ЖАН-КЛОД БОЛОНЬ ИСТОРИЯ БЕЗБРАЧИЯ И ХОЛОСТЯКОВ

В оформлении обложки использована гравюра Андерсона Ханидью «Холостяк» (1846)

С разрешения автора книга публикуется с сокращениями

World copyright © Librairie Artheme Fayard 2004

© О. Смолицкая, пер. с французского, 2010

© «Новое литературное обозрение», 2010

От переводчика

Перевод книги Жан-Клода Болоня осуществлен с сокращениями. Сокращению подверглись:

1. статистические подсчеты, выкладки и таблицы (оставлены итоговые числа и, по большей части, отсылки к тем исследованиям, откуда подсчеты взяты). В связи с этим целиком изъята глава, посвященная статистике, однако в Заключении среди прочих представлены и основные выводы, сделанные в этой главе;

2. анализ терминологии, связанной с понятиями «холостяк» и «безбрачие», в тех случаях, когда на русском языке нет аналогичных терминов;

3. стихотворные цитаты при отсутствии адекватных переводов на русский язык (в отдельных случаях мы даем подстрочный перевод).

Переводы цитат осуществлены нами, если не указан другой переводчик.

Ольга Смолицкая

ВВЕДЕНИЕ

«И жили они долго и счастливо, и родилось у них много детей». Сказка, как правило, кончается свадьбой. Как много устойчивых представлений связано с этим традиционным финалом! История возникает тогда, когда что-то неблагополучно; одного лишь упоминания о благополучии достаточно, чтобы история завершилась. Благополучие связано с браком, безбрачие распространяется лишь на период поисков суженого или суженой. Что же касается счастья в браке, то оно измеряется количеством детей, особенно у принцессы (у Мальчика-с-Пальчик совсем другая история).

Детская сказка открыто и чуть наивно говорит обо всем этом, но и взрослая литература от самых своих начал повествует о том же: героями любовного романа, пьесы с запутанной интригой, оперы и т. д. и т. п. гораздо чаще бывают холостяки, чем состоящие в браке.

У безбрачия нет истории

И вместе с тем безбрачие не кажется историкам слишком привлекательным предметом для изучения.^[1] Может быть, оно интересно только в вымышленных историях? И наоборот, захватывающий сюжет редко строится вокруг семейной жизни (разве что речь идет об адюльтере), в то время как историки много и подробно пишут о браке и семье.

Согласно расхожему представлению о семейной жизни, она течет как тихая и спокойная река, без водоворотов и неожиданностей, которые необходимы для романа, а безбрачие — это своего рода гонка, скачки, бег к супружеству, и в них так много случайностей, столь любимых романистами. В известном романе Жюля Верна молодой китаец, готовясь вступить в брак с девушкой, с которой давно обручен, говорит, что хотел бы сначала испытать «горести и злоключения», неотделимые в Китае от холостой жизни.

До сих пор достаточно редко пишут о том, как в браке живется, каково это — быть супругами; гораздо чаще речь идет о том, как ими становятся. Что же касается холостой жизни, то она в наше время все чаще выглядит состоянием, расставаться с которым не торопятся. Расхожее представление о холостяке как о человеке, пребывающем в ожидании брака, имело свое оправдание в традиционном обществе. Но современная реальность иная. Холостая жизнь больше не зал ожидания для будущих супругов, но сознательный выбор. К этому образу жизни время от времени возвращаются женатые люди, вполне естественным холостяцкое существование считают разведенные — общественная группа, относительно недавно вошедшая в европейскую историю.

Рынок в последнее время особым образом отреагировал на эти социальные изменения. Отметим, например, что сократились порции в упаковках продуктов, появились сиденья для одного человека в поездах, туристические агентства стали предлагать программы, рассчитанные на одиноких. Вспомним недавнюю моду на dating, сериалы и телевизионные шоу («джентльмены-холостяки»). В 2003 году фирма Lafayette Gourmet предложила устраивать «четверги для холостяков» (market dating). Речь шла о своего рода наборе товаров, корзине, предназначенной для неженатых и незамужних людей разного возраста, которые не успевают из-за работы или учебы делать покупки вовремя. В 2002 году в Париже открылся первый салон товаров для холостяков, провозгласивший своим рекламным лозунгом «одиночество и свободу» (сеliberté).

Холостяцкое одиночество вошло в моду и стало определять рынок. У каждой эпохи та система ценностей, которая под силу современникам. Социологи давно уже стали учитывать в своих построениях мужчин и женщин, не собирающихся вступать в брак.

Джон Хейнел в 1965 году предположил, что западноевропейская модель брака имеет две тенденции развития. С одной стороны, повышается возраст вступления в первый брак (сейчас он составляет 26–27 лет для мужчин и 23–24 года для женщин), а с другой — возрастает количество женщин и мужчин, отказавшихся от брака. Эти тенденции, по его мнению, установились к концу XVIII века, но отмечены уже в XVI–XVII веках в Западной Европе (от Финляндии до Испании и от Исландии до Италии) и противопоставлены модели брака в Восточной Европе (в Греции, Венгрии, Румынии, Боснии, Болгарии, России, Сербии), а также на других континентах.^[2]

Концепция Хейнела не только не была опровергнута — она получила подтверждение и была углублена и разработана еще более детально. Однако в ходе изучения проблемы встал вопрос: по каким критериям определить безбрачие и холостячество как социальные явления.

Сложность состоит в том, что это явления относительно недавние, и к ним невозможно подходить с традиционными историко-социологическими мерками. Социальный статус закрепился за безбрачием совсем недавно, пока его можно определить только как отказ от заключения брачного союза или, по крайней мере, как отказ от сожительства с постоянным партнером.

Понятие безбрачия охватывает очень разные жизненные ситуации, порой они даже противоположны по характеру.

И девственница, давшая обет, и проститутка живут не в браке, в средневековой иконографии и та и другая изображаются «с волосами», то есть без характерного для замужней женщины покрывала. Однако кто решится провести параллель между Девой Марией и Марией Магдалиной?

Таким образом, перед моим исследованием, в частности, стоит задача отказаться от предубеждений и сложившихся представлений о безбрачии и холостяках и заново определить их место в истории и развитии общества.

Безбрачия не существует

В Гражданском кодексе 1804 года слово «брак» упоминается 278 раз и почти всегда вместе со словом «имущество». Слова «холостяк» и «безбрачие» не встречаются ни разу. Сходное соотношение можно увидеть и в Библии.^[3] В основополагающих для нашей культуры текстах не существует безбрачия, оно воспринимается лишь как фон к главенствующему понятию «брак». Греческий термин «агамия» буквально означает «отсутствие брака».

Как следствие, и понятие «холостяк» связано лишь с отрицательными образами. Холостяк — это тот, кто не хочет или не может вступить в брак. Это человек, ставящий себя вне общества, или импотент. Можно также вспомнить, какие ассоциации вызывают словосочетания «старый холостяк» (сексуальный маньяк) и «старая дева» (сморщенная высохшая груша). 450 лет назад Генрих II установил желательный срок для вступления в брак впервые: не позже 30 лет для мужчин и не позже 25 лет для женщин. Кто не успел, считается или ущербным социально (их называют робкими, неловкими, недотрогами, «засидевшимися в девках»), или распутниками (донжуаны или мессалины, а также явные или скрытые приверженцы однополой любви). Некогда общественный статус обретался только в браке. Те, кто не вступил в брак, воспринимались как «ожидающие супружества». Даже краткое пребывание в браке делало женщину человеком уважаемым или, по крайней мере, свободным. И вдова, и разведенная могли рассчитывать на определенное место в обществе. Марсель Ашар в пьесе «Жан с Луны» (1929) с юмором упоминает некую ветреную девицу, семья которой уже отчаялась выдать ее замуж. Наконец находится человек, за которого она выходит замуж, но брак очень быстро заканчивается разводом. Брат девушки, однако, с облегчением говорит ее бывшему мужу: «Спасибо тебе хотя бы за то, что ты взял ее в жены. От всей семьи! Что бы она теперь ни делала, на семью не ляжет позор — она теперь просто разведенная!» С каким бы предубеждением ни относилось общество к разведенной женщине, она все же обладала определенным социальным статусом, на который никак не могла претендовать незамужняя.

Итак, человек, находящийся вне брака, должен был обосновать свое положение какими-то особыми причинами, иначе он не мог ни избежать презрения, ни рассчитывать хотя бы на снисходительное отношение к себе. Существовала возможность войти в какую-либо социальную группу, требующую от своих членов безбрачия, например, стать священником. Обет безбрачия, который давало духовенство, долгое время считался единственно приемлемым обоснованием пожизненного безбрачия человека.

Однако существовали социальные группы, не столь явно противопоставленные обыденной жизни, внутри которых возможно было длительное существование вне брака. Таковы были юноши и девушки, до определенного возраста воспитывавшиеся в монастыре; позже появились молодые люди, проходившие начальную военную подготовку в специальных лагерях, — все они имели некий социальный статус, хотя им еще не скоро предстояло вступить в брак. Существование профессий, связанных с отказом от семейной жизни (во всяком случае, таковыми они были в определенные эпохи), способствовало формированию в сознании позитивного образа холостяка и даже отчасти оправданию распутного образа жизни. Это могут быть моряки («у них девушки в каждом порту»), солдаты («из гарнизона в гарнизон и от милашки к милашке», — поют герои фильма «Мушкетеры в монастыре»), творческие личности («они состоят в браке со своим искусством»), школьные учителя («это солдаты на службе Республики») и особенно учительницы (в обращении к ним так и видятся заглавными все буквы). Как только возможность безбрачия утверждается в обществе, появляются и наполняются особым смыслом различные временные холостяцкие сообщества: молодежные банды с окраин, спортивные клубы, компании, собравшиеся для совместных поездок на каникулы, а также разного рода секты и предприятия, пропагандирующие «дух корпоративного единства».

Кроме того, вот уже столетие, как обрели право на существование альтернативные браку союзы: сожительство с постоянным партнером, гражданский брак на основе долгосрочного соглашения. Сожительство как общественное явление, имеющее определенный правовой статус, впервые упоминается в законодательных документах 1912 года. Лица, заключившие гражданский брак на основе соглашения, появляются в документах гораздо позже — в 1999 году, но и тот и другой тип союза в настоящее время закреплены законом. И хотя с точки зрения актов гражданского состояния сожительство и брак по временному соглашению приравниваются к безбрачию, они скорее должны быть рассмотрены с точки зрения истории супружеских отношений, а не в настоящей книге.^[4]

Все эти предварительные замечания уже сами по себе дают наглядное представление о том, как сложно вычленить объект моего исследования.

Словарный подход не облегчает задачи. Почти все термины, связанные с жизнью вне брака, слишком поздние. В принципе холостяки — это люди, пребывающие на определенном жизненном этапе. Каждый женатый человек когда-то был холостым. В статистических выкладках к лицам, не состоящим в браке, часто причисляют и детей, что вносит заметную путаницу в анализ этого социального явления.

Статус холостяка сохраняется за человеком, пока он занят подготовкой к бракосочетанию (супружеская чета образуется из союза двух холостых людей),^[5] но статус этот утрачивается сразу же после заключения брака, и утрачивается навсегда. После прекращения брака человек может стать или вдовцом (вдовой), или разведенным (разведенной), но не холостяком. Однако многие проблемы у вдовых и разведенных те же, что у холостых, и в настоящее время правомочно говорить о холостячестве как об образе жизни, а не как о типе гражданского состояния. Мужей, возвращающихся к холостяцким привычкам, когда жена в отъезде, называют «холостыми мужьями». С другой стороны, существуют «женатые в безбрачии» — мужчины, давшие обет безбрачия, следуя которому они не вступают в супружеские отношения с женами.^[6] Недавно появился термин «холостяк-одиночка» (solibataire), который охватывает всех, кто живет не в семье, — вдовых, разведенных, супругов, находящихся в длительной разлуке, и собственно холостяков.

Вместе с тем бывают холостяки, которые ведут себя как мужья и отцы семейства. Вот как говорит о таком человеке героиня романа Колетт «Бродяга»: «Вам надо жениться, такая роль подошла бы вам гораздо больше. Вы и сейчас-то выглядите как женатый. Вы обряжаете свое холостячество в одежду семейной жизни. Вам нужно уютное гнездышко, вы — слабый, ревнивый, упрямый, ленивый, как избалованный муж, а в глубине души вы деспот и с самого рождения хотели бы, чтобы у вас была одна-единственная, но ваша собственная жена».^[7] Настоящего холостяка героиня несомненно назвала бы словом «бродяга».

Обычно различают временное холостячество (это относится к половозрелым юношам и девушкам, не желающим вступать в брак до определенного времени — до завершения учебы или «пока не встанут на ноги»), длительное холостячество (это относится к взрослым людям со стабильным общественным и материальным положением, которые откладывают вступление в брак) и пожизненное холостячество. К представителям последнего типа, строго говоря, человека можно отнести только после его смерти, но обычно к ним причисляют тех, кто ни разу не вступал в брак до 50 лет. К этому типу, наверное, можно отнести и Бальзака, и Аполлинера, женившихся за несколько месяцев до смерти, а всю предыдущую жизнь проживших холостяками, равно как и Чайковского, который прожил в браке всего несколько недель, а потом понял, что не создан для супружеской жизни. Он писал: «Еще несколько дней — и я бы просто сошел с ума».

Приведем таблицу, в которой сведены понятия, определяющие как социальный статус, так и образ жизни тех, кого принято называть «холостяками». Эта таблица наглядно показывает, насколько различается смысл слова в официальном словоупотреблении (колонка по вертикали) и в обиходном представлении (горизонтальная строка).

О каких же холостяках пойдет речь в книге? Для социологии вопрос ясен: она интересуется «одиночками», без различения вдовых, разведенных и собственно холостых. Но историк должен подойти к той же проблеме осторожно. Слишком жесткий отбор предмета исследования как по горизонтали, так и по вертикали может привести к нелепице. Кроме того, методологически неверно подходить с современными мерками к положению дел в прошлые эпохи.

Если мы будем опираться на статистические подсчеты, основанные на официальном положении о «гражданском состоянии», придется принимать во внимание и тех, кто еще не достиг брачного возраста, а, кроме того, как быть с детьми, умершими сразу после рождения? С другой стороны, придется включить в анализ всех сожительствующих в разного рода союзах, но не совершивших обряда бракосочетания. При этом из статистических данных будут исключены те, кто вступил в брак на смертном одре, прожив всю жизнь холостым.

Если мы будем использовать понятие «холостяк» в его современном обиходном смысле, то у нас возникнут трудности при обращении к истории безбрачия. Тогда нам придется, например, включить в предмет исследования супружеские пары, живущие врозь как на основании документов (разведенные, вдовые, те, чей брак признан недействительным), так и из-за особенностей профессии (моряки, купцы), и исключить тех, кто живет в паре без оформления брака, хотя они порой испытывают те же трудности, что и холостяки-одиночки. Пришлось бы рассмотреть также тех, кто находится на временном холостяцком положении в тюрьмах, домах для престарелых, приютах для умалишенных, интернатах.^[8] Несомненно, некоторые проблемы едины для всех, кто не живет в супружеском союзе, но это слишком расширило бы предмет нашего исследования.

Существует ряд профессий, связанных с временным или пожизненным безбрачием (солдаты, слуги, высшее духовенство). Включенные в определенное время и в определенной среде в статистическую картину, они могут ее существенным образом исказить; статистика представляет срез общества в конкретный момент, и в этот момент холостяков может оказаться гораздо больше, чем обычно.

Не менее сложно вычислить холостяков по документам. Можно определить, что человек был женат, если упоминается его супруга или законные дети, но отсутствие, например, наследников в завещании не обязательно означает, что человек прожил жизнь холостяком, — возможно, его жена умерла, не родив ребенка.

Серьезнейшей проблемой нашего исследования является то, что брак занимает доминантную позицию в общественном сознании. Холостячество подобно девственности: один день в браке — и человек уже не холостяк, даже если он прожил холостяком всю жизнь.

Бальзак женился на смертном одре, а до этого, в 30 лет, написал книгу «Физиология брака глазами холостяка». Жорж Санд вышла замуж, ушла от мужа, имела множество любовных связей, как и ее любовник Мюссе, но она официально считалась замужней женщиной, а он — холостяком.

С другой стороны, не всякий, кто не вступил в брак, может считаться холостяком. Жених, убитый в 20 лет в сражении, возможно, стал бы добропорядочным мужем и отцом. Ален Фурнье был убит в 1914 году 28 лет от роду — можно ли утверждать, что он остался бы холостяком? Марат незадолго до своей гибели подписал обещание жениться: еще месяц — и он бы перешел в разряд женатых людей.

Таким образом, классификация, основанная на критерии «гражданское состояние», весьма условна. Однако и пренебрегать положением о гражданском состоянии тоже нельзя.

Я буду, опираясь на положение о гражданском состоянии, считать холостяками тех, кто никогда не вступал в брак, но при этом, добавлю, достиг половозрелого возраста. Однако применяться это определение будет достаточно гибко. Я исключаю тех, кто хоть и не состоял в браке официально, но жил по модели супружеской жизни. Иногда я буду обращаться к примеру тех, кто женился поздно, а бо´льшую часть жизни прожил холостяком. Таковы Бальзак и Жюль Верн, посещавший до женитьбы собрания «11 холостяков». Если рассматривать холостячество как особый образ жизни, то взгляд «длительных» холостяков не менее интересен, чем взгляд «пожизненных»; более того, психологию холостяков гораздо полнее смогли описать именно те, кто оставался холостяком долго, но не до конца жизни, и изучил эту психологию как изнутри, так и наблюдая со стороны.

Литература назидательного толка обращается к вопросу о холостяках гораздо чаще, чем статистика. Те, кто пишет о падении рождаемости, клеймят за это и холостяков, и бездетные супружеские пары, и разведенных. Заметим, что образ жизни старой девы и разведенной женщины схож, однако для сексолога положение этих женщин существенно различается.

Теперь я хотел бы дать слово самим холостякам. Так как я хочу рассказать их историю и историю «несуществующего» феномена, то никто лучше их самих не поможет нам выявить и определить трудноуловимые признаки безбрачия как реально существующего явления.

N. В. Рамки моего исследования в основном остаются теми же, что и в предыдущих книгах: Западная Европа от установления христианства и до наших дней. Однако мне пришлось более подробно осветить историю безбрачия в античности — именно там коренятся истоки многих более поздних проблем безбрачия. По мере продвижения по историческим эпохам, дойдя до формирования современных государственных установлений, я счел необходимым сконцентрироваться на Франции, чтобы не слишком расширять поле исследования. Однако порой я выходил за пределы собственно французских установлений, чтобы обратиться к некоторым весьма важным явлениям в других странах (законы против холостяков в фашистской Италии и нацистской Германии и т. п.).

Глава 1 ДРЕВНИЕ КУЛЬТУРЫ

«Плодитесь и размножайтесь, и наполняйте землю, и обладайте ею» (Быт. 1:28). Таков был первый завет, данный Богом человеку, созданному по Его образу и подобию. «Плодитесь и размножайтесь, и наполняйте воды в морях, и птицы да размножаются на земле» (Быт. 1:22). Таков был завет, данный еще раньше рыбам и птицам. Сама земля была плодородна, производила животных, диких и домашних, и растения, и все они, каждый в своем роде, воспроизводили подобных себе. В начале времен все сеяло семя, дабы распространять жизнь. Почему один лишь человек должен был для того же заключать брак?

Некоторые виды животных живут в парах, а те, кто не может найти себе пару, обречены на одиночество. Однако идея супружества — и, соответственно, безбрачия — немыслима вне человеческого общества. Для большинства людей брак по определению связан с осознанием необходимости создания пары и официального ее закрепления. Холостяк принимает одиночество, желает его. Выбор между одиночеством и жизнью в паре характерен только для человека. Холостяк отличается от старого одинокого волка, таким образом, история безбрачия, так же как история брака или история целомудрия, есть история человечества.

Если рождение детей призвано сохранить вид, то есть физическое существование, то духовные сущности — душа, разум — исчезают бесследно, во всяком случае там, где это не определено религией. Потребность или желание обеспечить продолжение духовного существования привело к необходимости укрепить связь между поколениями, передавая потомкам имя, наследство, создавая культ предков. Почитание предков стало первой формой религии. Но оно же предполагало необходимость брака.

В древних культурах основой брака становится религия. Священная связь между поколениями возникает лишь после совершения брачных ритуалов, благодаря этой связи и возникает культ предков, а незаконнорожденные не имеют права на предков, как не имеют права на наследство. Таким образом, холостяк добровольно лишал себя права на продолжение собственной жизни в будущем; у него не будет потомков, никто не воздаст ему почести — те самые почести, что он воздает своему отцу. Это ужасно, это форма самоубийства после смерти и потому безбрачие вдвойне порицаемо обществом. Ритор Исей, учитель Демосфена, в IV веке до н. э. четко определяет основополагающую установку: «Каждый человек обязан позаботиться в своих собственных интересах, чтобы дом его не пришел в упадок и чтобы после смерти его остался кто-либо, кто принесет погребальные жертвы и воздаст должные посмертные почести».^[9] Тот, кто не обеспечит себе такое продолжение существования, бросает вызов божественному порядку. Добровольно остаться холостяком — нелепость или же бунт.

Таким образом, к нескончаемой цепи телесного воспроизводства добавляется духовная цепь, обеспеченная браком. Рождение сына означает, что однажды он станет жрецом того божества, в которое превратится умерший предок. «Человек рождался жрецом, умирал божеством, но для этого надо было родиться в освещенном религией браке. […] Остаться холостяком означало добровольно быть проклятым в будущей жизни».^[10] При этих условиях кто захочет ломать установленные правила? Основания для брака были слишком существенными, чтобы им можно было пренебречь.

Разумеется, существовали вынужденные холостяки. В животных сообществах есть доминирующие самцы, определяющие правила жизни для всей стаи; возможно, то же самое существовало и в первоначальных человеческих сообществах. Неполноценные, инвалиды, импотенты или недостаточно мощные сексуально, те, кто не испытывает влечения к противоположному полу… С развитием общественных установлений утончаются чувства и появляются новые ценности, серьезным препятствием к обретению пары становятся уродство, чрезмерная робость, бедность. Существовали ли утвержденные запреты на заключение брака? Считается, что Конфуций запрещал вступать в брак пяти категориям девушек: тем, кто не поддерживает порядок в доме, тем, кто не почитает старших, девушкам дурного поведения, девушкам, отмеченным дурными метками или с наследственными болезнями.^[11] В некоторых случаях безбрачие считалось законным. Христианское право считает импотенцию серьезным препятствием для заключения брака, но не запретом для супружества. Холостяки — всегда исключение. Безбрачие чаще всего диктуется интересами семьи и связано с нежеланием делить наследственное имущество. Запрет налагается законом или семьей, вынужденное безбрачие — это грустная реальность, пренебрегать существованием которой мы не можем.

Однако нас в большей степени интересует безбрачие добровольное — то, которое предполагает выбор определенного образа жизни и вызывающий или хотя бы осознанный разрыв с общественными устоями. Такое безбрачие может быть порождено самим обществом (целибат священников), а может быть результатом личного выбора, но в любом случае следствием его становится отторжение мужчины или женщины от племени. Если же не общество в целом, не отец семейства склонили человека к безбрачию, то его выбор рассматривается как вызов или даже бунт против общественных установлений, против рода и обязательств по отношению к семье, чье имущество может оказаться выморочным. Вот почему в древних культурах безбрачие порицается.^[12]

Тем более значимым оказывается решение остаться холостяком. Человек может отказаться от своего основного общественного долга, если им владеет чувство еще более сильное или долг еще более высокий. Возможно, он ищет в жизни более высокий смысл, чем простое самовоспроизводство. Будда Шакьямуни, прежде чем стать аскетом, выполнил свой долг и зачал сына, но уход от мира может освободить человека от обычных мирских обязательств. В «Махабхарате» рассказывается, как отец просит сына жениться и основать семью до того, как он уйдет от мира. Но юноша отказывается, говоря о тщетности жизни как таковой.^[13] Здесь мы видим столкновение двух систем ценностей, попытку свободно выбрать такой образ жизни, который не противоречил бы собственному жизненному идеалу. И за этим стоит новый тип мышления, порождающий способность к оценке и переоценке общепринятых ценностей. Такое мышление, религиозное или философское, может возникнуть только в обществе, достаточно развитом культурно. Таким образом, отказ от брака — это факт культуры в еще большей степени, чем сам брак.

Культурное наследие: персы

«В мирном уединении Фарнакии» в I веке до н. э. сестры понтийского царя Митридата, Роксана и Статира, жили незамужними, хотя уже достигли сорокалетнего возраста. Они жили в женских покоях царя вместе с двумя его женами — Береникой из Хиоса и Монимой из Милета. Пример милетянки особенно красноречиво свидетельствовал о превратностях супружества. Монима была наделена необычайной красотой и отказывала в любви Митридату, хотя он и осыпал ее подарками. Наконец он прислал ей царскую диадему и брачный договор по всей форме, она сдалась «и с тех пор жила несчастливо и проклинала свою красоту, из-за которой обрела вместо мужа хозяина, а вместо своего дома и хозяйства — заточение под охраной варварских солдат».

Это маленькое замечание дает представление о том, чем оказались женские покои понтийского царя для милетянки, воспитанной в относительной свободе греческих колоний Ионии. Быть может, сестры царя боялись, что если они выйдут замуж за какого-нибудь чужеземного принца, то окажутся в таком же заточении, далеко от дома.

Когда римский полководец Лукулл разбил Митридата, царь послал евнуха умертвить всех обитательниц гарема, разрешив каждой выбрать себе смерть. Монима попыталась повеситься на диадеме, но безуспешно. Она проклинала диадему: «Ты не годишься даже для этого!» Незамужние сестры выбрали яд. Роксана выпила его, осыпая брата упреками и проклятиями, а Статира, наоборот, поблагодарила его «за то, что он позаботился о достойной смерти для них и избавил от поругания и бесчестья».^[14]

Государство Митридата уже восприняло элементы эллинской культуры, обычаи Древней Персии казались ушедшими в прошлое. Однако на заре своего существования все ближневосточные культуры резко осуждали безбрачие как противоречащее семейному и религиозному долгу. На обширном пространстве Персидской империи, раскинувшейся до самого Средиземного моря, диктовала свои законы книга Саддар («Стоглав») — одно из первых практических наставлений маздеизма, включавшее предписания как религиозные, так и связанные с каждодневным бытом. Эта книга стала известна на Западе благодаря латинскому переводу Томаса Хайда (Historia religionis veterum Persarum — «История религии древних персов», 1700).

Восемнадцатое предписание Саддара касается брака: «Необходимо, чтобы мужчина в молодости позаботился о том, чтобы жениться и родить сына, а женщина должна всячески пестовать в себе желание выйти замуж». Разъяснение гласит, что «любое дело и благодеяние», совершенное детьми, считается совершенным и их родителями, точно так же, как то, что они сделали собственными руками. Слово pûr (сын) звучит почти так же, как pûl (мост). Дети, таким образом, это не только мост между поколениями, но и мост в вечную жизнь для родителей — знаменитый мост Кинвад в иной мир.

Того, у кого нет детей, называют «человеком, мост которого обрублен»: для него закрыта дорога в иной мир. Он так и останется у входа на мост Кинвад. Даже если он сам, своими руками, сотворил немало добрых дел, «они не будут ему зачтены», ибо дети — это естественная «замена» отца и матери при отправлении религиозных ритуалов. Если детей нет, ритуалы не могут быть соблюдены. После смерти перед каждым человеком у входа на мост Кинвад появляется архангел и вопрошает: «Оставил ли ты зримое продолжение себя на земле?» Если нет, то все остальные оттолкнут этого человека и пройдут через мост, «а его душа останется на месте, полная тоски и тревоги».

В столь строгом суждении есть и лазейки: осуждаются не только холостяки, но и бездетные семьи, то есть речь идет не о намерении, а о результате. Саддар говорит о том, что человек, неспособный зачать или родить ребенка, может взять приемного. Если у него нет приемных детей, то после его смерти жрецы и близкие могут назначить кого-либо в дети умершему. Тут уже речь идет об обязательстве по отношению к усопшему: если им пренебречь, то душа так и останется у моста Кинвад поджидать и горько упрекать тех, кто мог бы ей помочь, но не сделал этого. Доброе дело по отношению к умершему зачтется ангелом и поможет пройти по мосту, а те, кто не сделал этого, останутся, в свою очередь, стоять у входа на мост.^[15] Вот утешение для холостяка, вот религия, которая возлагает действительно настоящую ответственность на священнослужителей.

Культурное наследие: иудеи

Во II веке в Палестине жил Шимон бен Азай, и был он танна^[16] — известный и уважаемый ученый, толкователь священных книг, чьи изречения во множестве вошли в Талмуд. Его ученое призвание было столь велико и всепоглощающе, что он отложил на неопределенное время женитьбу на дочери своего учителя рабби Акибы.

Такое, судя по всему, случалось нередко. В Талмуде часто говорится о молодом муже, который оставляет новобрачную в ночь после свадьбы ради 12 лет учения. Сам рабби Акиба в свое время поступил точно так же и вернулся к невесте через 12 лет с 12 тысячами учеников. По возвращении он услышал разговор своей жены с ее отцом: она не сетовала на судьбу, но выказала готовность ждать еще 12 лет. Рабби ушел, даже не повидавшись с ней, и вернулся еще через 12 лет, уже с 24 тысячами учеников. Впоследствии его жена передала такую же готовность своей дочери, дочь не хотела оказаться менее стойкой, чем мать, и последовала ее примеру. «Овцы идут друг за другом, а дочь — за матерью», — говорится по этому поводу в тексте. Увы, дочь рабби Акибы напрасно ждала Шимона бен Азая: он так и не отвлекся от своих ученых занятий и не женился на ней.^[17]

Однако, как всякий добрый талмудист, бен Азай проповедовал необходимость брака и сурово осуждал безбрачие. «Кто прольет кровь человеческую, того кровь прольется рукою человека» (Быт. 9:6), сказано в Писании. Благочестивое собрание решает, какие деяния можно уподобить убийству, и бен Азай добавляет к списку «уклонение от продолжения рода», забыв, вероятно, о собственном безбрачии. Рабби Элеазар бен Азариа упрекает его: «Слова звучат истинно лишь в устах того, кто действует, бен Азай говорит хорошо, но речи его расходятся с делом». «Моя душа целиком принадлежит Торе, — возразил танна, — пусть другие позаботятся об этом мире».^[18] Перед нами безбрачие, принятое добровольно в мире, где оно все еще кажется возмутительным, но оправдывается безбрачие аргументами, уже ставшими традиционными.

Быть может дочери бен Акибы удалось бы в конце концов обрести нареченного. Но имя бен Азай встречается среди мучеников, умерщвленных при императоре Адриане в эпоху гонений на монотеистические религии. Танна умер, как и жил, холостяком.

«…Нехорошо быть человеку одному», — говорит Яхве-Элохим, сотворив Адама (Быт. 2:18). Этот завет пришел от Бога, причем одним из самых первых. Он определяет иудейское мышление. Человек проклят, если он одинок — знаменитое «горе одному» Екклесиаста (Еккл. 4:10), подхваченное всеми борцами с безбрачием. Однако это проклятие шире, оно распространяется и на тех, у кого нет ни рода, ни племени. Тому, у кого нет брата или сына, никто не поможет в работе или против врагов; того, кто один ложится в постель, никто не согреет; того, кто один и падает, никто не поднимет. У Иисуса, сына Сирахова, говорится о более материальных изъянах безбрачия: «Без замка´ имущество будет разграблено, без жены человек стенает и опускается» (Сир. 36:25). Брак — это норма. Назареи, посвятившие себя Богу, как Самсон, не отказываются от жен.

Екклесиаст (поздняя книга), перечисляя, в чем проявляется мирская суета, предостерегает человека от тоски одиночества, когда никто не поможет ему против врагов. Законодательные тексты более определенно настаивают на необходимости жениться. Так, например, законы левирата обязывают жениться на вдове умершего брата, если брат умер бездетным, «и первенец, которого она родит, останется с именем брата его умершего, чтобы имя его не изгладилось в Израиле» (Втор. 25:6). Таким образом, в Библии необходимость брака и продолжения рода диктуется необходимостью не дать исчезнуть имени умершего. Для женщин Израиля считается позором, если они не могут найти себе мужа, и пророк Исайя так грозит им: «И ухватятся семь женщин за одного мужчину в тот день, и скажут: свой хлеб будем есть и свою одежду будем носить, только пусть будем называться твоим именем. Сними с нас позор» (Ис. 4:1). В древнееврейском языке даже нет слова, обозначающего безбрачие, противное божественному порядку, как если бы не вступить в брак казалось немыслимым или, во всяком случае, невыговариваемым.^[19]

Талмуд углубляет библейское порицание безбрачия. Человек создан по образу Божию, общество представляет подобие Божие в целом, не жениться — это значит уменьшить всеобщее подобие Божие.^[20] Для рабби Элеазара не жениться — это отказаться от человеческой натуры, ибо она явлена Адамом и Евой вместе, а не одним только Адамом. Разве не сказано в Книге Бытия: «И сотворил Бог человека по образу Своему, по образу Божию сотворил его; мужчину и женщину сотворил их. И благословил их Бог» (Быт. 1:27–28)? Отсюда следует неопровержимый вывод: холостяк не может считаться человеком. Отказ от того, чтобы дать жизнь ребенку, может быть приравнен к убийству: «Жить в безбрачии так же худо, как совершить убийство».^[21]

Такая суровость понятна, если мы вспомним, что имеем дело с народом, пребывающим в рассеянии, для которого самое главное — выжить среди других народов, сохранив свою непохожесть на них. Отсюда и такие углубленные размышления по поводу сущности брака. Впрочем, абсолютной свободы в этой сфере нет ни у одного народа, все законодательные установления изобилуют запретами. В еврейском обществе, однако, безбрачие осуждается особенно яро. Даже отец семейства, оставшийся вдовцом, не может уклониться от женитьбы. «Всякий мужчина обязан жениться, чтобы иметь детей, разве что он уже имеет их», — говорит Мишна. Гемара добавляет: «Даже если у мужчины уже есть дети, ему нельзя оставаться без жены».^[22]

Оправданием для безбрачия может быть лишь серьезный физический изъян: следуя Мишне, не могут жениться мужчины, имеющие рану на яичках, или те, у кого отрезан пенис выше венчика, так как они бесплодны. По закону Моисееву им не дано будет войти в общество Господне (Втор. 23:2). Но относительно тех, у кого осталась часть венчика, «хотя бы тонкая, как волос», Гемара добавляет длинное рассуждение о том, какие обстоятельства делают или не делают мужчину бесплодным.^[23] Таким образом, обязательство иметь детей становится основным аргументом в порицании безбрачия как позора, а размышления законодателей направлены на то, чтобы свести к минимуму те случаи, когда брак невозможен.

Разумеется, между библейскими текстами, собранными в V веке до н. э., и Талмудом, появившимся в IV–V веках н. э., есть разница: происходит эволюция нравственных представлений, и она заметна в эллинизированных еврейских общинах Александрии. В больших средиземноморских метрополиях к I веку до н. э. складывается единая система нравственных ценностей, воспринятая с некоторыми изменениями разными народами, живущими бок о бок. Безбрачие более не осуждается, а плодовитость уже не воспринимается как высшая ценность.

Мы еще вернемся к этой новой системе нравственных представлений, ставшей колыбелью христианства. Сейчас же заметим, что и еврейские мыслители не стояли в стороне от общей тенденции. Почему же несколько веков спустя они вернулись к старой морали, причем сформулировали еще более строгие правила? Быть может, еврейские установления развивались бы в том же направлении, что и греческие и римские, если бы два века спустя еврейский народ не оказался в рассеянии и не встал перед необходимостью выживания и сохранения идентичности. Утверждать это, разумеется, нельзя. Но христианство, ставшее главенствующей религией, развивалось на той же почве (строгий монотеизм, единая священная книга), использовало тот же культурный багаж и смогло выработать новый, более гибкий взгляд на общество. Этот взгляд был подготовлен мыслителями предшествующей эпохи, среди которых существенное место занимают еврейские мыслители Александрии.

Греция: философия безбрачия?

Эпаминонд (ок. 418–362 до н. э.), один из самых знаменитых греческих военачальников своего времени, не нуждался ни в чем. Ни в чем, кроме жены и детей. И хотя существует некое расхожее представление о «греческой любви», его пример свидетельствует, что безбрачие все же считалось постыдным.

Эпаминонд, выходец из знатной обедневшей семьи, получил в Фивах в Беотии утонченное воспитание: он сочетал любовь к музыке, танцам и философии с военными упражнениями и при случае охотно менял меч на лиру. В 371 году его выбрали беотархом, и вместе со своим другом Пелопидом, одним из вождей народной партии Фив, он пытался — впрочем, безуспешно — добиться мира со Спартой. Тогда Эпаминонд взялся за реорганизацию армии, придумал новую тактику и разбил спартанцев при Левктрах в тот же год, когда его избрали беотархом. Так началась счастливая эпоха для Фив. Эпаминонд навязал союз с Фивами всей Центральной Греции, в 370 году завоевал весь Пелопоннес и создал новую — Мессенскую — конфедерацию.

Казалось бы, ничто не омрачало славу знаменитого воина. Но завистники плели интриги и, воспользовавшись отлучкой Эпаминонда, спровоцировали бунт народа, уставшего воевать. Эпаминонд был предан суду за то, что сохранил пост командующего сверх положенного срока, но ему быстро удалось привлечь общественное мнение на свою сторону. Тогда его главный противник, Менеклид, избрал другое, более личное поле для нападения. Он стал упрекать Эпаминонда в том, что тот ни разу не был женат. Бывшему стратегу было уже около 50 лет, и к этому возрасту он мог бы найти себе жену. Однако, по словам Плутарха, «привычка к бедности, унаследованная от предков» вызывала у Эпаминонда желание быть «легким на подъем и не отягощенным ничем»; он жил, предаваясь философским размышлениям, и отказался от брака.^[24] Итак, речь шла об обдуманном выборе, продиктованном бедностью и связанном с изучением философии. Это было благородное оправдание безбрачия, как у бен Азая или юноши из «Махабхараты».

С другой стороны, те, кто попрекал Эпаминонда безбрачием, подчас имели мало оснований гордиться собственным браком, в особенности Менеклид: повсюду ходили слухи, что жена изменяет ему. И когда Эпаминонд возразил на его обвинения: «Менеклид, достаточно упрекать меня и говорить о браке. По этому поводу, столь тебе дорогому, я готов выслушать советы любого, но не твои»,^[25] все поняли скрытый намек. Впоследствии, после нападок на Пелопида, Менеклид был изгнан из Фив.

Но и Пелопид не оставлял друга в покое и упрекал в том, что тот недостаточно заботится об отечестве, не оставляя после себя потомков. И опять аргумент был выбран неудачный, так как сын самого Пелопида пользовался дурной репутацией. «Остерегайся еще более навредить отечеству, оставляя ему таких потомков, как твой сын», — так сказал Эпаминонд другу. И затем произнес слова, вошедшие в историю: «Как можно говорить, что мой род угаснет со мной? Моя дочь — моя победа при Левктрах, ее слава переживет меня… Кто же из нас более обеспечил себе бессмертие?»^[26]

Если считать, что в представлении носителей примитивного сознания ребенок должен в первую очередь обеспечить духовную преемственность, передавая из поколения в поколение имя отца, слава может считаться заменой плодовитости. Эпаминонд не удовлетворился победой при Левктрах, он продолжал воевать в Пелопоннесе против Союза греческих городов (Спарты, Афин, Мантинеи) и умер в Мантинее, одержав победу над войсками коалиции. С его смертью роль Фив в греческой политике заметно уменьшилась. Так случилось, что именно холостяк смог обеспечить городу военно-политическую гегемонию в Греции.

На примере знаменитого военачальника можно увидеть, как изменилось сознание в античной Греции. Безбрачие вызывает порицание, но дурной брак не лучше, и занятия философией могут быть предпочтительнее для мужчины, чем жизнь в неудачном браке. Разумеется, лишь в стране, где история, литература и наука занимают важное место, память о человеке остается после смерти и без его отпрысков. Эпаминонд — отец победы при Левктрах, и она сто´ит всех детей на свете.

Как это часто бывает в древних культурах, структура человеческого общества находит свое отражение в мифологии. И в греческой мифологии мы видим ту же эволюцию в сознании. Первое поколение олимпийских богов — поколение женатых. Это эпоха великих битв с титанами, великанами, эпоха, когда могущественное племя силой навязывает свою власть более слабому. Победа Зевса и воцарение его на Олимпе — это победа прежде всего семейная. Он правит землей и воздухом вместе с женой и детьми, а его братья правят морем и преисподней. Зевс и его братья женаты: Аид — на Персефоне, Посейдон — на Амфитрии, сам Зевс — на Гере. Правда, среди сестер Зевса есть и незамужняя мать — Деметра, и девственница Гестия, но три царства — земля, море и подземный мир — поделены между тремя супружескими парами, для которых весьма важен их супружеский статус, а Гера даже выступает в роли защитницы брака, необузданно ревнуя Зевса.

Зато второе поколение олимпийских богов — поколение неженатых и незамужних: Арес, Илифия, Афина, Артемида, Аполлон, Гермес, музы… Среди них, правда, есть несколько супружеских пар — Афродита и Гефест, Геба и Геракл, Дионис и Ариадна. Но дети, родившиеся от этих браков, занимают второстепенное место в грандиозной мифологической конструкции, как если бы вся сила уже была исчерпана предыдущими поколениями. Сказания о них изобилуют любовными приключениями, изменами, тайными встречами, в то время как предыдущее поколение богов-патриархов было озабочено созданием семьи, равноценной их власти. Даже в браке боги второго поколения ведут жизнь холостяков, оставаясь вечно молодыми перед лицом богов-патриархов.

И здесь мы видим целую гамму проявлений холостой жизни. Есть среди богинь убежденные девственницы, такие как неприступная Артемида и воительница Афина. Есть неукротимый ходок, не пропускающий ни одной юбки (хитона) Аполлон, не гнушающийся даже тем, чтобы задрать хламиду юноши. Есть страстные любовники Арес (Марс) и Афродита (Венера), чьи свидания породили череду отпрысков: Эроса и Антероса, Деймоса и Фобоса, Гармонию, Приапа…

Даже самые стыдливые небезупречны. Энциклопедисты — знатоки тысячи и одной подробности античной мифологии — писали, что представление о девственности богинь весьма относительно, и они отнюдь не были подобны монахиням; «Весту часто изображали с ребенком, откуда он у нее появился? При Минерве был Эрихтоний, было интересное приключение с Вулканом, в некоторых храмах ее чтили как мать. При Диане состоял Вирбий, а то удовольствие, которое она испытывала, созерцая спящего Эндимиона, говорит само за себя: не слишком ли оно было сильным для богини-девственницы? Миртил упрекает муз в чрезмерном пристрастии к некоему Мегаллону и называет по имени детей, порожденных каждой из них».^[27] Все эти обвинения имеют силу в глазах автора-христианина, но христианское отношение к безбрачию совершенно другое; в античности не существовало культа девственности, хотя она и лежит в основе некоторых сказаний.^[28] Безбрачие богов — зеркало, в котором отражается отношение к безбрачию у людей, и в этом зеркале видны те изменения, которые происходят в общественном сознании.

Во-первых, изменяется представление о власти. После войн, которые вели между собой боги первого поколения, устанавливается незыблемый олимпийский порядок, и залогом его оказывается безбрачие богов. Зевс свергнул своего отца Кроноса, который ранее сверг своего отца Урана. В сказаниях о первых богах на передний план все время выходит тема плодовитости и, соответственно, проблема наследства. Кронос оскопил отца и проглотил детей, попытавшись тем самым уничтожить и прошлое, и будущее и остановить время, образ которого постепенно стал называться его собственным именем.^[29] Добавим, что он низверг в Тартар братьев, пожелав править единолично со своей женой Реей. Быть может, он воплотил основную проблему родоплеменного общества — проблему раздела власти и соперничества между братьями, которое неизбежно вырастает из этого раздела. Зевс, пришедший на смену отцу, безраздельно властвует на Олимпе, ибо ему не противостоит никакая иная династия. Безбрачие, таким образом, оказывается решением изначальной проблемы власти. Время внутриродовых войн проходит, между богами воцаряется согласие, и хочется верить, что оно воцаряется между людьми. На смену браку приходят любовные приключения — они нужны, чтобы продолжить род, но никак не угрожают законной власти. Безбрачие — залог статус-кво, на Зевсе и его детях заканчиваются все божественные династии.

Проблема власти возникает вместе с развитием цивилизации: было отмечено, что боги и герои, живущие в безбрачии, — это «боги ума», воплощения духовной и интеллектуальной жизни.^[30] Афина (Минерва) покровительствует ремеслам и ученым занятиям, Аполлон и девять муз — искусству, Геката — таинству и волшебству, Гермес (Меркурий) — письму, образованию, теоретическим знаниям… Грубая сила Ареса часто вынуждена отступить перед умом Афины или судом богов. Бог войны нередко изображается побежденным или признается виновным — это, несомненно, свидетельствует о том, что в упорядоченной жизни на Олимпе утверждаются новые ценности. Военная тактика усложняется, и бог войны, воплощение примитивной силы, изображается влюбленным в красоту (Афродиту) или же побежденным разумом (Афиной). Вот лучший символ новых идеалов!

Разумеется, связывать впрямую развитие общества, культуру и безбрачие было бы преувеличением.^[31] Однако именно в древнегреческую эпоху возникает мысль о том, что наряду с физиологическим воспроизводством человека, обеспеченным браком, существует и духовное, обеспечивающее возможность наследования от отца к сыну для тех, кто не родил детей. Олимпийские боги были платониками, сами того не зная.

Разное отношение к безбрачию и эволюция этого отношения особенно отчетливо видны на примере двух великих греческих городов — Афин и Спарты. И в том и в другом городе были знаменитые законодатели — Ликург в Спарте и Солон в Афинах. Но развитие закона в ахейском городе шло по пути смягчения первоначальной суровости, а лакедемоняне сохранили ее в неприкосновенности.

В Спарте брак связан в первую очередь с вопросами владения имуществом и передачи его по наследству. Брак обязателен для всех граждан, имеющих надел земли, то есть для первенцев, и не обязателен для младших братьев. Они живут со старшим, пока не представится случай жениться на наследнице имущества.^[32] То есть для части населения безбрачие было возможно, но влекло за собой зависимость от старших братьев, а независимость молодому человеку давал только брак. Здесь мы оказываемся перед лицом навязанного, а не выбранного безбрачия.

Для нации, состоящей по преимуществу из воинов, холостяк — это тот, кто не может поставлять родине защитников. Ликург (IX век до н. э.), легендарный законодатель Спарты, законы которого считаются самыми строгими из известных законов той эпохи, предлагает применять суровые меры против холостяков. Им запрещено присутствовать на празднествах — гимнопедиях, а зимой «городские власти заставляли их обходить голыми городскую площадь, распевая хулительную песню, специально сочиненную ими же самими себе в порицание. В песне должно было говориться, что они несут справедливое наказание, потому что не подчинились закону. Кроме того, их лишали тех почестей и уважения, что младшие обязаны оказывать старшим».^[33] Плутарх приводит пример того, как действовало это предписанное законом презрение. Деркиллид, заслуженный военачальник, упрекал молодого человека, что тот не встал, чтобы уступить ему место. На что молодой человек ответил: «У тебя нет сыновей, которые в будущем могли бы уступить место мне», и никто не осудил его за дерзкие слова. По словам Атенея, холостяков проводили с позором перед алтарями храмов, а женщины били их.^[34]

Итак, карательные меры: хлыст, поносные песни, публичное унижение — приводились в исполнение теми, кто наиболее страдал от эгоизма холостяков: женщинами, оставшимися без мужей, юношами, обеспокоенными будущим государства. Городские власти тоже имели право налагать взыскания. Некое публичное наказание agamiou graphê («действие против безбрачия») могло быть направлено против тех, кто, достигнув «возраста, установленного законом», все еще не был женат. Однако мы плохо представляем себе, в чем состояло это публичное наказание.^[35]

Трудно сказать, существовали ли в Афинах законы против безбрачия. Некоторые свидетельства позволяют предположить, что Солон предписывал меры, сходные с теми, что рекомендовал Ликург, но точные описания до нас не дошли.^[36] В «Пире» Платона можно найти упоминание о том, что супружество предписывалось законом, так как даже гомосексуалисты «от природы» были обязаны вступать в брак. Миф об андрогине говорит, что гомосексуалисты произошли от существа, обе половины которого были мужскими, поэтому они могут любить только мужчин. «Брак и отцовство не интересовали их — такова была их природа, но закон обязывал к браку, хотя было достаточно жить бок о бок с женой, не вступая в супружеские отношения».^[37] Получается, что гомосексуалисты у Платона изобрели фиктивный брак.

Но даже если предположить, что законы против холостяков существовали, они, похоже, не применялись. Количество холостяков в Афинах, многочисленные дела о наследовании, где нет имен прямых наследников, похвалы безбрачию, возносимые в некоторых текстах, позволяют считать, что для афинян культ личной свободы был важнее, чем страх падения деторождения. Борьба против безбрачия вряд ли могла принять в Афинах формы, сходные со спартанскими. Зато законы давали определенные привилегии отцам семейства: только они могли назначаться стратегами и произносить речи в интересах государства.^[38] Если мы правильно интерпретируем некоторые античные тексты, можно сказать, что холостяки не вовлекались в общественную жизнь, так как считалось, что они менее заинтересованы в делах государства, чем те, кто имеет семью и детей и кому соответственно есть что защищать.

Единственный, кто предлагал меры, направленные на увеличение народонаселения, был Платон, почитатель спартанских законов. Знаменитый холостяк не слишком жаловал себе подобных. В книге VI его «Законов», где подчас проявляется нетерпимость утописта, некий афинский путешественник затрагивает проблему безбрачия. Предлогом служит вымышленная беседа афинянина и уроженца Крита, задумавшего основать колонию, идеальный город, где действовали бы идеальные законы. «Жениться будут в 30–35 лет, так как род человеческий наделен известной тягой к бессмертию, и жажда бессмертия является врожденной у каждого мужчины. Эта жажда проявляется в желании прославиться и оставить потомство, которое будет носить имя отца после его смерти». Таким образом, и здесь, как в большинстве древних цивилизаций, желание иметь потомство связано с возможностью обрести бессмертие. «Благочестие не позволяет никому оскопить себя, но тот, кто добровольно лишается возможности иметь жену и детей, подобен тому, кто себя оскопляет». На того, кто не вступил в брак до 35 лет, налагается штраф, чтобы он «не мог извлечь выгоды из безбрачия». Как и в Спарте, холостяк лишается общественного уважения, однако телесное наказание (кнут) заменено денежным штрафом — житель Афин более цивилизован!^[39]

К общественным доводам благочестивый философ добавляет и религиозные: «Следует оставить в вечности после себя множество и множество потомков, кои будут служить богам, встав на наше место». Он уточняет далее, что в брак должно вступать между 26 и 35 годами, а затем налагается штраф. Штраф составляет 100 драхм для гражданина из высшего сословия, 70 — для второго сословия, 60 — для третьего и 30 — для четвертого. Эти денежное взыскание, похожее более на налог, чем на штраф, взимается ежегодно и отдается на нужды храма Геры, покровительницы брака. Если деньги не отдаются вовремя служителю храма, то сумма увеличивается, а если служитель забывает взимать штраф, он обязан заплатить его сам. Кроме того, как и в Спарте, холостяк лишается уважения младших, и они не могут быть наказаны им.^[40]

Эти суровые правила, сформулированные для вымышленного государства, несомненно, никогда не применялись. Они связаны с принципом превосходства коллективного над личным, свойственного всем утопиям коммунистического типа. «Ни вы, ни те блага, о которых вы говорите, не принадлежат лично вам: и вы, и ваше имущество принадлежит вашему роду, вашим предкам и вашим потомкам, а точнее, и вы, и ваш род, и ваше наследство — все это принадлежит Городу».^[41] Брак и деторождение — это обязательства мужчины перед Городом, будущее которого скрыто от него. Безбрачие — утверждение главенства личного над общественным, оно появляется тогда, когда система ценностей коллективного сообщества размывается, а индивидуальные убеждения становятся важнее традиционных ценностей.

Суровость, проповедуемую Платоном, несомненно, можно объяснить эволюцией самосознания в афинском обществе и страхом, что новый человек может вообще отвратиться от брака. В мире, где женщин презирают, так как они живут взаперти, в гинекее, и любая общественная жизнь для них запретна, будь то политика или участие в соревнованиях, занятия философией или армия, в этом мире и домашний очаг считается не слишком почетным местом. Литература того времени говорит о жизни мужчин, протекающей вне дома, и не так-то легко, лишь по косвенным упоминаниям, можно отличить женатых от холостяков. В «Пире» Платона Сократ забывает, что он женат на Ксантиппе.

Агора — площадь — вот истинный домашний очаг афинянина. Счастье принадлежит только мужчинам, а брак составляет тяжкую обязанность и никак не связан с естественной склонностью. Платон в «Пире» утверждает: мужчины, склонные к политике, не интересуются женщинами, их тянет к мальчикам, значит, закон должен обязывать их вступать в брак. Вот какова отправная точка размышлений философа о безбрачии.

Философия, бурно расцветшая в Афинах с V века до н. э., изменила сознание людей: опора на традицию отходит на второй план, уступив место разуму, личные ценности становятся выше коллективных. Первыми расшатывают устои брака философы, и хотя говорится о них с легкой усмешкой, пример заразителен. Еще раньше рассказывали о мудрецах из греческих колоний Ионии (Бианте, Фалесе). Стобей повествует, что Фалес на уговоры матери жениться отвечал: «Время еще не пришло», она послушалась, подождала, снова приступила к уговорам и услышала: «Время уже ушло».^[42] Что касается Бианта, то он заключил вопрос о браке в силлогизм, который впоследствии стали называть его именем: «Ты женишься на красавице или уродине: красавица станет тебя обманывать, уродина сама станет для тебя наказанием. Ни то ни другое тебе не подходит — не женись».^[43] Разумеется, тот же силлогизм можно перевернуть: «Красавица меня вознаградит красотой, уродина меня не обманет — надо жениться!» А между двумя крайностями располагаются не слишком красивые, не слишком уродливые, те, кого Фаворин назвал «подходящими для брака».

Все эти аргументы скорее забавны, чем действенны. Они подаются с улыбкой и не затрагивают суть культуры, основанной на супружестве. Но количество холостяков среди греческих философов, и не только афинских, так велико, что удивляет историков. Холостяками были Демокрит, Платон, Зенон, Эпикур, Аполлоний Тианский, Фалес и многие другие, и среди прочих Диоген, публично совершивший бракосочетание со своей правой рукой… В кругу философов V века до н. э. — так, как он представлен в «Пире» — впервые было предложено теоретическое обоснование безбрачия. На пир, состоявшийся около 420 года до н. э., о котором рассказал (или который сам придумал) Платон, были созваны Сократ и другие философы — лучшие умы своего времени, — чтобы поговорить о любви. Есть о чем поговорить холостякам!

Любовь (Эрос) в представлениях древних греков — это космическая энергия, которая порождает мир и не дает ему погибнуть. Сократ в «Пире» вписывается в эти представления, но сообщает им новый масштаб: бессмертие для человека возможно только в деторождении, а любовь побуждает рожать в Красоте (Афродита). Но существуют две Афродиты, два типа деторождения, два рода плодовитости, составляющих два взаимодополняющих способа обессмертить себя: телесный и духовный. Более того, после «Пира» духовной красоте стало отдаваться предпочтение перед телесной, соответственно, духовное воспроизводство стало цениться выше, чем телесное. Духовный брак с педагогикой, наукой, искусством и их «потомками» — поэзией, литературой, законотворчеством и т. п. — создает совершенно иные возможности для бессмертия, чем обычное телесное воспроизводство, которое уравнивает людей и животных. Тот, у кого плодотворящая душа, «несет в себе божество» и, когда приходит время, сочетается с прекрасным и порождает прекрасное.^[44]

Этот аргумент отныне станут использовать очень многие, приспосабливая его к собственной системе ценностей. Святой Павел породил множество детей, не вступив в сношения с женщиной, — этими детьми были его ученики. Абеляра оскопили, но он основал монастырь в Параклете, и монахи чтили его как отца. Ницше игрой слов формулирует по-латыни мысль, высказанную Сократом: «Aut liberi, aut libri» («Или дети, или книги»). Так было закреплено, впервые в западном мире, распределение обязанностей перед Городом: одни дают ему детей, другие обогащают достижениями своего ума, что также продлевает его существование в веках.

Не случайно первые размышления о демографии также появляются у Платона. В «Государстве», написанном несколько иначе, чем «Пир», философ высказывает серьезную озабоченность ростом населения. Чем больше становится в государстве людей, тем более оно заинтересовано в войнах с соседями (373) и тем более уязвимо его единство (423). В воображаемом диалоге с Сократом Платон, одержимый идеей законодательных мер, проповедует мальтузианство задолго до его возникновения или, скорее, евгенические теории в их самом неприглядном воплощении. Он предлагает в первую очередь соединять в браке «избранных» и сокращать количество браков между «низшими» сословиями. Кроме того, воспитывать так же следует детей из «высших» сословий, причем все это следует делать тайно, ибо слишком явная политика такого разделения может вызвать волнения в государстве (458–461).

Вот пример безбрачия, навязанного некоторой группе людей по соображениям евгеники. На городские власти возлагается обязанность следить за количеством супружеских союзов, за количеством детей, за отбором детей, пригодных для воспитания, за посещением гражданами женщин. В идеальной модели, созданной Платоном, деторождение и брак неразделимы: ребенок может родиться только после официального бракосочетания с совершением религиозной церемонии, иначе он считается незаконнорожденным. Однако половые отношения не ограничиваются браком: мужчины и женщины, чей возраст уже не позволяет рожать государству детей (женщины после 40 лет и мужчины после 55) могут сочетаться браком с кем хотят, и это не считается позорным адюльтером. Но если от такого союза родятся дети, они не имеют права получить воспитание и образование.

Конечно, здесь речь идет об утопии, о законах, которые никогда не применялись в Древней Греции. Интересно, что одна и та же эпоха дает и обоснование безбрачию, и первые мальтузианско-евгенические положения. Здесь, как и во многих других сферах жизни, Греция и, в частности, Афины намечают идеи, которым еще только предстоит развиться в более поздние эпохи.

Рим: налог на безбрачие

Любовь, вино и радости жизни — именно так обычно расшифровывают знаменитую фразу Горация Carpe diem («Лови день, пользуйся настоящим»). Квинт Гораций Флакк (65—8 до н. э.) — сын вольноотпущенника из Венузии, городка на юге Италии. Совсем маленьким мальчиком отец привез его в Рим, видимо затем, чтобы дать сыну возможность получить достойное образование. Гораций учился вместе с детьми знатных римлян, продолжал образование в знаменитых афинских школах. Шел 44 год до н. э. В Риме только что был убит Цезарь, пронзен кинжалом на глазах всего сената. Его убийца и приемный сын Брут скрылся в Греции, где молодые римляне восторженно принимали его: Цезаря не любили, так как его честолюбие ставило под угрозу республиканское правление. Гораций был среди сторонников Брута, он вошел в его войско как военный трибун (командир легиона) и испытал в полной мере все последствия поражения при Филиппах в 42 году. Он был осужден, затем амнистирован, но лишен права владеть имуществом, доставшимся по наследству. У Горация хватило денег на то, чтобы купить должность секретаря казначейства. Однако доход его был слишком мал, чтобы завести семью.

Может быть, именно этим объясняется его безбрачие?^[45] Или незавидной внешностью (Светоний описывает его как толстяка маленького роста)? Или слабым здоровьем (еще в юности он жаловался на боли в голове, глазах, желудке)? Или, может быть, «невоздержанность в любви» (ad res venerias intemperantior traditur) удерживала его от серьезных обязательств? Или его робость и утонченный вкус обернулись против него самого? Он так часто повторял, что его беспокоит мысль о неустроенности собственного будущего — возможно, именно поэтому он вступал лишь в кратковременные связи? Так или иначе, но в эпоху Августа в окружении императора холостяков было больше, чем отцов семейства. Отвлекаясь от споров, которые велись по этому поводу, заметим, что количество холостяков выросло настолько, что это не могло не беспокоить власть. Холостяк Гораций вел образ жизни, характерный для молодежи своего времени, и находил этому множество оправданий.

Он был поэт и мелкий чиновник, подогреваемый воспоминаниями о бурных политических событиях своей юности, приверженец золотой середины и светского эпикурейства; в нем отразилась эпоха, когда мало-помалу остыли политические страсти, сотрясавшие республику накануне падения, и на первый план стала выходить радость жизни. Вергилий и Варий представили молодого поэта Меценату, и внезапно, не достигнув еще и 30 лет, он оказался близок к власти. Вскоре между ним и Октавианом — будущим Августом — завязалась настоящая дружба. Однако Гораций отказался от предложенной ему должности личного секретаря Октавиана, предпочитая оставаться в кругу Мецената. В сабинском поместье, подаренном покровителем, Гораций вел жизнь спокойную и уединенную, предпочитал общаться с крестьянами, а не с горожанами, посвящая время творчеству и размышлениям… Таким будет потом Монтень в библиотеке, но при этом Гораций — холостяк.

Его назначили официальным поэтом и поручили ему во главе 54 юношей из знатных семей составить «песнь века», восхваляющую победу Августа на Востоке. Но последующие императорские заказы он не принял.

Гораций был холостяком, но не девственником. Светоний пишет, что он чрезмерно стремился к наслаждению: велел обставить спальню зеркалами, так, чтобы его сексуальные подвиги отражались повсюду, куда ему захочется бросить взгляд. Его влекли и женщины, и юноши — лишь бы были молоды; «Страсть меня больше, чем всех, принуждает / К мальчикам нежным иль девам пылать» (Эподы, XI, стт. 3–4, пер. А. Фета). Не скрывалась ли в этой любви боязнь состариться рядом с супругой? Не случайно он так часто высмеивал влюбленных старух, потерявших всякую обольстительность. Он опасается измен (Сатиры, II, 7, ст. 72), но не отказывается от сладостного удовольствия охотиться в чужих владениях. «Тебя влечет жена другого», — упрекает его раб и описывает, как переодетого хозяина тайком проводила к женщине служанка-сообщница и как он прятался в сундуке, боясь быть застигнутым мужем своей любовницы.

Он был эпикурейцем и стремился насладиться сиюминутными радостями жизни — Carpe diem, но более всего он страшился того, что могло бы нарушить размеренный ход его жизни в уединении. «Хочешь смеяться — взгляни на меня: Эпикурова стада / Я поросенок; блестит моя шкура, холеная жиром» (Послания, I, 4, стт. 15–16, пер. Н. Гинцбурга). Конечно, это шутка: эпикуреец Гораций больше всего стремится освободиться от будущего, от надежды на будущее, что воодушевляет мужчин, от страха за завтрашний день. Однако с возрастом он все более погружается в нравственные размышления.

Он с яростью обличал охотников за наследством, обхаживающих стареющих холостяков или отцов больных детей (Сатиры, II, 5), но сам так и не узнал ловушек одинокой старости. В 55 лет на него обрушилась болезнь, он умер скоропостижно, не составив завещания, и только успел произнести одно слово, сделав своим наследником Августа.

О взглядах Горация мы можем судить в первую очередь по его стихам. Условность лирической поэзии, строгость нравов республиканской морали искажают их, но все же дают представление о том, какова была жизнь римского холостяка на закате республики.

Великий историк «античного города-полиса» Фюстель де Куланж рассматривал первоначальную враждебность римлян по отношению к безбрачию в русле существования фамильного культа. У каждой семьи были свои божества, и служение им возможно было только внутри gens — рода. В каждой семье были свои обряды, свои строгие правила, как поддерживать священный огонь, приносить жертвы манам, исполнять священные песнопения и справлять похоронную трапезу, и лишь pater familias — отец семейства мог следить за неукоснительным исполнением этих обрядов. Безбрачие в этих условиях рассматривалось как нечестие, ибо оно ставило под удар благополучие семейных манов. «Мужчина принадлежал не себе, а своей семье», не было необходимости даже закреплять такое положение вещей законодательно, так как «сами верования достаточно долго препятствовали безбрачию».^[46]

Однако возможно, что даже на ранней стадии существования римского общества были и законы против безбрачия. Дионисий Галикарнасский упоминает один из них, когда рассказывает о гибели семейства Фабиев, убитых при осаде Кремеры в 475 году до н. э. По свидетельству некоторых его предшественников, 306 воинов, принадлежащих к одному роду, оставили после себя всего одного ребенка. Дионисий возражает, что все, кто погиб при Кремере, должны были иметь жену и хотя бы одного ребенка, так как по старинному закону каждый мужчина, достигший определенного возраста, обязан был жениться и воспитывать детей, родившихся в браке. Невозможно, чтобы Фабии уклонились от этого закона, так как тогда слава и имя рода пришли бы в забвение, ибо никто не приносил бы жертвы предкам.^[47]

В одной речи Августа также упоминаются законы против безбрачия, существовавшие от начала республики, равно как и «декреты, принятые сенатом и народом» впоследствии.^[48]

Мы недостаточно знаем о древних законах против безбрачия, но точно известно, что к 443 году контроль за семейными отношениями перешел к цензорам — чиновникам, обязанностью которых было вносить в специальные списки сведения об имуществе граждан. Эта обязанность давала им право надзирать и за нравственностью граждан, что объясняет последующее изменение смысла слова «цензор». Цензор исполнял свои обязанности в течение 18 месяцев переписи, и граждане должны были под присягой правдиво отвечать на его вопросы, после чего каждый гражданин вносился в списки того или иного класса общества.

И вот цензоры становятся завзятыми свахами. В 403 году до н. э. Камилл и Постумий,^[49] пока длятся их полномочия, требуют, чтобы все, кто «до старости остался холостым», платили штраф в казну. Если граждане противились наложению такого штрафа, недостаточно обоснованного юридически, он накладывался в двойном размере, причем с наставлением: «Природа позволила вам родиться, значит, и вы должны дать жизнь кому-либо; родители воспитали вас и наложили обязанность воспитать для них внуков, и вы должны выполнить ее, если дорожите своей честью. У вас было достаточно времени, чтобы исполнить свой долг, — вся жизнь. А вы растратили ее попусту, не став никому ни мужем, ни отцом. Так заплатите же своими руками деньги в пользу многолюдных семей». Вот такая трогательная речь!

Желая установить социальное положение гражданина, цензор задавал ему вопрос, который звучал серьезно и торжественно и не мог быть воспринят легкомысленно: «Отвечай по велению души и сердца, имеешь ли ты жену?» Один шутник ответил: «Имею, но не по велению сердца». Цензор наложил на него наказание: вписал в разряд «эрариев», то есть лиц, которые не облагались налогами по цензу, а платили подушную подать, размер которой определялся произволом цензоров.^[50]

Закон, о котором мало что известно, штраф, однократно налагаемый цензором, — все эти меры оказывались не слишком эффективными. В строгих нравах эпохи брак воспринимался как обязанность, а не как удовольствие. Любовь не возбранялась, но если она препятствовала воспроизводству — истинной цели брака, — она должна была отойти на второй план. В качестве примера — история Спурия Карвилия Руги, послужившая основой для установлений о разводе. В 231 году до н. э. Руга отверг жену — женщину достойную и любимую им. Причина была одна — ее бесплодие. Раз некогда он принес перед цензорами клятву, что женился, дабы иметь детей, то теперь «уважение перед клятвой должно было оттеснить любовную склонность».^[51]

Можно ли удивляться, что римляне порой стремились уклониться от долга без удовольствия! Цензоры, боровшиеся с холостяками, первыми признали это. Вот что говорил Метелл (131–130 до н. э.), чей язвительный юмор не раз, должно быть, смущал матрон: «Если бы мы могли жить без жен, Квирит, мы бы обошлись без их докучливого общества. Но раз природа распорядилась так, что поколение за поколением мужчина не может ни жить с ними без неприятностей, ни совсем обойтись без них, будем видеть в браке спасение и продление рода в будущем, а не бесконечное наслаждение».^[52] Лучше не скажешь!

Персонажи Плавта — такие же убежденные женоненавистники. Пьеса «Хвастливый воин» сложена по греческому образцу и действие ее разворачивается в Эфесе, но характеры персонажей — римские. Периплектомен, «старик» 54 лет, так излагает во всеуслышание свои принципы свободной холостой жизни: «Дом свободен, я свободен и хочу свободно жить… нет охоты в дом пустить свой бабищу сварливую» («Хвастливый воин», пер. А. Артюшкова). Однако от женитьбы его удерживает не отвращение к браку, а невозможность найти добродетельную женщину: «Хорошо жену ввести бы добрую, коль где-нибудь отыскать ее возможно». Женские капризы и «многочисленные траты женские» отвращают его от брака. Он думает о рождении детей, однако это не столь важно, так как у него достаточно много других родственников. Наоборот, воображение рисует ему в будущем охотников за наследством, суетящихся вокруг него: «приглашают на пирушку, завтракать, обедать к ним». На пирах он «обходительной Венеры истинный воспитанник», но при этом говорит: «На пиру не стану трогать я чужой любовницы». Этот образ жизни персонажа, та роль, которую он играет в интриге пьесы, помогая соединиться влюбленным, создают ему репутацию «полустарца» — молодого душой, старого телом.^[53] Во времена Плавта такой персонаж вызывал мягкое неодобрение, позже заслужит порицание.

Постепенное смягчение нравственных устоев к концу республики и при империи еще более отвращает римлян от брака. В ряду высказываний против женщин особое место занимает шестая сатира Ювенала, порицающая ненасытность женщин в удовольствиях и роскоши. Сатира обращена и к браку, который, по Ювеналу, состоит из непрестанных ссор, разорительных расходов и измен: «Зачем же ты готовишь брачные клятвы и заключаешь брачный контракт?» Зачем совать голову в ярмо, подставленное женщиной, если вокруг есть окна и в них можно выпрыгнуть?

С другой стороны, возможность взять приемных детей, не будучи женатым, и завещать им свое состояние снимают самый сильный аргумент против безбрачия. Семейный культ может не прерываться, имущество не впадет в запустение. Но вокруг холостяка роем вьются льстецы, рассчитывающие получить наследство и готовые на все ради богатства. Ювенал (сатира XII) оказывает дружескую помощь некоему отцу семейства и сам удивляется своему поступку: «Кто пожертвует хотя бы камешек отцу семейства? Помогать ему — бессмысленно тратить деньги, ведь от него не получишь наследства». Но к богатым и бездетным Галлите и Пацию при малейшем недомогании сбегаются друзья, предлагающие в жертву сотни быков. Предложили бы и слонов, если бы они были в Риме, не говоря уж о рабах. Сходную ситуацию находим в «Сатириконе» Петрония (гл. CXVI), где Рим описан под вымышленным названием Кротон. Отцов семейства никуда не приглашают, в то время как богатые холостяки — желанные гости на всех пиршествах. Их сажают за свой стол в надежде быть вписанным в завещание.

Литературная условность? Совсем нет. Тацит ярко описывает процесс, возбужденный против Помпея Сильвануса, проконсула в Африке, обвиняемого в растрате. Обвинителям понадобилось много времени, чтобы найти свидетелей. Их искали слишком долго — обвиняемый был оправдан очень быстро, причем сам произнес речь в свою защиту. Объяснение содеянному укладывалось в три слова: он был «богат, стар, бездетен».^[54] ...