Светлана Макаренко АЛЛЕЯ ДЛИНОЮ В ЖИЗНЬ

Повесть-этюд

Она не знала, почему надела именно эти туфли. У них был острый лакированный носок, и она поймала себя на мысли, что ей нравится опускать блестящий лак прямо в самую глубину дождевой лужицы. Просто нравится и — все. Как маленькому ребенку.

Она и не заметила, как стала улыбаться этой, внезапно пришедшей в голову, мысли. Потом одернула себя. Нахмурила лоб, задумалась. Глубже засунула руки в карманы плаща. Но, пройдя шагов пять, снова шаловливо направила лакированный носок в мимолетный след только что налетевшего на город дождя. Поддела им, легко, шутя, пятипалый кленовый лист. Он тотчас прилип к туфле тяжелой, мокрокрылой бабочкой. И тут она рассмеялась. Неудержимо. Звонко. Как ребенок. Потом смех плавно перешел в рыдания. Редкие прохожие оглядывались на нее, но полностью разглядеть женщину в светлом плаще, с капюшоном, вытирающую слезы — или дождевые капли? — с лица совершенно по-детски, ладошками, им не удавалось: мешала сброшенная с небес прохладная вуаль из редких капель, от которой хотелось убежать подальше и поскорее в уютное, домашнее тепло.

* * *

Ей спешить было некуда. Ее опустелой душе никуда не хотелось. Еще пару часов назад она была счастлива. Безмятежностью неведенья. Спокойствием бытия. А теперь — небо раскололось надвое. И одна часть ее мира взлетела вверх, словно яркая, длиннохвостая птица колибри. Да, да — колибри! В ее представлении, именно колибри всегда жили в раю и являлись воплощением истинного чуда и счастья. Чуда и счастья ее Бытия, которое пару часов назад вмещало в себя все краски и звуки мира.

Вторая же половина жизни неудержимо падала вниз, распластанной тяжелораненой сорокой. Черно-белое оперение птицы тускнело, сливалось в одно мутное, нечеткое пятно, в угоду ее воображению. Оно всегда было странным, ее воображение. Рисовало прихотливые образы. Слишком прихотливые. Они просились на бумагу, и линии рисунка то и дело смешивались с легкими строками стихов. Рождался странный альбом, рассыпающийся на листочки. Он, смеясь, называл его «салонным, дамским баловством». Она никогда не знала твердо, нравилось ли ему все это: ее ночные бдения с карандашом и книгой в руках, задумчивость, капризная, изумляющая легкость пера, смены настроения… Скорее наоборот, где-то внутри себя, подсознательно, она понимала, что всегда раздражала его. Всем, что только было в ней. Он предпочитал в женщинах спокойную обычность. Может быть, даже — банальность. Предпочитал тому яркому, непонятному, детскому, неспокойному, завораживающему, что было рядом. Что было — ею. Что являлось самою ее Сутью… Но явно, открыто своих предпочтений Он не выказывал. Целых шесть лет. До того самого момента, когда она, неожиданно вернувшись домой, застыла в дверях. Услышав в глубине квартиры смех. Чужой смех. Смех женщины. Смех счастливый, полный спокойствия и довольства истинно женской властью. Властью чарующей. Властью плоти. Она замерла в тот момент. Не могла двинуться с места. Перестала дышать. Легкость шага стала неведома ей, но она остро почувствовала, каково приходится каменным изваяниям, идолам, памятникам… Воображение опять играло с нею. На этот раз — зло. Она сквозь невероятную боль в ногах — их внезапно свело судорогой — все же сделала несколько шагов. Застыла в дверном проеме. Такая знакомая комната. Опавшие лепестки розы на полу около низкого, резного столика. Неплотно задернутые шторы. Два неясных, томных силуэта на белых простынях. Один из них знаком до боли. Другой… Она лишь успела заметить, что у женщины были длинные волосы. Рыжие, такие ослепительно рыжие, будто к ним прикоснулось солнце! Захотелось зажмуриться. Глазам стало больно. Душе стало больно. Что то зажглось факелом внутри. Она опустила глаза вниз. К лакированным носкам своих туфелек. И тут вдруг заметила на полу белые пятна. Нет, нет, это были не пятна. Листки ее альбома. Карандаш, остро заточенный, тоже валялся на полу. Рядом. Выпал из альбома, когда его небрежно раскрыли. Один из листков отлетел ближе к порогу. Она медленно наклонилась и подняла его. Сквозь отвратительно-горькую соль слез смогла прочесть только две первые строки, на скользком, гладком листе:

На нижнем краю листа бушевали волны моря, резко очерченные карандашом, а над ними парила чайка. Парила надломлено, ведь птица была ранена.

Смяв листок в руке она подавила рвущийся наружу крик. Не сердца. Души. Тоже смертельно раненной. Кашлянула. Два сплетенных страстью тела мгновенно замерли. Один силуэт поспешно отделился от другого. Знакомый до боли силуэт: мускулистый торс, сильные руки. Они умели быть очень нежными, эти руки. Правда, никогда не дарили ощущения полета. Странно, почему? Она подумала об этом только сейчас. Закусила до крови губу. Он приближался к ней: гибкий, темноволосый, обернувшийся простыней, словно древний римлянин. Он и походил на него.

— Тебе идет! — слышать свой голос со стороны ей казалось странным. Она улыбалась. Оказывается, свою улыбку можно услышать и даже — ощутить на вкус. Нежный, не острый. Горько-соленый. От такой улыбки внутри всегда возникает странное чувство голода. Сосет под ложечкой. А губы ведет судорогой — чертою. Но это все — неважно. Главное, что не видно слез. …

— Послушай, я хотел тебе давно сказать, — его голос нехотя плывет к ней, как сквозь толщу морской воды. Она встряхивает головой. Вздергивает вверх округлый подбородок.

— Не нужно. Я все вижу. Женщины твоего любимого Древнего Рима тоже были рыжеволосыми… И белокожими. — Все еще улыбаясь, и прямо, не согнув спины, она наклоняется к порогу: подобрать листок из альбома. На самом же деле ей хочется упасть на пол, кататься по нему, кричать, зажмурив глаза и заткнув пальцами уши. Кричать от боли. Кричать, не останавливаясь. Но она продолжает спокойно:

— Правда, это были не плебейки. Патрицианки.

И тут же отчетливо видит внутренним, боковым зрением, как вспыхивают от ярости, суживаются, холодеют до льда темно-ореховые, обычно теплые, словно вино, зрачки его глаз. Он напряжен. Словно готовится к прыжку. Уловив эту внезапно вспыхнувшую искру ярости, она поспешно разжимает костяшки пальцев, стиснутые до боли.

И, резко повернувшись на каблуках, идет к дверям. Сквозняк раздувает полы ее плаща, как серый, тугой парус… Она летит по ступеням лестницы вниз, через две-три ступени. Не оборачиваясь. Скорее прочь, скорее!

* * *

Солнечный свет ярок и ослепителен, но через несколько секунд или — вечность? — синева неба растворяется в сером одеяле туч. Начинается дождь. Он плачет вместо нее редким, холодным, прозрачным жемчугом капель. Желтые листья, нарядными фонариками проглядывающие сквозь темную еще, совсем не осеннюю, зелень крон, отряхиваются нервно, длинными, тягучими бисеринками воды, и плавно ложатся в блестящие следы дождя. Тонут в них… Словно маленькие кораблики, огоньки, ладошки, парашютики. На какие-то доли секунды, выплывая из пустоты огнедышащей, давящей ее боли, она замечает, что привычно подбирает синонимы к словам, из которых обычно складывались первые строки ее стихов.

Странная, смешная детская слабость! Мгновенно, словно вспышкой, озаряется ее память видением маленькой большеглазой девочки в капроновых оранжевых бантах, кончиком лакированного сандалика пробующей глубину дождевого озера во дворе. На миг она забывает о тоске, сжимающей ее душу тисками холода, и повторяет тот, давний жест маленькой озорницы, согревая лицо тихой улыбкой. Мочит в крапинке дождевой слезы кончик «взрослой» лакированной туфельки. И смеется, смеется…Но, внезапно, ощутив, что продрогла, поднимает выше ворот плаща, прячет в рукава тонкие пальцы рук и, словно взъерошенный воробей, присаживается на одну из скамеек вдоль длинной дубовой аллеи. Скамейка чудом не намокла: желто-зеленая пышная крона дуба трепетно охраняет ее от бисера, сыплющегося с Небес… ...