока, но это так.

– Ну конечно! – подтвердил он, удивленный ее беспросветной глупостью.

От удивления ее глаза расширились.

– Ты находишь естественным, что они смотрят на меня свысока?

Он пожал плечами:

– Моя мать была из рода Луцилиев, как и моя бабушка. А кто ты?

– Хороший вопрос. И кто же я?

Помпей видел, что она сердится, и это разозлило его. Женщины! Ему предстояла первая большая война, а это ничего не значащее существо намеревается разыграть здесь целую драму! Неужели все женщины такие безмозглые?

– Ты – моя первая жена.

– Первая жена?

– Временная мера.

– О, я понимаю, – с расстановкой сказала она. – Временная мера. Дочь судьи, ты имеешь в виду.

– Ну, ты же всегда это знала.

– Но ведь это было уже давно… Я думала, что это в прошлом, что ты любишь меня. Я – из сенаторской семьи, меня нельзя назвать неподходящей партией.

– Для обычного человека – да. Но для меня ты недостаточно хороша.

– О Магн, откуда у тебя такое самомнение? Так вот почему ты ни разу не излил в меня свое семя? Потому что я недостаточно хороша, чтобы стать матерью твоих детей?

– Да! – рявкнул он, направляясь к двери.

Она последовала за ним со своей жалкой маленькой лампой. Теперь Антистия была слишком разгневана для того, чтобы заботиться о том, что ее могут услышать.

– Но я была достаточно хороша для тебя, когда Цинна охотился за твоими деньгами!

– Мы уже покончили с этим, – торопливо отозвался он.

– Как же удобна для тебя смерть Цинны!

– Она удобна для Рима и для всех римлян!

– Ведь это ты приказал убить Цинну!

Слова эхом отскочили от каменной стены коридора, который был так широк, что по нему могла пройти целая армия. Помпей остановился:

– Цинна погиб в пьяной драке с ленивыми рекрутами.

– В Анконе, в твоем городе, Магн! В твоем городе! И сразу же после того, как ты уехал туда, чтобы повидаться с ним! – выкрикнула она.

Она еще сохраняла самообладание – и вдруг оказалась прижатой к стене. Руки Помпея лежали на ее горле. Не сжимали. Просто лежали.

– Никогда больше не говори этого, женщина, – мягко произнес он.

– Так считает мой отец! – удалось вымолвить ей.

Во рту у нее пересохло. Руки мужа слегка сжали ей горло.

– Твой отец не очень-то жаловал Цинну. Но против Карбона он ничего не имеет, вот поэтому я с радостью убил бы его. Но меня не обрадует, если придется убить тебя. Я не убиваю женщин. Держи язык за зубами, Антистия. К смерти Цинны я непричастен. Это был просто несчастный случай.

– Я хочу уехать к родителям в Рим!

Помпей выпустил ее и оттолкнул от себя:

– Ответ – нет. А теперь оставь меня!

Он ушел, кликнув управляющего. Издалека она слышала, как он отдавал распоряжения тому отвратительному человеку: Антистии воспрещается покидать пределы Помпеевой крепости, когда он уедет на свою войну. Дрожа, Антистия медленно возвратилась в спальню, которую делила с Помпеем два с половиной года как его первая жена – как временное средство для достижения цели. Недостаточно хороша, чтобы быть матерью его детей. И как это она не догадалась об этом раньше, когда вновь и вновь удивлялась, почему он всегда в последний момент выскальзывает из нее, оставляя на ее животе склизкую лужу?

Слезы подступили к глазам. Скоро они потекут, а раз они вырвутся на волю, их будет не остановить часами. Разочароваться в возлюбленном, прежде чем уйдет любовь, – ужасно.

Донесся еще один из тех холодивших душу варварских кличей и наконец голос Помпея:

– Я ухожу на войну, я ухожу на войну! Сулла высадился в Италии, и это – война!

Рассвет едва занялся, когда Помпей, в блестящих серебряных доспехах, сопровождаемый своим восемнадцатилетним младшим братом и Варроном, привел небольшую группу чиновников и писцов на рыночную площадь Авксима. Там, в самом центре, он укрепил штандарт своего отца и стал с плохо скрываемым нетерпением ждать, когда за сборными столами рассядутся секретари, разложат листы бумаги, заострят тростниковые перья, разведут чернила в каменных чернильницах.

К тому времени, как все было готово, собралась такая большая толпа, что площади не хватило, и люди толпились на ближайших улицах и аллеях. Легкий и гибкий, Помпей вскочил на временный помост и встал под штандарт Помпея Страбона с изображением дятла.

– Настала пора! – прокричал он. – Луций Корнелий Сулла высадился в Брундизии, чтобы вернуть себе то, что принадлежит ему по праву, – властные полномочия, триумф, привилегию возложить свои лавры к ногам Юпитера Всеблагого Всесильного на римском Капитолии! В прошлом году, как раз в это время, другой Луций Корнелий, прозванный Цинной, находился недалеко отсюда, пытаясь завербовать ветеранов моего отца. Это ему не удалось. Он умер. Сегодня вы видите меня. И сегодня я вижу многих ветеранов моего отца. Я – наследник Страбона! Его люди – это мои люди. Его прошлое – это мое будущее. Я собираюсь в Брундизий драться на стороне Суллы, ибо его дело правое. Кто из вас пойдет со мной?

Коротко и ясно, с восторгом подумал Варрон. Может быть, молодой человек был прав, когда говорил, что мечом, а не словоблудием завоюет консульское кресло. Казалось, краткость речи Помпея никого не разочаровала в этой толпе. Не успел он закончить свое обращение, как женщины стали расходиться, кудахча о скором отъезде мужей и сыновей. Одни в отчаянии ломали руки, другие уже прикидывали, что положат в вещевые мешки вместе с запасными туниками и носками. Были и такие, что старательно смотрели в землю, скрывая хитрые улыбочки. Шлепками разгоняя стоявших на пути детей, мужчины бросились к столам. Минуту спустя секретари Помпея уже усердно водили перьями по дощечкам.

Сидя на верхних ступенях старого храма Пикуса в Авксиме, Варрон наблюдал за происходящим с удобной позиции. «Неужели они так же охотно записывались в войско косоглазого Помпея Страбона? – думал он. – Наверное, нет. Тот был повелителем, хозяином, трудным человеком, но замечательным командиром. Они, наверное, служили ему преданно, но с тяжелым сердцем. У сына все по-другому. Предо мною – явление, – пришло на ум Варрону. – Охотнее не могли бы идти мирмидоняне за Ахиллом, а македоняне – за Александром Великим. Они любят его! Он – их любимец, их талисман, их дитя и отец».

Кто-то большой уселся рядом с ним на ступеньку. Варрон повернул голову и увидел красное лицо в обрамлении рыжих волос. Два умных голубых глаза оценивающе смотрели на него, единственного незнакомца в этом месте.

– И кто же ты? – вопросил румяный гигант.

– Меня зовут Марк Теренций Варрон, и я сабин.

– Как и мы, да? Во всяком случае, когда-то. – Грубой рукой он махнул в сторону Помпея. – Ты только посмотри на него! Как мы ждали этого дня, Марк Теренций Варрон, сабин! Разве он не соблазн для богини?

Варрон улыбнулся:

– Не уверен, что это подходящее сравнение, но понимаю, что ты имеешь в виду.

– Ах, ты не только господин с тремя именами, ты еще и ученый! Может, ты его друг?

– Может быть.

– И чем же ты зарабатываешь на хлеб, а?

– В Риме я – сенатор, а в Реате развожу племенных кобыл.

– Что? Не мулов?

– Лучше разводить кобыл, чем их отпрысков мулов. Я владею небольшим участком Розейских полей. И еще у меня имеется несколько племенных ослов.

– И сколько же тебе лет?

– Тридцать два, – ответил Варрон, забавляясь разговором.

Но вопросы вдруг иссякли. Собеседник Варрона устроился поудобнее, утвердив локти на ступеньке повыше и раскинув свои геркулесовы лапищи. Маленький Варрон с восхищением смотрел на грязные пальцы его ног, почти такого же размера, как пальцы на руках у самого Варрона.

– А тебя как зовут? – спросил он, легко переходя на местный говор.

– Квинт Скаптий.

– Ты записался?

– Никакие Ганнибаловы слоны не остановили бы меня!

– Наверное, ты ветеран?

– Я служил в армии его отца с семнадцати лет. Это было восемь лет назад. Я участвовал в двенадцати кампаниях, так что могу уже и не воевать, если только сам не захочу, – ответил Квинт Скаптий.

– Но ты захотел.

– Слоны Ганнибала, Марк Теренций, слоны Ганнибала!

– Ты центурион?

– В этой кампании мог бы стать и центурионом.

Разговаривая, Варрон и Скаптий не отрывали глаз от Помпея, который стоял перед средним столом, радостно приветствуя того или другого знакомого в толпе.

– Он говорит, что отправится в поход, прежде чем эта луна закончит свой круг, – заметил Варрон. – Но я не понимаю, как ему это удастся. Допустим, никого из присутствующих здесь учить военному делу не требуется, но откуда он возьмет достаточно оружия и доспехов? Или вьючных животных? Или повозок и быков? Провианта? И где он достанет столько денег, чтобы осуществить это великое предприятие?

Скаптий хрюкнул. Очевидно, это его позабавило.

– Ему можно об этом не беспокоиться! Его отец дал каждому из нас полное вооружение и доспехи еще в начале войны против италиков. Потом, когда отец умер, сын сказал, чтобы мы оставили все себе. Каждый из нас имеет мула, у центурионов есть телеги и волы. Так что к намеченному дню мы будем готовы. Помпеев врасплох не застанешь! В наших амбарах достаточно пшеницы, а на складах полно другой еды. Наши женщины и дети не будут голодать, чтобы мы хорошо питались во время кампании.

– А как насчет денег? – осторожно поинтересовался Варрон.

– Деньги? – презрительно фыркнул Скаптий. – Мы служили его отцу, получая не очень-то много, что правда, то правда. В те дни денег негде было достать. Когда у него будут деньги, он нам заплатит. Не будет денег – обойдемся. Он хороший хозяин.

– Понял.

Замолчав, Варрон с новым интересом стал наблюдать за Помпеем. Все рассказывали о легендарной независимости Помпея Страбона, проявленной тем во время Италийской войны. Вопреки приказу распустить свои легионы он долгое время держал их при себе, чем изменил ход событий в Риме. После смерти Гая Мария Цинна, устроив проверку бухгалтерских книг казначейства, не обнаружил там счетов на огромные суммы. Теперь Варрон знал почему. Помпей Страбон попросту не платил своим войскам. Да и зачем, если, по существу, они являются его собственностью?

В этот момент Помпей покинул свой пост и направился к ступеням храма Пикуса.

– Я иду искать место для лагеря, – сказал он Варрону, потом широко улыбнулся гиганту, сидящему рядом с его другом. – Я вижу, ты рано пришел, Скаптий.

Скаптий тяжело поднялся на ноги:

– Да, Магн. Лучше пойду-ка я домой и раскопаю свое снаряжение.

Так, значит, все называли его Великим! Варрон тоже встал:

– Я с тобой, Магн.

Толпа мужчин расходилась, а женщины стали возвращаться на рыночную площадь. Несколько торговцев, оттесненных прежде, устанавливали свои киоски, рабы торопились их собрать. Груды грязного белья все еще лежали вокруг большого фонтана перед алтарем, посвященным ларам. Несколько девушек подоткнули юбки и вошли в воду. «Какой типичный город! – думал Варрон, шагая чуть позади Помпея. – Солнечный свет и пыль, несколько красивых тенистых деревьев, жужжание насекомых, сморщенные зимние яблоки, занятые люди, знающие друг о друге почти все. Здесь, в Авксиме, секретов нет!»

– Это энергичные, сильные люди, – сказал он Помпею, когда они ушли с площади в поисках своих коней.

– Они сабины, Варрон, такие же, как и ты, – ответил Помпей, – даже если столетия назад пришли с востока Апеннин.

– Не совсем такие, как я! – Варрон позволил одному из конюхов Помпея подсадить себя в седло. – Я сабин, но ни по природе, ни по навыкам я не солдат.

– Ты получил военную подготовку в Италийской войне.

– Да, конечно. И участвовал в десяти кампаниях. Как быстро они сменяли друг друга в том мировом пожаре! Но когда война заканчивалась, я ни разу не вспоминал ни о мече, ни о кольчуге.

Помпей засмеялся:

– Ты говоришь совсем как мой друг Цицерон.

– Марк Туллий Цицерон? Это юридическое чудо?

– Да, он. Ненавидел войну. Не переносил ее, чего мой отец никак не мог понять. Но все равно был хорошим парнем. Ему нравилось делать то, что не нравилось мне. Вдвоем мы со всем управлялись так, чтобы мой отец всегда оставался нами доволен, хотя многого не знал. – Помпей вздохнул. – После падения Аскула Цицерон настоял на том, чтобы уйти от нас и служить под началом Суллы в Кампании. Я скучал по нему!

Спустя два восьмидневных перерыва между рыночными днями Помпей получил свои три легиона ветеранов-добровольцев, стоявших хорошо укрепленным лагерем в пяти милях от Авксима на берегу притока реки Эзис. Чистота в лагере была безупречной, за этим строго следили. Помпей Страбон знал лишь один способ справляться с колодцами, помойными ямами, уборными, мусором, дренажем: когда вонь становилась невыносимой, он переводил лагерь в другое место. Так что умер он от кишечного расстройства за воротами Рима, у Квиринала; а обитатели холмов Квиринал и Виминал надругались над его телом, поскольку источники были отравлены стоками Помпеева лагеря.

Варрон с восхищением наблюдал за тем, как гениально его юный друг создавал свою армию, как организовывал материально-техническое снабжение. Ни одна деталь, как бы ничтожна она ни была, от него не ускользнула. И в то же время масштабные дела проворачивались со скоростью, достижимой только при великолепном умении и сноровке.

«И я допущен в очень узкий, личный круг этого воистину великого явления, – думал он. – Он изменит наш мир, он изменит восприятие этого мира. В нем нет ни грана страха, он полностью уверен в себе. Однако, – напомнил себе Варрон, – остальные тоже неплохо держались, пока не началась эта катавасия. Как он поведет себя, когда придет в действие военная машина, когда враги окружат его со всех сторон, когда он встретится лицом к лицу – нет, не с Карбоном и не с Серторием – с самим Суллой? Вот это будет настоящим испытанием! Вместе или друг против друга, но отношения между старым буйволом и молодым буйволенком решат судьбу буйволенка. Согнется ли он? Может ли он вообще согнуться? Что же готовит грядущее для человека столь молодого, столь уверенного в себе? Найдется ли в мире сила или человек, способные сломать его?»

Определенно Помпей считал, что таковых нет. Хотя юноша вовсе не был склонен к мистике, он окружил себя особым ореолом, создав образ, соответствующий его идеалу. Кое-что он себе присвоил – например, непобедимость, неуязвимость, непоколебимость. Ведь обладание этими качествами не во власти человека. В его вены словно бы влился нетленный ихор, а тело окутали божественные испарения. С самого младенчества Помпей жил в мире своих фантазий. Он командовал в десятках тысяч сражений, сотни раз проезжал по Риму на древних триумфальных колесницах, вновь и вновь стоял, как Юпитер, сошедший к смертным, а Рим склонялся, боготворя его, величайшего человека, когда-либо жившего на земле.

Но Помпей-мечтатель отличался от других таких же мечтателей тем, что не думал прятаться от действительности. Напротив, он зорко вглядывался в реальный мир, упражняя ум размышлениями о великом, словно горы, и о малом, словно капли воды. Таким образом, его героические фантазии служили наковальней, на которой он выковывал настоящее, закаливал и обжигал, вгоняя в рамки суровой действительности.

Итак, Помпей собрал своих людей в центурии, когорты, легионы. Он тренировал их и проверял их личное снаряжение. Он отбраковывал слишком старых вьючных животных, сильными ударами проверял прочность осей, тряс повозки, спускал их на скорости по каменистому склону за лагерем. Все будет в отличном состоянии, потому что ничего непредвиденного не должно случиться, все должно быть совершенным, как совершенен он сам.

Через двенадцать дней после того, как Помпей начал набирать войско, пришло сообщение из Брундизия. Сулла двигался по Аппиевой дороге под приветственные крики, доносившиеся из каждой хижины, деревни, города. Но прежде чем отправиться в путь, рассказал Помпею гонец, Сулла собрал свою армию и попросил ее дать клятву верности – лично ему, Сулле. Если кто-либо в Риме и сомневался в намерении Суллы взять власть, тот факт, что армия поклялась поддержать его – даже в том случае, если Сулла выступит против правительства Рима, – недвусмысленно свидетельствовал: теперь война неизбежна.

А потом, продолжал гонец, солдаты Суллы пришли к нему и предложили ему все свои деньги, чтобы он смог заплатить за каждое зернышко пшеницы, за каждый лист салата, за каждый фрукт, пока они будут идти по Калабрии и Апулии. Никто не станет смотреть на них косо и не спугнет удачу их полководца, они не вытопчут полей, не станут убивать пастухов, насиловать женщин, морить голодом детей. Все будет так, как хочет Сулла. Он вернет им деньги потом, когда станет хозяином всей Италии, всего Рима.

Весть о том, что южная часть полуострова рада приветствовать Суллу, не слишком понравилась Помпею. А он-то надеялся, что к тому времени, как он явится к Сулле со своими тремя легионами закаленных ветеранов, тот будет отчаянно в них нуждаться. Теперь было ясно, что этого не случится. Помпей пожал плечами и пересмотрел свои планы применительно к обстановке.

– Мы пойдем по нашему берегу до Буки, потом направимся внутрь полуострова, к Беневенту, – сказал он своим трем старшим центурионам, которые командовали тремя его легионами.

Совет ему следовало бы держать с высокородными военными трибунами, которых Помпей мог бы найти – при желании. Но высокородные военные трибуны подвергли бы сомнению право Помпея вести армию, так что Помпей предпочел назначить командующих из числа своих людей. И пусть высокородные римляне его осудят, если узнают.

– Когда отправляемся? – спросил Варрон, поскольку никто другой не осмелился задать этот вопрос.

– За восемь дней до конца апреля, – ответил Помпей.

Но тут на сцене появился Карбон, и Помпей снова был вынужден поменять планы.

От Западных Альп прямая нить Эмилиевой дороги тянулась через Италийскую Галлию вплоть до Адриатического моря у Аримина. Из Аримина другая отличная дорога шла вдоль берега до Фан-Фортуны, прибрежного города в Умбрии, где начиналась Фламиниева дорога до Рима. Это делало Аримин стратегически важным пунктом, равным лишь Аррецию, стоявшему на подступах к Риму, к западу от Апеннин.

Поэтому логично, что Гней Папирий Карбон – двукратный римский консул и теперь правитель Италийской Галлии – поставил свои восемь легионов и кавалерию лагерем на окраинах Аримина. Отсюда он мог двигаться в любом из трех направлений: по Эмилиевой дороге через Италийскую Галлию к Западным Альпам, по Адриатическому побережью к Брундизию и по Фламиниевой дороге на Рим.

Вот уже восемнадцать месяцев он ждал возвращения Суллы. И конечно, понимал, что Сулла явится в Брундизий. В Риме пока еще оставалось слишком много людей, которые, когда придет время, встанут на сторону Суллы, хотя сейчас и заявляют о своем нейтралитете. И все они хотели бы свергнуть нынешнее правительство. Это делало Рим главной целью. Знал Карбон и то, что Метелл Пий Свиненок ушел в Лигурию, граничащую с Западными Альпами Италийской Галлии. С Метеллом Пием были два добротных легиона, которые он привез из провинции Африка, после того как сторонники Карбона выгнали его оттуда. Карбон был уверен: как только Свиненок прослышит о высадке Суллы, он пойдет на соединение с мятежником и это сделает уязвимой также Италийскую Галлию.

Конечно, имелись шестнадцать легионов в Кампании, и они были намного ближе к Брундизию, нежели Карбон в Аримине. Но насколько надежны консулы нынешнего года, Норбан и Сципион Азиаген? Карбон не мог быть полностью в них уверен. Он сам, своей волей, ушел из Рима. В конце прошлого года он был убежден в двух вещах: что Сулла нагрянет весной и что Рим с большей вероятностью выступит против Суллы, если самого Карбона там не будет. Так что он обеспечил консульство двух стойких своих сторонников, Норбана и Сципиона Азиагена, а потом сам себя назначил правителем Италийской Галлии, чтобы контролировать происходящее и при необходимости быть в состоянии действовать в любой момент. Выбор консулов был, по крайней мере теоретически, хорош, ибо ни Норбану, ни Сципиону Азиагену не приходилось ждать пощады от Суллы. Норбан был клиентом Гая Мария, а Сципион Азиаген во время Италийской войны переоделся рабом и бежал из Эсернии – поступок, вызвавший у Суллы презрение. И все же достаточно ли они сильны? Используют ли они свои шестнадцать легионов как истинные полководцы или упустят счастливый случай? Этого Карбон не знал.

Но одного он не учел: что наследник Помпея Страбона, совсем мальчишка, будет иметь наглость набрать три полных легиона из ветеранов своего отца и отправиться на соединение с Суллой! Не то чтобы Карбон всерьез воспринимал молодого человека. Карбона беспокоили три легиона ветеранов. Если они попадут к Сулле, он их использует блестяще.

Квестор Гай Веррес сообщил Карбону о предполагаемой экспедиции Помпея.

– Мальчишку следует остановить, прежде чем он двинется в путь, – сказал Карбон, хмурясь. – Какая досада! Мне лишь остается надеяться, что Метелл Пий не уйдет из Лигурии, пока я не расправлюсь с Помпеем-младшим, а консулы смогут совладать с Суллой.

– С Помпеем-младшим справимся быстро, – уверенно заметил Гай Веррес.

– Согласен, и все же это досадно, – сказал Карбон. – Пожалуйста, позови моих легатов.

Легатов Карбона было никак не найти. Веррес бегал из одного конца лагеря в другой – слишком долго, Карбону это не понравится. Пока Веррес разыскивал легатов, много мыслей пронеслось у него в голове, но ни одна из них не была о наследнике Помпея Страбона. Нет, все его думы – о Сулле. Хотя они с Суллой никогда не встречались лично (не было случая, поскольку отец Верреса был заднескамеечником в сенате, а сам он служил во время Италийской войны у Гая Мария, а потом у Цинны), Веррес помнил, как выглядел Сулла, когда шагал в процессии во время вступления в должность консула. Сулла произвел на Верреса огромное впечатление. Поскольку по натуре Веррес не был военным, ему и в голову не приходило отправиться с Суллой на Восток. К тому же Рим Цинны и Карбона не казался ему таким уж отвратительным. Верресу нравилось быть там, где водятся деньги, ибо он обладал тонким художественным вкусом и непомерными амбициями. Но теперь, разыскивая легатов Карбона, он подумал: «А не пора ли сменить лагерь?»

Строго говоря, Гай Веррес являлся скорее проквестором, ведь срок его квесторства истек в конце года. Должность он сохранил только благодаря Карбону. Тот был так доволен своим выдвиженцем, что взял его с собой в Италийскую Галлию. А поскольку в функции квестора входили все финансовые вопросы, Гай Веррес обратился в казначейство и от имени Карбона получил сумму в 2 миллиона 235 тысяч 417 сестерциев. Эти деньги, упакованные до последнего сестерция, должны были покрыть все расходы Карбона – плату легионам, снабжение их продовольствием, обеспечение надлежащих условий для командующего, легатов, слуг, квестора, а также тысячу других мелочей, не входящих в разряд перечисленных.

Хотя еще не кончился апрель, более полутора миллионов сестерциев уже было потрачено, а это означало, что вскоре Карбон должен будет опять обратиться в казначейство. Его легаты жили на широкую ногу, а сам Карбон давно привык считать государственные деньги своей собственностью. Не говоря уже о Гае Верресе. Он тоже обмакивал пальцы в горшок с медом, прежде чем глубоко запустить руку в мешок с деньгами. До сих пор ему удавалось удерживаться от крупных растрат, но, взглянув на свое положение по-новому, он решил: скромничать больше нет смысла! И как только Гай Веррес увидит спину Карбона, уходящего, чтобы расправиться с тремя легионами Помпея, он тоже смоется. Время сменить хозяина.

Так он и поступил. Карбон взял с собой только четыре легиона – без кавалерии – и ушел на рассвете, чтобы встретиться с наследником Помпея Страбона. Солнце еще не поднялось высоко, когда Гай Веррес тоже отбыл. Он ехал совсем один, не считая личных слуг. На юг за Карбоном он не последовал. Дорога вела его в Аримин, где в шкафах местного банкира хранились все финансы Карбона. Только два человека обладали полномочиями изъять их: правитель Карбон и его квестор Веррес. Наняв двенадцать мулов, Веррес забрал в общей сложности сорок семь кожаных мешков, по полталанта Карбоновых денег в каждом. Ему даже не потребовалось давать объяснений. Известие о высадке Суллы достигло Аримина быстрее летней грозы, и банкир знал, что Карбон был на марше с половиной своей пехоты.

Задолго до полудня Гай Веррес исчез с шестьюстами тысячами сестерциев, официально выделенных Карбону, направляясь в противоположную сторону: сначала в свои поместья в долине верхнего Тибра, а потом – с двадцатью семью талантами серебряных монет – туда, где он мог найти Суллу.

Не зная, что его квестор покинул лагерь, сам Карбон двигался по побережью Адриатики навстречу Помпею, расположившемуся неподалеку от реки Эзис. Он был настроен настолько оптимистично, что не торопился и не принимал никаких мер предосторожности, чтобы подойти по возможности незаметно. Это будет неплохая тренировка для его еще не бывавших в бою солдат, ничего более. Как бы грозно ни звучали слова «три легиона ветеранов Помпея Страбона», Карбон был достаточно опытен, чтобы понимать: ни одна армия не способна на большее, чем ее полководец. Этих же ветеранов возглавляет дитя! Поэтому справиться с ними – просто детская игра.

Когда Помпею сообщили о приближении Карбона, он издал радостный возглас и сразу же собрал своих солдат.

– Первое сражение мы дадим на своей земле! – кричал он. – Сам Карбон идет к нам из Аримина, и он уже проиграл! Почему? Потому что он знает, что командую вами я! Вас он уважает. Меня – нет. Разве он понимает, что сын Мясника знает, как рубить кости и резать мясо? Нет, Карбон – дурак! Он думает, сын Мясника слишком изнежен, чтобы пачкать руки кровью, занимаясь отцовским ремеслом. Он не прав! И вы знаете это, и я знаю это. Так давайте же проучим Карбона!!

И они проучили Карбона. Его четыре легиона подошли к Эзису, сохраняя строй, и ожидали, пока разведчики найдут переправу через реку, вздувшуюся после весеннего таяния снегов в Апеннинах. Карбон считал, что Помпей все еще в своем лагере. Ему и в голову не пришло, что презренный мальчишка может находиться совсем близко.

Разделив свои силы и послав половину через Эзис задолго до прихода Карбона, Помпей напал в тот момент, когда два Карбоновых легиона переходили реку, а два готовились к переправе. Помпей взял Карбона в клещи и одновременно атаковал с обоих берегов, неожиданно появившись из-за деревьев. Ветераны сражались, чтобы доказать: сын Мясника знает ремесло даже лучше отца. Вынужденный выполнять роль полководца и оставаться на южном берегу реки, Помпей не мог сделать то, чего хотел больше всего, – встретиться с Карбоном лично. Полководцы, говорил ему отец много раз, никогда не должны покидать базовый лагерь – на случай, если сражение пойдет не по намеченному плану и придется срочно отступить. Так что Помпею пришлось следить за тем, как Карбон и его легат Луций Квинкций собирают два легиона, оставшиеся на их берегу реки Эзис, и стремительно удирают в сторону Аримина. Из тех, кто был на берегу Помпея, не выжил никто. Сын Мясника действительно знал толк в семейном ремесле. Он ликовал.

А теперь настало время идти к Сулле!

Два дня спустя, восседая на своем белом государственном коне, Помпей привел три легиона в земли, несколько лет назад враждовавшие с Римом. Там жили пицены, вестины, марруцины, френтаны – народы полуострова, которые боролись за независимость италийских союзников от Рима. В их поражении повинен был главным образом человек, к которому сейчас направлялся Помпей, – Луций Корнелий Сулла. Тем не менее никто не пытался препятствовать продвижению войска, наоборот, некоторые выражали желание вступить в армию Помпея. Весть о победе над Карбоном опередила Помпея, а италики были военными до мозга костей. Пусть борьба за Италию проиграна, существуют и другие цели. Симпатии италиков были скорее на стороне Суллы, нежели на стороне Карбона.

У всех было приподнятое настроение, когда маленькая армия покидала побережье у Буки и направлялась по очень хорошей дороге на Ларин в Центральной Апулии. Минули два рыночных дня, прежде чем восемнадцатитысячная армия Помпея подошла к Ларину, небольшому процветающему городку в центре богатой сельскохозяйственной и скотоводческой области. Все сколько-нибудь значимые жители Ларина вышли приветствовать Помпея и постараться как можно скорее выпроводить его из города.

Следующее сражение произошло всего в трех милях от Ларина. Карбон не терял времени даром и послал предупреждение в Рим о сыне Мясника и его трех легионах. Рим тоже не мешкал, думая, как предотвратить объединение Помпея и Суллы. Два легиона из Кампании под командованием Гая Альбия Каррины были посланы навстречу неожиданному врагу, чтобы остановить Помпея. Они встретились, когда обе стороны были на марше. Схватка оказалась яростной и решающей. Каррина дрался, пока не понял, что у него нет шанса победить. Он поспешно дал сигнал к отступлению и увел почти не понесшие потерь войска. С собой он уносил возросшее уважение к сыну Мясника.

К этому времени солдаты Помпея обрели уверенность в себе и стали настолько выносливы, что их подбитые гвоздями калиги отмеривали милю за милей, словно это не стоило им никаких усилий. Они шли уже третью сотню этих миль, пропустив лишь пару глотков кислого слабого вина. Добрались до Сепина, городка поменьше, чем Ларин, и тут Помпей узнал, что теперь Сулла недалеко – стоит лагерем под Беневентом на Аппиевой дороге.

Но сначала предстояло еще одно сражение. Луций Юний Брут Дамасипп, брат старого друга Помпея Страбона, попытался устроить Помпею-младшему ловушку между Сепином и Сирпием, где местность была сильно пересеченной. Уверенность Помпея в своих способностях оказалась оправданной. Его разведчики обнаружили, где скрывались Брут Дамасипп и его два легиона. И Помпей напал без предупреждения. Потеряв несколько сот солдат, Брут выбрался из трудного положения и отступил в сторону Бовиана.

Ни разу после сражения Помпей не пытался преследовать противника, однако совсем не по тем причинам, которые предполагали люди вроде Варрона и трех примипилов. Да, он не знал местности, не мог быть уверен, что отступление врага – это не отвлекающий маневр, чтобы напасть большими силами. Однако по- добные обстоятельства даже в голову не приходили Помпею. Ибо все мысли его были направлены на преодоление любых препятствий, стоящих между ним и Луцием Корнелием Суллой.

Перед его внутренним взором, словно пышная процессия, проплывали видения: два богоподобных человека с рыжими, как пламя, волосами и красивыми лицами, отражающими их внутреннюю силу, спешиваются с грацией и мощью гигантских кошек и медленно, размеренным шагом идут навстречу друг другу посередине пустынной дороги, а по обочинам выстроилось все местное население. За плечами каждого из этих величественных полководцев замерла собственная армия. И все взоры устремлены на них. Зевс идет навстречу Юпитеру. Арес встречает Марса. Геркулес и Милон. Ахилл и Гектор. Да, это будет воспето в веках, и так громко, что посрамятся Эней и Турн! Первая встреча двух колоссов этого мира, двух солнц на одном небе, – и хотя вечернее солнце еще жарко греет, его путь уже близится к закату. Ах! Но восходящее солнце! Оно горячее и мощное, и весь небосвод перед ним для взлета, чтобы стать еще жарче, еще сильнее. Помпей с торжеством думал: «Солнце Суллы склоняется к западу. А мое едва виднеется над восточным горизонтом!»

Он послал Варрона вперед, чтобы приветствовать Суллу и дать ему отчет о своем пути из Авксима, о количестве убитых, сообщить имена полководцев, которых он победил. И попросить, чтобы Сулла сам встретился с ним на дороге, чтобы все видели, что Помпей явился с миром предложить себя и свои войска величайшему человеку нынешнего столетия. Он не просил Варрона добавить «а также прошлых и будущих». Этого он не готов был признать даже в таком витиеватом приветствии.

Каждая деталь встречи тысячу раз рисовалась в воображении Помпея, вплоть до того, как он должен быть одет. В первых нескольких сотнях сцен он видел себя с головы до ног облаченным в золотые доспехи. Потом его стало грызть сомнение, и он решил, что золото будет выглядеть слишком вызывающе. Так что в следующих сотнях сцен он зрел свою персону в простой белой тоге, без всяких военных отличий, с узкой пурпурной полосой всадника с правого плеча до низа. Снова сомнения: белая тога будет сливаться с белой мастью коня и получится одно аморфное пятно. В последней сотне сцен встречи он видел себя в серебряных доспехах, которые отец подарил ему после осады Аскула в Пицене. Теперь сомнений не оставалось. Он решил, что в этих доспехах будет выглядеть лучше всего.

И все же, когда конюх помогал ему сесть в седло большого белого коня, на Гнее Помпее (Великом) была лишь простая стальная кираса, кожаные полосы его юбки не украшали ни орнамент, ни бахрома, и шлем был самым обыкновенным, какой полагался ему по рангу. Только конь был украшен, ибо Помпей принадлежал к знатному всадническому сословию и его семья обладала государственным конем на протяжении множества поколений. Поэтому на белом коне Помпея имелись все мыслимые знаки отличия: попона с серебряными бляхами и медальонами, инкрустированная серебром ярко-красная кожаная сбруя, вышитая подкладка под орнаментированным седлом, позвякивающие серебряные подвески. Отправившись в путь посередине пустынной дороги, сопровождаемый своей армией, шагающей строгими рядами, Помпей поздравил себя с тем, что выглядит как настоящий солдат, как серьезный профессионал. Пусть конь возвестит о его славе!

Беневент располагался на дальней стороне реки Калор, на стыке Аппиевой дороги с Минуциевой, ведущей от побережья Апулии и Калабрии. Солнце уже было в зените, когда Помпей и его легионы подошли к подножию небольшого холма. Помпей посмотрел на переправу через реку Калор. И там, на их стороне, ждал Луций Корнелий Сулла, сидя на невообразимо тощем муле, сопровождаемый одним лишь Варроном. Местное население – где оно? Где легаты Суллы, его войска? Где застывшие в восхищении путники?

Инстинкт заставил Помпея повернуть голову и приказать знаменосцу передового легиона, чтобы войско оставалось на месте. Затем, также в полном одиночестве, он стал спускаться по склону навстречу Сулле. Лицо его застыло так, словно он окунулся в раствор штукатурки. Когда Помпей приблизился на сотню шагов, Сулла едва не упал с мула, но удержался и спешился, одной рукой схватив животное за шею, а другой – за забрызганное грязью ухо. Выпрямившись, он зашагал посередине пустой дороги вразвалку, как моряк.

Помпей соскочил со своего звенящего бляхами коня, не уверенный в том, удержится ли сам на ногах. «Пусть хоть один из нас сделает это нормально», – подумал он и пошел.

Даже на расстоянии он понял, что этот Сулла никак не похож на того Суллу, которого он помнил. Приблизившись, Помпей разглядел разрушительное действие времени и ужасной болезни. Он почувствовал не симпатию или жалость, а ошеломляющий ужас. Его физическая реакция оказалась настолько сильной, что он даже испугался, что его вырвет.

Во-первых, Сулла был пьян. Это Помпей еще мог бы простить, если бы Сулла оставался тем самым Суллой, которого он запомнил в день его консульской инаугурации. Но от того прекрасного и пленительного человека не осталось ничего, даже копны прекрасных седеющих волос. У этого Суллы имелся парик, скрывающий его голый череп, – ужасные огненно-рыжие крутые завитки, из-под которых над ушами свисали две прямые седые пряди. У него не было зубов, и их отсутствие удлинило острый подбородок, а рот превратило в сморщенную дыру под хорошо знакомым носом с едва заметной выемкой на кончике. Кроваво-красная кожа на лице выглядела так, словно была сорвана клочьями, и только несколько пятен сохранили белизну. И хотя Сулла исхудал точно скелет, наверное, в недалеком прошлом он был очень толстым, потому что лицо его избороздили глубокие складки, а многочисленные отвисшие подбородки делали похожим на грифа.

«О, как же я сияю на фоне этого покалеченного человеческого обломка!» – мысленно взвыл Помпей, стараясь сдержать жгучие слезы разочарования.

Они чуть не столкнулись. Помпей протянул правую руку – пальцы раздвинуты, ладонь вертикально вверх.

– Император! – приветствовал он.

Сулла хихикнул, сделал над собой неимоверное усилие и протянул руку в приветственном жесте.

– Император! – выкрикнул он одним духом и упал на Помпея.

Его сырая и грязная кожаная кираса отвратительно воняла перегаром и свежим вином. Варрон тут же оказался возле Суллы. Вместе они помогли Луцию Корнелию Сулле сесть на его жалкого мула и поддерживали, пока он не растянулся на грязной спине животного.

– Он настаивал на том, чтобы встретить тебя лично, как ты и просил, – тихо сказал Варрон. – Я не мог его остановить.

Сев на своего роскошного коня, Помпей повернулся и жестом приказал своим войскам следовать за ним, а потом отправился в Беневент. Сулла на своей кляче трясся между молодым Помпеем и Варроном.

– Не могу поверить! – кричал он Варрону, после того как они сдали почти бесчувственного Суллу на руки его слугам.

– Вчера у него была очень тяжелая ночь, – сказал Варрон, не в состоянии понять природу эмоций Помпея, потому что он не был допущен в мир его фантазий.

– Тяжелая ночь? Что ты имеешь в виду?

– Его кожа. Бедняга. Когда он заболел, доктора, боясь за его жизнь, отправили его в Эдепс – местечко, где есть минеральные источники, недалеко от Халкиды в Эвбее. Говорят, тамошние храмовые врачи – лучшие во всей Греции. И они спасли его, это правда! Но ему нельзя есть спелые фрукты, мед, хлеб, пироги, нельзя пить вино. А когда они посадили его в ванну с минеральной водой, что-то случилось с кожей его лица. С тех пор у него ужасные приступы зуда, и он расчесывает лицо до крови. Он больше не ест ни спелых фруктов, ни меда, ни хлеба, ни пирогов. Однако вино он пьет, потому что оно притупляет зуд. – Варрон вздохнул. – И пьет слишком много.

– Но почему именно лицо? Почему не руки или ноги? – спросил Помпей, не совсем поверив рассказу.

– Его лицо жестоко обгорело на солнце. Разве ты не помнишь, что он всегда носил широкополую шляпу? Но там устроили местную церемонию, чтобы приветствовать его. Сулла настоял на своем присутствии, несмотря на болезнь. Тщеславие заставило его надеть вместо шляпы шлем. Думаю, его кожа потрескалась, – сказал Варрон, пораженный всем этим в такой же степени, в какой Помпей был возмущен. – Его голова выглядит как тутовая ягода, посыпанная мукой. Это так необычно!

– Ты изъясняешься как греческий врач, – сказал Помпей, чувствуя наконец, что лицо его перестает быть застывшей маской. – Где мы разместимся? Это далеко? А как же мои люди?

– Полагаю, Метелл Пий ушел показать твоим людям, где находится лагерь. А для нас найдется чудесный дом неподалеку. Если ты сейчас пойдешь и позавтракаешь, то после этого мы сможем отыскать твоих людей и посмотреть, как они разместились.

Варрон доброжелательно положил ладонь на сильную веснушчатую руку Помпея. Он не мог понять, что же не так. Насколько ему было известно, Помпей вовсе не имел склонности кого-либо жалеть. Тогда почему же он горюет?

В тот вечер Сулла дал обед в своем доме в честь приезда двух гостей. Цель обеда – познакомить их с другими легатами. До Беневента долетели слухи о Помпее – о его молодости, красоте, войске, которое обожало его. «А легаты Суллы совсем выдохлись, – весело подумал Варрон, глядя на их лица. – Они все выглядят так, словно няня жестоко вырвала у них изо рта вкусные медовые пряники!» Когда Сулла указал Помпею на locus consularis на своем ложе и никого не разместил между ними, в глазах легатов засверкала дикая злоба. Но Помпею было все равно! Он с явным удовольствием устроился на обеденном ложе и продолжал разговаривать с Суллой, словно в комнате больше никого не было.

Сулла был трезв и, очевидно, не испытывал зуда. За утро лицо его покрылось коркой. Он был спокоен, настроен дружески и явно очарован Помпеем. «Я не могу ошибаться относительно Помпея, если Сулла чувствует то же», – подумал Варрон.

Полагая, что сначала нужно обратить взор на ближайшее окружение, а потом уж по очереди оценить каждого человека в комнате, Варрон улыбнулся своему соседу Аппию Клавдию Пульхру. Этот человек Варрону нравился, он был о нем высокого мнения.

– Способен ли Сулла вести нас? – спросил он.

– Он все такой же блестящий полководец, как и раньше, – ответил Аппий Клавдий. – Если нам удастся удерживать его в трезвом состоянии, он проглотит Карбона, какое бы войско Карбон ни выставил. – Аппий Клавдий вздрогнул и поморщился. – Ты не чувствуешь присутствия злых сил в этой комнате, Варрон?

– Чувствую, – ответил Варрон, хотя вовсе не думал, что связывает тягостную атмосферу на этом пиру со злыми духами.

– Я немного изучал это явление, – пустился в объяснения Аппий Клавдий, – в небольших храмах, вникал в разные дельфийские культы. Вокруг нас повсюду роятся сверхъестественные силы – невидимые, конечно. Большинство людей не подозревают о них, но такие люди, как ты и я, Варрон, сверхчувствительны к эманациям иных мест.

– Каких иных мест? – с изумлением переспросил Варрон.

– Под нами. Над нами. Вокруг нас, – мрачным голосом пояснил Аппий Клавдий. – Знаки силы! Не знаю, как еще объяснить, что я имею в виду. Как описать невидимые пальцы, прикосновение которых дано ощутить лишь сверхчувствительным людям? Я говорю не о богах, не об Олимпе и даже не о numina…

Однако прочие многочисленные участники пира отвлекли внимание Варрона от бедного Аппия Клавдия, который продолжал самозабвенно бубнить, пока Варрон оценивал легатов Суллы.

Филипп и Цетег, великие ренегаты. Всякий раз, когда Фортуна осыпала милостями иных любимцев, Филипп и Цетег выворачивали свои тоги – на левую или на правую сторону, – чтобы с радостью служить новым хозяевам Рима. Каждый из них проделывал это в течение тридцати лет. Филипп шел к цели открыто и после нескольких неудачных попыток даже стал консулом, а при Цинне и Карбоне занял должность цензора – вершина политической карьеры. А Цетег – из патрицианского рода Корнелиев, дальний родственник Суллы – оставался на заднем плане, предпочитая властвовать, манипулируя своими коллегами-заднескамеечниками в сенате. Оба возлежали на обеденном ложе рядом, громко разговаривая и игнорируя присутствующих.

Трое молодых легатов также не обращали ни на кого внимания – чудесное трио! Веррес, Катилина и Офелла. Варрон был уверен, что все они негодяи. Впрочем, Офелла все-таки больше заботился о своем dignitas, чем о будущих выгодах. В отношении Верреса и Катилины сомнений не оставалось. Они были нацелены исключительно на поживу.

На другом ложе расположились трое уважаемых, честных людей – Мамерк, Метелл Пий и Варрон Лукулл (приемный Варрон, в действительности брат Лукулла, самого преданного человека Суллы). Они упорно не одобряли Помпея и даже не скрывали этого.

Мамерк был зятем Суллы, спокойный и верный человек, который спас состояние Суллы и благополучно доставил его семью в Грецию.

Метелл Пий Свиненок и его квестор Варрон Лукулл приплыли из Лигурии в Путеолы в середине апреля, прошли через Кампанию и соединились с Суллой как раз перед тем, как сенат Карбона мобилизовал войска, которые могли бы остановить их. Пока не появился Помпей, они грелись в лучах благодарности Суллы, ибо привели ему два легиона закаленных в боях солдат. Однако больше всего они хотели знать, кто такой Помпей. Именно это занимало их, а не его качества или причины, по которым он пришел. Какой-то Помпей из Северного Пицена? Выскочка! Не-римлянин! Его отец, прозванный Мясником за манеру воевать, хоть и добился консульства и большого политического веса, не внушал уважения ни Метеллу Пию, ни Варрону Лукуллу. К тому же ни один истинный римлянин, будь он в возрасте двадцати двух лет, не возьмет на себя смелость – абсолютно незаконно! – привести великому аристократу-патрицию Луцию Корнелию Сулле легионы и потребовать фактически равного партнерства. Армия, которую Метелл Пий и Варрон Лукулл предоставили Сулле, автоматически стала его армией, и он мог делать с ней то, что сочтет нужным. Если бы Сулла с благодарностью принял солдат и попросил Метелла Пия и Варрона Лукулла удалиться, они, может быть, и рассердились бы, но сразу ушли бы. «Два педанта», – подумал Варрон. А теперь они возлежат на одном ложе и сердито глазеют на Помпея, потому что тот использовал приведенные Сулле войска, чтобы добиться верховного командования, на которое не мог претендовать ни по возрасту, ни по происхождению. Фактически Помпей требовал от Суллы выкупа.

Однако самой интригующей фигурой для Варрона стал Марк Лициний Красс. Осенью прошлого года он прибыл в Грецию, чтобы предложить Сулле две с половиной тысячи превосходных испанских солдат, но встретил довольно холодный прием.

Основной причиной этого был крах системы быстрого обогащения, которую Красс и его друг, молодой Тит Помпоний, изобрели и предложили инвесторам в Риме Цинны. Это случилось в конце первого года консульства Цинны и Карбона, когда деньги стали потихоньку появляться снова. Рим облетела весть о том, что угрозы со стороны царя Митридата больше не существует, что Сулла заключил с ним Дарданский мир. На этой волне оптимизма Красс и Тит Помпоний продали доли в новой азиатской спекуляции. Крах наступил, когда пришло еще одно сообщение: Сулла полностью реорганизовал финансы римской провинции Азия и больше не будет «золотого дна» для сборщиков налогов.

Вместо того чтобы оставаться в Риме и разбираться с ордами разъяренных кредиторов, Красс и Тит Помпоний предпочли унести ноги. Было только одно место, куда они могли пойти, только один человек, дружбой которого можно было заручиться, – Сулла. Тит Помпоний осуществил это немедленно. Он отправился в Афины, сохранив свое огромное состояние. Образованный, с изысканными манерами, обаятельный, литератор-дилетант, при этом увлеченный мальчиками, Тит Помпоний вскоре достиг с Суллой полного понимания. Но, придя в восторг от афинской атмосферы и стиля эллинской жизни, он предпочел остаться там, приняв когномен Аттик.

Красс не был столь уверен в себе и гораздо позднее, чем Аттик, сообразил, что Сулла – единственная альтернатива. Обстоятельства сложились так, что Марк Лициний Красс остался главой семейства без средств к существованию. Единственные имевшиеся у семьи деньги принадлежали Аксии, вдове двух его братьев, старшего и среднего. Размер приданого был далеко не единственным ее достоинством, она оставалась симпатичной, жизнерадостной, добросердечной и любящей женщиной. Как и мать Красса, Венулея, она была сабинкой из Реате и к тому же близкой родственницей Венулеи. Источник ее состояния – плодородная область Rosea rura, лучшие пастбища во всей Италии. Она разводила знаменитых племенных ослов, которые стоили баснословных денег – по шестьдесят тысяч сестерциев, что было обычной ценой за такое животное, потенциального производителя сильных и крепких армейских мулов.

Когда мужа Аксии, старшего сына старого Красса, Публия, убили под Грументом, она осталась вдовой и ждала ребенка. В этой тесно связанной и бережливой семье мог найтись лишь один выход. После полагающихся десяти месяцев траура Аксия вышла замуж за Луция, второго сына Красса. От того у нее детей не было. Когда Фимбрия убил его на улице возле их дома, она опять оказалась вдовой. Красс-отец, увидев своего сына зарезанным и понимая, какая судьба ожидает его самого, тут же покончил с собой.

В то время Марку, младшему сыну Красса, исполнилось двадцать девять лет. Отец (в свое время консул и цензор) держал его дома как последнюю надежду на сохранение имени и рода. Все имущество Крассов было конфисковано, включая и состояние Венулеи. Но семья Аксии была в отличных отношениях с Цинной, так что ее приданое не тронули. И когда ее второй десятимесячный траур закончился, Марк Лициний Красс женился на ней, усыновив маленького Публия, своего племянника. Трижды вышедшая замуж, причем за троих братьев, Аксия получила прозвище Тертулла – «троечка». Она сама предложила поменять свое имя: Аксия – имя, труднопроизносимое для латинян, а «Тертулла» слетало с языка легко.

Потрясающая система, изобретенная Крассом и Аттиком, сулила огромный доход, не сделай Сулла того неожиданного шага в отношении финансов в провинции Азия. Она рухнула как раз тогда, когда Красс стал замечать, что их состояние начинает понемногу расти. Крах заставил его бежать с жалкими грошами в кошельке и погибшими надеждами. Он оставил двух женщин без мужской защиты – свою мать и жену. Через два месяца после его побега Тертулла родила ему сына.

Но куда податься? В Испанию, решил Красс. В Испании находились остатки былого состояния Крассов. За годы до этого отец Красса плавал к Оловянным островам, Касситеридам, и заключил контракт на исключительное право перевозить олово с Касситерид через Северную Испанию к берегам Срединного моря. Гражданская война в Италии все разрушила, но Крассу уже было нечего терять. Он бежал в Ближнюю Испанию, где клиент его отца, некий Вибий Пакциан, прятал его в пещере, пока Красс не уверился, что последствия его стремления к наживе не смогут настигнуть его в Испании. Он вновь всплыл на поверхность и принялся восстанавливать свою оловянную монополию, после чего вложил деньги в серебряно-свинцовые рудники в Южной Испании.

Но для процветания этой деятельности необходимо было взаимодействие с Римом и его финансовыми институтами. А это означало, что он нуждается в политическом союзнике более сильном, чем кто-либо из тех, кого он знал лично. Ему требовался Сулла. Но чтобы заручиться расположением Суллы (поскольку Красс, в отличие от Тита Помпония Аттика, не мог похвастаться ни красотой, ни образованием), он должен преподнести Сулле подарок. А единственный подарок, который он мог преподнести, – это армия. Армию он набрал из клиентов отца. Пять когорт, но хорошо обученных и хорошо вооруженных.

Первым портом, куда он зашел после Испании, стала Утика в провинции Африка, где, как узнал Красс, все еще пытался удержаться в качестве наместника Квинт Цецилий Метелл Пий, которого Гай Марий прозвал Свиненком. Красс прибыл в начале лета прошлого года, но Свиненка – столпа римских незыблемых моральных устоев – не заинтересовала его коммерческая деятельность. Предоставив Свиненку в одиночку сражаться за свои позиции в Африке, Красс отбыл в Грецию, к Сулле, который принял его подарок – пять испанских когорт, но к самому Крассу отнесся прохладно.

И теперь Красс сидел, с болью устремив на Суллу свои маленькие серые глазки и ожидая малейшего знака одобрения. Он был явно разочарован тем, что Суллу интересовал только Помпей. Когномен Красс в знаменитом роде Лициниев существовал уже много поколений, и все эти Крассы соответствовали данному прозванию, заметил Варрон. Прозвище означало «жирный» (а может, первого Лициния, которого прозвали Крассом, хотели назвать Тупицей?). При своем большом росте Красс был похож на быка. Даже его довольно невыразительное лицо отражало истинно бычье безразличие.

Варрон последний раз окинул взглядом присутствующих и вздохнул. Да, он был прав, посвятив бóльшую часть своих мыслей Крассу. Все здесь амбициозны, большинство, может быть, не без таланта, некоторые – и жестоки, и аморальны, но, кроме Помпея и Суллы, только Марк Красс был человеком с будущим.

Возвращаясь пешком в свой дом рядом с совершенно трезвым Помпеем, Варрон вдруг понял, что правильно поступил, поддавшись на уговоры друга принять участие в этой кампании.

– О чем ты говорил с Суллой? – спросил он.

– Ни о чем существенном, – ответил Помпей.

– Вы разговаривали очень тихо.

– Да? Разве? – (Варрон скорее почувствовал, чем увидел ухмылку на губах Помпея.) – Этот Сулла не дурак, даже если он уже не тот, что прежде. Раз остальные из этого угрюмого сборища не могли слышать, о чем мы говорили, как они могут знать, что мы говорили не о них?

– Сулла согласился быть твоим партнером в этой кампании?

– Я буду сам командовать моими легионами. Это все, чего я хотел. Он знает, что я не отдам ему войска, даже на время.

– Это обсуждалось открыто?

– Я же сказал тебе, что Сулла не дурак, – лаконично ответил Помпей. – Ничего особенного сказано не было. Между нами нет никакого соглашения, и он ничем не связан.

– И ты согласен с этим?

– Конечно! И он знает, что я ему нужен, – сказал Помпей.

На следующее утро Сулла встал с рассветом. Час спустя его армия уже шагала в направлении к Капуе. К этому времени им овладел приступ деятельного настроения. Эти перепады зависели от состояния его лица, ибо зуд мучил его только временами. Оправившись от очередного приступа и сопутствующего ему запоя, Сулла знал, что у него в запасе несколько дней отдыха – при условии, что он ничем не спровоцирует новый приступ. Для этого необходимо строго следить за своими руками. От них требовалось ни под каким видом не касаться лица. Только оказавшись в столь трудном положении, человек начинает осознавать, сколько раз его руки непроизвольно тянутся к лицу. А тут влажные пузыри, твердеющие по мере засыхания, и непрерывное щекочущее ощущение, возникающее при малейшем движении кожи лица, – все это входит в процесс заживления. Легче всего в первый день – а это как раз сегодня; но с течением времени он забудет обо всем, рука его потянется к лицу в естественном желании почесать нос или щеку – и все может начаться снова. И начнется. Поэтому Сулла решил строго контролировать себя, чтобы успеть сделать как можно больше, прежде чем появятся расчесы и он опять примется пить до бесчувствия.

Но это так трудно! Столько нужно сделать, а он лишь тень того, прежнего человека. Сулла всего достиг, преодолевая огромные препятствия, но как только год назад, в Греции, его сразил этот недуг, он постоянно удивлялся: почему вообще продолжает бороться? Как правильно заметил Помпей, Сулла был не дурак. Он знал, что жить ему осталось недолго.

В такой день, как сегодня, избавившись от зуда, он сознавал, почему не оставляет своей затеи: потому что он – величайший человек в мире, не желающий мириться с концом. Даже боги не могли ввести в заблуждение халдейского провидца. Быть выше остальных, понял он сегодня, означало и наивысшую степень страдания. Сулла сдержал улыбку (это могло нарушить процесс заживления), думая о своем вчерашнем госте. Вот теперь появился человек, который даже еще не начал понимать природу величия!

Помпей Великий! Сулла уже знал, под каким именем он известен в своем кругу. Молодой человек, который воображает, что величие не должно завоевываться, что величие дано ему от рождения, как нечто само собой разумеющееся. «Всем сердцем я хочу, Помпей Магн, – подумал Сулла, – прожить достаточно, чтобы увидеть, кто и что сокрушит тебя!» Однако это поразительный юноша, настоящее чудо. Подчинение – не для него, это уж точно. Нет, Помпей Великий – соперник. И считает себя таковым. Уже. В двадцать два года. Сулла знал, как использовать тех ветеранов, которых мальчишка привел с собой. Но как лучше всего использовать самого Помпея Великого? Конечно, дать ему полную свободу действий. Проследить, чтобы ему не попадались задачи, которые он не сможет выполнить. Льстить ему, хвалить его, никогда не задевать его непомерного самомнения. Давать ему понять, что это он всех использует, ни в коем случае не наоборот. «Нет, я умру задолго до того, как он рухнет, потому что, пока я жив, я сделаю все, чтобы этого не случилось. Он слишком полезный. Слишком… ценный».

Мул, на котором ехал Сулла, пронзительно закричал, качая головой в знак согласия. Но, постоянно помня о своем лице, Сулла не улыбнулся сообразительности мула. Он ждал. Ждал мази и рецепта ее приготовления. Первый приступ этой кожной болезни случился почти десять лет назад, когда он возвращался с Евфрата. Хорошая была экспедиция!

С ним был его сын, ребенок Юлиллы, который, став юношей, превратился в друга и наперсника Суллы. Раньше у Суллы никогда не было такого друга. Идеальный партнер идеальных отношений. Как они разговаривали! Обо всем на свете. Мальчик так много готов был простить своему отцу из того, что сам Сулла простить себе не мог. О нет, не убийства и не другие вынужденные преступления, на которые толкала его жизнь. Но недостаток здравомыслия, эмоциональные слабости, проистекающие из желаний и наклонностей, когда разум взывал: «Глупо, бесполезно!» Как серьезно слушал Сулла-младший, как он все понимал, несмотря на молодость! Успокаивал. Придумывал оправдания, которые тогда изливались словно бальзам на раны. И мир Суллы, походивший на бесплодную пустыню, начинал сверкать, расширяться, обещать такую глубину и масштабы, которые мог ему придать только этот любимый сын. А потом, благополучно прибыв домой, Сулла-младший умер. Вот так. Все закончилось в два обыкновенных дня, ничем не примечательных. Ушел друг, ушел наперсник. Ушел любимый сын.

Слезы подступили… Нет! Нет! Он не может плакать, не должен плакать! Если только одна слезинка скатится со щеки, начнется пытка. Мазь. Он должен сосредоточиться на мази. Морсим нашел ее в какой-то забытой деревне недалеко от реки Пирам в Киликии-Педии, и эта мазь успокоила, исцелила его.

Шесть месяцев назад он послал человека к Морсиму, теперь этнарху в Тарсе, и просил его найти ту мазь, даже если ему придется обыскать в Киликии каждое поселение. Только бы он отыскал ее! И что еще важнее, рецепт. Кожа Суллы опять стала бы нормальной. А пока он ждал. Страдал. Величие его возрастало. Слышал ты о таком, Помпей Великий?

Он повернулся в седле и кивком позвал едущих за ним Метелла Пия Свиненка и Марка Красса (Помпей Великий ехал сзади во главе своих легионов).

– У меня проблема, – сказал он, когда Метелл Пий и Красс поравнялись с ним.

– Кто? – спросил сообразительный Свиненок.

– О, в самую точку! Наш уважаемый Филипп, – сказал Сулла, и при этом ни один мускул не дрогнул на его лице.

– Ну, даже если бы нам не пришлось разбираться с Аппием Клавдием, Луций Филипп все равно остается проблемой, – сказал Красс, – однако, без сомнения, Аппий Клавдий – худшее из зол. Ведь Аппий Клавдий – дядя Филиппа, и, казалось бы, этот факт должен был помешать племяннику исключить Аппия Клавдия из сената. Так ведь нет же.

– Вероятно, потому, что племянник Филипп на несколько лет старше дяди Аппия Клавдия, – подхватил Сулла.

– И как именно ты хочешь решить проблему? – спросил Метелл Пий, желая отвлечь спутников от хитросплетений родственных связей римской знати.

– Я знаю, что бы хотел сделать, но возможно это или нет – решать тебе, Красс, – сказал Сулла.

Красс моргнул:

– Какое отношение это имеет ко мне?

Сдвинув со лба широкополую соломенную шляпу, Сулла доверительно посмотрел на своего легата. И Красс помимо воли почувствовал, как в груди его что-то дрогнуло. Сулла считается с его мнением!

– Конечно, прекрасно двигаться вперед, покупая зерно и провизию у местных крестьян, – начал Сулла, который теперь шепелявил из-за отсутствия зубов, – но к концу лета мы будем нуждаться в урожае, который я могу доставить морем из одного места. Урожай не обязательно должен быть такой, как сицилийский или африканский, но он должен обеспечить основу рациона моей армии. А я уверен, что моя армия со временем увеличится.

– Но к осени, – осторожно сказал Метелл Пий, – мы, конечно, получим необходимое зерно из Сицилии и Африки. К осени мы захватим Рим.

– Сомневаюсь.

– Но почему? Рим гниет изнутри.

Сулла вздохнул, пошамкал губами.

– Дорогой Свиненок, если я призван помочь Риму исцелиться, то я должен дать Риму шанс решить вопрос в мою пользу мирным путем. А этого к осени не случится. Поэтому я не могу угрожать, я не могу быстрым маршем пройти по Латинской дороге и атаковать Рим, как сделали Цинна и Марий после того, как я отправился на Восток. Когда я первый раз напал на Рим, на моей стороне была неожиданность. Никто не верил, что я это сделаю. Поэтому никто и не сопротивлялся, кроме нескольких рабов и наемников Гая Мария. Но на этот раз все по-другому. Все ждут, что я пойду на Рим. Если я буду слишком торопиться, то никогда не выиграю. О, Рим, конечно же, падет! Но все мятежники, все инакомыслящие будут сопротивляться. У меня нет времени на борьбу с ними. Ни времени, ни сил. Поэтому я буду приближаться к Риму очень медленно.

Метелл Пий обдумал слова Суллы и нашел в них определенный смысл. И не смог скрыть своей радости от бесстрастных глаз в воспаленных глазницах. Метелл Пий вовсе не ожидал от римского нобиля такой мудрости. Римские нобили слишком политизированы, чтобы быть мудрыми. Они мыслят сегодняшним днем, не видят перспективы. Даже Скавр, принцепс сената, несмотря на весь свой опыт и огромный auctoritas, не был мудрым, как и отец Свиненка, Метелл Нумидийский. Храбрый, бесстрашный, решительный, не поступавшийся принципами – но не мудрый. Поэтому Свиненку так льстила мысль: долгий путь до Рима он проделает с мудрым человеком. Ибо Свиненок был Цецилием Метеллом и стоял одной ногой в одном лагере, другой – в другом. Независимо от своего личного выбора. Выбора в пользу Суллы. И если что-либо и заставляло его внутренне содрогаться, так это понимание неизбежного разрыва родовых и супружеских связей. Поэтому он оценил мудрость принятого Суллой решения идти на Рим медленно. Те из Цецилиев Метеллов, которые сейчас поддерживают Карбона, могут осознать ошибочность своего выбора. Они успеют сменить лагерь прежде, чем станет слишком поздно.

Конечно, Сулла знал, что творилось в голове у Свиненка, и позволил тому спокойно размышлять о своем. Сам он, глядя на вислоухого мула, думал совсем о другом: «Я опять в Италии, и скоро покажется Кампания, этот рог изобилия всех земных благ. Вся в зелени, холмистая, с вкусной водой. И если я не буду думать о Риме, то Рим не будет меня мучить подобно зуду. Рим станет моим. И хотя мои преступления многочисленны и я вовсе в них не раскаиваюсь, мне никогда не была близка идея насилия. Нет, будет намного лучше, если Рим примет меня добровольно. Лучше, чем брать его силой».

– Наверное, ты заметил: после высадки в Брундизии я написал письма всем предводителям прежних италийских союзников, обещая им, что лично прослежу за тем, чтобы каждый италик сделался гражданином Рима по закону и согласно договорам, заключенным в конце Италийской войны. Я даже прослежу, чтобы их распределили по всем тридцати пяти трибам. Поверь мне, Свиненок, я прогнусь, как паутина под порывом ветра, прежде чем атаковать Рим!

– Какое отношение италики имеют к Риму? – спросил Метелл Пий, который всегда был против того, чтобы италикам предоставили полное гражданство, и в душе аплодировал Филиппу и его коллеге-цензору Перперне как раз за то, что они избегали записывать италиков римскими гражданами.

– Мы прошли по землям, которые воевали с Римом, и все нас приветствовали здесь с радостью – возможно, в надежде на то, что я изменю ситуацию с гражданством в их пользу. Поддержка италиков поможет мне убедить Рим сдаться мирно.

– Сомневаюсь, – возразил Метелл, – но смею сказать, ты знаешь, что делаешь. Давай вернемся к Филиппу, к твоей проблеме.

– Конечно! – согласился Сулла, и глаза его весело блеснули.

– Филипп? Но при чем здесь я? – спросил Красс, полагая, что пора ему вклиниться в этот дуэт.

– Я должен от него избавиться, Марк Красс. Но как можно безболезненнее, учитывая, что он превратился в воплощение римских добродетелей.

– Это потому, что он стал для всех идеалом убежденного политического акробата, – ухмыляясь, сказал Свиненок.

– Неплохое сравнение, – сказал Сулла, кивком заменив улыбку. – А теперь, мой большой и с виду такой миролюбивый друг Марк Красс, я хочу задать тебе вопрос. И требую честного ответа. Ты, с твоей ужасной репутацией, способен дать мне честный ответ?

Это колкое замечание, казалось, совершенно не поколебало бычьего спокойствия Красса.

– Постараюсь, Луций Корнелий.

– Ты очень привязан к своим испанским солдатам?

– Учитывая, что ты все время заставляешь меня находить для них провизию, – нет, – ответил Красс.

– Хорошо! Ты расстался бы с ними?

– Если ты считаешь, что мы можем обойтись без них, то да.

– Хорошо! Тогда с твоего флегматичного согласия, мой дорогой Марк, одной стрелой я убью много дичи. Я намерен отдать твоих испанцев Филиппу – он сможет занять и удержать для меня Сардинию. Когда хлеб там созреет, Филипп доставит мне весь урожай, – сказал Сулла.

Он протянул руку к кожаной бутыли слабого кислого вина, привязанной к рогу седла, взял ее и умело, тонкой струйкой влил вино в беззубый рот. Ни одна капля не упала на кожу лица.

– Филипп откажется ехать, – ровным голосом сказал Метелл.

– Нет, не откажется. Ему понравятся комиссионные, – ответил Сулла, закрывая свой бурдюк. – Он будет полным властелином всего, и сардинские разбойники встретят его как брата. Он заставит всех до последнего выглядеть добродетельными.

Красса стали одолевать сомнения, ему очень хотелось возразить, но он не сказал ни слова.

– Интересно, что ты будешь делать без войска? – продолжал Сулла.

– Что-нибудь придумаю, – осторожно ответил Красс.

– Ты мог бы быть мне очень полезен, – небрежно заметил Сулла.

– Каким образом?

– Твои мать и жена – обе из знаменитых сабинских семей. А как насчет того, чтобы поехать в Реате и вербовать солдат для меня? Ты мог бы начать там, а закончить среди марсов. – Сулла протянул руку и сжал запястье Красса. – Поверь мне, Марк Красс, весной будущего года у тебя будет очень много военной работы и хорошие войска, которыми ты будешь командовать.

– Это мне подходит, – молвил Красс. – Согласен.

– О, если бы все можно было решить так быстро и так хорошо! – воскликнул Сулла, опять потянувшись к бурдюку.

Красс и Метелл Пий обменялись взглядами над склоненной головой с дурацкими искусственными завитками. Он говорил, что пьет, дабы унять зуд, но правда заключалась в том, что теперь Сулла уже не мог долго обходиться без вина. В какой-то момент страшных физических мучений он прибегнул к вину – испытанному средству временного облегчения – и с тех пор не в силах был с ним расстаться. Но сознавал ли это сам Сулла? Или не сознавал?

Если бы у них хватило смелости спросить об этом Суллу, он ответил бы им сразу. Да, он отдает себе в этом отчет. И ему все равно, кто еще осведомлен о его слабости, а также о том факте, что якобы слабое вино в действительности было очень крепким. При запрете на хлеб, мед, фрукты и сдобу ему мало что нравилось в его рационе. Врачи Эдепса были правы, запретив все эти вкусные вещи, в этом он был уверен. Когда Сулла пришел к ним, он знал, что умирает. Во-первых, он не мог обойтись без сладкого и пищи, содержащей крахмал. И поэтому так прибавил в весе, что даже его мул жаловался, вынужденный нести на себе такой груз. Чуть позже у него появилось ощущение онемения и покалывания в стопах. Со временем стали мучить жар и боли, так что, когда он ложился, его несносные ноги не давали заснуть. Впоследствии такие же ощущения появились в лодыжках и коленях, и уснуть становилось все труднее. И он попробовал добавить к своей обычной диете очень сладкого и крепкого вина – и привык к тому, что вино помогает ему заснуть. До того дня, когда он вдруг стал потеть, у него появилась одышка и он начал худеть так быстро, словно вот-вот совсем исчезнет. Он выпивал жуткое количество воды, и все равно его мучила жажда. Но что самое ужасное, он стал плохо видеть.

Бо`льшая часть симптомов почти исчезла после поездки в Эдепс. О лице он думать не будет, он, кто в юности был так красив, что мужчины теряли голову в его присутствии, а повзрослев и став еще прекраснее, сводил с ума женщин. Единственное, от чего он не избавился, – это пристрастие к вину. Смирившись с неизбежным, жрецы-врачи Эдепса убедили его заменить сладкое крепленое вино на сухое, кислое. И по прошествии месяцев Сулла стал предпочитать такие кислые вина, что лицо его каждый раз искажала гримаса. Когда его не мучил зуд, он еще был в состоянии контролировать количество выпитого, чтобы вино не мешало мыслительному процессу. Он пил просто для того, чтобы стимулировать процесс. По крайней мере, он убеждал себя в этом.

– Я оставлю у себя Офеллу и Катилину, – сказал Сулла Крассу и Метеллу Пию. – Однако Веррес вполне оправдывает свое имя – это ненасытный жадный боров! Думаю отослать его обратно в Беневент, по крайней мере на время. Он может запасти продовольствие и приглядывать за тем, что делается у нас в тылу.

Свиненок хихикнул:

– Ему это может понравиться, душке.

Эти слова вызвали усмешку у Красса.

– А как насчет Цетега? – спросил он.

Свободно свисавшие без стремян его толстые ноги затекли. Он слегка пошевелился в седле.

– Цетега я пока задержу, – ответил Сулла. Рука его потянулась к вину, но он ее отдернул. – Он может приглядеть за порядком в Кампании.

Когда армия готовилась к переправе через реку Вольтурн у города Казилин, Сулла отправил шестерых посланников на переговоры с Гаем Норбаном, наименее бездарным из двух ручных консулов Карбона. Норбан взял восемь легионов и подтянул их для защиты Капуи. Когда посланники Суллы появились с флагом перемирия, он арестовал их, даже не выслушав. Затем вывел восемь легионов на равнину у подножия горы Тифата. Раздраженный обращением с его послами, Сулла решил преподать Норбану урок, которого тот не забудет. Стремительным фланговым броском с горы Тифата Сулла напал на Норбана, который ни о чем не подозревал. Потерпевший поражение еще до того, как началась битва, Норбан отступил в Капую, перестроил своих впавших в панику людей, послал два легиона, чтобы удержать порт Неаполь, и приготовился к предстоящей осаде.

Благодаря сообразительности плебейского трибуна Марка Юния Брута Капуя была настроена поддержать нынешнее римское правительство. В начале года Брут провел закон, дающий Капуе статус римского города, а это – после многочисленных наказаний от Рима за разные мятежи – пришлось Капуе по душе. Поэтому у Норбана не было причин беспокоиться, что Капуя откажет в гостеприимстве ему и его армии. Капуя привыкла принимать римские легионы.

– У нас есть Путеолы, поэтому нам не нужен Неаполь, – сказал Сулла Помпею и Метеллу Пию по дороге в город Теан Сидицийский, – и мы можем обойтись без Капуи, потому что у нас есть Беневент. У меня было предчувствие, когда я оставил там Гая Верреса. – Он помолчал, подумал о чем-то и кивнул, словно отвечая своим мыслям. – У Цетега появится новая работа – быть легатом всех моих вспомогательных войск по снабжению. Вот истинное испытание его дипломатических способностей!

– Это очень медленный способ ведения войны, – раздраженно заметил Помпей. – Почему мы не идем прямо на Рим?

Сулла повернулся к нему и придал своему лицу теплое выражение, стараясь при этом сохранить его неподвижным.

– Терпение, Помпей! Военному делу тебя учить не надо, но в политике ты еще ничего не смыслишь. Если в оставшееся до нового года время ты ничему больше не научишься, то хотя бы получишь урок политического манипулирования. Прежде чем мы решим идти на Рим, мы должны показать Риму, что при его нынешнем правительстве он не может победить. Затем, если у него есть ум, он придет к нам и предложит себя по доброй воле.

– А если не предложит? – спросил Помпей, не зная, что Сулла уже говорил об этом с Метеллом Пием и Крассом.

– Время покажет, – только и ответил Сулла.

Они обошли Капую, словно Норбана в городе и не было, и продолжили путь к армии второго консула Рима, Сципиона Азиагена, и его старшего легата Квинта Сертория. Небольшие процветающие города Кампании не только капитулировали, но и открыто приветствовали Суллу, ибо знали его хорошо. Сулла командовал римскими армиями в этой части Италии почти всю Италийскую войну.

Сципион Азиаген стоял лагерем между городами Теан и Калес, где небольшой приток реки Вольтурн, питаемый родниками, обеспечивал большое количество шипучей воды. Летом, даже тепловатая, она была восхитительна.

– Здесь, – сказал Сулла, – будет отличный зимний лагерь.

И расположился с армией на берегу этого притока. Кавалерию он отослал обратно в Беневент под начало Цетега. Сулла лично давал указания новым послам, наставляя их, как вести переговоры о перемирии со Сципионом Азиагеном.

– Он не является давним клиентом Гая Мария, так что с ним будет намного легче, чем с Норбаном, – сказал Сулла Метеллу Пию и Помпею.

Лицо почти не беспокоило его, и вина он пил меньше, чем на пути из Беневента, а это означало, что настроение у него было хорошее и ум ясный.

– Может, и так, – сказал Свиненок с сомнением. – Если бы дело было только в Сципионе, я бы с легкой душой согласился. Но с ним Квинт Серторий, а ты знаешь, Луций Корнелий, что это значит.

– Неприятности, – равнодушно отозвался Сулла.

– Разве ты не должен продумать, как обезвредить Сертория?

– Это не моя забота, дорогой Свиненок. За меня это сделает Сципион. – Сулла указал палкой на место, где резкий поворот речушки сближал границы его лагеря с границами лагеря Сципиона на другом берегу. – Твои ветераны умеют копать, Гней Помпей?

Помпей моргнул от неожиданного вопроса:

– Еще как!

– Хорошо! В таком случае, пока остальные заканчивают строительство зимнего лагеря, твои люди смогут выкопать ров по ту сторону нашей стены и устроить большой плавательный бассейн, – произнес Сулла будничным тоном.

– Какая потрясающая идея! – так же невозмутимо улыбнулся в ответ Помпей. – Я сейчас же прикажу им приступить к работе. – Он помолчал, взял палку у Суллы и показал ею на противоположный берег. – Если ты согласен, я подрою берег и расширю реку, вместо того чтобы рыть отдельный пруд. Думаю, было бы полезно для наших парней часть речки перекрыть крышей: потом не так холодно будет.

– Хорошо придумал! Так и сделай, – сказал Сулла сердечно.

Он долго глядел, как Помпей решительно шагает прочь.

– О чем это вы? – спросил Метелл Пий, нахмурившись. Ему очень не нравилось, что Сулла так приветлив с этим самодовольным выскочкой.

– Он понял, – загадочно сказал Сулла.

– Но я не понимаю! – раздраженно заметил Свиненок. – Просвети меня.

– Братание, дорогой Свиненок! Ты думаешь, люди Сципиона устоят перед зимним курортом Помпея? Даже летом? В конце концов, наши люди тоже римские солдаты. Ничто так не способствует дружбе, как приятное совместное занятие. Стоит Помпею закончить обустройство купален, людей Сципиона там будет не меньше, чем наших. И все они примутся болтать друг с другом – те же шутки, те же жалобы, тот же образ жизни. Спорю, что сражение не состоится.

– И он понял это из того немногого, что ты сказал?

– В точности.

– Удивляюсь, что он согласился помочь! Ведь он же хочет сражаться.

– Правильно. Но он согласился с моими доводами, Пий, и знает, что этой весной сражения не будет. В планы Помпея не входит досаждать мне, ты же знаешь. Я нужен ему, так же как и он мне, – сказал Сулла и тихо засмеялся, сохраняя лицо неподвижным.

– Мне кажется, что он – человек, который быстро может решить, что не нуждается в тебе.

– Тогда ты ошибаешься в нем.

Три дня спустя Сулла и Сципион Азиаген провели переговоры на дороге между Теаном и Калесом и согласились на перемирие. К этому моменту Помпей закончил свою запруду и – как всегда, методически – после оглашения порядка ее использования, который позволял купаться там и солдатам с другого берега, объявил ее открытой для отдыха легионеров. За следующие два дня между лагерями образовался такой людской поток, что…

– Можно даже не притворяться, будто мы противники, – сказал Квинт Серторий своему командиру.

Сципион Азиаген удивился.

– И что в этом плохого? – мягко спросил он.

Серторий возвел свой единственный глаз к небу. Крупный от природы, к тридцати пяти годам он отяжелел, стал похожим на громадного быка с толстой шеей. Это придавало ему туповатый вид, что совершенно не соответствовало его незаурядному уму. Он был родственником Гая Мария и унаследовал больше великолепных личных и военных качеств Мария, чем, к примеру, родной сын полководца. Глаз он потерял в битве, предшествовавшей осаде Рима. Поскольку глаз был левый, а Серторий был правша, увечье не помешало ему продолжать сражаться. Шрам превратил его некогда приятное лицо в подобие карикатуры: правая сторона оставалась привлекательной, а левая превратилась в уродливую маску.

Вышло так, что Сципион недооценивал его, не уважал и не понимал. И теперь смотрел на Квинта Сертория с удивлением. Серторий попытался возразить:

– Азиаген, посуди сам! Разве будут наши люди сражаться за нас, если им позволили подружиться с неприятелем?

– Будут, если прикажут.

– Не согласен. Почему, ты думаешь, Сулла построил свою плавательную дыру? Разве не для того, чтобы подкупить наших солдат? Он сделал это не для своих! Это ловушка, и ты в нее угодил!

– У нас заключено перемирие, и другая сторона – тоже римляне, как и мы, – упрямо твердил Сципион Азиаген.

– Другую сторону возглавляет человек, которого ты должен бояться, словно он и его армия выросли из зубов дракона! Нельзя отдавать ему ни крохотного клочка этой дороги. Если уступишь хоть пядь, он закончит тем, что проглотит все мили, лежащие между этим местом и Римом.

– Ты преувеличиваешь, – не соглашался Сципион.

– Глупец! – вскричал Серторий, не сдержавшись.

Но на Сципиона это не подействовало. Он зевнул, почесал подбородок, посмотрел на свои ухоженные ногти. Затем поднял взгляд на возвышавшегося над ним Сертория и мило улыбнулся.

– Уйди! – сказал он.

– И уйду! Сейчас же! – огрызнулся Серторий. – Может, Гай Норбан вправит тебе мозги!

– Передай ему привет от меня, – бросил ему вслед Сципион и вновь обратился к своим ногтям.

Квинт Серторий галопом поскакал в Капую и там нашел человека, который был ему больше по вкусу, чем Сципион Азиаген. Один из самых преданных людей Мария, Норбан не был столь же фанатически предан Карбону. После смерти Цинны он объявил о своей лояльности Карбону, потому что ненавидел Суллу.

– Ты хочешь сказать, что наш слабовольный аристократ фактически заключил перемирие с Суллой? – спросил Норбан, взвизгнув при произнесении ненавистного имени.

– Именно. И он разрешает своим людям брататься с противником, – твердо сказал Серторий.

– Ну почему мне достался в напарники такой кретин, как Азиаген? – взмолился Норбан, но потом пожал плечами. – Что ж, вот до чего довели Рим, Квинт Серторий. Я пошлю ему гневное письмо, но он его проигнорирует. А тебе я советую не возвращаться к нему. Мне ненавистна сама мысль, что ты попадешь в плен к Сулле: он выищет возможность убить тебя. Найди способ насолить Сулле.

– Замечательная мысль, – вздохнул Серторий. – Я буду мутить воду в городах Кампании. Горожане все высказались за Суллу, но найдется немало мужчин, которые не одобряют этого. – Он презрительно хмыкнул. – Женщины, Гай Норбан! Женщины! Лишь заслышав имя Суллы, они прыгают от восторга. Это женщины, а не мужчины решили, какую сторону примут города Кампании.

– Значит, им следует взглянуть на него, – с гримасой фыркнул Норбан. – Думаю, в его внешности не осталось ничего человеческого.

– Хуже, чем я?

– Значительно хуже, как говорят.

Серторий нахмурился:

– Я что-то слышал об этом, но Сципион не взял меня на переговоры, поэтому я Суллу не видел, а Сципион ничего не говорил о его внешности. – Серторий неприятно засмеялся. – О, ручаюсь, это сильно огорчает нашего красавчика! Он был такой самовлюбленный! Как женщина!

Норбан усмехнулся:

– Женский пол ты не слишком-то уважаешь, да?

– Все они хороши лишь для одного занятия, но не в качестве жен! Мать – вот та единственная, кто достоин моего внимания. Такой и должна быть женщина. Не сует нос в мужские дела, не пытается верховодить в курятнике и не пользуется своей cunnus, как оружием. – Он поднял шлем, нахлобучил его на голову. – Я пойду, Гай. Счастливо тебе убедить Сципиона в его неправоте. Verpa!

Подумав, Серторий решил поехать из Капуи к побережью, где для начала агитации против Суллы как раз мог сгодиться приятный городок Синуесса, расположенный на границе с Кампанией. Дороги в Кампании были достаточно безопасны. Сулла не пытался перекрыть их – если не считать осады Неаполя. Несомненно, вскоре он обложит и Капую, чтобы не выпустить оттуда Норбана. Однако, когда Серторий был в Капуе, он не видел никаких признаков готовящейся осады. Даже если это так, Серторий чувствовал, что лучше избегать больших дорог. Ему нравилось странствовать. Это расширяло границы реальности и немного напоминало дни, когда он выдавал себя за воина-кельтибера, чтобы шпионить среди германцев. Ах, вот это была жизнь! Никаких тебе слабовольных господинчиков из числа римской аристократии, которых требуется ублажать! Ты постоянно в движении. И женщины знают свое место. У него даже имелись германская жена и сын от нее, и ни разу он не почувствовал, что она или мальчик ему мешают. Они жили сейчас в Ближней Испании, в горной крепости Оска, а мальчик теперь – как быстро летит время! – стал взрослым мужчиной. Не то чтобы Квинт Серторий скучал по ним или хотел увидеть своего единственного ребенка. Нет, он тосковал по той жизни, по свободе, когда мужчина – это прежде всего воин. Да, то были дни…

Он привык путешествовать один, даже без раба. Как и его родственник, старина Гай Марий, Квинт Серторий верил, что солдат должен уметь сам о себе позаботиться. Конечно, его тяжелый вещевой мешок остался в лагере Сципиона Азиагена, но он не вернется за ним… или все же стоит вернуться? Если подумать, там лежит несколько вещей, которых ему будет недоставать. Меч, к которому он привык, кольчуга, которую приобрел в Дальней Галлии, легкая и сделанная столь искусно, что ни одному италийскому мастеру такая работа не под силу. Его зимние сапоги из Лигурии. Да, он вернется. До падения Сципиона есть еще несколько дней.

Итак, он повернул коня и направился на северо-восток, намереваясь обойти лагерь Суллы с дальней стороны. И на некотором расстоянии от лагеря увидел небольшую группу людей, бредущих по изрытой колеями дороге. Четверо мужчин и три женщины. Ох уж эти женщины! Он почти повернул назад, но вдруг решил поехать быстрее и нагнать их. В конце концов, они направлялись к морю, а его путь вел к горам.

Подъехав ближе, он нахмурился. Определенно идущий впереди мужчина был ему знаком. Настоящий гигант, соломенные волосы, массивные мускулы, как у германцев… Бургунд! О боги, это был он, Бургунд! А позади него – Луций Декумий и его два сына!

Бургунд узнал Сертория. Мужчины пришпорили коней и помчались навстречу ему. Маленький Луций Декумий подгонял свое животное, чтобы не отстать. Вероятно, Луций Декумий не хотел упустить ни слова в предстоявшем разговоре.

– Что ты здесь делаешь? – спросил Серторий, после того как закончились рукопожатия и хлопанье по спине.

– Мы заблудились, вот что, – сказал Луций Декумий, зло глядя на Бургунда. – Эта куча германского дерьма поклялась, что знает дорогу! Но что с того? Ничего он не знает!

Бургунд годами выслушивал нескончаемый поток брани и оскорблений из уст Луция Декумия. Это сделало гиганта невосприимчивым к ругательствам, поэтому он, как всегда, терпеливо пропустил их мимо ушей и просто глядел на малорослого римлянина, как бык глядит на комара.

– Мы пытаемся найти земли Квинта Педия, – сказал Бургунд в своей манере медленно тянуть слова на латыни и улыбнулся Серторию. На свете было не много людей, кому он симпатизировал. – Госпожа Аврелия собирается привезти свою дочь в Рим.

И тут показалась она. Она медленно ехала на крепком муле. Спина прямая, прическа безукоризненна, ни пятнышка грязи на желтовато-коричневом дорожном платье. С нею была ее огромная служанка Кардикса и еще одна, которую Серторий не знал.

– Квинт Серторий! – воскликнула Аврелия, присоединяясь к ним и незаметно беря инициативу в свои руки.

Вот это женщина! Серторий говорил Норбану, что ценит лишь одну родственницу – свою мать, но он совсем забыл об Аврелии. Как ей удается сочетать красоту с благоразумием, он не знал. И все же она оставалась единственной женщиной во всем мире, которая была и умной, и красивой. В дополнение к этому она была благородной, как мужчина, она не лгала, не ныла, не жаловалась, она много работала, она занималась своим делом. Они были почти ровесники – сорок лет – и знали друг друга с тех самых пор, как Аврелия вышла замуж за Гая Юлия Цезаря, двадцать лет назад.

– Ты видела мою мать? – спросил Серторий, когда они отъехали чуть в сторону от остальной группы.

– Не видела с прошлогодних ludi Romani. Так что вы уже встречались после этого. Но на следующие игры она опять приедет к нам. Это уже вошло в привычку.

– Ужасная старуха, не сидится ей в моем доме, – пожаловался он.

– Она одинока, Квинт Серторий, а твой дом – такое одинокое место. У нас она в центре событий, и ей это нравится. Я не говорю, что ей захочется остаться после того, как закончатся игры, но раз в год такая смена обстановки полезна.

С удовольствием поговорив о матери, которую он очень любил, Серторий снова вспомнил об их затруднительном положении.

– Вы действительно заблудились? – спросил он.

Аврелия со вздохом кивнула:

– Боюсь, что да. Стоит только сыну прослышать об этом! Он мне этого не забудет. Но он не мог покинуть Рим, ведь он фламин Юпитера, поэтому я вынуждена довериться Бургунду, – печально объяснила она. – Кардикса утверждает, что он в состоянии заблудиться между Форумом и Субурой, но я, признаюсь, считала, что она на него наговаривает. Теперь вижу, что она нисколько не преувеличивала.

– От Луция Декумия и его сыновей тоже нет проку?

– За пределами города – никакого. Однако, – добавила она, – я не могла бы найти более заботливого и надежного эскорта, а теперь, когда мы встретили тебя, уверена, мы скоро прибудем к Квинту Педию.

– Не так уж и скоро, но определенно я могу указать вам верную дорогу. – Серторий внимательно оглядел ее одним глазом. – Приехала, чтобы забрать своего птенчика домой, Аврелия?

Она покраснела:

– Не совсем так. Квинт Педий написал мне и попросил приехать. Очевидно, и Сципион, и Сулла стоят лагерем на границах его земель, и он чувствует, что Лия будет в большей безопасности в другом месте. Но она отказывается уезжать!

– Типичная представительница рода Цезарей, – улыбаясь, сказал Серторий. – Такая же упрямая.

– Как ты прав! Действительно, нужно было ехать ее брату. Когда он приказывает им сделать то или это, обе его сестры бросаются выполнять! Но Квинт Педий, кажется, считает, что меня будет на сей раз достаточно. Моя задача – не забрать моего цыпленка домой, а уговорить моего цыпленка поехать домой.

– Тебе это удастся. Цезари умеют быть упрямыми, но умение повелевать твой сын унаследовал не от них. Это – от тебя, Аврелия, – сказал Серторий и вдруг оживился. – Ты простишь меня, если я скажу, что тороплюсь? Я проеду с вами немного, но проводить вас до порога дома Квинта Педия, к сожалению, не смогу. За этим вам стоит обратиться к Сулле. Его лагерь как раз между тем местом, где мы сейчас находимся, и домом Квинта Педия.

– А ты едешь к Сципиону, – заметила она, кивнув.

– Я не собирался возвращаться туда, – честно признался он, – но понял, что в лагере остались мои вещи, с которыми мне не хотелось бы расставаться.

Большие фиалковые глаза Аврелии спокойно смотрели на него.

– О, я понимаю! Сципион не выдержал испытания.

– А ты думаешь, он мог бы?

– Никогда.

Они помолчали. Теперь они двигались вместе в обратном направлении. Остальные молча следовали за ними.

– Что ты будешь делать, Квинт Серторий?

– Доставлять Сулле как можно больше неприятностей. Думаю, начну с Синуессы. Но только после того, как заберу пожитки из лагеря Сципиона. – Он прокашлялся. – Я могу проводить тебя до Суллы. Он не посмеет задержать меня, если я приеду лишь с целью показать тебе дорогу.

– Не нужно, просто доведи нас до такого места, откуда мы сможем найти его лагерь, не заблудившись. – Аврелия вздохнула. – Как хорошо будет снова увидеть Луция Корнелия! Прошло четыре года с тех пор, когда он последний раз был в Риме. Он всегда навещал меня по прибытии и перед отъездом. Это стало своего рода традицией. А теперь мне придется нарушить эту традицию. И все из-за упрямства дочери. Но это не важно. Важно то, что мы с Луцием Корнелием снова увидимся. Я ужасно скучала по его визитам.

Серторий открыл было рот, чтобы предупредить ее, но передумал. То, что он слышал о состоянии Суллы, могло оказаться просто слухами, а то, что он знал об Аврелии, – факт: она, несомненно, предпочтет убедиться во всем сама.

Итак, когда на горизонте показались земляные валы лагеря Суллы, Квинт Серторий с грустью попрощался со своей свояченицей, пришпорил коня – и уехал.

Новая дорога, которая вела через поля к крепостным валам, уже была утрамбована подковами, сапогами, многочисленными повозками с фуражом и провиантом. Теперь заблудиться было невозможно.

– Мы, наверное, уже проходили мимо него, – буркнул Луций Декумий. – Эти укрепления загородила твоя задница, Бургунд!

– Ну, ну, – спокойно молвила Аврелия. – Перестаньте же ссориться!

На этом разговор и закончился. Через час маленькая кавалькада остановилась перед воротами. Луций Декумий выразил желание увидеть военачальника, и они вошли в мир, очень странный и новый для Аврелии, которой никогда раньше не случалось приближаться к военному лагерю. Она вызвала всеобщий интерес. Многие провожали взглядами эту женщину, пока они ехали по широкой улице, прямой, как древко копья, ведущей к другим, маленьким воротам, видневшимся вдалеке. Аврелия была поражена, осознав, что расстояние между двумя воротами составляет не менее трех миль.

На полпути они увидели явно искусственно насыпанное возвышение, на котором стоял большой каменный дом. Огромный красный стяг полководца возвышался над домом, возвещая, что тот сейчас находится внутри. Рыжеволосый дежурный офицер, сидевший за столом под навесом, неуклюже поднялся, увидев, что посетитель – женщина. Луций Декумий, его сыновья, Бургунд, Кардикса и вторая служанка остались возле коней, а Аврелия спокойно направилась к дежурному офицеру, рядом с которым стояли часовые.

Поскольку она была полностью закутана в огромную желтовато-коричневую накидку из тонкой шерсти, молодой Марк Валерий Мессала Руф, дежурный офицер, мог видеть лишь ее лицо. Но и этого было вполне достаточно. У него перехватило дыхание. Стоявшая перед ним женщина приходилась ровесницей его матери – но то была самая прекрасная женщина в мире! Троянская Елена тоже не была молодой. Годы не отняли у Аврелии чар. До сих пор стоило ей выйти из своей квартиры, как все головы поворачивались в ее сторону.

– Я бы хотела увидеть Луция Корнелия Суллу.

Мессала Руф не спросил ее имени, он даже не подумал предупредить Суллу о посетителе. Он просто поклонился и жестом показал на открытую дверь. Аврелия вошла, с улыбкой поблагодарив офицера. Хотя ставни были широко раскрыты, чтобы впустить воздух в помещение, в комнате оставалось темно, особенно в дальнем углу, где, склонившись над столом, сидел человек и с занятым видом что-то писал при свете большой лампы.

Раздавшийся в полумраке голос не мог принадлежать никому другому:

– Луций Корнелий?

Что-то случилось. Склоненные плечи напряглись и поднялись, словно желая защититься от страшного удара, а стилос и дощечки отлетели к краю стола. Он повернулся к ней спиной и замер.

Она сделала несколько шагов вперед:

– Луций Корнелий?

Молчание. Но глаза ее уже стали привыкать к мраку. Она разглядела шапку волос, явно не принадлежавших Луцию Корнелию Сулле. Маленькие ярко-рыжие завитушки, довольно смешные.

Он конвульсивно содрогнулся и повернулся к ней. Она сразу поняла, что это был Луций Корнелий Сулла, но только потому, что незнакомый человек смотрел на нее его глазами. Ошибиться она не могла.

«Боги, как же посмела я так поступить с ним? Но я не знала! Если бы я знала, никакие силы не затащили бы меня сюда. Какое у меня сейчас лицо? Что он видит на моем лице?»

– О Луций Корнелий, как я рада тебя видеть! – воскликнула Аврелия вполне естественным тоном.

Она быстро подошла к столу и поцеловала обе щеки, покрытые шрамами. Потом села рядом с ним на складной стул, сжала коленями свои ладони, заглянула ему в глаза и стала ждать.

– Я не предполагал когда-нибудь снова увидеть тебя, Аврелия, – сказал Сулла, не отводя от нее взгляда. – Ты не могла подождать, пока я приду в Рим? Ты нарушила наш обычный ритуал. Не ожидал этого.

– Кажется, путь до Рима непрост для тебя. Тебя сдерживает армия. А возможно, я почувствовала, что впервые ты не придешь навестить меня. Но нет, дорогой Луций Корнелий, я здесь не поэтому. Я здесь потому, что заблудилась.

– Заблудилась?

– Да. Я ищу Квинта Педия. Моя глупая дочь не хочет ехать в Рим, а Квинт Педий – ее второй муж, которого ты не знаешь, – не желает, чтобы она находилась между двумя укрепленными лагерями.

«Получилось очень непринужденно и убедительно, – подумала она. – Он должен поверить».

Но это же был Сулла! Поэтому он сказал:

– А ты шокирована, да?

Она не пыталась уйти от ответа:

– В некотором смысле – да. В основном волосы. Я так думаю, что свои ты потерял.

– Вместе с зубами. – Он показал десны, оскалившись, как обезьяна.

– Ну что ж, все мы их теряем, если живем достаточно долго.

– Сейчас ты не захотела бы, чтобы я тебя поцеловал так, как поцеловал несколько лет назад, да?

Аврелия склонила голову набок и улыбнулась:

– Я и тогда не хотела, чтобы ты меня целовал, хотя мне это и понравилось. Слишком сильное ощущение для меня, столь ценящей покой. Как же ты меня возненавидел!

– А чего ты ждала? Ты отвергла меня. А я не люблю, когда женщины меня отвергают.

– Я помню об этом!

– Я помню тот виноград.

– Я тоже.

Сулла глубоко вздохнул, крепко зажмурился:

– Если бы я мог плакать!

– Я рада, что ты не можешь, дорогой друг, – мягко проговорила она.

– Тогда ты плакала обо мне.

– Да. Но сейчас не буду. Это было бы трауром по исчезнувшему отражению, уплывшему по течению реки. А ты – здесь. И я рада этому.

Наконец он встал, старый, усталый человек:

– Вина?

– Да, пожалуйста.

Он налил вино, как заметила Аврелия, из двух разных бутылок.

– Тебе не понравится та моча, которую мне приходится теперь пить. Такую же сухую и кислую, как я сам.

– Я и сама совершенно сухая и кислая, но не буду настаивать на том, чтобы попробовать твое пойло, если ты не рекомендуешь. – Она взяла протянутую ей простую чашу и с благодарностью отпила. – Благодарю, вкусное. Мы провели целый день в поисках Квинта Педия.

– О чем думает твой муж, заставляя тебя выполнять его работу? Он опять в отъезде? – осведомился Сулла, опустившись на стул с заметным облегчением.

Блестящие глаза Аврелии вдруг стали стеклянными.

– Я уже два года как вдова, Луций Корнелий.

Он удивился:

– Гай Юлий мертв? Он же был совершенно здоров. И к тому же молод! Убит в сражении?

– Нет. Он просто умер – внезапно.

– А я вот на тысячу лет старше Гая Юлия, но все еще цепляюсь за жизнь, – с горечью произнес Сулла.

– Ты – октябрьский конь, а он – простой солдат. Он был мне хорошим мужем. Я никогда не считала его человеком, которому следует цепляться за жизнь, – сказала Аврелия.

– Наверное, он и не цеплялся. Под моей властью в Риме ему было бы несладко. Я думаю, он последовал бы за Карбоном.

– Он был сторонником Цинны из-за Гая Мария. Но Карбон? Не знаю. – Аврелия заговорила о другом. Она уже привыкла к его новому облику, сменившему прекрасный лик Аполлона. – Твоя жена здорова, Луций Корнелий?

– Была здорова, когда я последний раз слышал о ней. Она все еще в Афинах. В прошлом году родила мне двойняшек, мальчика и девочку. – Сулла хихикнул. – Она боится, что они вырастут похожими на их дядю Свина.

– О бедняжки! Хорошо иметь детей. Ты когда-нибудь вспоминаешь о других своих двойняшках – о тех мальчиках, которых тебе родила твоя германская жена? Теперь они совсем взрослые.

– Молодые херуски! Добывают скальпы и заживо сжигают римлян в плетеных клетках.

Все будет хорошо. Он успокоился. Казалось, его уже не мучило ее присутствие. Аврелия придумывала для Луция Корнелия Суллы множество судеб, но в фантазиях она никогда не допускала, что он утратит свою особую, неповторимую привлекательность. И все же это тот самый Сулла. «Его жена, – подумала Аврелия, – наверное, была без ума от него, когда он походил на Аполлона».

Они поговорили еще какое-то время о минувшем, обмениваясь новостями о том о сем. Ему, как она заметила, нравилось говорить о своем выдвиженце Лукулле, а ей, по его наблюдениям, нравилось говорить о своем единственном сыне, которого теперь называли Цезарем.

– Насколько я помню, молодой Цезарь был весьма эрудированным юношей. Должность фламина Юпитера должна подходить ему, – сказал Сулла.

Аврелия колебалась. Казалось, она хотела что-то сказать, но произнесла явно совсем другое:

– Ему пришлось очень постараться, чтобы стать хорошим жрецом, Луций Корнелий.

Нахмурясь, Сулла посмотрел в окно:

– Вижу, солнце склоняется к западу. Вот почему здесь темно. Тебе время отправляться. Тебя проводят мои новобранцы. Квинт Педий живет недалеко от лагеря. Ты можешь сказать своей дочери, что если она останется, то она – дура. Мои солдаты – не звери, но если она истинная Юлия, то будет для них искушением, а воинам нельзя запретить пить вино, когда они безвылазно торчат в лагере в Кампании. Немедленно увози ее в Рим. Послезавтра я дам тебе сопровождающих до Ферентина. Это позволит вам избежать когтей обеих армий, запертых здесь.

Она поднялась:

– Со мной Бургунд и Луций Декумий с сыновьями. Но если ты можешь выделить людей, то благодарю тебя за эскорт. Разве между тобой и Сципионом не будет сражения?

О, как печально никогда больше не видеть чудесной улыбки Суллы! Лучшее, что он мог теперь сделать, – это промычать, что позволяло сохранить неподвижными струпы и шрамы на лице.

– С этим идиотом? Нет, не думаю, что сражение будет, – ответил Сулла, стоя уже на пороге и слегка подталкивая ее. – А теперь ступай, Аврелия. И не жди меня в Риме. Я не приду.

Она ушла, чтобы присоединиться к ожидавшей ее свите, а Сулла принялся инструктировать Мессалу Руфа. Вскоре Аврелия и ее провожатые уже ехали по главной улице, направляясь к воротам огромного лагеря Суллы.

Один взгляд на лицо Аврелии отбивал у ее спутников охоту заговорить с ней. Поэтому все молчали. Аврелия погрузилась в свои мысли:

«Он всегда нравился мне, пусть даже стал нашим врагом. Пусть даже его нельзя назвать хорошим человеком. Мой муж был глубоко порядочен, и я любила его и была верна ему и душой, и телом. И все же – теперь я это знаю, хотя до сих пор не сознавала – какая-то крохотная частица меня всегда принадлежала Луцию Корнелию Сулле. Та частица, которой мой муж не желал, с которой он не знал, что делать. Мы поцеловались с Луцием Корнелием лишь раз. Но это было и блаженство, и ад. Неистовая страсть и засасывающая трясина. Я не сдалась. Но, боги, как я хотела этого! В некотором смысле я одержала победу. Но не проиграла ли я войну?

Всякий раз, когда он вторгался в мой уютный мирок, с ним врывался ураган. Он был Аполлоном, но он был и Эолом. Он управлял вихрями моей души, так что сокрытая во мне лира начинала играть такую мелодию, которой мой муж никогда, никогда не слышал… О, это хуже, чем оплакивать умершего и тосковать в вечной разлуке! Сегодня я смотрела на крах моей мечты, нашей общей мечты, и он знает это, бедный Луций Корнелий. Но какая выдержка! Более слабый человек покончил бы с собой. Его боль, его боль! Почему я это чувствую? Я – деловая, практичная, прозаичная женщина. Жизнь моя налажена, я ею довольна. Но теперь я понимаю, какая именно часть меня всегда принадлежала ему. Она похожа на птицу, которая могла взметнуться вверх и парить, выводя трели, – и гори огнем под тобой земля, которая ничего не значит! Нет, я не жалею, что крепко стояла на земле, что никогда не взмывала ввысь. Уж такая я есть. У нас с ним никогда не было бы ни минуты покоя. О, у меня сердце обливается кровью при мысли о нем! И слезы мои – о нем!»

Поскольку Аврелия ехала впереди своей маленькой свиты, но позади сопровождающих их офицеров, никто не мог видеть ее слез, как не видели они Луция Корнелия Суллы, крушения ее мечты.

Гневное письмо Гая Норбана, посланное Сципиону Азиагену, не помогло избежать поражения, которое тот навлек на себя сам. Сципион Азиаген страшно удивился, когда, решив наконец дать сражение, обнаружил, что войско не хочет выступать на его стороне. Вместо этого все восемь легионов перешли к Сулле.

И даже когда Сулла лишил его консульских полномочий и отправил собирать пожитки в сопровождении отряда конников, Сципион Азиаген так и не понял, что Рим находится в трудном положении. Совершенно спокойно и в хорошем настроении он отправился в Этрурию и начал вербовать себе другую армию среди многочисленных клиентов Гая Мария. Гай Марий мог быть мертв, но память о нем будет жить вечно. В то время как Сципион Азиаген – всего лишь преходящее настоящее.

– Он даже не понимает, что прервал торжественно заключенное перемирие, – сказал Сулла с удивлением. – Я знал, что все Сципионы недоумки, но этот! Он недостоин имени Корнелия Сципиона. Если я возьму Рим, я казню его.

– Тебе следовало убить его, когда он был у тебя в руках, – раздраженно сказал Свиненок. – Он еще доставит нам неприятностей.

– Нет, он – припарка, которую я прикладываю к нарыву Этрурии, – сказал Сулла. – Удаляй яд, Пий, пока имеешь дело с одним гнойником. Не жди, когда назреет карбункул.

Это, конечно, было еще одним проявлением мудрости.

– Прекрасная метафора, – усмехнулся Метелл Пий.

Хотя стоял квинтилий и до конца лета было еще далеко, в тот год Сулла нисколько не продвинулся к Риму. С отъездом Сципиона оба лагеря объединились, и седовласые центурионы Суллы принялись работать с молодыми и неопытными солдатами Карбонова Рима. Страх перед ветеранами Суллы действовал на них сильнее, чем дружеское братание. Всего несколько дней показали им, каким должен быть истинный римский солдат – несгибаемым, закаленным, знатоком военного дела. Ни один рекрут, встретившись с таким на поле сражения, не устоит, лучше и не пытаться. Это еще раз убедило перебежчиков в правильности их поступка.

Отступничество Синуессы под влиянием Квинта Сертория оказалось не больнее булавочного укола. Сулла обложил город, но не для того, чтобы взять его измором или атаковать неприступные крепостные валы, а лишь для того, чтобы использовать осаду в качестве учебного упражнения для армии новобранцев Сципиона. В том году Сулла не был заинтересован в кровопролитии. Наибольшая польза от осады Синуессы заключалась в том, что там оказался заперт умный, талантливый и энергичный Квинт Серторий. Находясь в осадном кольце, он был бесполезен для Карбона, который в любом другом случае мог бы использовать его гораздо эффективнее.

С Сардинии сообщили, что Филипп и его испанские когорты легко захватили власть. Следовательно, Филипп сможет послать Сулле весь собранный там урожай. И корабли с зерном своевременно прибыли в Путеолы, где и разгрузились, не встретив на своем пути ни военных галер, ни пиратов.

Настала ранняя и довольно суровая зима. Чтобы разделить свою армию, увеличившуюся более чем в два раза, Сулла отправил несколько когорт осадить Капую, Синуессу и Неаполь, принудив таким образом прочие регионы Кампании кормить его солдат. Веррес и Цетег оказались неплохими снабженцами, они даже посоветовали хранить рыбу, пойманную в Адриатике, в ямах, набитых снегом. Любители даров моря из войска Суллы, которым никогда не удавалось вдоволь поесть свежей рыбы, наслаждались этим неожиданным угощением, а армейские хирурги то и дело вынимали у солдат застрявшие в горле рыбьи кости.

Все это не имело для Суллы никакого значения. Он расковырял несколько струпов на своем заживающем лице и тем самым вызвал приступ зуда. Все, кто общался с ним, просили, чтобы он дал возможность струпам отвалиться самим, но беспокойная натура Суллы не могла смириться с необходимостью ждать. Когда струпы начинали свисать, он их отковыривал.

Вспышка болезни была очень сильной (может быть, из-за холода, предположил Варрон, ухаживавший за Суллой, поскольку в нем проснулся научный интерес) и длилась без перерыва три полных месяца. Три месяца – пьяный, полубезумный Сулла, который стонет, чешется, кричит и пьет. Один раз Варрон даже привязал его руки к бокам, чтобы он не мог дотянуться до лица. И хотя Сулла очень хотел подчиниться этому вынужденному ограничению – как Улисс, привязанный к мачте, когда пели сирены, – он все-таки умолял освободить его. И конечно, в конце концов ему удалось освободиться. Чтобы снова чесаться.

Перед Новым годом, отчаявшись, Варрон пошел к Метеллу Пию и Помпею – предупредить, что Сулла вряд ли поправится к весне.

– Ему письмо из Тарса, – сказал Метелл Пий, которому было поручено составить компанию Помпею этой зимой: Красс находился среди марсов, а Аппий Клавдий и Мамерк где-то что-то осаждали.

Варрон насторожился:

– Из Тарса?

– Да. От этнарха Морсима.

– С кувшином?

– Нет, только письмо. Он сможет прочитать его?

– Конечно нет.

– Тогда лучше ты сам прочти его, Варрон, – сказал Помпей.

– Ты что, Помпей? – возмутился Метелл Пий.

– Ну же, Свиненок, не будь ханжой! – устало возразил Помпей. – Мы знаем, что он надеется на какую-то волшебную мазь, и мы знаем, что он поручил Морсиму найти ее. Теперь пришло какое-то известие, но он не в состоянии разбирать буквы. Разве будет дурно – ради него же – посмотреть, что хочет сообщить Морсим?

Итак, Варрону разрешили узнать, о чем пишет Морсим.

Вот рецепт – и это все, что я могу для тебя сделать, дорогой Луций Корнелий, друг мой и господин. Мазь должна быть свежей, ее следует приготовлять часто, а путь от Пирама до Рима длинный. Поэтому тебе придется самому найти ингредиенты и изготовить снадобье. К счастью, ингредиенты не экзотические, отыскать их легко, но вот способ приготовления трудоемкий.

Итак, излечивает овца. Надо взять свежее руно и поручить кому-нибудь скоблить шерсть инструментом, достаточно острым, чтобы давить волокна, но недостаточно острым, чтобы их порезать. Ты увидишь, что на острие твоего инструмента скапливается вещество, маслянистое и имеющее консистенцию сычужной закваски. Скреби шерсть до тех пор, пока этого вещества не наберется достаточно много. Как мне сказали, овечьей шерсти потребуется немало. Затем залей это вещество теплой водой – теплой, а не горячей! – но не слишком прохладной. Сунь в воду палец – она должна быть такой, чтобы казалось горячо, но терпимо. Некоторое количество вещества растворится в воде, образовав слой, который всплывет на поверхность. Этот слой и есть то средство, которое тебе потребно. Необходим целый кубок его.

Затем возьми руно, удостоверься, что на коже остался жир (используй только что освежеванное животное), и прокипяти его. Полученный жир протопи дважды. Натопи целый кубок.

К жиру овцы добавь специальное нутряное сало, ибо овечье сало очень плотное, не тает даже в теплой комнате. Мой источник информации – самая вонючая и мерзкая старуха, не говоря уже о том, что и самая жадная из всех! – сказала, что это нутряное сало следует взять с почек овцы и размять. Затем распустить в теплой воде. Снять слой с поверхности воды в количестве двух третей кубка. К этому добавить треть кубка желчи, взятой из желчного пузыря только что зарезанной овцы.

После этого не торопясь, тщательно смешай все ингредиенты. Мазь довольно плотная, но не такая твердая, как сам жир. Смазывай лицо не меньше четырех раз в день. Предупреждаю, дорогой Луций Корнелий, что воняет это ужасно. Но старуха настаивает, что ни в коем случае нельзя добавлять в мазь ни духов, ни специй, ни пахучих смол.

Пожалуйста, сообщи мне, если мазь подействует! Гнусная старуха клянется, что это она приготовила ту мазь, которая тебе помогла в первый раз, хотя я несколько сомневаюсь.

Vale. Морсим.

Варрон немедленно призвал небольшую армию рабов и отправил их искать отару овец. После этого в маленьком домике по соседству с жилищем командующего Варрон нетерпеливо бегал от котлов к трудившимся рабам, осматривая каждую тушу, каждую почку, настаивая на том, чтобы лично проверять температуру воды, скрупулезно измерял количество ингредиентов и своей суетливостью, кудахтаньем и понуканиями довел слуг до озлобления. За час до того, как предприятие по изготовлению мази начало работать, он уже волновался по поводу точного размера кубка. Но вдруг все понял и потом смеялся до слез. Если все его кубки одного размера, то какое это имеет значение?

Зарезали сотню овец (желчь и жир были получены от двух животных, а остальные девяносто восемь были заколоты из-за маленького кусочка сала с поверхности почек и вещества, которое предстояло наскрести с шерсти). В конце концов Варрон получил достаточно большой порфировый кувшин мази. А что касается уставших рабов, они получили сотню почти нетронутых туш очень вкусной баранины и поняли, что стоило потрудиться, чтобы иметь возможность набить живот жареным мясом.

Час был поздний, и Сулла, как прошептал его слуга, спал на ложе в столовой.

– Пьяный, – кивнул Варрон.

– Да, Марк Теренций.

– Ну что ж, думаю, это даже хорошо.

Он на цыпочках вошел в комнату и на миг остановился, глядя на бедное измученное существо, в которое превратился прекрасный Сулла. Парик упал с головы и лежал, демонстрируя марлевую подкладку. Много тысяч волосинок пошло на его изготовление. Каждую следовало закрепить на подкладке. Подумать только, на это требуется куда больше времени, чем на приготовление мази! Варрон вздохнул и покачал головой. Потом очень осторожно приложил свои смазанные мазью пальцы к кровавому месиву на лице Суллы.

Тот вдруг открыл глаза, в затуманенном вином взгляде застыли боль и ужас. Рот открыт, губы растянуты, десны обнажены. Но он не издал ни звука.

– Это мазь, Луций Корнелий, – прошептал Варрон. – Я приготовил ее по тому рецепту. Ты выдержишь, если я попытаюсь нанести ее тебе на лицо?

Слезы скопились в глазницах, потому что Сулла лежал на спине. Прежде чем они вытекли из уголков глаз на кожу лица, Варрон промокнул их кусочком очень мягкой ткани. Но слезы не убывали. А Варрон все промокал их.

– Ты не должен плакать, Луций Корнелий. Мазь необходимо накладывать на сухую кожу. А теперь лежи спокойно и закрой глаза.

Сулла лежал спокойно, глаза его были закрыты. После нескольких непроизвольных рывков при прикосновениях к его лицу он уже не протестовал, и постепенно напряжение спало.

Варрон закончил процедуру, взял пятисвечовую лампу и высоко поднял ее, чтобы посмотреть на результат своего труда. Прозрачная жидкость горошинами выступила там, где кожа потрескалась, но слой мази, казалось, остановил кровотечение.

– Ты должен постараться не расчесывать. Чешется? – спросил Варрон.

– Да, чешется, – ответил Сулла, не открывая глаз. – Но бывало и хуже. Привяжи мне руки.

Варрон выполнил просьбу.

– Я вернусь к рассвету и повторю процедуру. Кто знает, Луций Корнелий? Может быть, к рассвету зуд пройдет.

И он тихо вышел из комнаты.

К рассвету зуд не прошел, но от беспристрастного взгляда Варрона не укрылось, что кожа Суллы выглядела – как бы это выразиться? – спокойнее. Варрон снова наложил мазь. Сулла попросил не развязывать ему руки. Но в полночь, после троекратного наложения мази, он объявил, что, как ему кажется, он сможет сдержаться, если Варрон освободит его. А через четыре дня он сказал Варрону, что зуд прошел.

– Мазь подействовала! – сообщил Варрон Помпею и Свиненку, испытывая удовлетворение врача, хотя врачом он вовсе не был и быть не хотел.

– Он сможет весной командовать армией? – осведомился Помпей.

– Если мазь окажется действенной, сможет еще до наступления весны, – ответил Варрон и поспешил наружу с кувшином мази, чтобы зарыть его в снег. В холоде она дольше не испортится, хотя руки Варрона уже воняли тухлятиной. – Воистину он felix, счастливчик! – вслух подумал Варрон.

Когда ранняя и морозная зима покрыла Рим снегом, многие из его жителей увидели в этом плохой знак. Ни Норбан, ни Сципион Азиаген не возвратились после своих поражений. Не приходило никаких хороших вестей об их последующих действиях. Норбан застрял в осажденной Капуе, а Сципион бродил по Этрурии, вербуя солдат.

К концу года сенат задумал провести дебаты о том, что ждет впереди и сенат, и Рим. Число сторонников Суллы снизилось на треть. Часть ушла к Сулле в Грецию раньше, а часть соединилась с Суллой, когда он вернулся в Италию. Ибо, несмотря на протесты группы сенаторов, заявлявших о своем нейтралитете, все в Риме, от высших до низших, очень хорошо знали, что подведена роковая черта. Вся Италия и Италийская Галлия не были достаточно просторными для мирного сосуществования Суллы и Карбона. У них были прямо противоположные цели, разные взгляды на систему правления, разные идеи относительно того, по какому пути должен идти Рим. Сулла ратовал за mos maiorum, вековые обычаи и традиции, за которыми стояли аристократы-землевладельцы – главные действующие лица и на войне, и во время мира. Карбон же настаивал на превосходстве коммерсантов – сословии всадников и казначейских трибунов. Поскольку ни одна группа не соглашалась на равные права, то кто-то должен был победить, развязав еще одну гражданскую войну.

Узаконив статус римского города за Капуей, плебейский трибун Марк Юний Брут вызвал из Аримина Карбона. Именно возвращение Карбона из Италийской Галлии и навело сенат на мысль собраться и обсудить положение.

Карбон и Брут встретились в доме Брута на Палатине, хорошо знакомом Гнею Папирию Карбону. Уже много лет Карбон и Брут оставались друзьями. Кроме того, крайне неосмотрительно было бы сходиться для серьезного разговора в доме самого Карбона, где (судя по слухам) даже мальчик, приставленный к ночным горшкам, брал плату у любого, кого интересовали планы Карбона.

То, что в доме Брута не водилось продажных слуг, являлось исключительно заслугой жены Брута, Сервилии, которая управляла хозяйством строже, чем Сципион Азиаген своей армией. Она не прощала проступков. Казалось, глаз у нее как у стоокого великана Аргуса и ушей как у целой колонии летучих мышей. Слуги, который мог бы перехитрить ее, просто не существовало. А слуга, который не испытывал перед ней страха, покидал ее дом уже через несколько дней.

Поэтому-то Брут и Карбон могли приступить к конфиденциальной беседе, полагая себя в полной безопасности. Если не считать, конечно, саму Сервилию. Ничто из того, что происходило и говорилось в ее доме, не могло укрыться от ее чуткого слуха. И этот очень личный разговор не стал исключением, уж она-то об этом позаботилась. Мужчины сидели в кабинете Брута, за закрытой дверью, а Сервилия устроилась у колоннады под открытым окном. Было холодно, но Сервилия согласна была мириться с неудобствами ради того, что может прозвучать в той уютной комнате.

Разговор начался с обычных вежливых фраз.

– Как мой отец? – спросил Брут.

– У него все хорошо. Посылает тебе привет.

– Удивляюсь, как ты можешь его терпеть! – взорвался вдруг Брут и замолчал, видимо сам шокированный тем, что только что сказал. – Извини. Я не хотел сердиться. Я действительно не сержусь.

– Ты просто удивлен, что я в состоянии его выносить?

– Да.

– Он твой отец, – спокойно ответил Карбон, – и он старый человек. Я понимаю, почему ты видишь в нем источник неприятностей. Однако я его таковым не считаю. После того как Веррес сбежал с тем, что оставалось от моей наместнической казны, мне пришлось подыскать себе другого квестора. Твой отец и я были друзьями с тех самых пор, как он с Марием вернулся из ссылки.

Карбон помолчал – очевидно, похлопал Брута по руке, подумала Сервилия. Она знала, как Карбон обращался с ее мужем.

Затем Карбон продолжал:

– Когда ты женился, он купил тебе этот дом, чтобы самому не путаться у вас под ногами. Но чего он не предвидел, так это одиночества – как он будет жить один после стольких лет, проведенных бок о бок с тобой. Два неразлучных холостяка! Могу представить, как он надоедал тебе и твоей жене. Так что, когда я написал и попросил его быть моим проквестором, он с готовностью согласился. Не понимаю, почему ты должен чувствовать себя виноватым, Брут. Ему нравится эта должность.

– Спасибо, – вздохнул Брут.

– А теперь – к делу. Что такого случилось? Почему я должен был явиться сюда?

– Выборы. С дезертирством всеобщего друга Филиппа моральный дух в Риме упал. Никто не поведет их за собой, ни у кого не хватит смелости стать предводителем. Вот почему я подумал, что ты должен возвратиться в Рим, по крайней мере до конца выборов. Я не нахожу никого, кто годился бы сейчас на должность консула. Никто не хочет занимать важных постов, – нервно заключил Брут; он вообще был беспокойным человеком.

– А как же Серторий?

– Ты ведь знаешь, он наш сторонник. Я написал ему в Синуессу и просил выставить свою кандидатуру на консульских выборах, но он отказался. По двум причинам, хотя я знал лишь об одной: он все еще претор и должен ждать положенные два года, прежде чем баллотироваться в консулы. Я надеялся уговорить его. И сумел бы, будь то единственная причина. Но вторая причина достаточно веская.

– И какова же она?

– Он сказал, что с Римом покончено, что он отказывается быть консулом в городе, полном трусов и оппортунистов.

– Изящно сформулировано.

– Он заявил, что станет наместником Ближней Испании и уедет немедленно.

– Fellator! – прорычал Карбон.

Брут, не выносивший сквернословия, ничего не ответил. Очевидно, ему больше нечего было сказать. Некоторое время они молчали.

Выведенная из себя Сервилия приложила глаз к затейливой решетке ставни и увидела Карбона и своего мужа сидящими за столом друг против друга. Она подумала, что они могли бы быть братьями: оба темноволосые, у обоих простые черты лица, оба невысокого роста и неидеального сложения.

Сервилия часто спрашивала себя, почему Фортуна не наградила ее мужем с более выразительной внешностью – мужем, который засиял бы на политической арене. Она давно уже отказалась от мысли о военной карьере для Брута. Значит, это должна быть политика. Но лучшее, на что Брут оказался способен, – это дать Капуе статус римского города. Неплохая идея – определенно она спасла его трибунат от банальности! – но о Бруте никогда не будут помнить как об одном из великих народных трибунов, как о его дяде Друзе.

Брута для Сервилии выбрал дядя Мамерк, хотя сам Мамерк был душой и телом предан Сулле и находился в Греции с Суллой, когда назрела необходимость найти мужа для старшей из шести его подопечных, Сервилии. Они все еще жили в Риме под присмотром бедной родственницы Гнеи и ее матери Порции Лицинианы – ужасной женщины! Ни одному опекуну, сколь далеко ни находился бы он от своих подопечных, не стоило беспокоиться о добродетели и моральном облике ребенка, которого железной рукой воспитывала Порция Лициниана! Даже ее дочь Гнея с течением лет становилась все некрасивее и все более походила на старую деву.

Таким образом, именно Порция Лициниана нашла претендентов на руку Сервилии, когда той стукнуло восемнадцать. Порция Лициниана послала соответствующую информацию дяде Мамерку на Восток. Она сообщила о достоинствах, моральном облике, скромности, трезвости и прочих качествах, которые она сама хотела бы видеть в супруге. И хотя Порция Лициниана ни разу не совершила ошибки, открыто выказав предпочтение одному из претендентов, ее замечания засели в голове дяди Мамерка. В конце концов, у Сервилии было огромное приданое и она имела счастье носить имя великолепного старинного патрицианского рода, да и сама, по уверению Порции Лицинианы, была недурна собой.

И дядя Мамерк пошел по пути наименьшего сопротивления. Он выбрал человека, на которого сильнее всего намекала Порция Лициниана. Марк Юний Брут. Поскольку он был сенатором тридцати с небольшим лет, то считалось, что он уже миновал трудный период юношеских глупостей и неблагоразумных поступков. Он станет главой одной из ветвей рода, когда старый Брут умрет (что уже не за горами, как намекала Порция Лициниана). Брут богат, с безупречной (пусть даже плебейской) родословной.

Сама Сервилия не была знакома с суженым. И даже после того, как Порция Лициниана сообщила ей о предстоящем браке, до свадьбы ей не разрешили встретиться с Брутом. В том, что этот древний обычай применили к Сервилии, страшная Порция Лициниана была не виновата. Скорее это стало прямым следствием детского наказания. Поскольку в доме ее дяди Друза еще ребенком Сервилия шпионила для своего отца, жившего отдельно от детей, дядя Друз приговорил ее к домашнему аресту. Сервилии запрещалось иметь свою комнату, она должна была всегда находиться на виду, ей не дозволялось покидать дом без сопровождения верных людей, которые следили за каждым ее шагом, даже за выражением лица. И все это продолжалось годы, пока она не достигла брачного возраста. К тому времени все взрослые в ее семье умерли – мать, отец, тетя, дядя, бабушка, отчим. Но наказание оставалось в силе.

Поэтому не будет преувеличением сказать: Сервилия так стремилась выйти замуж и уйти из дома дяди Друза, что ее едва ли интересовало, кто станет ее мужем. Для нее супруг означал освобождение от ненавистного режима. И тем не менее, узнав его имя, она закрыла глаза, ощутив огромное облегчение. Человек ее класса и происхождения, а не какой-то мелкий сельский землевладелец, чего она боялась, – дядя Друз все грозил дать ей в мужья арендатора средней руки, когда она вырастет. К счастью, дядя Мамерк не видел никакого преимущества в том, чтобы его племянница вышла замуж за человека ниже ее по происхождению. Такого же мнения держалась и Порция Лициниана.

И Сервилия ушла в дом Марка Юния Брута, молодая и очень благодарная жена, а с нею и ее огромное приданое в двести талантов – пять миллионов сестерциев. Более того, приданое должно было остаться за ней. Дядя Мамерк выгодно вложил ее деньги, обеспечив ей приличный доход. Он распорядился, чтобы после ее смерти деньги перешли ее дочерям. Поскольку Брут был достаточно богат, то согласился с условиями брачного договора. А это означало, что он приобрел жену-патрицианку, которая сможет себя содержать и покупать себе все, что угодно, будь то рабы, одежда, драгоценности, дома. Платить она будет за все сама. Его деньги – это его деньги.

Сервилия обрела свободу ходить туда, куда захочет, и видеть тех, кого захочет. Во всем остальном брак Сервилии оказался безрадостным. Ее муж слишком долго оставался холостяком. Не было в доме Брута ни матери, ни какой-то другой женщины. Уклад его жизни был давно определен, жене там места не оставалось. Он ничего с ней не делил – даже своего тела, как она чувствовала. Если он звал друзей на обед, ей не велели появляться в столовой. Его кабинет был всегда закрыт для нее. Брут никогда ничего с ней не обсуждал. Никогда не показывал ей покупок. Никогда не брал с собой, уезжая на одну из своих сельских вилл. Время от времени он посещал ее спальню, но его тело совсем не возбуждало Сервилию. И она вдруг поняла, что сейчас у нее уединения больше, чем ей хотелось все те долгие годы, когда ей не позволяли побыть одной. И теперь общество показалось ей желанным. Так как Брут предпочитал спать один, в ее маленькой комнате не было никого, и тишина приводила ее в ужас.

Получилось, что брак превратился в простую вариацию на тему, которая преследовала ее с раннего детства: всем она была безразлична, ни для кого не имела значения. Единственный способ, которым ей удавалось обратить на себя внимание, – это быть злобной, злопамятной, жестокой. И эти ее свойства каждый слуга испытал на себе. Но мужу она никогда не демонстрировала подобные качества, ибо знала: он ее не любит и поэтому в любую минуту может поднять вопрос о разводе. С Брутом Сервилия была всегда мила. Со слугами – сурова.

Однако Брут выполнил свой супружеский долг. После двух лет замужества Сервилия наконец забеременела. Как и ее мать, она хорошо перенесла беременность. Даже роды не стали тем кошмаром, о котором ей все твердили. Она родила сына холодной мартовской ночью, роды длились семь часов. Когда младенца помыли и принесли Сервилии, она могла полюбоваться им, таким милым и хорошим.

И ничего удивительного, что Брут-младший заполонил всю жизнь матери, лишенной любви. Ни одной женщине она не позволяла его кормить, сама ухаживала за ним, поставила его кроватку в свою спальню, и со дня его появления на свет для нее существовал только он.

Почему же Сервилия подслушивала у кабинета в тот холодный ноябрьский день в том году, когда Сулла высадился в Италии? Конечно, не мужнины карьерные амбиции интересовали ее. Она слушала, потому что он был отцом ее ненаглядного сыночка, а она поклялась, что будет охранять его наследство, репутацию, будущее благополучие. Это значило, что ей следовало знать обо всем. Ничто не должно пройти мимо ее ушей, и особенно политическая деятельность мужа!

Карбон Сервилию не интересовал, хотя она признавала, что он – серьезная фигура. Но она правильно оценила его как человека, который будет думать сначала о собственных интересах, а уж потом об интересах Рима. И она не была уверена, что Брут достаточно проницателен, чтобы видеть недостатки Карбона. Присутствие Суллы в Италии очень ее тревожило, ибо у нее был склад ума настоящего политика. Сервилия умела провидеть будущие события яснее, чем большинство мужчин, которые полжизни провели в сенате. В одном она была уверена: у Карбона недостаточно сил, чтобы сплотить Рим. Государство треснет в зубах такого человека, как Сулла.

Увидела она достаточно, теперь требовалось послушать. Она опустилась на колени на твердый холодный пол и приложила ухо к решетке. Опять пошел снег – благо! Белая пелена скрывала ее от дальнего конца сада в перистиле, где помещались кухни и сновали слуги. Ее беспокоило не то, что ее могут увидеть подслушивающей. Домашние Брута никогда не посмеют сомневаться в ее праве находиться там, где она хочет, и принимать любую позу. Дело в том, что ей очень нравилось появляться перед домашними как высшее существо, а высшие существа не стоят на коленях, подслушивая под окном кабинета мужа.

Вдруг она вся напряглась и приникла ухом к решетке. Карбон и ее муж снова о чем-то заговорили!

– Среди имеющих право избираться есть хорошие кандидатуры на пост претора, – сказал Брут, – например, Каррина и Дамасипп, оба способные и популярные.

Карбон хмыкнул:

– Как и я, они позволили безбородому юнцу побить их в сражении, но в отличие от меня они, по крайней мере, были предупреждены, что Помпей так же жесток, как и его отец, и в десять раз одареннее Мясника. Если бы Помпей выдвинул свою кандидатуру на пост претора, он получил бы больше голосов, чем Каррина и Дамасипп, вместе взятые.

– Это ветераны Помпея одержали победу, – логично заметил Брут. – А не юнец.

– Может быть. Но если так, то Помпей предоставил им полную свободу действий. – Карбону явно не терпелось заглянуть в будущее, и он сменил тему. – Не преторы волнуют меня, Брут. Я беспокоюсь о консулах – из-за твоих мрачных предсказаний! Если необходимо, я сам буду баллотироваться. Но кого мне взять в коллеги? Кто в этом жалком городе способен поддержать меня, кто не постарается свалить? Весной начнется война, я больше чем уверен. Сулла болен, но моя разведка сообщает, что к следующей кампании он будет в прекрасной форме.

– Болезнь – не единственная причина, по которой он воздержался от военных действий в прошедшем году, – сказал Брут. – Ходят слухи, что этим он давал шанс Риму капитулировать без боя.

– Тогда он это сделал напрасно! – в ярости воскликнул Карбон. – Ну, хватит рассуждений! Кого я могу взять вторым консулом?

– Разве у тебя нет идей на этот счет? – спросил Брут.

– Ни одной. Мне нужен человек, способный поднимать дух людей, кто-то, кто заставит молодежь записываться в армию, а стариков – сожалеть, что их не записали. Такой человек, как Серторий. Но ты же прямо сказал, что он не согласится.

– А если Марк Марий Гратидиан?

– Он – Марий не по родству, а это нехорошо. Я хотел бы Сертория, потому что он – Марий по крови.

Молчание. Но не потому, что им нечего было сказать. Услышав, как ее муж набрал в легкие воздуха, словно решался произнести что-то важное, жена замерла под окном с намерением не пропустить ни единого слова.

– Если ты хочешь именно Мария, – медленно проговорил Брут, – тогда почему не Мария-младшего?

Опять молчание, но уже от неожиданности. Затем голос Карбона:

– Невозможно! Edepol, Брут, ему ведь совсем недавно исполнилось двадцать лет!

– Двадцать шесть, если точнее.

– Ему недостает еще четырех лет, чтобы войти в сенат!

– Нет закона, устанавливающего возрастной ценз, несмотря на lex Villia annalis. Это просто традиция. Поэтому я советую тебе добиться, чтобы Перперна немедленно ввел его в сенат.

– Да он не стоит ремня от сандалии своего отца! – в сердцах воскликнул Карбон.

– Какое это имеет значение? А? Гней Папирий, действительно! Я признаю, что в Сертории ты нашел бы идеального представителя рода Мариев: никто в Риме не командует солдатами лучше, в армии никого не уважают так, как его. Но он не согласился. Так кто же еще, кроме Мария-младшего?

– К нему, конечно, валом повалят записываться, – тихо проговорил Карбон.

– И будут драться за него, как спартанцы за Леонида.

– Ты думаешь, он справится?

– Думаю, он захочет попытаться.

– То есть он уже выражал желание быть консулом?

– Нет, Карбон, конечно нет! Хотя он и тщеславен, но не до такой степени. Однако, если ты предложишь ему этот шанс, он ухватится за него. До сих пор у него не было случая последовать по стопам своего отца. И по крайней мере в одном отношении это даст ему возможность превзойти отца. Гай Марий начал политическую карьеру в довольно зрелом возрасте. Марий-младший станет консулом, даже будучи моложе Сципиона Африканского. Не важно, как у него пойдут дела, но для него уже это – определенная слава.

– Если он хотя бы вполовину окажется равен Сципиону Африканскому, то Сулла Риму не страшен.

– Не надейся обрести Сципиона Африканского в Марии-младшем, – предупредил Брут. – Единственный способ, которым тот уберег консула Катона от поражения, – всадил ему нож в спину.

Карбон засмеялся – он был смешливым человеком.

– По крайней мере, для Цинны это была удача! Старый Марий заплатил ему целое состояние за то, чтобы не возбуждать дело об убийстве.

– Да, – согласился Брут, оставаясь серьезным, – но тот эпизод должен показать тебе, с какими трудностями ты встретишься, если Марий-младший будет у тебя вторым консулом.

– Не поворачиваться к нему спиной?

– Не отдавай ему свои лучшие войска сразу. Пусть он докажет сначала, что он может командовать солдатами.

Послышался скрип отодвигаемых кресел. Сервилия поднялась с колен и скрылась в своей рабочей комнате, где молодая девушка, которая стирала пеленки малышу, пользовалась редким случаем подержать на руках маленького Брута.

Дикая ревность вспыхнула в Сервилии. Прежде чем она успела совладать с собой, рука ее взметнулась и с таким треском хлестнула девушку по щеке, что та упала на кроватку, выронив при этом ребенка. Но малыш не долетел до пола – мать рванулась к нему и поймала. Потом, крепко прижав его к груди, Сервилия пинками вытолкала служанку из комнаты.

– Завтра же ты будешь продана! – дико заорала она на всю колоннаду, опоясывающую сад перистиля. Затем позвала: – Дит! Дит!

Управляющий, чье имя на самом деле было Эпафродит, вбежал в комнату:

– Да, госпожа?

– Эта девчонка, та, что из Галлии, которую ты привел стирать пеленки, – высеки ее и продай как никуда не годную рабыню.

Управляющий так и ахнул:

– Но, domina, она отличная служанка! Она не только хорошо стирает, она так предана ребенку!

Сервилия наградила управляющего такой же звонкой пощечиной, как и рабыню, а затем продемонстрировала свое умение пользоваться грязными ругательствами:

– Теперь слушай меня, изнеженный, разжиревший греческий fellator! Когда я приказываю тебе, ты должен подчиняться молча, без возражений. Мне наплевать, чья ты собственность, поэтому не беги жаловаться хозяину, или пожалеешь об этом! Уведи девку к себе и подожди меня. Она тебе нравится, поэтому ты не станешь пороть ее так, как надо, если я не буду присутствовать при этом.

Ладонь хозяйки отпечаталась на щеке управляющего, но пощечина не привела его в такой ужас, как слова. Эпафродит бросился вон.

Сервилия не стала звать другую служанку. Она сама завернула маленького Брута в тонкую шерстяную шаль и пошла с ним в комнаты управляющего. Девушку привязали, и плачущий Эпафродит вынужден был под гипнотическим взглядом госпожи сечь ее до тех пор, пока ее спина не превратилась в ярко-красное месиво. Куски мяса разлетались во все стороны. Непрерывные крики вырывались из комнаты на морозный воздух. Падающий снег не мог заглушить воплей. Но хозяин не появился потребовать объяснений, потому что, как догадывалась Сервилия, ушел с Карбоном к Марию-младшему.

Наконец Сервилия кивнула. Рука управляющего устало опустилась. Хозяйка подошла поближе, чтобы проверить качество работы, и была удовлетворена.

– Хорошо! У нее на спине никогда больше не вырастет новая кожа. Нет смысла выставлять ее на продажу, за нее не дадут ни сестерция. Распни ее. Там, в перистиле. Это будет уроком для вас всех. И не ломай ей ноги! Пусть она умрет медленно.

Сервилия вернулась в свою комнату. Там она развернула сына, поменяла пеленки, а затем усадила ребенка к себе на колени, придерживая вытянутыми руками, и стала любоваться им, иногда наклоняясь, чтобы нежно поцеловать и поговорить с ним тихим, воркующим голосом.

Вместе они представляли довольно приятную картину: маленький смуглый малыш на коленях у своей изящной смуглой матери. Сервилия была привлекательной женщиной с пышными формами. У нее было маленькое лицо с заостренными чертами; плотно сжатые губы и полуприкрытые припухшие веки хранили немало секретов. Но ребенка можно было назвать милым исключительно из-за младенческой невинности, потому что на самом деле он был неказистый и довольно вялый – в народе таких называют «хороший ребенок», в том смысле, что он почти никогда не плакал и не капризничал.

Так Брут и застал их, когда вернулся из дома Мария-младшего. Он равнодушно, без комментариев выслушал рассказанную историю о нерадивой служанке и наказании. Поскольку Брут не смел вмешиваться в то, как его жена ведет хозяйство (его дом раньше никогда не был в таком порядке), он не изменил приговора Сервилии, и, когда позже управляющий пришел к нему по его вызову, Брут ничего не сказал по поводу занесенной снегом фигуры, свисающей с креста в саду.

– Цезарь! Где ты, Цезарь?

Цезарь неторопливо вышел из бывшего кабинета своего отца, босиком, одетый лишь в тонкую тунику, – в одной руке перо, в другой свиток папируса. Молодой человек хмурился, потому что голос матери прервал ход его мыслей.

Аврелия, закутанная в изумительно тонкую домотканую шерстяную материю, раздраженно спросила, больше заботясь о благополучии его тела, чем о результате его мыслительного процесса:

– Почему ты так ходишь в мороз? Да еще босиком! Цезарь, твой гороскоп предрекает, что ты заболеешь ужасной болезнью как раз сейчас, в это время, и ты знаешь об этом. Почему ты искушаешь Фортуну тронуть эту нить твоей судьбы? Гороскопы составляют при рождении, чтобы можно было избежать возможного риска. Ну будь же хорошим!

Ее волнение было совершенно искренним, он понимал это. Поэтому он улыбнулся ей своей знаменитой улыбкой – в знак молчаливого извинения, которое не затрагивало его гордости.

– В чем дело? – смиренно спросил он, как только взглянул на нее и понял, что его работе придется подождать: мать была одета для выхода.

– За нами прислала твоя тетя Юлия.

– В это время? В такую погоду?

– Рада, что ты заметил, какая стоит погода. Но это не заставило тебя одеться надлежащим образом, – проговорила Аврелия.

– В моей комнате стоит жаровня, мама. Даже две.

– Тогда иди к себе и переоденься, – сказала она. – Здесь страшный холод, ветер свистит в световом колодце.

Прежде чем он повернулся, чтобы уйти, она добавила:

– И найди Луция Декумия. Нас всех зовут.

Это означало – обеих его сестер. Цезарь удивился: должно быть, очень важное семейное совещание! Он открыл было рот, чтобы уверить мать, что ему не нужен Луций Декумий, что сотня женщин будет в безопасности под его защитой, но промолчал. Все равно последнее слово будет за ней. Зачем пытаться? Аврелия всегда умела поставить на своем.

Когда Цезарь вновь появился из своих комнат, на нем были пышные одежды фламина Юпитера, хотя в такую погоду под этим одеянием скрывались еще три туники, шерстяные штаны ниже колен, на ногах – толстые чулки и широкие сапоги без ремней или шнурков. Вместо обычной мужской тоги – накидка-laena, верхнее теплое платье жреца. Это неуклюжее двухслойное одеяние было скроено по кругу с отверстием в середине для головы. Его украшали широкие полосы, попеременно ярко-красные и пурпурные. Накидка доходила ему до колен и полностью скрывала руки, что избавляло его от необходимости носить варежки в эту ледяную погоду (он все пытался найти какое-то достоинство в этом противном одеянии). На голову нахлобучен apex – плотный шлем из слоновой кости, заканчивающийся острым шипом, на который насажен толстый диск из шерстяного войлока.

Официально достигший возраста взрослого мужчины, Цезарь, как фламин Юпитера, вынужден был соблюдать разные предписания. Ему запрещалось проходить военную подготовку на Марсовом поле, притрагиваться к железу, носить одежду с узлами или застежками, прикасаться к собаке, ему приходилось носить обувь, сшитую из кожи животного, убитого случайно, и есть только ту пищу, которую позволяло его положение. Брился он бронзовой бритвой. Вместо непрактичных сандалий на деревянной подошве, положенных жрецу, он носил сапоги, сшитые по фасону, который придумал сам. По крайней мере, эту обувь не надо привязывать к лодыжке ремнями.

Даже мать его не знала, как ненавидел Цезарь свой пожизненный приговор быть жрецом Юпитера. В пятнадцать лет Цезарь был посвящен во фламины, безропотно исполнив бессмысленные ритуалы. И Аврелия облегченно вздохнула. Чего она не могла знать, так это истинной причины, почему он подчинился. Молодой Цезарь был римлянином до мозга костей, что означало: он целиком и полностью предан обычаям своей страны. Кроме того, он был очень суеверен. Ему надлежало подчиниться! Если он не подчинится, то Фортуна никогда не будет к нему милостива. Она не улыбнется ему, не станет помогать в делах, тогда удачи ему не видать. Ибо, несмотря на этот страшный пожизненный приговор, он все еще верил, что Фортуна отыщет для него лазейку, если он, Цезарь, как следует постарается служить Юпитеру Всеблагому Всесильному.

Таким образом, подчинение не означало примирения, как думала Аврелия. С каждым днем он все больше ненавидел свою должность. Особенно потому, что по закону освободиться от нее было невозможно. Старому Гаю Марию удалось сковать его навсегда. Только Фортуна может изменить его участь.

Цезарю исполнилось семнадцать лет. До восемнадцати осталось семь месяцев. Но выглядел он старше и держался как консуляр, который побывал еще и цензором. Высокий рост и стройная мускулистая фигура весьма способствовали этому. Прошло уже два с половиной года с тех пор, как умер его отец, а это означало, что Цезарь очень рано стал главой семьи, paterfamilias, и теперь он к этому относился совершенно естественно. Юношеская красота не исчезла, она стала более мужественной. Его нос – хвала всем богам! – удлинился, сделавшись настоящим, крупным римским носом. Этот носище спас Цезаря от той слащавой миловидности, которая была бы большим бременем для человека, страстно желавшего стать настоящим мужчиной, римлянином – солдатом, государственным деятелем, любимцем женщин, которого нельзя даже заподозрить в пристрастии к существам своего же пола.

Члены его семьи собрались в приемной комнате, одетые для долгой прогулки по холоду. Все, кроме его жены Цинниллы. Одиннадцатилетняя, она не считалась достаточно взрослой для участия в редких семейных собраниях. Однако она пришла – маленькая смуглянка. Когда появился Цезарь, ее темно-лиловые глазки, как всегда, устремились к нему. Он обожал ее. Цезарь подошел, поднял ее на руки, поцеловал мягкие розовые щечки, зажмурив глаза, чтобы вдохнуть благоухание ребенка, которого мать купает и умасливает благовониями.

– Тебя бросают дома? – спросил он, снова целуя ее в щеку.

– Придет день – и я буду большая, – сказала она, показывая ямочки в обворожительной улыбке.

– Конечно ты вырастешь! И тогда ты будешь главнее мамы, потому что сделаешься хозяйкой дома.

Цезарь опустил ее на пол, погладил по густым вьющимся черным волосам и подмигнул Аврелии.

– Я не буду хозяйкой этого дома, – с серьезным видом возразила Циннилла. – Я буду фламиникой и хозяйкой государственного дома.

– И правда, – не задумываясь согласился Цезарь. – И как это я забыл? ...