Светлана Еремеева После долгих дней

© С.Г. Еремеева, текст, 2019

© ООО Группа Компаний «РИПОЛ классик», издание, оформление, 2019

© Де'Либри, издание, оформление, 2019

* * *

Сын мой, сын мой,

где он лежит?

Горький герой,

где он лежит?

Горький супруг,

где он лежит?

Горький жрец,

где он лежит?

Сына в закатную степь

уносит пучина,

из закатной в восточную степь

уносит пучина.

Среди степей

на страже лежит он,

как пастырь при овцах,

на страже лежит он.

Из шумерской поэзии

1

Задолго до строительства башни Этеменанки^[1] в Вавилоне, когда в шумерском городе Шуруппак, расположенном на берегу Евфрата, согласно «Эпосу о Гильгамеше», правил девятый из его могущественных додинастических царей – сын Убар-Туту, которого изобретатели клинописи именовали Зиудзудду, «нашедшим жизнь после долгих дней», а греки – Ксисутрусом, то есть «спасшимся в воде»^[2], где-то на левом, или восточном, берегу Тигра, между Акшаком и Лараком, на северо-востоке Месопотамии, в нынешней мухафазе, или провинции, Багдада^[3], был расположен маленький город, настолько небольшой, что ни на одной археологической карте никогда не обозначался. Только однажды якобы Леонард Вулли^[4] упомянул о нем в своем дневнике как о предположении, призрачной догадке, что город этот, по свидетельствам древних торговцев, должен был находиться там в XXXI–XXX вв. до н. э., после чего судьба его неясна, как судьба многих земных Атлантид, на поиски которых некоторые археологи тратят целые жизни.

Назывался этот город Меде^[5]. Теплое и нежное, как воздух Передней Азии, пропитанное солью Персидского залива, ветрами и бурями Сирийской пустыни, именование этого города гармонично сливалось с флорой тех стародавних мест. На севере Шумера растения были разнообразнее, чем в центре и на юге. Кругом зеленели финиковые пальмы, яблони, смоковница, сливы. Тростник густой колышущейся гривой рос на всей протяженности долины в верхнем течении Тигра, к самой воде спускались ветви ивы. На полях, между Евфратом и Тигром, а также на левом берегу Тигра выращивали ячмень, полбу, эммер, просо, пшеницу, виноград. В городах на частных и общественных огородах выращивали чеснок, огурцы, баклажаны, тыкву, чечевицу, фасоль, горох.

В незапамятные времена местность эта была непригодной для земледелия, пришедшие к 4000 гг. до н. э. в Междуречье шумеры, выходцы с острова Дильмун^[6], который якобы располагался в древности в Персидском заливе, на территории нынешнего Бахрейна, основали город Эриду^[7], разработали в неблагоприятной для посевов местности систему орошения полей и превратили этот уголок в богатую сеть городов-государств (номов): Сиппар, Лагаш, Урук, Шуруппак^[8], – среди которых Меде был самым небольшим, но культовым городом, своего рода Меккой тех далеких времен. К Меде в Шумере было особое отношение. В этом городе располагался Золотой зиккурат – символ мощи богов шумерского пантеона, их накопленных богатств.

Меде, расположенный на востоке Шумера, как и все остальные номы, подчинялся в тот период царю Шуруппака, города, находящегося ближе к югу, на берегу Евфрата. Исторически власть в додинастической, или допотопной, Месопотамии переходила от юга к северу, затем к центру: от Эриду к Бад-Тибере, от Ларака к Сиппару, затем утвердилась в Шуруппаке. Хотя каждый город Шумера, его храм, его жрецы, чтил какого-то определенного бога, например Шураппак – бога Шуруппака, Куту – Нергала, Сиппар – Уту, Урук – Ану, Ларак – Пабильсага, Лагаш – Нингирса, тем не менее авторитет трех верховных богов был непререкаем для всех номов. Все поселения Шумера были под основным покровительством Ану, бога неба, возглавляющего шумерский пантеон, Энлиля, бога плодородия и воздуха, и Энки, бога мудрости и пресных вод.

Проживали на территории Шумера шумеры, аккадцы и хурриты, выносливые и трудолюбивые. Они были черноволосыми, смуглыми людьми, в основном чисто выбритыми, без усов и бород. Бороды иногда носили жрецы, также боги Шумера изображались с густыми окладистыми бородами. Мужчины носили набедренные повязки в виде длинных юбок или туники; женщины надевали узкие туники, юбки и плащи из плотной ткани.

Золотой храм-зиккурат, или святая гора, прозванный в народе Башней Магов, возвышался в самом центре Меде и был окружен высокой стеной. Храм стоял на холме и казался таким высоким, что святилище на третьем ярусе нельзя было разглядеть с земли, оно как бы протыкало небеса, соединяя землю с космосом, самим созвездием Пантеры и звездами великих богов Шумера. Удивительней всего было наблюдать за храмом в те дни, когда небольшие перистые облака самых разнообразных форм проплывали над верхним ярусом башни, словно пытаясь заглянуть внутрь этого таинственного здания через узкие отверстия, которые почти не были видны с земли. Стены храма были выложены из золотого кирпича, глаза и губы на серебряных статуях фантастических животных и богов фасада горели рубинами и алмазами. В Шумере это был единственный зиккурат, построенный из золотых кирпичей, остальные строились из простого сырцового кирпича из смеси глины, соломы и песка. Только верховные маги или жрецы дильмунского происхождения могли подниматься на самый верх Башни Магов, чтобы общаться с богами, люди же собирались внизу и самозабвенно смотрели вверх.

Жрецы, составлявшие в Шумере влиятельное сословие, играли первостепенную роль в государстве и держали в руках все источники власти и просвещения. Особую роль играли дильмунские жрецы города Меде, которых никто не видел, они скрывались за стенами золотого зиккурата и, согласно древней шумерской легенде, были бессмертными. Никто никогда не входил в этот храм, никто и представить себе не мог, что происходило внутри его стен. Даже астрономы или жрецы-звездочеты, которые приходили по ночам во все зиккураты Лагаша, Урука и других городов Шумера, чтобы следить за небесными светилами из созвездия Пантеры (которое в наше время носит названия Лебедя, а в древности было известно под еще одним названием – Птицы), самой яркой звездой этого созвездия – Денебом, а также звездами богов Ану, Энки и Энлиля, не имели доступа в Башню Магов.

Вокруг храма был разбит прекрасный сад, так похожий на Сад земных наслаждений, в котором праведники Босха предаются беззаботным играм. Стена, окружавшая сад и зиккурат, в нескольких местах имела продолговатые прямоугольные отверстия, через которые жителям Меде по большим культовым праздникам позволяли любоваться деревьями и цветами. Растения, высаженные в этом саду, поражали воображение: благоухали миндальные и гранатовые деревья, ровными линиями пробивались из-под земли фиалки, тимьян и незабудки, зеленели кусты малины и шиповника. Посещать сад (или внутренний двор), то есть заходить за стену перед зиккуратом, было строго запрещено, территория охранялась армией верховного жреца или энси. Рано утром люди в белых, золотистых, голубых туниках, перетянутых широкими поясами, подходили к высокой стене перед садом. Шепот перелетал от яблони к сливе, от пальмы к алыче, но медейцы не разговаривали друг с другом, они читали молитвы, направленные к небесам.

В неблагоприятном для флоры засушливом климате Шумера простые люди были плохо знакомы с другими растениями, кроме финиковой пальмы, небольшого числа плодовых деревьев, тростника, тамариска и еще некоторых самых незатейливых видов, в первую очередь водяных, которыми у берегов покрывался Тигр. Однако Меде был одним из немногих городов в Шумере, где перед особо богатыми домами или во внутренних двориках этих домов разводили сады, по-видимому, в подражание саду вокруг Башни Магов, усаженному диковинными образцами, привезенными по заказу жрецов тамкарами^[9] или шамаллумами^[10] из далеких земель. Ведь о вертограде вокруг зиккурата буквально ходили легенды. Одни якобы видели там волшебное дерево все в цвету, другие – замечали в густой траве жемчужные, ярко-красные и голубые цветы. Образ сада, в который никто никогда не входил, кроме жреца-энси и храмового садовника, обрастал небылицами и стал для жителей Меде чем-то вроде Эдема, таинственным миром, в который после смерти попадают живущие в Шумере праведники, все же остальные, как один, отправляются в ад – пустынное пространство между землей и первозданным океаном, населенное тенями умерших и демонов.

Внизу, под холмом, на котором стояла Башня Магов, был расположен сам Меде. Плоские крыши домов с квадратными отверстиями, которые освещали внутренний дворик, а также комнаты, часто лишенные окон, казались сверху четкими прямоугольниками, расположенными по кругу, они как будто окольцовывали храм, четко, продуманно, без лишних вычурных деталей. Меде не был таким же крупным городом, как Киш, Шуруппак, Ур, Урук или Лагаш (в нем, например, отсутствовал второй, или внешний, город), и славился только своим зиккуратом, где заседали самые влиятельные в Северо-Восточной Месопотамии дильмунские жрецы-мыслители.

Богатые дворцы тамкаров и тех, кого называли «большими людьми», украшенные колоннами, статуями и роскошными стенами с культовыми орнаментами, стояли особняком от едва заметных построек из камышовых прутьев, самых старых и бедных домов в этой местности.

Меде, как и все города в Шумере, был обнесен толстой двухэтажной стеной с узенькими окошечками, по которой перемещались охрана, а также люди, приближенные к верховному жрецу Меде. У самых городских ворот располагалась базарная площадь с множеством глиняных сосудов, в которых хранились товары, с повозками, волами, быками, с пестрой шумной толпой продавцов и покупателей. Базар не был простым местом торговли. Там можно было услышать рассказы о далеких странах, посплетничать о соседях. На базаре решали свои дела ростовщики, выдавали ссуды под ценный залог.

По ту сторону ворот, на берегу Тигра, располагался порт с плотами из кожаных мешков и парусными лодками у причала, носы лодок были вздернуты, как рога коз или клювы птиц. На пристань рабы сгружали товары, ровными горками складывали камень и бревна. По правую и левую сторону от ворот тянулись две дороги, уходящие вдоль реки, – налево до Ларака и направо до Акшака. Намного позднее, во времена Ассурбанипала и Навуходоносора, эта небольшая дорога стала частью оживленного торгового тракта, «царской дороги», тянувшейся от Сард к Ниневии до Суз, во всю протяженность которой располагались так называемые царские дома, то есть города, где путешественники и торговцы могли найти себе ночлег. С другой стороны Меде еще одна дорога вела сначала в поля, затем, глубже, на север нынешнего Ирака, к красно-охровому предгорью и горной цепи Загроса, которая не была видна в самом Меде, и на телеге, запряженной быками, до гор было часов восемь езды. По этой желтой, съеденной солнцем дороге каждый день в сторону полей уходили рабы-пахари, рабыни – сборщицы урожая и надсмотрщики, пастухи гнали стада овец и коз ближе к предгорью Загроса. В том направлении, ближе к горам, были расположены пшеничные, ячменные и виноградные поля.

Если бы не торговцы, которые приезжали по дороге или приплывали в Меде по Тигру на лодках из Сиппара, Ларака, Акшака, Эшнунна, жизнь в этом маленьком городе не текла бы так размеренно и беззаботно. Тамкары, то есть купцы, привозили в город металлы, дерево, шерсть, пряности, благовонные травы, а увозили с собой бронзовые, золотые, серебряные украшения, речной жемчуг, мыло из смолы и трав, глиняную посуду, семена редких цветов и саженцы деревьев, корицу, фимиам, мир, ладан, вино, елей, муку, пшеницу. Все это давало возможность выживать местным ремесленникам и приносило немало доходов в храмовый амбар.

В Меде, как и в других городах Шумера, в допотопный период развитие ремесел достигло уже высокого уровня. Прежде всего, развивалось металлургическое производство. Мастера в Шумере владели методами литья, клепки, паяния. Из меди изготовляли различные орудия труда и оружие. Из золота и серебра мастера создавали ювелирные украшения с применением техники филиграни и зерни, а также сосуды и светильники. Мастерили в Шумере колесницы, повозки, мебель, лодки, музыкальные инструменты. Из льна и шерсти производили ткань.

В Меде, как и в других номах Шумера, развивались рабовладельческие отношения. Основным источником рабства в Шумере была война. В Меде не было своей армии (Золотой зиккурат охраняла специальная стража, обученная дильмунскими жрецами), поэтому местные тамкары покупали рабов на рынках Шумера и привозили их из других городов. Учитывали возраст, количество, пол пленников, наличие у них детей. Рабов клеймили, надевали на них колодки. Работали они под контролем надзирателей. Рабыни трудились в качестве ткачих, прядильщиц, терщиц зерна, работали на кухнях и скотных дворах. Рабовмужчин использовали как землекопов, носильщиков, садовников. В храмах рабов задействовали не только на тяжелых работах, но и в культовых церемониях, например в качестве певчих.

Кроме рабов в Меде использовали подневольных работников: разорившихся и лишившихся наделов общинников, младших членов бедных семей, лиц, отданных в храмы в результате обетов, пришельцев из других общин, наконец, преступников.

Рабовладельцы составляли верхушку шумерского общества. К ним принадлежали родовая знать, верховные жрецы, представители администрации, образующие служилую знать. Все они обладали крупными участками земли, десятками рабов и подневольных работников.

Одна часть земли в Меде, как и в других номах, была в собственности территориальной общины. Она передавалась в индивидуальное владение большим семьям, из которых и состояла община. Эта земля могла продаваться и покупаться, создавались крупные земельные владения у отдельных лиц. Другая часть составляла фонд храмовой земли. Она же делилась на несколько категорий. Одна доля раздавалась храмовому персоналу в неотчуждаемое и ненаследственное пользование за выполнение обязанностей. Доходы с другого надела поступали на нужды культа и храма. Остальная земля сдавалась в аренду с уплатой определенной дроби урожая.

Правил городом жрец-энси^[11] Энмешарр, которому так же, как и простым жителям Меде, было запрещено входить в Золотой зиккурат. Он лишь выполнял роль посредника между послами из других городов Шумера и дильмунскими жрецами. Каждый день, ближе к вечеру, к нему приходил посланник из Башни Магов. Энмешарр никогда не видел его лица: посланник был облачен в черный наряд, скрывающий все тело и плотно закрывающий лицо. Энмешарр передавал посланнику сведения о Меде, а также о других городах Шумера, откуда к нему раз в две недели приезжали гонцы; посланник молча выслушивал Энмешарра и удалялся в зиккурат.

В руках Энмешарра была сосредоточена государственная и религиозно-культовая власть. Он вершил правосудие, отбирал мальчиков, способных в будущем стать служителями культа, в его власти была немногочисленная армия – в Меде не было своего лугаля^[12] или военного вождя, – даже бытовые вопросы порой решались Энмешарром на всеобщих собраниях, которые созывались раз в месяц, а в случае чрезвычайных ситуаций, к примеру из-за ежегодного разлива вод в Тигре и Евфрате, каждую неделю.

Каждое утро, когда еще весь Меде спал, облачившись в длинную полотняную рубаху, накинув поверх нее шерстяное длинное платье, в конусообразном колпаке, перетянутом золотой диадемой, и в золотистых кожаных сандалиях, Энмешарр шел из своего дворца в сторону Башни Магов. Страж открывал ему ворота, а затем старательно закрывал их на все замки. Энмешарр свершал культ три раза в день в небольшой часовне, расположенной у подножия зиккурата. Во дворе этой часовни были расположены жертвенник и культовый бассейн, который назывался «бездна». С высокой террасы этой часовни Энмешарр обращался со словами к собравшимся жителям Меде, которые слушали его, стоя по ту сторону стены. Подобной часовни не было ни в одном городе Шумера. Вход в зиккураты других городов был открыт для энси, хотя даже для них существовал ряд ограничений. По особым праздникам и в дни приезда царей из крупных городов Шумера Энмешарр использовал особую культовую одежду: пеленал тело куском ткани по спирали, надевал золотое ожерелье с символическими фигурами, в одну руку брал булавовидный скипетр с изображением звезды, в другую – скипетр с серпом на конце, кроме того, он надевал нагрудник с культовыми надписями, а голову покрывал высокой тиарой с украшениями наподобие рогов полумесяца. И ткань, и головной убор были расшиты символическими рисунками планет и звезд. Хотя Энмешарр был человеком преклонных лет, он сохранил былую стать, всегда ходил с высоко поднятой головой и прямой спиной. Он был кареглазым, со смуглой кожей, голову покрывали седые кудри некогда красивых черных волос.

Жена Энмешарра умерла от неизвестной болезни, которую десять лет назад завезли купцы из Сиппара, болезнь эта унесла несколько сотен жизней как простых горожан, так и членов богатых семейств. Больше Энмешарр не женился, всего себя посвятив управлению городом и воспитанию сына Хоседа, которого готовил в качестве преемника. Юноша был умен, писал тонкие, не по годам мудрые изречения, напоминавшие то, что позднее будет названо поэмами или стихами, овладел всеми науками и навыками, необходимыми для его сословия. К тому же был красив и обладал удивительными душевными качествами, которые Энмешарр считал скорее недостатком для будущего жреца, чем достоинством.

О доброте молодого Хоседа, которому в момент описываемых событий исполнилось семнадцать лет, ходили легенды. Пожалуй, ни в одном доме Шумера не рождался еще столь благодетельный человек. Внешне Хосед был похож на отца в молодости. Волосы его были красновато-черными, как угли в костре, глаза – карие, кожа под воздействием палящего солнца сделалась смуглой. Он был среднего роста, красивого, крепкого телосложения.

Хосед был впечатлительным и добрым, он еще не набрался черт, необходимых взрослому мужчине. Он был доверчив и наивен, не мог защитить себя, тушевался, когда его критиковали на собраниях жрецов, и молчал, не вступал в споры. Энмешарр боялся, что это не отсутствие опыта, а свойство характера, передавшееся от матери Хоседа, Иштар. Она была молчалива и безмерно добра к людям, подбирала и лечила больных животных, особенно собак, которых не любили в Шумере, устроила богадельню для бедняков, одаривала раз в год простых горожан подарками. После ее смерти Энмешарр прервал благотворительную традицию, но Хосед с упорной настойчивостью возрождал дело, некогда начатое матерью. Он ходил по домам, расспрашивал о людских горестях, пытался помогать, чем мог. Каждую неделю люди приходили на городскую площадь, где Хосед устраивал собрания, на которых любой человек, от нищего до купца, мог поведать о самом насущном и попросить Хоседа о помощи.

Однажды благодеяния Хоседа заставили Энмешарра насторожиться, старик всерьез стал думать о том, чтобы отправить сына на некоторое время в Шуруппак к местным жрецам. Как это часто случается в шестнадцать лет, юноша влюбился, его избранницей стала дочь тамкара Лу, возившего в Сиппар зерно. Когда-то семья тамкара Лу была очень состоятельной, но после того, как торговец вернулся из Сиппара не с деревом и камнем, как бывало обычно, а со страшной болезнью, затаившейся внутри его неподвижного тела, которая забрала в конце концов в подземный мир не только самого Лу, но и двух его сыновей, дочь тамкара по имени Шуб-ад и жена торговца Нинисина остались одни. Год за годом эта малочисленная семья беднела, дом приходил в негодность, запасы одежды и зерна исчерпывались. До Хоседа дошли слухи, что жила в Меде пожилая женщина с дочерью пятнадцати лет, кормились они не так, как многие бедняки, обрабатывая арендуемую землю, а просили милостыню, так как девушка и ее мать были слишком слабы, чтобы самостоятельно возделывать землю, и слишком бедны, чтобы нанимать работников.

Узнав об этом, Хосед отправился в жилище покойного тамкара. Когда-то этот дом, сложенный из сырцового кирпича, славился своим гостеприимством, богатством и особой красотой внутреннего дворика. Но теперь, когда Хосед переступил порог этого старинного здания, в котором не только присутствовали элементы деревянного, редкого для Меде зодчества, с аккуратно вырезанными на облицовке фасада планетами, звездами, животными, богами шумерского пантеона, но и сохранились культовые статуи и статуэтки из обожженной глины, юноша был до глубины души поражен картиной нищеты на фоне прекрасных развалин, говорящих о еще недавнем благополучии хозяев дома. При входе его встречали поврежденные местами крылатые сфинксы: духи-хранители – человеко-бык с орлиными крыльями Лама, человеко-лев Алад, вкопанные в землю разноцветные, потрескавшиеся от времени фигурки собак, служащие амулетами, Сирруш – змея, лев и дракон в одном тонком и гибком теле, птица Имдугуб с львиной головой. Там он впервые и увидел Шуб-ад, лежащую на тростниковой циновке, без сознания. Она оказалась очень красивой девушкой, миниатюрной, с тонкими чертами лица и длинными черными вьющимися волосами. Лицо девушки, испачканное пылью и глиной, бледное и худое, произвело на сына энси такое сильное впечатление, что, не раздумывая ни минуты, он взял ее на руки и понес в расположенную у подножия зиккурата храмовую больницу, куда чуть позже Хосед доставил и вдову тамкара, Нинисину. В тот день тогда еще шестнадцатилетний Хосед написал свое первое стихотворение, посвященное Шуб-ад:

С того самого дня Шуб-ад и Хосед были неразлучны, но Энмешарр, который ничего не имел против самой Шуб-ад как потенциальной супруги жреца, был убежден, что сыну рано еще обзаводиться семейством, необходимо было время для постижения премудростей управления городом, для посвящения в тайны общения с Аном, Энки и Энлилем. Кроме того, необходимо было разрешение богов на этот брак, но боги медлили с ответом, о чем каждый день Энмешарр уведомлял Хоседа.

2

Солнце давно опустилось за огненно-красную линию, разделяющую белое, прозрачное небо и остывшую после жаркого дня пересохшую землю. По жестким, хрустящим изгибам темно-коричневой почвы шел человек. Он был высокого роста, широкоплечий, сильный, на вид ему было около тридцати лет. Темно-русые волосы были коротко подстрижены, дымчато-синие глаза выделялись на фоне загорелой кожи, губы, слегка приоткрытые, нашептывали что-то тихое, едва различимое. Он двигался не спеша, останавливался, застывал на какое-то время, прижав ладонь к щеке, надолго задумывался над чем-то, затем, очнувшись, продолжал свой путь. В небе вырисовывались очертания созвездий Лебедя и Лиры, загорелась звезда Денеб, луна струила на землю свой мрачный жемчужный свет. Вокруг человека – в полумраке – вырастали остроконечные очертания палаток и шатров, над некоторыми из них колыхались полотнища штандартов, едва-едва можно было различить в сумерках бледный триколор французского флага.

Человек подошел к одной из палаток, постоял недолго у входа, пытаясь разглядеть что-то в уже поглотившей все вокруг темноте, и медленно, как будто нехотя, зашел вовнутрь. Вскоре в окошке палатки зажглась лампа, можно было видеть, как человек, сидящий перед рабочим столом, что-то быстро, судорожно записывал. Лицо его выражало одновременно тревогу и какое-то странное, неземное чувство, которое невозможно было бы понять со стороны. Оно светилось огнем мучительного поиска, бессонных ночей, беспрестанного труда.

Этого человека в светящемся посреди ночи окне звали Александр Телищев-Ферье. Он был из тех людей, которые, в какие бы времена ни жили, находятся в своем времени, в своем особом измерении, в фарватере поиска иных культур, иных эпох, иных цивилизаций. Он был археологом, но не из тех, кто, закончив учебу, выбирает эту профессию как одну из многих, а из тех редких убежденных людей, кто с детства бредит открытиями, кто видит во сне подземные города, людей в разноцветных одеждах, дополненных бронзовыми или золотыми украшениями, слышит их голоса, понимает мертвый язык, на котором они говорили когда-то.

Он родился в 1974 году в пригороде Парижа, в небольшом, но красивом городке Буживаль, знаменитой «колыбели импрессионизма», месте последнего пристанища Ивана Тургенева и Жоржа Бизе. Этот город, в котором проживает всего восемь тысяч человек, знаменит многочисленными достопримечательностями: двухсотдвадцатиметровыми шлюзами, расположенными между двумя живописными берегами Сены, заросшими плакучими ивами, кварталом Святого Михаила, буживальским лавуаром, старинной общественной прачечной, а также лепрозорием Святой Мадлены XIII века, расположенным между Буживалем и Лувесьеном. Известен Буживаль и благодаря церкви Богоматери XII века, даче Ивана Тургенева, в которой расположен музей писателя, вилле Полины Виардо, дому-музею Жоржа Бизе, острову де ла Лож посреди Сены, изображенному на полотнах Альфреда Сислея, а также буживальскому острову, или острову Лягушки, запечатленному на картинах Клода Моне, Берты Моризо и Пьера Огюста Ренуара. Александр с самого детства был погружен в атмосферу прекрасного: в концентрацию культуры, истории, литературы, музыки, танца, живописи, а также природы, практически свободной от вмешательства современных технологий. Он ходил купаться на берега Сены, ловил рыбу с друзьями, гулял по выходным с отцом и матерью в парках, лесах и садах Буживаля и Лувесьена.

Мать Александра, женщина маленького роста, худая, с большими черными глазами, была француженкой. Отец, высокий, русоволосый, голубоглазый здоровяк, – выходец из старинного русского рода, внук эмигрантов первой волны. Обручившись с русским аристократом, Андреем Николаевичем Телищевым, Мари Ферье приняла православие, но вся ее семья, основной костяк которой составляли представители знаменитой в парижском регионе фарфоровой мануфактуры, были убежденными католиками. Брак, ради которого Мари отказалась от своей веры, послужил на некоторое время поводом для разрыва между матерью Александра, ее братьями и отцом, но, когда родился Александр, вражда постепенно начала сходить на нет, а со временем семья окончательно воссоединилась, и по воскресеньям, следуя старинной традиции, все родственники собирались в доме матери Мари. Александр с детства осознал этот разрыв, это странное несоответствие. Общаясь с детьми в детском саду и школе, он ощущал себя не таким, как все. Чего-то не хватало в нем, как если бы он был одноруким или одноногим. Он был наполовину русским, с длинной русской фамилией, которую на протяжении учебы в школе, коллеже, позднее в университете ни один преподаватель так и не сумел выговорить правильно. Он был другим. За его плечами невидимым фантомом возвышалась земля, породившая его предков, земля, оставшаяся позади, исчезнувшая в пучине войн и революций. Вроде бы и была на геополитической карте Россия, но той России не было.

А та Россия концентрировалась в рассказах отца об огромном имении под Петербургом, о роскошном доме на Английской набережной с видом на Неву, Меншиковский дворец, университет и Кунсткамеру, о нескольких поместьях в разных губерниях Российской империи. Когда-то, до Александра III, общее количество душ в семье прадеда составляло более пяти тысяч человек. Дед рассказывал, что многие из бывших крепостных из поместья, расположенного между Стрельной и Петергофом, жили в доме вплоть до событий 1917 года. Некоторые из них горько плакали и недоумевали, что с ними будет дальше, когда прадед с дедом после революции поспешно покидали имение. Александр любил рассматривать старые пожелтевшие фотографии, с которых, улыбаясь, смотрели на него прадед, прабабушка, еще тогда маленький дед, его сестры и братья. Он видел остроугольные арки парадного подъезда и фасадов дома, стрельчатые окна в модном в XIX веке неоготическом стиле, ровные аллеи парка, красиво постриженные кусты сирени, черемухи, акации. Были фотографии с берега Финского залива – с высоченными соснами, с зарослями остролистного рогоза. Он подолгу смотрел на фотографии конюшен, на конюха Митрофана и четырех рысаков, которых дедушка Николай вспоминал каждый раз, когда речь заходила об имении между Стрельной и Петергофом. Были фотографии дома в Петербурге, из окон можно было видеть фрегаты, барки, яхты на Неве, Благовещенский, или Николаевский, мост, повозки и кареты, запряженные то одной, то тройкой, а иногда и четверкой лошадей. На некоторых фотографиях был виден поворот, как пояснял отец, на Благовещенскую площадь. Все это было когда-то, давным-давно, и было не с ним. Александр даже не был никогда в этом городе, который так часто можно было увидеть с экрана телевизора или в Интернете. Это был город его предков, его родным был Буживаль. Но он, сам не зная почему, не мог смотреть на эти старые фотографии без волнения. Сердце билось часто, громко, все тело сжималось, слезы подступали так близко, что приходилось опускать голову, почесывать нос, чтобы домашние не заметили излишнего проявления слабости. Отец этого очень не любил.

Александр был представителем четвертого поколения в семье, прожившей почти целое столетие в Париже, более того, он был наполовину французом, но тем не менее хранил память об исчезнувшей земле. Мечта об утраченной навсегда родине, о первородном Эдеме не отпускала его ни на минуту. Постепенно эта мечта переросла в нечто большее, глобальное. В двенадцать лет Александр увлекся историей и археологией, он перечитывал книги и журналы, не пропускал научные передачи, посещал кружок при Лувре в Каруселе^[13]. К шестнадцати годам он был убежденным исследователем и после получения степени бакалавра поступил в Сорбонну Париж IV на факультет истории искусств и археологии.

Родина предков, далекая царская Россия, переросла в образ изначальной родины, начала начал. Александр понимал, что, приехав в девяностые в Россию, он не найдет тот покинутый его предками мир, его не стоило искать – он умер. Он понимал Марка Шагала, который в бессчетной череде паломников в новую Россию отказался от посещения Витебска. Художник знал, что того волшебного города – с еврейской общиной, с мастерской Юрия Пэна^[14], с грустным быком и летящей в облаках Беллой^[15] – больше нет. Лишь старые фотографии, письма, вензеля, документы, покрытые плесенью и желтым налетом времени, напоминали Александру о жизни прадеда и его семьи. Он стремился к другому. Ощущая себя не только между двух культур, двух национальностей, но и двух религий, католической – по семье матери и православной – по отцу, он пытался соединить эти две противоположности как в себе, так и в устремленности своего поиска. В дебрях далекой истории он искал землю, способную уравновесить, объединить различные культуры, примирить в нем эклектичные представления о религии, нравственности, исторической первопричине того, что было до всего. ...