Это короткий фрагмент для ознакомления с книгой.
Эванжелин О'Нет ЗОВИ МЕНЯ АМАРИЛЛИС
Часть 1 МОНАСТЫРЬ СВЯТОЙ ТЕРЕЗЫ
Одна в комнате
— …Теперь у вас будет время подумать о своих прегрешениях! Тяжелая дверь захлопнулась, унося ненавистный голос сестры Луизы. Мими свернулась в клубок на жесткой кровати и стиснула кулачки. За окном по пронзительно синему небу чертили свои спирали ласточки. «Вот назло не буду закрывать окно, простужусь и умру!» — подумала она. Под руку попался толстый молитвенник, и она с наслаждением запустила им в стену. Молитвенник шлепнулся, переплет отдельно. Ну и пусть. Все равно пропадать… В каменном монастырском дворе раздались писклявые голоса девчонок — занятия кончились. Ну и пусть едят свою кашу. Воображалы противные. Все равно никто не хочет с Мими дружить. Потому что она смуглая, и волосы у нее красиво сбегают черными кудрями на плечи, и достаточно простой белой розы, чтоб украсить их. А оказывается, это плохо — курчавые волосы. Оказывается, она не такая, как все. Мими передернула плечами. Просто им завидно, что у нее папа капитан, и богатые яркие платья, и дома в саду живет покладистый пони, и качели, и много кукол, и веера из перьев. И попугай… Мими вспомнила попугая Рокфора и загрустила. «Рокфоррр, Рррокфоррр», — милый скрипучий голос. Кот Дженкинс только дрожит усами и подбородком и думает свою кошачью думу, а трогать попугая боится. Вечером в саду цветы пахнут особенно сильно, поют цикады, брат с товарищами играет в теннис на лужайке. Ах, как же это все далеко. А тут только кипарисы, мрачный плющ и еще эти бульденежи. Зачем ее только отдали в этот монастырь! Тут начались все ее беды: правописание не давалось, имена апостолов из Священного Писания путались в голове, книксен выходил испуганный и неловкий. И за первым же обедом она от смущения опрокинула соус. Что тут смешного? Горячий. В общем, все плохо. А теперь ее и вовсе со света сживут — после того, что она наговорила сестре Луизе. Высказала все, что думает о монастыре святой Терезы, о задаваках и о том, что сестра Летиция таскает со стола бисквиты в келью. Вот и сидит теперь взаперти и не знает, плохо это или хорошо. Может, исключат и домой отправят? Одно определенно плохо: прогулка накрылась. А ей так важно было пойти именно сегодня! Не потому, конечно, что ей сильно нравилось чинно ходить в паре с толстой Зузу. Но с некоторых пор на их обычном маршруте по набережной и бульвару стал все время попадаться один и тот же молодой человек, стройный и элегантный, с тонкими черными усиками. И он все время смотрел на Мими. Не подавал никаких знаков внимания, просто смотрел. И ей как-то жарко делалось внутри, словно там соус горячий разливался… А вчера на прогулке она украдкой сорвала розу и воткнула ее в волосы. Дома она всегда так делала. И он опять сидел на бульваре, а завидев их чопорную процессию, встал, как будто просто так. И тут сестра Луиза заметила розу у нее в волосах! Она зашипела как змея и велела немедленно снять это «вульгарное и неподобающее воспитаннице» украшение. Пришлось Мими бросить розу. Но пройдя несколько метров, она подняла глаза… и увидела его! Он обогнал процессию и опять попался навстречу, а в петлице у него была ее белая роза! И он приложил к розе руку, прижал ее к сердцу. Мими почувствовала, что ее щеки просто огнем пылают. Хорошо, что она от природы смуглая и румяная. Как важно было увидеть его сегодня! А теперь все пропало. Учить грамматику не хотелось, катехизис тем более. «Почему сие важно в-третьих». Кому это надо? Мими нравилось дома читать протестантскую Библию, там было много очень даже завлекательных историй. Про любовь. Вообще-то она романы больше любила читать, в мамином шкафу каких только не было! Но тут даже Библию девочкам не дают. И романов, конечно, тоже. Одни правила. В свободное время девчонки шепчутся о разных глупостях — и жутко, и противно… но интересно. Да только ее не очень-то берут в компанию. Задерут носы, зады оттопырят и изображают кого-то, наверное, своих матушек копируют. У Мими была совсем не такая мама… Веселая, добрая. И любила все яркое, веселое. Мама тоже была смуглая и черноволосая, но отцу это не мешало. А теперь ее нет, отец всегда в плавании, вот Мими и заколотили в эти каменные стены, «чтоб выросла настоящей дамой и набралась приличных манер». Как же! Она вздохнула. От мыслей про маму сделалось совсем грустно. Она прислушалась — в коридоре было тихо — и полезла в свой сундучок. На самом дне, под бисерной коробочкой с ненужными тут бусами и кольцами, хранилось заветное саше для носовых платков. Только вместо платков там были настоящие старинные бумаги — толстая пачка пожелтелых писем и растрепанная тетрадка. Давным-давно, года три назад, она нашла их на чердаке в куче старых кринолинов и облезлых страусовых перьев. Мими осторожно вытащила одно, и, прерывисто вздохнув, принялась читать…Письмо от 3 июня 1808
Дорогая Кларинда! Пишу тебе, находясь в смятении чувств, мне хочется поделиться с тобой, моей единственной подругой, самым необычайным событием в моей жизни. Расскажу все по порядку, как оно было и как свершилось то, что должно было свершиться по воле Провидения. В прошлом месяце мы с тетушкой Камиллой отправились в Монпелье запастись тканями и кружевом для надобностей наших летних туалетов. В магазинах и модных лавках задержались мы несколько дольше, чем следовало, и потому решили сократить дорогу домой, дабы успеть засветло, и для сего поехали через рощу. И вот на узкой лесной тропе, где с трудом могла проехать наша карета, неожиданно грянул выстрел охотника! Лошади понесли, и старый Матье, наш кучер, не мог с ними справиться. Мы не на шутку перепугались и обмерли, ведь на узкой лесной дороге мы то и дело могли разбиться насмерть о дерево, но тут навстречу вихрем вырвался отважный всадник, который и остановил нашу карету. Это оказался молодой американец Раймон Пикар, владелец плантаций в Новом Орлеане, который приехал во Францию постигать экономические науки. Перепуганная тетя Камилла в благодарность за спасение сочла нужным пригласить его в наш замок. И он приехал, дорогая Кларинда. Моя почтенная матушка также была ему весьма благодарна за спасение дочери и встретила его приветливо, как и подобает, хотя он человек совсем не нашего круга, даже не дворянин. Тем не менее Раймон оказался весьма воспитанным и образованным молодым кавалером, и его светское обращение могло выдержать всякую критику. Я заметила, что на протяжении трапезы он часто смотрел на меня, да и он мне очень понравился. Мне захотелось, чтобы новый знакомый бывал у нас, но когда к нам изволил спуститься батюшка, он так сухо и высокомерно поблагодарил господина Пикара, что я поняла — этому не бывать. Даже хуже: батюшка предложил вознаградить его за благородный поступок! Раймон вспыхнул, но, увидев мой умоляющий взгляд, сдержался, вежливо отказался от награды и откланялся. Мне было очень стыдно за батюшку, поэтому я догнала Раймона в саду и сказала, что мы с матушкой просим завтра у нас отужинать, так как знала, что батюшка завтра уезжает в Авиньон, а матушка слаба к моим уговорам и слезам. Он хотел было отказаться, но… в общем, он согласился. Я спросила позже матушку, почему батюшка был так неучтив к нашему гостю и спасителю. Оказалось, что матушка сама не понимает, почему батюшке отказали присущие мужчинам нашего рода такт и галантность, но думает, что виной всему плохие новости с театра военных действий — батюшка в тот день изволил сильно ругать маршала Мюрата за его нерешительность и непозволительную мягкость к мадридским инсургентам. Так вот и получилось, что мы познакомились. На другой день он приехал к ужину, а после ужина на террасе в саду матушка задремала в кресле, и мы вышли в сад. Там в беседке мы разговорились и ощутили друг к другу ту взаимную горячность, которая вызывается только посредством стрел Купидона. Наши руки встретились, о, Кларинда! Какой огонь возжегся в моей груди! Мы долго молчали, не в силах выговорить ни слова, затем я испугалась, что матушка проснется, и поспешила прочь. Всю ночь после этого я вспоминала пожатие его руки, и грудь моя горела, как в огне. Милая Кларинда, я ни о чем не могу думать, кроме одного: увижусь ли с ним еще? Пиши, дорогая, я так нуждаюсь в участии и дружеском совете.Твоя Амари.Замок Сен-Клер, 3 июня 1808
Воспоминания о доме
В коридоре послышался шум и тут же — голос сестры Луизы: — Tише, тише! Расходитесь по дортуарам, девушки, приводите себя в порядок. Через 15 минут жду вас в трапезной. — И тут же — холоднее: — Зузу! Не задерживайтесь, проходите прямо к себе! Мими наказана и сегодня будет без обеда! Мими вздрогнула. Теперь быстро: письмо — в тетрадь, тетрадь — в сундучок, захлопнуть крышку, поднять молитвенник, сесть на жесткий стул с прямой спинкой у маленького письменного стола и замереть. Только сердце сильно бьется. Однако никто не вошел. Размеренный, как звук метронома, голос сестры Луизы затих в другом конце коридора. Недавнее раздражение сменилось обидой: она никому не нужна, никому, даже злой сестре Луизе! Мими подняла лицо, чтобы не пролились выступившие слезы, потом встала и подошла к раскрытому узкому окну. Из окна были видны быстрые ласточки, которые летали вместе с уже подросшими птенцами, готовя их к дальнему перелету на юг, аккуратные, мощеные камнем дорожки между лужайками, обрамленными невысокими кустами бульденежа. Мими гораздо больше привлекали свободные ласточки: уж они-то ни за что добровольно не выбрали бы скучную монотонную жизнь в монастыре. А бульденежи ей и цветущие не нравились, у них совсем не было аромата. Солнце уже миновало зенит. Мими немного оживилась: скоро его лучи зажгут зеленым светом листья плюща, наползающие на оконную раму, протянутся через комнату и упадут на маленькую подушку, которую, несмотря на поджатые губы сестры Луизы, разрешила оставить мать Эмилия, когда Мими привезли в монастырь. От солнечных лучей засверкает яркими красками вышитая шелком и золотыми нитками жар-птица и посмотрит на Мими веселым бисерным глазом. Эту подушку вышивала мама, а когда закончила, почему-то грустно сказала в ответ на восторженно-почтительное аханье мадмуазель Клементины: «Красивая, но никуда не улетит из своей золотой клетки». Мими очень любит эту подушечку и, прибегая с занятий привести себя в порядок перед обедом, и потом, после обеда, она переглядывается с жар-птицей, сияющей в солнечном свете… Сейчас она подошла к кровати, прилегла, прижалась к маминой жар-птице щекой и вспомнила день, после которого жизнь в доме стала меняться, а потом все кончилось ее приездом сюда. Тот день начинался очень хорошо. На улице было прохладно и пасмурно, и было решено, что не стоит выходить на прогулку, можно играть не в детской, а в большой гостиной. Они собрались все вместе: мадмуазель Клементина, малыш Анри, Мими, попугай Рокфор в своей клетке и кот Дженкинс. Пришла мама и тоже захотела поиграть в волан, только осторожно, чтобы не сбить с каминной полки фарфоровые безделушки. Все и старались играть осторожно, и от этого еще больше развеселились: Анри старался перехватить волан, Дженкинс, у которого глаза стали совсем черными от азарта, носился за ним следом, Рокфор что-то гортанно кричал на непонятном языке, смеялся то женским, то мужским смехом и хлопал крыльями на своей жердочке, и даже мадмуазель тоже стала смеяться. Расшумевшись, они не сразу заметили, как в гостиную вошел отец и остановился на пороге. В руке он держал нераспечатанное письмо, все в ярких почтовых марках. Мими уже видела такие конверты в комнате у мамы и даже рассматривала марки, на которых были нарисованы диковинные птицы или цветы, но ей не разрешалось их выносить из комнаты. Конверты оставались лежать маленькой стопкой на мамином письменном столике красного дерева, стоявшем в простенке между окнами под ее большим портретом, написанным знаменитым художником. Отец внимательно, даже пристально, смотрел на маму и не двигался. Первым его заметил, как ни странно, Рокфор. Он выкрикнул почему-то густым баритоном: «Бон суар, мадам!», хотя было утро, засмущался и засунул голову под крыло. Потом мадмуазель Клементина, подхватив Анри и коротко призывно глянув на Мими, быстрыми шагами вышла из комнаты. Отец машинально посторонился, давая ей дорогу и не сводя с мамы взгляда. Кот Дженкинс успел завладеть воланом и перышки торчали из его пасти в разные стороны, как дополнительные пышные усы, но в глазах у него постепенно остывал азарт. Мими осталась стоять, и тогда отец, наконец, заметив ее, сказал отстраненно: «Пожалуйста, оставь нас, ступай к мадмуазель». Она вышла из комнаты и, когда закрывала за собой дверь, оглянулась. Лицо мамы стало серьезным, с него сошла веселая улыбка, но она стала как будто выше, а глаза цвета крепкого свежезаваренного чая стали ярче, может быть, из-за того, что в это время из-за туч вышло солнце и заглянуло в окно, у которого стояла мама. Мамина рука привычно потянулась поправить непослушную прядь вьющихся волос, которая всегда выбивалась из высокой прически. Мими замешкалась, отец нетерпеливо обернулся к ней, тогда она поспешила закрыть дверь и уйти через светлую галерею в детскую. Мими устала вспоминать. Солнце наконец коснулось теплым лучом ее лица, осветило глаза цвета чая. Мими сомкнула веки, и ее окутал розовый туман. В этом тумане ей почудился цветок розы, сначала на каменных плитах набережной, потом в петлице у незнакомца с внимательным и ласковым взглядом. Цветок исчезал в розовой дымке, удалялся, смотрели ласковые глаза… Мими задремала, улыбаясь.Мать Эмилия
В это время на втором этаже основного монастырского здания, в своем кабинете, где стоял большой письменный стол, затянутый зеленым сукном, кресло, которое могло поворачиваться, книжные шкафы со стеклянными дверцами, тяжелые стулья вдоль стен и статуя Святой Терезы, стояла в задумчивости настоятельница монастыря мать Эмилия. Ей было, пожалуй, не больше 45 лет. Стройная, с еще свежим лицом в обрамлении белоснежной накрахмаленной монашеской косынки и ясными серо-зелеными глазами, всегда сдержанно-приветливая, ровная в обращении с сестрами и воспитанницами, так же, как и с попечителями монастыря, мать Эмилия пользовалась вполне заслуженным уважением. Она была хорошо образована, знала несколько языков, была сторонницей преподавания в школе не только основ теологии, но и гуманитарных предметов, музыки и даже начальных медицинских знаний. Выпускницы ее школы нередко принимали участие в работе христианских миссий в неудержимо возникающих новых колониях и всегда заслуживали самых теплых отзывов из-за преданности делу, трудолюбия и умения заботливо ухаживать за тяжелыми больными. Все шло хорошо, но с некоторых пор мать Эмилия испытывала некоторое беспокойство. Оно было связано с появлением новой воспитанницы, дочери известного военного моряка. Год назад капитан по поручению Правительства и Географического общества отправился в длительное, возможно, даже кругосветное плавание и, учитывая известную репутацию монастыря Святой Терезы, просил взять дочь на полный пансион, обеспеченный его устойчивым состоянием. Он предупредил мать Эмилию, что у дочери пылкая и сложная натура и просил некоторого снисхождения, по крайней мере, в первое время, пока девочка не привыкнет к новой жизни. Капитан также писал, что не сомневается в высоком уровне воспитания и образования в этой школе, так необходимом в настоящее время молодым девушкам из хороших семей, и счел это объяснение достаточным. Мими поразила мать Эмилию необычной красотой, уже заметной в 14-летней девочке, непослушными темными волосами, настороженным взглядом. Девочка ни за что не хотела расстаться со своим домашними вещами, крепко прижимая их к себе и напоминая котенка, с испуга отчаянно вздыбившего шерстку. Вещей было немного: шкатулка с незатейливыми украшениями, саше с тонкими носовыми платками, маленькая, расшитая яркими шелковыми нитками, подушка. Все это было взято с собой, несмотря на недовольство воспитательницы, сестры Луизы, и сложено в личный сундучок. Мать Эмилия заслужила быстрый благодарный взгляд Мими и ответила ей ласковой улыбкой. Даже домашнее яркое платьице в нарушение всех правил разрешили оставить в шкафу, но ходить надо было в строгой коричневой форменной одежде с белым воротником. И правильно сделали, что разрешили: платье уже через полгода стало мало, подушка никому не мешала, а украшения все равно нельзя было носить. Сестра Луиза даже позволила себе съязвить: «Ваш сундучок, мадмуазель Мими, похож на ящик Пандоры, лучше не открывайте его». Мать Эмилию беспокоило другое: Мими была так вспыльчива, так резка, что не смогла сойтись с другими воспитанницами. Даже с сестрами, особенно с педантичной сестрой Луизой, возникали непрерывные стычки. Девочка была очень способной, но занималась в основном тем, что ей нравилось, прежде всего, языками. Она подружилась только с толстой покладистой Зузу, которая смотрела на Мими с обожанием и готова была выполнить любую ее просьбу. Настоятельница просила монахинь быть снисходительнее к Мими, но всему есть предел. А сегодня пройти мимо жалобы сестры Луизы было невозможно: Мими сорвала на прогулке розу, вызывающе украсила ею прическу, из которой вечно выбивались кудрявые пряди, и вдобавок (рассказывая об этом, сестра Луиза перешла на зловещий шепот) кокетничала с каким-то весьма настойчивым незнакомцем, уже третий раз (!) поджидавшим воспитанниц на набережной. Вздохнув, мать Эмилия взяла со стола серебряный колокольчик, и на его мелодичный звон в кабинет тихо вошла Мадлен, очень исполнительная и аккуратная послушница, которую можно было попросить позвать Мими, не беспокоя воспитательниц, чтобы еще раз не выслушивать потока жалоб. Мадлен уже ушла, а мать Эмилия все еще стояла у окна; из него была видна зеленая лужайка, которую убирали молодые послушницы. Стройные, в серых скромных платьях, в белых накрахмаленных косынках, обрамлявших розовые лица, они неожиданно напомнили ей маргаритки на лугу около родительского дома. Как давно это было — просторный белый дом, луг, маргаритки… Мать Эмилия неуверенно подошла к книжному шкафу, открыла его и взяла в руки небольшую книгу в изящном переплете. Книга легко раскрылась посередине, она была заложена сухим цветком с поблекшими лепестками, сохранившими, однако, тонкий аромат розы. Рука матери Эмилии вздрогнула. О нет! Не сейчас! Она быстро поставила книгу на место, прикрыла стеклянную створку шкафа, смущенно посмотрела на свое отражение в стекле и повернулась к статуе Святой Терезы, как бы прося у нее прощения и ожидая поддержки. Еще раз вздохнув, мать Эмилия села за письменный стол и придвинула к себе молитвенник. В это время в дверь постучали, и появилась Мими. Она остановилась на пороге, не решаясь пройти дальше без приглашения. На фоне коридорного окна в дверном проеме четко выделялась стройная фигурка и излишне пышная прическа. — Без розы, — усмехнулась про себя мать Эмилия и сдержанно сказала: — Входите, воспитанница Нартен, я жду вас.Разговор с настоятельницей
Мими послушно вошла в кабинет и присела на краешек стула. Спина вертикально, подбородок горизонтально, колени вместе, руки на коленях — так, как положено сидеть девушке из приличного круга. Настоятельница придирчиво осмотрела воспитанницу и глубоко внутри себя улыбнулась: эти волосы очень выиграли бы, если в них вплести розочку. Матовое розовое в блестящем черном — очень симпатично. Но заговорила она о другом: — Мими, дочь моя, получала ли ты в последнее время письма от отца? — Нет, мать Эмилия, уже несколько месяцев, как ни одного письма. Последнее было в марте с… из… с одного острова в Тихом океане. Но такое и раньше бывало, когда папин корабль не заходит в гавань, то долгое время может не быть писем. Что-нибудь случилось с папой? — Нет-нет, что ты, успокойся. Ничего не случилось. Я просто так спросила. Все в порядке. Я уверена, что все в порядке. — Мать Эмилия помолчала, обвела рассеянным взором стены и потолок и очень постаралась не задеть девочку взглядом. — Я тебя для другого позвала. Мими сразу нахохлилась. — Про розу? — Да, про розу, — настоятельница чуть улыбнулась. Ей совсем не нужна была строптивая собеседница, духовные овечки должны слушать своего пастыря с отпертыми ушами и душами. — Мими, зачем ты вплела цветок себе в волосы? — Эмилия продолжала ласково улыбаться и ее улыбка постепенно становилась все отчетливее и отчетливее. Мими видела улыбку, даже против своей воли видела, и ей вдруг расхотелось идти на вызов, а захотелось просто поговорить, объяснить. Поговорить не с монахиней и не с повелительницей своей судьбы, а с женщиной. Очень пожилой женщиной, почти старухой, 45 лет! кошмар, разве можно доживать до такого возраста! Но умной, понимающей и доброжелательной женщиной. — Мать Эмилия, но ведь роза в волосах — это так красиво! — Почему красиво? — Ну как же, ведь у меня черные волосы и розочка будет так хорошо в них смотреться… Ну вы же понимаете… — Почему ты хочешь, чтобы твои волосы красиво смотрелись? Мими смешалась и смутилась. Действительно, почему? Она не знала, почему. Должно быть красиво, это совершенно ясно, но вот почему? Этот вопрос ей как-то никогда не приходил в голову. Она вопросительно посмотрела на монахиню. — Мими, какая красота угоднее Господу: внутренняя или внешняя? — Конечно, внутренняя, мать Эмилия. Но все же… — Что все же? Ты хочешь спросить, почему люди стремятся украшать себя? Почему они надевают украшения, пользуются помадами и пудрой? Мими благодарно кивнула. Мать Эмилия иногда умела очень ловко угадать вопрос. Это было так здорово, ведь можно не стараться его правильно задавать. — Видишь ли, Мими, не все люди награждены Создателем безупречной формой лица. У некоторых на лице могут быть пятна или шишки. Тогда с помощью косметики они хотят скрыть свои недостатки. Просто затем, чтобы мы не пугались видимого уродства. Они заботятся не о себе, а о нас. Разумно? Мими охотно согласилась. Конечно, если лицо усыпано крапинками или веснушками, то их надо старательно запудрить. Они с девочками сколько раз хихикали над сестрой Летицией из-за ее плохо напудренного пятна на щеке. Настоятельница между тем продолжала: — Ты любишь свою маму, Мими? — Конечно, — вспыхнула девочка, — она такая добрая, она такая красивая, она… она… она моя мама! — А если бы твоя мама не клала косметику на лицо, ты бы ее любила меньше? — Нет, что вы, мать Эмилия. Я же маму совсем не за это люблю! — Ну вот видишь, — монахиня еще чуть расширила свою улыбку. — Значит, важно, не что у нас снаружи, а что внутри. Значит, мы любим человека за его внутреннюю красоту. Потому что мы сотворены по образу и подобию Божию, а Господь ценит в людях прежде всего внутреннюю красоту. Суетная же забота о своей внешности есть просто проявление суетного тщеславия. Ты согласна со мной? Мими была не только согласна со своей наставницей, но даже и чуть испугана. Она уже прекрасно знала, что тщеславие — это прямой путь к гордыне, а гордыня — это один из семи смертных грехов. Но мать Эмилия совсем не хотела пугать девушку, ей вполне достаточно было уже произведенного эффекта: Мими должна чуть меньше думать о своей внешности, освободившуюся энергию ей следовало направить на учебу. И она переменила тон: — Ну вот, Мими, мы с тобой и договорились, правда? — Мими поскорее согласилась и даже взмолилась про себя, чтобы настоятельница не провела связи между розой в ее волосах и грехом гордыни. Ведь тогда ей не миновать бы сурового послушания. Господь услышал ее молитву — мать Эмилия неожиданно опять заговорила о другом: — Мими, я смотрела рапортички о твоих уроках. Мне кажется, ты не очень успешна в алгебре, но зато тебе легко даются иностранные языки и ты хорошо рисуешь. Тебе нравится рисовать? Девушка кивнула. О да, рисовать она любила. Быстрые портреты одноклассниц, монахинь, простенькие пейзажики — виды окрестностей или моря — так и слетали на бумагу из-под ее карандаша. А вот мамин или папин портреты никак не выходили, как будто шлагбаум стоял в голове и загораживал дорогу, не давал водить рукой. — Я могу попросить сестру Луизу, чтобы она разрешила тебе рисовать в классе, если ты сумеешь выполнить задание раньше других учениц. Хочешь? — О, мадам! То есть, я хотела сказать, благодарю вас, мать Эмилия! Конечно, хочу! Очень хочу! — Ну вот и договорились. Можешь идти, дитя мое. — И Мими, с искренним чувством поцеловав настоятельнице руку, радостно выбежала за дверь. Настоятельница сняла с лица ненужную более педагогическую улыбку и задумчиво посмотрела на захлопнувшуюся дверь. Пожалуй, можно было не опасаться в ближайшее время новых стычек Мими с уставом монастырской школы. И Мими наверняка уже не помнила того странного вопроса, с которого началась их беседа.Цветочки и птички
Беседы с Зузу и тихие игры в немногие часы досуга, остававшиеся девочкам от занятий и молитв, отчасти скрашивали для Мими тягучую однообразную жизнь в монастыре святой Терезы. А еще с Зузу можно было поговорить о доме — рассказать о своем или расспросить о доме Зузу. Им так не хватало дома в строгом, чопорном монастыре с его дисциплиной… Конечно, Жозефина-Зузу была сладкоежка, и вообще девочка простоватая, похожая на пухлого рождественского херувимчика. Она интересовалась лишь нарядами и лентами, романов читать не любила, но зато любила их слушать. И Мими вдохновенно пересказывала ей прочитанные книги, добытые из маминого шкафа в те блаженные времена, когда она была предоставлена лишь самой себе и буйному запущенному отцовскому саду. Но с некоторых пор к их разговорам стала прислушиваться третья — высокая и гибкая Дениз, воспитанница с зелеными глазами, медного цвета косой и розовыми, как цвет шиповника, щеками. Вот только руки у нее были какие-то… грубоватые, словно обветренные, но в общем была она эффектна и выглядела гораздо взрослее подружек, хотя была старше всего на год-полтора. Постепенно Мими перестала дичиться новой подруги и продолжила рассказывать романы, щедро приправляя их своей богатой фантазией. Новая подруга была не слишком разговорчивой, будто постоянно думала какую-то свою отдельную думу, но приветливой и спокойной в общении. Полное имя ее звучало роскошно: Дениз Орейль де Каркассонн, она принадлежала к совершенно обедневшему роду и жила с теткой, сварливой старой девой мамзель Жервезой. Девочки хорошо знали мамзель Жервезу, потому что она каждую субботу забирала Дениз домой, а в воскресенье вечером приводила ее в монастырь. — Ах, Дениз, как я завидую тебе, ты бываешь дома каждую неделю! — вздохнула как-то Мими. — А я так соскучилась по своим братьям, отцу, коту и попугаю! А как привольно у нас в саду! Они сидели ранним вечером в монастырском дворе, возле постылых бульденежей. На небесах свершалась извечная борьба розового с синим, а через каменную ограду свисали ветви плюща и штамбовых роз. — Эх, простая душа! — воскликнула Дениз. — Ты что ж думаешь, у всех дома сады с попугаями, что ли? — Нннаверно, нет, — обескуражено сказала Мими, — ну я не знаю… Но хоть что-то ведь дома есть! — Ну конечно! Тетка моя с ее нравоучениями! И работа! Ты хоть знаешь, зачем она берет меня на воскресенье? Цветы делать! Для венков! У Мими даже рот раскрылся. — Как это — делать цветы? Сажать цветы? Поливать? — Сразу видно избалованную дочку богача, — со вздохом сказала Дениз. — Не настоящие цветы, искусственные! Для веночков невестам и венков на кладбище! И на шляпки, конечно! Из тюля и проволоки! Видишь, какие у меня пальцы? — А зачем? — глупо спросила Зузу. Мими сразу стало неловко за нее: раз делают, значит, надо… Правда, зачем? — Во, еще одна принцесса! Ты что, с Луны свалилась? Для продажи, конечно! Наделаем венков и сдаем их в магазин господина Клоделя «Паризьенн: цветы и птицы». — И птиц тоже вы делаете? — совсем дезориентировалась Зузу. — Нет. Наша специальность — цветы. Птиц делают сестры Мальвина и Опунция, две старушки. Тетка делает венки для похорон (Зузу вздрогнула и поежилась), а я — белые веночки для свадеб. У меня лучше получается, потому что у нее пальцы загрубели, только и годятся — вертеть огромные гвоздики для незабвенных покойничков. Зузу совсем оцепенела от такого сочетания, в ее непривычной к раздумьям головке не умещались сразу прелестные веночки флердоранжа и мрачные кладбищенские венки. — Ах, Дениз, сделай веночки для нас с Зузу! — воскликнула Мими. — Мы хорошенько спрячем их и будем мечтать, как когда-нибудь выйдем замуж! — Да ты что, как же я их пронесу в монастырь? Сестры просто рехнутся от такой скоромной вещи! Как можно — в вашем возрасте мечтать о свадьбе! — усмехнулась Дениз. — Да и у тетки моей все на счету. Цикада не проскочит! — Да, пожалуй, не стоит… — грустно согласилась Мими, вспомнив скандал по поводу простой живой розы. А уж тут что было бы…Соблазны
Вдали зазвенел колокол, призывающий на вечернюю молитву, но во время молитвы, а потом и ужина, головы Мими и Зузу были заняты совсем другим. Они впервые столкнулись с необходимостью зарабатывать деньги ежедневным скучным трудом: то, что делали взрослые, до сих пор как-то не очень их касалось. А для Дениз это было вполне привычно. Обыденно, и не так уж тяжело: в хорошие минуты у нее пробуждалось вдохновение, и цветы получались нежными, как живые, а букеты — исполненными тонкого вкуса. Такие веночки и букетики мсье Клодель даже в продажу не выставлял, они сразу шли постоянным клиенткам из благородных. Хуже было другое: все выходные тетка непрерывно пилила Дениз. Ей все было не так: и обучение в монастыре стоило слишком дорого, и платье Дениз снашивала слишком быстро, и башмаки на ней горели, и почтительности было в ней маловато (и верно маловато!), и в голове у нее — одни амуры да романсы. Вот это уж была неправда! Поначалу. В детстве Дениз только и мечтала сорваться с окрестной детворой на обрывистый берег моря, порезвиться среди зарослей душистой дикой маслины да наловить ящериц — вечные забавы прибрежных жителей. Но с течением времени она почувствовала, что превращается в другое существо, которому уже не к лицу гонять в деревянных сабо и пускать кораблики… И вот тут-то теткино нытье и придирки и заронили ей в душу бунтарский дух противоречия. Раз тетка так поносит амуры и романсы, значит… значит надо в этом разобраться! — злорадно думала она. И, относя воскресным вечером очередную порцию изделий мсье Клоделю — тетка приметила, что когда товар относит Дениз, мсье Клодель бывает сговорчивей и платит щедрее, — она жадно глазела по сторонам сияющих вечерними огнями и соблазнами улиц Монпелье. И вовсе не избегала встречаться глазами с молодыми людьми! Правда, вид она напускала на себя строгий и неприступный, а на заигрывания отвечала ледяными взглядами. Отчасти в ее неприступном виде повинно было безобразно длинное коричневое платье, но потом она научилась слегка подворачивать юбку в поясе и подкалывать подол, чтобы хоть немного следовать моде, а тяжелую пелерину — снимать и заталкивать в корзинку, открывая миру стройную шейку. Конечно, о платье с заниженной талией и бантом на бедре можно было и не мечтать, равно как и о модной короткой стрижке с загогулинами на щеках, и о кастрюльной маленькой шляпке… Ух, этот ненавистный капор! Его тоже можно снять и выпустить на лоб рыжий завиток, в общем, как-то высунуться из створок монастырско-теткиной чопорности навстречу восхитительной и загадочной Взрослой Жизни! Вокруг сияли заманчивые витрины, в уличных кафе смеялись и звенели бокалами прекрасные нарядные дамы и кавалеры, а уж афиши синематографа!.. О, какой это был соблазн! Приходилось спешить, а как хотелось задержаться и все это рассмотреть! Уговорить тетку пойти в синематограф удавалось так редко! К тому же тетка по дороге все время одергивала Дениз и скрипела, но зато как интересны были фильмы! Какая в них разворачивалась необычайная жизнь! И Дениз все-таки иногда засматривалась на афиши с портретами блистательных кинозвезд: уморительного Андре Дида, красавца Вильяма Батлера. И как-то раз… Она зачиталась анонсом на афише синематографа «Иллюзион», как вдруг глубокий бархатный баритон негромко произнес ей в самое ухо: — Прекрасная мадмуазель интересуется синема? Дениз обернулась, почувствовав волну чего-то горячего и сладкого в области ключиц. Возле нее стоял хорошо одетый мужчина. Он был не молод, скорее даже стар — лет, наверное, тридцати, но одет в безукоризненный серый костюм, подтянут и не по возрасту строен. Галстук был пришпилен к белоснежной рубахе брильянтовой булавкой, на пальце — перстень с печаткой. Словом, несомненно принадлежал к наивысшему свету. Дениз сделала неприступный вид и собралась развернуться и уйти, но джентльмен продолжил: — Вы не должны думать дурного, уважаемая мадмуазель. Разве я похож на вульгарного уличного жиголо? Отнюдь, позвольте вас заверить в совершеннейшем почтении. Дело в том, что я — режиссер синематографа, и меня, естественно, интересует мнение столь культурной и серьезной девушки об этом искусстве. …Режиссер! У Дениз прямо-таки дыхание в груди остановилось. Человек из этого прекрасного и недоступного мира! И такой обходительный, сдержанный! Однако она все-таки взяла себя в руки. — Мы незнакомы, мсье. Не подобает мне вступать с вами в разговор! — и она поспешила прочь от афиш, внутри у нее все дрожало от смущения. — Позвольте представиться: Аристид де Шато-Икем, режиссер парижской киностудии «Патэ». Приехал сюда выбрать место для съемок в вашем прекраснейшем городе, а возможно, и исполнительницу главной роли. — Прощайте! — еле выговорила Дениз, и пустилась наутек, едва не потеряв корзинку с пелериной и капором. …Всю эту неделю она была необычно рассеянна, получила массу дурных отметок и еле дождалась субботы. В голове у нее творился сумбур, описать который бессильно любое перо, но который хорошо памятен всем, кто не забыл еще период смятения чувств, называемый юностью.Аристид
В следующие воскресенья она причесывалась особенно искусно, тщательно прикрыв от тетки произведение своих рук ненавистным капором, и неслась к мсье Клоделю, как будто за ней гнались. Быстро спихнув товар, она выбегала из «Паризьенн», в соседней парадной приводила себя в человеческий вид (прятала капор и подкалывала юбку) и медленно направлялась домой. Мсье Аристид неизменно ждал ее у «Иллюзиона». Он уже вызнал у нее имя, и уговорил даже угоститься оранжадом в кафе, а затем немного провожал по бульвару. Не надо быть такой чопорной провинциалкой, юной девушке это совсем не идет, это даже смешно! Смешной Дениз никак не хотелось быть. Разве недостаточно этого шерстяного платья? Тем более что мсье Аристид вел себя безупречно вежливо и благородно. Каждый раз он небрежно рассказывал какой-нибудь эпизод из жизни кинозвезд, называя имена, от которых билось ее сердце. А в один прекрасный вечер сказал, что у нее есть данные, она могла бы тоже попробовать себя в синема! — Но моя тетя… Она никогда не согласится… — пролепетала Дениз. — Тетя — это не мать, дорогая Дениз. Да и что может понимать старушка в киносъемках? Ведь глупо упускать такой шанс для себя и лишать искусство новой звезды из-за замшелой старой тетки! Впрочем, я вас не тороплю. Вы можете подумать. Хотя… желающих девушек сотни, даже тысячи… Роли могут быть набраны, и кто знает, когда еще подвернется случай, и подвернется ли… У Дениз вообще все смешалось, перед глазами крутились вечерние огни, афиши, рекламы… Она не была совсем уж наивной и видела, что Аристид поглядывает на нее «особенным» взглядом, что глаза его темнеют, пробегая по юной груди или маленькой ножке. Да и он не был ей неприятен, такой благородный и сдержанный, такой непохожий на местных развязных юнцов! Ах, как это было и страшно, и заманчиво! разве не мечтала она о мире Высоких Страстей и Чувств? Как хотелось поддаться искушению, и все же она не решалась. — Ах, как я задержалась, боже мой! Уже темнеет! Тетка сгрызет меня! Мне, право, надо бежать! — Позвольте, я подвезу вас! — Великолепный Аристид сделал жест в сторону потрясающего черного авто, сверкавшего лаком и никелем. — Хотя бы часть дороги! Вы сэкономите время, и выйдете за квартал от дома. Или вы не доверяете мне? Отчаявшись попасть домой вовремя, Дениз села в машину. Никогда еще она не ездила в авто! Они бесшумно летели сквозь густеющие тени магнолий. Ее охватило непередаваемое ощущение нереальности. Уже приехали, как быстро!.. Машина мягко затормозила, Аристид галантно распахнул дверцу. Дениз уныло взяла корзинку и достала ненавистную пелерину и капор. И тут ее уши прорезал истерически-негодующий визг тетки Жервезы: — Денииииз!!! Тетка, обеспокоенная долгим отсутствием племянницы, решила выйти ей навстречу и как следует пробрать ее за то, что девчонка глазеет на витрины. И тут на углу увидела совершенно непристойное зрелище: мерзкая распутница, без капора, без пелерины, с предосудительно укороченной юбкой, выходит из авто! С мужчиной!!! Дениз мгновенно оценила ситуацию и поняла, что она пропала. Все кончено: никогда теперь тетка не отпустит ее одну, не гулять ей по вечернему Монпелье и не мечтать об огнях синематографа и о Большой и Красивой Любви. А скандал, а вечный пилеж!.. …Она решительно швырнула на тротуар корзину, пелерину и капор, села в машину и захлопнула дверцу. Мотор взревел и автомобиль рванулся вперед. Дениз толчком прижало к спинке сиденья, а когда она смогла оглянуться, то увидела позади лишь поднимавшуюся за ними тучу пыли. Впереди лежали уже незнакомые ей окрестности города; тетка, монастырь, веночки — все осталось позади.16 лет, 16 лет
В жизни Мими весь последний год прошел безо всяких событий. Мими старалась учиться и не огорчать добрую настоятельницу. Писем от отца все не было и воспоминания о доме стали потихоньку отдаляться, таять в дымке прошлого. Братья, полосатик Дженкинс, шумливый Рокфор — где они? Да и были ли они? Разве не всегда окружала ее стена монастыря, девочки-одноклассницы, ее комнатка? Разве не всегда лежал молитвенник на тумбочке, не всегда ходили они парами на прогулку, не всегда расцветали летом бульденежи на клумбе? Все, что связывало ее ныне с прошлым, были вышитая мамой подушка да пачка странных пожелтевших писем в сундучке. Мими перечитывала по одному письму в день, выбирая их наугад и часто повторяясь. Ее странно волновала та далекая жизнь в неведомой ей стране. В день своего рождения, ей исполнялось уже 16 лет, Мими сделала сама себе маленький подарок — она прочла сразу два письма.Письмо от 30 июня 1808
Дорогая Кларинда, ты, конечно, знаешь о моем поспешном бегстве из отеческого дома и последовавшем за тем скандале и о гневе моих родителей. После того, как батюшка решительно заявил, что ни о каком браке с Раймоном не может быть и речи, я совсем потеряла голову от горя. Когда Раймон ночью проник в сад, я выбежала к нему в полном отчаянии и поведала о крушении наших надежд. Раймон также был сражен этим известием, а узнав, что назавтра меня отправят в монастырь и мы не сможем более встречаться, предложил немедленно бежать. Другой возможности представиться не могло, так как батюшка определенно сказал, что из монастыря я выйду только под венец, — и я согласилась! Трепеща от страха, я тихо пробралась в свои комнаты, оделась в платье своей горничной и ее чепец, взяла ее корзинку, в которую положила самые необходимые вещи, какие смогла найти в этой горячке, и выбежала в сад. Раймон помог мне перебраться через забор, подсадил на своего коня, и мы укрылись на близлежащем хуторе, щедро заплатив мельнику за то, что он пустил нас переночевать, и за молчание. У него же Раймон купил для себя платье мастерового, чтобы обмануть возможных преследователей, и обменял породистого скакуна на крестьянскую лошадь с телегой. Весь следующий день мы ехали в простой телеге до Марселя, изображая семейную пару простых горожан. И таким образом нам удалось скрыться. Я с трудом изыскала возможность передать тебе весточку и вот пишу, уверенная, что ты сохранишь мою тайну. Я нахожусь в Марселе, в доме нотариуса, господина Лепелетье и его жены. Это друг и компаньон Раймона, его поверенный во Франции. Он проникся нашим отчаянным положением, когда Раймон привез меня к нему и заявил, что не мыслит жизни иначе, как женившись на мне. Скоро из марсельского порта отправится в Америку большое торговое судно «Деи Глория», капитан которого, господин Фландри — земляк Раймона и его друг — согласился тайно переправить нас в Новый Орлеан. Говорят, что господин Фландри очень опытный капитан и что он уже много раз беспрепятственно ускользал от английских сторожевых фрегатов. На судне есть католический священник, и Раймон надеется уговорить его обвенчать нас в пути. Любезная подруга, я то пугаюсь безмерно всего, что натворила, то возношусь в небеса в надежде на будущую жизнь с Раймоном, то терзаюсь разлукой с матушкой и домом, то страшусь, как меня примут в семье Раймона и как я буду жить в дикой Америке среди ужасных дикарей и хищных зверей. Раймон смеется над моими страхами, он говорит, что дом и сад в его имении под Новым Орлеаном ничуть не хуже богатых французских домов, что у него много слуг и рабов, и что его матушка — добрейшая женщина и непременно полюбит меня. Однако я ни минуты не жалею, что предпочла Раймона и его неведомые края размеренной жизни и замужеству с каким-нибудь постылым светским щеголем с длинным титулом. Прощай, дорогая Кларинда, как только я прибуду в Новый Орлеан, непременно постараюсь подать тебе весточку.Твоя отчаянная подруга А.Марсель, 30 июня 1808
Письмо от 17 ноября 1810
Дорогая Кларинда! Прошло прочти полгода, как я тебе не писала. Я получила все твои письма, такие радостные, веселые и интересные — но ты поймешь сейчас, почему я не могла на них ответить. Ты помнишь, конечно, в последнем письме я писала, что ожидаю появления маленького к концу сентября. Но буквально через неделю я вышла утром из своей спальни на втором этаже, собираясь спуститься к завтраку. На верхней ступеньке лестницы что-то лежало, что-то странное, то ли тряпка, то ли пучок травы. Ты же знаешь, я немного близорука и не могла разглядеть, что это такое. Тогда я нагнулась посмотреть, и тут у меня закружилась голова, и я упала. Я еще успела увидеть, как в холл зашел Раймон, вернувшийся с утреннего обхода плантаций. И я прокатилась по всей этой лестнице, сверху донизу… Я плохо помню, что было потом. Я несколько недель провела в горячке, и врачи удивляются, как я выжила вообще. Но ребенок — ребенка не стало. Когда мне об этом сказали, я думала, я сойду с ума. Если бы не Раймонда — о, мне страшно даже писать такое, это великий грех, но если бы не малышка — мне бы совсем было незачем жить. Я до сих пор еще очень слаба и едва встаю с постели. И мне впервые за все это время захотелось вернуться домой. Конечно, я скучала и раньше, и вспоминала и дом, и матушку, и батюшку, и всех своих милых подруг, но никогда это чувство не было таким острым. Я постоянно перечитываю твои письма и перебираю те немногие вещи, которые я взяла из дома. Вещей было совсем мало, и большая часть из них — белье, одежда, какие-то мелочи — куда-то делась. Осталась серебряная пудреница, платок, вышитый когда-то матушкой, корзинка, в которой я храню теперь свое рукоделие… И еще один старинный портрет. Он достался мне от бабушки, ее звали так же, как и меня, на портрете она изображена совсем маленькой девочкой, года четыре, такая смешная, и держит букет амариллисов в руках. Портрет сам небольшой, но он в довольно тяжелой позолоченной рамке. Раймон потом смеялся, когда обнаружил, что я взяла его с собой. Но я же не могла его оставить! Бабушка умерла, когда мне было 6 лет, но я ее хорошо помню. И она мне часто показывала этот портрет, и говорила, что я очень на нее похожа, и еще что-то, как будто очень важное — но я ничего не понимала тогда, конечно. Написала — и как будто стало чуть-чуть полегче. Конечно, никуда я не уеду. Здесь теперь мой дом, моя семья, моя судьба… Пиши мне, Кларинда, пожалуйста, пиши почаще. Спасибо тебе большое, что написала мне о доме, о матушке. Если ты когда-нибудь увидишь ее… хотя нет, не надо, пусть все остается как есть.Мать Эмилия, встретив Мими в тот день в коридоре, поздравила воспитанницу с днем рождения и сама вколола ей в волосы красивую розу. «Но как, почему?» — вскинула глаза девушка. Настоятельница не ответила, она лишь улыбнулась чуть грустно и ушла к себе в кабинет. Эмилия только что вернулась с епископской аудиенции и знала уже, что недолго ей предстоит жить в любимом ею монастыре. Настоятельницу ждал перевод — срочно требовалась руководительница для новой миссионерской станции, организуемой в джунглях Сенегала.Твоя Амариллис.Луизиана, 17 ноября 1810
Мужчина и женщина
Август стоял над городом тяжелым, влажным, удушливым облаком. Даже мальчишка-газетчик не шумел и не предлагал всем свои желтые листки. Торговки не пытались перекрикивать друг друга, обмахиваясь бумажными веерками в тени чахлых деревьев. Молодой человек в соломенном канотье поздоровался с булочником и вошел в подъезд невзрачного дома. — Здравствуйте, мсье де Сансе, мадам уже пришла, спрашивала о вас. — Пожилая консьержка махнула рукой куда-то вверх. Мягко звякнул серебряный колокольчик, хлопнула дверь. Город вернулся к привычному оцепенению. — Николя, вы опоздали. Я жду вас уже более часа. — Перед огромным зеркалом в прихожей стояла очаровательная молодая дама, лет двадцати трех, в неприлично коротком платье из бледно-голубого шифона. В ее руках была модная шляпка, которая так шла к черным, коротко стриженым волосам. — Но дорогая моя, вы же дождались? — молодой человек нежно приобнял даму, поцеловал блестящий локон, кокетливо заправленный за ушко. — Право, я отказываюсь вас понимать. То я слишком тороплив, то заставляю вас ждать. — Поумерьте свой сарказм хотя бы сегодня. Или вы забыли? Молодой человек тихо засмеялся. Все-таки она хороша! Зеленые кошачьи глаза, белая, почти прозрачная кожа. — Николя, вы скучны. Что за странная привычка ухмыляться по поводу и без? — девушка бросила шляпку и резко повернулась. Перед ней стоял невысокий, но крепко сложенный мужчина, с маленькими тонкими усиками, одетый по последней парижской моде. В руках у него был букет белых роз. Девушка вздохнула, капризно посмотрела на цветы и ушла в гостиную. — Но Марина! Нельзя же так. Я бегу к вам через полгорода, стараюсь сохранить эти очаровательные цветочки свежими… Вы же всегда любили розы! Марина! Вы всерьез обижены или просто онемели от возмущения? — Николя прислушался. Позвал еще раз. Букет отправился вслед за шляпкой на пол, туда же полетело канотье. В гостиной звякнул телефон. Николя устало подмигнул своему отражению в зеркале и прошел в кабинет. Достав из жилетного кармана небольшой ключик, он открыл самый верхний ящик рабочего стола. В глубине, между счетами и банковскими чеками, пряталась небольшая синяя коробка. Николя открыл ее. Внутри поверх пачки бумаг лежала засохшая белая роза…Сколько же ей сейчас лет? Шестнадцать или около того. Наверняка стала еще красивее. Хотя как можно быть красивой в этой коричневой робе? Николя улыбнулся, представив ее глаза. Детские, напуганные, смущенные, бездонные, карие. А старушку Эмилию направляют в Сенегал. Милая непреклонная Эмми. Какого черта понесло ее в монастырь? Николя задумчиво поднес розу к губам. Пожалуй, пора действовать. Эмилия поглощена сборами, многочисленные сестры — ее проводами. Он не услышал, как открылась дверь кабинета и глухо застучали по ковру каблучки. — Я смотрю, вы не теряете времени даром, — спокойный голос Марины как будто прокрался в мысли. — Звонил де Ланкре, предложил отпраздновать последние новости. Будьте готовы к шести и прихватите бумаги, возможно придется обсудить некоторые дела. — Марина, душа моя, избавьте меня от Ланкре, умоляю вас! Скажите ему, что я сломал ногу, что я умер! О делах поговорим позже, скажем, недельки через три. — Николя незаметно убрал розу в карман и повернулся. Марина сидела напротив него, постукивая серебристыми ногтями по столу. Ее глаза излучали недовольство и раздражение: — Что ж, поступайте как знаете. Но сегодняшний вечер вы проведете дома, со мной. Я заказала устриц. — А завтра я уезжаю. Дня на три. Может, на пять. Не больше. Матушка Эмилия покидает нас, я должен с ней проститься. — Николя подался вперед, поймал руку Марины, поцеловал. — Ну хватит, хватит уже, пойдемте-ка лучше откроем бутылочку вина. Мы с вами заслужили этот праздник. В гостиной Николя наполнил два хрустальных бокала, сел на низенький диван рядом с Мариной. Легкий сквозняк всколыхнул шторы и принес с улицы запах белой акации. Марина пригубила вино, вздохнула. — Почему вы не можете хотя бы на один вечер забыть о делах? Об овечках, коровках, об этом захолустном городишке? Я уже не могу видеть вашу синюю коробку. Все мысли — только о ней. Как будто весь мир сосредоточен в паре старых бумажек и древнем гербарии. Николя, вы правда считаете, что я ничего не понимаю? Ваша сентиментальность угнетает. — Девушка поставила бокал на пол и пристально посмотрела в глаза Николя. Он несколько мгновений удерживал ее взгляд, потом медленно наклонился, прикоснулся рукой к ее подбородку. Провел большим пальцем по идеально накрашенным губам. Другой рукой накрыл ее тонкую, как будто выточенную из алебастра кисть и сильно сжал хрупкие пальцы. — Милая моя, вы прекрасно знаете, что от этих бумажек зависит наше с вами благополучие. И если я не сделаю того, что должен, поезд уйдет без нас. Или вы готовы проиграть этот раунд даже не начав его? С вами определенно что-то происходит, — в глазах Николя вдруг сверкнул металл, хотя голос по-прежнему был тихим, мягким, вкрадчивым. Он встал, подошел к камину и взял с полки серебряный портсигар. Щелкнула зажигалка, воздух наполнился запахом крепкого табака. — Завтра я еду в Монпелье, встречусь с распорядителем старого замка, попробую подробнее разузнать о миссии Эмилии. Заодно… — Заодно сорвете еще пару розочек в свой гербарий! — Марина, я вас просто обожаю! Заодно я попробую навести справки о бумагах старой Амариллис. Карта не могла сгинуть. А вас я попрошу пока заняться де Ланкре. Мне только кажется или он опять стал слишком любопытен? Николя налил еще вина, и перед его глазами возникла старая улочка, стеклянная витрина обувного магазина и девушка с черными волосами, примеряющая красные туфельки. Как будто почувствовав что-то, она обернулась. Вдруг на ее месте появилась другая — смуглая, робкая, в ореоле вьющихся локонов. Нежные губы дрогнули в улыбке, и видение растаяло. Николя из-под ресниц взглянул на Марину. Как она похожа на ту! Особенно издалека, в полумраке. Это сходство заставило его тогда войти в магазин и заговорить о чем-то. Он заплатил за туфли и сам не заметил, как оказался в небольшой квартирке с видом на городской парк. А потом была зима и Этьен де Ланкре. Письмо из Квебека, две пожелтевшие газетные вырезки. Марина сильно увлеклась, но почему-то осталась с Николя. Однажды галантерейщик назвал ее «мадам де Сансе» и все приняли это как должное. Предложение Этьена сначала выглядело фарсом, эдаким всплеском эмоций в повседневном круговороте. Но внезапно Николя потерял работу, банк арестовал его счета. Опять возник де Ланкре с новой статьей из «Исторического вестника» и с искалеченной старинной брошью. Безумная авантюра обрела смысл, и Марина уговорила Николя ввязаться в игру. — Я поговорю с Этьеном, — Марина встала с дивана, — и даже выпью с ним чашечку кофе. А если он пригласит меня на ужин, не стану отказывать. И пусть вас мучает совесть и самые страшные подозрения. Из окна потянуло прохладой, жара отступила, в парке зазвучал фокстрот. — Пойдемте-ка на улицу! Я осел, Марина, я целую вечность не приглашал вас танцевать. Но я исправлюсь! А потом, ночью, я подробно расскажу вам о белых розах, и обещаю, этот рассказ займет вас до самого утра. Глаза Марины засияли, девушка скользнула в его объятья. Николя прижал ее к себе и с наслаждением вдохнул аромат ее волос.В поезде
Вагон качнуло и задремавший было Николя проснулся. Мелькающее между деревьев вечернее солнце неприятно било в глаза и он задернул занавеску. До Монпелье оставалось не более часа езды. Он снова принялся обдумывать завтрашнюю встречу. Интересно, какой он, этот замок? Николя там никогда не был, умерший 3 недели назад старый граф терпеть не мог дальних родственников. Замок вроде бы жутко древний, со времен крестоносцев, или даже еще раньше. Толстые стены, увитые плющом, маленький дворик… Николя тряхнул головой, отгоняя наваждение — дворик не имел никакого отношения к замку. Да и стены тоже. Это были совсем другие стены… Николя окунулся в воспоминания. Почти два года прошло с тех пор, как он посетил мать Эмилию — а точнее, тетушку Эмми — в монастыре. До этого ему не приходилось бывать там, посещение женского монастыря посторонними мужчинами не поощрялось, и они всегда встречались где-нибудь в городе. Однако в тот раз Эмилия приболела, а семейные дела требовали срочной встречи, и он отправился в монастырь. Тихая послушница незаметно провела его в кабинет. Белые стены, простая мебель, статуя в нише. Наверное, такая обстановка должна была бы навевать мысли о Боге, но на Николя она навевала только тоску. Они тогда довольно быстро решили все дела, обсудили последние новости, и Николя, продолжавший чувствовать себя неуютно, собрался уходить. Эмилия сидела за столом, а Николя рассеянно подошел к окну. Маленький садик, стиснутый каменными стенами, рвущийся по этим стенам на волю кустарник, серые и коричневые платья монашек — или это были послушницы, он плохо разбирался в таких деталях — навеки замурованных в этих стенах… Одна из девушек привлекла его внимание. Она неподвижно стояла отдельно ото всех, теребя сорванную веточку, глаза ее были устремлены куда-то в небо, совсем еще девочка, с неоформившейся фигуркой, да и не разглядеть никакой фигуры под этим бесформенным балахоном. Неожиданно девушка повернула голову и посмотрела прямо на Николя. Конечно, она не могла его видеть, ее взгляд просто случайно упал на окно, за которым стоял молодой человек. Но столько тоски было в этом взгляде, в этих огромных карих глазах, и Николя показалось, что она с надеждой смотрит на него. Сзади незаметно подошла Эмилия. — Бедняжка Мими, она никак не может привыкнуть к монастырской жизни. — Она здесь недавно? — спросил Николя. — У нее такой печальный вид. За что ее отдали в монашки? Эмилия усмехнулась: — Никто ее не отдавал в монашки, как ты выражаешься. Она учится в нашей школе, только и всего. Ее отец — известный путешественник, Франсуа де Нартен. — Фамилия была Николя известна, о капитане недавно писали газеты в связи с новой экспедицией, организованной Географическим обществом. — Она здесь всего около месяца, все бунтует. Ничего, время пройдет, привыкнет. Голос настоятельницы звучал ласково и заботливо, и, конечно, в обучении в монастырской школе не было ничего ужасного. Большинство девушек из знатных семей училось в таких школах, у Николя у самого было две сестры. Он опять глянул в окно. Мими уже отошла в глубь сада, и, кажется, была увлечена беседой с другой девочкой, низенькой и толстенькой. Николя вспомнил, как сестры, приезжая на каникулы, с удовольствием рассказывали о школьных подругах, о мелких проказах. Но почему-то не давали покоя устремленные на него темные глаза, в которых как будто читалась мольба о помощи. — Монпелье, Монпелье! Прибываем в Монпелье! Кому в Монпелье?! — голос кондуктора отвлек Николя от воспоминаний. Он подхватил небольшой саквояж и уже через несколько минут стоял на платформе, оглядываясь в поисках извозчика, который отвез бы его в гостиницу.Загадки замка Сен-Клер
На следующей день погода испортилась; впрочем, после удушающей жары это было даже приятно. Несмотря на позднее утро, стоял густой туман, и замок выглядел особенно мрачно и загадочно под нависшими тучами. Так вот он какой, замок графов де Сен-Клер! Снаружи вполне живописно… Интересно, что внутри? Николя почему-то представились мрачные лабиринты с бегающими крысами. Говорят, старый граф не был поклонником прогресса. Однако гостиная, куда его провели, имела вполне современный вид, большие окна давали достаточно света несмотря на сумрачный день, а в камине весело потрескивал огонь. — Господин Насдак сейчас придет, — объявил приведший его сюда угрюмый слуга и исчез. К своему удивлению, в гостиной Николя оказался не один. Навстречу ему встала неопределенного возраста дама в бледно-зеленом платье, с пепельными волосами, убранными в странного вида прическу, и с визгливым — как это немедленно выяснилось — голосом. — Позвольте представиться, Николя де Сансе. Я, в некотором роде… — Николя замешкался. Однако дама, видимо, не нуждалась ни в каких пояснениях: — Де Сансе, де Сансе… — затараторила она тут же. — А, так вы потомок того де Сансе, который женился на Гризельде, младшей дочери Антуана де Сен-Клер, или Антуана второго, как его называли, поскольку был еще первый Антуан, живший на сто лет раньше… Все ясно. Нет, вы никоим образом не можете претендовать на наследство! — На наследство? Да я и не собирался… А разве… разве у графа не было детей? — Николя знал, что не было, он все-таки готовился к этому посещению, но сейчас решил, что ему стоит казаться неосведомленным. — И ведь есть еще младший брат. — У графа не было детей! То есть был сын, который умер во младенчестве, и еще была дочь, которая вышла замуж за англичанина, уехала с ним в Индию, и там тоже умерла лет 15 назад. А брат — вы ведь имеете в виду Максимена? — так он же не родной брат, а всего лишь двоюродный, и там сложная история. — Мадам, извините… — Мадмуазель! Мадмуазель де Сен-Клер. Да, да, де Сен-Клер, но вы можете звать меня просто Полетт, ведь мы же родственники, хотя и дальние, но вы чем-то похожи на молодого Мишеля, вы не знаете Мишеля Дабу? Хотя откуда вам знать, он сын моей бедной сестры, но родственная связь всегда чувствуется. Вот и мой брат… Да, так я о наследстве. Видите ли, ситуация с наследством очень запутанная. Когда еще в конце 16-го века… Николя вполуха слушал Полетт, одновременно соображая, не может ли он извлечь какую-нибудь пользу из услышанного. Если история с наследством затянется надолго, а похоже, так оно и будет, пожалуй, это хорошо… Неожиданно нечто сказанное Полетт привлекло его внимание: — Амариллис? Вы сказали — Амариллис? — Да, да, Амариллис была единственной дочерью Эжена, и если бы она вышла замуж и у нее родился сын, именно этот сын был бы единственным и законным наследником де Сен-Клеров. — Странно, что я никогда не слышал о ней. — Ничего странного! — с энтузиазмом заявила Полетт. — Ничего странного, там была темная история! Она сбежала с каким-то матросом. Впрочем, говорили, что ее похитили, но я в это не верю, хотя кто может знать, столько лет прошло, больше ста. Короче, отец, то есть этот самый Эжен, запретил всем упоминать ее имя и никто никогда ничего о ней больше не узнал. Говорили, что она оказалась в Америке, но это все слухи, слухи… А право наследования перешло к младшему брату Эжена, Николя, да, его звали Николя, так же, как вас, и у этого Николя было шестеро детей… Значит, де Ланкре был прав, и Амариллис действительно происходит из Сен-Клеров! Если эта та самая Амариллис. Впрочем, по времени все сходится, и история про то, что она сбежала с матросом, подтверждает… Правда, это значит и другое — Амариллис никогда не возвращалась во Францию и никогда не поддерживала связей с родственниками, и в замке искать что-либо бесполезно. Надо, надо искать потомков Амариллис, а вот интересно, если у нее действительно был сын, остался ли он законным наследником? — Таким образом и получилось, что сейчас имеется 3 претендента, — закончила Полетт торжественно. — Но ни вы, ни я ими не являемся, — в тон ей добавил Николя. — Но мой брат, я уже сказала, или я не говорила? Мой брат Фредерик де Сен-Клер, сын Ванессы… — Да-да-да, я это понял! — быстро ответил Николя, чтобы предотвратить новый поток генеалогических сведений. — А почему он сам не приехал сюда? — О, Фреди такой беспомощный. Он как ребенок. А его жена!.. — Так он женат? — Увы, увы! Его жена — ужасная женщина! Вы представляете, она американка! — Полетт произнесла это так, как будто объявляла, что жена ее брата является аллигатором. — Нет, не то чтобы я считала всех американок такими ужасными, моя подруга Кэти, например, очень мила, хотя и из Бостона. Но эта — о! она ходит в брюках, курит сигары!.. — Какой кошмар! — Вот, вы меня понимаете. К счастью, она понятия не имеет об этом замке. Представляю, что бы она могла здесь натворить. Она бы устроила здесь какой-нибудь новомодный отель, разломала бы стены… Неожиданно Полетт замолчала, уставившись на что-то за спиной Николя. Он оглянулся. В гостиную входил невысокий толстенький человечек с небольшой черной, как смоль, бородкой и блестящей лысиной. Несомненно, это и был господин Насдак, распорядитель замка. — Извините, ради Бога, что заставил вас столько ждать. — Голос Насдака был мягким, низким, но каким-то неприятным. — Дела, дела, со всеми этими изменениями, знаете ли… А вы, стало быть, родственники? Полетт принялась объяснять что-то про своего брата, а Николя, сославшись на бабушку Гризельду, выразил желание осмотреть замок. Наcдак повел их по комнатам, охотно объясняя, что вот здесь розовая гостиная, а там голубая, а это библиотека… Дом казался вполне обжитым и ухоженным, никаких крыс здесь, конечно, не было, и везде было проведено электричество. В одной из галерей, впрочем, довольно темной, Наcдак указал им на висевший на стене портрет: — Обратите внимание, вот это сам Огюстен де Сен Клер, так сказать, основатель рода. — Он построил замок? — быстро спросил Николя. — Нет… — почему-то замялся распорядитель. — Замок был построен раньше… Огюстен участвовал в одном из крестовых походов, и, по преданию, привез откуда-то с востока несметные сокровища, которые и заложили основу всего последующего благосостояния рода Сен-Клеров. — О, да, да, — вмешалась Полетт, — у него был старший брат, которого Огюстен, вроде, того, — и она сделала жест руками, как будто откручивала голову курице. — Это были темные времена, — проворчал Насдак. Николя тем временем разглядывал другие портреты, украшавшие стены галереи. Мужчины и женщины в старинных одеждах, пышных и не очень, с кинжалами и розами в руках. Один из портретов, изображающий молодую девушку в белом платье и с черными локонами, чем-то привлек его внимание. — А это кто? — Это? — переспросил Насдак. — Понятия не имею. Судя по всему, не очень важная персона. Наверное, умерла молодой. Вот посмотрите лучше сюда, это знаменитый Поль-Филип… — Я знаю, — опять вмешалась Полетт. — Он был алхимиком, колдуном и ужасным злодеем. Говорят, свою первую жену он живьем замуровал в стену! — Здесь? — Да, да, в этом самом замке, — она притронулась к ближайшей стене, — может быть, сейчас мои пальцы касаются… — Ну, это вряд ли, — усмехнулся Насдак, — стены здесь, конечно, толстые, но не настолько, чтобы замуровать кого-нибудь, тем более живьем. Да и легенда это всего лишь… — Не скажите, — не унималась Полетт. — В нашем роду творились темные дела. А замуровал он ее, наверное, где-нибудь в подвале. Здесь есть подвалы? — Да, конечно. — Давайте, давайте пойдем и посмотрим! — Но там нет ничего интересного, темно, грязно и хранится всякий хлам. — Ну пожалуйста, — настаивала Полетт, — это же так увлекательно. — К сожалению, это невозможно, — твердо ответил распорядитель, — в подвал не проведено электричество, а свечи кончились. Пройдемте лучше в оранжерею, а потом я покажу вам сад. — Какой неприятный человек, — проговорила Полетт, когда осмотр закончился и они остались одни на террасе, в ожидании обещанного Насдаком экипажа, который должен был отвезти их, куда они пожелают. — Он даже не предложил нам перекусить. А я так проголодалась! Похоже, она намекает, чтобы я пригласил ее в ресторан, подумал Николя. Может быть, так и сделать? Не исключено, что она знает что-то еще про Амариллис, да и про бабушку Гризельду я бы ее порасспросил заодно. Николя и сам хотел есть, а потом можно было бы отправиться в монастырь. Интересно, что делают воспитанницы монастырской школы в это время дня?.. Желая получше уяснить обстановку, он спросил: — Я думал, вы остановились здесь, в замке. На правах близкой родственницы. Или вы тоже живете в гостинице в городе? — О нет, замок слишком мрачен. А гостиницы я не люблю, да и не очень-то это пристойно — останавливаться одинокой женщине в гостинице. Нет, нет, у меня есть гораздо лучший вариант. Здесь неподалеку живут две очаровательные старушки, они старинные подруги моей бедной матушки, вот у них-то я и остановилась. Они делают птиц, представляете? — Птиц? — Ну да, таких миленьких птичек. Да не живых! — рассмеялась Полетт, глядя на ошарашенный вид Николя. — Искусственных, для украшений. Они сестры. Не птицы, хотя птицы, наверное, тоже все сестры, но я говорю про старушек. А знаете что, Николя, не поехать ли нам с вами прямо туда? Мальвина с Опунцией — так зовут моих старушек — будут ужасно рады! В деревне так мало развлечений… Николя задумался.Женщина и мужчина
В небольшом уютном кафе играла тихая музыка. Марина откинулась в кресле и неторопливо закурила сигарету. Этьен захихикал: — Прямо так и сказала? — Ну да. Забудьте, говорю, вашу дурацкую коробку, видеть ее не могу! — Смотри, Марина, не переиграй. — Не бойся, он крепко сидит на крючке. Теперь он уже и сам верит, что это его идея, и чем больше я буду его отговаривать, тем больше он будет стараться убедить меня, что это в моих же интересах! А тут еще эта девчонка, очень удачно все вышло, а ведь он уверен, что я безумно ревную к ней. — А ты не ревнуешь? — Этьен! Не смеши меня! Давай лучше решим, каким будет наш следующий шаг.Часть 2 ПОБЕГ
В далекой Африке
По темной поверхности старого изношенного сапога торопливо бежал маленький черный муравей. Он спешил куда-то по своим неотложным муравьиным делам, еще не понимая, что из привычного мира попал совсем в иной, где нет прежних знакомых дорог и правильный путь необходимо выбирать заново. — Не надо хмуриться, капитан, — широкая ладонь гиганта Жан-Поля опустилась на плечо Франсуа, — все уже позади. — Полегче, убийца! — взмолился капитан Франсуа де Нартен, морщась от боли. — Ну-ну, — усмехнулся гигант, — клянусь зубом морской акулы, вы притворяетесь. Всего лишь большая царапина! Мимолетный воздушный поцелуй коварной африканки. Франсуа улыбнулся: коварной африканкой его товарищ назвал огромную фуланийскую стрелу, с которой капитан неудачно встретился на прошлой неделе. «Все действительно позади, — подумал де Нартен, — экспедиция, превратившаяся по воле недоумка-профессора в погоню за сокровищами, бунт на корабле, два месяца пленения в сыром трюме, ужасный шторм возле берегов Сенегала, вернувший им свободу, но отнявший жизнь у «Пеликана», скитания по мангровым болотам и полупустынному Сахелю, наконец, «горячее гостеприимство» фулани. Все это позади. Их проводник Тано — маленький чернокожий человечек из племени тукулор — уверяет, что через пару дней они будут в Дакаре. А пока — очередной привал в небольшой деревушке, сытное сенегальское маффе, по странной традиции подаваемое в углублениях деревянной доски, и ставший уже привычным сок баобаба. Какой изумительный рубиновый цвет у этого напитка! Совсем как у того камня, который он подарил Эмилии. Как странно… Он постоянно вспоминает не жену и даже не детей, а ее. Когда это было? Да, 18 лет назад, за пару месяцев до его знакомства с Патрисией. Эмилия… Загадочная, манящая, недоступная… Сколько раз он просил ее руки! Сколько совершал безумств, сколько дарил подарков! А она взяла только этот рубин. Тогда они стояли в саду и долго молча целовались. А потом она сказала, что посвятит свою жизнь Богу…» — О семье задумались, капитан? — прервал его размышления Жан-Поль. — Не скучайте, теперь уже не так долго. Скоро увидите свою женушку. — Не знаю, увижу ли, — вздохнув, ответил Франсуа. — Похоже, милый друг, она от меня сбежала. — От вас? — искренне удивился его спутник. — Три тысячи свиней в камбузе! Вы шутите! — Хотел бы я, чтобы это была шутка, — невесело усмехнулся капитан. Де Нартен осторожно смахнул муравья в родной и привычный мир, и мысли его вернулись к прошлому: «Франсуа, я ухожу, — писала Пат. — Ты замучил меня своей ревностью, для которой у тебя нет ни малейших оснований. А ведь я знаю, что ты сам не безгрешен! Я устала притворяться, что мы благополучная семья… Прощай и не ищи меня…» Там было что-то еще, в этой записке, которой Франсуа поначалу просто не поверил. Поверить, что жена бросит его, бросит детей!.. В глубине души он чувствовал себя виноватым, что так категорически не соглашался отпускать ее на родину. Ведь он знал о смерти ее отца. Он писал ей о том, что все простил, сам просил прощения. Но за три месяца от нее не пришло ни одного письма, а потом он отправился в эту экспедицию, будь она неладна! Он справлялся во всех портах, прошлой осенью в Абиджане он получил целую пачку писем от мадмуазель Клементины — но от Патрисии не было ни слуху, ни духу… Неприятные воспоминания капитана неожиданно были прерваны топотом лошадей и громкими криками. Несколько запыленных всадников резко осадили своих скакунов и лихо спрыгнули на землю. Франсуа поднял глаза и вздрогнул. — Какая встреча! — воскликнул шедший впереди бородатый толстяк с маленькими поросячьими глазками. — Позвольте присоединиться к вашей трапезе, капитан? Франсуа одной рукой сделал пригласительный жест, а другой незаметно прикоснулся к рукоятке ножа, торчавшей из голенища сапога. Толстяк грузно плюхнулся на подобие деревянной лавки, достал откуда-то мятый клетчатый платок и осторожно протер лысину. — Капитан, ну что вы все бегаете от меня? Я же говорил, что мы с вами идем по одной тропинке. Можно подумать, в этих джунглях есть где спрятаться от старика профессора. Или есть? — гость вдруг замолчал, потом резко обернулся и что-то крикнул по-немецки. Его спутники молча начали снимать тюки со взмыленных лошадей. Толстяк вяло посмотрел на Франсуа, пробормотал про себя что-то о мерзких дикарях и пиве, вздохнул. — Ну что вам еще от меня надо, Треплиц? — Франсуа отпустил нож и тот снова скользнул в свое убежище. — Вам мало полугодовой болтанки в Гвинейском заливе? Вы можете сказать, в какую бухту мы НЕ заходили? Мы больше ничего не ищем. Никаких пещер мы не видели. Никаких тайных троп не открывали. Меня не интересуют эти сказки о сокровищах. Мне вполне хватило общения с местным населением. Мой корабль погиб. Моя экспедиция окончена. Или вы все еще не поняли? — Франсуа как наяву услышал выстрелы и крики бунтовщиков, которые тут же сменились жутким грохотом и скрежетом металла о скалы. — Спокойно, капитан, ну что вы нервничаете? Вы уверены, что стрела не была отравлена? У вас усталый вид. — Гюнтер Треплиц усмехнулся и поддел ножом баварскую колбаску, запас которых составлял большую часть его багажа. — Я, конечно, верю вам. И что попали вы сюда случайно, и что с корабля сошли не по своей воле. И что прете через джунгли в Дакар, не смотря по сторонам и под ноги. Жан-Поль тихо встал и отошел в сторону, черной тенью метнулся к нему Тано, маленький проводник. Жан-Поль шепнул ему пару слов, незаметно отдал пожелтевший лист пергамента и Тано растворился в ближайших зарослях. Треплиц тем временем расправился с пятой колбаской, отхлебнул из фляжки. — Ну что ж, капитан, мы с вами честные люди, надеюсь, что вы все же не откажете старому профессору в компании? — Откажу. Дьявол, почему вы не умерли от лихорадки в Гвинее!? Я очень прошу вас более не беспокоить меня и моих спутников, иначе я задушу вас собственными руками, тысяча чертей!Сборы в дорогу
Эмилия лежала без сна в своей спальне. До рассвета было далеко. Два высоких узких окна, выходивших на восток, еще даже не начали светлеть. Эмилия любила, проснувшись, наблюдать, как медленно освещалось розовым и теплело предрассветное зеленоватое небо, и обычно не закрывала их ставнями. К тому времени, когда свет заполнял комнату, а за окном начинали петь птицы, она обычно была уже на ногах, подтянутая, со свежим, умытым холодной водой лицом, готовая к утренней молитве и к рутинным ежедневным заботам по поддержанию устойчивого течения монастырской жизни. Хозяйственными делами в монастыре Св. Терезы заведовала сестра Беатрис. Толковая и энергичная, она хорошо знала дело, их ежедневные встречи занимали немного времени, и мать Эмилия могла быть уверена, что монахини, послушницы и воспитанницы школы будут обеспечены всем необходимым, налаженное хозяйство не даст сбоев, и даже кусты бульденежей подчинятся порядку и вовремя покроются зеленовато-белыми пышными соцветиями. Никаких особо серьезных проблем с хозяйством не возникало, или они решали эти проблемы сообща. Сложнее были отношения с главной воспитательницей школы. Сестра Луиза, сдержанная до чопорности, была излишне строга с девочками и порой, кажется, забывала, что они не послушницы, а только ученицы. У кого-то из них были состоятельные родители, но многие семьи начали подниматься только в последние годы. Они еще не могли обеспечить своим дочерям хорошего домашнего образования, но понимали, что оно необходимо. Времена менялись, и для удачного замужества требовалось иметь что-то за душой. Девушки из небогатых семей, которые должны были начать после окончания школы самостоятельную жизнь, могли стать хорошими гувернантками в богатых домах или секретарями у промышленников, расширявших свои деловые связи за границей. Немало выпускниц монастырской школы можно было встретить и в заморских колониях: они учительствовали при тамошних миссиях, а их знания и безупречное поведение неизменно удостаивались хороших отзывов. Именно безупречное поведение было главным требованием сестры Луизы и ее козырем в спорах с настоятельницей. Луиза не одобряла либерального отношения настоятельницы к воспитанницам и ее нововведений вроде включения в школьную программу уроков естествознания. Мать Эмилия чувствовала последнее время, что сестра Луиза ведет себя все увереннее и многие вопросы, касающиеся монастыря, оговаривает в епископате, даже не считая нужным поставить ее в известность. Эмилия не исключала, что в предложении епископа принять участие в основании католической миссии в Сенегале сестра Луиза сыграла не последнюю роль. Она и не хотела отказываться, считая своим долгом способствовать распространению христианства среди диких народов. О трудностях жизни в колонии она достаточно знала по рассказам и отчетам миссионеров и была к ним готова. Но ей жаль было передавать монастырь во власть сестры Луизы и особенно беспокоила дальнейшая судьба школы. Но главное, главное, что не давало сегодня спать настоятельнице — это полное непонимание того, как быть с Мими. Ей на днях исполнилось 16 лет, она вытянулась, еще больше похорошела, и если бы не постоянная печаль, сменившая былую настороженность, в прелестных прозрачно-карих глазах и не замкнутое выражение смуглого лица, была бы настоящей красавицей. Она казалась по-прежнему одинокой, и только веселая Зузу была ее собеседницей в свободное время. Им осталось учиться еще год. Зузу — дочь успешливого винодела, по виду совершенного крестьянина, но с умным веселым взглядом и уверенным громким голосом. Он, правду сказать, немного теряется, навещая дочь в монастыре, и хорошо заметно, что сам он не слишком одобряет пребывание Зузу здесь, а просто полностью полагается на решение жены. Зузу тоже исполнилось 16, она постройнела и стала похожа на мать, круглолицую, хорошо одетую, с веселыми ямочками на щеках, вовсе не простушку, хорошо знающую, как надо жить. Будущее не слишком заботит Зузу, оно ей известно: она выйдет замуж за сына владельца соседних виноградников, две семьи объединятся, это очень важно — их руссильоны так хороши в пинотаже, не стыдно будет и в Париж поставлять. С Огюстом она давно знакома, они нравятся друг другу, он уже кончил агрономическую школу и помогает отцу наладить уход за виноградниками по всем правилам современной науки. Зузу музыкальна, любит петь, ее сопрано украшает монастырский хор. Зузу все любят за отзывчивость и за то, что она никогда не обижается. Эмилия рада их дружбе с Мими, та просто оттаивает в разговорах с Зузу. Иногда Эмилия смотрит из окна своего кабинета, как девочки прогуливаются по дорожкам или сидят на скамье под старой липой и как оживляется при этом лицо Мими. Мими хорошо рисует, ее рисунки и этюды всегда выполнены в не совсем понятной матери Эмилии манере: на первый взгляд — яркие размытые пятна. Чтобы понять, что нарисовано, надо отодвигать рисунки подальше, тогда эти пятна складываются в залитый солнцем сад, или корабли с разноцветными парусами, или диковинных птиц на ветках. — Где ты видела, Мими, такие рисунки? — У художника, который написал мамин портрет, мне он очень нравился. Меня брали несколько раз в его мастерскую, и он рассказывал мне, как смешивать краски и как сделать так, чтобы на картине все казалось живым. Мы ведь не видим линии, контуры предметов складываются из разноцветных пятен, не правда ли, матушка Эмилия? — Не знаю… Я привыкла к другим картинам, Мими. Но ты рисуй так, как нравится тебе. — А сестра Луиза сказала, что это все от дьявола. Разве красота от дьявола? — Нет, Мими, красота от Бога. Мими благодарно улыбается матери Эмилии, а настоятельница с нежностью узнает и эту улыбку, и манеру быстро взглядывать от рисунка в глаза собеседнику. И уходит, погружаясь в многочисленные дела, стараясь отвлечься от воспоминаний. В последнее время к Мими и Зузу стала присоединяться Дениз. Она казалась совсем взрослой рядом с ними. Эмилия знала, что Дениз живется нелегко. Она не живет в монастыре на полном пансионе и по выходным дням вынуждена помогать тетке, потому что осталась без родителей. Семья ее была когда-то богата и знатна, а сейчас ей приходится участвовать в добывании денег на собственную учебу. Дениз заметно тяготится жизнью в монастыре, ей, похоже, интересны только истории, которые пересказывает Мими. Она слушает их совсем не так, как Зузу: задавая бесчисленные вопросы и даже немного подпрыгивая от нетерпения. У Дениз лицо делается внимательным, она ловит каждую деталь рассказа, а когда Мими заканчивает, сумрачно оглядывает монастырский сад, окруженный каменной стеной. Эмилия вздохнула: не знаю, хороша ли эта дружба. Пожалуй, надо поговорить с Дениз, узнать, как у нее сейчас складываются отношения с теткой. Сестра Луиза очень хвалила мадмуазель Жервезу за строгость по отношению к Дениз и за то, что она учит племянницу зарабатывать себе на жизнь собственным трудом. «Ну хорошо, — подумала Эмилия, — с Дениз я сегодня поговорю, она как раз вернулась от тетки. А Мими? Как с ней быть? И что случилось с Франсуа?» Эмилия и не заметила, как позволила себе назвать по имени отца Мими. Много лет она себе этого не разрешала: все осталось далеко в юности. И только приезд Мими в монастырь два года назад, сдержанное объяснение причин этого приезда, белые розы, присланные Франсуа в подарок перед отплытием, оживили воспоминания. Когда розы начали увядать, одну она не смогла выбросить, заложила ею страницы томика Верлена, стихи которого он когда-то любил читать ей вслух во время прогулок по парку. Они жили по соседству и этот парк разделял поместья их родителей. Вот уже полгода Мими не получала от Франсуа никаких известий. Секретарь Географического общества, куда Эмилия обратилась месяц назад, сообщил в ответ, что связь с экспедицией потеряна. Есть сведения, что в районе западного побережья Африки и Островов Зеленого Мыса в марте бушевал ураган, в котором погибло несколько судов. Их обломки до сих пор находят в этом районе Атлантического океана. Судьба французского экипажа и участников экспедиции неизвестна, но есть надежда, что люди могли спастись на многочисленных мелких островах. В ближайшее время в Дакар отправляются два торговых судна, которые зафрахтованы епископатом для миссионеров. Сейчас решается вопрос о включении в состав пассажиров поисковой группы, которая в Сенегале перейдет на крейсер. На согласование действий уйдет не более 2–3 недель. Эмилия посмотрела в окно. Она и не заметила, как рассвело. И немудрено: сегодня за окном серело пасмурное небо и было видно, как ветер раскачивает верхушки деревьев. Теперь уже и не заснуть, скоро вставать. Ну что ж, еще есть время, чтобы принять окончательное решение относительно Мими. Мадмуазель Клементина, гувернантка, приехавшая в первый раз с Мими, тогда обмолвилась о каких-то дальних родственниках Мими со стороны матери. С ними не поддерживали связи из-за очень давней, чуть ли не времен первой революции, распри, истинной причины которой уже никто не помнил. Темная история: побег красавицы из дому чуть ли не с морским разбойником, непризнанные, или умершие, или вообще не родившиеся наследники, долгая тяжба по поводу как будто очень большого богатства, которая закончилась ничем из-за смерти участников. Все это прошло тогда мимо внимания Эмилии, воспринято было как сплетня осведомленной гувернантки. Да и сейчас важно только одно: Мими была оставлена на ее попечение, а теперь нужно самой решать ее дальнейшую судьбу. Во всяком случае, до 18 лет, как было оговорено отцом. Почему Франсуа не хотел, чтобы кто-то знал о том, что Мими не уехала с матерью, а живет в монастыре? За эти два года девочку никто не навестил, значит, и друзья семьи думали, что ее нет во Франции. Пожалуй, надо будет осторожно поговорить с Мими относительно предстоящих в ближайшее время событий и решить вопрос окончательно. Ну вот, день, хоть и пасмурный, тревожный, начался. Эмилия встала, собралась и ровно в семь часов вышла из спальни, направляясь на утреннюю молитву.Эмилия Тереза Амариллис
После молитвы и завтрака она поднялась в кабинет: надо было пересмотреть все документы перед отъездом. Две-три недели на сборы — это совсем немного. А дела должны быть в полном порядке. Эмилия углубилась в работу и не замечала, как идет время. Дверь резко распахнулась, и на пороге возникла сестра Луиза: — Мать Эмилия, я должна сказать вам, что вчера вечером не вернулась из города Каркассонн. Нартен и Каваньяк, которые вечно шепчутся с ней, говорят, что ничего не знают. — Дениз? — Эмилия подняла голову от бумаг. — Может быть, она заболела? — Чем? — Что значит чем? Мигрень… Несварение желудка… — Мигрень? В ее возрасте? Она давно меня беспокоит, мать Эмилия. Совсем перестала заниматься, рассеянная, даже не сразу слышит, когда к ней обращаются. А во время молитвы произносит совсем не те слова, что надо, это видно по губам. — Сестра Луиза… — Она что-то задумала, мать Эмилия! Надо поговорить с ее теткой, она живет не очень далеко от монастыря. — Хорошо, сестра Луиза, подождем еще и вернемся к этому разговору после обеда. У меня очень много работы. Поджав губы, сестра Луиза ушла. Настоятельница вернулась к бумагам. Из папки личных дел воспитанниц школы она достала документы Мими. Эмилия Тереза Амариллис… Она впервые задумалась над полным именем Мими. Эмилия, Тереза — понятно. Что за имя Амариллис? Кажется, это название цветка. Эмилия вспомнила, что видела амариллисы в оранжерее, и рядом с ними было написано, что они из Африки, любят тепло и свет и лучше всего растут на родине в свободном грунте. Странное имя. Впрочем, женских имен по названиям цветов много. Не стоит отвлекаться. Эмилия отложила в сторону, на край стола, документы Мими, они теперь должны быть под рукой. Она работала с небольшим перерывом на обед и молитву. После обеда послушница Мадлен, посланная проведать школьниц, доложила, что Дениз так и не появилась. Пожалуй, сестре Луизе действительно следует поехать к ее тетке. Во дворе послышались непривычно громкие голоса. Эмилия поднялась из-за стола и подошла к окну. Что это? По основной аллее к дому подходила шумная компания: впереди шла сестра Луиза, за ней две дамы, одна из которых была одета чересчур ярко, другая, наоборот, затянута во что-то темное. А сзади, непринужденно вертя в руках сорванную с куста свежую веточку и с любопытством оглядываясь по сторонам, шел баловень всей семьи Николя. Сестра Луиза явно вела их всех к настоятельнице. Эмилия ошеломленно опустилась на стул. Складывать бумаги было некогда, голоса раздавались уже в коридоре, ведущем в ее кабинет…Пряничный домик
…Выходило, что надо ехать к старушкам: отделываться от темпераментной Полетт было бы неудобно, да и не стоило сразу выставлять себя бирюком. Поэтому, завидев экипаж, Николя учтиво предложил ей свой локоть, в который она и вцепилась, не переставая щебетать. Николя ловко подсадил Полетт на подножку, уселся рядом, и они двинулись. А вот и предместье, замелькали игрушечные коттеджики с палисадниками. Полетт шумно указывала кучеру дорогу, одновременно рассказывая Николя что-то о прелестных, замечательных старушках, птичках, варенье, печенье и козочках. Коттеджик, возле которого они остановились, представлял собой крошечный двухэтажный пряничный домик. Аккуратные клумбочки во дворе, чисто вымытые дорожки, оплетенные вьюном клетчатые рабатки, а по-за домиком угадывался задний двор с грядками и даже, кажется, курами. «Пресвятая дева!» — подумал Николя. Из домика выскочила опрятная полненькая старушка в чепце и переднике и устремилась к ним, издавая слабые приветственные писки, а в дверях появилась вторая старушка, высокая, худая и строгая. — Дорогая Полетт, мы так рады! Какой приятный сюрприз! А кто этот обаятельный юноша, он тоже из Сен-Клеров? — щебетала толстушка, оказавшаяся сестрицей Мальвиной. После церемонии представления Николя, перечисления предков и их жен и подобающего количества радостных возгласов они проследовали в домик. Николя вспомнил сказки, которыми пичкала его матушка в детстве, и отдался на волю судьбы, с любопытством озираясь по сторонам. Их провели в гостиную — небольшую комнатку с выходом на веранду. Повсюду царили совершенно сказочные порядок и уют. Модные в прошлом веке бамбуковые этажерки были уставлены вопиющими фаянсовыми пастухами и пастушками, горшками с буйно цветущей геранью и устланы вязаными крахмальными салфеточками. Мальвина сразу же унеслась на кухню, выкрикивая: «Cейчас, дорогие! Непременно! Торт! Пирог! Цейлонского чаю!..», а беседовать с гостями осталась строгая и чопорная Опунция. Полетт сразу же обрушила на нее шквал сведений о Сен-Клерах, пропавшей Амариллис, непутевом Фредерике и его ужасной жене, неприятном Насдаке, замке, подвалах и призраках. Николя вдумчиво изучал пастушек, и посреди ужасающих фарфоровых младенцев с розочками по периметру увидел необычную изысканную вазу: белая, с фантастическими синими цветами, больше напоминавшими морозный узор на зимнем стекле, она в этом собрании выглядела чуждым элементом. — О, какая редкость! — воскликнул он. — Это гжель? — Нет, это настоящая старинная хельветская майолика! — с достоинством ответила Опунция. — Она досталась нам по наследству от прапрабабушки, урожденной… Тут опять понесся шквал родословных старинных фамилий, фон барон и бог знает что еще, и Николя опять отключился. Закончив с генеалогией, Полетт пожелала посмотреть на козлят («Пресвятая Дева!» — опять подумал Николя), и пришлось выходить на задний двор, смотреть козлят, цыплят и утят. Николя выразил приличествующий восторг, подивившись, как от восторженных визгов Полетт вся эта живность не передохла. Из домика донесся слабый писк Мальвины, призывающий к столу. Вновь возвращение в дом, и компания уселась за стол, сияющий белизной скатертей и салфеточек и уставленный необыкновенно соблазнительными вещами: вокруг румяной хрустящей утки выстроились кружочком разнообразные и многочисленные салатики, соусы и подливки. Отдельной кучкой стояли бутылки с домашним вином и наливками. О, наливки! Николя не пробовал настоящей домашней наливки уже несколько лет. — О, моя диета! Моя талия! — возопила Полетт. — Мальвина, вы толкаете меня на путь греха! — Мальвина засмущалась. Опунция, не обращая внимания на протесты, разложила утку, и Николя вгрызся в ножку с чувством, что жил до сих пор неправильно и настоящего счастья не знал. Когда от утки осталась половина, а вторая превратилась в горку из костей и гости, пыхтя, откинулись на спинки стульев, Мальвина проворно увезла столик с объедками на кухню, а оттуда привезла другой, точно такой же, заполненный десертными принадлежностями, свежеиспеченными круассанами, сливками в кувшинчиках и дымящимся чаем. Посередине возвышался и гордо посматривал вокруг башенный торт. Полетт вздохнула о чем-то своем и храбро устремилась в атаку на кремового красавца. …Трапеза подходила к концу, Полетт попросилась на веранду выкурить пахитоску, Мальвина ужасалась («в наше время молодые дамы не дымили!»), а Николя уже даже курить не хотел. Сквозь оплетенные вьюнком окна зарделся и запылал закат. И тут вдруг внизу, в прихожей, бешено задребезжал колокольчик. Раз, еще, и еще. И еще! Сестры испуганно переглянулись, Мальвина вскочила, но Опунция властным жестом остановила ее и пошла отворять сама.Явление Жервезы
В коридоре послышался удивленный возглас, и в комнатку, деревянно ступая большими ногами, вошла высокая дама в свирепо зашнурованном до самого горла синем платье и дремучем чепце. Ее лицо напоминало каменную химеру с фасада Нотр-Дам де Пари, руки судорожно сжимали ридикюль, и она молчала. — Жервеза, дорогая, как мы рады! Присаживайтесь! — зачастила Мальвина. — Откушайте торта, чаю?.. А у нас такие милые гости! Будьте любезны, это Полетт де Cен-Клер и Николя де Сансе, они… — Мальвина! — сказала Опунция сурово. — Мадмуазель Жервеза, что-то случилось? Здорова ли Дениз? — Ах, верно! Как наша девочка? О, это такая одаренная натура, видели бы вы ее цветы! Уж не захворала ли она? — перепугалась Мальвина. — Сбежала, — каменным голосом проговорила Жервеза и села куда попало (на шляпку Полетт). Полетт даже не пикнула. — Кто сбежал? — не поняла Мальвина. — Дорогая Жервеза, успокойтесь и расскажите нам все по порядку, — терпеливо сказала Опунция. — Кто сбежал и куда? — Дениз, — каменным голосом ответствовала Жервеза. Она была похожа на пифию или друида при исполнении. С Николя даже сонливость как рукой сняло. — Дениз сбежала из монастыря? Бросила учебу? — догадалась Опунция. — Я всегда говорила, что девочке не по силам и учиться, и работать на мcье Клоделя… — С мужчиной!!! В авто! — возопила Жервеза скрежещущим голосом. Николя заинтересовался: из монастыря сбежала девица, да еще с мужчиной, о-ля-ля! Бедная Эмилия! — Воля ваша, любезная Жервеза, я ничего не понимаю! — сказала Опунция. — Возьмите же себя в руки и не будем терять времени. Итак?.. И тут Жервезу прорвало. Ржавым голосом она живописала всю порочную сущность этой неблагодарной девчонки. Все лишения, перенесенные ею, Жервезой, с тех пор, как сестра с мужем умерли от инфлюэнцы и оставили крошку на ее попечении, все тяготы и заботы, расходы и траты на воспитание мерзавки, — все напрасно!!! И жених наметился неплохой, господин нотариус Риберак… Немолод, но человек серьезный, солидный, с положением… Теперь все пропало… Распутная девчонка ступила на путь порока, она давно уже сговорилась с каким-то хлыщом, наверняка из притона, и вот наконец сбежала с ним в авто! Нагло бросив в лицо ей, Жервезе, в ответ на призывы вернуться в лоно добродетели, корзинку и пелерину! Канула в неизвестной пучине разврата! Опозорила! Разбила ее, Жервезы, почти материнское сердце! Ох уж эта современная молодежь! Ни благодарности, ни… Сестрица Мальвина сидела как громом пораженная, сжав руки перед грудью. Но сестрицу Опунцию не так легко было сразить. — Успокойтесь, милочка! — твердо сказала она. — Когда это случилось и что вы предприняли? — Вчера! Что предприняла? Что? Ничего! Мне было дурно! Я едва не умерла! Спасибо добрым самаритянам из нашего прихода Святого Фомы! — Так. Значит, об этом судачит уже весь Монпелье, — заключила Опунция. — Вы были в монастыре? — Нет. Зачем? Что я там скажу? ...Все права на текст принадлежат автору: Эванжелин ОНет, Эванжелин О'Нет.
Это короткий фрагмент для ознакомления с книгой.