ЖУРНАЛ «ЕСЛИ»

№ 4 2015
(242)

*

© ЗАО «Корвус», 2015

© Почтенный Стирпайк,

иллюстрация на обложке, 2015

ЧИТАЙТЕ В НОМЕРЕ:

ДЕЖУРНЫЙ ПО ВЕЧНОСТИ

Артем Желтов

Настоящее и будущее

биотехнологической революции

ПРОШЛОЕ

Евгений Лукин

ПОЛЮШКО-ПОЛЕ

Дмитрий Витер

ФРАНКЕНЫ ДОЛЖНЫ ЗНАТЬ

Артем Желтов

Технологическая революция-2015:

как сбываются прогнозы

НАСТОЯЩЕЕ

Андрей Столяров

АНАФИЛАКТИЧЕСКИЙ ШОК

Ангела и Карлхайнц Штайнмюллер

БОГ, ВИРУС И АМУЛЕТ

КУРСОР

ВИДЕОДРОМ

Александр Чекулаев

Время Химеры:

биотехнологии и НФ-кинематограф

КРУПНЫЙ ПЛАН

РЕЦЕНЗИИ

МАНГА

ELfen Lied

БИОТЕХНОЛОГИИ КОНТЕКСТ

ИНТЕРВЬЮ

Сергей Шуплецов:

Какими должны быть «три закона биотехники»?

ПРОГНОЗ

Сто двадцать лет как

постиндустриальная норма продолжительности жизни

Следующие 15 лет в биотехнологиях 2015-2030

БУДУЩЕЕ

Дэвид Брин

КУКОЛКА

Юлия Зонис, Игорь Авильченко

ШЕСТАЯ

Торейя Дайер

ВИНО, ЖЕНЩИНЫ И ЗВЕЗДЫ

Тимур Щукин

НЕЙРОНЕТ КАК СВЕТЛОЕ БУДУЩЕЕ БИОТЕХА

Наталия Андреева

КАКИМИ МЫ БУДЕМ: ЭЛЬФИЙСКАЯ ЭТИКА

Артем Желтов
НАСТОЯЩЕЕ И БУДУЩЕЕ БИОТЕХНОЛОГИЧЕСКОЙ РЕВОЛЮЦИИ

/экспертное мнение

/биотехнологии

У прогнозистов есть термин «surprise-free projection» — прогноз, не содержащий неожиданностей. Такое будущее формируется из понятных, удобных, как старые тапочки, трендов, основано на прочно профинансированных инфраструктурных проектах, поддержано публично приемлемыми и медийно упакованными инновациями и не содержит в себе никаких сюрпризов. Все будет открыто и создано в отсутствие каких-либо существенных изменений и вмешательств в технологическое развитие.

По сути это версия будущего развития, не предполагающая никакого развития.

За последние несколько десятков лет биотехнологии из узкоспециализированной области знаний превратились в гигантскую индустрию, охватывающую, без преувеличения, все области жизни и деятельности человека. Они принесли нам новое, сверхэффективное сельское хозяйство, новые технологии промышленного производства, новые материалы, новых животных и новые растения, а скоро — по-настоящему новую медицину и новое здоровье. Казалось бы, где здесь место сюрпризам?

В сценарии без неожиданностей биотех будет по-прежнему развиваться в сторону совершенствования сельскохозяйственных, промышленных и медицинских технологий. Правда, со временем приостановятся исследования в области управления геномом, причем в равной степени из-за законодательных ограничений, резких протестов населения и самоцензуры ученых. В этом варианте развития биотехнологии играют важную роль в мире, но их значимость проявляется исключительно в сфере жизнеобеспечения, оказывая слабое влияние на социальное и культурное развитие. Более того, за счет постоянного продления активной жизни наиболее обеспеченным слоям населения в этой версии будущего заметно снизятся темпы социального развития: смена поколений будет происходить медленнее, чем сейчас. Это резко обострит межпоколенческие противоречия и, возможно, приведет к перманентной нестабильности в наиболее развитых странах мира. В данном сценарии представляет интерес возникновение уклона в сторону биоинженерных решений (как альтернативы «закрытым» исследованиям в области управления геномом). Результатом таких исследований может стать новое поколение материалов и технических систем, обладающих свойствами живых организмов (регенерация, адаптация к окружающей среде и т. п.). Жители развитых стран получат долгую жизнь. Останется только понять, как сделать ее осмысленной и счастливой.

Но в альтернативном сценарии биотехнологии начинают играть не обеспечивающую, а лидирующую роль. Биотех вступает в этап взрывного эволюционного развития, как информационные технологии — 20 лет назад. В мире происходит настоящая биотехнологическая революция. Прорывы произойдут не только в областях генно-модифицированных и генно-улучшенных продуктов и медикаментов, но и в областях клонирования, выращивания органов, модификации генома, в том числе человеческого. Речь идет об изменении человека, усовершенствовании мозга и ускорении мышления, о приспособлении человека к среде обитания вместо изоляции от этой среды. Параллельно развиваются исследования в области воссоздания геномов вымерших существ, ускорения эволюции и создания существ с полностью сконструированной ДНК. Возможно, на этом пути будет достигнуто биологическое бессмертие, хотя не вполне ясно, является ли такая цель позитивной и должна ли она ставиться вообще. Кроме того, в мире ожидаются революционные преобразования в сельском хозяйстве. Практически, речь должна идти о сдвиге, подобном неолитической революции: сельское хозяйство изменится настолько, что будет представлять собой совершенно новую совокупность технологий.

В сценарии «биологической революции» рано или поздно с неизбежностью возникает закон о биологическом разнообразии, постулирующий необходимость максимального расширения генетического фонда Земли. От создания/уничтожения природных экосистем человечество перейдет к построению искусственных экосистем под конкретные задачи пользователя.

Вероятность реализации такого сценария не очень велика, но современный уровень развития биологических технологий и некоторые социальные ожидания делают его достаточно реалистичным. Биотехнологическая революция принесет в мир массу новых технологий, продуктов, товаров, социальных практик и культурных феноменов. Будут и приятные чудеса, и новые угрозы и риски. Но главное, она принесет в мир не стерилизованное и лишенное сюрпризов, а настоящее развитие.

А значит, за него стоит бороться.

Евгений Лукин
ПОЛЮШКО-ПОЛЕ

/фантастика

/гуманитарные технологии

А надежда — почти что на одного Бога: «Авось, дескать, пошлёт нам какую-нибудь общую идейку, и мы вновь соединимся!»

Ф. М. Достоевский

— Либераст!!! — Звонкое, как пощёчина, слово выскочило из открытых дверей бара в пустой актовый зал и, отразившись от стен, разлетелось на мелкие отголоски.

Я приостановился. Похоже, братья-писатели опять превращают мирную попойку в политический митинг.

— Кто либераст?

— Ты либераст!

— Я — либераст?!

— Всем низкий поклон, — сказал я, входя. — И кто у нас тут либераст?

— А вот он либераст!

— Сам ты либераст!

Я оглядел коллег, коих за обеденным столом насчитывалось ровно двое.

Прозаик Блудов. Неуклюж. Губошлёп. Симулируя деревенское происхождение, прикидывается слабоумным. А может, уже и не прикидывается даже. Привычка, знаете, вторая натура.

С лёгкой руки Ивана Алексеевича Бунина принято думать, что истинный писатель обязан обладать зоркостью, чутким слухом, тончайшим обонянием. Блудов — дальтоник с хроническим насморком, лёгкой глухотой и усечённым словарным запасом. Однако всё перечисленное уравновешивается главным его достоинством: Блудов пишет правду.

Второй — лирический поэт Лёха Тушкан. Недавно закодировался, и это, поверьте, трагедия. Ибо что может быть противоестественнее трезвого антисемита! В итоге зол на всех, а на меня в особенности — за дружбу с Ефимом Голокостом.

М-да… Если в ряды либеральной интеллигенции уже и таких верстают, значит, до тотальной мобилизации рукой подать.

— А почему он либераст? — спрашиваю Тушкана.

— Он не любит русский народ! — патетически восклицает Лёха.

Внимательно смотрю на обиженно отдутые губы Блудова.

— Странно… — говорю. — Вроде ко мне он всегда хорошо относился…

И это правда. Отношения у нас с Блудовым неплохие. Дело в том, что мою ненависть к городу он сплошь и рядом принимает за любовь к деревне.

— А ты тут при чём?

— Так а я и есть русский народ, — объясняю, присаживаясь.

— Не показывай на себе — сбудется… — мстительно изрекает Лёха Тушкан.

Памятлив, однако. В прошлый раз я поймал его на эту фразу, когда спорили о Пушкине. Жарко спорили. Как будто в Союз писателей Александра Сергеевича принимать собирались. И Лёха имел неосторожность выразить жестами величие пушкинского таланта.

Окоченевший от обиды прозаик Блудов внезапно являет признаки жизни: смотрит на меня, на Лёху.

— Знаешь, кто либераст? — угрюмо вопрошает он. — Вот кто!

И тычет в мою сторону.

Я усмехаюсь.

Ни тот ни другой, разумеется, и понятия не имеют о том, что таится у меня в правом кармане пиджака.

* * *

Долгое время чемпионом по рассеянности среди гениев заслуженно считался Норберт Винер. А потом явился на свет Ефим Григорьевич Голокост и всех затмил. Знаете, как он женился?

Однажды пришла к нему дама, причём, согласно легенде, ничего личного, вполне деловой визит. Галантный хозяин встретил гостью в прихожей, помог снять пальто (сам по обыкновению витая в облаках), затем по инерции расстегнул блузку, совлёк юбку… Когда спохватился, приятно удивлённая дама была уже в одних колготках.

Естественно, что как честный человек он просто обязан был на ней жениться. Брак, кстати, не удался. Жить с великим изобретателем уровня Теслы, сами понимаете, не каждой женщине по силам. Тем более что способы, с помощью которых Ефим Григорьевич пробовал наладить гармонию в быту, неизменно поражали своеобразием и неожиданностью решения.

Позвонивши вчера в дверь давнего своего знакомца, я опять застал его в полной прострации. Мировая скорбь глядела на меня с порога выпуклыми тёмными глазами.

— Что-нибудь случилось, Фима?

Голокост траурно кивнул и отступил, пропуская меня в квартиру. Почуяв недоброе, я первым делом бросил опасливый взгляд на стену прихожей, где висел политбарометр, самое, пожалуй, зловещее из Ефимовых изобретений. Однако длинная тонкая стрелка устройства если и приблизилась к отметке «революция», то на полделения, не больше.

— A-а… — догадался я наконец и скроил сочувственную мину.

Три траурных кивка в ответ.

Стало быть, догадка моя верна. Отчаявшись найти общий язык с супругой, Ефим Григорьевич на прошлой неделе сконструировал очередной приборчик. С виду портсигар портсигаром, а по сути довольно мощный генератор социального поля. Стоит включить, как начинается процесс слипания отдельно взятых человеческих личностей в единое целое.

Нет-нет, никакой политики! Собирая данное устройство, Голокост преследовал исключительно личные цели — хотел, так сказать, затянуть супружеские узы потуже.

— И что?!

— Ушла к соседу… — мрачно сообщил изобретатель.

— Насовсем?!

— Наверное…

Что ж, если вдуматься, всё правильно: слипание происходит хаотично, абы как — и трудно сказать заранее, кто с кем слипнется. В любом случае, утешать Ефима не стоило. Неплохо изучив его за время нашего знакомства, я понимал, что расстроен он не столько утратой супруги, сколько неудачей эксперимента.

— Выключить не пробовал?

— Выключил сразу, что толку? — последовал унылый ответ.

— Но поле-то — исчезло!

— Поле — исчезло! А сосед остался…

— И что ты теперь собираешься делать? — небескорыстно полюбопытствовал я. — С этим своим прибором…

Голокост трагически вскинул плечи. Наверняка отправит в кладовку, где много уже чего пылилось подобного.

— Слушай, а подари мне его!

— Да пожалуйста…

И пока Ефим не передумал, я взял со стола похожую на портсигар вещицу и сунул её в правый карман пиджака.

* * *

Раздробился народ, озлобился… Когда это было такое видано, чтобы два литератора, сойдясь за рюмкой водки (пусть даже одной на двоих, поскольку Лёха в завязке), сразу со склоки начали! Обычно как? Быстренько поклянутся в любви — и давай перемывать косточки отсутствующим коллегам! А тут с лёту политику друг другу шьют, только что в драку не лезут…

Причина, как мне иногда кажется, ясна. Оставшись в одиночестве и, упаси боже, задумавшись, человек обязательно усомнится в том, во что свято верил при свидетелях. Спасение одно: быстренько найти несогласного, затеять с ним ругань — и чем она яростней, тем быстрее вернётся ощущение собственной правоты. Нечто подобное мы обычно видим на ток-шоу.

Нет, не зря я позаимствовал у Голокоста его изделие. Надо, надо как-то восстанавливать людское единство, хотя бы в пределах Союза писателей. Ефим, конечно, гений, но, на мой взгляд, беда его в том, что неправильно он использует свои изобретения. Да и не он один. Взять электричество. Ведь сколько веков подряд считалось, будто оно только для фокусов и годится: бумажку примагнитить, искорками потрещать…

Заказал я стопочку и, предвкушающе огладив потаённый в кармане приборчик, стал ждать, когда народу в баре поприбавится.

Время было обеденное. В бар заглянула сильно располневшая от постов детская писательница Стенькина и с беспокойством оглядела присутствующих. В прошлом году она издала книжку о зверятах «Выдрочки» и с тех пор считала всех своих коллег-литераторов похабниками и зубоскалами.

При виде её поэт с прозаиком примолкли, перестали обзывать друг друга либерастами и, посопев, спросили у барменши по котлете с гречкой.

Затем в актовом зале гулко грянули зычные, неотвратимо приближающиеся голоса — и вскоре в бар вторглись два сильно враждующих одностаничника: Захар Чертооседлов и Кондрат Односисий. Первый идеологически представлял собой белое казачество, второй — красное.

— Ахóшпос?.. — страшно кричал Кондрат, заголяя зенки. — Ахóшпос?..

Присутствующие взглянули на него с привычным ужасом, однако сегодня мордень буйного Кондрата скорее пылала весельем, нежели гневом.

— А хоть посмеяться? — одолел он наконец фразу.

Уяснив, что на фронтах гражданской войны перемирие, а стало быть, свары в данный момент не предвидится, все выдохнули и вернулись кто к еде, кто к закуске. Я поднялся и, извинившись, покинул бар — настроить приборчик.

Как уже было сказано, изделие имело сходство с портсигаром, что, впрочем, неудивительно, поскольку за основу конструкции Ефим взял именно портсигар. Откинув латунную крышку, я обнаружил под ней штук восемь пальчиковых батареек и пару-тройку чипов… или как там эта чепуха называется? Спаяно всё наспех, ничего не понять, зато отчётливо различим переключатель с процарапанными иголочкой цифрами от ноля до четырёх. В данный момент рычажок пребывал в нулевой позиции.

Стоило его тронуть, разноголосица в баре оборвалась и палец мой испуганно отдёрнулся. На всякий случай я выждал несколько секунд. Из отверстого дверного проёма доносилось лишь неловкое покряхтывание. Видимо, всё-таки не прикосновение к регулятору было причиной этого краткого безмолвия — просто, надо полагать, красный казак Кондрат Односисий привёл в исполнение свою угрозу рассмешить.

Наконец, к сотрапезникам вернулся дар речи — Стенькина попросила передать ей солонку. Успокоившись, я перевёл рычажок на единичку, защёлкнул латунную крышечку и, спрятав устройство, вернулся в общество.

* * *

Кондрат сидел бука букой — шуток не понимают. Увидев меня, оживился, повеселел.

— У татарина — что у собаки, — немедленно оскорбил он моё национальное достоинство, — души нет — один пар!

Следует пояснить, что, по словам бабы Лёли, среди моих предков затесался крещёный казанский татарин, о чём я однажды имел неосторожность проговориться.

Но и за мной тоже не заржавело.

— У наших казаков обычай таков, — бодро ответил я поговоркой на поговорку, — поцеловал куму — да и губы в суму!

В отличие от прочих мы с Кондратом обмениваемся колкостями, скорее, из спортивного интереса, не вкладывая душу и не разрывая аорты.

— А как мы вас на Куликовом поле! — не отставал он.

— А мы вас на речушке Калке!

Чокнулись, выпили.

— Кстати, — вспомнил я. — Сделал вчера лингвистическое открытие. Слово «казак», во-первых, исконного происхождения, во-вторых, произведено от глагола. Ну сам смотри: верстать — верстак, тесать — тесак…

— Казать — казак?

— Вот именно! Стало быть, казачество — это то, что кажется. То есть глюк. Самый известный глюк российской истории…

Похоже, генератор социального поля, даже работая на единичке, и впрямь провоцировал общее примирение. Тема-то, согласитесь, скользкая, а все по-прежнему незлобивы, кушают с аппетитом, никто ни на кого не обижается…

Приятная эта мысль так и осталась незавершённой.

— Можно подумать, кроме казачества, и людей на Руси не было! — вспылил внезапно Лёха Тушкан. — Беглые все! Соху бросит, семью бросит и айда на Дон в разбойнички — сабелькой махать!

— Слышь, ты, кацап! — окрысился Захар Чертооседлов, — Да если б не мы, кто б тебя тогда от турок защищал?

— Ага! Защищали вы там! — вмешался обидчивый прозаик Блудов. — Чуть державу не загубили! Не зря вас на Урале до сих пор Разиным отродьем кличут…

— На Урале?! Чья бы корова мычала! Пугачёвщину вспомни!

— А кто Романовых на трон возвёл? — запоздало взревел Кондрат Односисий, начисто забыв, что не пристало ему, красному казаку, ссылаться на свергнутое самодержавие.

— Вернулися поляки… — не устояв перед соблазном, язвительно продекламировал я. — Казаков привели…

Спохватился, осёкся. Ишь, рот раскрыл! Сиди, молчи и слушай — хотя бы ради чистоты эксперимента.

— Пошли сумбур и драки, — ликующе подхватил цитату Лёха. — Казаки и поляки… Поляки и казаки… Нас паки бьют и паки… Мы ж без царя, как раки, горюем на мели…

— Так то ж воровские были казаки!

— А других и не бывает!

Тщетно детская писательница Стенькина пыталась вернуть беседу в идеологически правильное русло.

— Масоны! Это всё масоны!.. — в отчаянии повторяла она, но кто бы её услышал! Глотки и у кацапов, и у казаков — лужёные, а сама Стенькина изъяснялась в основном с помощью щебета. Прощебетала пятьдесят лет кряду. Потом разом погрузнела, устала, щебет стал глух и невнятен, но изъясняться по-другому она уже не могла.

В некотором замешательстве я раскрыл под столом портсигар. Рычажок по-прежнему стоял на единичке. Странно… Обычно изобретения Ефима Голокоста при всей их внешней простоте отличались надёжностью и безотказностью. В чём же дело? Почему, вместо того чтобы сплотиться, все кинулись друг на друга? Хотя, с другой стороны, сплотились — и кинулись…

Слипание отдельных личностей воедино пошло, как видим, по этнической линии: станичники, отринув политические разногласия, стремительно ополчались против осмелевших лапотников. Про басурманов, с которых всё началось, забыли, но кацап Лёха (по глазам вижу) готов уже был примкнуть к писательнице Стенькиной.

— Три недоделанные нации! Хохлы, казаки и евреи! И качают права, и качают! Можно подумать, других не притесняли — только их…

Одно из двух: либо мне следовало вернуть регулятор в нулевое положение, надеясь, что склока угаснет сама собой (ох, сомнительно!), либо рискнуть и перевести рычажок на двойку.

Я решил рискнуть.

* * *

На секунду все примолкли и, словно бы очнувшись, заново оглядели друг друга.

— Ты лучше скажи, за что вы моего деда раскулачили? — ни с того ни с сего проклокотал белоказак Захар Чертооседлов. — И расстреляли в тридцать седьмом!..

— Позво-оль!.. — взревел красный Кондрат. — Ты ж говорил, он у тебя под Сталинградом погиб!..

Действительно, до девяносто первого года Захар Чертооседлов утверждал, будто дед его защищал Сталинград и был убит фашистским снайпером, но потом к власти пришла демократия и начала с того, что погасила Вечный огонь на Аллее Героев. Вы не поверите, однако уже на следующий день дедушка Захара оказался расстрелянным в тридцать седьмом за принадлежность к зажиточному казачеству.

Ладно, расстрелян — и расстрелян, да вот как на грех (лет через несколько) государство опомнилось и спешно принялось восстанавливать опрометчиво утраченные ценности: вновь запылал Вечный огонь, вновь замерли в почётном карауле школьники со скорлупками ППШ в руках — и растерялся Захар Чертооседлов, сам уже не зная, где же всё-таки погиб его дедушка.

— Так у меня ж два деда было! — нашёлся белоказак, — Один в тридцать седьмом, другой под Сталинградом…

И такое тут началось обостренье классовой борьбы… Вдобавок слово «Сталинград» откликнулось в подсознании именем Сталина. Загомонили все. Равнодушных не осталось.

— А что сказал Черчилль? А?! Что он сказал? Сталин принял Россию с сохой, а оставил…

— Без сохи?

— С атомной бомбой!!!

— Да подавись ты своей атомной бомбой! Кто крестьянство уничтожил?

— Уничтожил?.. А вот те и уничтожили, кто вместо того, чтобы землю пахать, в писатели полезли!..

Получалось, что, усилив напряжение социального поля в нашем баре (и, как выяснилось впоследствии, не только в нём), я тем самым уменьшил число враждующих сторон, зато накалил обстановку. Раньше точек зрения насчитывалось как минимум три (антиказаки, антикацапы и антисемиты). Теперь компания раскололась надвое: одни — за коммунизм, другие — против.

— Вот скажут: ты умрёшь, а Советский Союз возродится… — неистово гремел Кондрат, — Ни минуты не поколеблюсь, умру, но вы, суки, снова будете жить в Советском Союзе!

— Ну ты жук! Сам, значит, помрёшь, а нам в Советском Союзе жить?!

— Тихо! Ти-ха!.. Ленин чему учил? Первым делом захватить почту, вокзал и телеграф…

— Да кому он сейчас нужен, телеграф? При Интернете…

— А неважно! Телеграф — это символ! У кого в руках телеграф — тот и победил…

Итак, механизм явления, можно сказать, обнажился: перевод регулятора с цифры на цифру сплачивает людей в группы. Беда, однако, в том, что группы эти люто ненавидят друг друга… Хотя, позвольте! А если взять и перейти на следующее деление? По логике, две фракции должны слиться в одну. Браниться станет не с кем — и вот оно, долгожданное согласие!

Я снова раскрыл портсигар и решительно сдвинул рычажок.

Как и в прошлый раз, все запнулись — возникла краткая пауза. Затем над стойкой взмыло разгневанное личико барменши.

— Вот вы тут орёте, — бросила она в сердцах, — а через неделю нас, может, выселять придут!

— Откуда выселять?

— Отсюда! Из Дома литераторов!

— С какой это радости?

— А с такой радости, что племяннику вице-мэра помещение под офис потребовалось!

— Не имеют права! Мы — общественная организация!

— Союз художников — тоже общественная! И Союз композиторов — общественная! А выселили как миленьких!

— Сейчас Год литературы!

— Вот в честь Года литературы и выставят…

Бар взбурлил.

— Сволочи! Разворовали страну, разграбили! Всё им мало!

— Беспредел! Одно слово — беспредел!

— Мочить их, козлов! — завопил кто-то пронзительнее всех, и лишь мгновение спустя до меня дошло, что это я сам и завопил.

Вздрогнул, огляделся со страхом. Вокруг налитые кровью глаза, криво разинутые орущие рты. Вот оно, единомыслие.

Но я ещё владел собой, я ещё был вменяем. Последним усилием воли заставил себя откинуть латунную крышечку, собираясь вырубить к едрене фене дьявольское устройство, однако пальцы, вместо того чтобы перевести рычажок в нулевое положение, сами (клянусь, сами!) сдвинули его на четвёрку. То есть на максимум.

А дальше…

* * *

А дальше, ваша честь, всё представляется мне как-то смутно и обрывчато. Будто в бреду, ей-богу! Помню — вскочили, помню — рванулись к выходу, охваченные единым яростным порывом.

Улица была запружена народом. Асфальт — в осколках стекла, неподалёку — опрокинутый эвакуатор. Надо же! Крохотное ведь устройство, в портсигаре умещается, а накрыло весь квартал! Разъярённые люди выскакивали из арок, из переулков, потрясая кулаками, скалками, бейсбольными битами…

И кинулись мы всей оравой захватывать телеграф.

Июнь — июль 2015

Бакалда — Волгоград

…………………..

© Евгений Лукин, 2015

© Людмила Одинцова, илл., 2015

…………………..

ЛУКИН Евгений Юрьевич

____________________________

Евгений Лукин родился в 1950 г. в Оренбурге в актерской семье. Окончил филологический факультет Волгоградского пединститута. Фантастическую прозу начал писать в 1975 г. в соавторстве с Любовью Лукиной, их дебют в печати — повесть «Каникулы и фотограф» (1981). В 1980-е годы Любовь и Евгений Лукины прочно завоевали репутацию мастеров короткой фантастической новеллы. Их творчество объединено в сборники «Когда отступают ангелы» (1990), «Пятеро в лодке, не считая Седьмых» (1990), «Шерше ля бабушку» (1993), «Петлистые времена» (1996) и «Сокрушитель» (1997). Но в 1996 г. Любовь Лукина ушла из жизни. Произведения, написанные Е. Лукиным уже без соавтора, оказались не менее удачными. С появлением романа «Разбойничья злая луна» (1997), сюжетно и идейно пересекающегося с известной повестью 1980-х гг. «Миссионеры», Лукин стал активно выступать и в крупной форме. Книги «Катали мы ваше солнце», «Зона справедливости», «Чушь собачья» и другие становились событием в отечественной фантастике. К этому списку необходимо добавить и несколько прекрасных поэтических сборников Лукина.

Е. Лукин неоднократный лауреат всех отечественных фантастических премий. В 2015 году на «Евроконе» в Санкт-Петербурге Евгений Лукин получил приз «Гранд-мастер фантастики» — главную европейскую фантастическую награду.

Дмитрий Витер
ФРАНКЕНЫ ДОЛЖНЫ ЗНАТЬ

/фантастика

/киборги

— Подпишите петицию! Франкены должны знать, кто они такие! — девушка с огненно-рыжими волосами и посиневшим от мороза носом ткнула мне в руки листовку. Я машинально сунул бумажку в карман и поспешил к вращающимся дверям, кутаясь в шарф. Прием уже начинался, а мои пациенты не любят ждать. Они и так тревожные.

Поднимаясь в лифте на тринадцатый этаж, я подумал, что рыжая девица, сама того не подозревая, обратилась чуть ли не к единственному человеку в городе, который мог бы внятно сформулировать, почему эту петицию подписывать не стоило. Иногда незнание — это благо. Особенно для франкенов.

В кабинете меня уже ждали — но это оказался не пациент. Полицейский. Он встал с моего рабочего кресла у окна и показал удостоверение. Меня заинтриговала странность в одежде гостя: одет он был по всей форме, но на голове вместо фуражки красовался старомодный черный котелок. Как на репродукции Магритта, что висела над креслом для пациентов: некто в шляпе стоит спиной к зрителю, обращенный к дыре в форме человека, зияющей в красном занавесе.

— Э… чем могу быть полезен? — начал я. — Но, если можно, побыстрее: у меня назначена встреча.

— Вы консультировали Петрова Ивана Егоровича, профессора? — спросил странный полицейский в котелке.

Я непроизвольно взглянул на дверь: именно этого пациента я ждал с минуты на минуту. Интересный собеседник, хоть и со своими тараканами в голове. Ну, такая уж у меня работа.

— Вынужден напомнить вам о врачебной тайне, — ответил я с достоинством.

— Даже в случае смерти пациента? — парировал полицейский.

От неожиданности я плюхнулся в кресло — то самое, в котором еще неделю назад консультировал Ивана Егоровича.

— Что?.. Как это случилось? — произнес я. Отнекиваться не имело смысла — полицейский наверняка уже заглянул в журнал посещений. Да и камеры слежения на входе легко доказали бы, что профессор Петров здесь бывал.

— Самоубийство, — изрек полицейский, — И вы крайне поможете нам, если вспомните, о чем говорили с покойным в последний раз.

Я ничего не собирался рассказывать этому типу в котелке. Тем более что речь шла, по всей видимости, о моей профессиональной неудаче. Но я поневоле вспомнил свою первую встречу с профессором Петровым.

* * *

— Доктор, я знаю человека, который на самом деле — франкен, — Профессор сделал эффектную паузу и выдохнул, — Это — я.

Моя реакция несколько разочаровывала его. Видимо, бедняга не знал, что этому синдрому подвержен далеко не он один. Посмотрим, насколько запущено дело.

— Иван Егорович, давайте по порядку. Во-первых, почему «франкен»? Зачем это вульгарное слово?

— Вы знаете почему, доктор.

Я знал. Когда изобрели биороботов, журналисты сразу окрестили их «Франкенштейнами» — как и знаменитого киномонстра далекого прошлого, их создавали из мертвых тканей, вживляли провода, электронную начинку, подключали ток и вуаля — «Оно живое!» Вот только — классическая ошибка обывателей — Франкенштейном звали вовсе не монстра, а его создателя. Но публику не переспоришь, и новых биороботов, которых поначалу называли и разумными зомби, и искусственными людьми, и ходячими трупами, в итоге стали именовать кратко: «Франкенами».

— Хорошо. Пусть так. С чего вы решили, что вы — биоробот?

— А вы можете доказать обратное, доктор?

— Легко. У вас есть шрамы на теле?

— Это не показатель. — Петров нервно взглянул на свои руки, будто ожидая увидеть бинты, — Шрамы могут быть следами травмы, но при необходимости их легко скрыть. Современная медицина творит чудеса.

— А как насчет памяти? Вы помните прошлое?

— Помню. Но франкены тоже могут получать ложные воспоминания. Особенно если использован подходящий мозг.

Мне стало любопытно.

— А как насчет смысла жизни? Франкены, как правило, зациклены на чем-то одном.

Петров сжал подлокотники кресла.

— А вы задумывались, сколько людей в этом городе зациклены на чем-то одном, доктор Егоров? На одной работе. На одной женщине. На одной идее.

Я промолчал. Иногда пациентам просто надо выговориться.

— Смотрите, — Петров достал из бумажника ламинированную карточку. — Это стандартное разрешение на донорскую передачу органов, если я скоропостижно скончаюсь. Значит, мои органы годятся для кого-то другого. Может быть, я — только заготовка для франкена?

— Постойте, Иван — можно я вас буду называть по имени, — вмешался я. — Откуда вы так много знаете о биороботах?

Петров взглянул на меня, и в этом взгляде крылось столько тоски, что я сразу прикинул, какую дозировку антидепрессантов ему выписывать. Он отлепил руки от подлокотников и показал мне ладони.

— Я их делаю, доктор. Вот этими руками.

* * *

— Вы знали, чем известен профессор Петров? — прервал мои воспоминания полицейский в черном котелке.

— Я знаю, что он работает… работал в Центре биоробототехники… — начал я.

— Не просто работал, а являлся ведущим специалистом в этой области. Можно сказать, на нем все держалось, — развел руками гость. — Рабочая сила биороботов стала основой нашей экономики, их требуется все больше и больше… Профессор Петров добился удивительных результатов по их стабилизации — но он столько времени проводил с франкенами, что потерял ощущение реальности… Он ведь пришел к вам, потому что сам начал считать себя биороботом, да, доктор?

Я кивнул. Отнекиваться дальше не имело смысла.

— Думаете, это моя вина? — напрямую спросил я. — Да, франкены, которые обнаруживают свою сущность, долго не живут. Кончают самоубийством.

Я вспомнил рыжую девицу на улице, которая собирала петиции, чтобы каждый франкен узнал, кто он, и содрогнулся.

Полицейский покачал головой:

— Ваш пациент лишь ошибочно предположил, что он франкен — какая ирония! Но ему хватило даже этого, чтобы покончить с собой. Вы этого не ожидали и не предотвратили. Без обид, доктор.

— Вы пришли обвинить меня в профессиональной ошибке?

— Скорее, даю вам возможность исправить неудачу, — сказал он.

— Что вы имеете в виду?

Прежде чем гость ответил, в дверь постучали, и в кабинет вошел пациент.

— Доктор Егоров? Я записан к вам на прием. Меня зовут Иван Петров.

Это действительно был он. Профессор Петров И. Е., собственной персоной. Живой.

* * *

Полицейский в черном котелке хлопнул в ладоши, и с вошедшим человеком произошла разительная перемена. Он остановился, глаза затуманились, и он замер с приоткрытым ртом.

— Что все это значит? — возмутился я. — Он жив! Вы меня обманули?

— Вовсе нет, — сухо ответил мой гость, — Подойдите к нему поближе.

Я подошел и убедился в том, что Иван Петров изменился. Он стал выше и стройнее. У него другие пропорции тела и фигура. Шею скрывал шарф.

— Взгляните на его шею, — сказал полицейский. — Смелее.

Судя по всему, Петров находился в глубоком трансе. Чувствуя себя гадко, словно человек, лезущий в чужую тайну, я приподнял шарф. На шее виднелся грубый рубец. Голову профессора Петрова пришили к чужому телу — вот теперь он действительно стал Франкеном.

— Скверное дело, — сказал полицейский, поправляя ему шарф, — Прыжок из окна. Мгновенная смерть. Но он все еще нужен.

— Кому?

— Главному. Тому, кто отвечает за бесперебойные поставки биороботов перед правительством. В вашей терминологии его стоило бы назвать истинным Франкенштейном.

— Но разве Петров сам не являлся?..

— Он был талантливым ученым, опыт которого необходим, чтобы продолжать работу и стабилизировать состояние Франкенов, — пояснил полицейский. — Его коллегам удалось собрать сознание и тело профессора буквально по кусочкам. Как и все биороботы, он не осознает, что произошло. И не должен осознать.

— Простите?

— Помните, я сказал, что у вас появился второй шанс. Убедите его, что он нормальный человек. Не зомби. Не ходячий труп. Не франкен.

— Но он же…

— Я вижу, — отрезал полицейский, — Ваша задача, как можно дольше продержать пациента в рабочем состоянии, чтобы его опыт могли перенять другие ученые. И тогда Центр биоробототехники продолжит эффективную работу.

— Э… право же… — я растерялся. Полицейский просил меня выполнить то, с чем я уже не справился. Только теперь мне еще и предстояло врать пациенту, скрывая правду. — А что вы с ним сейчас сделали?

Я показал на неподвижного Петрова. Полицейский просиял:

— О, всего лишь немного новых технологий от самого профессора! Например, этот конкретный франкен… бывший Петров… запрограммирован не видеть и не слышать людей в черном котелке. Это как гипноз. А если я хлопну в ладоши, он словно окажется «на паузе». Впечатляет, не правда ли?

Я не знал, что ответить. Я слышал о поведенческом программировании биороботов, но никогда не видел ничего подобного своими глазами.

— Итак, — резюмировал полицейский, — Сейчас я хлопну в ладоши, и вы продолжите свою, так сказать, обычную консультацию. А я всего лишь буду находиться рядом, ничуть не мешая нашему пациенту: он меня не увидит. У вас все получится, док!

Прежде чем я успел возразить, он хлопнул в ладоши.

* * *

— Доктор, я знаю человека, который на самом деле — франкен, — Петров прошел мимо полицейского, даже не взглянув на него, и сел в кресло под картиной Магритта. — Это — я.

Мне стало не по себе. Мой пациент — мертвый пациент — сидел напротив меня в кресле и ждал помощи, а по мою левую руку на краешке стула примостился невидимый для него полицейский в черном котелке.

— Мы… мы раньше встречались? — выдавил я из себя.

— В этом кабинете я впервые. — Петров поправил свой шарф, — Но вы могли видеть меня по телевизору или в газете. Я делаю…

— Вы делаете биороботов, — вырвалось у меня.

— Так вы знаете меня? — несмотря на волнение, пациент казался польщенным.

— Нет, скорее профессиональная догадка, — Я покосился на соглядатая на стуле, который одобрительно кивнул. — Для людей, занятых в этой сфере, случается, так сказать, отождествлять себя…

— …с продуктом своего труда? — подхватил Петров. — Хорошая попытка, доктор. Но дело не в этом. В последнее время я не могу вспомнить ничего из того, что не связано с работой. Только Центр биоробототехники. Одни исследования. Доклады Главному. Я больше не могу ни о чем думать.

Я улыбнулся, стараясь показаться расслабленным:

— Ах, Иван Егорович, знали бы вы, сколько людей в этом городе зациклены на работе. А для ученых на грани научного прорыва это даже ожидаемо. Разве вы не можете вспомнить ничего другого?

Полицейский привстал со стула и сделал предупредительный жест. Кажется, я двинулся не в том направлении.

— Могу… — медленно проговорил пациент, глядя буквально сквозь полицейского. — Я помню окно. Вот это. Я видел его… во сне.

И он показал пальцем поверх моего плеча.

Я обернулся. Окно как окно, обрамленное темно-багровыми шторами. Город отсюда открывался как на ладони.

— Такое же окно? Как интересно. А что еще?

— Мне снится, что я вишу над пропастью. А кто-то держит меня за руку. Не дает упасть.

Петров вздрогнул, и шарф сполз с его шеи, обнажая багровый рубец.

— Это хороший знак, — сымпровизировал я. — Подсознательно вы признаете, что нуждаетесь в помощи. В защите от своих фантазий.

— Значит, я не франкен? — он посмотрел на меня с надеждой.

Полицейский в черном котелке одобрительно кивнул.

— Поверьте моему опыту — я могу отличить человека от биоробота! — твердо сказал я.

Полицейский произнес:

— Кинсеаньера!

Я еще раз посмотрел в окно, расположенное за креслом сидящего напротив меня собеседника. Как это вообще возможно — выброситься с тринадцатого этажа и не помнить об этом?

— И как же вы отличите человека? — спросил я.

Доктор Егоров на мгновение задумался:

— Даже если отбросить в сторону такие очевидные факторы, как наличие шрамов и последствий хирургического вмешательства, биороботы легко внушаемы. Они легче соглашаются с чужим мнением, часто путаются в воспоминаниях. Склонны возвращаться в мыслях к последнему событию своей настоящей жизни, встраивая его в свою версию реальности. Но при этом способны быть продуктивными и даже успешными в профессиональной сфере. Поэтому они так нужны правительству.

Я покосился на сидящего справа от меня полицейского в белом котелке. Тот кивнул и жестом предложил продолжать.

— Что ж, по крайней мере, вы мне очень помогли, — сказал я. — Знаете, когда через твои руки проходит столько Франкенов… Простите, столько биороботов в день. Наладка, отбраковка дефектов, поведенческие аномалии… Главный требует результатов. Поневоле начнешь сам сходить с ума!

— Значит, Иван Егорович, вы больше не думаете, что вы — биоробот? — доктор пристально посмотрел на меня и непроизвольно поправил свой серый шарф, закрывая рубец на шее.

— Скорее я думаю, что мне нужен отпуск! — наигранно рассмеялся я, — И прописанные вами лекарства тоже. Спасибо вам!

Полицейский в белом котелке просиял и похлопал меня по плечу. Это раздражало, но раз уж я согласился сотрудничать, отступать было некуда. Кроме того, я хотел помочь бедняге-доктору. Тому, что от него осталось.

— Что ж, — Егоров встал и протянул мне руку на прощание, едва не задев белый котелок человека, которого он не видел, — Продолжайте лечение. Если приступы тревоги и навязчивые мысли вернутся — не медлите, обращайтесь ко мне.

— Всенепременно, доктор! — я пожал ему руку. — Всенепременно.

Полицейский хлопнул в ладоши. Доктор Егоров застыл, его глаза подернулись поволокой. Пальцы замерли.

Я осторожно высвободил ладонь и посмотрел на полицейского в белом котелке:

— Вы довольны?

— Более чем! Ваша новая технология, профессор, превосходит все ожидания Главного. И вы действительно помогли этому человеку… бывшему человеку… снова поверить в себя.

— Но почему именно этот франкен так важен для вас?

— Доктор Егоров являлся ведущим специалистом в области психологии поведения биороботов. Вы же знаете, что франкены, осознавшие свою сущность, долго не живут. Не могут вынести эмоционального напряжения. Методики Егорова позволяют убедить их в том, что они все еще люди…

— …и продлить срок службы, — закончил я за него. — Понимаю. Но зачем вам понадобился я?

— Так случилось, профессор, что вы стали его последним пациентом. Перед тем, как он… — полицейский показал пальцем на окно.

— О, господи! Если бы я знал! Я же пришел к нему на обыкновенный профосмотр! В нашей индустрии это строго, сами знаете.

— Да, да, так уж получилось. Но теперь именно вы — профессор Петров — застряли у него в памяти, и, поговорив с вами, он должен успокоиться и продолжить работу.

Я с сомнением поглядел на застывшего доктора.

— Вы хотите сказать, он продолжит исследование психологии биороботов? И даже будет работать психотерапевтом?

— Почему нет? — пожал плечами полицейский. — Кому как не вам знать, что франкены хорошо сохраняют работоспособность. По крайней мере, до тех пор, пока считают себя людьми.

Я еще раз посмотрел на доктора. Жаль его. Но меня ждало исследование, которое следовало продолжить, иначе Главный будет недоволен.

— Мне пора идти, — сказал я.

— Конечно, конечно! — засуетился полицейский, — Я провожу.

Мы вышли из приемной, и я в последний раз бросил взгляд на репродукцию картины Магритта на стене и на табличку на двери — «Психотерапевт Егоров П. И.». ...