Все права на текст принадлежат автору: Виктор Васильевич Мануйлов.
Это короткий фрагмент для ознакомления с книгой.
Жернова. 1918–1953Виктор Васильевич Мануйлов

Виктор Мануйлов Жернова. 1918-1953 Роман-эпопея

Книга первая Иудин хлеб

Часть 1

Глава 1

Молодой человек высокого роста, с весьма привлекательным, но изнеженным и даже несколько порочным лицом, стоял у ограды Летнего сада и жадно курил тонкую папироску. На нем лоснилась кожаная куртка военного покроя, зеленые — цвета лопуха — английские бриджи обтягивали ягодицы, высокие офицерские сапоги, начищенные до блеска, и фуражка с черным артиллерийским околышем, надвинутая на глаза, — все это говорило о рискованном желании выделиться из общей серой массы и готовности постоять за себя.

Молодой человек то ли ждал кого-то, то ли не знал, что делать и куда идти.

Почти напротив того места, где стоял молодой человек, высилось массивное трехэтажное здание, занимающее угол Адмиралтейского проспекта и Гороховой улицы, всем известная так называемая «Гороховка», где помещалась Петроградская Чека — Чрезвычайная комиссия по борьбе с контрреволюцией и саботажем. Полуденное солнце искоса освещало ту часть здания, что выходила на Гороховую, отражалось в окнах, за которыми вершилась тайная воля новой власти, менее года назад установившейся в России в результате вооруженного октябрьского переворота, совершенного большевиками.

Молодой человек только что вышел из этого здания, был заметно взволнован и, точно продолжая прерванный спор, время от времени пожимал плечами, кривя чувственные губы. И волноваться у него имелась веская причина: не так давно Чека арестовала несколько его товарищей по Михайловскому артиллерийскому училищу, арестовала, как казалось молодому человеку, без малейшего на то основания, вменив им в вину заговор с целью насильственного свержения советской власти.

«Это ж надо: насильники против насилия! — при этой мысли молодой человек брезгливо опустил углы губ и качнул головой. — Им, значит, можно насиловать, а другим — упаси бог».

Молодой человек знал наверняка: заговора, в полном смысле этого слова, не было, хотя все его товарищи, и он сам, советскую власть не признавали, большевиков считали узурпаторами и немецкими прихвостнями. А были всего-навсего разговоры в тесном кругу о том, что власть эту необходимо сковырнуть, что для этого надо решительным образом объединить все истинно демократические и патриотические силы. Однако никто из них не знал, как это сделать, а главное — кто бы мог выступить застрельщиком в этом благородном начинании. Все недавние вожди новой, то есть демократической, России показали свою несостоятельность, при первой же опасности разбежались кто куда, оставив народ на произвол узурпаторов в лице Ленина, Троцкого, Зиновьева, расхристанной солдатни и матросни.

И вот кто-то, — скорее всего, из своих же, — донес об этих разговорах…

Все это ужасно мерзко, а главное — не знаешь, кому теперь можно доверять.

Полчаса назад молодой человек пытался втолковать председателю Петрочека Моисею Соломоновичу Урицкому, что так нельзя, что это незаконно и даже бессмысленно, потому что… какой там уже заговор! — так, мальчишеская болтовня. И почему тогда не арестовали его, Леонида Каннегисера? Ведь он тоже участвовал в этих спорах-разговорах, следовательно, тоже заговорщик!

— Надо будет, и тебя арестуем, — ответил Урицкий, с презрительной ухмылкой глядя на молодого человека сквозь круглые стекла пенсне, по-птичьи склонив набок круглую голову с выпирающими надбровными дугами.

С председателем Петрочека — он же народный комиссар внутренних дел «Северной коммуны» — Леонид Каннегисер знаком… не то чтобы близко, нет, но сталкивался с ним еще в ту пору, когда шла подготовка к выборам в Учредительное собрание. Тогда Урицкий отвечал от партии большевиков за эти выборы, а молодой человек принимал в них участие от Трудовой народно-социалистической партии. Ну и, — как бы это сказать? — все-таки оба евреи, общие корни и тому подобное. К тому же отец молодого человека — известный инженер-кораблестроитель, и дед его тоже, за что и получили от царя-батюшки русское дворянство. И хотя никто из них не принял православия, оставаясь в иудейской вере, пользовались в Петрограде — в недавнем времени Санкт-Петербурге — большим и заслуженным авторитетом, так что и сам молодой отпрыск рода Каннегисеров вовсю пользовался — в свою очередь — авторитетом, накопленным его предками на службе российской монархии.

Это был не первый разговор между молодым Каннегисером и председателем Петрочека, но такой же бессмысленный, то есть для обоих совершенно бесполезный. И происходили эти разговоры до сих пор в кабинете Урицкого на третьем этаже дома № 6, что на Дворцовой площади, где располагался Комиссариат внутренних дел Северной коммуны. Сегодня же Урицкий принял его на Гороховой, выкроив полчаса между допросами. Но если раньше каждый из них пытался доказать свою правоту, то на этот раз разговор велся на повышенных тонах, — в основном со стороны молодого человека, — так что Урицкий, не выдержав, велел Каннегисеру убираться ко всем чертям и больше не показываться ему на глаза, иначе он, Урицкий, за себя не отвечает.

Некоторое время они молча смотрели в глаза друг другу, затем молодой человек круто повернулся и пошел к двери. Но в дверях задержался, искоса глянул на хозяина кабинета: тот сидел за огромным столом, за которым когда-то сидел Петербургский градоначальник, однако отсюда, от двери, новый хозяин этого кабинета казался таким маленьким, таким невзрачным, таким, можно сказать, ничтожным, что трудно было поверить в дьявольскую силу его власти.

— Если с моих товарищей упадет хотя бы один волос… хотя бы один… — произнес Каннегисер с кривой ухмылкой на побледневшем лице и закончил почти шепотом: — Я… я вас… убью. Клянусь честью дворянина.

Открыл дверь и вышел.

Конечно, сказал он эти слова сгоряча, хотя лишь повторил то, что незадолго до этого говорил своим товарищам по училищу, — тем, кого не коснулись аресты. И тоже в запальчивости. Однако слово не воробей: надо, действительно, что-то делать. Тем более что ты на свободе, а твои друзья… И наверняка думают, что в их аресте виноват именно ты, Леонид Каннегисер, потому что… потому что твой старший брат Сергей, как оказалось, был провокатором, то есть доносил полиции на своих товарищей эсеров, а когда его провокаторство открылось, взял и застрелился.

С тех пор черная тень брата-самоубийцы неотвязно стоит за твоей спиной, когтит твою совесть. Избавиться от нее можно, лишь окропив кровью Урицкого жертвенный алтарь свободы. Тем более что этот Урицкий… он совершенно обнаглел: готов ради своих химер уничтожать всех, кто с этими химерами не согласен. И это не просто домыслы: о страшных и тайных делах, творящихся на Гороховой, говорит весь город с содроганием, списки расстрелянных вывешивают в людных местах и печатают в «Красной газете», официальном органе Северной коммуны. Более того: из-за этого евреи стали пугалом для русского обывателя, вызывают ненависть и презрение. Дело может дойти и до погромов. И все лишь потому, что в Петрочека верховодят евреи же, их грязные делишки заставляют вспоминать жуткие библейские истории времен царя Давида…

Ну и, наконец, честь дворянина, будущего офицера…

Вот только будет ли это будущее? Но если за него не драться…


На противоположной стороне Адмиралтейского проспекта остановился господин лет пятидесяти, с узким лицом, которое почти до носа прикрыто серым кашне, в черном длинном плаще, в черной же шляпе и с тростью. Ярко светило солнце, но было по-осеннему прохладно, и все-таки мужчина странно выглядел в своем черном одеянии… если только он не носил по ком-нибудь траур. Этот странный господин некоторое время наблюдал за молодым человеком, затем решительно пересек проезжую часть, по которой, впрочем, мало кто ездил в это неспокойное время, приблизился к молодому человеку и, приподняв шляпу, спросил:

— Господин Каннегисер?

— Да. Чем обязан?

— Хотелось бы поговорить с вами по делу, которое до вас сейчас особенно уже касается.

— А до вас? Простите, не имею чести знать уже вашего имени…

— Если бы таки не касалось и до меня, я бы к вам уже и не обратился. Что же касается до моего имени, то это не столь уже и важно. Важнее другое: мы с вами евреи, нам надо действовать сообща.

Молодой человек брезгливо поморщился, выражая явное неудовольствие оттого, что ему, русскому дворянину, в последнее время слишком часто тычут в нос его еврейством, однако это неудовольствие ничуть не смутило черного господина, по выговору которого можно точно определить, что он из Одессы.

— Таки давайте пройдем уже с вами в сад, посидим, поговорим, — настойчиво предложил черный господин. — Поверьте, нам уже таки есть за что поговорить.

Канегисер передернул плечами, но спорить не стал, и они прошли — один за другим — вдоль ограды, вошли в настежь распахнутые ворота и сели на первую же чугунную скамью.

— Итак, я вас слушаю, — нетерпеливо произнес Канегисер, добавив: — Учтите: у меня мало времени.

— Это таки не имеет значения. Да я вас и не задержу, — усмехнулся черный господин и протянул Леониду «Красную газету». — Не читали?

— Нет. А что там?

— Гляньте-таки уже сюда.

Леонид взял газету и увидел на второй странице сообщение о расстреле заговорщиков против советской власти, обведенное красным карандашом. И среди них фамилии своих товарищей по училищу: Кузьмин, Сорокин, Журавлев, Перельцвейг… Значит, когда он разговаривал с Урицким, их уже не было в живых… Боже мой, если бы он знал…

Каннегисер даже задохнулся от столь неожиданного известия, оттого, что его провели за нос как… как мальчишку, что он даже не мог предположить, чем все это обернется на самом деле, хотя Урицкий и его ведомство давно показывают себя во всей своей дьявольской неукротимости. Но то касалось других, а теперь коснулось тебя самого, и ты ничего не сделал, чтобы предотвратить…

Леонид встал, постоял в раздумье, сел, достал портсигар, вытащил непослушными пальцами папиросу, долго не мог зажечь спичку, наконец закурил, откинулся на спинку скамьи: он был потрясен, растерян, подавлен, не знал, что делать: сейчас ли вернуться в Чека и застрелить Урицкого, или…

— Я таки знаю, — заговорил черный господин сочувствующим тоном, тоже закурив папиросу, — что вы только что от Урицкого. Мне таки известно, за что между вами шел уже разговор. И чем он уже закончился. Так вот…

Господин выпустил дым изо рта, глядя на шпиль Адмиралтейства, вокруг которого с криками метались вороны и галки, при этом слегка задрал голову, обнажив спрятанную в шарф часть черной с проседью бороды. Затем продолжил:

— Так вот, я и говорю: ваше решение мы таки вполне одобряем…

— Какое решение? — подался к черному господину Каннегисер, до которого не сразу дошел смысл сказанного.

— Ваше решение убить Урицкого.

— Откуда вы знаете?

— Нам таки положено знать уже все, — отрезал господин. — И не задавайте лишних вопросов. У нас…

— У кого это — у вас? — раздраженно перебил черного господина Каннегисер, не обращая внимание ни на его предупреждение, ни на его категорический тон. В эту минуту он ненавидел не только Урицкого, но и этого господина, и всех-всех-всех, потому что никто из них не сделал ничего, чтобы предотвратить это отвратительное убийство. Он ненавидел и самого себя — за то же самое. — Я не люблю, когда со мной играют в прятки, — отрезал Леонид, хотя сейчас ему было совершенно безразлично, играют с ним или нет.

— У нас — это у нас, мой друг, — усмехнулся господин одними губами, в то время как глаза его, черные, с голубоватыми белками, смотрели строго и неулыбчиво. — Так вот, у нас есть до вас предложение… пожелание, просьба, требование… рассматривайте это, как вам уже будет угодно. — И снова выпустил дым изо рта, сложив губы куриной гузкой. Он явно никуда не спешил, незаметно втягивая Каннегисера в свою игру.

— И все-таки… позвольте вопрос? — не выдержал юнкер.

— Ну-с?

— В чем ваше требование? И почему вы стоите за этот теракт?

— Что ж, эти вопросы с вашей стороны вполне уже правомерны. И я таки вам на них отвечу. Начнем со второго вопроса. Мы знаем, что покушение на Урицкого все равно состоится. Мы знаем, что это покушение намечается со стороны черносотенцев. А это откроет плотину для еврейских погромов. Если же известное вам лицо будет убито евреем, то русские увидят, что не все евреи думают одинаково с товарищами Урицким, Зиновьевым, Троцким и прочими. Это таки внесет расстройство в ряды наших врагов. Что касается до наших требований, то они заключаются в том, чтобы вы исполнили свой приговор тридцатого августа. Ни днем раньше, ни днем позже. Я думаю, что трех дней для подготовки акции вам таки будет уже вполне достаточно.

— Почему именно тридцатого?

— Потому, что так уже нужно. Зато я вам обещаю: если вас арестуют, мы сделаем со своей стороны все, чтобы вас освободить. Или, во всяком случае, не тронули уже ни ваших родственников, ни ваших друзей и знакомых. И, наконец, последнее. Уверяю вас, что, совершив эту акцию, ваше имя войдет в историю… Евреи всего мира будут вас помнить и молить за вас бога.

— Мне слава не нужна, — отрезал молодой человек, хотя думал о своем будущем почти теми же словами, какими обрисовал его черный господин. — Что касается сроков… я подумаю, — произнес он, хмуря свой юношеский лоб.

— Надеюсь уже, пяти минут вам таки хватит?

Каннегисер покосился на черного господина. Затем перевел взгляд на шпиль Адмиралтейства. Вокруг него по-прежнему летали галки и вороны. И в голове, подобно чем-то обеспокоенным птицам, крутились какие-то слова, ритмические строчки, фамилии расстрелянных, но ничего серьезного, то есть ни о чем таком решительно не думалось, хотя все это странно и непонятно. Если же в голове и появлялись какие-то полумысли, то тут же и пропадали, точно испугавшись стать мыслями. Да и о чем думать? Все давно обдумано и решено. Этот Урицкий — омерзительнейший тип, ему не место на планете Земля. И потом… после убийства Урицкого и его, Каннегисера, смерти… — а он, Леонид, знает наверняка, что тоже погибнет, — люди взбодрятся, почувствуют угрызение совести за свою бездеятельность, покорность и равнодушие к судьбам отечества… Да, именно Отечества. К тому же он смоет позор со своей фамилии, навлеченный на нее старшим братом. А тот факт, что этот черный господин хочет, чтобы акция возмездия совершилась тридцатого, так пусть будет тридцатого. Лично для него, Леонида Каннегисера, это не имеет ни малейшего значения. Более того, появилась определенность, не придется откладывать в долгий ящик исполнение решения, мучиться сомнениями.

Черный господин вынул из нагрудного кармана часы, многозначительно щелкнул крышкой.

Каннегисер вздрогнул, обернулся к господину, произнес слегка охрипшим от волнения голосом:

— Я согласен.

— Я за это ни минуты уже не сомневался, мой юный друг. Теперь мы будем следить за каждым вашим шагом.

— Зачем?

— Чтобы уберечь вас от ошибок. — И спросил: — У вас есть оружие?

— Да.

— Что за оружие?

— Кольт.

— Это очень громоздкое оружие. Возьмите вот это.

С этими словами черный господин протянул молодому человеку браунинг. Тоже черный, который целиком уместился на ладони будущего террориста.

— Пули в нем отравленные и надпиленные, — предупредил черный господин. — Но лучше все-таки стрелять с близкого расстояния.

Затем поднялся, слегка поклонился, тронув рукой поля своей черной шляпы. На среднем пальце зловеще блеснул массивный перстень с черным камнем. Черный человек повернулся и пошел прочь слегка раскачивающейся походкой.

Молодой человек долго смотрел ему вслед, пока черная фигура не скрылась из виду. Он вспомнил, что видел такой же перстень у кого-то из знакомых своего отца. Кажется, у бухгалтера отцовской конторы Юлия Иосифовича Лепы. К тому же слышал краем уха, что этот перстень свидетельствует о принадлежности к какой-то масонской секте, что Керенский, говорят, тоже был масоном, а может быть, продолжает состоять в этом ордене, и множество других, кто еще недавно толпился вокруг опустевшего трона Романовых.

Боже, как много скрывается от людских глаз такого, что движет или пытается двигать историей России! И как трудно распознать в этом бедламе ее друзей и врагов!

Молодой человек потер лицо обеими ладонями, пытаясь сосредоточиться. Что-то в разговоре с черным господином ему не понравилось. Но что именно? Он слово за словом перебрал в уме весь разговор и споткнулся на фразе: «Если же известное вам лицо будет убито евреем…» Из этих слов следует, что новая власть будет знать, кто убил Урицкого. И не только власть, но и общество. Откуда? Он, Леонид, не собирается отдавать себя в руки этой власти. Более того, он собирается сразу же уехать из Петрограда. Куда? Он еще не решил. Но, скорее всего, на юг, где, по слухам, накапливаются силы для борьбы за светлое будущее России. Лучше всего в Одессу: там много друзей, оттуда легче, в случай чего, сбежать за границу. Следовательно… Следовательно, либо кто-то донесет на него, либо его арестуют сразу же после теракта.

А еще черный господин сказал, что они будут контролировать каждый его шаг. Зачем? Чтобы он не смог избежать ареста? Или остаться в живых?

Впрочем, какое это имеет значение? Лично он готов ко всему. Даже к смерти. Во всяком случае, всегда надо готовиться к худшему. Так что пусть следят. Но он постарается вывернуться. Умирать в двадцать три года — глупо. Тем более что он еще полностью не раскрыл свои возможности. А когда он будет далеко от Петрограда, сам поведает миру о совершенной им акции возмездия.

Каннегисер огляделся, но не увидел поблизости ни единой живой души, которая должна за ним надзирать. И вообще ничего не изменилось в мире за те минуты, что он разговаривал с черным господином. Все так же ярко светило солнце, в кронах лип с тяжелой листвой шумно возились воробьи. Разве что стало заметно теплее да воронье угомонилось и перестало летать вокруг Адмиралтейского шпиля.

В церквах зазвонили, созывая верующих на полуденную молитву…

Леонид Каннегисер, хотя и оставался иудеем, но, в то же время, был юнкером православного воинства, а это накладывало определенные обязательства, пусть формальные, но… но не отгораживаться же от своих товарищей по оружию, с которыми завтра, быть может, ему идти в смертельный бой. Да и какая разница, кто как молится богу! Если он существует, то один на всех.

И Леонид, сняв фуражку, перекрестился и побрел в сторону выхода из Летнего сада.

Если в мире ничего не изменилось, то что-то буквально перевернулось в нем самом, Леониде Каннегисере. Да вот беда: он никак не может найти нужных слов, чтобы определить этот переворот. Зато вспомнилось недавно им же написанное:

И если, шатаясь от боли,
К тебе припаду я, о, мать,
И буду в покинутом поле
С прострелянной грудью лежать,
Тогда у блаженного входа,
В предсмертном и радостном сне,
Я вспомню — Россия, Свобода,
Керенский на белом коне…
Молодой человек был известным в Петрограде и Одессе поэтом-романтиком. К тому же одно время работал личным секретарем Александра Федоровича Керенского, министра-председателя Временного правительства России. Но не удержался на этой должности: такие должности не для поэтов. И все-таки то было светлое время. Светлое и счастливое. Но народ… народ не оценил это время, не оценил людей, желавших ему свободы, равенства, братства. Ему, народу, не желающему воевать за свободу отечества, подавай хлеб, землю, что-то еще, такое же приземленное, материальное, что из века в век было исключительной потребностью всех рабов. И все это низменное большевики народу пообещали, не задумываясь о последствиях. И вот случилось то, что случилось. Но ничто в мире не вечно, все преходяще…

И Леонид с надеждой погладил пальцами рубчатую рукоять браунинга.

Глава 2

Через четверть часа Каннегисер в задумчивости поднимался по ступенькам Исаакиевского собора. Он и сам не знал, что привело его сюда. И уж, конечно, не любопытство. Тогда что? А-а, ну да: расстрелянные. Почти все его товарищи были православными. Даже Перельцвейг. Поминальные свечи — вот что надо сделать в первую очередь. И заказать заупокойную. Родные — само собой, а ты… ты… Чтобы души их…

Плачет дома мать. Кругом семья
Причитает, молится и кается,
А по небу легкая ладья
К берегам Господним пробирается…
— пришли на ум строки из собственного стихотворения. А еще удивление: его товарищей, не успевших совершить главное, уже нет на свете, а он все еще жив, дышит, смотрит, думает… О чем? О чем думать в этой черной ночи, которая покрыла Русь от края до края? В то время как в недавно покинутом им здании продолжает вершить неправое дело маленький еврей, уже приговоренный к смерти. И не только им, Леонидом Каннегисером, — ИСТОРИЕЙ! И этот приговор будет приведен в исполнение… ТРИДЦАТОГО.

Тридцатого — до Судного Дня целая Вечность. Куда ее деть? И как ее прожить, чтобы не уронить в глазах Будущего образ Святого Мстителя, определенный ему Судьбой?.. А, впрочем, какое это имеет значение? Имеет значение сам факт, который еще должен таковым стать. А пока… пока по старой русской традиции надо завиться веревочкой, чтобы чертям стало тошно. Есть тут недалеко одно злачное местечко, куда открыт вход только для избранных: девочки, мальчики… цыгане… Забыться, забыть… Все к черту! Может, в последний раз…


— Каннегисер! Лева! Ты ли это? — вскричал молодой человек, почти одних лет с Леонидом, разве что чуть постарше, но плотный, низкорослый, губастый, розовощекий, тоже одетый в кожаную куртку, но остальное все не то: вельветовые штаны, американские ботинки на толстой подошве.

— Исак? Не может быть, — произнес Леонид равнодушно, узнав в толстогубом Исаака Бабеля, с которым познакомился в Одессе, дай бог памяти, году в пятнадцатом. Да-да, именно три года тому назад, когда еще ни о каких революциях не было и речи. В ту пору русская молодежь рвалась на фронт, поветрие сие захватило и многих молодых евреев из обеспеченных семей, но брали далеко не всех. Потом возникла острая необходимость в младших офицерах, убыль которых была страшная, немцы наступали, русской революции грозила опасность, и Леонид пошел в юнкера. А Бабель… он, кажется, тоже пописывал… вроде бы рассказы…

— Таки узнал? А я тебя узнал-таки сразу же. И глазам своим не поверил, — тараторил Бабель, тряся Леонида за рукав куртки. — И что такой уже скучный? А? Девок мало? Или тебя девки уже не интересуют? Мальчики? И почему таки сюда? Ты принял православие?

— Нет, я не принял православие, — ответил Леонид, мрачно разглядывая Бабеля из-под козырька юнкерской фуражки. — У меня только что… нет, не только что… я только что узнал: в Чека расстреляли моих друзей… Хочу поставить свечи…

— А-а, ну-у… вот как… — в растерянности заморгал Бабель выпуклыми глазами. Затем снова встрепенулся, предложил: — Тогда пойдем вместе. А я, видишь ли, пришел сюда посмотреть и послушать: сказали, что будет выступать сам святейший патриарх Тихон. Интересно, за что он уже будет говорить… Ты же знаешь, я работаю в «Красной газете»… вернее сказать, подрабатываю… — И Бабель хихикнул, прикрыв ладонью рот.

— Не знаю. Я не читаю ваших газет, — отрезал Леонид.

Однако отчужденный тон его не смутил Бабеля.

Они вошли внутрь собора. Народу было не так уж и много, и все больше старики да старухи, отставные полковники, пара генералов, чиновники, девочки в белых платьицах.

Пророкотал на низших регистрах бас соборного дьяка.

На хорах рыдающими голосами откликнулись певчие «Покаянной молитвой о Руси» композитора Петра Чайковского:

С сердцем покаянным,
с пламенной молитвою-ууу
припадем к Создателю-ууу.
Боже, храни родную Ру-усь.
Басы и баритоны мерным рокотом раскатывались между колоннами, тенора забирались под самый купол собора, сыпались оттуда серебряным дождем…

Божье промышленье
скорби посылает ей
за грехи сы-но-вни-еее.
Боже, спаси родную Ру-усь.
Боже, прости е-е-ооо,
Боже, храни е-е-ооо.
Бабель остался возле колонны, Каннегисер прошел вперед, где плавал лиловый дым кадильниц.

Певчие уже не молитву пели, а плач, затапливая слезами фигурки молящихся:

Много в удел ей дано испытани-ий,
Много дано ей еще пережи-ить.
Дай обновлени-е,
дай уповани-е,
доблесть и силу ее возроди-ить.
Боже, храни родную Ру-усь…
Леонид прошел к алтарю, поставил несколько свечей, зажег их, стоял, крестился, слушал молитву, по щекам катились слезы…

В училище на общей утренней молитве он всегда стоял в строю, пел вместе со всеми. «Покаянная молитва о Руси» в последние месяцы была любимой в училище, ее пели с особым вдохновением…

Пели — всё в прошлом…

После ареста «заговорщиков» занятия в училище прекратились и, скорее всего, навсегда. Впрочем, это уже не имеет никакого значения. Потому что юнкер Каннегисер свой первый и единственный бой назначил себе сам и примет его. А бог должен помочь ему этот бой выиграть. И неважно, какой бог: православный или иудейский.

Патриарх Тихон, ветхий старец с белой бородой, полусидел в золоченом кресле, облитый шелком лиловой рясы, окруженный служками. Он тоже открывал рот и время от времени крестил прихожан золотым крестом с изумрудами. Прихожане кланялись, крестились, подходили к ручке святейшего, лобызали. На всех с хоров изливался могучий бас соборного дьяка:

Боже, храни родную Ру-усь…
Боже, храни ее-ооо…
Боже, спаси ее-ооо…
Ему, рыдая, вторил хор.


Забыв о Бабеле, Каннегисер дослушал молитву до конца, покинул собор и пошагал в сторону Адмиралтейской набережной.

Бабель догнал, пристроился рядом, затараторил:

— Им уже таки недолго осталось… всем этим графьям, архиереям и прочим. Они себе думают, что вымолят у своего бога возвращения к прошлому. Идиоты! Гнездо заговорщиков. Ничего, Чека скоро наведет порядок и здесь… Я недавно побывал в морге на Выборгской стороне — ужас! Расстрелянные свалены в штабеля… Кого там только нет…

— Чему ты радуешься?

— Я? Радуюсь? — смутился Бабель. — Нет! Наоборот — жуть берет. Вони-ища-ааа! Зимой еще ничего, а сейчас… Я к тому, что газетчик должен все видеть, ко всему привыкнуть, ко всем, так сказать, изнанкам жизни… И, знаешь, щекотит. Да! Я еще не видел, как расстреливают, но посмотрю обязательно…

— Не забудь попробовать…

— А-ааа… Н-нет… Пожалуй — нет. Не смогу. Хотя, впрочем… Куприн говорил, что писатель все должен попробовать. Если собрался писать о сапожнике, научись этому ремеслу. Если пекарем — потрудись пекарем. Даже роди, если получится… Хах-хи-хи! — поперхнулся он коротким смешком. Но заметив, что Канегисер хмурится, сменил пластинку: — Впрочем, все это ерунда… Я слыхал — твой брат застрелился? Нет? Болтают всякое… Он ведь был членом Петросовета? Так? В Одессе за это таки много говорили… Ну а ты? Что пишешь?.. У нас тут много одесситов. Собираемся иногда, разговариваем… Думаю податься в Москву: там сейчас решается все. А здесь… — пренебрежительный взмах рукой. — Хочу пойти к Горькому… Черт знает что! Не печатают! Нет, в газете кое-что, но так, мелочь уже, а хочется большого, настоящего, — тараторил без умолку Бабель.

Каннегисер шел молча, казалось, не слышал, что ему говорят. И все убыстрял и убыстрял шаги, так что коротконогий спутник его, чтобы не отстать, вынужден был трусить рядом, подпрыгивая, хватая Леонида за рукав.

— Извини, — молвил Каннегисер, неожиданно останавливаясь и отрывая руку Бабеля от своего рукава. — Я спешу. — Пошагал дальше и скоро исчез за поворотом.

Бабель некоторое время смотрел недоуменно вслед быстро удаляющейся фигуре, пожал плечами: эти Каннегисеры… они всегда были снобами. Кому-кому, а им революция поперек горла. Ну и черт с ними!

Глава 3

— Эй, ха́ждани-иин! — окликнул Бабеля мужской голос с тем неистребимым малороссийским, местечковым акцентом, по которому говорящего тотчас же можно выделить изо всех, изъясняющихся на русском языке.

Бабель обернулся.

На противоположной стороне улицы стояли два солдата в фуражках без кокард, в обмотках, в сильно поношенном обмундировании. На плечах винтовки. А чуть впереди них человек в кожаных куртке, фуражке и штанах, с желтой кобурой с торчащей из нее рукояткой револьвера. Большой красный бант на груди и красная же повязка на рукаве особенно бросались в глаза. Как и высокие ботинки на шнуровке. Такие носят в Англии, в Петрограде их не купишь ни за какие деньги. Зато можно купить в Одессе. Человек этот как будто специально вырядился таким образом, чтобы резко выделяться из толпы петроградцев, из кого бы она ни состояла.

— Вы до мене? — спросил Бабель, тыча себя в грудь.

— До вас, до вас! — подтвердил кожаный человек. — Подходьте уже до нас. П’ховехка документов.

Бабель пересек улицу, подошел, на ходу вытаскивая бумагу, удостоверяющую в том, что гражданин Бабель И. Э. является штатным сотрудником «Красной газеты».

Кожаный человек мельком глянул на бумагу и произнес, как отрезал:

— Это не имеет быть за настоящий документ. Такой документ я уже моху написать сам. Я не вижу здесь, чем хазличать в нем за ваше социальное лицо.

— При чем тут мое лицо? — возмутился Бабель. — Мое лицо не может о чем говорить. Как, между прочим, и за ваше таки уже тоже…

Черные на выкате глаза кожаного человека вспыхнули черным — почти потусторонним — светом.

— Вы имеете нахушать хеволюцьённый похядок! — выдавил он сквозь зубы. — Мы не имеем пхава возможности техпеть пхотив такой нахушений.

— Да что я такое нарушил? — воскликнул Бабель. — Я уже ничего таки не нарушал!

— Кокнуть его — и дело с концом, — посоветовал солдат с рыжеватой бородой. — И добавил: — Ишь, вырядился, чертова кукла буржуйская.

— Да какой же я уже буржуй! — возмутился Бабель. — Я всей душой за революцию, интернационал и свободу для пролетариата. Меня знает сам товарищ Урицкий! Моисей Соломоныч!

— Говорить можно все, что в голову взбредет, — упорствовал солдат. — А ученого человека за версту видать. Как ту ворону. Контра! — Заключил он и решительно потянул с плеча потертую до белизны винтовку.

Другой солдат, помоложе, без бороды, но неделю не бритый, тоже взялся за ремень своей винтовки.

— Вот! — воскликнул Бабель после секундного замешательства, вынимая из внутреннего кармана другую бумагу. — Вот вам, глядите уже, мой мандат! Глядите, глядите!

Кожаный человек развернул, побежал глазами по строчкам. Оба солдата заглядывали ему через плечо, шевелили губами. Тот, что помоложе, бормотал:

— Сек-рет-ный со-труд-ник чрезвы… чрезвы-чай-ной ко-мис-сии по бо-рьбе с… по борьбе с контр… контр-ре-во-лю-ци-ей…

— Ну, это ж совсем имеет дхухое дело! — восторженно воскликнул кожаный человек, возвращая Бабелю мандат. — Извини, товахищ Бабель, не ухадали. Хлядим — ты идешь, хядом с тобой какой-то тип. Очень подозхительно на охфицеха. — Спросил почти весело: — Откуда будешь?

— Из Одессы.

— А я из Хомеля. Давно?

— С марта прошлого года.

— А я с февхаля. — И, протягивая руку: — Шекльман, Хаим. Хад познакомиться.

— Взаимно.

— Ну вот, родственники встретимшись, — усмехнулся рыжебородый. — Свой свояка не признамши издаляка.

Солдаты, отойдя в сторонку, принялись скручивать цигарки.

Бабель выговаривал Шекльману:

— Мне разрешили предъявлять уже этот мандат на самый исключительный случай. А ты солдатам… Мало ли что…

— Извини, Исак. — И пояснил: — Пехвый хаз имею выходить на патхуль. Не хазобхался еще.

— Ладно, замнем для ясности, как говорят у нас в Одессе.

— В Хомеле у нас тако же ховохят.

— Э-эй! — закричал рыжебородый кому-то. — Гляди-тко! Гляди! Что делаитси-то-ооо…

Бабель и Шекльман оглянулись: на противоположной стороне улицы, чуть наискосок, лежал на тротуаре человек, а два других бежали по улице и тут же скрылись в подворотне.

Шекльман сорвался с места и, неуклюже перебирая непривычными к бегу ногами, поспешил к человеку. Солдаты трусили сзади, держа винтовки в опущенной руке.

Бабель хотел было кинуться за ними следом, но передумал: ну их, одна морока. Повернулся и пошагал в сторону Мойки, заглядывая на тумбы с объявлениями. А на тех тумбах всё списки да списки расстрелянных. Вчерашние, позавчерашние, поза-поза… и совсем свежие, сегодняшние. По десяти, двадцати и даже пятидесяти человек зараз.

Бабель покачал головой. Ни то чтобы его огорчало, что расстреливают каких-то там князей и прочих великосветских бездельников. Нет, за них у него душа не болела. А болела у него душа, когда он видел среди других еврейские фамилии: их-то за что? Но больше всего его смущал сам факт, что каждый день расстреливают и расстреливают, что списки эти, как и расстрелы, стали привычными, мимо них идут не читая, что во главе всего этого самосуда стоят евреи, что само по себе страшно и может перешагнуть некую черту, за которой не будет ничего. Или будет что-нибудь совсем противоположное. Потому что ничто не проходит даром, без последствий для тех, кто забывает о пределе, о черте, которую нельзя переступать. Так говорил на проповедях рабби, когда Бабель был еще маленьким, зубрил Тору и молился иудейскому богу. Рабби был стар и мудр, он многое повидал и многое познал на собственном опыте.

Но что делать? — Революция! Не рвать же на себе собственные волосы, читая расстрельные списки. Когда-нибудь это кончится. Все когда-нибудь кончается. А жить все равно надо сейчас. И лучше всего — жить хорошо и весело. Но чтобы так жить, сегодня предстоит еще что-то написать для газеты, которая платит хотя и не так много, но аккуратно. Правда, на Гороховой у него, у Бабеля, полно хороших товарищей, просто отличных товарищей, и многие из Одессы, он может там недурно столоваться, иметь все, что надо для жизни (свой костюм, например, он получил там). Но лучше, когда есть свои деньги, которые можно истратить по своему разумению. Сводить, например, в «Пегас», где собираются поэты, Люську с Литейного, едва за пятнадцать, кровь с молоком. И вечно голодную… А как она ест! Боже, как она ест! Будто наедается на целую неделю. Или, как волчица, чтобы, вернувшись домой, срыгнуть своим близким: нате, мол, жрите. Но Люська домой не спешит. Они после «Пегаса» пойдут в номера и займутся любовью. Так это теперь называется. Всю ночь до утра… Несмотря на молодость, Люська знает много способов любви. С ней не соскучишься…

Бабель вздохнул и пустился дальше подпрыгивающей походкой. До вечера еще далеко. Сперва надо отписаться для газеты. А уж потом он сам себе хозяин.

Глава 4

В трактире, расположенном в полуподвальном помещении под вывеской «Пегас», на которой намалеван крылатый конь, скачущий по облакам, шумно, дымно, воняет вчерашними щами, жареным луком и сивухой.

Бабель, придерживая под локоток Люську, одетую в крепдешиновое платье с блестками, раздобытое для нее на складе конфискованных вещей, поманил пальцем полового, и тот отвел их в отдельный кабинет, из которого, впрочем, виден почти весь зал и невысокая эстрада, с пианино и тремя музыкантами, торопливо доедающими что-то из тарелок, повернувшись к залу спинами.

— Музыку! — крикнул кто-то зычным голосом.

Ему вторили жиденькие хлопки.

Появился конферансье в черном цилиндре, с черной бабочкой, в черном трико, в черном же фраке и в… лаптях.

— Господа-товарищи-граждане! Один момент! Музыканты — тожеть люди! Они хочут есть и пить, какать и писять. А пока они загружают пищей свои желудки, а питьем — мочевые пузыри, перед вами выступит оригинальный поэт с оригинальными стихами. Благородные дамы могут заткнуть свои благородные ушки. Хотя, должен предупредить благородных дам: вы пропустите рождение освобожденного от оков буржуазных предрассудков живого русского слова, истинно русской, истинно народной поэзии. Итак! Вандрападал Первый! Он же Кузьма Ошейников! Прошу-ссс!

На сцену вышел небритый человек лет тридцати с хвостиком, с колючим лицом, резаным шрамом от уха к углу рта, с редкими всклокоченными волосами, в свитке, солдатских штанах и ботинках с обмотками. Он зыркнул маленькими злыми глазками по сидящим за столиками и стал выкрикивать резким, рыдающим голосом:

Я вашу мать!..
Не вам мне пудрить ж!..
Я есть Вандрападал!
Мне с…ть на всю Европу!
Вы жрете в три горла!
Е…те наших девок!
От вашего е…
В России нету целок!
И далее в том же духе.

— Люсиндра! Тебе нравится? — сжимал Бабель атласную коленку своей спутницы, заглядывая в ее широко распахнутые детские глаза.

Люсиндра томно повела обнаженным острым плечиком, произнесла нараспев:

— У нас, в Нахаловке, и не такое закручивают.

— В Нахаловке… Скажешь тоже! Это ж новая поэзия, созвучная революционной эпохе! А у вас там разве уже поэзия? Дерьмо!

— Я есть хочу, а вы мне голову морочите своими стихами, — пожаловалась Люсиндра.

— Эй! Человек! Долго тебя ждать? — крикнул Бабель, высунувшись из кабинета.

— Сей секунд! Сей секунд! — ответствовал человек, лавируя между столиками, держа поднос, уставленный посудой, на кончиках растопыренных пальцев.

— Браво! — заорала публика, хлопая в ладоши поэту.

Вандрападал Первый поддернул спадающие с тощего зада штаны и соскочил в зал.

Оркестр заиграл «Мурку».

Из соседнего кабинета вывалилось трое: две нарумяненные девицы в длинных юбках по самую щиколотку, но с разрезом до бедра с левой стороны, в котором мелькали стройные ножки в шелковых чулках и кружевные панталоны. Девицы поддерживали с двух сторон молодого человека в тройке в светлую полоску. Он был пьян, с трудом держался на ногах, кричал, размахивая руками:

— Все жрете, сволочи! Все пьете? А Россия? Россия пропадай? Вот наступит тридцатое — вздрогните!

— Вали отсюдова, пока сам не вздрогнул, — посоветовал молодому человеку полный господин. — Сам, вишь ты, нажрался-напился, а других укорят…

В молодом человеке Бабель узнал Леонида Каннегисера.

Глава 5

Пассажирский поезд из Финляндии, прибывший на пограничную станцию ранним утром, представлял из себя старенький маломощный паровоз и шесть вагонов, пять из которых обшарпаны до такой степени, точно вагоны пропустили сквозь каменные жернова, лишив их всех стекол. Правда, кое-где окна заделаны ржавым железом, кое-где досками, а кое-где не заделаны ничем. Зато шестой вагон резко отличался от других свежей краской и ухоженностью.

В столице независимой Финляндии Гельсинки (она же Гельсингфорс) на этот поезд село не так уж много пассажиров. И в основном — в шестой вагон.

Александру Егоровичу Ермилову, человеку лет около сорока, среднего роста, ничем не примечательному, разве что небольшим, едва заметным шрамом на левом виске да холодными серыми глазами, одетому в поношенное солдатское обмундирование, ехать в шестом вагоне не полагалось, вследствие чего ему достался один из пяти обшарпанных вагонов.

На пограничной станции — уже на российской стороне — поезд встретили вооруженные матросы и несколько человек в штатском.

Ермилова, как, впрочем, и других пассажиров, довольно вежливо попросили пройти в одно из помещений вокзала, похожего на сарай. Здесь его встретил товарищ Рикса, — то ли латыш, то ли эстонец, — в кожаной немилосердно скрипящей куртке и кожаной фуражке, матерчатых штанах с кожаными же нашлепками на заду и коленях. Он бегло глянул в бумаги Ермилова, вернул их ему и, пожимая руку, заговорил на ломаном русском языке:

— Мы есть поздрафлять, тафарыш, на родном земля. Софетска фласть есть спрафетлифы фласть, он есть фласть рабочи, бедны батрак, пролетарьят. Интернацьёнал! Поньятно?

— П-пон-нятно, тэ-тэ-тов-варищ, — ответил Ермилов, сильно заикаясь, чувствуя, как в груди у него что-то размягчилось, стало расти, распирать изнутри, и он, чтобы не показать вдруг охватившей его слабости, отвернулся и, прокашливаясь, торопливо стал сворачивать «козью ножку».

Товарищ Рикса, между тем, достал готовый бланк на серой бумаге, внес из солдатской книжки Ермилова туда все данные, подписал бланк, поставил дату: 29 августа 1918 г. И притиснул печатью, которая изображала собой пятиконечную звезду, в центре которой перекрещивались молот и плуг, а по кругу надпись: «Петроградская Чрезвычайная Комиссия по борьбе с контрреволюцией и саботажем. Транспортный отдел». Бланк удостоверял пролетарскую благонадежность Ермилова, как пострадавшего от козней мирового империализма и царской власти, пославшего русских солдат во Францию проливать свою кровь за чуждые им интересы. Бланк разрешал Ермилову следовать до самой Москвы…

«Ага, вот она какая эта самая Чека», — думал Ермилов, читавший в западных газетах о ее зверствах в Питере и других городах, где установилась советская власть. Теперь он с уважением смотрел на товарища Риксу, матросов и штатских, решая, что ему, пожалуй, самый резон пристраиваться к этой организации: раньше он боролся с провокаторами, пробиравшимися в Российскую социал-демократическую рабочую партию, теперь пришло время бороться с контрреволюционерами и саботажниками. Все правильно и закономерно.

Ермилова и некоторых других пассажиров из обшарпанных вагонов отпустили довольно быстро. Возле вагонов уже толпились, галдя и размахивая руками, мужики и бабы из близлежащих деревень с узлами и мешками, солдаты-дезертиры, иные даже с винтовками. Невозмутимые матросы в вагоны пропускали по одному, иных обыскивали, у солдат отбирали винтовки, с которыми те расставались весьма неохотно.

Крестьяне и солдаты смотрели на проверяющих с опаской, с готовностью совали бумаги, путано объясняли, куда и зачем едут. В вагоны пропускали не всех.

Через полчаса на перроне, как раз напротив новенького вагона, в котором теперь устроился Ермилов, стояла под охраной матросов кучка более-менее прилично одетых людей, растерянных и понурых, с чемоданами и баулами. Иные что-то пытались объяснять матросам, но те лишь пожимали плечами и ссылались на товарища Риксу.

Особенно волновалась молодая женщина в узкой зеленой юбке и такой же зеленой шляпке с вуалью. Женщина все порывалась куда-то идти, плакала и дергала матросов за рукава форменок.

Трижды брякнул колокол, паровоз свистнул, поезд лязгнул буферами и покатил.

Ермилов видел, как снятых с поезда повели внутрь станции. За ними шел товарищ Рикса, помахивая прутиком.

Александр Егорович помнил женщину в зеленом на пароме, перевозившем их из Стокгольма в Гельсинки. Там она была не одна: рядом с ней постоянно находился человек лет пятидесяти, с аккуратной бородкой клинышком. Судя по всему, этот человек был когда-то важной фигурой. Он и на пароме держался надменно, никого, кроме женщины, не замечая. Ехал ли он в этом поезде, или остался в Гельсинки, Ермилов не знал, но из отрывочных разговоров между женщиной и этим человеком следовало, что тот был против того, чтобы женщина ехала в Россию.

— Ни отцу, ни матери ты своим приездом не поможешь, а беду на себя накликать можешь, — говорил он ей по-французски.

Женщину Ермилову почему-то было жалко.


Поезд вкатился под своды Финляндского вокзала, лязгнул буферами, замер. У каждой двери вагона уже стояли вооруженные люди с красными повязками на рукавах. Каждого выходящего из вагона препровождали в вокзальное помещение, где за длинным столом сидело несколько человек в кожаных, как у товарища Риксы, куртках. Среди них две женщины.

Ермилова подвели к одной из них. Она упорно, пока Ермилов шел от двери к столу, разглядывала его черными навыкате глазами, будто пытаясь по внешнему виду определить, кто сейчас предстанет перед нею, и по тому, что глаза становились все уже и уже, Ермилов догадался, что никаких выводов на его счет она сделать не может.

— Документы, — отрывисто бросила женщина, когда Ермилов в почтительной позе, слегка склонившись вперед и вытянув руки по швам, глуповато улыбаясь и подергивая левой щекой, остановился возле стола, по привычке повернувшись так, чтобы свет из открытых дверей и пыльных окон светил ему в спину.

Он протянул уже приготовленные документы: все ту же солдатскую книжку, медицинскую справку и бумагу, выданную товарищем Риксой.

Женщину особенно заинтересовала медицинская справка. Видать, она понимала по-французски, и Ермилов приготовился к вопросу на французском же языке.

И точно: не поднимая головы, женщина спросила, как выстрелила, хотя и на очень скверном французском:

— Какую вы имеете цель возвращения на социалистическая Россия? — И, резко вскинув голову, уставилась в переносицу Ермилова.

Ермилов засуетился, ткнул дрожащим пальцем в бумагу и, заикаясь, стал объяснять, страдальчески кривя заросшее лицо, что он по-французски знает всего несколько слов, но догадался, что товарищ спросила его на этом языке, а, кроме того, в госпитале ему объяснили, что в справке написано о его контузии и прочих ранах, полученных в боях с германцами…

Женщина нетерпеливо мотнула коротко стриженой головой и движением руки остановила мучительный поток слов контуженного солдата.

— Если вы уже имеете намерений домой, то я имеет посоветовать на Петрограде не задерживать-тися, на улицам не шатать-тися, — тоном приказа произнесла она, чиркнула на бумаге товарища Риксы замысловатую закорючку и поставила новую печать, которая ничем не отличалась от риксовской, лишь транспортный отдел был указан за номером один. И отпустила Ермилова с миром.

К ее столу уже подводили следующего пассажира.

У Александра Егоровича, между тем, были совсем другие планы: в поезде он решил поискать кого-нибудь из старых товарищей по совместной подпольной работе, выяснить у них все обстоятельства и, на всякий случай, заручиться рекомендательным письмом. А уж потом ехать в Москву.

Глава 6

Петроград поражал безлюдностью и почти кладбищенской мертвенностью, хотя время давно перевалило за полдень. Даже французский город Верден, который Ермилову довелось защищать в составе одного из французских батальонов, постоянно обстреливаемый немецкой артиллерией и подвергаемый бомбардировкам с воздуха, выглядел куда более оживленным.

Ермилову пришлось около часа ожидать трамвай на остановке. Едва он появился, к нему со всех сторон кинулись люди, прятавшиеся до этого бог знает где, потому что прятаться вроде было негде, и, отталкивая друг друга, стали протискиваться внутрь вагонов. Ермилов понял, что революция мало изменила людей, и легко втиснулся в этот родной до боли человеческий поток.

Трамвай бесконечно долго полз по пустынным улицам, где встречались почти одни лишь солдатские, матросские и рабочие патрули; редкие прохожие жались к домам, при виде патруля поспешно ныряли в подворотни.

Иногда слышались выстрелы, то близкие, то далекие; иногда навстречу трамваю, или обгоняя его, катили грузовые авто с солдатами или матросами; протарахтело два мотоциклета, проехал легковой открытый автомобиль с мужчинами и женщиной в кожаных куртках; иногда попадались жалкие кучки людей, ведомых куда-то под конвоем; у хлебных ларьков и магазинов жались к стенам домов длинные очереди; заводы и фабрики стояли: над их трубами не поднималось ни единого дымка.

Все эти признаки новой и непонятной жизни пассажиры трамвая провожали тоскливыми взглядами, но отношения своего к виденному никак не выражали, и даже, что особенно поразило Ермилова, едущие в трамвае рабочие никакого восторга по поводу происходящего не выказывали, лица их были насуплены, худы и тупо равнодушны.

На углу Литейного и Невского проспектов попали в затор: длинный ломовой обоз двигался со стороны Варшавского вокзала. На телегах, груженых скарбом, сидели женщины, дети и старики, молодые шли рядом, держась за давно не крашенные борта. У мужчин, молодых и пожилых, черные тройки, черные круглые шляпы, разномастные бороды, настороженные глаза, с опаской поглядывающие по сторонам, длинные в завитушках космы, спадающие из-под шляп на смуглые щеки. У женщин — тоже все черное, лишь юбки у молодых длинные и цветастые, как у цыганок. И почти над каждой телегой красное полотнище с лозунгами, писаными белой краской: «Пролетарии усих стран, едняйсь!», «Да здравствует братство усих народив!» — и много чего еще в том же духе, и все как бы в переводе с малороссийского наречия, то есть с искажениями и ошибками.

— Ишь ты, жидов-то сколь понагнали, — произнес рядом с Ермиловым пожилой человек в засаленной куртке и с фанерным чемоданчиком, с какими ходят деповские рабочие. — Так и прут чуть ни кажедни целыми кагалами. И все по темну, все по темну. Свобо-ода… мать их в дышло! «Пролетарии, едняйсь!» Как же, еднились…

— Вот-вот, для них вы и старались, любезнейший, — обернулся к деповскому пожилой человек с бородкой клинышком. — Скоро в Питере из русских одни дворники останутся. И тех татарами заменят. Попомните мои слова.

— Ладно вам! — шикнул на них другой, по виду служащий, то есть в пиджаке, при галстуке и при портфеле. — На горох захотели?

— Свобо-о-ода! — снова проворчал деповский.

Наконец проехала последняя телега с красным полотнищем по борту: «Еврейские пролетарии горячо приветствуют сознательных пролетариев Питера!»

Движение замыкал полувзвод солдат в длинных шинелях, в фуражках, с красными бантами на груди. Солдаты смотрели угрюмо и настороженно. Угрожающе поблескивала щетина штыков над их головами.

— Латыши, — произнесла пожилая женщина-работница. И добавила горестно: — Ни дома, ни семьи.

— Псы! — словно сплюнул кто-то за спиной Ермилова. — Большевистские опричники. Эти поприветствуют… штыком да пулей.

Ермилов на все смотрел во все глаза, пытаясь по разрозненным картинам, штрихам, отдельным словам и репликам понять настроение людей, их отношение к происходящему, понять само происходящее. Его поражало обилие новых слов, а в обычных словах наличие какого-то тайного смысла.

Было обидно, что люди ворчат, что не видно ни одного веселого лица, что все — даже женские лица — угрюмы, взгляды только исподлобья, в них читается страх и недоверие.

Александр Егорович почувствовал себя человеком, попавшим в чужую страну, ни обычаев которой не знает, ни языка, оттого на душе стало еще более неуютно и пасмурно.


Пятеро патрульных вскочили в трамвай на ходу, вскочили неожиданно, переполошив всех пассажиров. Привычно раздвигая плотную массу широкими плечами, двинули по вагону с проверкой документов. Над головами колебались граненые штыки.

Какой-то хлыщ в кепочке что-то стал нашептывать одному из патрульных, и деповский, заметив это, протиснулся к выходу, соскочил, торопливо зашагал к арке большого старинного дома.

Один из патрульных, растолкав стоящих на пути, тоже спрыгнул на ходу, крикнул деповскому, срывая с плеча винтовку:

— Эй! Стоять на место!

Деповский рванул и скрылся под аркой дома.

Солдат добежал до угла, выстрелил в воздух, но под арку не сунулся.

Трамвай остановился.

Мужчина с бородкой согнулся, тоже стал потихоньку пробираться к выходу, но один из латышей, здоровенный малый с сонным лицом, схватил его за плечо, громко, на весь вагон, возвестил:

— Это есть контра! Он есть фредный агитаций напротиф софетский фласть. Кто есть слюхать? Ты есть слюхать? — ткнул он в спину служащему, предупреждавшему о возможности попасть на горох. — Пойдешь чека дафать показаний.

— Да вы что! — взвизгнул служащий, и лицо его стало желтым, как воск. — Я ничего не слюхать, ничего не знать! У меня дома жена больная, вот лекарства, я не могу никуда идти! — выкрикивал он в панике, непроизвольно коверкая язык и стараясь открыть портфель и что-то такое показать латышу. — И, наконец, я служить в комиссариате транспорта у товарища Вирты. Он всегда может подтвердить, что я лоялен к советской власти и никогда не заниматься пропаганда.

Лицо патрульного оставалось невозмутимо сонным, даже скучным. Держа одной рукой служащего за плечо, он вытолкал его из трамвая. Вскоре рядом с ним оказался и человек с бородкой, который ничего не говорил, а только озирался по сторонам, прижимая к груди сверток из серой бумаги. Покинули вагон и остальные патрульные. Вместе с ними и хлыщ в кепочке.

Еще дважды патрульные запрыгивали на ходу в вагон и проверяли документы. Все они были очень похожи друг на друга, русский язык знали не все, на пассажиров смотрели с подозрением, винтовки не выпускали из рук, иногда перебрасывались между собой короткими фразами на своем языке, смысл которых заключался в том, что вот этот в шляпе подозрителен и надо бы его допросить и обыскать, а вон ту девку не худо бы затащить в постель.

И, прихватив пассажира в шляпе и девку, покидали вагон. Никто не пытался вступиться, выразить протест, хотя пассажирами трамвая были в основном солдаты да рабочие. Женщины заходили редко, старались забиться в угол и сделаться незаметными.

За проезд не спрашивали.

Ни один из патрулей Ермиловым не заинтересовался, документов не спросил, они проходили мимо него, как мимо пустого места. Александр Егорович мог быть доволен своей способностью не только не вызывать подозрения, но даже не привлекать внимания.


Быстро темнело. Небо затянуто низкими тучами. Моросил дождь. Густая листва столетних лип роняла на землю тяжелые капли. В тишине, наполненной шорохом, представлялось, будто там и сям скачут какие-то существа, то сходясь в одном месте, то, напуганные легким порывом ветра, разбегаясь по сторонам, иногда напоминая чьи-то крадущиеся шаги. Из разговоров соседей по вагону поезда, Ермилов знал, что в Питере нынче «шалят», особенно по ночам: грабят, насилуют, убивают, и поэтому он не выпускал из ладони рубчатой рукоятки маузера.

Швейцарские карманные часы показывали без четверти десять, когда Ермилов добрался до места.

Дом, к которому стремился Ермилов, стоял в тупике одной из улиц Крестовского острова почти на берегу Средней Невки. До четырнадцатого года Ермилов не раз живал в нем под разными фамилиями и обличьями. Дом был двухэтажный, первый этаж кирпичный, второй из соснового теса, и с трех сторон окружен всякими подсобными строениями. В доме имелось четыре многокомнатных квартиры: по две на каждом этаже. И у каждой было три выхода: парадный, черный и потайной. Из любой квартиры можно было попасть в сарай, в конюшню или на крышу одной из хозяйственных пристроек, оттуда — в густой кустарник, а дальше сосновый бор и… ищи-свищи ветра в поле.

Сказывали, что дом этот когда-то построили народовольцы, здесь они держали типографию, лабораторию по изготовлению бомб, здесь устраивали тайные сходки. Полиция в конце девяностых разгромила организацию, дом приобрел какой-то купец и сдавал его внаем одиноким жильцам: отставным военным и чиновникам, промотавшимся дельцам или бывшим помещикам, актеришкам, переписчикам и всяким темным личностям.

С начала десятого года дом принадлежал купцу второй гильдии Якову Емельяновичу Расторгуеву. Это был невысокий живчик-толстячок, человек неисчерпаемой энергии, жизнелюб и умница, каковые в те поры встречались среди исконно русских купцов во множестве. Расторгуев имел один скобяной магазин на Невском, другой на Литейном, вместительные кирпичные склады и мастерские на Аптекарском острове. Он отремонтировал дом и службы, вселился в него со всей своей семьей и прислугой. При доме же держал выезд из двух гнедых лошадей чистокровной английской породы, а когда появилась мода на автомобили, то и автомобиль.

При Расторгуеве в доме находили временный приют социалисты всех мастей и оттенков, которым опасно было попадаться на глаза полиции. Сам купец не состоял ни в одной из партий, особо не интересовался политическими направлениями своих постояльцев, полагая, что сама история всех рассудит и расставит по своим местам, как тому положено быть, а людей, не угодных полиции, у себя скрывал, кормил-поил, снабжал деньгами, раздобывал документы — все оттого, что очень был недоволен существующими порядками, особенно засильем инородцев в предпринимательстве и торговле, в банках, газетах и всяких конторах, и очень надеялся, что люди, нынче преследуемые, изменят российские порядки в лучшую сторону.

Здесь одновременно иногда проживали под одной крышей эсеры, меньшевики и большевики, но по заведенному Расторгуевым правилу, никаких политических дискуссий не устраивали, жили мирно. Кто выступал в качестве дворника, кто кучера, кто гувернера при его двух недорослях-близнецах и трех недорослицах, две из которых тоже были близнецами, кто служил при складах или работал в мастерских.

Ермилов живал в этом доме всякий раз не более недели, занимал чаще всего одну и ту же каморку с потайным выходом в конюшню, выбирался из дому только с наступлением темноты, в темноте же и возвращался.

Иногда к нему днем заходил Яков Емельянович, приносил книги, просимые Ермиловым, садился на постель и заводил разговоры на отвлеченные темы, то есть избегая современности, а все больше напирая на историю: Ермилов тогда читал при всяком удобном случае запоем, восполняя недостатки образования, а Расторгуеву было интересно поговорить с человеком, который так живо воспринимал все прочитанное, начиная с Гомера и кончая возможностями полета на другие планеты.

Он никогда не интересовался у своего постояльца, кто он такой, чем занимается, откуда появился и куда снова исчезнет, звал только по имени, которое сообщал Ермилов при своем очередном появлении, при этом оба чувствовали друг в друге что-то родственное, корнями уходящее в русскую глубинку: дед Расторгуева, как и дед Ермилова, был крепостным, и это их сближало невероятно. А еще интерес ко всяким книгам и знаниям.

Глава 7

Дом оказался на месте, и Яков Емельянович был дома, вернее сказать, растерянно топтался посреди двора с фонарем в руке и рассматривал дверь конюшни, сорванную с петель. Рядом с ним стоял молодой человек лет двадцати, на голову выше его ростом, тоже держал фонарь, но смотрел в сторону, будто ему было все равно, что там с этой дверью. В стойле шумно фыркала лошадь и била в стену копытом.

Ермилов подошел бесшумно, как он умел ходить в любой обуви, будь то по земле, брусчатке или деревянному полу, остановился в трех шагах, тихо, без заикания, поздоровался, на него оглянулись, но ничего не ответили, и он стал ждать, когда Расторгуев освободится и обратит на него внимание.

Не трудно было заметить, что Яков Емельянович постарел, обрюзг, как-то даже потускнел, из него будто извлекли то, что составляло основу жизни, прикрыли тот фонтанчик, который делал его ярким и подвижным как ртуть.

Наконец он безнадежно махнул рукой и обернулся к Ермилову.

— Вы ко мне? — спросил безразличным тоном, поднял фонарь и вдруг встрепенулся, развел руки от изумления, будто хотел кинуться к гостю и обнять его, но не решился, одним этим непроизвольным движением напомнив прежнего Расторгуева, широко и радушно улыбнулся, но тут же и потух.

— Признаться, я полагал… — начал было он, но Александр Егорович чуть качнул головой, и Яков Емельянович замолчал, завздыхал, потом вспомнил о сыне, засуетился:

— Ну, ты иди, Ванюша, иди. Скажи Стеше, чтобы вздула самовар. Помоги ей. Ну, ступай, ступай, — и слегка подтолкнул рукой парня в плечо, взял Ермилова под руку, повел в сторону, к сложенным под навесом старым бревнам, — возможно тем самым, что помнил Ермилов, — сел на одно из них, посадил рядом гостя, задул фонарь — и темнота сгустилась вокруг них, тревожная и немая.

— Мда, вот уж кого не ожидал увидеть в такое время, так именно вас, — произнес Яков Емельянович, когда оба закурили Ермиловского табаку. — А, между прочим, вас искали… в четырнадцатом-то. Вы, стало быть, только съехали, тут дня через два приходит один такой… из мастеровых будто… и начинает издалека расспрашивать о вас. И все, знаете ли, путается, путается… Я еще тогда подумал, что, действительно, вас как-то и невозможно описать: зацепиться не за что. Ну-у, а тут… (в темноте Ермилов расслышал, как Расторгуев усмехнулся чему-то)… тут у меня после вас другой постоялец появился, на вас так маленько смахивает, и вроде у него рекомендации есть, и все такое прочее, а я чувствую: филер, потому как все вынюхивает, высматривает, всем интересуется. Ну, я этому мастеровому-то и описал своего нового постояльца. Потом мне свои люди сказывали, что замечали их вместе: шушукались. А еще малость погодя пришел один… из жидков, кличку вашу назвал, просил, если появитесь, дать знать в аптеку, что недалече от Биржи. Нынче он в чека, на должности. В моей, кстати сказать, машине разъезжает. Фигура!

— А как фамилия?

— Фамилия-то? Вот дай бог памяти… Гори… Горизонтов. Да-да, Горизонтов! Иные, из жидков-то, любят себе фамилии выдумывать такие, чтобы вроде она и русская, и в то же время от русской чем-то отличалась бы, некой будто бы ученостью или там величавостью. Все у них с намеком, с подтекстом, как бы на два смысла: обмануть русского не только за грех не считают, а почитают за подвиг. Такой вот народец.

— А кто там еще, в Чека в этой?

— Ох, да разве всех упомнишь! Главный там Моисей Урицкий, среди большевиков фигура заметная, потом Бокий, вроде бы русский, а там кто его знает, потом… чухонцев много, иные по-русски ни бельмеса, а туда же… Ландскнехты… Да-с.

— Бокий, говорите? Не слыхивал о таком. А Урицкого встречать доводилось.

— Как же, как же! Приезжал как-то в мои мастерские решетки для окон заказывать. Пренеприятнейший тип, доложу я вам… Извините, конечно, за откровенность… Ну, сделали мы им решетки, а платить — не-е, и не думай! Такие вот у нас нынче порядки… А вы, значит… не знаю, как вас нынче звать-величать… простите за любопытство, не с ними? Не с большевиками?

— Я, Яков Емельянович, из Франции приехал. Воевал там в русском экспедиционном корпусе. Отпущен по ранению. Хотел бы у вас пожить, если можно, несколько дней, осмотреться. А звать меня… зовите Петром.

— Петром так Петром. Мне-то что. И пожить у меня можно. Вполне. Свободного места много. Только у нас сейчас домкомы и кварткомы, домовые и квартальные комитеты то есть. Требуют всех приезжих регистрировать. Но если на несколько дней, то можно и без этого, лишь бы глаза не мозолить. Да-а…

— Мозолить не буду. А с документами, если что, у меня полный порядок, — заверил Илью Емельяновича Ермилов. И добавил: — Меня уже проверяли. И не единожды.

— Да я ничего, так только… Из Франции, говорите? И как там французы? Не собираются революцию устраивать?

— Не заметно.

— Вот-вот… Да и куда уж им, французам-то: они все свои революции в прошлом веке устроили, наелись, поди, до отрыжки. А у нас о том лишь и талдычат, что о мировой революции. Вся, как говорится, надежда на нее… Значит, не собираются… И правильно, что не собираются… Ну а мы (в темноте развел руками, вздохнул) — что ж, мы живем пока. Вот девок своих замуж повыдавал, две живут при мне, зятья служат советской власти, старшая, Вера, в Новгороде; сын, Коля, в юнкерском учился, в прошлом году ранен был, теперь в Москве. А может, еще где: давно не пишет. Да и почта нынче… Да-а. Квартирантов у меня теперь нет: некому стало прятаться, сами теперь при власти. А поначалу-то хотели ко мне жидков подселить. Из Малороссии. Да те забоялись: место глухое, у нас тут иногда пошаливают лихие людишки. Вот и нынче… в конюшне дверь с петель сорвали, последнюю лошадку хотели свести со двора. Да только Лорд заржал, ну, мы за топоры — они и деру. Оружие, какое было у нас, власти забрали. Теперь оружия у кого только нет, только не у честных обывателей. Да-а, живем, значит…

— Город ужасно как обезлюдел, — поделился Ермилов своими впечатлениями.

— Что ж тут удивительного! Одни с голодухи в деревню подались, другие за границу, третьих постреляли — кого после Февральской, кого уже после Октябрьского переворота. Офицеры, студенты кинулись на юг — к генералу Корнилову, который, по слухам, стоит во главе белого движения. Рабочие, матросы, солдатня пошли в Красную гвардию. Правительство с Лениным уехало в Москву — тоже народу за собой потянули предостаточно.

— А что революция? — спросил Ермилов. — Большие бои были? — И пояснил: — На Западе всякое писали…

— Да какие там бои, прости господи! — махнул рукой Расторгуев. — В Февральскую в полицейских да жандармов стреляли, но все больше из озорства. Летось, когда народ на улицу вышел, стреляли больше и побили тоже. Большевиков арестовывали, дезертиров. Троцкого там, других каких. Ну, думали, угомонился народ. Иных и расстреляли под горячую руку. Тут и на фронте наступление началось. А только главного, из-за чего сыр-бор разгорелся, Керенский народу не дал. А народу нужен был мир и земля. Он, народ-то, устал и разуверился. Ему и агитаторов не нужно, он, как то дитя малое: вынь да положь, иначе хоть тресни. А тут, значит, с одной стороны — Советы, с другой — Временное правительство, дураки и краснобаи. Денег у Антанты назанимали, а отдавать чем? Народной кровушкой — больше нечем. Потому в октябре большевики так легко временщиков и свалили, что им держаться не на чем было. А что дальше будет, одному богу известно.

Поднялся с кряхтеньем, пригласил:

— Ну, пойдемте, Петя: самовар, чай, уже поспел. Комнату вам приготовим, с дороги-то, поди, да под русским небом, спаться будет мертвецки. А?

— Думаю, что так, — согласился Ермилов и спросил осторожно: — А как жена ваша, Елизавета Антоновна?

— Лизавета Антоновна моя… померла, — тихо, с придыханием ответил Яков Емельянович. — От тифа. Скоро уж год будет. Царствие ей небесное, голубице моей. — И закрестился в темноте, бормоча что-то неразборчиво.

Глава 8

Небо над Петроградом затянуто низкими облаками, они быстро текут со стороны Скандинавии, иногда окропляя землю мелким дождем. Как-то сразу и неожиданно повеяло близкой осенью. С тех пор, как в Питере встали многие заводы и перестали дымить почти все трубы, воздух наполнился запахами морских водорослей, рыбы и нечистот — верный признак разложения.

30 августа 1918 года. Пятница. Половина десятого утра. В это время Леонид Каннегисер пересек на велосипеде Дворцовую площадь и, оставив велосипед у входа в Комиссариат внутренних дел, вошел в вестибюль полукруглого дворца Росси. От двери он решительно направился к столикам для посетителей, сел у окна так, чтобы видеть площадь и лестницу, по которой служащие комиссариата поднимались к парадной двери, со скучающим видом достал папироску и закурил.

Швейцар некоторое время поглядывал в его сторону, но не заметив ничего подозрительного в поведении молодого человека, одетого в кожаную куртку, в солдатские штаны и ботинки с обмотками, в чем ходили многие совслужащие, переключился на других, в основном сотрудников комиссариата, которые торопливо проскакивали в дверь и спешили кто по лестнице, кто на лифте к своим кабинетам. Да и не входило в обязанности швейцара кого-то проверять и задерживать: на то существует охрана. Его дело — следить за порядком, если какой из посетителей начнет вести себя неподобающим для солидного заведения образом.

Молодой человек вел себя вполне прилично.

В начале одиннадцатого к подъезду подкатил открытый автомобиль, из него выбрался товарищ Урицкий, низкорослый и широкий, поднялся на несколько ступеней и пропал из виду. Затем к двери кинулся услужливый швейцар, распахнул ее, и Урицкий вошел в пустынный вестибюль. Он тоже был в кожаной куртке, галифе, но не в обмотках: на коротких и несколько кривоватых ногах его красовались настоящие хромовые сапоги бутылками, на голове кожаная фуражка, на носу пенсне со шнурком.

Швейцар, пропуская комиссара внутренних дел, склонился в почтительном поклоне. Урицкий проследовал мимо, не заметив, как и положено большому начальству, поклона ничтожного человечка, и пошагал к лифту, по-утиному переваливаясь с боку на бок. Не заметил он и молодого человека.

А тот, быстро встав, стремительно догнал Урицкого у самого лифта, на ходу вытаскивая из кармана тяжелый кольт, а вовсе не браунинг с отравленными и надпиленными пулями, потому что не дело дворянина опускаться до такой низости. Он мог бы окликнуть Урицкого, чтобы видеть его лицо, чтобы тот, в свою очередь, увидел свою смерть, но с тех пор, как по распоряжению этого человека были расстреляны его товарищи по Михайловскому артиллерийскому училищу, начальник питерской Чека в глазах Леонида перестал быть человеком, превратился в животное, в свинью, а свинью убивают ударом в затылок, нисколько не интересуясь знать ее впечатление от приближающейся смерти.

Леонид почти приставил дуло кольта к стриженому затылку комиссара и нажал спусковой крючок.

Раздался выстрел, гулко усиленный полукруглой пустотой вестибюля.

Ноги Урицкого подломились, он со всего маху грохнулся на пол, выложенный гранитной плиткой. Раздался почти деревянный стук головы, затем что-то коротко звякнуло в карманах.

Убийца стоял над поверженным врагом и тупо смотрел, как в жуткой тишине вокруг его головы расплывается, пузырясь, красная лужа крови.

Дико закричала женщина.

Каннегисер, очнувшись от этого крика, сунул револьвер в карман куртки, быстро прошел мимо швейцара, стоявшего истуканом с отвисшей челюстью, открыл тяжелую дверь, сбежал по ступенькам, сел на велосипед, пересек Дворцовую площадь и покатил по Миллионной улице. Ехал он не так чтобы очень быстро, а как ездят на велосипедных прогулках некоторые молодые люди, увлекающиеся всякими модными поветриями, навеваемыми с Запада. И уж во всяком случае не вызывал ни малейшего подозрения у немногочисленных прохожих.

Однако Леонид Каннегисер еще не успел доехать до здания, где недавно располагался Английский клуб, как сзади послышались крики и топот множества ног, затем раздалось несколько выстрелов. Пули вжикнули возле самого уха. Прохожие, наученные горьким опытом, кинулись кто куда.

Лишь один человек, в сером макентоше и с рукой в кармане, никуда не побежал, а продолжал решительно шагать навстречу Каннегисеру, и было во всей его фигуре что-то зловещее.

Они быстро сближались, и тут Леонид узнал в идущем навстречу бухгалтера из отцовской конторы Юлия Иосифовича Лепу, человека тихого и несколько странноватого. Правда, странность его трудно было определить двумя словами, однако не вызывало сомнения, что этот человек себе на уме и в каких-то обстоятельствах может предстать перед вами в самом неожиданном виде.

Раздумывать было некогда. Боясь, что его подстрелят как куропатку, Каннегисер соскочил с велосипеда, уронив его на мостовую, и кинулся в первый же подъезд. В его планы не входило ни умереть на мостовой, ни попадаться в руки чекистов. Более того, он собирался вечером сесть в поезд, следующий до Одессы. У него даже были приготовлены билеты.

Но из подъезда, куда он заскочил, охваченный паникой, другого выхода не было. Тогда Леонид кинулся наверх, надеясь найти у кого-нибудь приют, выгадать время, оглядеться.

На стук то в одни, то в другие двери никто не ответил. Дверь, ведущая на крышу, закрыта на замок…

Дернулся и загромыхал лифт…

Леонид кинулся вниз, снова стуча в квартиры. Одна из дверей приоткрылась, и он, оттолкнув пожилого господина, вскочил внутрь.

— За мною гонятся бандиты, — произнес Леонид, тяжело дыша.

— Чем же я могу вам помочь, молодой человек? — воскликнул господин, задирая вверх бородку и с испугом таращась сквозь очки на Каннегисера.

— Спрячьте меня! Во имя всего святого! Или, еще лучше, дайте мне во что переодеться. И я уйду.

— Но вас все равно схватят, — изумился пожилой господин, придерживая пальцем очки с единственной дужкой. — У вас на штанах капли крови! К тому же я видел в окно: там солдаты. Там, извините, Чека! И во что же я дам вам переодеться? На вас ведь ничего из моих вещей не налезет!

— Да, пожалуй, — согласился Леонид. И успокоился. Он понял, что ему не вырваться. Не Чека, так другие…

Через полчаса Леонид Каннегисер был схвачен, избит и доставлен в комиссариат внутренних дел.

* * *
— К-как то есть? — переспросил председатель «Северной коммуны» Григорий Евсеевич Зиновьев, медленно выбираясь из вместительного кресла. — Как то есть… у-уб-бит?

Он оперся обеими руками в крышку стола и, бледнея и покрываясь испариной, уставился на заместителя комиссара внутренних дел «Северной Коммуны» Глеба Ивановича Бокия, одного из немногих русских, оказавшихся в руководстве петроградской Чека, человека с испитым чахоточным лицом, лихорадочно горящими глазами, узкоплечего и плоскогрудого.

— Да, буквально два часа назад, товарищ Зиновьев. В вестибюле комиссариата. Убийца пытался скрыться, но был схвачен. Им оказался Леонид Иоакимович Каннегисер, юнкер Михайловского артиллерийского училища, сын известного инженера Иоакима Самуиловича Каннегисера. Причина, которая толкнула Каннегисера на убийство товарища Урицкого, выясняется. Арестовано еще несколько человек, могущих иметь причастность к убийству. Я распорядился пока не оглашать о случившемся… до выяснения обстоятельств. Я связался по телеграфу с Дзержинским, он выезжает в Петроград ближайшим же поездом.

Зиновьев медленно опустился в кресло, пробормотал:

— Вчера Володарского, позавчера Нахимсона, сегодня Урицкого… — И вдруг взвизгнул: — Кого следующего? Меня? Я вас спрашиваю, товарищ Бокий! Может, сегодня ночью начнется резня, может, всем нам осталось жить несколько часов? Что вы на меня смотрите? Надо что-то делать, что-то делать и не смотреть такими невинными уже глазами!..

— Мы ведем расследование, выявляем связи, привели в боевую готовность все преданные революции воинские части. Пока нет никаких данных, что готовится крупная акция против соввласти…

— Нет данных… У вас, видите ли, нет данных! А были у вас данные, что будет убит товарищ Урицкий? А Володарский? А все остальные? Я требую усилить охрану Смольного! Поставить пушки и пулеметы, окружить плотным кольцом латышских стрелков…

— Я уже отдал соответствующие распоряжения, — произнес Бокий сквозь зубы. — Мышь не проскочит. Разрешите идти и выполнять свои функции… если у вас нет других распоряжений.

— Идите, — махнул рукой Зиновьев и вытер платком квадратное лицо.


Ночью из Москвы пришла телеграмма о покушении на Ленина. В телеграмме было сказано, что рана смертельна.

В Смольном срочно собрались ответственные руководители Северной коммуны.

— Это конец… Это конец… — бормотал Зиновьев помертвелыми губами, вглядываясь в лица людей, собравшихся в его кабинете, точно отыскивая среди них убийцу, на сей раз уже своего собственного.

Все знали о патологической трусости Зиновьева, трусости, о которой ходили анекдоты и крылатые выражения вроде того: «Опасность миновала, товарищи! Будем же опять такими же смелыми, как товарищ Зиновьев!» Все знали, что Григорию Евсеевичу нужно время, чтобы прийти в себя, а главное — нужен человек, способный в такие минуты произнести решительные слова и тем самым вернуть главе «Северной коммуны» хотя бы часть самообладания.

Таким человеком оказался Глеб Бокий.

— Нам нужны решительные ответные меры, — заговорил тот в напряженной тишине глухим голосом. — Вспомните французскую революцию! Вспомните беспощадный террор якобинцев! Беспощадный террор против всех врагов революции — вот что может спасти нас в настоящий исторический момент. Нам нужен якобинский террор!

— Да! — вскрикнул Зиновьев, брызнув слюной и клонясь вперед широким телом, точно очнувшись от беспамятства, заглушая криком страх и распаляя ненависть. — Нам нужен красный террор! Да, именно красный! Красный от ненависти и крови! Нам нужны гильотины на каждой площади, на каждом перекрестке. Чтобы ужас объял наших врагов… Как в библейские времена! Всех бывших офицеров, юнкеров, купцов, попов и прочих, и прочих… — всех, одним словом, взять в заложники! Всех расстреливать без суда и следствия! Всех! — Он захлебнулся своей ненавистью, вытер рот дрожащей рукой и тяжело плюхнулся в кресло.

Все понимали, что если не принять ответных и решительных мер, гибель неизбежна как для советской власти, так и для каждого из них, эту власть представляющих не в теории, а вполне реально. Следовательно, и ответные действия должны быть реальными. И все сразу же оживились, заговорили, посыпались практические предложения.

— Надо уже п`гочесать частым г`гъебнем все цент`гальные квайгталы…

— Ерунда! Надо хватать на улицах всех подряд!

— Ну, положим, не всех, — послышался чей-то решительный голос. И далее еще громче и увереннее: — А то и своих пегестгеляем.

— Стрельять нужна фсех, — врезался в разноголосицу голос с прибалтийским акцентом. — И ефрееф тоже.

Все сидящие уставились на большеголового человека с мягкими светлыми волосами, с льдистыми маленькими глазами, коротким носом и тяжелой челюстью. И человек этот, ничуть не смутившись, повторил еще раз:

— Да, фсех! И ефрееф тоже. Каннегисер — ефрей? Ефрей! Из этот факт делать прафильны фыфод.

Снова ожил Зиновьев. Он поднялся, опираясь кулаками в стол, оглядел собравшихся — и все замолчали. Заговорил поначалу хрипло, продавливая слова сквозь зубы непослушным языком, но постепенно голос его крепчал, произнося те единственные слова, которые все от него ждали:

— За каждую каплю крови наших товарищей — море крови наших врагов! За каждую загубленную бесценную жизнь революционера-большевика — тысячи жизней царских офицеров, генералов, сановников, жандармов, попов, буржуев и их прихвостней! И евреев, если окажутся вовлеченными в заговор против соввласти. Да! Вы предлагаете красный террор? Пусть будет «Красный террор»! Смерть врагам революции! — Потряс в воздухе кулаками, облизал узкие губы. И уже вполне деловым тоном: — Проскрипционные списки — ко мне на стол через два часа. И всех — к стенке! — Не удержался, взвизгнул: — К стенке! К стенке! Всех! Все-ех! Девять десятых России — к стенке! Остальных построить в колонны и… марш-маррршшш!

Глава 9

Через несколько минут кабинет председателя «Северной коммуны» опустел.

— Вы обещали поговорить с переселенцами, — напомнил Григорию Евсеевичу его секретарь, молодой женоподобный еврей с огромной барашковой шевелюрой, венчающей конусообразную голову.

— С переселенцами? — уставился на него Зиновьев обесцвеченными от пережитого глазами. — Ах, да! Конечно! — воскликнул он. — Как же, как же! Это наша опора! Наш передовой отряд! И что, собрались?

— Ждут в актовом зале.

— Много?

— Человек двести.

— Хорошо! Прекрасно! Идем!

Зиновьев вышел из-за стола и решительно направился к двери. Однако у двери остановился и, глянув подозрительно на секретаря, спросил:

— Охрана обеспечена?

— Да. Бокий приказал пять человек.

— Пять человек? Пять против двухсот? Он, что, с ума сошел? А если… Впрочем, идем. Что будет, то и будет.


В полутемном актовом зале бывшего Смольного института для благородных девиц глухо шевелилась черная масса мужчин всех возрастов. Почти все в черных шляпах, бородаты и волосаты, с ниспадающими на щеки пейсами, беспокойные пальцы перебирают четки. Самые пожилые и даже старые — в первых рядах, за ними суетливая молодежь, с трудом сдерживающая свои порывы.

Едва Зиновьев появился на подмостках, пройдя через боковой вход в сопровождении двух человек, затянутых в кожу, гул прекратился, и в зале наступила настороженная тишина.

— Слово предоставляется председателю Петроградского совета, председателю совета «Северной коммуны», признанному вождю российского и всемирного пролетариата товарищу Зиновьеву! — выкрикнул один из кожаных и отступил в тень.

Зиновьев был опытным оратором, но до сих пор ему приходилось выступать перед рабочими питерских заводов и фабрик, перед крестьянами, одетыми в солдатские шинели, возбуждать их осознанием своего бесправного положения, доказывая, что положение это можно изменить лишь в том случае, если они, рабочие и солдаты, сплотятся вокруг большевиков, прогонят хозяев, царя и помещиков, установят свою, рабоче-крестьянскую власть, которая будет о них заботиться и так устроит их жизнь, что никто не захочет в рай, который им обещают попы за послушание властям, а захотят остаться на веки вечные в земном раю, устроенном собственными руками. Особенно Зиновьев прославился своими зажигательными речами в Московском районе Петербурга, за что и получил прозвище Григория Московского.

Но люди, собравшиеся в этом зале, не были ни рабочими, ни крестьянами, в лучшем случае — кустарями-ремесленниками. Они покинули свои местечки в Малороссии, соблазненные тем, что в столицах России и других крупных городах, куда они всегда стремились, но куда не имели доступа, у них появится больше возможностей открыть свое дело и разбогатеть. Они двинулись сюда вслед за теми, кто неплохо устроился в центре империи до войны и после ее начала, но особенно — после февральской революции, предоставившей евреям, проживающим за чертой оседлости, свободу перемещения и проживания в любой точке империи. Они слишком долго чесали свои затылки, прикидывая все за и против, и вот сорвались и приехали. И теперь ждут, что на них просыплется манна небесная, как когда-то просыпалась на Израиль, бегущий из Египта, где им жилось не так уж и плохо.

Зиновьев презирал этот народец и презирал именно потому, что вышел из этого народца, погрязшего в суевериях, во мраке давно отживших древних обычаев, подчинив свою волю мракобесам-раввинам, поддерживающим в этом народце веру в свое превосходство над другими народами, будто бы давшего им в том обет Иеговой, богом Израиля. Но, с другой стороны, Зиновьев понимал, что этот народец так же легко расстанется со своим прошлым, если посулить ему нечто большее, способное насытить его алчность. Тем более что этот народец имеет поразительное свойство быстро приноравливаться к новым условиям, отличается сплоченностью, хваткой во всяком деле и рассудительностью. А это — то главное, чем нельзя пренебрегать, что необходимо использовать на полную катушку. Со временем произойдет естественный отбор, одних налево, других направо, останутся лишь самые полезные и преданные новой власти.

— Товарищи! — выкрикнул Зиновьев зычным голосом, выбросив вперед руку. — Поздравляю вас с прибытием в революционную столицу мира — славный город Петроград! Вы прибыли сюда вовремя. Борьба с контрреволюцией, которая нагло бросила вызов власти трудового народа убийствами наших лучших сынов, вступает в решительную фазу. Я тоже еврей, я хорошо знаю ваши нужды. Поэтому буду откровенен. В борьбе с черным прошлым за светлое будущее вы, евреи, нужны революции как никогда. Ей нужны наша еврейская воля, еврейский ум, еврейская прозорливость, организованность, изворотливость, спайка и взаимовыручка. Если для русских и нацменов поражение революции ведет к потере обретенной свободы, то для нас, евреев, цена поражения революции есть цена жизни нашего народа, возвращение к еврейским погромам во всероссийском масштабе, массовыми убийствам наших мужчин, женщин, стариков и детей. Поэтому я призываю вас встать в ряды истинных революционеров, борцов за свободу и счастье всех народов. Каждый из вас, кем бы он ни был в прошлом, найдет для себя дело в общем революционном процессе. Вы должны знать и всегда помнить, что невежественные, необразованные гои совершенно не способны к самоорганизации, у них нет понятия о дисциплине и порядке. Мы должны их организовать, построить в колонны и повести на борьбу с кадетской сволочью, с черносотенцами и антисемитами. Без нас они разбредутся по домам сосать свою лапу подобно медведям. Они привыкли к рабству, им ничего не стоит снова вернуться в прежнее состояние. Мы не должны позволить им отступить с завоеванных революционных позиций. Нашим девизом должно стать: никакой пощады буржуям, бывшим полицейским, жандармам, купцам, попам и прочей сволочи! Библейская жестокость и беспощадность — вот что нам нужно на сегодняшний момент! Только так мы можем спасти революцию, самих себя и весь наш народ от истребления озверевшей контрреволюцией! Да здравствует красный террор! Да здравствует мировая революция!

В ответ раздалось несколько неуверенных хлопков.

Зиновьев, достав из кармана платок, отер им свой широкий лоб, хмуро оглядел зал. Он ненавидел этих людей, для которых его слова о мировой революции ничего не значили. Он знал, что они приехали в Питер не за мировой революцией. Но надо расшевелить эту черную массу, заставить ее встать на его сторону хотя бы из опасения за свое будущее. Тем более что ему, Зиновьеву, нужны преданные помощники, грамотные и понимающие, в чем их спасение. Из питерских рабочих и солдат, часто не умеющих читать и писать, таких помощников не набрать. А та русская интеллигенция, которая была не против свержения царя, мешавшего ей либеральничать и рассуждать о судьбах русского народа, теперь, когда этот народ поднялся с самого дна и заявил свои права, не издала ни единого звука сочувствия этому народу, ничего, кроме презрения и ненависти. Тот же Горький, этот сверх меры прославляемый русский писатель опустился до такой низости, обнаглел до такой степени, что требовал пощадить великих князей, предоставить им возможность убраться за границу. Пришлось срочно принимать контрмеры и добиваться негласной поддержки Ленина, чтобы отправить их сиятельств на тот свет. Впрочем, и эти, взирающие на него снизу, тоже не могут испытывать к русскому народу теплые чувства. Но — черт с ним, с русским народом! Главное — всемирная революция, которая, к сожалению, без этого народа невозможна!

— Если у вас, товарищи, есть ко мне вопросы, прошу задавать, — добавил Зиновьев усталым голосом.

— А что, дохохой товахищ, — выдвинулся из черной массы какой-то тип. — Скажите мене на мивость, что уже мене девать, если я, к пхимеху ховохя, дамский похтной, а вхемя, сами изволили сказать, такое, что дамов, можно сказать, уже как бы и нету и шить как бы уже и некому. Кто ж будет мене уже заказывать пватья и пхочие дамские штучки-дхючки? И на что уже мене содехжать своё семью, если я, извиняюсь, ничего больше девать не умею?

— Мы всем найдем работу на новом поприще, — придвинулся Зиновьев к самому краю подмостков. — Нам в ближайшее время, как только мы покончим с контрреволюцией, понадобятся организаторы швейного производства на новых основах. Как и других производств. Однако сегодня нам нужны люди в органы распределения награбленных буржуями богатств, наведения порядка в распределении жилья и продовольствия. Но на данном историческом этапе нам более всего нужны бойцы с врагами революции — решительные, смелые, беспощадные.

— Прошу таки обрисовать мене, дорогой товарищ, — высунулся еще один, — вот такой уже интересный момент. Мы, конечное дело, уже всей своей душой за мировую революцию и все такое прочее, что вы нам изволили уже сказать. А что, простите мене, мы будем кушать и где уже проживать, если учесть то прискорбное обстоятельство, что свое жилье мы оставили по прежнему месту проживания? А тута везде очереди, и нас, евреев, извините уже за нескромность, дюже не люблять местные пролетарии. Давеча в очереди произошло-таки уже форменное безобразие, когда наши товарищи захотели-таки отоварить данные нам в райпродкомитете талоны на продукты. Этих товарищей, извините за откровенность, взашей вытолкали из продпункта, кричали напротив них самыми нехорошими словами и грозились всех, извиняюсь, жидов вывести на чистую воду. Как нам в таком уже разе, я извиняюсь, производить мировую революцию?

— Мы разберемся в этом прискорбном факте, — пообещал Зиновьев. — Нами принята программа обеспечения жильем и продовольствием, а так же одеждой переселенцев из местечек… Тем более! — воскликнул Зиновьев. — Тем более вы должны все, как один, встать на завоевание революции, ибо мы задыхаемся без преданных и решительных кадров. Всех вас перепишут и всем вам предложат соответствующие должности. Что касается жилья, так тут у вас полная свобода действий в рамках наших районных советов. Выселяйте буржуев из их квартир, уплотняйте, возглавляйте домкомы, берите под контроль всех жильцов. Тем самым вы выбьете у наших врагов из-под ног почву для их контрреволюционной деятельности. Смелее берите в свои руки власть — и вы будете иметь все, чтобы осуществлять революционные преобразования в этой стране. Без вашей помощи Россия останется дикой, варварской страной, враждебной всему передовому и революционному.

— А вот я желаю сказать за нас. Мы, четверо братьев Кукишер, я извиняюсь, — поднялся из второго ряда рослый человек. — В Бердичеве у нас было уже свое кровное дело по части производства горилки. Но хохлы нас разорили и отняли все до нитки. Мы готовы отомстить им, как царь Давид отомстил филистимлянам. Куда нам, интересуемся знать, записаться?

— У нас в городе создана Чрезвычайная комиссия по борьбе с контрреволюцией и саботажем, — повернулся к Кукишеру Зиновьев. — Мы объявляем красный террор по отношению к старому миру. Со временем доберемся и до Бердичева и покараем ваших обидчиков. Мы приняли ряд декретов, которые ставят вне закона любые действия, направленные против евреев, как то: антисемитская пропаганда, агитация, призывы к погромам, использование слово «жид», оскорбляющее наше национальное достоинство, вместо слова «еврей». Все антисемиты объявлены вне закона. Идите к товарищу Бокию, который возглавляет эту комиссию после гибели товарища Урицкого. Товарищ Бокий вас запишет. Там нужны верные и решительные люди. А теперь, извините, меня ждут неотложные дела. Товарищи, которые останутся здесь… — двое в коже выдвинулись из тени — проведут промеж вас конкретную работу в данном направлении. Желаю успехов.

И Григорий Евсеевич покинул подмостки.

Глава 10

Наутро, едва Ермилов напился чаю, в комнату ворвался, даже не постучав, возбужденный Яков Емельянович и, тряся газетой, захлебываясь словами, сообщил:

— В газете написано, что некто Каннегисер убил главу Петроградской Чека Моисея Урицкого. Но это не все. Зять мой состоит при Васильостровском совете по электрической части, так он только что с дежурства вернулся, говорит: ночью телеграмма была из Москвы. В ней сказано, что там стреляли в Ленина, две пули — рана смертельная. Правда, в газете об этом — ни гу-гу: то ли не успели напечатать, то ли боятся. В Смольном сейчас такое, говорит, творится — жуткая, говорит, паника… Зиновьев, говорит, заперся, окружил себя латышскими стрелками, боится покушения. Еще говорит, сам Дзержинский будто бы едет в Питер разбираться, за что убил Урицкого этот самый Каннегисер. А чего тут разбираться-то? По приказу Урицкого и за подписью Зиновьева в Крестах каждый день расстреливают десятки людей. А Урицкий… о нем поговаривают, будто бы он собственноручно бывшим царским офицерам погоны к плечам гвоздями прибивал. А еще, зять говорит, в городе разбросаны листовки с призывами бить комиссаров и жидов.

Ермилов побледнел, встал и снова сел. Закурил. Пальцы его дрожали — такого с ним никогда не было. Обстоятельства принимали скверный оборот, и ему нужно быть со своими товарищами либо здесь, в Питере, либо в Москве.

— Вы представляете, Петя, — не замечая состояния Ермилова, продолжал возбужденно Расторгуев: — Жиды начали убивать жидов! Объяснить вам это явление я совершенно не в состоянии, поскольку знаю, что это за народец, и своих, прав он или не прав по отношению к иноплеменным, всегда стараются выгородить… Да и в ихней Торе написано: своего не трогай, а с чужим можно делать все, что заблагорассудится. Да. Тут одно из двух, даже из трех: либо они перегрызлись друг с другом от всегдашней своей алчности, либо хотят показать нам, русским, что нет никакой особой жидовской власти, а есть борьба классов и ничего больше. Я не исключаю, что они сами прихлопнули этого Урицкого, чтобы развязать себе руки. Хотя… Хотя чего их развязывать-то? И так развязаны и распущены — дальше некуда… Вы только представьте себе, — говорил Яков Емельянович, бегая по маленькой комнатушке, пять шагов до двери, пять обратно, — Вы только представьте себе: в Петросовете, из почти четырехсот членов, русских — всего шестнадцать, остальные — жиды, эстляндцы да лифляндцы… Кстати сказать: слово жид нынче под запретом. Постановление такое вышло за подписью самого Ленина, что это слово есть контрреволюционность, юдофобия и оскорбление личности. Так что поостерегитесь, а то ненароком ляпните и попадете в Кресты. А еще было постановление властей, чтоб переселенцев из-за черты оседлости принимать в первую очередь, снабжать жильем и продуктами за счет буржуазного элемента, трудоустраивать, а детей ихних без конкурса принимать в институты и гимназии. Понаехало их тут — пропасть. Народец жадный, нахрапистый, требует у местных жидков своей доли. А на всех не хватает — грызутся. С теми же квартирами… Пустые все заселили, а они все едут и едут. Что делать? А просто: объявляют хозяина квартиры черносотенцем, хозяина в Кресты, семью на улицу, жидов на их место… — Покачал головой, вздохнул. — На Западе-то что говорят про наши дела?

— Газеты пугают большевиками. А народ… У народа своих забот хватает.

— Да, для Европы Россия всегда была дальше Африки. Это мы все: Европа, Европа — свет в окошке! А какой свет, прости господи! Если и светло от него кому, так только не нам, русским. Наше солнце по-нашему нам и светит, да только нынче и его хотят застить, — убежденно заключил Яков Емельянович и развернул газету. — Вот «Красная газета»… почитай, на весь Питер одна и осталась: остальные-то все позакрывали, — пояснил он. — Так вот, этой «Красной газетой» до недавнего времени заправлял некто Володарский, тоже из жидков, так его убили еще раньше. У нас поговаривали, что свои ж и убили, а списали, как всегда, на черносотенцев и мировую буржуазию…

— Что ж, мировая буржуазия — понятие вполне конкретное, — осторожно возразил Ермилов. — И черносотенцы тоже.

Яков Емельянович досадливо махнул рукой, присел на койку.

— Я ведь тоже отношусь к мировой буржуазии! И что же теперь? К стенке меня? А что касается черносотенцев, так это сплошные жидовские выдумки! Или вы не знаете, что так называемый «Союз русского народа» создали жиды? Два жида создали: Грингмут и Гурлянд. Из опасения, что сами русские создадут нечто подобное, но без жидов. Подсуетились, как они говорят в таких случаях, чтобы надзирать и руководить, не дать действовать самостоятельно. А как Грингмут этот помер, так и союз начал разваливаться. Вот вам и организация, вот вам и черносотенцы! Сами-то мы не очень способны на всякие союзы. Не доросли-с! Да-с! Ну да бог с ними, с этими союзами! — отмахнулся Яков Емельянович. — Вы вот послушайте, послушайте, что пишут в «Красной газете», — и с этими словами Расторгуев отыскал подчеркнутое место, прочитал: — «За кровь товарища Урицкого, за покушение на тов. Зиновьева, за неотомщенную кровь товарищей Володарского, Нахимсона, латышей, матросов — пусть польется кровь буржуазии и ее слуг — больше крови!» А? Каково? Латыши, матросы — в конце святцев, а про рабочих — ни гу-гу. Вот вам и рабоче-крестьянская власть!

Сунул газету в руки Ермилову, вскочил, опять заметался по каморке и стал похож на прежнего Расторгуева, непоседливого и говорливого.

— Ну, говорить могут всякое, — попытался возразить Ермилов. — На Западе о России говорят такое, что диву даешься, как у людей язык поворачивается.

— Да полноте! — воскликнул Расторгуев, отмахиваясь обеими руками. — Дыма без огня не бывает. Преувеличения, разумеется, возможны, но в целом… В целом ни для кого не секрет: Кресты переполнены, Петропавловка тоже. И каждый день туда везут и везут… И чуть ли ни каждый день газеты печатают списки осужденных к смертной казни. И на всех тумбах развешивают — для устрашения. А как перед этим с осужденными поступают, мы с вами не ведаем. Недавно, сказывали, в Кронштадте две баржи нагрузили чинами полиции, жандармерии, гвардейцами и просто известными лицами, отволокли баржи в Финский залив и затопили. Говорят, была среди них и пара-тройка жидов, которые получили дворянство от царя-батюшки и очень косо смотрели на всех этих володарских-урицких: им, видите ли, такая революция была не нужна, они хотели совсем другой, то есть такой, чтобы не выскочки из местечек верховодили в Москве и Питере, а они сами. Однако господам Зиновьеву и Урицкому такая постановка вопроса очень даже показалась обидной и несправедливой… Нет-нет, это добром не кончится. — И, заметив, что Ермилов начал одеваться, посоветовал: — А вы, любезнейший, посидели бы дома: пусть всё успокоится, утихнет, не ровен час, попадете латышам под горячую руку или какому-нибудь товарищу Розе… — И пояснил: — Не знаю, как где, а у нас, в Питерской Чека, одни товарищи Розы сидят и чинят суд и расправу. Даже присказку придумали: «На Горохе сидят розы, все одна в одну стервозы». — И пояснил: — «Горох» — это потому, что Чека на Гороховой улице обосновалась — в доме губернатора. Говорят, сам Горький, любимец жидов, — и тот возмущается.

— Горький в Питере? — спросил Ермилов, продолжая обматывать ноги полотняными серо-зелеными лентами.

— В Питере, в Питере! Все обиженные идут к нему. Да толку чуть… Посидели бы вы дома… от греха подальше.

— Вы, Яков Емельянович, за меня не беспокойтесь: ничего со мной не случится. А вот сами, действительно, поостерегитесь. Как говорится, береженого бог бережет.

И с этими словами Ермилов покинул дом.


В природе ничего со вчерашнего дня не изменилось. Все так же плыли по белесому небу грудастые облака. Такой же ленивый дождь окропил под утро землю, травы и листву деревьев. Туман серой пеленой окутывал прибрежные заросли, тек между домами, курился над черной водой каналов. Разноголосо била капель.

На берегу Невы Ермилов, стряхнув на себя с листвы короткий дождь, испятнавший его шинель, срезал ножом лещину подходящей конфигурации, выстругал из нее палку, шел теперь, прихрамывая, налегая на одну ногу и слегка волоча другую.

К Смольному Ермилов попал уже к полудню. Трамваи почти не ходили, извозчики опасались ехать к центру. Патрули встречались все чаще. И это были не только угрюмые и сонные латыши, но и задиристые и бесшабашные матросы, сосредоточенные рабочие, русские солдаты Петроградского гарнизона с суровыми и непреступными лицами. И почти во главе каждого патруля человек в кожанке, с маузером на боку, с красным бантом на груди или повязкой на рукаве. Среди «кожанок» встречались женщины-еврейки; такие патрули были особенно бдительны, цеплялись к каждому прохожему.

Город, опустевший за месяцы революционного кипения, как пустеет на жарком огне котел, покорно подставлял осеннему дождю бока обшарпанных домов и язвы мостовых. Березы, выставив напоказ первые охристые пряди, роняли начищенные пятаки листвы. В парках краснели гроздья рябины. Ржавчина уже начала разъедать осанистые липы, в их листве гомонили воробьи. Над крестами и шпилями соборов и церквей кружили галки и вороны, ругались на птичьем языке. Золотистая тишина, плотно окутывающая пустынные улицы, нервно вздрагивала от одиночных выстрелов и кашляющего хрипа проносящихся автомобилей, топота солдатских сапог и ботинок.

Ермилов ковылял по мостовой, опираясь на палку, черная с проседью неряшливая борода, стоптанные, но еще прочные американские ботинки на толстой подошве, серо-зеленые обмотки, плотно охватывающие его слегка кривоватые ноги, брезентовый ремень поверх гимнастерки, латунная бляха со спиленным двуглавым коронованным орлом, поношенная шинель, — ничто не выделяло его из питерских солдат, группами и в одиночку слоняющихся по неряшливым улицам, скапливающихся вокруг тумб с объявлениями и щитов с наклеенными на них газетами. Наоборот, он представлялся самым обыкновенным из них, вышвырнутых из казарм тревогой за завтрашний день.

На Невский проспект вступила внушительная колонна латышских стрелков по четыре в ряд, впереди несли красный транспарант с огромными желтыми буквами: «Даешь красный террор!»

Латыши шагали молча, шагали по самой середке проспекта сплоченными неразрывными рядами, косили на редких прохожих угрюмым, настороженным многоглазым взглядом, над их серыми шинелями колыхались тонкие нити штыков, в которых путались лучи солнца, иногда выглядывающего из-за туч.

Ермилова патрули останавливали дважды. Он совал им свои документы, пытался, мучительно заикаясь, объяснить, кто он и почему оказался в центре Петрограда.

Его не дослушивали и отпускали.

К Гороховой, 2 один за другим подъезжали чадящие грузовые автомобили, из них выталкивали на мостовую испуганных штатских с жалкими узелками и уводили за железные ворота.

Ермилов жадно вдыхал этот тревожный, наэлектризованный приближающейся грозой воздух, с каждым вздохом все более ощущая себя причастным ко всему происходящему. Ну что с того, что латыши, евреи и прочие! Значит, так надо, значит, без этого невозможно, значит, революция всколыхнула все слои общества, все нации и народности, и каждый вносит в нее свой посильный вклад. Пора и ему самому вносить, а не отсиживаться за чужими спинами…

И Александр Егорович пришел к окончательному решению: немедленно ехать в Москву, включаться там в общую работу. Почему именно в Москве, а не в Питере? Потому что Москву он знал лучше, в Питере бывал лишь наездами; в Москве он знал людей по совместной работе, в Питере — по редким и почти случайным встречам, вызванным необходимостью. Наконец, Москва — исконно русский город, а Ермилов, хотя и считал себя интернационалистом, от своей русскости избавиться не мог. Да и не очень старался.

В трамвае он услыхал, что на Путиловском будет митинг, что туда приедет Зиновьев и другие руководители «Северной коммуны», и решил побывать на митинге, посмотреть на Зиновьева, который долгие годы был тенью самого Ленина.

Еще Ермилову хотелось повидаться с Алексеем Максимовичем Горьким, с которым был коротко знаком по Капри, где некоторое время учился в рабочей школе. Горького он любил искренне, как любят первого учителя, но уверенность, что вокруг писателя, известного не только в России, но и во всем мире, наверняка ошивается много всякого народу, светиться перед которым совершенно не обязательно, удержала его от этого шага.

Глава 11

Утром 31 августа Горький встал как никогда поздно. В своем кабинете он попил чаю, велел никого из просителей не принимать и, преодолевая слабость, вызванную обострением чахотки, принялся — в какой уж раз! — перечитывать страницы рукописи повести… или романа? — он сам еще не решил… начатой давно, но подвигающейся вперед медленно и со скрипом.

Написанное ему не нравилось по многим причинам, и главная — оно не отвечало безобразной действительности, которую не могли предсказать лучшие умы российской интеллигенции. Да, Февральская революция 17-го года, встреченная им, Горьким, с восторгом, скинула закостеневшую и опошлившуюся монархию. Да, революция дала русскому народу долгожданную свободу. И что же? А то, что этой свободой воспользовался не народ, а темные силы, выплеснувшие на поверхность неуправляемую стихию, зараженную микробами ненависти как раз к тому слою российского общества, который представляет мозг и душу этого народа. К этому слою относил Максим Горький и самого себя.

В действительности все пошло не так, как виделось ему, когда он брался за тему зарождения и развития капитализма в стране, где душилась всякая инициатива энергичных и талантливых людей, а доброе дело поворачивалось к этим людям своей изнанкой, провонявшей навозом, зипунами и расшитыми золотом лакейскими ливреями.

Последовавший вслед за Февралем Октябрьский переворот, организованный большевиками, превратил плавное течение российской истории в гигантское половодье, разрушающее на своем пути все, что было создано минувшими поколениями. На этом фоне характеры и устремления героев будущей повести… — или романа? — казались мелкими, их поступки едва затрагивали глубинные процессы, происходившие и происходящие во всех слоях российского общества. А главное — они не отвечали на вопросы, почему именно в России произошло то, что произошло? Хотя в реальной действительности ответы на эти вопросы лежат на поверхности: российская интеллигенция оказалась неготовой к случившемуся, она разделилась на мелкие партии, группы и группки, неспособные понять друг друга, чтобы противостоять анархии.

Не осознав всего этого, невозможно написать… все-таки, пожалуй, роман, в котором зарождение капитализма в России потребует углубленных доказательств его неизбежности, его способности к постепенному сближению интересов всех социальных групп, избегая потрясений, взаимной ненависти и крови. В то же время необходимо показать и те подспудные течения, которые толкали часть общества в совершенно другом направлении, проявившиеся сегодня во всей своей жестокой силе…

Горький закурил очередную папиросу.

Настроение было — паршивее некуда. И не столько из-за повести, — ее-то можно переделать! — сколько по причине происходящего, на которое повлиять он не в силах.

Все, что было задумано и создано незадолго до Февраля и после, все это пошло коту под хвост: литературный журнал «Летопись», издательство «Парус», основанные его стараниями еще в 1915 году, закрыты правительством Ленина; «Комиссия по делам искусств», организованная совместно с художниками Александром Бенуа, Николаем Рерихом и Мстиславом Добужинским сразу же после свержения царя, бездействует, как бездействует «Свободная ассоциация для развития и распространения положительных наук», призванная объединить российских ученых, а задуманный «Союз деятелей искусств» так и не был создан. Наконец, 16 июля была закрыта большевиками издававшаяся им, Горьким, с апреля семнадцатого года независимая газета «Новая жизнь». В ней Горький призывал российскую интеллигенцию внедрять культуру в сознание русского народа, без чего невозможно устроить действительно «новую жизнь», в ней он разоблачал намерения большевиков во главе с Лениным произвести в России пролетарскую революцию, чтобы затем распространить ее по всему миру.

Наконец, именно в его газете соратники Ленина Зиновьев и Каменев поместили сообщение о том, что ленинцы готовят вооруженный захват власти в Петрограде. Они убедили Горького, что Ленин отступится от своей авантюры из опасения, что Временное правительство, предупрежденное о готовившемся выступлении, сумеет пресечь намерение авантюристов. Сам собою напрашивался вывод, что Зиновьев, Каменев и другие их единомышленники с самого начала не верили в реальность переворота, в реальность создания общества и государства на основе примитивных рассуждений Маркса. Более того, их вполне устраивала оппозиционность по отношению к Временному правительству, их устраивала социальная форма общественных отношений, возникшая после Февраля, как она устраивала и самого Горького. А коли переворот все-таки произошел, Зиновьевым и Каменевым ничего не остается, как зверствовать для удержания власти над обманутым народом.

Горький тяжело поднялся из-за стола, подошел к окну, растворил его и долго стоял, вдыхая свежий ветер с Финского залива, вглядываясь в густую зелень Александровского парка, над которым маячил вдали острый шпиль Петропавловской крепости.

Тяжело вздохнув, он вернулся за стол. Огляделся, точно видел свой кабинет впервые.

Совсем недавно здесь собирались ученые, писатели, поэты, художники. Спорили до хрипоты, как лучше обустроить Новую Россию… Пустые споры, пустые хлопоты! Улица оказалась сильнее. Ей не нужны ни ассоциации лучших российских умов, ни союзы чародеев изящной словесности, ни издательства, ни книги, ни газеты. Улица вполне обходилась и обходится листовками, над которыми не нужно ломать голову: «Земля — крестьянам! Заводы и фабрики — рабочим! Мир — народам!» Чего проще? А как без технической интеллигенции реализовать на практике эти лозунги, как без творческой интеллигенции внедрить в сознание народа настоящую культуру, преследуя всю и всякую интеллигенцию, — об этом ни слова.

«Главное — ввязаться в драку, а там будет видно, что делать дальше», — помнится, именно так рассуждал Ленин, побывав как-то на Капри в гостях у Горького. Говорил, совершенно не задумываясь, во что может вылиться завязавшаяся драка, которую он пророчил в ближайшие десятилетия. Он, видите ли, в книжках вычитал, как можно поднять народ — любой народ! В любой стране! — на дыбы, чем разъярить его инстинкты. В его рассуждениях рабочий класс представлялся чем-то вроде сырой руды для металлистов, из которой он и его присные хотели выплавить нечто уродливое, противоречащее исторической необходимости.

И вот — народ на дыбы поднят, инстинкты разъярены до крайности и направлены не на созидание, а на разрушение, рабочий класс оставил заводы и фабрики, оставил голодными свои семьи и взялся за винтовку. А что дальше? Чем все закончится?

Алексею Максимовичу очень хочется, чтобы закончилось падением большевистского правительства Ленина и Троцкого. И для этого имеются веские основания: англичане совместно с американцами захватили Архангельск — в городе создано Верховное управление северной областью; немецко-австрийские войска оккупировали Украину, признав ее независимым государством; мятежный Чехословацкий корпус занял Симбирск, Казань и Екатеринбург, где за неделю до этого была расстреляна царская семья; англичане захватили Баку, американцы — Владивосток; в Минске создано независимое государство — Белорусская Народная Республика. Независимыми государствами объявили себя Грузия, Азербайджан и Армения.

Казалось бы, вот-вот должна рухнуть большевистская власть и в Москве. Но она все еще держится, сумев подавить восстание левых эсеров, усилив репрессии против собственного народа.

Так и не написав ни строчки, искурив — одну за другой — еще три папиросы, Горький зашелся долгим лающим кашлем, отхаркиваясь в кувшин с высоким горлышком, отирая вафельным полотенцем холодный пот с осунувшегося лица.

На его кашель в кабинет заглянула Варвара Тихонова, женщина лет тридцати пяти, с приятным лицом, на котором особенно выделялись широко распахнутые карие глаза, в которых отражалась мука сострадания к великому человеку. Варвара добровольно взвалила на себя широкий круг обязанностей при чахоточном писателе после разрыва его с Андреевой и развода самой Варвары со своим мужем, соратником Горького по издательским и прочим делам. Варвара готова была терпеть любые муки, лишь бы быть полезной обожаемому Алеше, всеми покинутому, лишенному женского тепла и ухода.

Правда, здесь иногда появляется Мария Закревская, выдающая себя за баронессу, к которой Горький питает давнишнюю слабость, часто забывая обо всем и обо всех. Поговаривают, что она появлялась и на Капри, внося разногласия между Горьким и Андреевой, ускорив их разрыв. Дама эта, вызывающе красивая, умная, владеющая языками, наглая — по мнению Варвары — до невозможности, без зазрения совести пользуется слабостью Алексея Максимовича к женскому полу. При этом она путается со многими известными людьми, сходясь то с одним, то с другим, то с третьим, ничуть не скрывая своей развратной сущности. В нее, говорят, без ума влюблены французский писатель Ромен Роллан и бывший английский посол в России Локарт. И будто бы Алексею Максимовичу об этом хорошо известно. Между тем у нее на Кронверкском своя комната, где она останавливается на короткое время. Питерские чекисты дважды проводили в ней обыск в поисках оружия и запрещенной литературы, но так ничего и не нашли, зато всякий раз заставляли оскорбленного Алексея Максимовича обращаться к Ленину в надежде на защиту от произвола Зиновьева и его клики.

Увидев входящую в кабинет Варвару, Горький замахал руками, тяжело дыша, не в силах произнести ни слова, страдальчески глядя на свою опекуншу.

Не обращая внимания на протесты своего подопечного, Варвара усадила его на диван, высыпала в стакан из бумажного пакетика порошок, развела его кипяченой водой, заставила выпить, приговаривая:

— Ты, Алешенька, в этом сыром Питере доведешь себя до кровохаркания. Уезжать тебе отсюда надо. И как можно скорее. Зиновьев-то со своей бандой тебя в гроб загонит. Тем более что всех писателей и ученых от этих убийц не спасешь, за всех не заступишься, всех не накормишь. И денег-то на всех не напасешься. Продукты все дорожают и дорожают, зиновьевцы продукты распределяют между своими, положение рабочих их не волнует…

— Ну, полно тебе, Варюшка, полно, — хрипел Горький, продолжая задыхаться. — Не все так уж плохо, дорогая моя. Тем более что других-то, кто может заступиться за наши русские умы и таланты, кроме нас нету. А люди науки, искусства — люди беззащитные, беспомощные. Помочь им, вырвать иных из лап озверелой питерской Чека — наша святая обязанность. Уж коли так вышло, что большевики со мной пока еще считаются, этим надо пользоваться. Вся надежда, что они долго не продержатся. Сама знаешь, как мне тошно и унизительно кланяться то Ленину, то Зиновьеву, то Дзержинскому, то Луначарскому, то еще кому-то из этой банды. Так-то вот, дорогая моя нянюшка.

Горький, женатый трижды, но лишь однажды законным образом, никак не мог обходиться без женщины, понимающей его предназначение в этом мире, способствующей это предназначение исполнять наиболее полно. Варвара вполне отвечала этим качествам. Но главное — ее не пришлось разыскивать в толпе его поклонниц, она будто стояла за дверью в ожидании, когда придет ее черед занять освободившееся возле него место.

— Отдохнуть, Алешенька, тебе надобно, — ворковала Варвара. — Лучше всего в Италии: там климат хороший, подлечишься. И никто мешать тебе не станет. Здесь — я-то вижу — не пишется тебе. А ты ведь писатель от бога. Таких нынче днем с огнем не сыщешь по всей России. Да и в Европе тоже. Зато там тебя ценят. А писать письма хоть бы тому же Ленину — пусть этим занимаются Андреева и Крючков. ПеПеКрю — мужик хваткий, с подходцем. Он и к Урицкому вхож, и к Дзержинскому. Правда, Зиновьев его терпеть не может, так он и тебя ненавидит, завидует твоей популярности. Не дай бог, упечет тебя в Кресты — с него станется. А там — с твоим-то здоровьем…

— Полно тебе, полно, ангел мой, — вяло отбивался Алексей Максимович. — Руки у него коротки…

Он откинулся на спинку дивана, устало смежил веки. После долгой паузы спросил:

— Как там у нас?

Варвара лишь пожала плечами: мол, не ее это дело — следить за жильцами большой квартиры.

— Да как всегда: кто встал, а кто не поймешь чем занят, — ответила она.

— Да, что-то я хотел спросить у тебя, — начал Горький, потирая лоб длинными пальцами. — Впрочем, это неважно. У тебя, наверное, и без меня забот полон рот… — продолжил он, но в дверь постучали, она чуть приоткрылась, заглянула горничная, молодая женщина с бесхитростным лицом, в цветастом переднике и белой косынке.

— Ах, прощения просим! — произнесла она нараспев. — Обед-то куда подавать? Сюда аль в общую столовую?

Варвара, опередив Горького, ответила неожиданно твердым, почти мужским голосом:

— В общую. И, будь добра, позови к столу всех.

Глава 12

На Кронверкском проспекте, 23, в доходном доме Елизаветы Барской, Горький снимал весь второй этаж из одиннадцати комнат. Четыре комнаты занимал он сам: спальня, библиотека, кабинет и комната-хранилище художественных произведений, скупаемых им за бесценок у обнищавших владельцев. В самой большой из комнат была устроена столовая. За длинным обеденным столом каждый день собирались обитатели квартиры и кое-кто из ближайших друзей-приятелей, частенько столовавшихся в это голодное время у хлебосольного хозяина. Впрочем, принимали и совершенно незнакомых.

Когда Горький вошел в столовую, там суетились, собирая на стол, две женщины. Неожиданно для себя он застал в столовой и своего двадцатилетнего сына Максима, приехавшего ночным поездом из Москвы, где жил со своей матерью, Екатериной Павловной Пешковой.

Макс ходил вдоль стола и что-то жевал. Увидев отца, поперхнулся, пошел ему навстречу, оправдываясь:

— А я вот даже позавтракать не успел. Пока ехал на лихаче с Московского вокзала, не встретил ни одной открытой харчевни. И город будто вымер — одни патрули.

Отец и сын сошлись, обнялись, расцеловались.

Горький прослезился, тиская сына в своих объятиях, то и дело отстраняясь, разглядывая его и восклицая:

— А ты повзрослел, повзрослел, мой мальчик! Возмужал, возмужал! — Спросил: — Чем теперь занимаешься?

— Феликс Эдмундович назначил меня дипкурьером. Вот… приехал. Привез бумаги для Зиновьева, Урицкого, еще для кого-то… — Пояснил: — Сам знаешь: почта работает из рук вон плохо. Вот и приходится… Как сказал мне Владимир Ильич, через год-два все наладится, крестьяне будут пахать и сеять, рабочие производить промышленные товары, интеллигенция…

Макс хотел было продолжить, чтобы показать, как он близок к нынешней власти, но отец, не слушая его, заспешил с новыми вопросами, не давая сыну ответить ни на один из них, вытирая скомканным платком глаза:

— Что новенького в Москве? Часто ли видишься с Лениным? Как там мать? Пишет мне редко, о восстании эсеров — ни слова. Она еще не порвала с ними? Как к ней относится Дзержинский? Не прижимает? Нет?

Горький боялся ответов сына, тем более прилюдно, зная о его не самых лучших пристрастиях и поступках, боялся ссоры, новых переживаний за его судьбу и неизбежных пересудов по этому поводу «в определенных кругах».

Тисканье отца с сыном продолжалось бы и дальше, если бы в столовую, стараясь быть незаметными, не вошли друг за другом великий князь Гавриил Константинович Романов и его жена Анастасия Нестеровская, бывшая балерина. Князя — по случаю его болезни — Горькому совсем недавно удалось вызволить из пересыльной тюрьмы, но там еще оставались великие князья Павел Александрович, Дмитрий Константинович и Николай Михайлович, освобождения которых Горький продолжал добиваться, бомбардируя Ленина и Зиновьева письмами, доказывая, что князья занимаются научной и просветительской деятельностью, а посему не представляют опасности для Советской власти.

Горький еще не знал, что по приказу Зиновьева, согласованного с Лениным, великие князья уже были расстреляны.

Отпустив сына, Алексей Максимович шагнул навстречу супругам, протягивая обе руки, точно собираясь обнять обоих сразу.

— Все хотел с вами поговорить, Гавриил Константинович, да все как-то… то одно, то другое, — оправдывался он, конфузясь и пожимаясь, до сих пор чувствуя себя незначительным человеком в присутствии «их сиятельств». — Пока ни Зиновьев, ни Ленин не отвечают на наши запросы. Черт знает что! Для них личность — явление ничтожное, — все более возбуждался Алексей Максимович, вцепившись в рукав домашней куртки великого князя. — В России, как всем известно, мозга мало. Мало талантливых людей. Потому что ничтожен процент грамотности. И слишком — слишком! — много жуликов, мерзавцев, авантюристов. При этом большевики ведут искоренение — именно так! — полуголодных стариков-ученых, которые продолжают заниматься своей работой на благо России! Они выселяют их из квартир, всячески оскорбляют, засовывают в тюрьмы под кулаки идиотов, обалдевших от сознания власти своей над беззащитными людьми. И самое невероятное с точки зрения самосознания еврейского народа, что в этой гнусности принимают участие евреи-большевики. Я вовсе не ставлю знак равенства меду евреями и большевиками. Упаси бог! Но массы на практике сталкиваются чаще всего с евреями, которые руководят этим искоренением, возглавляют процессы текущей жизни. Так нельзя! Подобное явление не может не вызывать глухое сопротивление обывателя. В то же время оно внушает евреям, что им позволено все. Буквально все для достижения поставленной цели! Я об этом писал Ленину. Меня беспокоит, что притихший было в России антисемитизм вновь поднимает свою змеиную голову. И об этом писал ему тоже, но тогда не все было ясно…

Горький поперхнулся и умолк, увидев входящую в столовую Марию Федоровну Андрееву, считавшуюся его то ли второй, то ли третьей женой целых восемь лет. В ее присутствии он опасался критиковать советскую власть, особенно — ее кумира Ленина: она бы ему не спустила.

Андреева переступила порог столовой, гордо неся свою царственную голову, обрамленную золотисто-рыжими волосами. Несмотря на возраст, она все еще была хороша собой. За нею, точно цыплята, следовали двое ее повзрослевших детей. Процессию замыкал секретарь Андреевой и, одновременно, ее сожитель Петр Петрович Крючков — ПеПеКрю, как его называли заглазно. Невысокого роста, несколько полноват, но весьма импозантен, он был на целых 17 лет моложе своей сожительницы. Лишь недавно став членом партии большевиков, он одновременно поступил на службу в ВЧК. В его обязанности входило — помимо всего прочего — докладывать лично Дзержинскому обо всем, что делалось и говорилось на Кронверкском, 23.

Горький смотрел на Марию Федоровну со странным чувством изумления, смущения и робости: так она изменилась с тех пор, когда играла в его пьесе «На дне» Наташу. Ведь ради неожиданно вспыхнувшей между ними любви он оставил в 1904 году — подумать только, как давно это было! — свою законную жену и двоих детей. То было время бурных страстей не только вспыхнувших между ними, но и по всей России. Андреева втянула своего любовника в политику на стороне большевиков, вместе они помогали тем, кто сражался на баррикадах Красной Пресни в Москве в декабре пятого года, вместе бежали за границу после поражения революции, несколько лет провели на итальянском острове Капри, вместе посетили Америку с целью раздобывания денег для партии Ленина.

Их союз распался в 1912 году: накапливались противоречия, Горькому становилось все труднее терпеть бескомпромиссный и решительный характер Андреевой, пламя бурной любви постепенно угасло, едва тлеющие угли уже не грели. К тому же появилась Мария Закревская, свежая, молодая. Она взяла в свои руки переводы писем Горького на языки писателей разных стран, их письма — на русский язык, заменив Макса, оказавшегося бестолковым переводчиком, а в постели — Андрееву.

Оставив великого князя с супругой на полуслове, Горький шагнул навстречу Андреевой. Поцеловав ей руку, он покровительственно похлопал по плечу детей, пожал руку Крючкову.

— Как ты себя чувствуешь? — задала Мария Федоровна дежурный вопрос.

— Спасибо, нечего, — пробормотал Алексей Максимович дежурный же ответ, чувствуя на себе ревнивый взгляд Варвары.

Постепенно подтягивались другие обитатели квартиры и дома. В их числе бывший супруг Варвары Тихоновой, проживавший в другом подъезде. И двое тихих, незаметных художников, когда-то прославившихся карикатурами на Ленина, Троцкого, как, впрочем, и на политиков из других партий. Их карикатуры печатались в демократической прессе, в том числе и в Горьковской газете «Новая жизнь». Питерская Чека художников, как и великого князя с женой, пока не трогала, и все они томились в ожидании возможности выезда из России — неважно, куда, — прислушиваясь к каждому подозрительному звуку, доносившемуся извне.

Сегодня гостей со стороны почему-то не было. Подобное случалось редко, и пустые стулья, сиротливо торчащие над столом своими резными спинками, создавали впечатление какой-то зловещей недосказанности.

Здесь, между прочим, не только кормили, но и одаривали иных продовольственными пайками. Горькому это ничего не стоило, кроме нервотрепки из-за постоянных стычек с комиссарами Петросовета, ведающими распределением материальных благ: Алексей Максимович неофициально возглавлял «Комиссию по оказанию материальной, продовольственной и бытовой помощи деятелям науки и культуры». Но не сам-перст, а совместно с некоторыми академиками и профессорами с мировыми именами. ведь в Питере находилась и сама Академия наук, и большинство ее институтов, здесь жило и работало большинство ученых, писателей, художников, музыкантов — весь цвет российской интеллигенции.

Напольные часы показывали пятнадцать минут третьего. Однако колокольчик у подъезда молчал. Молчал и телефон. И хотя никто не проронил ни слова, но время ожидания вышло, и каждый занял свое место за обеденным столом. ...



Все права на текст принадлежат автору: Виктор Васильевич Мануйлов.
Это короткий фрагмент для ознакомления с книгой.
Жернова. 1918–1953Виктор Васильевич Мануйлов