Александр Руж Волчий камень

© Руж А., 2020

© Оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2020

Пролог первый, развернутый

За окнами Бельведерского дворца, одного из красивейших зданий восьмивековой Варшавы, вздрагивали и раскачивались языки пламени. Внутри, у витражей дворцовой залы, стоял, заложив руки за спину, человек лет пятидесяти в парадном мундире с орденами и, поджав тонкие маленькие губы, делавшие его круглое лицо немного кукольным, смотрел на зловещие отблески уличных пожаров.

Человека звали Константин Павлович Романов, и был он, ни много ни мало, вторым сыном покойного императора Павла Первого, бывшим наследником царского престола, а ныне наместником самой западной русской провинции – Царства Польского. Константин Павлович приехал в Польшу по поручению своего старшего брата императора Александра сразу после того, как, согласно решению Венского конгресса, часть Великого герцогства Варшавского отошла России. Александр назначил его командующим польской армией при первом наместнике – генерале Юзефе Зайончеке. Когда Зайончек умер, Константин Павлович сделался полновластным хозяином русских владений в Польше.

Властью своей он не злоупотреблял: строго соблюдал польскую конституцию и слыл правителем хотя и вспыльчивым, но честным и великодушным. Когда российский трон занял младший сын Павла Николай, Константин Павлович принял решение остаться в Польше навсегда. Назад, в «большую Россию», его уже не тянуло. Он обжился в Варшаве, ему здесь было уютно, к тому же, разойдясь со своей первой супругой, кобургской принцессой Юлианной, он женился на польской графине Жанетте Грудзинской, восхитительной красавице, которая была предана ему всей душой. Словом, Польша стала для великого князя второй родиной, а варшавский Бельведер – вотчиной, и он никуда не собирался отсюда уезжать.

Однако настали смутные времена, и все переменилось. Еще в конце двадцатых годов до Константина Павловича доходили тревожные слухи о том, что в Царстве Польском, Литве и Правобережной Украине создаются тайные масонские организации, готовящие военный мятеж с целью возвращения Польше государственной независимости. Слухи вызывали у великого князя раздражение, он им не верил. Какой мятеж? Польская провинция милостью Александра Первого получила такие права и свободы, каких не было в метрополии – петербургские свободолюбцы скрипели зубами от зависти, читая дарованную Царству Польскому конституцию. По твердому убеждению Константина Павловича, жаловаться полякам было совершенно не на что, жилось им сытно и спокойно. Ан нет – осенью 1830 года, на волне европейских революций, начались волнения и на берегах Вислы. Великий князь понял, что положение куда серьезнее, нежели он мог предполагать.

В подготовке восстания немалую роль сыграло католическое духовенство (вот и добубнились ксендзы, подумал Константин Павлович, стоя у окон дворца), а масла в огонь подлило известие о том, что русские и польские войска будут в скором времени брошены на подавление бельгийских повстанцев. В Бельгии творилось черт-те что: созданное пятнадцать лет назад Нидерландское королевство в одночасье разлетелось на куски. Вот тебе и Венский конгресс, вот тебе и Священный Союз народов… Нет теперь больше никакого Союза, одни бесполезные закорючки на гербовых бумагах, чья юридическая сила никого уже не волнует. Политическая утопия Александра рухнула, пережив своего создателя всего-то на пять лет. А коли так, то, по мнению Константина Павловича, ни к чему сейчас России вмешиваться в чужие дела – пусть французы с голландцами сами разбираются, что делать с мятежной периферией.

Мысли о Бельгии и новом европейском устройстве сразу выветрились из головы великого князя, когда промозглым ноябрьским утром к нему в Бельведерский дворец явился генерал Новосельцев, верный соратник со времен Заграничных походов, и с порога заявил:

– Дело плохо, ваше высочество. Волнения в войсках…

Этому Константин Павлович тоже не хотел верить. Он сам, лично, будучи еще в ранге командующего, выпестовал новую польскую армию, сделал ее образцовой. И что же – те, о ком он так заботился, повернут оружие против него, против России? Это не укладывалось в голове, и великий князь, исподлобья глянув на Новосельцева, недовольно буркнул:

– Померещилось, что ли?

– Никак нет, ваше высочество, – храбро ответил генерал (о вспыльчивом нраве сюзерена он знал не понаслышке, но дело было столь серьезно, что не до экивоков). – Имею сведения, что не сегодня завтра мятежники попытаются захватить резиденцию императорского наместника.

Захватить Бельведер? Константин Павлович фыркнул. Какой бред!

– Ты, Василий Панкратьевич, не выспался сегодня. Тут у нас, чай, не Франция.

– Так точно, не Франция, – ответил, не дрогнув, генерал. – Но бунтовать поляки умеют не хуже галлов.

– И что же ты предлагаешь?

– Объявить в Варшаве военное положение. Ввести в город дополнительные части и дать им приказ при малейших признаках беспорядков стрелять без промедления. Усилить сыскную деятельность. Установить личности заговорщиков и произвести аресты.

Меры были известные, и Новосельцев перечислял их без запинки. Константин Павлович слушал помощника с отрешенным лицом, а когда генерал умолк, вышел из-за стола и, засопев своим круглым, по-павловски вздернутым носом, произнес:

– На усобицу меня толкаешь? Хочешь, чтобы я подданных государевых в штыки? Нет уж! Никакой стрельбы не будет. Войска, какие есть, из Варшавы вывести сей же час.

– Ваше выс…

– Молчи! Бойни не допущу. Я с поляками пятнадцать лет душа в душу живу, их интересы отстаиваю. Не за что им на меня обиду держать, понял?

– Понял, ваше высочество, – выдавил Новосельцев. – Только есть у меня сведения…

– Вот что, Василий Панкратьевич, сильно смахивают твои сведения на провокацию. И смысл этой провокации в том, чтобы заставить нас сделать ход первыми – начать аресты, учинить погромы. Тогда-то и будет повод для мятежа.

Великий князь сел за стол и придвинул к себе чернильный прибор. По лицу его было видно, что решение он уже принял – окончательное и беспово-ротное.

– Никаких арестов. Никакой стрельбы. Будем ждать. Авось пронесет. Верю: поляки не осмелятся пойти на меня войной.

Так он сказал тогда и совершил страшную ошибку. Поляки осмелились – подняли в Варшаве вооруженное восстание. К Бельведерскому дворцу стали стекаться отряды бунтовщиков, Константин Павлович видел их из окон. Кольцо вокруг резиденции русского наместника стягивалось, а он все никак не мог поверить, что происходящее не грезится ему в кошмарном сне.

Накануне из Петербурга прибыл нарочный с пакетом от императора. Николай требовал доложить обстановку, спрашивал, не нужна ли помощь. Константин Павлович, поколебавшись, отписал брату, что помощь не требуется, все в порядке и лучше было бы понапрасну не трепать полякам нервы – пошумят и успокоятся. Великий князь понимал, что Николаю сейчас не до Польши – Россию в буквальном смысле лихорадило: началась холерная эпидемия, от которой погибли уже десятки тысяч человек. В народе распространились слухи, будто это лекари по злому умыслу сеют заразу. Еще летом Константин Павлович узнал, что в Севастополе при попытке выселить людей в карантинные лагеря взбунтовались матросы и мастеровые, был убит военный губернатор. Теперь же императорский курьер принес весть о том, что связанные с холерой беспорядки вспыхнули в Поволжье. В Тамбове пятитысячная толпа мещан разгромила больницу и захватила губернатора.

В стране, разгороженной карантинными кордонами, воцарилась атмосфера, близкая к панической. А тут еще и Польша! Нет, Константин Павлович считал себя не вправе отвлекать внимание императора на варшавские волнения и очень надеялся, что они утихнут сами собой.

Надеждам не суждено было оправдаться. Днем 17 ноября в залу Бельведерского дворца ворвался растрепанный Новосельцев.

– Ваше… – проговорил он, задыхаясь, и рванул ворот мундира. – Ваше высочество, вам надо немедленно скрыться!

– Скрыться? – переспросил Константин Павлович, и в груди заныло от нехорошего предчувствия. – Куда скрыться? Зачем?

– Сейчас они будут здесь. Дворец окружен. Если не хотите попасть в плен – бегите!

Генерал говорил прямо, отбросив придворную дипломатию. До великого князя наконец дошло, что святая вера в польскую лояльность пошла прахом.

– Они все-таки посмели… – прошептал он, прижавшись лбом к холодному витражному стеклу. – Как же так? За что?

– Некогда разбираться, ваше высочество. Бежим! Слышите? Они уже на лестнице!

Через распахнутые парадные двери в зал проник тяжелый топот многочисленных ног. Судя по звукам, по лестнице поднимался целый отряд. Константин Павлович схватился за висевший у пояса пистолет.

– Не отобьемся! – замотал головой Новосельцев. – Там толпа, и все вооружены. Бежим через заднюю дверь! У черного хода мои люди.

Вдвоем они выбежали из зала, генерал запер дверь снаружи. Константин Павлович, на счету которого было участие в Итальянском и Швейцарском походах Суворова и во всех антинаполеоновских войнах, не испытывал страха, но никак не мог избавиться от растерянности и досады.

– Николай… сволочь! – произнес он сквозь зубы, спускаясь вслед за Новосельцевым по черной лестнице, и громко выматерился.

Новосельцев пропустил слова начальника мимо ушей – во-первых, момент был такой, что с уст могло сорваться что угодно, а во-вторых, Константин Павлович при нем нередко отпускал крепкую ругань по адресу самых высоких особ императорского двора. Подобные вольности водились за великим князем с детства, когда он слыл крайне дерзким ребенком. Правда, государя Константин Павлович не ругал при посторонних никогда. Знать, допекло…

Великий князь был в самом деле зол на венценосного младшего брата. Еще как зол! Если с Александром у него сложились близкие, дружеские отношения (Александра он уважал, считал блестящим правителем самого высокого мирового уровня), то Николай не вызывал ничего, кроме разочарования. Так быстро утратить позиции в Европе, расшатать страну… Александр в гробу переворачивается от стыда за бездарные деяния преемника. Что хорошего сделал Николай для России за эти пять лет? Выиграл войну с турками? Велика заслуга! Турки никогда не умели воевать, да и разгромил их не император, а Дибич с Витгенштейном, честь им и хвала. А Николай… С ним не считаются ни в Англии, ни во Франции, ни в других мало-мальски значительных державах. Вот и поляки, почуяв слабину, решили порвать узду.

Возможно, Константин Павлович в своих категоричных оценках был не совсем справедлив, но сейчас, когда он в спешке стучал каблуками по ступеням и чувствовал спиной приближение мятежников, ему было не до объективных суждений. Николай – шляпа, безмозглый солдафон, окруживший себя бездарями и не видящий, что творится у него под носом. И если поляки отрежут у него свой ломоть территории – поделом! Он, Константин, и пальцем не пошевелит, чтобы помочь удержать Варшавское герцогство.

Мысли эти, смешанные с обидой и гневом от испытанного унижения, толкались в голове великого князя. Он уже не следил за ними, забыв о своей роли наместника и превратившись снова в того необузданно-капризного подростка, который кусал руки воспитателям и дурным голосом вопил: «Гады!.. Все гады!»

– Ваше высочество, – проговорил на бегу Новосельцев, – не прикажете ли послать гонцов в Модлин и Замостье? Пусть готовятся к обороне.

– Нет! – отрывисто бросил Константин Павлович. – Никаких боев! Пусть поляки берут, что хотят. Это их города, их земля…

Выскочили на улицу. У задней стены дворца топтались лошади, всадники в русских мундирах взмахивали саблями. Новосельцеву и Константину Павловичу подвели свободных коней.

– Ваше высочество, садитесь! Время…

Великий князь не заставил себя упрашивать. Когда он устроился в седле и взял в руки поводья, из-за угла появилось несколько человек с ружьями наперевес. Грянули выстрелы, один из всадников застонал и повалился на холку своего коня. Новосельцев выхватил из ножен саблю.

– Вперед!

Отряд ринулся прямо на нападавших и смел их с пути. В этот момент распахнулась дверь черного хода, откуда только что выбежали генерал с наместником, и Константин Павлович, обернувшись, увидел, как из дворца валом поперла вооруженная орда. Выстрелы затрещали беспорядочно и торопливо. Одна из пуль вжикнула над ухом великого князя.

– Ваше высочество, не отставайте!

Великий князь не отставал. Понимание реальности совершающегося в Варшаве переворота овладело его сознанием. И все же он не стал вынимать пистолета – только сжал покрепче руками поводья и вслед за Новосельцевым, скакавшим во главе отряда, свернул в боковую улочку, туда, где проще было затеряться. Некоторое время сзади доносились звуки погони, но генерал, ловко лавируя в хитросплетениях городских предместий, сумел сбить мятежников со следа.

– Оторвались, ваше высочество! Теперь можно передохнуть.

Константин Павлович не отозвался. Безмолвный, будто и не замечающий ничего вокруг, он сидел в седле, и павловское лицо его было мрачнее самых черных туч, которые заволокли небо над варшавскими окраинами.

Пролог второй, лаконический

Из «Новой рейнской газеты»

(№ 17 от 17 июня 1848 года):

«…Суверенный народ Берлина вчера снова сделал фактическое напоминание о своей первой революции. Если бы только правительство оказало насильственное сопротивление, то у нас была бы вторая революция. Днем народ уже снял железные решетки с двух порталов дворца, разбил их и бросил в Шпрее, а вечером произвел нападение на цейхгауз, чтобы достать оружие. При этом гвардейцы стреляли в народ. Двое были убиты, двое ранены.

По всем улицам уже прозвучал призыв к мести. На Кенигштрассе и Лейпцигштрассе были построены баррикады, причем были использованы проезжавшие мимо экипажи, которые народ тут же останавливал и опрокидывал. Меж тем гвардейцы изменили линию своего поведения: народ уже не видел перед собой врага. Солдаты присоединились к восставшим. Все единодушно считали, что необходимо свергнуть правительство. Народ слишком ненавидел реакцию…»

Глава первая. Простреленная афиша

Тост за Гофмана. – «Лютер унд Вегнар». – Загадочный человек Андрей Еремеевич Вельгунов. – Путешествие по Европе. – Чем опасен Берлин. – Бокал вина и американская сигара. – Жандармская площадь. – Необычная пара. – Смерть, в которую трудно поверить. – Дом на Фридрихштрассе. – Веселая песня об отсутствии денег. – Анита приходит в ужас. – Кое-что о кулачном бое. – Неожиданный визит. – Экипаж у крыльца. – Извозчик по имени Гюнтер. – Максимов попадает в ловушку.

– Говорят, в этом ресторанчике любил сиживать сам Гофман, – сказал не без благоговения господин Вельгунов и поднял бокал, наполненный красным вином. – Ну что, Анна Сергеевна, выпьем за бессмертную душу гения?

– За бессмертную душу гения не выпить грех, – улыбнулась Анита, и бокалы, соприкоснувшись, тонко звякнули.

Маленький ресторан «Лютер унд Вегнар», расположенный на Жандармской площади в центре Берлина, был стар, темен и навевал мысли о бренности всего земного. Сидя за столиком, Анита оглядывала ветхие, державшиеся на честном бюргерском слове стены, мебель, помнящую, вероятно, еще времена славного победителя французов и турок Карла Пятого, мутные оконные стекла в расхлябанных рамах и понимала, что ресторанчик доживает свои последние годы.

– Гофман? – переспросила она, пригубив вино. – Боюсь, Андрей Еремеевич, для нынешнего поколения немцев это не повод, чтобы устраивать здесь музей. Для них Гофман был всего лишь камергером, чиновником, советником апелляционного суда. Многие уже и не помнят такого имени.

– Увы! – грустно согласился Вельгунов. – Знаете, что написано на его памятнике? «Отлично исполнял обязанности чиновника». И только потом – «Был поэтом, художником, музыкантом». Чудовищная нелепость!

«Нелепость», – подумала Анита. Но разве все, что происходит в Германии, не есть одна сплошная нелепость? На сравнительно небольшом, сопоставимом с какой-нибудь русской провинцией участке земли толкутся, бодаясь между собой, четыре десятка государств. Хорошо хоть, не триста, как было в начале века!

– О чем задумались, Анна Сергеевна? – спросил Вельгунов.

С ним Аните было просто и весело. Познакомились они недавно, дней пять тому назад: он сам подсел за ресторанным ужином к незнакомой паре и, пользуясь свободой местных нравов, без лишних церемоний представился: «Андрей Вельгунов, русский дворянин. Вы только что из России – угадал? Будем знакомы».

Алекс тогда набычился, стал разглядывать незнакомца с подозрением, но Анита привычным движением толкнула мужа в бок и ответила молодому вихрастому брюнету с красивыми серыми глазами: «Да, мы из России. Меня зовут Анна… Анна Сергеевна. Правильнее – Анита, но я привыкла и так… Я родом из Испании, пусть вас это не удивляет. А это мой супруг – Алексей Петрович Максимов, инженер».

«Вы в Берлине по делам?» – спросил Вельгунов, по-свойски протягивая Максимову руку.

«Нет, просто путешествуем… Засиделись дома, решили развеяться».

Так и познакомились.

С тех пор как Алекс, пресыщенный усердной службой на благо Отчизны, вышел в отставку, у супругов Максимовых появилось достаточно свободного времени. Стеснения в средствах они не испытывали – две деревни в Псковской губернии, доставшиеся Алексу от родителей в качестве свадебного подарка, приносили пусть не астрономический, но вполне сносный доход. Максимовы жили большей частью в Петербурге, однако дом снимали скромный, прислуги сверх меры не держали, салонов не устраивали, и Анита обнаружила, что сэкономленных денег, хранимых по настоянию Максимова в Государственном коммерческом банке, вполне довольно для того, чтобы совершить давно задуманную поездку по Старому Свету.

Вельгунов оказался первым русским, которого они встретили после того, как в середине ноября 1848 года приехали в Берлин. Они не собирались задерживаться здесь надолго – неделя, максимум полторы, – однако обстановка в Пруссии была более чем напряженной, и Вельгунов посоветовал землякам не торопиться.

– Вы куда направляетесь? В Париж? Успеете. Делать там зимой все равно нечего. Отсидитесь лучше в Берлине, тут, по крайней мере, все уже успокоилось. А германская провинция еще бунтует: в Эрфурте, я слышал, на днях были новые столкновения демонстрантов с войсками.

– Но я не хочу торчать всю зиму в Берлине! – заявила Анита. – Этот город всегда навевал на меня тоску.

– Я не говорю, что вам нужно сидеть здесь до весны, – сказал Вельгунов. – Подождите хотя бы с месяц. Думаю, к Рождеству страсти поутихнут. Хотя должен вам заметить, господа, время для осмотра европейских красот выбрано вами крайне неудачно.

Для Аниты эти слова не стали откровением. Она знала, что Европу уже без малого год сотрясают революции, но все же уговорила Алекса не откладывать отъезд. В самом деле – сколько можно откладывать! Ехать собирались еще полтора года тому назад, но у Алекса, как всегда некстати, нашлись важные дела. Вот и дотянули…

– Неужели это так опасно? – спросила она Вельгунова.

– Как вам сказать… Было опаснее.

По словам Андрея Еремеевича, все началось с «картофельных бунтов» – в апреле прошлого года простолюдины громили на улицах Берлина продовольственные лавки и высаживали стекла во дворце прусского престолонаследника. Тогда-то впервые прозвучало слово «революция». Берлинские события нашли отклик в других германских городах. В Пруссии разыгралась настоящая буря. В марте начались бои между столичными ремесленниками и королевскими частями, охранявшими дворец.

– Поверьте, было неприятно, – сдержанно сказал Вельгунов. – Стрельба длилась почти сутки, погибло, по слухам, около пятисот человек. Король проиграл сражение, и войска покинули город. Я видел, как на баррикадах праздновали успех. Но король и финансовая верхушка совершили ловкий маневр: объявили о создании нового, будто бы демократического, правительства, портфели в котором получили местные буржуа. Смешно было наблюдать, как вчерашние бунтовщики братались с вернувшимися в город королевскими гвардейцами, которых призвали будто бы для охраны революционного порядка.

– Ничего смешного в этом не нахожу, – проворчал Максимов.

Он смотрел на Вельгунова искоса. Андрей Еремеевич оказался не таким уж молодым, как предполагала Анита вначале. В Германии он жил с конца тридцатых годов, то есть десять лет, и был когда-то вхож в знаменитый своими свободолюбивыми идеями кружок Станкевича, собиравшийся на полуподпольных берлинских квартирах. Максимов, чьи политические взгляды отличались умеренностью, Станкевича и прочих вольнодумцев не любил, считал, что они подрывают государственные устои. Потому и к Вельгунову отнесся настороженно.

– Что вас, собственно говоря, держит за границей? Вы не служите, не учитесь… Почему вам не вернуться в Россию?

– Я давно подумываю об этом, Алексей Петрович, – ответил добродушно Андрей Еремеевич, не замечая или делая вид, что не замечает, неприязни со стороны собеседника. – Я достаточно надышался европейским воздухом, пора навестить родные пенаты. Вот досмотрю здешнее представление и вернусь.

– Разве оно еще не закончилось?

– Нет, – хитро прищурился Вельгунов и принялся раскуривать одну из своих бесчисленных сигар (курильщик он был заядлый). – В начале ноября король издал указ о роспуске прусского Учредительного собрания, с которым демократы связывали надежды на реформы. Незадолго до вашего приезда в Берлин оно было окончательно распущено, и теперь в городах Пруссии поднимается очередная волна протеста. Так что мое предупреждение вам относительно того, что по немецким дорогам сейчас путешествовать небезопасно, не лишено оснований. Конечно, ваше дело, прислушиваться к нему или нет, но я бы не стал рисковать. Подумайте об Анне Сергеевне…

– Алекс только обо мне и думает, – поспешила вставить Анита, видя, как все больше хмурится лицо мужа. – Мы благодарны вам за заботу, Андрей Еремеевич, и не станем пренебрегать вашими советами. Мы здесь люди новые, многого не знаем…

– Ну и сколько же продлится эта неразбериха? – спросил Максимов.

– Не так долго, как может показаться, – ответил Вельгунов, выпуская кольцо дыма. – В Берлине поговаривают, что уже в начале декабря следует ожидать судьбоносных решений со стороны прусского короля. Фридрих-Вильгельм – человек неглупый, он понимает всю серьезность сложившейся обстановки и знает, что надо как можно скорее выпустить пар из котла.

– Что здесь подразумевают под судьбоносными решениями?

– Конституцию. Лучшего громоотвода не придумаешь. Народ встретит ее ликованием, революция сойдет на нет, и вы сможете спокойно продолжить путешествие по Старому Свету.

Анита недоверчиво качнула головой.

– Как все просто…

– Просто? – Вельгунов вынул сигару изо рта и посмотрел на собеседников со всей серьезностью, словно раздумывая, можно им доверять или нет. – В том-то и беда, сударыня, что политические события непредсказуемы.

Андрей Еремеевич явно чего-то не договаривал. Анита попыталась вызвать его на откровенность, но он заторопился и, извинившись, сказал, что ему нужно идти. Так закончился их первый разговор.

С тех пор они виделись каждый день. Ресторанчик «Лютер унд Вегнар» чем-то привлекал Вельгунова, он сиживал там часами. Аните тоже понравилось это маленькое тихое заведение, от которого веяло вековой древностью. Там они встречались за бокалом бургундского – чаще всего вдвоем, поскольку Максимов нашел в Берлине другую компанию, чьи интересы были ему ближе. Когда Анита узнала, где супруг пропадает целыми днями и чем занимается, она пришла в ужас, но Алекс был непреклонен: со свойственным ему упрямством он заявил, что ему приятнее такое времяпрепровождение, нежели беседы с каким-то проходимцем весьма подозрительной политической ориентации. Анита сочла за благо не спорить – Алекс предоставил ей полную свободу действий, и она ею довольствовалась.

– Признайтесь честно, Анна Сергеевна, – сказал однажды Вельгунов, положив ладони на дубовый столик, на котором так романтично горели свечи в старинных канделябрах, – ваш муж ревнив?

– Алекс? Что вы! Он мне доверяет. Будь он ревнивцем, мы бы не ужились. Я ведь по происхождению испанка, а испанцы свободолюбивы, как никакая другая нация.

– Хотите сказать, что господин Максимов смотрит на наши с вами фривольные беседы сквозь пальцы?

– Помилуйте, Андрей Еремеевич! – засмеялась Анита и щелкнула ногтем по пустому бокалу. – Я не усматриваю в наших беседах никакой фривольности. Сплошная политика, к которой я, признаться, не испытываю ни малейшего интереса.

– То-то я вижу, что вы скучаете! Все: с этой минуты ни слова о политике. Поговорим о чем-нибудь другом. О литературе, например. Вы знаете, я ведь был знаком с Шамиссо.

– Правда?

– Это было в первый год моего пребывания в Германии. Мы виделись несколько раз в салоне фон Энзе. Очень милый салон – хозяин прекрасно говорил по-русски, обожал Лермонтова, Пушкина и Гоголя. У него собирались многие здешние знаменитости.

– Шамиссо… – проговорила Анита, воскрешая в памяти все, что знала об этом писателе. – Он сочинил роман о человеке, продавшем дьяволу собственную тень.

– Да. И не только. Шамиссо был прекрасным поэтом, географом и естествоиспытателем. К сожалению, наше знакомство длилось недолго, он вскоре умер.

Непонятное волнение овладело Вельгуновым. Он допил вино и достал из кармана портсигар.

– Вы не будете возражать, если я закурю?

– Вы забывчивы, как мой Алекс, – сказала Анита. – Мы ведь договорились, что вы имеете право курить в моем присутствии, когда вам вздумается.

– Вы очень любезны, Анна Сергеевна. – Андрей Еремеевич сунул сигару в рот, нагнулся над столом и по-простецки прикурил от горевшей на столике свечи.

Посетители ресторанчик не баловали – видимо, со времен Гофмана он перестал пользоваться популярностью, и здесь всегда было малолюдно. Анита усматривала в этом только преимущество – к чему лишний шум?

Сегодня, впрочем, она чувствовала себя в окружении темных стен, на которых колеблющимися кляксами расплывались свечные блики, как-то некомфортно. А когда над столом поплыл табачный дым, ей и вовсе сделалось дурно, стало тяжело дышать.

– Извините, Андрей Еремеевич, я, пожалуй, выйду.

Она поднялась из-за столика, взяла свой ридикюль. По телу разливалась слабость, и Анита дала себе слово впредь не увлекаться хмельными напитками. Прав Алекс: надо почаще бывать на свежем воздухе и посвящать время занятиям, более полезным для здоровья.

– Вы на улицу? – спросил Вельгунов. – Я с вами. Действительно, здесь стало… душновато.

Они вышли из ресторанчика. Стояла стылая, характерная для поздней среднеевропейской осени погода: ветер раскачивал в воздухе мелкую, почти не осязаемую взвесь – нечто среднее между дождем и снегом. Анита закуталась в бобровую шубку (все-таки шубы в Московии делают на совесть!) и опустила на лицо вуаль. По площади сновали прохожие и катились пролетки. На первый взгляд, Берлин жил мирной жизнью, ничто не напоминало о драматических событиях, которые, по словам Андрея Еремеевича, еще не закончились.

– Приглядитесь внимательнее, – сказал Вельгунов и вытянул вперед руку с сигарой. – Видите на той стороне поваленную афишную тумбу? Две недели назад здесь была перестрелка, и ее использовали в качестве укрытия.

Анита пригляделась и на поверхности тумбы, на размокшей афише, кричавшей о скором приезде в Берлин какого-то Горди Хаффмана, увидела несколько рваных пулевых отверстий.

– Революция продолжается, сударыня…

К ресторанчику подъехал изящный двухместный экипаж. Из него вышел высокий щеголь в черном пальто и лакированном цилиндре, из-под которого выглядывали каштановые кудри, завитые a la Byron. Он в почтительной позе встал у подножки и помог спуститься своей спутнице – даме лет тридцати. Анита невольно остановила взгляд на этой паре. Одежда дамы представляла собой странное сочетание современной практичной моды и тех немыслимых платьев, которые носили в годы наполеоновского диктаторства: огромный, как купол Кельнского собора, подол начинался прямо под пышным бюстом незнакомки, до этого же места, которое следовало называть талией, доходил и видневшийся из-под шубки шейный разрез, перевитый кокетливыми шнурочками. Голову дамы венчал похожий на морскую раковину чепец с разноцветными лентами, развевавшимися подобно флагам. В руке она держала крохотный парусиновый зонтик, совершенно непригодный для защиты от атмосферных осадков и больше походивший на рапирную гарду, прикрывающую руку фехтовальщика.

Щеголь в цилиндре захлопнул дверцу экипажа, и пара чинно прошествовала в «Лютер унд Вегнар».

– Кто это? – спросила Анита.

– О, это известные люди! – сказал Вельгунов, затянувшись дымом. – Барышню зовут мадемуазель Бланшар. Она француженка, живет попеременно то в Париже, то в Берлине. В литературном мире известна под псевдонимом Элоиза де Пьер. Такой знак уважения к Пьеру Абеляру, от которого она без ума.

– Она писательница?

– Довольно успешная. Ее романы вошли в моду года три тому назад. Я читал один… Написано бойко, не без таланта, но я не поклонник дамского стиля.

– Вот как? – Анита взглянула на закрытую дверь ресторана. – О чем же она пишет?

– Любовь, Анна Сергеевна, любовь! О чем еще может писать женщина? Что делать, лавры мадам де Сталь и Жорж Санд заставили многих девушек взяться за перо. Однако, в отличие от произведений этих двух представительниц большой литературы, книги мадемуазель Бланшар кажутся мне чересчур легкомысленными. Слишком много в них надуманных авантюр, которых не бывает в жизни. В светских кругах она слывет большой оригиналкой – об этом вы могли судить по ее облачению. Страстная охотница до разного рода приключений, которые чаще всего сама и выдумывает.

– А кто ее спутник?

– Гельмут Либих, племянник знаменитого химика Юстуса Либиха, того, который занимается разработками специальных веществ для повышения урожаев. Очень доходное направление современной науки. Гельмут поставил дядины открытия на коммерческую основу, и дела у него идут неплохо. Сами видели, какой франт! С мадемуазель Бланшар его связывает больше чем дружба – они помолвлены и готовятся к свадьбе.

– Занятная парочка… Интересно, что привело их в этот скромный трактир?

– Не знаю. – Вельгунов опустил руку с сигарой, уперся взглядом в опрокинутую афишную тумбу и продолжал говорить как будто по инерции. – Мадемуазель Бланшар из породы тех людей, которых можно встретить где угодно. Если вы поживете в Берлине подольше, то наверняка еще увидите ее, причем там, где меньше всего ожидали бы увидеть…

Андрей Еремеевич поднял руку, но поймать ртом конец сигары не успел. По телу его прошла судорога, и он прислонился спиной к дверному косяку. Серые глаза застыли.

– Что с вами? – испугалась Анита.

Вельгунов в ответ не издал ни звука и, выронив сигару, сполз по косяку на тротуар.

* * *

Остановившись в Берлине, Анита и Максимов не стали селиться в гостинице, а сняли небольшую квартирку в доме на Фридрихштрассе. Хозяин, пожилой австриец, чей отец воевал когда-то в Силезии, в славной армии Фридриха Гогенцоллерна, с гордостью продемонстрировал постояльцам заржавленную саблю и помятый прусский шлем. Аниту это богатство оставило равнодушной, а Максимов с уважением потрогал шлем и после признался жене, что лишь врожденный такт помешал ему спросить, не от русского ли палаша пострадал данный раритет.

В квартире, кроме кухни, спальни, гостиной и комнатки для прислуги, имелся маленький закуток, который Максимов объявил своим рабочим кабинетом. Там и застала его Анита, вернувшись поздно вечером. Алекс сидел за столом и, склонив голову так, что видны были только уши и затылок, что-то старательно писал.

Анита тихо вошла в кабинет.

– Алекс, ты занят?

– Угу, – откликнулся он.

– Может, отвлечешься на минутку?

Рука с пером остановилась, и Максимов, собравшись с мыслями, спросил:

– Где ты была так долго?

– В полиции, – устало ответила Анита и села на кожаный диван.

– Где?

– В полиции… Алекс, повернись же, наконец, я не могу общаться с твоей спиной!

Максимов бросил перо, но не повернулся, продолжал сидеть лицом к окну.

– Позволь узнать: что ты делала в полиции?

– Давала показания.

– Тебя что, арестовали? По какому поводу?

Максимов не выдержал, вместе с жалобно заскрипевшим стулом развернулся, и Анита увидела его лицо. Увидела и в ужасе всплеснула руками.

– Dios mio, Алекс! Что случилось?

Левая бровь Максимова была кое-как заклеена пластырем, а под глазом виднелся неумело замазанный пудрой громадный синяк.

– Ты попал в уличную потасовку? На тебя на-пали?

Максимов смущенно закряхтел, встал из-за стола и, переместившись на диван, уселся рядом с женой. Попытался обнять ее за плечи, но ей было не до сантиментов. Отстранив протянутые для объятий руки, она коснулась пальцами его лба.

– Кошмар! Где ты набил такую шишку? Говори же, в конце концов!

– Дорогая, я все объясню. Мои друзья… те господа из Вольного гимнастического клуба, о которых я тебе рассказывал… преподали мне несколько уроков английского бокса. Ты не представляешь, какое это увлекательное занятие!

– Теперь представляю. Es increible!^[1] Русский дворянин занимается боксом! Чем, скажи на милость, может привлечь воспитанного человека такая варварская забава?

– Нелли, ты не права, – мягко проговорил Максимов и взял супругу за руку. – Ты ничего не знаешь о боксе. Это целая философия, и я уверен, что скоро она завоюет мир.

– Это будет жутко! Ты хочешь сказать, что все вокруг начнут разбивать друг другу носы? Это же зверство, Алекс, самое настоящее зверство! И ты – ты в нем участвуешь?

Позапрошлой зимой Максимов возил жену в Тверскую губернию, в свое родовое поместье, и там она стала свидетельницей кулачного боя «стенка на стенку», когда на льду речки, делившей деревню пополам, сошлись десятка четыре здоровенных мужиков и начали дубасить друг друга почем зря. Анита, оцепенев, смотрела, как со смачным шлепаньем впечатываются в скулы пудовые кулачищи, как выползают из общей свалки поверженные гладиаторы с разбитыми в кровь губами, и это зрелище ввергло ее в шок. Она в сердцах сказала мужу, что Россия – страна диких гуннов, но он, разозлившись, ответил, что в Испании варварских обычаев не меньше – одна коррида чего стоит. Потом, когда эмоции остыли, Анита признала, что погорячилась, однако с тех пор при всяком упоминании о кулачном бое к горлу у нее подступала тош-нота.

Поэтому, когда Алекс сказал ей, что познакомился в Берлине с людьми, открывшими боксерский клуб, ее это не обрадовало. Любоваться, как добропорядочные с виду господа колошматят друг друга кулаками в толстых кожаных рукавицах… Что за удоволь-ствие!

– Лучше бы ты ходил на шахматные сеансы. Говорят, в Берлине есть несколько известных маэстро… Ты же так любишь умственные упражнения!

– Умственные упражнения должны дополняться физическими, – изрек Максимов. – Навыки бокса никому не повредят. Как я уже сказал, бокс перестал быть обыкновенной дракой. Теперь он стал чем-то сродни тем же шахматам, в нем есть своя стратегия, своя тактика. Если бы ты хоть раз пришла на показательные выступления в клуб, ты бы сама в этом убедилась.

– Идти в клуб?! Мне довольно вида твоей физиономии.

– Это от неопытности, – сказал Максимов, досадливо поморщившись. – Даю тебе слово, что через неделю-две я буду боксировать не хуже здешних любителей.

– А если тебя покалечат?

– Боксерские бои сейчас ограничены строгими условиями. После того, как десять лет назад были приняты «Правила лондонского призового ринга»…

– Лучше не продолжай! – Анита поднесла пальцы к вискам, делая вид, будто хочет заткнуть уши. – Не хочу слушать.

– Хорошо, не буду, – кротко согласился Максимов и, поймав супругу за запястье, поцеловал ее раскрытую ладонь. – Тогда расскажи, как ты оказалась в полиции. По всему видать, твоя история похлеще моей.

– Я тут ни при чем, – сказала она и откинулась на спинку дивана. – Сегодня на моих глазах умер Вельгунов.

– Как?!

Анита рассказала обо всем, что произошло возле ресторана «Лютер унд Вегнар». Максимов удивленно присвистнул.

– Так просто: взял и умер? От чего?

– Я дождалась результатов вскрытия. Судебный врач сказал, что причиной смерти стала остановка сердца.

– Но ты не поверила? Признайся!

– Трудно поверить, что у внешне здорового, нестарого еще человека вдруг по естественным причинам останавливается сердце. Я сразу подумала об отравлении и сказала об этом герру Ранке.

– Ранке? Кто это?

– Полицейский, которому поручено расследовать вельгуновское дело. Старичок с седыми бакенбардами, очень хорошо говорит по-французски. Мы долго разговаривали, и он убеждал меня, что мои подозрения необоснованны.

– Почему он так уверен?

– Полицейские эксперты сразу же изъяли бутылку с остатками вина, которая стояла на нашем столике. Содержимое проверили в лаборатории, никаких признаков отравы не нашли. Кроме того, есть еще одно важное обстоятельство: из этой бутылки мы пили вместе, а я, как видишь, жива.

– Сигара! Ты сказала, что перед смертью он курил сигару.

– По моей просьбе исследовали и окурок, который выпал у него из руки. Самая обычная американская сигара, никаких посторонних примесей.

– Ошибиться не могли?

– Это лишь предварительные исследования, ручаться нельзя. – Анита прикрыла глаза, новая загадка уже поселилась в ее голове. – Герр Ранке обещал перепроверить.

– Ты уже и с немецкой полицией успела сдружиться! – проговорил Максимов с некоторым недовольством.

– Тебя что-то не устраивает? Приличные люди, неглупые, обходительные. Не то что твои… как их?.. боксмейстеры.

– Вообще-то, они называют себя на английский манер – боксеры. И не говори о них так пренебрежительно: они тоже в большинстве своем умные и образованные. Среди них есть пять студентов университета, один ученый-физик и два…

– Алекс!

– Ладно, молчу. Не выпить ли нам чего-нибудь?

– Разве что чаю.

Максимов позвал Веронику, служанку, отправившуюся с господами в далекий путь по Европе, а Анита, полулежа на диване и сложив руки на груди, стала думать. Мысли вертелись вокруг сегодняшнего происшествия. Белое лицо Вельгунова… неестественно вывернутые в предсмертной судороге кисти рук… тлеющая сигара на тротуаре…

Узнать бы поподробнее, кто он был, этот Андрей Еремеевич Вельгунов. За пять дней знакомства и разговоров о политике он ничего почти не рассказал ни о своем прошлом, ни о настоящем. Говорил только, что отправился в Европу за знаниями, учился в Мюнхенском университете, потом переехал в Берлин. И все. Больше никаких сведений. Чем же он занимался здесь? Десять лет бродил по улицам и любовался готической архитектурой?

От размышлений Аниту оторвала донесшаяся из передней тягучая мелодия. Хозяин квартиры был неравнодушен к технике и снабдил свое жилище различными приспособлениями. Так, вместо традиционного колокольчика над входной дверью висело прикрепленное к стене устройство, переделанное из старой шарманки. Посетители должны были крутить ручку, и квартира оглашалась звуками популярной немецкой песенки «О, мой милый Августин». Анита часто слышала эту песенку в исполнении уличных шарманщиков и хотела узнать, о чем в ней поется.

– Это очень веселая песенка, фрау Анна! – жизнерадостно объяснил хозяин. – «О, мой милый Августин! Денег нет, девушек тоже нет… О, мой милый Августин, все прошло, как дым!» Правда, забавно?

Анита осторожно кивнула, согласившись, что да, отсутствие денег и девушек – это, конечно, забавно. С тех пор звуки этой веселой песенки, которую механизм шарманки превращал во что-то хриплое и заунывное, всякий раз заставляли ее задумываться о своеобразии немецкого юмора.

В кабинете появился Максимов. Он успел отлепить пластырь, и ссадина на брови предстала во всем своем багрово-фиолетовом великолепии.

– Нелли, кто-то пришел. Пойду открою.

– Не смей! – подпрыгнула Анита. – Вдруг это благопристойные люди, а ты в таком виде… Пусть Вероника откроет.

Загремел замок, дверь, отворяясь, скрипнула, и через минуту Вероника, войдя в кабинет, доложила:

– Там какая-то барыня. Кого спрашивает – не понимаю.

Анита, недовольная тем, что покой нарушен, поднялась с дивана. Кого там еще принесло?

Она вышла в переднюю и увидела даму, которую покойный Вельгунов отрекомендовал ей утром как известную писательницу мадемуазель Бланшар.

Удивленная неожиданным визитом, Анита вежливо наклонила голову, стараясь угадать, на каком языке предпочитает разговаривать эта красотка.

– Добрый день! – сказала мадемуазель Бланшар по-французски и мило улыбнулась.

– Добрый день. Вы ко мне?

Мадемуазель была одета так же, как утром, не было только шубки на плечах и игрушечного зонтика в руке. Теперь Анита могла разглядеть ее диковинное убранство вблизи и целиком. Да, такие наряды увидишь нечасто. Рукава были похожи на два раздувшихся пузыря, а с боков и вниз, по подолу, на платье были нашиты шелковые банты в виде бабочек с расправленными крыльями. Стоило мадемуазель Бланшар сделать незначительное движение, как весь этот роскошно-комический убор начинал шелестеть, словно березовая роща, потревоженная ветром.

– Простите за вторжение, – сказала гостья голосом бархатным и немного лисьим (Анита сама умела так разговаривать и хорошо понимала значение различных голосовых оттенков). – Не откажите в любезности: мне нужно с вами поговорить. Желательно наедине. Это займет не более десяти минут.

– Извольте, – ответила Анита без раздумий. – Идемте в гостиную.

Она пошла впереди и мимоходом показала кулак Максимову, который выглядывал из кабинета. Алекс намек понял и скрылся прежде, чем мадемуазель Бланшар заметила его пострадавшую вследствие боксерских тренировок внешность.

Гостиная была скромной – как по размерам, так и по обстановке. Немец-механик не имел никакого представления об изяществе, эстетический вкус у него отсутствовал напрочь. Массивные деревянные кресла, громоздкий стол, годящийся скорее для пивной, и несколько шкафов с грубой отделкой – вот и вся мебель. Анита предложила гостье сесть. Мадемуазель Бланшар, подобрав свои пышные юбки, опустилась в кресло, но тут же подскочила, потому что дверцы ближайшего шкафа с грохотом распахнулись и оттуда на широком подносе выехал целый кукольный оркестр, немедленно грянувший «Августина».

– Mon Dieu! Что это?

Анита рукой затолкнула поднос с музыкантами обратно в шкаф и поспешила захлопнуть дверцы. Оркестр обиженно всхлипнул, и мелодия оборвалась.

– Не обращайте внимания, это… В общем, издержки технического мышления.

– О, я люблю технику! – защебетала мадемуазель, успокоившись. – Но еще больше я люблю искусство. Прошу прощения за нескромность, вам, может быть, известно, кто я такая?

– Известно. Вы – Элоиза де Пьер, автор популярных романов.

– Неужели мои книги читают и в России?

Анита насторожилась. Дамочка изображает набитую дуру, но очень неумело.

– Откуда вы узнали, что я из России?

– Это ведь не тайна, правда? Мне сказал герр Ранке, мы с ним немного знакомы. Меня тоже допрашивали сегодня в полиции по поводу смерти бедного мсье Вельгунова. К сожалению, я не смогла сказать ничего существенного. Мы с… с моим другом зашли в «Лютер унд Вегнар» совершенно случайно, мне ужасно захотелось пить, и это было первое заведение, которое встретилось нам на пути. Обычно я хожу в более дорогие рестораны…

– Понимаю, – прервала Анита поток бесполезных слов. – Стало быть, вы знали мсье Вельгунова?

– Не очень близко, но… Андре был обаятельным человеком, и его нелепая смерть меня просто по-трясла.

Мадемуазель Бланшар выглядела совсем расстроенной, но ее последняя реплика вдруг царапнула Аниту. Экстравагантная кокетка была знакома с Вельгуновым? Почему же тогда… Нет, об этом спрашивать рано.

– Вы что-то хотели сказать мне? – Анита участливо положила свою смуглую ладонь на белую холеную руку гостьи.

– Да… То есть я хотела не сказать, а спросить. Я видела вас вдвоем с Андре у ресторана, вы разговаривали. Наверное, вы знали его лучше, чем я?

– Нашему знакомству меньше недели. Мы познакомились случайно – мсье Вельгунов любезно согласился стать нашим проводником по Берлину, подсказал, как лучше обустроиться, в каких лавках покупать продукты. Сказал, что делает это из уважения к землякам. Больше нас ничто не связывало.

Карие глаза мадемуазель Бланшар со спрятавшимися где-то в глубине зрачками испытующе впились в Аниту. Наигранная легкомысленность во взгляде исчезла.

– Значит, вы его совсем не знали?

– Нет. – Анита с сожалением покачала головой.

Холодный оценивающий взгляд она выдержала спокойно. Напряженность, мелькнувшая на лице мадемуазель Бланшар, исчезла. Кажется, поверила.

Выдержав паузу, Анита решила перейти в наступление:

– Мне тоже безумно жаль, что все так вышло. Говорят, остановки сердца иногда случаются от душевного перенапряжения… Скажите, а кем он был – мсье Вельгунов?

Писательница поправила шнуровку на платье, ответила ровно и бесстрастно:

– Не знаю. Андре не любил рассказывать о себе. Обронил только однажды, что служит по дипломатической части.

– Может быть, я могу чем-то вам помочь?

– Нет-нет. Спасибо. – Мадемуазель Бланшар зашуршала юбками и поднялась. – Извините, что оторвала вас от дел. В этом разговоре не было необходимости, но я не сумела справиться с нервами. Надеюсь, вы не станете сердиться на меня. ...