Дин Кунц Краем глаза

Когда я писал эту книгу, в моем кабинете постоянно звучала удивительная и прекрасная музыка Израэля Камакавивооле. Я надеюсь, что читатель получит от книги удовольствие, сравнимое с той радостью и утешением, которые я находил в его голосе, душе, сердце.

Когда я заканчивал эту книгу, Кэрол Бауэрс и ее семья провели здесь целый день, под покровительством Дрим Фаундейшн. Кэрол, прочитав книгу, ты поймешь, почему твой визит, пришедшийся столь ко времени, еще более убедил меня в сверхъестественной взаимосвязи событий и глубоком и загадочном смысле нашей жизни.

Герде

Среди тысяч дней моей жизни самым знаменательным был, есть и всегда будет день нашей встречи

Даже малейшее доброе деяние отзывается через дальние расстояния и любые промежутки времени, сказываясь на жизни тех, кто слыхом не слыхивал о щедрой душе, источнике этого доброго эха, потому что доброта передается от человека к человеку и с каждым переходом растет и крепнет, пока простое доброе слово годы спустя и совсем в других краях не оборачивается самоотверженным поступком. Точно так же и всякая маленькая подлость, всякое сгоряча высказанное оскорбление ведет к большему злу.

Г. Р. Уайт. Этот знаменательный день

Никто не понимает квантовую теорию.

Ричард Фейнман

Dean Koontz

FROM THE CORNER OF HIS EYE

Copyright © 2000 by Dean Koontz

© В. Вебер, перевод, 2018

© Издание на русском языке. ООО «Издательская Группа „Азбука-Аттикус“», 2018

Издательство АЗБУКА®

* * *

В восемь лет Дин Кунц писал свои сочинения от руки, делал к ним цветные обложки и продавал соседям. Первый его роман «Star Quest» (в русском переводе «Мутанты») был издан в 1968 году. Начав с традиционной фантастики с вкраплением элементов хоррора, после 1975 года Кунц пишет исключительно хоррор. На сегодняшний день у писателя выпущено более 90 произведений, переведенных на 38 языков мира и изданных тиражом 450 миллионов экземпляров. По его романам сняты кино- и телефильмы. Критики нередко ставят писателя на равный уровень со Стивеном Кингом и Питером Страубом.

Восхитительно… Замечательный роман, доставляющий наслаждение. «Краем глаза» – подлинное волшебство.

The Times-Picayune

Первоклассный триллер!.. Возможно, это венец творчества Дина Кунца… Драйв в ритме нон-стоп заставляет судорожно листать страницы.

Minneapolis Star Tribune

Взрыв эмоций… Захватывает воображение и заставляет думать – другой такой роман нужно еще поискать.

Baton Rouge Advocate

Глава 1

Бартоломью Лампион ослеп в три года, когда хирурги скрепя сердце удалили ему глаза, чтобы спасти от быстро прогрессировавшего рака, но и без глаз в тринадцать лет к Барти вернулось зрение.

Руки святого целителя не имели никакого отношения к этому внезапному переходу от десятилетия тьмы к великолепию света. Божественные трубы не возвестили о возвращении ему зрения, как промолчали и в момент его появления на свет.

«Русские горки» сыграли в этом событии определенную роль, а еще – морская чайка. И нельзя сбрасывать со счетов истовое желание Барти стать гордостью матери до ее второй встречи со смертью.

Первый раз она умерла в день, когда Барти родился.

6 января 1965 года.

В Брайт-Бич, штат Калифорния, большинство жителей с любовью отзывались о матери Барти, Агнес Лампион, за которой закрепилось прозвище Леди-Пирожница. Она жила для других, сердце Агнес само настраивалось на волну душевной боли и нужд ее ближних. В этом сугубо прагматичном мире ее бескорыстность зачастую с подозрением воспринималась теми, у кого в крови хватало не только железа, но и цинизма. Но даже эти закаменевшие души признавали, что у Леди-Пирожницы масса доброжелателей и нет врагов.

Мужчина, который взорвал семейный мир Лампионов в день рождения Барти, не был ей врагом. Лампионов он не знал, но их линии жизни пересеклись.

Глава 2

6 января 1965 года, утром, в начале девятого, когда Агнес выпекала шесть пирогов с черникой, у нее начались схватки. На этот раз не ложные, потому что боль опоясывала всю спину и живот, а не локализировалась только в нижней части живота. Если в момент схватки она стояла или сидела, боль едва чувствовалась, если шла – значительно усиливалась: еще одно свидетельство приближения родов.

Впрочем, особых неудобств она не испытывала. Схватки повторялись регулярно, но с большими промежутками. И она не пожелала отправиться в больницу, не завершив намеченных на день дел.

Для впервые рожающей женщины этот этап схваток в среднем длится двенадцать часов. Агнес полагала себя самой что ни на есть обычной женщиной в сером костюме для бега трусцой с веревкой-поясом, которую она распустила, чтобы хватило места большущему животу, а потому пребывала в полной уверенности, что второй этап схваток начнется никак не раньше десяти вечера.

Джо, ее муж, хотел отвезти Агнес в больницу еще до полудня. Он положил необходимые вещи в чемодан, отнес его в машину, отменил все свои встречи и теперь держался неподалеку, следя за тем, чтобы его и Агнес разделяла как минимум одна стена: боялся, что она рассердится и выгонит его из дома, если он будет мешаться под ногами.

Всякий раз, когда он слышал, как Агнес тихонько стонала или со свистом втягивала воздух, чтобы снять боль, он пытался определить промежуток между схватками. И столь пристально вглядывался в циферблат наручных часов, что уже боялся поднять глаза на зеркало: думал, что увидит впечатавшееся в них отражение бегущей секундной стрелки.

Мнительный по натуре, хотя внешне и не производил такого впечатления, высокий, сильный, Джо мог бы сойти за Самсона, выворачивающего колонны и обрушивающего крыши на головы филистимлян. Его отличали доброта и полное отсутствие наглости и самоуверенности, зачастую свойственных мужчинам его габаритов. Всегда счастливый, всегда радостный, он считал, что его с лихвой одарили деньгами, друзьями, семьей. Вот и опасался, что однажды судьба решит, что пора свести все к общему знаменателю.

Особых богатств у него не водилось, но на жизнь вполне хватало, и Джо не боялся потерять деньги, зная, что всегда сможет снова их заработать благодаря врожденным трудолюбию и старательности. И если что мучило его по ночам и мешало спать, так это тревога за своих близких. Жизнь Джо воспринимал как первый зимний ледок на пруду: более хрупкий, чем казалось на первый взгляд, пронизанный скрытыми трещинами, с холодной темнотой под ним.

Кроме того, Джо Лампион не считал Агнес обыкновенной женщиной, что бы она сама ни думала по этому поводу. Для него она была великолепной, уникальной. Он не ставил жену на пьедестал лишь потому, что ни один пьедестал не мог поднять ее так высоко, как того заслуживала Агнес.

Потеряв ее, он бы потерял все.

Все утро Джо Лампион размышлял о всяческих медицинских осложнениях, связанных с родами. Об этом он уже знал много больше, чем следовало, несколько месяцев тому назад проштудировав толстый медицинский справочник. И от сведений, содержащихся на страницах справочника, волосы на затылке Джо вставали дыбом куда как чаще, чем от отменного триллера.

Без десяти час, не находя себе места от вертящихся в голове описаний предродовых кровотечений, послеродовых кровотечений и эклампсических судорог, распахнув дверь, он ворвался на кухню и заявил:

– Хватит, Агги, мы ждали достаточно долго.

Она сидела за столом и писала подарочные открытки к шести выпеченным утром пирогам с черникой.

– Я прекрасно себя чувствую, Джой.

Кроме Агги, никто не решался называть его Джоем. Шесть футов три дюйма роста, вес двести тридцать фунтов, суровое, словно вырубленное из камня, лицо, он внушал страх, пока не начинал говорить своим низким мелодичным голосом или пока человек не замечал доброты, светящейся в его глазах.

– Мы сейчас же едем в больницу. – Он навис над столом.

– Нет, милый, не сейчас.

И хотя Агги ростом не доставала Джо до плеча, а весила, за вычетом тех фунтов, которые прибавила во время беременности, в два раза меньше, он бы не смог поднять жену со стула, не будь на то ее воли, даже если бы решил воспользоваться домкратом. В любом противостоянии с Агги Джой всегда играл роль остриженного Самсона.

С глухим горловым ревом, которым мог бы убедить гремучую змею вновь свернуться клубочком, превратившись в смирного дождевого червя, Джой добавил:

– Пожалуйста.

– Мне надо написать открытки, чтобы Эдом утром разнес их вместе с пирогами.

– Меня заботит только один пирожок.

– А меня – семь. Шесть с черникой и один в животе.

– Вечно ты со своими пирогами, – раздраженно бросил Джо.

– Вечно ты со своими тревогами, – парировала Агнес, одарив мужа улыбкой, которая растопила его сердце, как горячее солнце растапливает сливочное масло.

Он вздохнул:

– Допиши открытки, и поедем.

– Допишу открытки. Потом позанимаюсь с Марией английским, – уточнила Агнес. – А потом поедем.

– Ты не в том состоянии, чтобы учить английскому.

– Когда учишь английскому, нет нужды поднимать тяжести, дорогой.

Все это время она не оставляла своего занятия, и он наблюдал, как аккуратные буквочки слетают с конца ее шариковой ручки.

И лишь когда Джой наклонился над столом, Агги подняла голову и ее зеленые глаза блеснули в отброшенной им тени. Гранитное лицо Джоя приблизилось к ее фарфоровому личику, и, словно боясь разбить его, Агги чуть привстала, чтобы встретить поцелуй мужа.

– Я люблю тебя, вот и все. – Звучащая в ее голосе беспомощность только разозлила его.

– И все? – Она вновь поцеловала мужа. – Мне этого достаточно.

– Что же мне сделать, чтобы не сойти с ума?

Звякнул звонок.

– Открой дверь, – предложила Агнес.

Глава 3

Девственные леса побережья Орегона огромным зеленым куполом накрывали холмы, и на земле, как и в любом святилище, царила тишина. В вышине, над изумрудными шпилями, выписывая широкую дугу, парил орел. Темнокрылый ангел, познавший вкус крови.

Под сенью деревьев не шелестели травой мелкие зверьки, не чувствовалось даже легкого ветерка. В глубоких лощинах недвижно лежали подушки тумана, оставшиеся там после ухода ночи. Тишину нарушало лишь поскрипывание опавших иголок под ботинками и ритмичное дыхание опытных туристов.

В девять утра Каин Младший и его молодая жена Наоми припарковали «шеви субарбан» на лесной противопожарной просеке и направились на север, по лосиным тропам, уходящим в глубины леса. Даже в полдень солнечным лучам лишь в редких местах удавалось пробить зеленый покров и подсветить могучие стволы.

Когда Младший шел первым, он иной раз удалялся достаточно далеко, чтобы остановиться, повернуться и полюбоваться приближающейся к нему Наоми. Ее золотые волосы сверкали всегда, что в тени, что на солнце, а лицо являло собой тот идеал, о котором грезят юноши, ради которого взрослые мужчины жертвуют честью и проматывают состояния. Иногда их маленькую колонну возглавляла Наоми. Следуя за ней, Младший видел только ее стройную фигурку, не замечая ни зеленого шатра над их головами, ни подпирающих этот шатер стволов, ни роскошных папоротников, ни цветущих рододендронов.

И хотя для покорения его сердца хватило бы одной красоты Наоми, Младшего зачаровывали и ее грация, энергичность, сила, решительность, с которыми девушка одолевала самые крутые склоны и заваленные валунами прогалины. Собственно, все жизненные вершины, не только в турпоходе, она штурмовала с энтузиазмом и умом, страстно и смело.

Они поженились четырнадцать месяцев тому назад, но с каждым днем его любовь только крепла. Ему едва исполнилось двадцать три, и иногда у Младшего возникало ощущение, что его сердце слишком мало, чтобы вместись в себя все чувства, которые он питал к жене.

Другие мужчины ухлестывали за Наоми, некоторые красивее Младшего, многие – умнее, все – богаче, однако Наоми хотела только его, не за богатство или грядущее наследство, а потому, что, по ее словам, видела в нем «сверкающую душу».

Младший работал инструктором по лечебной физкультуре, дело свое знал, занимаясь в основном теми, кто попал в автоаварию или перенес инсульт, но не смирился с несчастьем и хотел в максимальной степени восстановить физическую форму. Он не сомневался, что без работы не останется, но прекрасно понимал, что в особняке на холме ему не жить.

К счастью, Наоми отличала простота вкусов. Пиво она предпочитала шампанскому, бриллианты не жаловала и не грустила из-за того, что не повидала Париж. Любила она природу, прогулки под дождем, пляж, хорошие книги.

В турпоходе, если выдавался легкий участок, она часто пела. Обычно одну из двух песен, ее любимых, «Где-то над радугой» и «Какой прекрасный мир». Голоском, звенящим, как весенний ручеек, и теплым, как солнечный свет. Младший и сам просил ее спеть, ибо в песнях Наоми ему слышались любовь к жизни и заразительная радость, которые окрыляли его.

Тот январский день выдался не по сезону жарким, далеко за шестьдесят градусов.^[1] На столь близком расстоянии от океана снега не было и в помине, так что их наряд составляли лишь шорты и футболки. Младший разогрелся от быстрой ходьбы, мышцы приятно ныли, воздух пропитался смолистым ароматом, стройные обнаженные ноги Наоми, ее аккуратная попка радовали взор, песня ублажала слух: рай, если и существовал, по разумению Младшего, мог быть только таким.

Оставаться в лесу на ночь они не собирались, шли налегке, содержимое рюкзаков ограничивалось аптечкой первой помощи, питьевой водой, ланчем, поэтому выдерживали достаточно высокую скорость. Вскоре после полудня тропа привела их к узкой прогалине в лесу, с которой они и попали на последний виток петляющей по лесу противопожарной просеки, которая вышла к этой точке своим маршрутом. Просека вывела их на вершину холма, где стояла наблюдательная пожарная вышка, отмеченная на их карте красным треугольником.

Вышка находилась на широком гребне – впечатляющее сооружение из пропитанных креозотом бревен, усеченная пирамида со стороной основания в сорок футов. Грани пирамиды сходились к наблюдательной площадке на ее вершине. В центре наблюдательной площадки поблескивала стеклами комнатка для дозорных.

Каменистая, солончаковая почва не отличалась особым плодородием, поэтому у гребня самые большие деревья едва достигали сотни футов, более чем в два раза уступая в высоте великанам, растущим внизу. Так что вышка со своими ста пятьюдесятью футами парила над ними.

Винтовая лестница в центре сооружения вела к смотровой площадке. Если не считать нескольких прогнувшихся ступеней и чуть расшатанных перил, прочность лестницы не вызывала сомнений, но Младшему уже после двух пролетов стало как-то не по себе. Он не понимал причины тревоги, но интуиция подсказывала: будь настороже.

Поскольку осень и зима выдались дождливыми, опасность пожара расценивалась как низкая и пост с вышки сняли. Помимо своего главного предназначения, она служила и смотровой площадкой для всех, кому доставало упорства подняться наверх.

Ступени поскрипывали, скрип эхом отдавался от стен вышки, как и их тяжелое дыхание. Эти звуки не могли быть причиной для тревоги, но все же…

По мере того как Младший и Наоми поднимались все выше, «окна» между скрещенными балками стен сужались, пропуская меньше света. Под самой площадкой сгустился сумрак, но они обошлись без ручного фонарика.

К запаху креозота теперь добавился затхлый запах грибка или плесени, хотя ни то ни другое вроде бы не могло выжить на пропитанных креозотом бревнах.

Младший остановился, всмотрелся вниз, словно опасаясь, что кто-то поднимается следом. Да нет, попутчиков вроде не было.

Компанию им составляли только пауки. Несколько недель, а то и месяцев никто не поднимался на пожарную вышку, чем пауки и не преминули воспользоваться. Вытканные ими тончайшие кружева липли к лицу и волосам, цеплялись за руки, ноги, одежду, и вскоре путники уже напоминали мертвецов в истлевших саванах.

Пролеты становились все короче и круче. Последний оборвался в восьми или девяти футах от смотровой площадки. К открытому люку вела приставная лестница.

Когда Младший следом за своей проворной женой выбрался на смотровую площадку, у него захватило бы дух от открывшегося перед ними великолепного вида, если бы быстрый подъем и так не сбил дыхания. Отсюда, с высоты пятнадцати этажей от гребня холма, и пяти – от вершин самых высоких деревьев, они увидели зеленое море игольчатых волн, поднимающихся к туманному востоку и сбегающих на запад, к настоящему океану.

– О, Ини, – прошептала Наоми. – Это прекрасно!

Это имя придумала ему она. Не хотела называть Младший, как остальные, а он терпеть не мог, чтобы кто-нибудь называл его настоящим именем, Енох. Енох Каин Младший.

Что ж, каждому приходилось нести свой крест. Слава богу, что он не родился с горбом или третьим глазом.

Сняв друг с друга паутину и обмыв руки водой из бутылки, они принялись за еду. Сэндвичи с сыром и сухофрукты.

С сэндвичами в руках не раз и не два обошли смотровую площадку, наслаждаясь видом зеленых просторов. На втором круге Наоми коснулась рукой перил ограждения и обнаружила, что некоторые стойки прогнили.

Она не облокачивалась на перила, так что опасности свалиться с вышки не было. Но стойки чуть подались наружу, одна треснула, и Наоми сразу отступила от ограждения.

Тем не менее Младший так занервничал, что предложил Наоми немедленно покинуть смотровую площадку и доесть ланч уже на твердой земле. По его телу пробегала дрожь, а сухость во рту вызвал отнюдь не сыр. Голос так вибрировал, что Младший едва его узнавал.

– Я чуть не потерял тебя.

– О, Ини, мне ничего не угрожало.

– Не знаю, не знаю.

Поднимаясь на вышку, он не вспотел, но теперь почувствовал, что лоб покрылся испариной.

Наоми улыбнулась. Бумажной салфеткой промокнула ему лоб.

– Ты такой милый. Я тоже люблю тебя.

Он крепко ее обнял. Она словно стала частью его тела.

– Давай спустимся, – настаивал он.

Выскользнув из его объятий, она откусила сэндвич. Ей удавалось оставаться прекрасной даже с набитым ртом.

– Мы же не можем спуститься, не выяснив серьезности проблемы.

– Проблемы?

– Ограждение. Может, прогнила только одна секция, а может – все ограждение. Мы должны досконально во всем разобраться и, вернувшись к цивилизации, поставить в известность Службу охраны лесов.

– А почему бы просто не позвонить им, чтобы они сами проверили ограждение?

Улыбнувшись, она ухватила его за левую мочку, подергала:

– Динь-дон, есть кто-нибудь дома? Звоню, чтобы выяснить, знает ли здесь кто-нибудь значение слов «гражданская ответственность»?

Младший нахмурился:

– Разве звонок в Службу охраны лесов – безответственный поступок?

– Чем больше мы будем знать, тем более достоверно прозвучит наша информация, тем меньше вероятность того, что они примут нас за шутников, которые хотят заставить их впустую прогуляться по лесу.

– Глупость какая-то.

– Отнюдь. – Наоми доела сэндвич. – Хорошенько подумай, Ини. Представь себе, что какая-нибудь семейная пара поднимется сюда с детьми.

Он ни в чем не мог ей отказать. Тем более что она очень редко обращалась к нему с какой-нибудь просьбой.

Ширина смотровой площадки между краем и центральным постом составляла порядка десяти футов. Прочность досок сомнений не вызывала. Опасность могла исходить только от ограждения.

– Ладно, – с неохотой согласился он. – Но проверять прочность ограждения буду я, а ты останешься у стены, в безопасном месте.

– Мужчины сражаются с яростным тигром. – Наоми понизила голос, подбавила в него неандертальской хрипотцы: – Женщины наблюдают.

– Так уж повелось в жизни.

– Мужчины находят сие естественным порядком. – Хрипотца не исчезла. – Женщины видят в этом всего лишь развлечение.

– Всегда счастлив поразвлечь вас, мэм.

И когда Младший шагнул к ограждению, чтобы проверить его прочность, Наоми осталась у остекленной стены.

– Будь осторожен, Ини.

Его рука легла на шероховатые перила. Он понял, что бояться надо скорее заноз, чем падения, но держался на расстоянии вытянутой руки от края площадки. Шел медленно, то и дело покачивая ограждение, выискивая расшатавшиеся или прогнившие стойки.

За пару минут замкнул круг, вернувшись к тому месту, где Наоми обнаружила слабину. Оказалось, что это единственный опасный участок.

– Ты довольна? – спросил он. – Теперь спускаемся.

– Обязательно спустимся, но сначала доедим. – Она достала из рюкзака пакетик с курагой.

– Доедим внизу, – гнул свое Младший.

Она вытряхнула два сушеных абрикоса ему на ладонь:

– Я еще не налюбовалась этим великолепием. Не дави, Ини. Мы знаем, что бояться нечего.

– Хорошо. – Он сдался. – Только не облокачивайся на перила даже там, где ограждение крепкое.

– Из тебя получилась бы прекрасная мамаша.

– Да, но у меня возникли бы определенные трудности с кормлением грудью.

Они вновь обогнули смотровую площадку, останавливаясь через каждые несколько шагов, чтобы лучше запечатлеть в памяти здешние красоты, и напряжение, словно тисками сжимавшее тело Младшего, ослабло. Как всегда, присутствие Наоми действовало на него успокаивающе.

Она положила ему в рот сушеный абрикос. Он сразу вспомнил свадьбу, когда они кормили друг друга кусочками торта. Жизнь с Наоми превратилась для него в бесконечный медовый месяц.

Наконец они вернулись к тому месту, где ограждение едва не развалилось от ее прикосновения.

И тут Младший так сильно толкнул Наоми, что ее ноги едва не оторвались от пола. Глаза молодой женщины широко раскрылись, изо рта выскочил недожеванный кусок сушеного абрикоса. Спиной она врезалась в дышащий на ладан участок ограждения.

На мгновение Младший подумал, что стойки выдержат удар, но раздался треск, несколько стоек, часть перил и Наоми исчезли из виду. Случившееся так удивило ее, что кричать она начала лишь на второй трети своего долгого падения.

Удара о землю Младший не слышал, но крик резко оборвался, свидетельствуя о том, что полет закончен.

Ему оставалось только дивиться самому себе. Он и понятия не имел, что способен на хладнокровное убийство, тем более спонтанное, без анализа риска и потенциальных выгод от столь решительного поступка.

Собравшись с духом, Младший двинулся вдоль края площадки, шагнул к ограждению там, где его прочность не вызывала сомнений, посмотрел вниз.

Наоми лежала на спине, крохотная светлая точка среди камней и травы. Одна нога согнута под невероятным углом. Правая рука вытянута вдоль тела, левая отброшена в сторону. Вокруг головы – нимб золотых волос.

Он так сильно любил жену, что просто не мог на нее смотреть. Отпрянул от ограждения, пересек площадку, сел. Привалился спиной к стене центрального наблюдательного пункта.

Какое-то время безутешно рыдал. Потеряв Наоми, он потерял не просто жену, не просто друга и любовницу, не просто родственную душу. Он лишился части самого себя, в его теле появилась дыра, словно кто-то вынул мышцы и кости и заменил их пустотой, холодной и черной. Ужас и отчаяние навалились на него, он даже подумал о том, чтобы тут же покончить с собой.

Но потом ему стало лучше.

Не так, чтобы совсем хорошо, но определенно лучше.

Пакетик с курагой выпал из руки Наоми перед тем, как девушка исчезла за краем площадки. Младший подполз к пакетику, достал из него сушеный абрикос, положил в рот, пожевал. Вкусно. Сладко.

Так же ползком добрался до самого края, посмотрел на лежащую внизу свою потерянную любовь. Она лежала в той же позе.

Разумеется, он и не ожидал, что она встанет и начнет танцевать. Падение с высоты пятнадцатиэтажного дома наверняка отбило бы такое желание.

С площадки он не видел крови. Но сомнений в том, что вылилось ее много, у него не было.

В застывшем воздухе по-прежнему не чувствовалось ни малейшего дуновения ветерка. Ели и сосны застыли, словно каменные изваяния на острове Пасхи.

Наоми мертва. Только что была такая живая – и вот ушла. Невероятно.

Небо цветом напоминало делфтский фаянс чайного сервиза его матери, облака на востоке – взбитые сливки. Солнце – масло.

Проголодавшись, он съел еще один сушеный абрикос.

Ястреб более не кружил в небе. Над лесом не летали птицы.

Внизу лежала мертвая Наоми.

Как странно устроена жизнь. Какая она хрупкая. Никогда не знаешь, что ждет тебя за углом.

Шок, в котором пребывал Младший, уступил место глубокому изумлению. Всю свою не такую уж длинную жизнь он исходил из того, что мир – место очень таинственное и правит в нем судьба. А теперь, благодаря этой трагедии, вдруг осознал, что человеческие разум и сердце не менее загадочны, чем все остальные творения Создателя.

Кто бы мог подумать, что Каин Младший способен на столь внезапный, немотивированный акт насилия?

Только не Наоми.

Только не сам Младший. Как страстно он любил эту женщину. Как дорожил он ею. Думал, что не сможет без нее жить.

Видимо, ошибался. Наоми внизу, очень даже мертвая, он – наверху, живой. Короткий суицидальный приступ прошел, он знал, что как-нибудь переживет эту трагедию, что боль так или иначе утихнет, что время приглушит острое чувство потери, что он снова кого-нибудь полюбит.

Так что, несмотря на горе и душевную боль, в будущее он смотрел с оптимизмом и интересом, каких давно уже не испытывал. Ему просто не терпелось узнать, что ждет его впереди. Если он способен на такое, значит он совсем не тот человек, каким всегда казался себе. Более сложный, более динамичный. Bay!

Младший вздохнул. Хотелось, конечно, и дальше лежать здесь, глядя на мертвую Наоми, грезя наяву о своей будущей жизни, интересной и яркой, но сейчас предстояло заняться совсем другим.

Глава 4

Второй раз звякнул звонок. Через цветной рисунок на стеклянной панели входной двери Джо увидел Марию Гонсалес: окрашенное кое-где красным, а кое-где зеленым, ее лицо напоминало мозаику из лепестков и листьев.

Когда Джо открыл дверь, Мария склонила голову, не решаясь поднять на него глаза.

– Я должна быть Мария Гонсалес.

– Да, Мария, я знаю, кто ты. – Как всегда, его очаровывала ее застенчивость и стремление овладеть английским.

И хотя Джо отступил в сторону, широко распахнув дверь, Мария осталась на крыльце.

– Я хочу увидеть миссис Агнес.

– Да, конечно. Пожалуйста, заходи.

Она все еще колебалась.

– Насчет английского.

– У нее этого добра предостаточно. Так много, что я и не знаю, что мне с этим делать.

Мария нахмурилась, она еще недостаточно овладела новым для себя языком, чтобы понять шутку Джо.

А Джо тут же добавил, чтобы она, не дай бог, не подумала, что он смеется над ней:

– Мария, пожалуйста, заходи. Mi casa es su casa.^[2]

Она бросила на него короткий взгляд и тут же отвела глаза.

Ее скромность лишь частично объяснялась застенчивостью. За другую часть отвечали традиции. В Мексике она принадлежала к социальному слою, представители которого не смели встретиться взглядом с теми, кто мог считаться padrone.^[3]

Ему хотелось сказать, что теперь она в Америке, где никому не надо кланяться перед кем-то еще, где социальный статус родителей – не тюрьма, а открытая дверь, исходная точка, стартовав из которой можно взойти на любую вершину.

Если бы он сказал Марии, что та слишком уж недооценивает себя, его слова, учитывая габариты Джо, грубое лицо, привычку вспыхивать, сталкиваясь с несправедливостью и ее последствиями, могли быть восприняты двусмысленно. А ему не хотелось возвращаться на кухню и признаваться в том, что он испугал ученицу Агги.

На какое-то мгновение он подумал, что они так и будут стоять, Мария – уставившись на свои туфли, он сам – глядя на ее макушку, пока трубный глас архангела не объявит о начале Судного дня и мертвые не восстанут из могил.

А потом словно невидимая собачка, обернувшись резким порывом ветра, пробежала по крыльцу, замерла на пороге, принюхалась и юркнула в дом, потянув Марию за поводок.

Джо закрыл дверь.

– Агги на кухне.

Мария разглядывала ковер в прихожей с тем же интересом, что и пол на крыльце.

– Вы можете сказать ей, что я – Мария?

– Проходи на кухню. Она тебя ждет.

– Кухня? На себе?

– Не понял?

– На кухню на себе?

– Сама, – с улыбкой поправил Джо. – Да, конечно. Дорогу ты знаешь.

Мария кивнула, пересекла прихожую, у двери в гостиную обернулась, решилась на долю секунды встретиться с ним взглядом:

– Спасибо.

Наблюдая, как женщина идет через гостиную и исчезает в столовой, Джо не сразу понял, за что она поблагодарила его. Потом до него дошло: за то, что он доверял ей, не боялся, что она их обворует.

Вероятно, она привыкла к тому, что на нее смотрят с подозрением. И не из-за дурной репутации. Просто она была Марией Еленой Гонсалес, приехавшей из Мексики, из Эрмосильо, в поисках лучшей жизни.

Несмотря на очередное напоминание о глупости и злобе окружающего мира, Джо отказался думать о грустном. До появления их первенца оставалось совсем ничего, и он хотел, чтобы с этим днем у него были связаны только светлые и радостные воспоминания, нетерпение и волнения, связанные с рождением младенца.

В гостиной он уселся в любимое кресло и попытался почитать «Живешь только дважды», последний роман о Джеймсе Бонде. Но не мог сосредоточиться на сюжете. Бонд выскальзывал живым и невредимым из-под десяти тысяч ударов, уничтожал злодеев сотнями, но он ничего не знал о тех сложностях, которые могли превратить обычные роды в отчаянную борьбу за жизнь матери и ребенка.

Глава 5

Вниз, вниз, через тени и паутину, через вонючий запах креозота. Младший спускался с предельной осторожностью: если под ним треснет ступенька, если он упадет и сломает ногу, лежать ему тут долгие дни, умирая от жажды, инфекции или холода, на дворе все-таки зима, или его просто раздерут на куски лесные хищники, для которых он станет легкой добычей в своей беспомощности.

В туристические походы ходить в одиночку глупо. Он всегда считал, что идти нужно как минимум вдвоем, чтобы делить риск пополам, но его парой была Наоми, а теперь ее нет с ним.

Спустившись с вышки, Младший поспешил к противопожарной просеке. Возвращение прежним маршрутом заняло бы несколько часов, по просеке он мог добраться до оставленного автомобиля за тридцать, максимум сорок пять минут.

Но остановился, не сделав и нескольких шагов. Он не мог привести полицию на гребень холма, чтобы обнаружить, что Наоми, пусть и в критическом состоянии, еще цепляется за жизнь.

Падение с высоты полутора сотен футов, то есть пятнадцати этажей, обычно заканчивается смертельным исходом. С другой стороны, иной раз случаются чудеса.

Не в том смысле, что боги или ангелы вмешиваются в человеческие дела. В подобную чушь Младший не верил.

– Но бывают единичные исключения из правил, – пробормотал он, потому что с большим уважением относился к теории вероятностей, которая допускала удивительные аномалии, причем безо всякого участия сверхъестественных сил.

Не без внутреннего трепета он двинулся вокруг вышки. Высокая трава и сорняки щекотали голые ноги. Не жужжали насекомые, мошкара не пыталась напиться его крови. Все-таки зима. Медленно, осторожно он приближался к напоминающему тряпичную куклу телу жены.

За четырнадцать месяцев семейной жизни Наоми ни разу не повысила на него голос, ни разу не поссорилась с ним. Она не искала недостатков в человеке, если могла найти достоинства, и относилась к тем людям, которые могли найти достоинства в любом, за исключением растлителей детей и…

Да, пожалуй, и убийц.

Он боялся увидеть ее живой, потому что, впервые за время их знакомства, она посмотрела бы на него с упреком. У нее, несомненно, нашлись бы для него жесткие, возможно, даже грубые слова, и слова эти замарали бы сладостные воспоминания о днях, неделях, месяцах, проведенных вместе, пусть ему бы и удалось заставить ее замолчать. Так что потом, вспоминая о своей златокудрой Наоми, он слышал бы ее визгливый голос, выкрикивающий обвинения, видел бы лицо, искаженное гримасой гнева, лицо, в котором не осталось ничего прекрасного.

А ведь он мог бы вспоминать только хорошее.

Младший обогнул северо-западный угол вышки и увидел Наоми, лежащую на прежнем месте. Она не сидела, не вытаскивала сосновые иголки из золотых волос – лежала не шевелясь.

И тем не менее он остановился, не решаясь подойти ближе. Оглядел ее с безопасного расстояния, щурясь от яркого солнечного света, ловя взглядом малейшее движение. В абсолютной тишине, не нарушаемой ни шелестом листвы, ни жужжанием насекомых, прислушался, словно ожидал, что она вдруг запоет одну из своих любимых песен, «Где-то над радугой» или «Какой прекрасный мир», но не мелодичным, а хриплым, задыхающимся голосом, выплевывая кровь, перекрывая хруст переломанных ребер.

Но похоже, заводил он себя напрасно. Она, конечно же, умерла, но, чтобы окончательно в этом убедиться, следовало подойти поближе. Ничего другого не оставалось. Подойти, поглядеть и быстро, быстро бежать, к богатому событиями будущему, где его ждало много разного и всякого, но обязательно интересного.

Уже на первом шаге он понял, почему ему не хочется подходить к Наоми. Он боялся, что ее прекрасное лицо превратилось в отвратительное кровавое месиво.

Младший отличался брезгливостью.

Он не любил фильмы о войне и детективы, в которых людей пристреливали, или убивали ударом ножа, или даже просто отравляли, а потом обязательно показывали тело, словно создатели фильма сомневались в том, что зритель поверит им на слово и можно спокойно раскручивать сюжет дальше. Он предпочитал романтические истории и комедии.

Однажды он взял триллер Микки Спиллейна, и ему стало дурно от безжалостного насилия, выплеснувшегося на него со страниц книги. И он бы не стал дочитывать ее, если бы не считал, что любое начатое дело надо доводить до конца, даже если речь шла о прочтении отвратительного кровавого романа.

Что ему нравилось в фильмах о войне и триллерах, так это динамичность. Динамичность не вызывала у него отрицательных эмоций. Их вызывали последствия.

Слишком многие режиссеры и писатели старались показать именно последствия, словно значимостью они не уступали предшествующему процессу. А ведь самое интересное заключалось именно в процессе, его динамичном развитии, а не в последствиях. Если преступник убегал на поезде и поезд на нерегулируемом переезде сталкивался с автобусом, полным монахинь, хотелось следовать за поездом, а не возвращаться к автобусу и смотреть, что случилось с бедными монахинями: мертвые или живые, они никоим образом не могли повлиять на сюжет с того самого момента, как покореженный автобус смело с переезда. Сюжет определял поезд, не последствия, а динамика.

И вот теперь, на широком гребне орегонского холма, в милях от любого поезда и еще дальше от каких-либо монахинь, Младший примерял киношные изыски к собственной ситуации, преодолевал брезгливость, пытался добавить динамики. Он приблизился к разбившейся жене, встал над ней, заглянул в недвижные глаза, разомкнул губы: «Наоми?»

Он не знал, почему произнес ее имя, возможно, потому, что с первого взгляда на ее лицо понял: она мертва. Уловил меланхолическую нотку в своем голосе. Должно быть, ему уже недоставало ее компании.

Если б ее глаза чуть повернулись, реагируя на голос, если б она моргнула, показывая, что узнала его, Младший, возможно, не особо огорчился, учитывая ее состояние. Парализованная от шеи до пяток, не представляющая физической угрозы, лишенная возможности говорить или писать, не имеющая никакой иной возможности сообщить полиции о случившемся, однако, сохранив красоту, она могла бы разнообразить его жизнь. Если правильно все обставить, сладенькая Наоми превратится в живую, очень привлекательную куклу, и Младший, пожалуй, не возражал бы против того, чтобы предоставить ей дом и окружить заботой.

Но речь шла о действии без последствий.

Потому что жизни в Наоми было не больше, чем в лягушке, попавшей под колесо тяжелого грузовика, и для него она ничем не отличалась от монахинь в раздавленном поездом автобусе.

Каким-то чудом лицо у нее осталось таким же прекрасным, как при жизни. Приземлилась она на спину, так что удар пришелся на позвоночник и затылок. Младшему не хотелось даже думать о том, во что превратилась часть черепа, соприкоснувшаяся с землей. К счастью, каскад золотых волос скрыл правду. Конечно, лицо – удар-то был сильным – чуть перекосило, но в нем нельзя было прочесть ни грусти, ни страха. Губы даже разошлись в легкой усмешке, словно она только что отпустила удачную шутку.

Поначалу его удивило практически полное отсутствие крови на каменистой земле, но потом он понял, что умерла Наоми мгновенно. Резко остановившись, сердце не успело выплеснуть кровь из ее ран.

Младший присел, коснулся рукой ее лица. Кожа еще не успела остыть.

Будучи человеком сентиментальным, Младший поцеловал ее на прощание. Только раз. Чуть затянул этот единственный поцелуй, но не пытался вставить язык между ее раздвинутыми губами.

Встал и быстро зашагал на юг по противопожарной просеке. У первого поворота обернулся, посмотрел на гребень холма.

Силуэт вышки резко выделялся на фоне синего неба. Окружающий лес отступил, словно природа больше не хотела иметь с вышкой ничего общего.

В небе появились три вороны. Они кружили над той точкой, где, словно Спящая красавица, лежала Наоми. Ее поцеловали, но она не проснулась.

«Вороны питаются падалью».

Напоминая себе, что динамика – всё, последствия – ничто, Каин Младший двинулся по противопожарной просеке. Быстрый шаг сменился легким бегом. Он даже пел, как поют морские пехотинцы, совершая марш-бросок, но песен морских пехотинцев он не знал, поэтому ограничился словами из песни «Где-то над радугой», держа путь не к дворцам Монтесумы, не к берегам Триполи, но к будущему, где его ждали незабываемые впечатления и бесконечные сюрпризы.

Глава 6

Если не считать живота, Агнес была женщиной миниатюрной, но даже в сравнении с ней Мария Елена Гонсалес казалась крошкой. Однако, усевшись за стол, молодые женщины из столь различных миров, но со столь схожими характерами стали отстаивать свой собственный взгляд на оплату урока с тем же упорством, с каким пытаются сдвинуть друг друга тектонические плиты под Калифорнией. Агнес настаивала, что дает уроки по дружбе, не требуя никакой компенсации.

– Я не желаю красть дружеские чувства, – заявила Мария.

– Дорогая, ты не эксплуатируешь мои дружеские чувства. Мне так приятно учить тебя, видеть, какие ты делаешь успехи, что я сама должна платить тебе.

Мария закрыла огромные черные глаза, глубоко вдохнула, беззвучно зашевелила губами, словно повторяя про себя какую-то важную фразу, которую хотела произнести правильно. Наконец глаза открылись.

– Я каждый вечер благодарю Деву Марию и Иисуса за то, что ты появилась в моей жизни.

– Мария, мне так приятно слышать эти слова.

– Но английский я покупаю, – твердо добавила мексиканка и положила на стол три долларовые бумажки.

Три доллара означали шесть десятков яиц или двенадцать батонов хлеба, а Агнес не собиралась оставлять без еды бедную женщину и ее детей. Она пододвинула деньги к Марии.

Сжав челюсти, с закаменевшими губами, прищурившись, Мария вновь положила деньги перед Агнес.

Не обращая на них ни малейшего внимания, Агнес открыла учебник.

Мария развернулась на стуле, спиной к трем баксам и учебнику.

– Ты невозможная. – Агнес смотрела в затылок подруге.

– Неправильно. Мария Елена Гонсалес – реальная.

– Я о другом, и ты это знаешь.

– Ничего не знаю. Я – глупая мексиканская женщина.

– Вот глупой тебя не назовешь.

– Всегда теперь буду глупой, всегда с моим злобным английским.

– Плохим. Твой английский не злобный, а плохой.

– Тогда учи меня.

– Не за деньги.

– Не бесплатно.

Так они и просидели несколько минут, Мария – спиной к столу, Агнес – раздраженно глядя в затылок Марии, пытаясь усилием воли заставить ее повернуться к ней лицом, услышать голос разума.

Наконец Агнес поднялась. Судорога опоясала болью спину и живот, она оперлась о стол, дожидаясь, пока полегчает.

Молча налила чашку кофе, поставила перед Марией. Положила на тарелку выпеченную утром булочку с изюмом, поставила рядом с кофе.

Мария маленькими глотками пила кофе, сидя на стуле боком, спиной к трем долларовым бумажкам.

Агнес вышла из кухни в прихожую, и, когда проходила мимо двери в гостиную, Джо вскочил с кресла, уронив книгу, которую читал.

– Еще не время. – Агнес направилась к лестнице на второй этаж.

– А если тебе станет нехорошо?

– Поверь мне, Джой, ты узнаешь об этом первым.

Агнес начала подниматься по ступеням, и Джо поспешил в прихожую.

– Ты куда?

– Наверх, глупый.

– И что ты собираешься там делать?

– Порву кое-какую одежду.

– Понятно.

В спальне Агнес взяла с туалетного столика маникюрные ножницы, достала из своего стенного шкафа красную блузу, изнутри чуть распорола шов под мышкой, дернула, чуть не оторвав рукав.

Из стенного шкафа Джо достала старый синий блейзер, который он теперь практически не надевал. Оторвала подкладку, ножницами изнутри распорола боковой шов.

К куче рванья добавила вязаный кардиган Джо, предварительно отпоров один карман. За кардиганом последовали брюки из грубой материи. Тут она расправилась со швом на заду и практически отпорола один манжет.

Вещам Джо досталось гораздо больше по одной простой причине: легко верилось, что такой здоровяк если и рвал вещи, то по-настоящему.

Спустившись вниз, Агнес вдруг забеспокоилась, что брюки могут вызвать подозрения. Увидев ее, Джо вновь вскочил с кресла. Правда, на этот раз не уронил книгу, но зато споткнулся о скамеечку для ног и чуть не упал.

– Когда ты сцепился с собакой? – спросила Агнес.

– С какой собакой? – в недоумении переспросил Джо.

– Вчера или позавчера?

– С собакой? Не было никакой собаки.

Она показала ему растерзанные брюки:

– Тогда кто их так изуродовал?

Он мрачно уставился на брюки. Старые, конечно, но он любил работать в них по дому.

– А-а, та собака.

– Просто чудо, что она тебя не покусала.

– Слава богу, у меня была лопата.

– Ты же не ударил собаку лопатой? – усмехнулась Агнес.

– Разве она не нападала на меня?

– Это же был карликовый колли.

Джо нахмурился:

– Я думал, собака была большая.

– Да нет же, дорогой. Маленький Мафин, из соседнего дома. Большая собака разорвала бы и брюки, и тебя. Нам нужна правдоподобная история.

– Мафин – очень милая собачонка.

– Но порода нервная, дорогой. А от нервной породы можно ожидать чего угодно.

– Пожалуй, что да.

– Но, вообще-то, Мафин, хоть он и набросился на тебя, собачка хорошая. И что бы подумала о тебе Мария, если бы ты сказал ей, что ударил Мафина лопатой?

– Я же боролся за свою жизнь.

– Она подумала бы, что ты очень жесток.

– Я бы не сказал, что стукнул собаку.

Улыбаясь и чуть склонив голову, Агнес ожидала продолжения. Джо, уставившись в пол, переминался с ноги на ногу, потом перевел взгляд на потолок, очень напоминая при этом дрессированного медведя, забывшего следующий номер.

– Я схватил лопату, быстренько вырыл яму, – наконец нашелся Джо, – посадил туда Мафина и забросал по шею землей, чтобы он немного успокоился.

– Так, значит, все было?

– Я буду придерживаться этой версии.

– Ладно, на твое счастье, у Марии очень злобный английский.

– Ты не можешь просто взять у нее деньги?

– Конечно могу. А потом превращусь в Румпельштильцхена^[4] и потребую в уплату одну из ее дочек.

– Мне нравились эти штаны.

– Когда она их зашьет, они будут как новенькие, – ответила Агнес, направившись на кухню.

– А мой серый кардиган? – осведомился Джо. – Что ты сделала с моим кардиганом?

– Если не замолчишь, я брошу его в камин.

На кухне Мария ела булочку.

Агнес свалила груду одежды на стул.

Аккуратно вытерев руки бумажной салфеткой, Мария с интересом оглядела одежду. Работала она портнихой в химчистке Брайт-Бич. Поцокала языком, видя оторванные пуговицы и распоротые швы.

– Одежда на Джое так и горит.

– Мужчины, – посочувствовала Мария.

Рико, ее муж, пьяница и картежник, сбежал с другой женщиной, бросив Марию и двоих малолетних дочерей. Без сомнения, отбыл он чистенький и наглаженный.

Мария взяла брюки, брови ее взлетели вверх.

– На него напала собака, – усаживаясь, пояснила Агнес.

У Марии округлились глаза.

– Питбуль? Немецкая овчарка?

– Карликовый колли.

– Что это за собака?

– Мафин. Ты знаешь, из соседнего дома.

– Это сделал маленький Мафин?

– Порода очень нервная.

– Que?^[5]

– Мафин был не в настроении.

– Que?

Агнес поморщилась. Опять схватка. Не такая и сильная, но промежутки заметно сократились. Она обхватила руками огромный живот и задышала медленно и глубоко, пока боль не ушла.

– Значит, так, – по тону Агнес чувствовалось, что с объяснениями нехарактерной для Мафина агрессивности покончено, – починка этой одежды покроет оплату десяти уроков.

Брови Марии сошлись у переносицы.

– Шести уроков.

– Десяти.

– Шести.

– Девяти.

– Семи.

– Девяти.

– Восьми.

– Договорились, – согласилась Агнес. – А теперь убери деньги, чтобы мы могли начать урок до того, как у меня отойдут воды.

– Вода может отойти? – Мария посмотрела на кран над раковиной. Вздохнула. – Как много я еще должна обучиться.

Глава 7

Облака затягивали послеполуденное солнце, но в просветах небо над Орегоном оставалось сапфировым. Копы, словно вороны, толпились под удлинившейся тенью вышки.

Поскольку стояла она на гребне, по которому проходила граница между территориями штата и округа, большинство слуг закона являлись помощниками шерифа округа, но были и двое полицейских из центрального управления.

Компанию копам составлял приземистый, коротко стриженный мужчина сорока с небольшим лет, в черных брюках и сером, в «селедочную косточку», пиджаке спортивного покроя. Его отличали плоское, как сковорода, лицо и двойной подбородок, первый – слабый, второй – покрупнее, и Младший никак не мог понять, чем вызвано его присутствие. Если бы не родимое пятно цвета портвейна, окружавшее левый глаз, выплескивающееся на переносицу и занимающее половину лба, этот мужчина был бы самым незаметным среди десяти тысяч ничем не выделяющихся людей.

Копы разговаривали друг с другом исключительно шепотом. А может, мысли Младшего не позволяли ему расслышать их разговоры.

Он никак не мог сосредоточиться. Несвязные мысли медленными, ленивыми волнами прокатывались в его мозгу.

В это странное состояние он впал вскоре после того, как, тяжело дыша, добежал до «шеви» и погнал автомобиль в Спрюс-Хиллз, ближайший город. Наверное, его состояние сказывалось на траектории движения автомобиля, потому что черно-белая патрульная машина попыталась прижать его к тротуару и остановить. Но до больницы оставался один квартал, так что он вдавил в пол педаль газа и в визге шин свернул в служебные ворота. Остановился под знаком «Стоянка запрещена», вывалился из «шеви», крича: «Нужна „скорая помощь“! Пошлите „скорую помощь“!»

Весь обратный путь к вышке Младшего, примостившегося на переднем сиденье патрульной машины рядом с помощником шерифа, била дрожь. За ними ехала «скорая помощь» и другие патрульные машины. Когда он пытался отвечать на вопросы копа, его и без того тонкий голос срывался, и ему удавалось лишь вымолвить: «Иисусе, Господи Иисусе».

Шоссе нырнуло в уже лежащую в глубокой тени низину, и Младшего пробил холодный пот при виде кровавых отсветов маячков. А от рева сирены (водитель патрульной машины освобождал дорогу кортежу) ему самому хотелось орать, чтобы стравить переполнявшие его ужас, душевную боль, чувство потери.

Крик этот он, однако, подавил, отдавая себе отчет в том, что, начав кричать, еще долго, очень долго не сможет остановиться.

Когда он вылез из душного салона патрульной машины, на гребне холма, по сравнению с полуднем, заметно похолодало. Его покачивало, когда он повел копов и фельдшеров к тому месту, где среди травы и сорняков лежала Наоми. Он спотыкался на камушках, через которые остальные переступали безо всякого труда.

Младший прекрасно понимал: если кто-то и выглядел виноватым после съеденного в раю яблока, так это он. Обильный пот, пробегающая по телу неконтролируемая дрожь, оборонительные нотки в голосе, неспособность выдерживать чужой взгляд в течение даже нескольких секунд… все эти характерные признаки профессионалы не оставляли без внимания. Ему требовалось взять себя в руки, но он никак не мог найти точку опоры.

А теперь вновь шел к телу своей молодой жены.

Уже наступило трупное окоченение, откинутая рука и лицо стали мертвенно-бледными.

Но безжизненный взгляд оставался на удивление чистым. Так уж вышло, что удар не вызвал кровоизлияния ни в одном из ее удивительных лавандово-синих глаз. Никакой крови, только изумление.

Младший понимал, что все копы наблюдают за ним, когда он смотрел на тело, лихорадочно пытался сообразить, а что должен сделать или сказать в такой ситуации невинный муж, но ничего путного в голову не приходило. Вообще ничего, кроме наталкивающихся друг на друга бессвязных мыслей.

Внутренний сумбур все усиливался, наружные проявления сумбура становились все очевиднее. В холодном воздухе тающего дня он обильно потел, словно преступник, уже усаженный на электрический стул. Щеки у него пылали, отрывистое дыхание вырывалось изо рта. Его трясло, трясло, так трясло, что ему уже казалось, будто он слышит, как гремят, натыкаясь друг на друга, кости, точь-в-точь как сваренные вкрутую яйца в дуршлаге повара.

Как мог он подумать, что выйдет сухим из воды? Должно быть, в тот момент у него помутился рассудок.

Один из фельдшеров опустился на колени рядом с телом, проверил пульс Наоми, хотя в сложившихся обстоятельствах его действия являлись пустой формальностью.

Кто-то надвинулся на Младшего сзади и спросил:

– Так как это случилось?

Он повернул голову и уперся взглядом в глаза мужчины с родимым пятном. Серые глаза, твердые, как шляпки гвоздей, ясные и на удивление прекрасные на этом, отмеченном печатью уродства лице.

Голос мужчины эхом долетал до ушей Младшего, словно доносился из дальнего конца тоннеля. Или с конечной станции, замыкающей дорогу смерти, тот путь, который лежал между последней трапезой и камерой казни.

Младший вскинул голову, посмотрел на участок сломанного ограждения обзорной площадки.

Заметил, что и остальные смотрят туда же.

Все молчали. Тишиной лес больше напоминал морг. Вороны улетели, но в небе, высоко над вышкой, кружил орел, символ справедливости, в ожидании торжества последней.

– Она. Ела. Сушеные абрикосы, – Младший говорил шепотом, в абсолютной тишине слова его ясно слышали все одетые в форму, но не утвержденные судом присяжные. – Ходила. По площадке. Остановилась. Залюбовалась. Видом. Она. Она. Она наклонилась. Исчезла.

Резким движением Каин Младший отвернулся от вышки, от тела своей потерянной возлюбленной, упал на колени, его начало рвать. С такой силой его не рвало даже во время тяжелой болезни. Горькая, густая, чрезмерно обильная, учитывая более чем легкий ланч, рвота толчками вырывалась наружу. Сама тошнота его не беспокоила, но вот мышцы нижней части живота болезненно сокращались, сгибая его пополам, а спазмы все продолжались, пока не пошла зеленая желчь, такая едкая, что от контакта с ней ожгло десны. Тело сотрясалось, он задыхался, словно рвота перекрыла дыхательные пути. Закрыл глаза, чтобы не видеть эту отвратительную лужу блевотины, но никуда не мог деться от запаха.

Фельдшер наклонился над ним, положил на шею холодную руку. Воскликнул: «Кенни! У нас гематемезис!»

Удаляющиеся шаги: кто-то побежал к машине «скорой помощи». Вероятно, Кенни. Второй фельдшер.

Инструктор по лечебной физкультуре, Младший посещал не только массажные классы. И знал, что означает гематемезис. Hematemesis: кровавая рвота.

Открыв глаза, смахнув слезы, не в силах разогнуться от судорог, терроризирующих низ живота, он увидел красные полосы на растекшейся перед ним водянистой зеленой массе. Ярко-красные. Кровь из желудочного тракта была бы темной. Значит, это горловая кровь. Если только в желудке, под действием сильнейших спазмов, не лопнула какая-то артерия. В этом случае он выблевывал свою жизнь.

Он задался вопросом: а не спускается ли орел, дабы убедиться, что справедливость восторжествовала? – но не мог поднять голову.

И тут же Младший почувствовал, что его заваливают с колен на правый бок. Один из фельдшеров поддерживал его голову, чтобы желчь и кровь, которые продолжали исторгаться из горла, не закупорили дыхательные пути.

Боль железными щипцами рвала внутренности. Ее спазматические волны перекатывались по двенадцатиперстной кишке, желудку, пищеводу. Между спазмами он жадно хватал ртом воздух, но без особого результата.

Левой руки, чуть повыше локтевого сгиба, коснулось что-то влажное и холодное. Укол. Руку перетянули резиновым жгутом, чтобы набухла вена. Уколола его игла шприца.

Наверное, ему вводили противорвотное средство. И скорее всего, оно не могло подействовать достаточно быстро, чтобы спасти его.

Ему показалось, что он слышит, как крылья орла мягко рассекают воздух. Он не решался поднять голову.

В горле появилась очередная порция блевотины.

«Агония».

Перед глазами потемнело, словно мозг затопила кровь, поднимающаяся из желудка и пищевода.

Глава 8

После окончания урока Мария Елена Гонсалес отправилась домой с пластиковым пакетом, в котором лежала безжалостно вспоротая ножницами одежда, и маленьким бумажным пакетиком с булочками с вишневой начинкой для ее двоих дочурок.

Закрыв за ней дверь и повернувшись, Агнес наткнулась животом на Джо. Его брови взлетели, он обхватил ее руками, словно хрупкостью она превосходила яйцо малиновки, а ценностью – яйцо Фаберже.

– Пора?

– Сначала я хотела бы прибраться на кухне.

– Агги, нет, – его голос переполняла мольба.

Он напомнил ей книжку о Тревожащемся Медвежонке, которую Агнес уже купила для библиотеки их ребенка.

«Тревожащийся Медвежонок носит тревоги в своих карманах. Под своей панамой и в двух золотых медальонах. Носит их на спине и под мышками. Тем не менее у милого, доброго Тревожащегося Медвежонка есть масса достоинств».

Схватки Агнес учащались и усиливались, поэтому она согласилась:

– Хорошо, только позволь мне сказать Эдому и Джейкобу, что мы уезжаем.

Эдом и Джейкоб Исааксоны, ее старшие братья, жили в двух маленьких квартирках над гаражом на четыре машины, который находился за домом, в глубине участка.

– Я им уже сказал. – Джо отступил от жены на шаг, повернулся и с такой силой распахнул дверцу стенного шкафа в прихожей, что едва не сорвал ее с петель.

Как заправский гардеробщик, достал пальто. В мгновение ока руки Агнес оказались в рукавах, а шеей она почувствовала воротник, хотя в последнее время, из-за резко увеличившихся габаритов, ей требовалось прилагать немало усилий и смекалки, чтобы надеть что-либо, кроме шляпки.

Когда Агнес повернулась к мужу, он уже облачился в пиджак и схватил со столика ключи от машины. Взял ее под правую руку, словно она не могла идти сама и нуждалась в поддержке, и осторожно вывел на парадное крыльцо.

Дверь запирать не стал. В 1965 году в Брайт-Бич было проще встретить бронтозавра, чем преступника.

Вторая половина дня выдалась ветреной, облака, прижимаясь к земле, неслись на запад. В воздухе пахло дождем.

На подъездной дорожке их дожидался зеленый «понтиак», отполированный до зеркального блеска, так и искушающий небо прохудиться, чтобы колеса встречных машин окатили его грязной водой. Джо всегда держал свой автомобиль в безупречной чистоте, и, наверное, у него не оставалось бы времени на работу, если бы они жили не в Южной Калифорнии, где каждый дождь становился событием.

– Ты в порядке? – спросил он, открывая дверцу со стороны пассажирского сиденья и помогая ей сесть.

– Как огурчик.

– Ты уверена?

– Абсолютно.

В «понтиаке» приятно пахло лимонами, хотя на зеркале заднего обзора не висел дезодоратор. Кожаные сиденья, которые Джо регулярно обрабатывал специальным составом, стали куда как мягче, чем в день поставки из Детройта, приборный щиток сверкал.

Джо обошел «понтиак», открыл водительскую дверцу, сел за руль и снова спросил:

– Ты в порядке?

– Будь уверен.

– По-моему, ты побледнела.

– Я в отличной форме.

– Ты смеешься надо мной?

– Ты просто просишь, чтобы я посмеялась над тобой, разве я могу отказать тебе в такой малости?

Когда Джо закрывал дверцу, Агнес скрутила очередная схватка. Она скорчила гримасу, медленно засосала воздух сквозь сжатые зубы.

– О нет, – вырвалось у Тревожного Медвежонка. – О нет.

– Святой боже, милый, расслабься. Это же не обычная боль. Это счастливая боль. Наша маленькая девочка будет с нами еще до того, как закончится этот день.

– Маленький мальчик.

– Доверься материнской интуиции.

– Она есть и у отца. – Он так нервничал, что попал ключом в замок зажигания то ли с третьего, то ли с четвертого раза. – Должен быть мальчик, потому что тогда в доме всегда будет мужчина.

– Ты собираешься сбежать с какой-нибудь блондинкой?

Он не мог завести мотор, потому что попытался повернуть ключ в противоположную сторону.

– Ты знаешь, о чем я. Я еще долго буду рядом, но женщины живут на несколько лет дольше мужчин. Статистика не лжет.

– Страховой агент всегда страховой агент.

– Да нет, это правда. – Он наконец повернул ключ в нужную сторону, и мотор тут же заурчал.

– Хочешь продать мне страховой полис?

– Сегодня, кроме тебя, мне продать его некому. Должен зарабатывать на жизнь. Ты в порядке?

– Боюсь, – ответила она.

Вместо того чтобы тронуть «понтиак» с места, он взял ее руки в свою лапищу:

– С тобой что-то не так?

– Я боюсь, что ты привезешь нас не в больницу, а в дерево.

На его лице отразилась обида.

– Я – самый безаварийный водитель в Брайт-Бич. Доказательство – моя водительская карточка в полицейском участке.

– Только не сегодня. Если на включение первой передачи у тебя уйдет столько же времени, сколько ты заводил мотор, наша девочка будет сидеть и говорить «папа» еще до того, как мы доберемся до больницы.

– Маленький мальчик.

– Просто успокойся.

– Я спокоен, – заверил ее Джо.

Он опустил ручник, включил заднюю передачу вместо первой, и «понтиак» покатился вдоль дома, прочь от улицы. Джо в изумлении нажал на тормоз.

Агнес молчала, пока Джо три или четыре раза медленно набирал полную грудь воздуха, потом указала на ветровое стекло.

– Больница там.

Он покивал.

– Ты в порядке?

– Наша маленькая девочка всю жизнь будет ходить спиной вперед, если мы будем добираться до больницы на задней передаче.

– Если у нас родится маленькая девочка, она будет такая же, как ты. Не думаю, что я сумею справиться с двумя.

– В нашем присутствии ты всегда будешь чувствовать себя молодым.

Осторожными, выверенными движениями Джо переключил передачу, при выезде на улицу посмотрел сначала налево, потом направо, подозрительно прищурившись, словно морской пехотинец, оглядывающий вражескую территорию. Повернул направо.

– Скажи Эдому, что пироги нужно развезти завтра утром, – напомнила Агнес.

– Джейкоб сказал, что он готов сам развезти пироги.

– Джейкоб пугает людей, – покачала головой Агнес. – Никто не прикоснется к пирогу, привезенному Джейкобом, предварительно не проверив его съедобность в лаборатории.

Капли дождя прошили воздух и начали рисовать серебристые узоры на черном асфальте.

Джо включил дворники.

– Впервые слышу, что ты признаешь за своими братьями некоторые странности.

– Они у меня не странные, дорогой. Всего лишь эксцентричные.

– Точно так же о воде можно сказать, что она немножко мокрая.

Агнес хмуро глянула на него:

– Они ведь не мешают тебе жить, не так ли, Джой? Они эксцентричные, но я их очень люблю.

– Я тоже, – признал он. Улыбнулся и покачал головой. – Благодаря им озабоченный страховой агент вроде меня становится беззаботным, как школьница.

– Благодаря им ты, в конце концов, становишься первоклассным водителем. – Она подмигнула мужу.

Он и на самом деле был первоклассным водителем. Дожив до тридцати лет, ни разу не нарушал правила дорожного движения, не попадал в аварии.

Но ни мастерское вождение, ни врожденная осторожность не смогли помочь Джо, когда красный «форд»-пикап проскочил на красный свет, поздно затормозил и на достаточно большой скорости врезался в водительскую дверцу «понтиака».

Глава 9

Его раскачивало, словно в сильный шторм, в уши врывался ужасный рев. Каину Младшему казалось, что он находится в гондоле, которую несет по бурной реке. Нос гондолы украшала вырезанная из дерева фигура дракона, вроде той, какую он видел на обложке фантастического романа про викингов. Но в его конкретном случае гондольер не был викингом. Младший видел высокую фигуру в черном плаще, черный же капюшон полностью скрывал лицо. И весло, которым человек в черном рулил, сработали не из традиционного дерева, а из человеческих костей. Река находилась под землей, небо заменял каменный свод, на далеком берегу горели огни, оттуда же доносился этот жуткий, рвущий барабанные перепонки вой, крик, наполненный яростью, душевной болью и неистовым желанием вырваться из этого кошмара.

Правда, как всегда, оказалась намного прозаичнее и не имела никакого отношения к сверхъестественному. Он открыл глаза и понял, что лежит в заднем салоне «скорой помощи». Вероятно, той самой, которую прислали за Наоми. Но ей теперь требовалась исключительно труповозка.

Над ним склонился не лодочник и не демон, а фельдшер. А ревела сирена.

Живот Каина превратился в обнаженный нерв, словно пара профессиональных мордоворотов отвели на нем душу кулаками и свинцовыми трубами. Каждый удар сердца отдавался болезненным уколом, горло саднило.

Трубка подачи кислорода, раздваивающаяся на конце, крепилась к носу. Холодный, освежающий поток пришелся очень кстати. Младший еще чувствовал вкус блевотины, которая исторглась из него, язык и зубы словно покрылись плесенью.

Но его больше не рвало.

При мысли о случившемся у вышки мышцы живота вдруг сократились, отреагировав, словно лабораторная лягушка – на электрический разряд. Младшего захлестнула волна ужаса.

«Что со мной происходит?»

Фельдшер отбросил в сторону трубку подачи кислорода, быстро приподнял голову пациента и поднес к его подбородку полотенце, чтобы собрать тонкий ручеек рвоты.

Тело Младшего подвело его, как случалось и прежде, но подвело по-новому, ужаснув и унизив его фонтанами всех жидкостей, какие только были в организме, за исключением спинномозговой. Он даже пожалел, что находится в «скорой помощи». Уж лучше лежать в гондоле, несущейся по черным водам Стикса, чем заново переживать все эти мучения.

Когда спазмы прекратились, он откинулся на подушку. Тело била дрожь, от загаженной одежды шел отвратительный запах, и тут Младшего словно громом поразило. В голове сверкнула то ли безумная, то ли открывающая истину мысль: «Наоми, эта злобная сука, она отравила меня!»

Фельдшер, прижимающий пальцы к радиальной артерии на правом запястье Младшего, должно быть, почувствовал убыстрение пульса.

Младший и Наоми ели курагу из одного пакетика. Забирались в него пальцами, не глядя. Вытряхивали на ладонь и брали первый попавшийся сушеный абрикос. Она не могла контролировать, какие абрикосы брал он, а какие ела она сама.

Может, она и сама решила отравиться? Может, собиралась убить его и покончить с собой?

Нет, у любящей жизнь, веселой, богобоязненной Наоми таких намерений быть не могло. Каждый день представал перед ней в золотом сиянии, которое шло от солнца в ее сердце.

Однажды он так и сказал ей. Золотое сияние, солнце в сердце. Она растаяла от его слов, слезы брызнули из ее глаз, и отдалась ему Наоми с бо́льшим жаром, чем обычно.

Нет, скорее, яд был в его сэндвиче с сыром или бутылке с питьевой водой.

Он пришел в ужас: очаровательная Наоми, замыслившая столь гнусное преступление. Покладистая, щедрая, честная, добрая, Наоми просто не могла убить человека, уж тем более мужчину, которого любила.

Но вдруг она разлюбила его?

Фельдшер накачал воздух в манжету сфигмоманометра и, скорее всего, увидел, что кровяное давление Младшего взлетело до небес, когда тот подумал, что любовь Наоми была фикцией.

Может, она вышла за него замуж ради… Нет, это тупик. Денег как раз у него не было.

Она его любила, это точно. Обожала. Боготворила, и это не просто слова.

Как только Младший подумал о возможном предательстве, никакие аргументы уже не могли убедить его, что эти подозрения ни на чем не основаны. Отныне на доброе имя Наоми, которая всегда давала людям больше, чем брала от них, пала тень, и доля сомнений относительно ее намерений навсегда осталась в его памяти.

В конце концов, невозможно узнать, что творится во всех закоулках сердца и души даже самого близкого тебе человека. А идеальных людей нет. Даже тот, кто ведет себя как святой и абсолютно бескорыстен в своих поступках, в душе может оказаться монстром, и свою истинную сущность он может продемонстрировать только однажды, а то и вовсе никогда.

Вот и о себе он мог сказать со всей определенностью: вторую жену он не убьет. Прежде всего потому, что теперь, когда воспоминания о совместной жизни с Наоми замараны столь чудовищным сомнением, он уже не мог заставить себя настолько довериться другой женщине, чтобы связаться с ней узами брака.

Младший закрыл усталые глаза и с благодарностью почувствовал, как фельдшер вытирает его лицо и запекшиеся губы прохладной, влажной салфеткой.

Прекрасный образ Наоми возник перед его мысленным взором, но прекрасной она оставалась лишь мгновение, а потом он, как ему показалось, подметил некое коварство в ее ангельской улыбке, холодный расчетливый блеск в когда-то любимых глазах.

Потерять обожаемую жену – это ужасно, такие раны не заживают, но на его долю выпало еще горшее испытание: на сверкающий образ любимой пала тень подозрения. Наоми более не могла ни успокоить, ни утешить его, и вот теперь Младший лишился и чистых, непорочных воспоминаний о ней, которые могли бы его поддержать. Как всегда, его достало не действие, а последствия.

Изгаженные воспоминания о Наоми вызвали у Младшего такую глубокую, такую беспросветную тоску, что он и не знал, сможет ли выдержать этот удар. Он почувствовал, как задрожали губы, уже не от рвотного рефлекса, а от обиды, безумной обиды. Его глаза наполнились слезами.

Должно быть, фельдшер сделал ему успокаивающий укол. Потому что, хотя «скорая» в вое сирены продолжала мчать сквозь этот знаменательный день, Каин Младший уснул глубоко и покойно… достигнув временного перемирия с самим собой в этом не потревоженном сновидениями сне.

* * *

Проснулся он на больничной кровати, с чуть приподнятой верхней половиной тела. Свет попадал в палату только через единственное окно, пепельно-серый свет, скорее слабый отсвет, да еще разделенный на полосы венецианскими жалюзи. Так что бо́льшая часть палаты пряталась в тени.

Во рту все еще стоял горький привкус, но уже не столь отвратительный, как раньше. Зато все запахи были на удивление чистыми и бодрящими: антисептические препараты, воск для натирки пола, свежевыстиранные и отглаженные простыни. Ни тебе блевотины, ни крови, ни мочи.

Он безмерно ослаб, не мог пошевелить ни рукой, ни ногой. На него навалилась огромная тяжесть. Глаза и те не желали оставаться открытыми.

Прозрачная трубка соединяла бутылку, закрепленную на стойке у кровати, с иглой, воткнутой в вену правой руки. По трубке поступала жидкость, возмещая потери, понесенные организмом. Конечно, подавались в кровь и противорвотные препараты. Правая рука крепилась на поддерживающей шине, чтобы он не мог согнуть локоть и случайно выдернуть иглу.

В палате стояла вторая кровать. Пустая.

Младший думал, что он один, но, когда ему удалось набраться сил, чтобы устроиться поудобнее, он услышал, как кто-то откашлялся. Источник звука находился за изножием кровати, в правом углу комнаты.

Инстинктивно Младший понял, что человек, наблюдающий за ним из темноты, пришел в палату не с благими намерениями. Врачи и медицинские сестры не приглядывают за пациентом, погасив свет.

Он похвалил себя за то, что не шевельнулся, не издал ни звука. Он хотел, чтобы посторонние как можно позже узнали о том, что он очнулся.

Поскольку верхняя часть его тела была чуть приподнята, ему не пришлось отрывать голову от подушки, чтобы наблюдать за углом, в котором расположился незнакомец. И Младший всматривался в темноту, лежащую за стойкой, за изножием второй кровати.

Он лежал в самой темной части палаты, вдали от окна, но и в интересующем его углу царил не менее плотный мрак. Он изо всех сил напрягал зрение, даже заболела голова, но в конце концов смог разглядеть очертания кресла. В кресле сидел человек, без лица и фигуры, прямо-таки одетый в черное, укрывший голову капюшоном гондольер со Стикса.

У Каина чесалось все тело, ему хотелось пить, но он не выдавал себя ни малейшим движением. Наблюдал.

Какое-то время спустя Младший понял, что ощущение придавленности, с которым он проснулся, не чисто психологического свойства: что-то тяжелое лежало у него поперек живота. Не только тяжелое, но и холодное… настолько холодное, что средняя часть тела совершенно онемела. Так онемела, что поначалу он даже не чувствовал холода.

По телу волнами побежала дрожь. Он с силой сжал челюсти, чтобы застучавшие зубы не привлекли внимание человека в кресле.

Не отрывая взгляда от угла, Младший думал о том, что же все-таки лежит поперек его живота. Таинственный наблюдатель так нервировал его, что он никак не мог собраться с мыслями. Стремление хоть как-то остановить дрожь, вытряхивавшую из него душу, мешало сосредоточиться и всесторонне оценить ситуацию. Чем дольше он не мог установить природу этого неподвижного объекта, тем больше Каин тревожился.

И едва не вскрикнул, когда перед его мысленным взором вдруг возник труп Наоми, местами белее белого, местами – серый, а где-то уже и зеленеющий, абсолютно холодный, с ушедшим из плоти теплом жизни и еще не начавший согреваться теплом разложения.

Нет. Нелепо. Не может лежать на нем Наоми. Не может он делить одну кровать с трупом. Это какой-то черный юмор, сказочка из пожелтевшего от времени издания «Баек из склепа».

И в кресле сидела не Наоми, не могла она прийти сюда из морга, чтобы потребовать отмщения. Мертвые не оживают, ни в этом мире, ни в каком-либо другом. Все это ерунда.

Даже если эти невежественные суеверия и могли оказаться правдой, гость ведет себя слишком уж тихо и терпеливо, чтобы быть мертво-живой инкарнацией его убитой жены. Это затаенность хищника, это звериная хитрость, а не молчание сверхъестественного существа. Нет, это пантера, изготовившаяся к прыжку, змея, слишком злобная, чтобы предупредить о своей близости треском погремушек.

И внезапно Младший догадался, кто сидит в кресле. Конечно же, одетый в штатское полицейский, с родимым пятном на лице.

Тронутые сединой, коротко стриженные волосы. Плоское лицо. Мощная шея.

Из памяти Младшего выплыл глаз, плавающий в родимом пятне цвета портвейна, твердая серая радужка – головка гвоздя на окровавленной ладони распятого человека.

Тяжелый предмет, мертвым весом лежавший на нем, холодил плоть, но теперь, при мысли о том, что из темноты за ним наблюдает детектив с родимым пятном на лице, холод проник и в кости.

Младший предпочел бы иметь дело с Наоми, умершей, воскресшей из мертвых и страшно рассерженной, чем с этим человеком, обладающим чудовищной выдержкой.

Глава 10

С грохотом, подобным тому, с каким разверзнутся небеса в Судный день, «форд» врезался в «понтиак». Агнес не могла услышать начальной фазы своего крика, наибольшую его часть заглушил скрежет металла. «Понтиак» потянуло вбок, он наклонился, начал переворачиваться.

Вымытая дождем мостовая жирно поблескивала под колесами, перекресток находился на середине длинного склона, так что гравитация объединилась с судьбой в заговоре против них. Водительская сторона «понтиака» поднималась все выше. Панорама Брайт-Бич встала на попа. Пассажирская сторона хряпнулась о мостовую.

Стекло в дверце у правой руки Агнес треснуло и разлетелось фонтаном осколков. Черный асфальт с множеством вкрапленных в него камушков вдруг оказался в каких-то дюймах от ее лица.

Прежде чем вставить ключ в замок зажигания, Джо пристегнулся ремнем безопасности, но Агнес, учитывая размеры ее живота, при всем желании не могла этого сделать. Она ударилась о дверцу, боль прострелила правое плечо, мелькнула мысль: «О боже, ребенок!»

Упираясь ногами в пол под приборным щитком, цепляясь за сиденье левой рукой, яростно ухватившись за ручку дверцы пальцами правой, она молилась, просила Господа, чтобы с ребенком ничего не случилось, чтобы она прожила достаточно долго и успела открыть своему первенцу путь в этот прекрасный мир, бескрайний, удивительный, ни с чем не сравнимый. Удастся ли ей самой пережить аварию или нет, Агнес не волновало. Ее заботил только младенец.

Перевернувшись на крышу, «понтиак» с громким скрежетом заскользил по асфальту, и как ни пыталась Агнес удержаться в кресле, ее вытряхнуло из сиденья, бросило к потолку и назад. Лбом она крепко ударилась о крышу, тонкая обивка не смогла смягчить удар, в спину впечатался подголовник.

Она услышала, что кричит, но лишь на короткое время, потому что «понтиаку» снова досталось. То ли в него второй раз врезался «форд», то ли какая-то другая машина, на траекторию движения которой после первого удара вынесло «понтиак», то ли он столкнулся с припаркованным автомобилем. В любом случае от этого удара у Агнес перехватило дыхание, и крики сменились отрывистыми хрипами.

Второй удар позволил «понтиаку» завершить переворот на триста шестьдесят градусов. Перекатившись через водительскую сторону, он наконец вновь встал на все четыре колеса, запрыгнул на тротуар и уткнулся передним бампером в ярко окрашенную стену магазина, торгующего досками для серфинга, вдребезги разбив витринное стекло.

Тревожащегося Медвежонка (даже когда он сидел за рулем, чувствовалось, какой он огромный) развернуло на сиденье, головой к ней. Взгляд Джо не отрывался от нее, из носа лилась кровь.

– Ребенок? – прохрипел он.

– Все нормально, я думаю, все нормально, – выдохнула Агнес, но ее терзала мысль, что она ошибается, что ребенок родится мертвым или войдет в этот мир с серьезными увечьями.

Он не шевельнулся, Тревожащийся Медвежонок, остался сидеть в этом крайне неудобном положении, руки висели плетьми, голова свесилась набок, словно у него не хватало сил держать ее прямо.

– Дай мне… увидеть тебя.

Ее трясло, страх туманом застилал голову, мысли путались, поначалу она не поняла, о чем он, чего хочет, а потом увидела, что окно на его стороне разбито, что дверца искорежена, чуть ли не сорвана с петель. Хуже того, весь бок «понтиака» после чудовищного удара вдавлен в кабину. И куски металла, словно стальные зубы механической акулы, вгрызлись в плоть Джо, круша ребра, подбираясь к теплому сердцу.

«Дай мне… увидеть тебя».

Джо не мог поднять голову, не мог повернуться к ней… потому что его позвоночник поврежден, возможно, сломан, и он парализован.

– О, святой боже, – прошептала Агнес. Она всегда считала себя сильной женщиной, сила ее покоилась на прочном фундаменте веры, с каждым глотком воздуха она всегда вдыхала и надежду, но сейчас вдруг стала слабой, как неродившийся ребенок в ее чреве, страх вытеснил все остальные чувства.

Она наклонилась вперед, к нему, чтобы ему не приходилось очень уж скашивать глаза. А когда трясущейся рукой коснулась щеки Джоя, его голова упала вперед, шейные мышцы превратились в веревки, подбородок уперся в грудь.

В разбитые окна ветер бросал холодные капли дождя. Слышались голоса людей, сбегающихся к «понтиаку», издалека доносились раскаты грома, в воздухе стоял озоновый запах грозы и, более слабый, но куда более ужасный, – крови, но эти подробности не могли заставить Агнес поверить, что происходит все это наяву, поскольку даже самые страшные кошмары казались ей более реальными, чем случившееся.

Она обхватила лицо Джоя обеими руками, но едва смогла поднять его голову, страшась того, что может увидеть.

Глаза его как-то странно сверкали, такого она никогда за ним не замечала, словно сияющий ангел, собравшийся вести мужа в иной мир, уже вселился в его тело и готовился сделать первый шаг.

– Я… ты любила меня, – в голосе не слышалось ни боли, ни отчаяния.

Не понимая, о чем он, думая, что он непонятно зачем спрашивает, любила ли она его, Агнес ответила:

– Да, конечно, мой глупый медвежонок, мой глупый человечек, конечно, я любила тебя.

– Это… единственное, что имело значение… – шептал Джой. – Ты… любишь меня. Благодаря тебе у меня была хорошая жизнь.

Она попыталась сказать, что он выкарабкается, что они еще долго будут жить вместе, что вселенная не столь жестока, чтобы забрать его в тридцать лет, когда впереди у них еще целая жизнь, но правда била в глаза, а лгать ему она не могла.

По-прежнему веря во всемогущество Создателя, по-прежнему вдыхая надежду с каждым глотком воздуха, она не могла помочь ему, как бы ей этого ни хотелось. Агнес почувствовала, как перекашивается у нее лицо, как дрожат губы, попыталась подавить рыдание, но оно вырвалось наружу.

Сжимая руками дорогое ей лицо мужа, она поцеловала его. Встретилась с ним взглядом, яростно моргнула, смахивая слезы, потому что хотела заглянуть ему в глаза, видеть его, видеть его душу, видеть до того самого момента, когда она покинет бренное тело.

Люди уже собрались у автомобиля, пытались открыть искореженные дверцы, но Агнес отказывалась замечать их присутствие.

И Джой, вложив последние резервы сил в пристальный взгляд, выдохнул: «Бартоломью».

У них не было знакомых с таким именем, она ни разу не слышала, чтобы Джой произнес его, но она поняла, чего он хотел. Он говорил о сыне, которого так и не увидел.

– Если будет мальчик… Бартоломью, – пообещала она.

– Будет мальчик, – заверил ее Джой, словно ему открылось будущее.

Кровь заструилась по нижней губе, по подбородку, алая артериальная кровь.

– Милый, нет, – взмолилась она.

Душа исчезла из его глаз. Она хотела пройти сквозь глаза, как проходила Алиса сквозь зеркало, последовать за прекрасным сиянием, которое таяло с каждым мигом, войти в дверь, которая открылась для него, сопроводить из этого залитого дождем дня в вечность.

Но дверь эта предназначалась только для него – не для нее. Не было у нее билета на поезд, который прибыл за ним. Он вошел в вагон, поезд отбыл вместе со светом в глазах Джо.

Агнес наклонилась к нему, последний раз поцеловала в губы, и кровь его на вкус была не горькой, но священной.

Глава 11

Пепельно-серый цвет растворялся в густеющем сумраке, тени становились все более темными, и ни единый звук не нарушал тишины, в которой пребывали Каин Младший и мужчина с родимым пятном на лице.

Чем бы закончилось это затянувшееся ожидание, так и осталось невыясненным, потому что дверь открылась, и в палату, в полосе света, упавшей из коридора, вошел врач в белоснежном халате. Лицо его осталось в тени, как и у лодочника из кошмара Младшего.

– Боюсь, вам не положено здесь находиться, – проговорил врач очень тихо.

– Я его не тревожил, – ответил посетитель тоже чуть ли не шепотом.

– Я в этом не сомневаюсь. Но моему пациенту требуется абсолютный покой и отдых.

– Как и мне, – последовал ответ, очень удививший Младшего. Но ему оставалось только гадать, какой подтекст вкладывал в эти слова человек с родимым пятном на лице.

Мужчины тем временем познакомились. Врача звали Джим Паркхерст. Его отличали мягкие, дружелюбные манеры, успокаивающий голос, которые, похоже, способствовали выздоровлению пациентов ничуть не меньше назначенных лекарств.

Человек с родимым пятном на лице представился как детектив Томас Ванадий. В отличие от врача, он не воспользовался привычным, устоявшимся уменьшительным именем, а голос звучал сухо и бесстрастно, не выражая никаких эмоций.

У Младшего возникло ощущение, что если кто и звал этого человека именем Том, так это его мать. Малая часть его знакомых обращалась к нему: «Детектив», большинство: «Ванадий».

– Что случилось с мистером Каином? – спросил Ванадий.

– Необычайно сильный случай гематемезиса.

– Кровавой рвоты. Один из фельдшеров употребил этот термин. Но в чем причина?

– Видите ли, кровь не была темной и кислотной, то есть не выплеснулась из желудка. Она была алой и щелочной. Ее источник мог находиться в пищеводе, но, скорее всего, это фарингеальная кровь.

– Из его горла.

Горло у Младшего болело, его то ли драли когтями, то ли насадили на кактус.

– Совершенно верно. Вероятно, один или несколько маленьких сосудиков лопнули под напором эмезиса.

– Эмезиса?

– Рвоты. Мне сказали, что рвота была невероятно сильной.

– Блевотина перла из него, как вода – из пожарного гидранта, – подтвердил Ванадий.

– Какое образное сравнение.

– Наверное, я – единственный, которому не придется оплачивать счет химчистки, – добавил детектив.

Они по-прежнему говорили тихо, ни один не приближался к кровати.

Младшего радовала представившаяся возможность подслушать разговор. И не только потому, что он надеялся узнать, каковы и на чем основываются подозрения Ванадия. Его также разбирало любопытство… и тревога: что все-таки стало причиной происшествия, приведшего его на больничную койку?

– Кровотечение серьезное? – осведомился Ванадий.

– Нет. Оно прекратилось. Главное для нас – предотвратить новые приступы эмезиса, которые могут спровоцировать новое кровотечение. Он получает противорвотные препараты и физиологический раствор, компенсирующий обезвоживание организма, они вводятся внутривенно, и мы положили мешки со льдом ему на живот, чтобы исключить судороги мышц нижней части живота и уменьшить воспаление.

«Мешки со льдом. Не труп Наоми. Всего лишь лед».

Младший чуть не рассмеялся. Ох уж эта его страсть все усложнять и драматизировать. Оживший мертвяк не пришел, чтобы разобраться с ним: на его животе лежали всего лишь резиновые мешки со льдом.

– Итак, рвота вызвала кровотечение, – кивнул Ванадий. – Но что вызвало рвоту?

– Мы, разумеется, проведем необходимые исследования, но лишь после того, как его состояние будет оставаться стабильным в течение хотя бы двенадцати часов. Лично я не думаю, что мы найдем физическую причину. Скорее всего, ответ надо искать в области психологии: острый нервный эмезис, вызванный сильной тревогой, потрясением от потери жены, видом ее тела.

Абсолютно верно. Шок. Ужасная, ничем не восполнимая потеря. Младший вновь почувствовал боль утраты и даже испугался, что выдаст себя покатившимися из глаз слезами, хотя позывов на рвоту больше не было.

Он многое узнал о себе в этот знаменательный день… и то, что он невероятно импульсивен, о чем он раньше не подозревал, и то, что готов пойти на болезненные краткосрочные жертвы, чтобы получить значительный выигрыш в долгосрочной перспективе, и то, что он смелый и решительный… но главный урок заключался в другом: он куда более восприимчивый к чужим страданиям, чем казалось ему самому, и вот эта восприимчивость, сама по себе замечательная черта характера, в определенных ситуациях могла доставить ему немало неприятных минут.

– По долгу службы мне приходилось видеть многих людей, которые только что потеряли своих близких, – заметил Ванадий. – Никто из них не блевал, как Везувий.

– Не могу сказать, что это обычная реакция, – признал врач. – Но и к разряду редких отнести ее нельзя.

– Мог он что-нибудь принять, чтобы вызвать рвоту?

– Зачем ему это понадобилось? – В голосе доктора Паркхерста слышалось искреннее недоумение.

– Чтобы имитировать острый нервный эмезис.

По-прежнему притворяясь спящим, Младший порадовался, осознав, что детектив сам помахал перед собой красной морковкой и сам же радостно бросился за ней.

Ванадий продолжил характерным для него бесстрастным тоном:

– Человек бросает один взгляд на тело жены, начинает потеть сильнее, чем пес при случке, потом блюет, словно сошедший с дистанции участник пивного чемпионата, и, наконец, у него начинает идти кровь горлом… Такая реакция не характерна для обычного убийцы.

– Убийцы? Вроде бы мне сказали, что ограждение прогнило.

– Прогнило. Но возможно, это не единственная причина. Однако мы знаем, к каким уловкам прибегают эти парни, как пытаются провести нас. Большинство из этих уловок очевидны, на них не поймается и стажер, так что женоубийцы чистосердечным признанием могли бы сэкономить нам массу времени. Но здесь мы столкнулись с новым подходом. Так и хочется пожалеть бедняжку.

– Разве управление шерифа уже не пришло к выводу, что смерть наступила в результате несчастного случая? – спросил Паркхерст.

– Они хорошие люди, хорошие копы, все до единого, – ответил Ванадий. – И если жалости у них поболе, чем у меня, то это скорее достоинство, чем недостаток. Что мог принять мистер Каин, чтобы вызвать рвоту?

«Для этого достаточно подольше послушать тебя», – подумал Младший.

– Но если управление шерифа думает, что это несчастный случай… – запротестовал Паркхерст.

– Вы знаете, как мы работаем в этом штате, доктор. Не тратим время и силы на то, чтобы определить юрисдикцию. Мы сотрудничаем. Шериф может принять решение не тратить свои более чем ограниченные ресурсы на это расследование, и никто не будет его винить. Он может назвать происшедшее несчастным случаем и закрыть дело. Но он не станет возражать, если мы, на уровне штата, захотим немножко покопаться в этом дерьме.

Вот тут Младшего начало разбирать зло. Как любой добропорядочный гражданин, он не имел ничего против, наоборот, с радостью согласился бы сотрудничать со здравомыслящим полицейским, который проводил бы расследование в полном соответствии с имеющимися у него инструкциями. Но этот Томас Ванадий, несмотря на монотонный голос и невыразительную внешность, производил впечатление фанатика. Любой здравомыслящий человек согласился бы, что линия между законным полицейским расследованием и вторжением в личную жизнь человека без всякого на то права – не толще волоса.

– Вроде бы есть некое снадобье, именуемое ипекак? – спросил Ванадий у Джима Паркхерста.

– Да. Высушенный корень растения, произрастающего в Бразилии. Называется оно ипекакуана. Очень эффективно вызывает рвоту. Активным ингредиентом является сильнодействующий белый алкалоид эметин.

– И продается это средство без рецепта?

– Да. В виде сиропа. Его необходимо иметь в домашней аптечке. На случай, если ребенок проглотит какой-нибудь яд и возникнет необходимость срочно очистить ему желудок.

– В прошлом ноябре я бы с удовольствием воспользовался этим средством.

– Вас отравили?

– Нас всех отравили, доктор. – Неторопливый, размеренный голос детектива Ванадия вызывал у Младшего злость. – Мы же выбирали президента, помните? И во время предвыборной кампании ипекак не раз и не два пришелся бы очень кстати. А что еще может помочь как следует блевануть?

– Ну… апоморфин гидрохлорид.

– Добыть сложнее, чем ипекак.

– Да. Хлорид натрия тоже сработает. Обыкновенная поваренная соль. Если сделать концентрированный раствор, вывернет наизнанку.

– Ее труднее определить, чем ипекак или апоморфин гидрохлорид.

– Определить? – переспросил Паркхерст.

– В блевотине.

– Вы хотите сказать, в рвотных продуктах?

– Извините, я забыл, что нахожусь в приличном месте. Да, я хотел сказать, в рвотных продуктах.

– Ну, лаборатория сумеет определить ненормально высокое содержание соли, однако в суде эти результаты ничего не дадут. Он может сказать, что наелся соленой рыбы.

– Едва ли он воспользовался соленой водой. Ее надо выпить много, и аккурат перед тем, как его вывернуло, но вокруг находились копы, которые по понятной причине не спускали с него глаз. Ипекак выпускается в капсулах?

– Полагаю, что любой может наполнить пустую желатиновую капсулу сиропом, – ответил Паркхерст. – Но…

– Почему нет, есть же у нас любители самокруток. Значит, он мог держать несколько капсул в ладони, незаметно проглотить их без воды и дожидаться, пока желатин растворится в желудке и подействует ипекак.

Вот тут по тону дружелюбного врача почувствовалось, что маловероятная гипотеза детектива и его вопросы начинают ему надоедать.

– Я очень сомневаюсь, что доза ипекака может вызвать столь интенсивную реакцию, как в нашем случае… и уж конечно, упаси бог, не фарингеальное кровотечение. Ипекак – безопасное лекарственное средство, иначе оно не отпускалось бы без рецепта.

– Если он принял тройную или четверную дозу…

– Не имеет никакого значения, – возразил Паркхерст. – Много ипекака или мало – реакция будет одинаковой. О передозировке речи быть не может, потому что ипекак вызывает рвоту, и при этом избыток ипекака исторгается из желудка вместе со всем остальным.

– Тогда, сколько бы ни было ипекака, мало или много, он обнаружится в его блевотине. Извините меня… в рвотных продуктах.

– Если вы рассчитываете, что больница предоставит вам образец его выделений…

– Выделений?

– Рвотных продуктов.

– Меня очень легко запутать, доктор. От обилия терминов голова у меня идет кругом. Нельзя ли нам ограничиться блевотиной?

– Фельдшеры сразу моют тазик для рвотных продуктов, если приходится его использовать. Грязные полотенца и простыни уже наверняка выстираны.

– Ничего страшного. Образцы я собрал.

– Собрали?

– Как вещественное доказательство.

Младший обиделся. Более того, ужасно разозлился. Это же безобразие. Содержимое его желудка, до которого никому не должно быть дела, собирают в пластиковый пакетик без его разрешения, более того, без его ведома. Что за этим последует? Его накачают морфином и во сне возьмут на анализ кал? Сбор блевотины, безусловно, является нарушением конституции Соединенных Штатов, вступает в прямое противоречие с правом любого гражданина не давать показания против себя. Это же пощечина правосудию, попрание высшего закона страны.

Он, разумеется, не принимал ни ипекака, ни другого рвотного, так что никаких улик против него им не найти. Но он все равно злился, из принципа.

Возможно, доктора Паркхерста тоже возмутило это самоуправство детектива, от которого на милю несло фашизмом и фанатизмом, потому что голос его резко изменился.

– Мне нужно осмотреть нескольких больных. Надеюсь, что к вечернему обходу мистер Каин придет в себя, но я хочу, чтобы до завтра вы его не беспокоили.

Ванадий никак не отреагировал на просьбу врача.

– Еще один вопрос, доктор. Если это острый нервный эмезис, как вы предполагаете, не может ли быть для него другой причины, помимо душевной боли, вызванной скоропостижной смертью жены?

– Не могу представить себе более очевидной причины.

– Вина, – ответил детектив. – Если он ее убил, не может ли всесокрушающее чувство вины, точно так же, как душевная боль, вызвать острый нервный эмезис?

– Не могу этого утверждать. Я не психиатр и не психолог.

– Мне достаточно вашей догадки, доктор.

– Я – врач, а не прокурор. И не привык кого-либо обвинять, особенно моих пациентов.

– Очень прошу, удовлетворите мое любопытство. Первый и последний раз. Если причиной может быть душевная боль, то почему не вина?

Доктор Паркхерст долго обдумывал вопрос, хотя ему сразу следовало послать детектива ко всем чертям.

– Ну… да, полагаю, такое возможно.

«Слабохарактерный, забывший про этику, говняный костоправ», – с горечью подумал Младший.

– Пожалуй, я подожду, пока мистер Каин придет в себя, – сказал Ванадий. – Делать мне все равно больше нечего.

В голосе Паркхерста вдруг появились властные нотки, заговорил он тоном властителя вселенной, которому его, должно быть, научили на специальном курсе медицинского института. Да только вспомнил он об этих навыках слишком поздно.

– Мой пациент очень слаб. Его нельзя волновать, детектив. Я действительно не хочу, чтобы ваши допросы начались раньше завтрашнего дня.

– Конечно, конечно. Я не собираюсь его допрашивать. Я просто… понаблюдаю.

Исходя из звуков, Младший понял, что детектив вновь устроился в кресле.

Младшему оставалось только надеяться, что Паркхерст грудью встанет на защиту прав своего пациента. Но его надежды не оправдались.

После долгой паузы он услышал голос врача:

– Вы можете зажечь настольную лампу.

– Мне и так хорошо.

– Ее свет не потревожит пациента.

– Мне нравится темнота.

– Это очень необычно.

– Пожалуй, – согласился Ванадий.

Окончательно признав свое поражение, Паркхерст покинул палату. Тяжелая дверь вздохнула, мягко закрывшись, отрезав скрип каучуковых подошв, шуршание накрахмаленных халатов и прочие шумы, создаваемые медицинскими сестрами, торопливо пробегающими по коридору.

Сын миссис Каин почувствовал себя совсем маленьким, слабым, всеми забытым, чудовищно одиноким. Детектив находился в палате, но его присутствие только усиливало ощущение изоляции.

Ему недоставало Наоми. Она всегда знала, что нужно сказать или сделать, несколькими словами или прикосновением улучшала его настроение, когда он вдруг впадал в минор.

Глава 12

Гром рассыпался цокотом копыт, темно-серые облака несло на восток медленным галопом лошадей из сна. Дождь туманил и искажал силуэты Брайт-Бич, превращая их в зеркальные отражения в комнате смеха. Скользя к сумеркам, этот январский день, похоже, покидал знакомый мир, найдя дорогу в новое измерение.

С мертвым Джоем под боком, возможно, с умирающим в чреве ребенком, запертая в кабине «понтиака», поскольку дверцы от ударов «форда» и о землю намертво заклинило, превозмогая боль, все-таки ей крепко досталось, Агнес отказывалась дать волю страху или слезам. Вместо этого она начала молиться, выспрашивая мудрость, дабы понять, почему такое произошло с ней, и силу, чтобы преодолеть боль и утрату.

Свидетели, первыми прибывшие на место аварии, убедившись, что дверцы открыть невозможно, подбадривали ее словами, наклоняясь к разбитым окнам. Некоторых она знала, других нет. Все желали ей только добра, всех тревожило ее самочувствие, некоторые стойко мокли под дождем без зонтов и плащей, но у всех глаза поблескивали любопытством, отчего Агнес казалось, что она – подопытный кролик или экспонат на выставке, а ее глубоко личная агония служит развлечением для посторонних.

Первой прибыла полиция, потом «скорая помощь». Предложение вытащить Агнес через разбитое ветровое стекло не прошло: крышу прогнуло вниз, уменьшив и без того небольшую высоту стекла, а у Агнес схватки все усиливались. Так что такая попытка могла закончиться самым прискорбным образом.

Появились спасатели с гидравлическими ножницами и пилами для резки металла. Зевак оттеснили от «понтиака».

Раскаты грома приближались. Вокруг нее трещали полицейские рации, звякали подготавливаемые к работе инструменты, ревел ветер. От этой какофонии голова шла кругом. Она не могла отсечь эти звуки, а закрывая глаза, словно попадала в водоворот.

Бензином в воздухе не пахло: бак не разгерметизировался, не взорвался. Так что сгореть заживо она не могла… но час тому назад безвременная смерть Джоя тоже казалась событием невероятным.

Спасатели попросили ее отодвинуться как можно дальше от дверцы, чтобы избежать случайной травмы при резке металла. Двигаться ей было некуда, кроме как к мертвому мужу.

Прижавшись к его телу, чувствуя на плече его голову, Агнес думала об их свиданиях, первых годах совместной жизни. Они иногда ездили в автокинотеатр, сидели, прижавшись друг к другу, держась за руки, смотрели на Джона Уэйна в «Разведчиках», Дэвида Найвена в «Вокруг света за 80 дней». Они были такими молодыми, такими уверенными в том, что им уготована вечная жизнь. Молодыми они оставались и сейчас, да только один из них уже шагнул в вечность.

Спасатель велел ей закрыть глаза и отвернуться от пассажирской дверцы. Через окно сунул в кабину плотное солдатское одеяло и укрыл им правый бок Агнес.

Вцепившись в одеяло, она думала о материи, которой иногда прикрывают в гробу ноги покойника, и чувствовала себя наполовину мертвой. Вроде бы обе ноги в этом мире… и при этом она шагала рядом с Джоем по странной дороге, проложенной в Небытии.

С визгом, воем, шипением зубья пилы вгрызались в листовой металл, в более толстые стойки.

За ее спиной дверь со стороны пассажирского сиденья тявкала и взвизгивала, словно живое существо, которое подвергали немыслимым мучениям, и эти звуки криками боли отдавались в потаенных глубинах сердца Агнес.

Автомобиль качало, железо скрипело, и наконец раздались победные крики спасателей.

Мужчина с прекрасными серовато-зелеными глазами, с каплями дождя на лице, сунулся в кабину, убрал с Агнес одеяло.

– Все в порядке, теперь мы можем вас вытащить. – Его мягкий, но громкий голос словно принадлежал не человеку – богу, ибо вселял удивительную уверенность в том, что уж теперь-то все будет, насколько это возможно, хорошо.

Спасатель исчез, уступив место молодому фельдшеру в черно-желтом блестящем дождевике, надетом поверх белого халата.

– Прежде чем вытаскивать вас из машины, хочу убедиться, что ваш позвоночник не поврежден. Сможете пожать мои руки?

Она пожала.

– Мой ребенок, возможно… травмирован.

Наверное, она пожалела, что озвучила свои самые худшие страхи, от звуков голоса они начали оправдываться. Агнес скрутила схватка, столь болезненная, что она вскрикнула и так сжала руки фельдшера, что тот поморщился. Она почувствовала, как внутри что-то раздувается, а потом давление спало, как при открытии клапана.

Серые штаны костюма для бега, поблескивающие каплями дождя, залетающими сквозь выбитое ветровое стекло, внезапно промокли: отошли воды.

Но еще одно пятно, более темное, чем от воды, появилось в промежности и на штанинах. Цвета портвейна, оно все расширялось и расширялось по серой ткани, но, даже находясь в полубессознательном состоянии, Агнес знала, что никакого чуда нет, из ее чрева брызнул не фонтан вина, а полилась кровь.

Из книг она знала, что околоплодные воды должны быть чистыми. Следы крови в них не являлись поводом для тревоги, но тут речь шла не о следах, а о темно-красных потоках.

– Мой ребенок, – заголосила Агнес.

Новая схватка потрясла ее, на этот раз боль не ограничилась поясницей и животом, а выстрелила вдоль всего позвоночника, словно электрический разряд проскакивал от позвонка к позвонку.

Для впервые рожающей женщины второй этап схваток должен длиться не меньше сорока минут, не меньше двадцати, если роды не первые, но она чувствовала, что приход Бартоломью в этот мир будет отличаться от описанного в книгах.

Фельдшера засуетились. Оборудование спасателей, вырезанные куски дверцы и корпуса оттащили в сторону, чтобы освободить место для каталки, ее колеса дребезжали по осколкам стекла, засыпавшим тротуар.

Агнес не помнила, как ее вытаскивали из «понтиака». Правда, в последний момент оглянулась и увидела тело Джоя, обвисшее на привязном ремне, потянулась к нему, к своей опоре, но ее уже уложили на каталку и повезли к «скорой помощи».

Начали сгущаться сумерки, изгоняя остатки дня, небо придвинулось к земле, иссиня-черное, словно кровоподтек. Зажглись уличные фонари. Пульсирующий свет красных маячков превращал капли дождя в кровавый душ.

Дождь стал холоднее, чем прежде, разве что не превратился в снег. А возможно, она разогрелась и воспаленная кожа острее откликалась на холодные капли. Каждая из них, казалось, шипела, соприкасаясь с ее лицом и с руками, которыми Агнес крепко сжимала раздувшийся живот, словно собиралась не подпустить к своему ребенку Смерть, приди она за ним.

Когда один фельдшер поспешил к «скорой помощи» и уже садился за руль, на Агнес накатила новая схватка, такая сильная, что на какие-то мгновения она практически потеряла сознание.

Второй фельдшер остановил каталку у задней дверцы машины «скорой помощи» и подозвал кого-то из полицейских, чтобы тот поехал вместе с ним. Вероятно, ему требовалась помощь на случай, если роды придется принимать в дороге.

До Агнес едва доходил смысл слов, которыми они перебрасывались между собой, во-первых, потому, что связь с реальностью уходила вместе с потоками крови, во-вторых, потому, что ее отвлекал Джой. Он уже не сидел в разбитом автомобиле, а стоял у открытой задней дверцы машины «скорой помощи».

Железо более не впивалось в его бок, позвоночник зажил, на одежде не было крови.

Зимний дождь не замочил ни его волосы, ни пиджак. Капли не долетали до него на какой-то миллиметр, словно вода и Джой состояли, соответственно, из материи и антиматерии, которые отталкивались друг от друга, потому что их соприкосновение привело бы к катастрофическому взрыву, способному потрясти основы вселенной.

Джой, конечно же, являл собой Тревожащегося Медвежонка: прищуренные глаза, сдвинутые к переносице брови.

Агнес захотелось потянуться к нему, прикоснуться, но тут же она поняла, что у нее нет сил поднять руку. Она более не держалась за живот. Обе руки лежали по бокам, ладонями вверх, и, даже для того чтобы согнуть пальцы, требовались невероятные усилия и концентрация внимания.

Когда она попыталась заговорить с ним, выяснилось, что шевельнуть языком ничуть не проще, чем поднять руку.

Полицейский впрыгнул в задний салон. Как только направляющие каталки совместились с пазами в заднем бампере, ножки автоматически сложились, превратив каталку в носилки на колесиках. И Агнес головой вперед закатили в машину «скорой помощи».

Щелк-щелк! Специальные держатели закрепили носилки на колесиках.

То ли руководствуясь знаниями, полученными на курсах оказания первой помощи, то ли следуя указаниям фельдшера, коп подложил под голову Агнес губчатую подушку.

Без подушки она не смогла бы поднять голову и посмотреть на заднюю дверцу.

Джой стоял снаружи, глядя на нее. Его синие глаза напоминали озера печали.

Может быть, и не печали – острой тоски. Ему предстояло двинуться в путь, но ему ужасно не хотелось отправляться в это странное путешествие без нее.

Как дождь не мог вымочить Джоя, так и вращающиеся красно-белые маячки на патрульных машинах не освещали его. Падающие капельки попеременно превращались то в бриллианты, то в рубины, тогда как Джой стоял темной глыбой, недоступной свету этого мира. Агнес вдруг поняла, что он – полупрозрачный, а его кожа – чистое матовое стекло, сквозь которое пробивается сияние Потусторонности.

Фельдшер захлопнул дверцу, оставив Джоя снаружи, в ночи, под дождем, на ветру между мирами.

«Скорая помощь» дернулась, водитель включил первую передачу, и машина тронулась с места.

Огромные, утыканные гвоздями колеса боли прокатились по Агнес, и на какое-то время она провалилась в темноту.

Когда бледный свет вновь достиг ее глаз, она услышала, как фельдшер и коп о чем-то озабоченно переговариваются, проделывая с ней какие-то манипуляции, но не смогла разобрать ни слова. Они говорили не просто на иностранном, но на древнем языке, уже с тысячу лет как позабытом.

Краска стыда бросилась ей в лицо, когда она поняла, что фельдшер разрезал штаны спортивного костюма и нижняя половина ее тела оголена.

В ее воспаленном мозгу возник образ матового младенца, такого же полупрозрачного, как Джой, стоявший у задней дверцы «скорой помощи». Опасаясь, что видение это означает самое страшное: ребенок родится мертвым, она прошептала: «Моя крошка» – но ни звука не сорвалось с ее губ.

Снова боль, но уже не просто схватка. Мучительная боль. Невыносимая. Утыканное гвоздями колесо опять прокатилось по телу Агнес, она словно попала в средневековую пыточную машину.

Она видела, что мужчины о чем-то говорят, видела их влажные от дождя, тревожные лица, но уже не слышала ни слова.

Собственно, она ничего не слышала: ни воя сирены, ни шуршания шин, ни позвякивания и стука инструментов и оборудования на полках справа от нее. Слух умер.

Но вместо того чтобы вновь провалиться в темноту, чего она ожидала, Агнес вдруг поняла, что поднимается вверх. Пугающее чувство невесомости охватило ее.

Она никогда не полагала себя привязанной к телу, вплетенной в кости и мышцы, но теперь она ощущала, как рвутся узы. И внезапно она обрела свободу, освободилась от бренного груза, воспарила над носилками, чтобы взглянуть на свое тело из-под потолка «скорой помощи».

Ужас охватил ее, едва она осознала, что превратилась в сгусток хлипкой субстанции, куда менее реальной, чем туман, крохотный, слабенький, беспомощный. В панике она подумала, что сейчас растворится в окружающем воздухе, как растворяются молекулы пахучего вещества, и перестанет существовать.

Страх этот подкреплялся видом крови, которая выливалась на матрац носилок, на которых лежало ее тело. Так много крови. Океан.

В звенящую тишину проник голос. Никаких других звуков. Ни сирены. Ни шороха шин по мокрому асфальту. Только голос фельдшера: «У нее остановилось сердце».

Далеко внизу, в стране живых, свет блеснул на игле шприца, который уже держал в руке фельдшер.

Коп расстегнул молнию куртки костюма для бега, потянул кверху просторную футболку, заголил грудь.

Сделав укол, фельдшер отложил шприц и схватился за дефибриллятор.

Агнес хотела сказать им, что все их усилия напрасны, что им бы надо угомониться и отойти в сторону, проявить доброту и дать ей уйти. Причин для того, чтобы и далее пребывать в этом мире, у нее не было. Она хотела присоединиться к своему мертвому мужу и своему мертвому ребенку, вместе с ними перебраться в то место, где нет боли, где нет таких бедняков, как Мария Елена Гонсалес, где никто не жил в страхе, как ее братья Эдом и Джейкоб, где все говорили на одном языке и каждый мог съесть столько пирогов с черникой, сколько хотел.

Она с радостью погрузилась в темноту.

Глава 13

После ухода доктора Паркхерста в больничной палате воцарилась тишина, более тяжелая и холодная, чем мешки со льдом, лежавшие на животе Младшего.

Какое-то время спустя он позволил себе чуть разлепить веки. На глаза надвинулась абсолютная темнота, знакомая разве что слепому. Ни искорки света не проникало в палату из ночи за окном, даже жалюзи спрятала темнота, как черные одеяния Смерти прячут ее лишенные плоти ребра.

А вот из стоящего в углу кресла, словно детектив Томас Ванадий ночным зрением не уступал кошке и увидел приоткрывшиеся глаза Младшего, донеслось:

– Ты слышал мой разговор с доктором Паркхерстом?

Сердце Младшего забилось так часто и громко, что он бы не удивился, если бы Ванадий, сидя в дальнем углу, начал в такт постукивать по полу ногой.

Младший промолчал, поэтому Ванадий ответил за него:

– Да, я думаю, что слышал.

Ох и хитер этот детектив. Знает, как подобраться незаметно, захватить врасплох, найти неожиданный ход. Настоящий специалист психологической войны.

Наверное, многие подозреваемые терялись, раскалывались, не зная, что противопоставить такому подходу. Но Младший не собирался лезть в расставленную западню. Уж он-то не мог пожаловаться на недостаток ума и изворотливости.

Вот на ум он и положился, воспользовался простыми методами медитации, позволяющими успокоиться и замедлить сердцебиение. Коп старался вывести его из себя, надеясь, что он совершит ошибку, но спокойные люди никогда себя не оговаривали.

– Как это было, Енох? Ты смотрел ей в глаза, когда толкнул ее? – монотонный голос Ванадия напоминал голос совести, который точил его, как вода – камень. – Или у такого убивающего женщин труса, как ты, духу на это не хватило?

«Плосколицый, двухподбородочный, наполовину облысевший, собирающий блевотину говнюк», – подумал Младший.

Нет. Так не годится. Спокойствие прежде всего. Полное безразличие к оскорблениям.

– Ты ждал, пока она повернется к тебе спиной, не решился встретиться с ней взглядом?

Какая патетика! Только тупоголовые дураки, необразованные и никчемные, могли попасться на эту удочку, признаться под воздействием столь топорных методов.

А вот Младший получил образование. Учился не только массажу. Получил диплом бакалавра наук, специализируясь по реабилитационной терапии. И, садясь к телевизору, что случалось не так уж и часто, смотрел не фривольные викторины или ситкомы^[6] вроде «Гора Гомера» или «Деревенщина из Беверли-Хиллз», а серьезные драмы, требовавшие от зрителя определенных умственных усилий: «Дымящееся ружье», «Золотое дно», «Беглец». Из всех настольных игр он отдавал предпочтение «Крестословице»,^[7] потому что она способствовала расширению словарного запаса. Будучи членом клуба «Книга месяца», он приобрел тридцать томов лучших образчиков современной литературы и уже прочел или хотя бы пролистал шесть из них. Прочитал бы все, если бы не широта круга его интересов: не хватало времени, чтобы в полном объеме удовлетворить все его культурные запросы.

– Ты знаешь, как меня зовут, Енох? – последовал вопрос.

«Томас Толстый Зад Ванадий».

– Ты знаешь, кто я такой?

«Прыщ на жопе человечества».

– Нет, ты только думаешь, что знаешь, как меня зовут и кто я такой. Ну да ничего. Со временем ты все поймешь и узнаешь.

От этого парня по коже бежали мурашки. Младший уже начал склоняться к мысли, что необычное поведение детектива отнюдь не тщательно продуманная стратегия, как казалось на первый взгляд. И причина заключалась в том, что у Ванадия съехала крыша.

Однако выжил коп из ума или нет, разговор с ним, особенно в кромешной, пугающей тьме, не мог принести Младшему никакой пользы. Он выбился из сил, тело болело, горло саднило, он опасался, что в ходе допроса, учиненного ему этой коротко стриженной толстошеей жабой, не сможет сохранить должный самоконтроль.

Поэтому перестал вглядываться сквозь тьму в человека, устроившегося в кресле в углу палаты. Закрыл глаза и попытался убаюкать себя, вызвав перед мысленным взором умиротворяющий образ волн, которые с монотонным плеском набегают на залитый луной берег.

Эта техника расслабления раньше срабатывала неоднократно. Он вычитал о ней в прекрасной книге «Как прийти к здоровому образу жизни через самогипноз».

Каин Младший всегда и во всем стремился к самоусовершенствованию. Он твердо верил в необходимость постоянно расширять свои знания и кругозор, для того чтобы лучше понимать себя и окружающий мир. Ответственность за выбор жизни, которую вел человек, целиком и полностью лежала на нем самом.

Книгу «Как прийти к здоровому образу жизни через самогипноз» написал доктор Цезарь Зедд, известный психолог, автор дюжины бестселлеров, научно-популярных книг, призванных помочь человеку в его стремлении к самосовершенствованию. Все они стояли на полках Младшего, рядом с книгами, полученными через клуб. Еще в четырнадцать лет Младший начал покупать книги Зедда, тогда еще в мягкой обложке, к восемнадцати, как только появилась такая возможность, заменил их на более солидные, в переплете, и с тех пор покупал исключительно первые издания новых произведений доктора.

Собрание сочинений Зедда стало для него самым полным, самым достоверным, самым надежным путеводителем по жизни. Если у Младшего возникали сомнения или тревоги, он обращался к Цезарю Зедду и всегда находил наиболее простое, правильное, естественное решение. А если ему случалось пребывать в прекрасном расположении духа, Зедд заверял его, что добиваться успеха и любить себя – нормальное состояние человека.

Смерть доктора Зедда на прошлый День благодарения стала ударом для Младшего, потерей для нации, для всего мира. Он считал, что уход из жизни доктора Зедда – трагедия, сопоставимая с убийством годом раньше президента Кеннеди.

И, как в случае Джона Кеннеди, смерть Зедда также была покрыта завесой тайны. Наверняка тут не обошлось без злой воли тех, кому слава Зедда стояла поперек горла. Лишь немногие поверили в то, что доктор Зедд покончил с собой, и Младший, конечно же, не входил в число этих идиотов. Цезарь Зедд, автор книги «Ты имеешь право быть счастливым», никогда не вышиб бы себе мозги из дробовика, в чем власти пытались убедить общественность.

– Ты притворишься, что проснулся, если я попытаюсь задушить тебя? – спросил детектив Ванадий.

Голос донесся не из угла, а прозвучал в непосредственной близости от кровати.

Если бы Младший не расслабился, лицезрея мысленным взором легкие волны, набегающие на залитый лунным светом берег, он бы вскрикнул от изумления, мог бы даже резко сесть, выдав себя и подтвердив подозрения Ванадия, полагавшего, что Младший уже давно очнулся.

Он не слышал, как коп поднялся с кресла и пересек комнату. С трудом верилось, что человек с толстым животом, свешивающимся над поясом брюк, бычьей шеей, обтянутой воротником рубашки, и вторым подбородком, размерами превосходящим первый, обладал столь сверхъестественной прытью.

– Я могу подпустить пузырьки воздуха в капельницу, – продолжил детектив. – Ты умрешь от эмболии, и никто ничего не узнает.

Лунатик. Последние сомнения отпали: Томас Ванадий столь же безумен, как Чарли Старкуэтер и Кэрил Фьюбейт, подростки-убийцы, которые в поисках острых ощущений несколькими годами раньше застрелили одиннадцать человек в Небраске и Вайоминге.

В последнее время с Америкой что-то происходило. Страна словно потеряла устойчивость. Накренилась. И общество медленно сползало в бездну. Сначала подростки-убийцы, убивающие ради того, чтобы убивать. Теперь копы-маньяки. А худшее, несомненно, еще впереди. Если сползание началось, остановить его чрезвычайно трудно, даже невозможно. Тому пример любая лавина.

Дзинь.

Какой-то странный звук, и Младший не сразу понял, чем он вызван.

Дзинь.

В любом случае у него не было ни малейшего сомнения в том, что звук этот напрямую связан с Ванадием.

Дзинь.

Ага. Ну конечно, он все понял. Детектив щелкал ногтем по бутылочке с раствором, закрепленной на стойке.

Дзинь.

И хотя Младший понимал, что заснуть ему не удастся, мысленно он вновь сосредоточился на успокаивающем образе легких волн, мерно набегающих на залитый лунным светом песок. Это же один из приемов, позволяющих не просто заснуть, но и расслабиться, а сейчас только расслабленность и могла его спасти.

ДЗИНЬ! Более сильный, резкий щелчок.

Мало кто серьезно относится к самосовершенствованию. А ведь в человеке заложено ужасное стремление крушить всех и вся, стремление, которое необходимо сдерживать, которому ни в коем случае нельзя давать волю.

ДЗИНЬ!

Когда люди не ставят перед собой положительных целей, не стремятся улучшить свою жизнь, они тратят энергию во зло. Они получают Старкуэтера, убившего столько людей безо всякой для себя выгоды. Они получают копов-маньяков и эту новую войну во Вьетнаме.

Дзинь! Младший ожидал очередного щелчка по бутылке, но его не последовало.

И он замер в напряженном ожидании.

Лунный свет померк, легкие волны более не радовали его мысленный взор. Младший сосредоточился, пытаясь вернуть в поле зрения воображаемое море, но на этот раз, а случалось такое крайне редко, методика Зедда его подвела.

Вместо моря возникли толстые пальцы Ванадия, с удивительной деликатностью ощупывающие устройство для внутривенного вливания, изучающие функциональное назначение его частей, точно так же, как слепой подушечками пальцев читает книгу, набранную шрифтом Брайля. Он представил себе, как детектив нашел сливное отверстие, переходящее в трубку, сжал последнюю большим и указательным пальцем. Увидел, как он достает шприц, тем ловким движением, каким фокусник выхватывает из кармана шелковый шарф. В шприце нет ничего, кроме воздуха. Он втыкает иглу в трубку…

Младшему хотелось позвать на помощь, но он не решился.

Не решился даже притвориться, что просыпается, с бормотанием и зевком, потому что детектив сразу засек бы обман, понял, что пациент давно уже не спит. Если же он только притворялся, что лежит без сознания, если подслушал разговор доктора Паркхерста и Ванадия, а потом отказался отреагировать на прямые обвинения Ванадия, его обман будет неминуемо истолкован как признание вины в убийстве супруги. И уж тогда этот упрямый, не знающий жалости детектив обязательно дожмет его.

Пока же он, Младший, имитировал сон, детектив не мог с абсолютной уверенностью утверждать, что обман имеет место. Он мог подозревать, но не знать точно. А потому у него останется хотя бы тень сомнения в виновности Младшего.

Растянувшуюся, как бесконечность, тишину вновь нарушил детектив.

– Знаешь, как я представляю себе человеческую жизнь, Енох?

«Этот глупец еще и философ».

– По мне, вселенная – некий музыкальный инструмент с бесконечным числом струн.

«Правильно, вселенная – одна огромная гавайская гитара».

В занудном монотонном голосе появились новые нотки.

– И каждое человеческое существо, каждое живое существо – струна этого инструмента.

«И у Бога четыреста миллиардов пальцев, и Он играет ну очень модную версию блюза „Отпуск на Гавайях“».

– Решения, которые каждый из нас принимает, и поступки, которые он совершает, суть вибрации, которые распространяются по гитарной струне.

«В твоем случае это скрипка, а мелодия – тема из „Психопата“».

Страстность в голосе Ванадия была подлинной, отталкивающейся от здравомыслия, а не горячности, не было в ней сентиментальности или елейности… и это пугало больше всего.

– Вибрации одной струны вызывают более слабые, ответные реакции во всех струнах, через корпус инструмента.

«Бредятина».

– Иногда эти ответные реакции очень заметны, но в большинстве своем они такие слабые, что услышать их может только тот, кто обладает необычайно высокой чувствительностью.

«Святой боже, позволь мне умереть прямо сейчас и освободи от выслушивания всей этой дури».

– Когда ты перерезал струну Наоми, ты положил конец воздействию ее музыки на жизни остальных и на будущее. Ты внес диссонанс, который будет слышен, пусть и слабо, во всех концах вселенной.

«Если ты пытаешься вызвать у меня еще один приступ рвоты, похоже, ты своего добьешься».

– Этот диссонанс вызовет множество других вибраций, часть которых вернется к тебе. Какие-то ты мог предугадать, какие-то – нет. Я – самая худшая из тех вибраций, которые ты предугадать не мог.

Несмотря на браваду невысказанных реплик Младшего, Ванадий лишил его спокойствия. Да, коп был явно не в себе, но не следовало держать его за обычного психа.

– Когда-то я был сомневающимся Фомой.^[8] – Голос детектива доносился уже не от кровати, а от двери, хотя Младший не слышал его шагов.

Несмотря на невзрачную внешность, а тем более в темноте, когда внешность вообще не в счет, Ванадий производил впечатление мистика. И хотя Младший не верил ни в мистиков, ни в различные сверхъестественные силы, которыми эти люди, по их утверждениям, обладали, он знал, что мистики, не сомневающиеся в собственной избранности, чрезвычайно опасны.

Детектив держался своей струнной теории, но, возможно, ему открывались видения и слышались голоса, как Жанне д’Арк. Жанна д’Арк без красоты и грациозности, Жанна д’Арк со служебным револьвером и правом использовать его по назначению. Этот коп не угрожал английской армии, в отличие от Жанны, но, по мнению Младшего, он куда в большей степени заслуживал сожжения на костре.

– Но теперь у меня не осталось сомнения. – Голос Ванадия вновь стал занудным и монотонным. Раньше эта монотонность вызывала у Младшего отвращение, но теперь он предпочитал ее той спокойной страстности, которая недавно прозвучала рядом с его кроватью. – В любой ситуации, при любом развитии событий я всегда знаю, что надо делать. И я точно знаю, как поступить с тобой.

«Чем дальше, тем страшнее».

– Я вложил руку в рану.

«Какую рану?» – чуть не сорвалось с языка Младшего, но он вовремя разгадал замысел Ванадия и не поддался на провокацию.

После короткой паузы Ванадий открыл дверь в коридор.

Младший надеялся, что его не выдал блеск глаз в ту долю секунды, которая потребовалась, чтобы закрыть их.

Темный силуэт на фоне флуоресцентного блеска, Ванадий вышел в коридор. Яркий свет, казалось, поглотил его. Детектив замерцал и исчез, как мираж в раскаленной солнцем пустыне, растворился между полотнищами горячего мерцающего воздуха, которые, казалось, разделяли миры. Дверь закрылась.

Глава 14

Сильная жажда подсказала Агнес, что она не умерла: в раю не может быть жажды.

Разумеется, она могла бы и ошибиться с оценкой решения, принятого в отношении ее Высшим Судией. Жажда могла означать, что она в аду, где грешников кормят не пирогами с черникой, а солью, золой и пеплом, мучиться ей веки вечные среди убийц, воров, каннибалов и тех водителей, которые мчатся со скоростью тридцать пять миль в час мимо школ, где скорость движения ограничена двадцатью пятью милями.

Но ее бил и озноб, а она не слышала, чтобы ад страдал от недостатка тепла, так что, возможно, ее все-таки не приговорили к вечным страданиям. И это радовало.

Иногда она видела наклонявшихся над ней людей, но лишь силуэты, не могла разглядеть лиц, глаза застилал плотный туман. Возможно, наклонялись над ней ангелы или демоны, но она склонялась к мысли, что это обыкновенные люди, потому что один из них выругался, чего не следовало ждать от ангела, и они все старались устроить ее поудобнее, тогда как любой уважающий себя демон в подобной ситуации жег бы ей спички в ноздрях, загонял иглы в язык или пытал другими, более изощренными способами, которым его обучали в той школе, где демоны приобретают знания и навыки, необходимые для дальнейшей трудовой деятельности.

Они также произносили слова, которые не могли сорваться с уст ангелов или демонов: «…вводить жидкость в подкожную клетчатку… окситоцин внутривенно… обеспечивать идеальную стерильность, я подчеркиваю, идеальную, постоянно… несколько капель настойки спорыньи перорально, как только она сможет что-то пить…»

Но большую часть времени Агнес ничего не слышала и не видела, а плавала в темноте или грезах.

Каким-то боком ее занесло в «Разведчики». Она и Джой скакали на лошадях рядом с хмурым, объятым тревогой Джоном Уэйном, тогда как радостный Дэвид Наивен летел над ними в корзине, подвешенной к большущему, ярко раскрашенному шару, наполненному горячим воздухом.

Просыпаясь, переносясь из звездной ночи Дальнего Запада под электрический свет, видя над собой пятна лиц без ковбойских шляп, Агнес чувствовала, как кто-то медленными кругами водит куском льда по ее голому животу. Дрожа от струек холодной воды, стекающей по бокам, она пыталась спросить, зачем к ее животу прикладывают лед, если она и так промерзла до костей, но не могла шевельнуть ни губами, ни языком.

Внезапно она осознала (святой боже!), что кто-то засунул в нее руку, в самое чрево, и массирует ей матку, так же медленно, как чья-то другая рука водит куском льда по животу.

– Ей нужно сделать еще одно переливание крови.

Этот голос она узнала. Доктор Джошуа Нанн. Ее гинеколог.

Она и раньше слышала его голос, но узнала только сейчас.

С ней случилось что-то ужасное, она вновь попыталась заговорить, но безуспешно. ...