Авантюристы, иллюзионисты, фальсификаторы, фальшивомонетчики Подгот. текста Ю. Н. Петров

ВВЕДЕНИЕ

Во все времена существовали натуры, которые отличались от других большей одаренностью, энергией и большими задатками. Эти люди, исходя из того, в какую сферу занесет их судьба, делаются или героями, или злодеями, но в том и другом случае оставляя глубокий след за собою.

Незаурядность таких людей есть аванс для их будущего величия, но она же может оказаться и их бичом — при неумении правильно ею распорядиться. Однако, какова бы ни была роль этих людей на свете, они далеки от обыденной пошлости и, как все выходящее из ряда вон, невольно возбуждают любопытство и привлекают всеобщее внимание.

К числу подобных исключительных, закаленных личностей принадлежат и герои предлагаемой вниманию читателей книги.

РАЗДЕЛ І. АВАНТЮРИСТЫ

Авантюризм — это понятие, которое включает в себя ряд особенностей человеческой природы. Само слово «авантюра» происходит от французского «aventure» — приключение, похождение. Авантюризм же — это, прежде всего, поведение, деятельность кого-либо, характеризующаяся стремлением именно к рискованным приключениям и похождениям, а иногда и к беспринципным поступкам ради достижения легкого успеха, выгоды. Зачастую люди, склонные к авантюрам, совершают сомнительные действия без учета своих реальных возможностей, в результате чего подобные действия обречены на провал.

Как показывает история, такие люди — авантюристы — существовали во все времена. Они являются, пожалуй, единственным интернациональным элементом в мире. Это пираты без флага и родины. Они не грабители в прямом смысле этого слова. Пользуясь человеческой глупостью и доверчивостью, авантюристы надувают тщеславных и облегчают кошельки легкомысленных.

Классическим периодом авантюристов принято считать XVIII век, особенно же его вторую половину, для которой нет более характерной приметы, чем авантюризм. Вот, например, что пишет, говоря об авантюристах того времени, Стефан Цвейг в своей книге «Казанова»:

«Это все та же отважная раса, которая переправлялась в Новую Индию и в качестве наемников мародерствовала во всех армиях, которая ни за что не хотела буржуазно скоротать свой век в преданной службе, предпочитая одним взмахом, одной опасной ставкой набить себе карманы; только метод стал более утонченным, и благодаря этому изменился их облик. Нет более неуклюжих кулаков, пьяных физиономий, грубых солдатских манер, а вместо них — благородно усеянные кольцами руки и напудренные парики над беспечным челом. Они лорнируют и проделывают пируэты, как настоящие танцоры, произносят бравурные монологи, как актеры, мрачны, как настоящие философы; смело спрятав свой беспокойный взгляд, они за игорным столом передергивают карты и, ведя остроумную беседу, всучивают женщинам приготовленные ими любовные настойки и поддельные драгоценности».

XVIII век связан с именами нескольких знаменитых авантюристов: шевалье Д’Еона, графа Калиостро, Джакомо Казановы и других. Однако всего лишь тридцать или сорок лет продолжалась эпоха этих великих талантов наглости и мистического обмана. По словам Стефана Цвейга, «она сама уничтожает себя, создав наиболее законченный тип, самого совершенного гения, поистине демонического авантюриста — Наполеона… С Наполеоном, гением всех этих талантов, авантюризм проникает из княжеских прихожих в тронные залы, он дополняет и заканчивает это восхождение незаконного в выси могущества и на краткий час возлагает на чело авантюризма великолепнейшую из всех корон — корону Европы» (Цвейг С. Казанова. — М., Книга, 1991, с. 243–244).

В данном разделе мы познакомим наших читателей с несколькими наиболее известными авантюристами той эпохи.

ГЛАВА 1. ШЕВАЛЬЕ Д’ЕОН

Личность шевалье д’Еона, его участие в разных политических интригах, которые он вел в правительственных кругах европейских государств, вызывает интерес к некоторым обстоятельствам его жизни. Кроме того, имя д’Еона, как лица, пустившего в ход пресловутое «завещание Петра Великого», получило известность в истории русской политики. Не подлежит сомнению также, что д’Еон имел влияние на участие России в Семилетней войне, стоившей много крови и денег. В своем небольшом рассказе о нем мы хотим дать общее представление об этом загадочном человеке.

Девица или господин д’Еон де-Бомон родилась или родился 5 октября 1728 года в Тоннере, главном городе Йенского департамента. В акте, составленном о его рождении, он был записан мальчиком и считался таковым у всех своих соседей. Однако один из его биографов, де-ла-Фортейль, заявлял, что будущий шевалье д’Еон был девочкой, и что ее одевали и воспитывали как мальчика потому, что отец новорожденной девицы, желавший иметь непременно сына, думал хоть этим отомстить природе, не исполнившей его заветного желания. Впрочем, относительно повода к переодеванию и воспитанию девицы д’Еон как мальчика, встречается другое, более практическое объяснение, а именно, что родители этой девицы при неимении ими сына должны были лишиться принадлежавшего им поместья. По этой причине они и решились на подлог, выдав новорожденную дочь за сына. Но некоторые вполне достоверные обстоятельства, а также официальное свидетельство английских врачей о вскрытии трупа д’Еона и надпись на его могильном памятнике (хотя д’Еон и умер, считаясь женщиной) с полной несомненностью подтверждают, что он был мужчиной, так что появление его женщиной было только мистификацией, причины которой, однако, до сих пор не вполне выяснены.

Детство, отрочество и юность д’Еон провел как и следует провести эти периоды жизни настоящему представителю непрекрасного пола. Для воспитания он был отправлен родителями в Париж, где поступил в коллегию Мазарена. В своих школьных занятиях д’Еон отличался заметными успехами. Из этой коллегии он перешел в юридическую школу и по окончании там курса получил степень доктора гражданского и канонического права.

В ранней молодости у д’Еона проявилась склонность к писательству. Его первым литературным произведением было надгробное слово герцогине де-Пентьевр, происходившей из знаменитой фамилии д’Есте. После себя он оставил обширную переписку, разные заметки и очерки своей жизни. Одновременно с призванием к литературным трудам д’Еон имел склонность к военному ремеслу. Вскоре он приобрел себе в Париже громкую известность своим искусством стрелять и драться на шпагах, а впоследствии он считался даже одним из самых опасных дуэлистов Франции.

Несмотря на воинственные наклонности д’Еона, свойственные мужчинам, внешность его отличалась чрезвычайной женственностью. В годы своей юности он поразительно походил на хорошенькую девушку как по наружности, так и по голосу и манерам. В двадцать лет он имел прекрасные белокурые волосы, томные светло-голубые глаза, нежный цвет лица. Д’Еон был небольшого роста, гибкий и стройный. Его маленькие руки и ноги, казалось, должны были бы принадлежать не мужчине, а даме-аристократке. Над губой, на подбородке и на щеках у него пробивался только легкий пушок как на спелом персике. В мемуарах о д’Еоне передавалось, что на одном из блестящих придворных маскарадах, проводившихся в царствование Людовика XV, находился кавалер д’Еон с одной своей знакомой, молоденькой графиней де-Рошфор, которая убедила его нарядиться в женский костюм. Переодетый шевалье был замечен как хорошенькая женщина королем, и когда Людовик узнал о своей ошибке, то ему пришло в голову воспользоваться женственной наружностью д’Еона для своих дипломатических целей. Возможно, однако, что весь этот рассказ не имеет под собой реальной основы. Из достоверных документов о д’Еоне нельзя узнать с точностью, почему именно явилась у Людовика XV мысль об отправке д’Еона в женском костюме тайным дипломатическим агентом ко двору императрицы Елизаветы Петровны.

Непосредственные связи России с Францией начались в первой четверти XVII столетия, а с 1702 года было учреждено постоянное французское посольство в России. В числе замечательных послов того времени был Кампредон, назначенный в 1721 году. В 1734 году место французского посла в Петербурге занял Понтон де-Етан. При нем последовало между петербургским и версальским дворами некоторое охлаждение, но дело вскоре поправилось с назначением в Париж русским послом известного князя Антиоха Кантемира. В это же время французским послом в России стал маркиз де-ла Шетарди. Его деятельность была весьма заметна при перевороте, доставившем императорскую корону цесаревне Елизавете Петровне. В августе 1742 года место де-ла-Шетарди занял д’Юссон д’Альон, не умевший, однако, сохранить влияние, приобретенное при русском дворе его энергичным и ловким предшественником. В 1743 году Шетарди снова появился в Петербурге в звании полномочного посла. Его главной задачей было воспрепятствовать императрице Елизавете заключить союз с Австрией и Англией против Франции и Пруссии. Так как при дворе императрицы главным и могущественным противником Франции считался канцлер граф Алексей Петрович Бестужев-Рюмин, то маркизу Шетарди было поручено способствовать низвержению канцлера. Маркиз был вовлечен в придворные интриги, но неудачно. Дело кончилось тем, что канцлер удержался на своем месте, а маркиз де-ла-Шетарди не только был выслан из Петербурга, но и, по повелению Людовика XV, первоначально был заключен в цитадель города Монпелье, а потом удален на жительство в свое поместье. После Шетарди 27 марта 1745 года французским послом был вновь назначен д’Альон, привезший с собой грамоту, окончательно признававшую за Елизаветой Петровной титул императрицы всероссийской.

После этого отношения России и Франции нормализовались, однако, совсем неожиданно произошел случай, расстроивший эти отношения. На одном из торжественных придворных собраний, происходивших в Лондоне, французский посол Шатле заспорил с русским послом графом Чернышовым о первенстве стран. Шатле не только наговорил ему публично дерзостей, но даже столкнул Чернышова с занятого им места. Чернышов смиренно перенес такое оскорбление, но императрица взглянула на это происшествие совершенно иначе. В результате король был вынужден отозвать д’Альона из Петербурга, где вместо упраздненного французского посольства осталось только консульство.

Между тем, Франция все сильнее и сильнее начала чувствовать невыгодность своего отчуждения от России. Людовик XV первый решился на попытку восстановить дружеские отношения с Елизаветой Петровной. Она, со своей стороны, находясь под сильным влиянием Ивана Ивановича Шувалова, была не прочь увидеть снова в Петербурге французское посольство. Но о готовности императрицы предварительно следовало хорошо осведомиться, чтобы не получить унизительного для Франции отказа. Поэтому Людовик XV приступил к сближению с Россией самым ухищренным способом.

Он решил послать в Петербург специального тайного агента.

Однако посылка в Россию в ту пору для разведок обыкновенных агентов представлялась делом нелегким, в особенности после того, как один из таких агентов, шевалье Вилькруассан, был открыт, признан шпионом и посажен в Шлиссельбургскую крепость. Поэтому выбор Людовика XV остановился на кандидатуре кавалера Дугласа-Макензи, проживавшего в ту пору в Париже. Этот кавалер был изгнан из Великобритании за свою приверженность падшей династии Стюардов и, будучи шотландцем, всей душой ненавидел англичан. Иностранное происхождение Дугласа, по-видимому, отклонило бы в Петербурге мысль о том, что он мог быть тайным агентом французского короля. Рассчитывая также на ловкость и проницательность Дугласа, Людовик XV предложил ему отправиться в Петербург для политических рекогносцировок. Вместе с тем он подумывал и о том, кого бы дать ему в помощники. Так как самая главная задача посольства Дугласа состояла в личном сближении короля с императрицей Елизаветой Петровной, то следовало подыскать в помощники Дугласу такую личность, которая, не навлекая на себя никакого подозрения, могла бы проникнуть в покои императрицы и беседовать с ней с глазу на глаз. Совершенно подходим к выполнению такой задачи представлялся переодетый в женское платье кавалер д’Еон.

Однако в отношении этой кандидатуры у короля все же возникал вопрос: сможет ли переодетый в женский наряд кавалер выполнить как следует те важные государственные поручения, которые на него возлагались? Особые обстоятельства способствовали разрешению этого вопроса в пользу д’Еона.

Среди близких к Людовику XV царедворцев был принц Конти, происходивший из фамилии Конде, которая вела свое начало от младшей линии бурбонского дома и, следовательно, считалась родственной королевской династии. Дед этого принца Конти-Франсуа-Луи (1664–1709) в 1697 году, после смерти короля Яна Собесского, был избран на польский престол. Ему, однако, не удалось покоролевствовать в Польше, т. к. его успел отстранить более счастливый соперник — Август II, курфюрст саксонский. Тем не менее, внук его, принц Конти, был не прочь от притязаний на польскую корону. Эти притязания, по-видимому, были готовы осуществиться, когда в 1745 году в Париж явились некоторые польские магнаты с поручением от значительного числа своих соотечественников предложить принцу Конти голоса в его пользу при выборе короля Польши. Людовик XV не находил для себя удобным лично вмешиваться в это дело, а потому поручил самому принцу Конти вести переговоры с польскими депутатами насчет сделанного ему предложения.

В то время в заведование принца Конти входила вся политика Франции по делам северных государств. А так как посылка д’Еона касалась России, то главным советником короля и явился принц Конти. В свою очередь, честолюбивый принц не терял надежды рано или поздно стать польским королем. Поэтому ему было очень кстати иметь в Петербурге (где главным образом должна была происходить развязка каждого возникавшего в Польше вопроса) верного и преданного человека. Таким человеком он считал д’Еона, с которым был достаточно близок. Дело в том, что принц Конти был стихотворцем, хотя и не очень хорошим. Главным его затруднением на этом поприще был поиск рифмы. Светлейший поэт находил их с великим трудом. Самым усердным его помощником в этих занятиях был кавалер д’Еон, который благодаря некоторым своим сочинениям попал в круг тогдашних лучших французских писателей, а через них познакомился и с принцем Конти. Поэтому когда Людовик XV предположил послать в Петербург вместе с кавалером Дугласом переодетого в женское платье д’Еона, он нашел со стороны своего советника сильную поддержку этому предложению.

Сохранилось известие, что на такую таинственную посылку д’Еона имела большое влияние и маркиза Помпадур, которая, изведав на своем опыте, какую силу может иметь женщина в государственных делах, внушала королю, что сближение между ним и русской императрицей сумеет лучше всего устроить женщина.

Таким образом, поездка д’Еона в Петербург была решена окончательно. При этом для конспирации Дуглас отправлялся в Россию под видом частного лица с поручением относительно закупки мехов, а сопровождавшего его д’Еона он должен был выдавать за свою племянницу. Кроме того, Дуглас мог выдавать себя и за ученого путешественника, т. к. его специальностью была геология.

При отправлении Дугласа в Петербург ему было вменено в обязанность ознакомиться с внутренним положением России, с состоянием ее армии и флота и с отношением к императрице разных придворных личностей и партий и со всем тем, «что может быть полезно и любопытно для Его Величества». О всех своих наблюдениях в России Дуглас должен был составлять только краткие, отрывочные заметки, которые он мог бы обратить в систематическое изложение не иначе, как только по возвращении во Францию. Собственно королю Дуглас мог написать из Петербурга только одно письмо и то условным языком, для чего были приняты выражения, относящиеся к торговле мехами. Так, «черная лисица» должна была означать английского посла в Петербурге кавалера Вилльямса Генбюри, выражение «горностай в ходу» означало преобладание русской партии и т. д.

Инструкция, данная Дугласу 1 июня 1755 года (ею должен был руководствоваться и д’Еон), была написана таким мелким шрифтом и с такими сокращениями, что, хотя она и была обширна по содержанию, но могла быть спрятана между стенками табакерки.

Согласно этой инструкции тайные агенты Людовика XV должны были навести самым секретным образом справки о том, до какой степени были успешны переговоры Вилльямса относительно доставки из России в Англию вспомогательного войска; разведать о численном составе русской армии, о состоянии русского флота, о ходе русской торговли, о расположении русских к настоящему их правительству; о степени кредита, каким пользовались Бестужев и Воронцов; о фаворитах императрицы и о том влиянии, какое имеют они на министров; о согласии или раздорах между этими последними, об отношениях их к фаворитам; об участи бывшего императора Ивана Антоновича и его отца принца Брауншвейгского.

Наблюдения и разведка тайных французских агентов в Петербурге не ограничивались только этим. Им поручалось узнать о расположении народа к наследнику престола, великому князю Петру Федоровичу, в особенности после того, как у него родился сын; о том, нет ли у принца Ивана Антоновича приверженцев и не поддерживает ли их тайно Англия? Дуглас и д’Еон должны были также проведать о том, расположены ли русские к миру и не имеют ли неохоты к войне, в особенности с Германией, о настоящих и будущих видах России на Польшу, о ее намерениях относительно Швеции; о том впечатлении, какое произвели в Петербурге смерть султана Махмуда и вступление на престол Османа; о причинах, побудивших вызвать из Малороссии гетмана Разумовского; о том, что думают относительно преданности малороссийских казаков императорскому правительству и о той системе, какой оно держится в отношении к ним.

Некоторые из пунктов относились исключительно к д’Еону, который, как предполагалось, должен был войти в непосредственные отношения с самой императрицей. В этих пунктах ему поручалось разведать о тех чувствах, которые Елизавета Петровна питает к Франции, и о том, не воспрепятствуют ли ее министры установлению прямой корреспонденции с Людовиком XV; о тех партиях, на которые разделяется русский двор; о лицах, пользующихся особым доверием императрицы; о расположении ее самой и ее министров к венскому и лондонскому кабинетам.

Исполнить такую обширную и разнообразную инструкцию было делом нелегким, и если Дуглас не удовлетворил полностью ожидания короля, то его помощник (или, вернее сказать, помощница) исполнил данные ему поручения к полному удовольствию Его Величества.

Кроме приведенной инструкции, Дугласу была дана еще дополнительная инструкция, которая касалась исключительно политики России по отношению к Турции. В ней излагались жалобы оттоманской Порты на русское правительство. Дугласу поручалось проверить эти жалобы и собрать самые обстоятельные сведения относительно них.

И вот, наконец, Дуглас и его мнимая племянница, совершив свое путешествие в Россию по предложенному Людовиком XV маршруту через Германию, Польшу и Курляндию, где они также собирали интересующие французскую разведку сведения, приехали в Петербург. Здесь и началась замечательная и своеобразная деятельность кавалера д’Еона, снабженного за счет принца Конти всеми принадлежностями роскошного дамского туалета. Такая щедрость принца объяснялась тем, что он, отправляя д’Еона в Петербург, рассчитывал не только на осуществление с его помощью своих видов на польский престол. В случае неудачи в этом своем намерении он дал д’Еону еще особые поручения. Не только сам принц Конти, но и покровительствовавший ему Людовик XV считали возможным брак принца с Елизаветой Петровной. Наконец, если бы такой предполагаемый брак оказался невозможным, то д’Еон должен был постараться для того, чтобы императрица предоставила принцу Конти быть главным начальником над своими войсками, или добыла бы ему небольшое княжество, например Курляндию, не имевшую в то время герцога. Попасть на курляндский трон казалось для принца Конти делом чрезвычайно важным, т. к. оттуда ему было уже гораздо легче, нежели прямо из Парижа, при первом же удобном случае перебраться на польский престол.

Тайная посылка в Петербург Дугласа и д’Еона с такими важными целями была как нельзя более в духе Людовика XV, у которого существовал так называемый «черный кабинет». В этом кабинете благонадежные чиновники вскрывали все письма, перечитывали их и снимали копии с тех, которые представляли какой-либо интерес. Каждое воскресенье лица, управлявшие почтовой частью, сообщали королю обо всех открытиях, сделанных их подчиненными в «черном кабинете». Никто не освобождался от такой инквизиции, и Людовик XV нисколько не совестился пользоваться сведениями, извлекаемыми из такого постыдного источника. Но если король знакомился таким образом с чужими секретами, то сам он хотел охранить от постороннего взгляда тайны своей дипломатической переписки, которую он вел секретно от своих министров.

У Людовика XV всюду были свои собственные корреспонденты, с которыми он переписывался сам и которые совсем не знали один другого. Относительно своих дипломатических агентов король держался следующего правила: посланником назначалось обыкновенно какое-нибудь знатное, представительное лицо, и такой официальный посланник обязан был по своим делам связываться только с министром иностранных дел, если не был особо уполномочен королем на то, чтобы вести с Его Величеством секретную переписку. Между тем в секретари к такому посланнику назначался незначительный и неизвестный человек. Ему-то и предоставлялось право держать непосредственную связь с королем или его ближайшими неофициальными советниками. При этом такому человеку, получившему право вести секретную переписку, заявлялось, чтобы он всегда считал ее главным для себя руководством, а предписания министров — делом второстепенным. Из этого видно, какое важное значение имели тайные агенты короля и какую степень доверия с его стороны к д’Еону успел внушить принц Конти, в течение двадцати лет заведовавший секретной перепиской короля и имевший свои личные виды при посылке в Петербург переодетого женщиной кавалера.

Находясь на своем посту, Конти вел особенно деятельную переписку с Константинополем, Варшавой, Стокгольмом и Берлином. Одной из главных целей этой переписки было ослабление русского влияния в Польше, вследствие чего принцу удалось подготовить конфедерацию в пользу своего избрания в польские короли. Но замыслам принца Конти был неожиданно нанесен удар (вопреки таинственной королевской корреспонденции) союзом Франции с Австрией. Союз этот, составленный против Пруссии, послужил поводом к сближению Франции с Россией, причем противодействие со стороны французской политики видам русского двора в Польше было уже неуместно. Таким образом, одно из поручений, данных принцем Конти д’Еону, совершенно упразднилось. К вступлению в брак с императрицей Елизаветой Петровной никакой надежды не было. Точно так же не было надежды и на получение должности главного начальника над русскими войсками. Поэтому принц Конти стал хлопотать о получении подобного звания в Германии, но и тут ему не посчастливилось вследствие раздора с маркизой Помпадур. Рассерженный всеми этими неудачами, Конти вовсе отказался от дел и, согласно воле короля, передал все корреспонденции и шифры старшему королевскому секретарю по иностранным делам Терсье, с которым и привелось д’Еону вести большую часть секретной переписки из Петербурга. Другим сотрудником короля по тайной переписке явился одновременно с Терсье в 1765 году граф Брольи.

В то время вести в Петербурге тайную политическую агентуру было делом нелегким, притом и сама политика русского двора ставила немало препятствий успешным действиям Дугласа и его помощника.

Хотя еще Петр Великий сближался с государствами Западной Европы по некоторым международным вопросам, но, собственно, только при императрице Елизавете Петровне Россия впервые с большим весом и уже окончательно вступила в семью европейских держав. Примкнув своими восточными и северными рубежами к местностям, лежащим вне Европы, и достаточно обеспечив свои западные и южные границы от Швеции, Польши и Турции и живя в добром согласии с Пруссией и Австрией, петербургский кабинет в отношении Западной Европы, как казалось ему, совершенно закончил программу своей внешней деятельности. Римско-немецкий император Карл VI, последний мужской представитель габсбургского дома, добившись от императрицы Анны Ивановны гарантии своей, так называемой «прагматической санкции», в силу которой владения габсбургского дома переходили к его дочери Марии-Терезии, открыл тем самым России прямую дорогу к вмешательству в европейские дела. Первым толчком к этому был сделан со стороны Англии, которая хотела установить самые тесные отношения с Россией. Со своей стороны, и Фридрих II подумывал о том же.

При таком положении дел умер император Карл VI. Известие об этом пришло в Петербург через несколько дней после смерти императрицы Анны Ивановны. Это последнее событие вдохнуло во Фридриха II решимость начать войну с Австрией, не обеспечив себя даже нейтралитетом России. Он рассчитывал на то, что с воцарением малолетнего государя Ивана Антоновича русское правительство будет слишком занято своими внутренними делами для того, чтобы оно могло энергично вмешаться в войну между Австрией и Пруссией.

Неожиданное воцарение Елизаветы Петровны не повлияло со стороны России на положение дел в Европе. Новая императрица была совершенно равнодушна к начавшейся войне между этими странами. Из близких к ней людей Лесток был за Францию, а граф Бестужев-Рюмин за Англию, т. е. за ее союзницу Австрию. В результате нерешительности петербургского кабинета Россия не приняла никакого фактического участия в войне за австрийское наследство, хотя впоследствии в числе других держав в 1748 году подписала мирный договор в Ахене, утвердивший за Марией-Терезией все области, оставленные ей в наследство ее отцом, за исключением лишь Силезии, завоеванной Фридрихом Великим.

Хотя ахенский мир и водворил спокойствие в Европе, но все очень хорошо понимали непрочность этого спокойствия, а потому английский и французский кабинеты старались заручиться поддержкой России. Англия, при содействии Бестужева-Рюмина, утвердила в Петербурге свое влияние, которое с каждым днем становилось все сильнее. Франция не могла равнодушно смотреть на это, однако она вследствие поступков де-ла-Шетарди и Шатле не имела никаких средств предпринять что-либо в свою пользу при дворе императрицы Елизаветы Петровны. Доступ французских дипломатических агентов в Петербурге сделался невозможным. Соглядатаи Бестужева зорко сторожили их на самой границе. Поэтому Дуглас и д’Еон могли пробраться туда только самым замысловатым способом.

Несколько ранее их, также в 1755 году, приехал в Петербург и английский посланник кавалер Вилльямс Генбюри. Надо полагать, что до дипломатических кругов доходили смутные слухи о посольстве Дугласа и д’Еона, потому что, несмотря на всю таинственность, которой оно было покрыто, в Париже разнеслась молва о посылке д’Еона в Россию под видом девицы. Со своей стороны, австрийский посланник в Петербурге пытался проведать о цели приезда Дугласа и успел своими расспросами поставить в тупик поверенного Людовика XV, который на вопрос посла, что он намерен делать в России, отвечал, что он приехал туда по совету врачей, предписавших ему для поддержания здоровья пребывание в холодном климате.

Не имея в виду писать историю европейской политики в середине XVIII столетия, мы отмечаем только те факты, которые по их значению и связи с общим ходом дел необходимы для разъяснения деятельности д’Еона в качестве тайного агента Людовика XV. Ему приписывают не только большое, но даже почти исключительное влияние на сближение России с Францией.

Вскоре после прибытия Дугласа в Петербург стараниями сэра Генбюри, проникнувшего в цель его посольства, был пресечен для него доступ ко двору императрицы, о чем он и сообщил Людовику XV.

Не так обстояло дело с д’Еоном. Отправляя его в Петербург, и король, и принц, и маркиза рассчитывали преимущественно на вице-канцлера графа Михаила Илларионовича Воронцова, который симпатизировал версальскому двору. Ему первому представилась девица де-Бомон как племянница кавалера Дугласа. При этом представлении у нее в корсете было зашито данное ей от короля полномочие. В подошве башмака был запрятан ключ к шифрованной переписке, а в руках было сочинение Монтескье «L’Esprit des lois» с золотым обрезом и в кожаном переплете. Эта книга предназначалась для поднесения самой императрице, и в этой-то книге заключалась собственно вся суть дела. Переплет этой книги состоял из двух картонных листов, между которыми были вложены секретные бумаги. Картон был обтянут телячьей кожей, края которой, перегнутые на другую сторону, были подклеены бумагой с мраморным узором. Переплетенная таким образом книга была положена на сутки под пресс и переплет после этого получил такую плотность, что никакой переплетчик не в состоянии был догадаться, что между картонными листами были заделаны бумаги. В таком переплете сочинение Монтескье было вручено д’Еону для доставления императрице Елизавете Петровне секретных писем Людовика XV вместе с шифрованной азбукой, при посредстве которой она и ее вице-канцлер граф Воронцов могли без ведома французских министров и посланника вести секретную переписку с королем. В переплете же книги была заделана другая шифрованная азбука для переписки д’Еона с принцем Конти, Терсье и Моненом. Когда же принц Конти удалился от дел, то д’Еон, находясь в Петербурге, получил предписание исполнять не слишком усердно инструкции, данные ему принцем Конти. Затем д’Еон получил новые шифры, причем ему строжайшим образом внушалось, чтобы он хранил вверенные ему тайны как от версальских министров, так и от маршала де-л’Опиталя, который в 1757 году был назначен французским посланником при русском дворе. Кроме того, д’Еону поручено было препровождать к королю все депеши французского министерства иностранных дел, получаемые в Петербурге, с ответом на них посланника и с присоединением к этому его собственного мнения.

Бестужев и Вилльямс зорко следили за тем, чтобы французские агенты не проникли в Петербург, и хотя вследствие этого Дуглас должен был вскоре уехать оттуда, но д’Еон остался в Петербурге и, заручившись благосклонностью Воронцова, был представлен императрице.

Между тем политические дела шли своим чередом и вскоре совершилось событие, изумившее своей неожиданностью всю Европу. В течение двух с половиной веков Франция и Австрия вели между собой беспрерывную ожесточенную борьбу за политическое первенство. И вдруг 1 мая 1756 года они заключили между собой в Версале союз, направленный против Пруссии, которой еще так недавно и так заботливо покровительствовал версальский кабинет. Отчасти это объяснялось влиянием на Людовика XV маркизы Помпадур, оскорбляемой и в стихах, и в прозе злоязычным королем прусским. Со стороны Австрии заключению союза с Францией способствовал ее знаменитый государственный деятель князь Кауниц, чрезвычайно высоко ценивший этот союз при новой предстоящей императрице Марии-Терезии в предстоящей борьбе с ее гениальным противником.

Со своей стороны д’Еон не дремал в Петербурге. Он успел расположить императрицу в пользу короля до такой степени, что она написала Людовику XV самое дружелюбное письмо, изъявляя желание насчет присылки в Россию из Франции официального дипломатического агента с главными условиями для заключения взаимного союза между обоими государствами.

Этим благоприятным для версальского кабинета результатом окончилось первое пребывание д’Еона в Петербурге, и он с письмом императрицы к Людовику XV отправился в Версаль. Там д’Еон был принят чрезвычайно милостиво й, по желанию Елизаветы Петровны, кавалер Дуглас был назначен французским поверенным в делах при русском дворе, а д’Еон в звании секретаря посольства был дан ему в помощники. В этом звании он приехал снова в Россию, но уже не в женском, а в мужском платье. Чтобы скрыть от двора и от публики прежние таинственные похождения д’Еона в Петербурге, он был представлен императрице как родной брат девицы Лии де-Бомон, и таким родством вполне удовлетворительно объяснялось сходство, которое было между упомянутой девицей, оставшейся во Франции, и ее братом, будто бы в первый раз приехавшим в столицу России.

С назначением Дугласа и д’Еона в Петербург прежняя русская политика быстро изменилась. Заключенный с Англией договор, несмотря на все протесты графа Бестужева-Рюмина, был уничтожен. Императрица открыто приняла сторону Австрии против Пруссии и восьмидесятитысячная армия, расположенная в Лифляндии и Курляндии для подкрепления Англии и Пруссии, неожиданно получила повеление соединиться с войсками Марии-Терезии и Людовика XV для начала военных действий против короля прусского.

Выступая против австро-французско-русского союза, Рюмин, как ловкий дипломат, успел выдвинуть вперед одно весьма щекотливое обстоятельство, поколебавшее даже волю самой императрицы. Он стал доказывать, что означенный союз противоречит и прежней, и будущей политике России. В подтверждение этого он указывал на то, что Австрия и Франция были постоянными защитниками Турции и что теперь Россия, вступая в союз с этими двумя державами, тем самым налагает на себя обязательство поддерживать дружественные отношения со своими исконными врагами — турками. Венский кабинет сумел вывернуться из того затруднительного положения, в которое он был поставлен протестом Бестужева-Рюмина. Из Вены поспешили сообщить в Петербург, что императрица Мария-Терезия готова заключить с Россией безусловный оборонительный и наступательный союз, применение которого может относиться и к Турции. Что же касается Франции, то версальский кабинет посмотрел на это дело иначе. Он не хотел отказаться от своего покровительства Турции, и для переговоров по этому вопросу в Петербург был отправлен чрезвычайным послом маркиз де-л’Опиталь.

Его отправка ко двору императрицы Елизаветы Петровны не только не поколебала значения д’Еона как самостоятельного тайного агента, облеченного особым доверием короля, но даже, напротив, дала новый повод к подтверждению такого доверия, потому что д’Еону предписано было не сообщать маркизу о Своей тайной переписке с королем. Вдобавок к этому д’Еон был сделан как бы главным наблюдателем за действиями вновь назначенного посла. Из инструкций, данных де-л’Опиталю, следовало, что Людовик XV настоятельно требует, чтобы в заключаемом им с Россией союзе не было допущено никакой оговорки насчет Турции с тем, чтобы Франция сохранила в отношениях с ней полную свободу действий. Ввиду этого требования, с одной стороны, а также ввиду упорства России, требовавшей положительного заявления насчет Турции, Дуглас придумал среднюю меру — не делать союз Франции с Россией обязательным в отношении Турции, но ограничиться тем, чтобы составленная касательно этого особая статья оставалась в глубочайшей тайне.

Таким двоедушием в Версале были крайне недовольны. Из этого затруднительного положения вывел Дугласа его помощник — д’Еон. По его словам, он и Иван Иванович Шувалов употребили все свое влияние на императрицу для противодействия Бестужеву, и спорный вопрос был решен в пользу требования Франции. Турция была гарантирована от возможных для нее вредных последствий русско-французского союза тем, что о ней не было сделано в договоре никакого упоминания, и, следовательно, прежние к ней отношения Франции не изменились нисколько. Нельзя сказать, в какой именно степени содействовал этому д’Еон, но несомненно, что влияние его при дворе императрицы было значительно. Это доказывается письмом Дугласа, написанным 24 мая 1757 года министру иностранных дел Франции Рулье, в котором он писал следующее: «В тот момент, когда г. д’Еон готов был уехать, канцлер пригласил его к себе, чтобы проститься с ним и вручить ему знак благоволения, оказываемого Ее Величеством, а также, чтобы выразить удовольствие императрицы за образ его действий». Дуглас при этом разрешил д’Еону принять с выражением почтительной благодарности все, что будет предложено ему, и канцлер передал ему от имени императрицы 300 червонцев, сопровождая этот подарок самыми лестными отзывами насчет д’Еона.

На этот раз д’Еон уезжал из Петербурга с тем, чтобы доставить в Версаль подписанный императрицей договор, а также и план кампании против Пруссии, составленный в Петербурге. Копию с этого плана он завез в Вену для маршала д’Этре. Людовик XV был чрезвычайно доволен д’Еоном и за услуги, оказанные им в России, пожаловал ему чин драгунского поручика и золотую табакерку со своим портретом, осыпанную бриллиантами.

К этому времени относится находящийся в мемуарах д’Еона рассказ о доставке им в Версаль копии с так называемого «завещания Петра Великого», которую он, пользуясь оказываемым ему при русском дворе безграничным расположением, успел добыть из одного самого секретного архива империи, находящегося в Петергофе. Копию эту вместе со своей запиской о состоянии России д’Еон передал только двум лицам: министру иностранных дел аббату Бернесу и самому Людовику XV. Что завещание, составленное будто бы Петром Великим в поучение преемникам, подложно — не подлежит ни малейшему сомнению. Но вопрос о том, не было ли это завещание сочинено самим д’Еоном, представляется довольно спорным. Легко могло быть, что д’Еон, желая показать королю, что он провел в Петербурге время недаром и, как ловкий дипломат, сумел воспользоваться благоприятными обстоятельствами, решился помистифицировать Людовика XV завещанием Петра Великого. Отважиться на это было нетрудно, т. к. не представлялось никакой возможности проверить подлинность копии, добытой или, говоря точнее, украденной д’Еоном. Король же, со своей стороны, ни в коем случае не мог дать ни малейшей огласки такому не очень честному поступку своего доверенного лица. Поэтому д’Еон мог быть вполне спокоен, что его обман не обнаружится.

Сущность упомянутого завещания состоит в том, чтобы Россия постоянно поддерживала войну и прерывала ее только на время для поправления своих государственных финансов. Войны должны служить территориальному увеличению России. Для начальствования над русскими войсками нужно приглашать иностранцев и их же вызывать в мирное время в Россию для того, чтобы она могла пользоваться выгодами европейской образованности. Принимать участие во всех делах и столкновениях, происходящих в Европе, преимущественно в тех, которые происходят в Германии. Поддерживать постоянные смуты в Польше, подкупать тамошних магнатов, упрочивать влияние России на сеймах вообще, а также при избрании королей. Отнять сколь возможно более территории у Швеции и вести это дело таким образом, чтобы Швеция нападала на Россию, дабы потом иметь предлог к утверждению над ней русского владычества. С этой целью нужно отдалить Данию от Швеции и поддерживать между ними взаимное соперничество. Избирать в супруги членам царского дома немецких принцев, для упрочения фамильных связей в Германии и для привлечения ее к интересам России. По делам торговым заключать союзы преимущественно с Англией и в то же время распространять владения России на севере вдоль Балтийского моря и на юге по берегам Черного. Придвинуться сколь возможно ближе к Константинополю и Индии потому, что тот, кто будет господствовать в этих краях, будет вместе с тем владычествовать и над всем миром. С этой целью нужно вести беспрерывные войны то с Турцией, то с Персией, устраивать верфи на Черном море и, мало-помалу овладеть им. Ускорить падение Персии, проникнуть до Персидского залива и, если будет возможно, восстановить через Сирию древнюю торговлю с Востоком и подвинуться к Индии. Искать союза с Австрией и поддерживать его и действовать так, чтобы Германия приняла участие России в своих делах. Заинтересовать Австрию в изгнании турок из Европы и уничтожить ее соперничество при завладении Константинополем, или возмутить против нее европейские державы, или отдать ей часть сделанных в Турции Россией завоеваний с тем, чтобы впоследствии отнять их у нее. Привязать к России и соединить около нее греков, а также неуниатов и схизматиков, находящихся в Венгрии, Турции и Польше. После раздробления Швеции, завоевания Персии, покорения Польши и завладения Турцией нужно предложить в отдельности, самым секретным образом, сперва версальскому, а потом венскому кабинету о разделе между ними и Россией всемирного господства. Если один из упомянутых кабинетов примет такое предложение, то льстя честолюбию и самолюбию их обоих, употребить Австрию и Францию для того, чтобы одна из них подавила другую, а потом подавить и ту, которая останется, начав с ней борьбу, успех в которой не будет уже подлежать сомнению, тогда Россия станет господствовать на всем Востоке и над большей частью Европы. Если же и Франция и Австрия (что, впрочем, невероятно) отклонят предложение России, то надобно возбудить между ними вражду, в которой истощились бы обе эти державы. Тогда в решительную минуту Россия двинет заранее подготовленные ею войска на Германию и в то же время флоты ее — один из Архангельска, а другой из Азова, с десантом из варварских орд через Средиземное море и океан нападут на Францию, и тогда, после покорения Германии и Франции, остальная Европа легко подчинится России.

Сочинить такое завещание от имени Петра Великого самому д’Еону было нетрудно. Некоторые из статей этого завещания, которые касались Швеции, Польши, Турции и Персии могли быть позаимствованы из той политики, которой Россия действительно держалась со времени Петра Великого в отношении этих государств. Все же другое, как, например, восстановление торговли на Востоке через Сирию, разделение всемирного господства между Россией и Францией или Австрией и, наконец, нападение азиатских орд на французскую территорию могло быть собственным вымыслом д’Еона.

Надо сказать, что завещанию этому, переданному д’Еоном Людовику XV, версальский кабинет не придал никакой важности, а изложенные в нем планы и виды посчитал и невозможными, и химерическими. Однако д’Еон верно предрекал будущий образ действий петербургского кабинета в Польше. Он был настолько сметлив, что предугадать такой поворот событий ему не стоило особого труда, но между этим и теми гигантскими планами, которыми, по всей вероятности, он сам наполнил мнимое завещание Петра Великого — огромная разница. Возможно, что эти несбыточные планы заставили версальский кабинет отнестись и к правдоподобной части завещания как к произведению пылкого воображения, а не к зрело-обдуманной политической программе.

Из Парижа д’Еон отправился опять на свой прежний пост в Петербург. Здесь он нашел значительные перемены: доверие к старому канцлеру Бестужеву снова возросло, и он, как известно, был главным виновником отступления русских войск, успевших уже овладеть Мемелем и одержать победу при Гросс-Егерндорфе. Бездействие фельдмаршала Апраксина весьма невыгодно отозвалось для Франции и для Австрии. Возвращение д’Еона в Петербург было неприятно для Бестужева, который заявил маркизу де-л-Опиталю, что молодой д’Еон — человек опасный и что он не рад опять встретиться с ним, потому что считает д’Еона способным наделать смут в империи. Но именно этот-то отзыв о д’Еоне и был главной причиной, по которой маркиз де-л’Опиталь настоятельно требовал безотлагательного его возвращения в Петербург.

Вскоре после приезда туда д’Еона, в феврале 1758 года, место Бестужева занял граф Воронцов, оказывавший д’Еону особое расположение. Благодаря этому д’Еон, после своего третьего приезда в Петербург, получил предложение императрицы остаться навсегда в России. Однако он, выставляя себя французским патриотом, отказался от этого предложения и в 1760 году окончательно уехал из России. Причиной его отъезда из Петербурга было расстройство здоровья, главным образом глазная болезнь, требовавшая лечения у искусных врачей.

По приезде в Версаль д’Еон был принят с почетом новым министром иностранных дел герцогом Шуазелем. Он привез с собой во Францию возобновленную императрицей Елизаветой Петровной ратификацию договора, заключенного между Россией и Францией 30 декабря 1758 год, а также морской конвенции, к которой приступили Россия, Швеция и Дания. Людовик XV оказал д’Еону за услуги его в России, как в женском, так и в мужском платье, особенную благосклонность, дав ему частную, аудиенцию и назначив ему ежегодную пенсию в размере 2000 ливров.

Прекратив на время свои занятия по дипломатической части, д’Еон в звании адъютанта маршала Брольи отправился на поля битвы и мужественно сражался при Гикстере, где был ранен в правую руку и в голову. Оправившись от ран, он поспешил снова под знамена и отличился в битвах при Мейншлоссе и Остервике.

Окончив этим свои воинские подвиги, д’Еон захотел снова вступить на дипломатическое поприще и был назначен в Петербург резидентом на место барона Бретейля, который, оставив этот пост, доехал уже до Варшавы. Но когда в Париже было получено известие о перевороте, произошедшем 28 июля 1762 года, в результате которото на престол в России вступила Екатерина П, Бретейлю послали предписание немедленно вернуться в Петербург и, вследствие этого, посылка д’Еона не состоялась.

В то время, когда четвертая поездка д’Еона в Россию расстроилась, французским послом в Лондоне был назначен герцог Ниверне, а в секретари ему был дан д’Еон, который вместе с тем должен был исполнять обязанности тайного агента Людовика XV. Окончив свое поручение, герцог Ниверне уехал из Англии во Францию, передав д’Еону управление французским посольством до назначения нового посла, который и явился в лице графа де-Герши. Между ним и д’Еоном произошли столкновения вследствие того, что д’Еон истратил из посольских денег такую сумму на расходы по посольству, которую граф де-Герши, человек чрезвычайно расчетливый, не хотел принять на счет правительства. Одновременно с этим д’Еон предъявил к королевской казне претензию в громадных размерах (317 000 ливров). Так как он не находил покровительства короля в своей вражде с графом де-Герши и не надеялся получить от правительства удовлетворения своей финансовой претензии, то и пригрозил обнародовать имеющуюся у него в руках секретную переписку, которую он вел как с советниками Людовика XV, так и с ним самим. Вдобавок к этому маркиза Помпадур узнала, что д’Еон был в самых близких отношениях с принцем Конти, с которым в то время маркиза находилась в ожесточенной вражде. Все это привело к тому, что д’Еон потерял у короля свой прежний кредит, и от него потребовали выдачи находившихся у него секретных бумаг. Д’Еон упорствовал, почему для переговоров с ним по этому делу в Лондоне был привлечен знаменитый писатель Бомарше. После многих скандалов д’Еон за условленное денежное вознаграждение согласился выдать Бомарше секретные бумаги, но в сделке по этому вопросу кроме требования от д’Еона сохранения в глубочайшей тайне всего прошлого, было, между прочим, постановлено, что кавалер д’Еон обязуется надеть женское платье и не снимать его никогда.

Сохранилось известие, что первая мысль о таком окончательном превращении в женщину д’Еона — дипломата, писателя, храброго драгуна, кавалера ордена св. Людовика, появилась у г-жи Дюбари, новой фаворитки Людовика XV. Поводы к такому странному требованию не выяснены до сих пор, здесь есть какая-то необъясненная тайна. Однако, из всего того, что известно относительно такого странного превращения господина д’Еона в девицу Луизу д’Еон, можно сделать следующее предположение.

Король Людовик XV, боясь со стороны раздраженного д’Еона огласки вверенных ему некогда тайн, воспользовался ролью женщины, которую играл некогда д’Еон, и, одев его на старости лет в женское платье, хотел этим осмеять и подорвать таким образом в общественном мнении Франции, Англии и даже всей Европы всякое к нему доверие.

Как бы то ни было, но жребий д’Еона был решен в Версале. Что же касается его самого, то он пустился в мистификацию. Так, в одном из своих писем от пишет, что женская одежда будет несообразна с его полом, и что он сделается предметом толков и насмешек, почему и просил разрешить, чтобы женское платье было для него обязательно только по воскресеньям. Просьба эта была оставлена без внимания. В другом письме, напротив, он заявлял о своей принадлежности к женскому полу и даже хвалился тем, что, находясь среди военных людей умел сохранить такое хрупкое добро, как девичье целомудрие.

После смерти Людовика XV д’Еон надеялся, что королевское повеление о ношении им женской одежды будет отменено, но он ошибся. Людовик XVI нашел в бумагах своего деда его тайную переписку с д’Еоном и потребовал от последнего исполнения данного ему Людовиком XV повеления. Д’Еон думал отделаться хотя бы тем, что у него нет никаких средств для снабжения себя таким дамским гардеробом, какой он должен иметь по своему общественному положению. Но такая отговорка нисколько ему не помогла, т. к. королева Мария-Антуанетта приказала за ее счет экипировать кавалера д’Еона. Исполнение этого приказания было поручено королевской модистке, из рук которой д’Еон вышел самой изящной щеголихой.

Видя, что ничто уже не помогает, д’Еон начал прямо заявлять, что он женщина, но только одаренная от природы храбростью мужчины. В своем письме к графу Верженю он сообщал, что, являясь девицей, надел женское платье в день св. Урсулы, защитницы и покровительницы 11000 непорочных дев. Он также напечатал послание ко всем современным женщинам, в котором заявлял, что Бомарше, притесняя его, хотел поднять свой авторитет за счет женщины, разбогатеть за счет женской чести и отомстить за свои неудачи, подавив несчастную женщину.

В 1783 году д’Еон уехал в Англию и продолжал, согласно данному им обязательству, носить женское платье, желая пользоваться назначенной ему от короля пенсией. Когда же вспыхнула французская революция, то он в 1791 году обратился с просьбой в национальное собрание, домогаясь занять свое прежнее место в рядах армии и объясняя, что сердце его восстает против чепцов и юбок, которые он носит. Но республиканское правительство не допустило под свои знамена такого сомнительного, хотя и храброго, воина. Получив отказ на свою просьбу, д’Еон навсегда остался в Англии и хотя по-прежнему продолжал ходить в женском платье, республика не считала нужным сохранить в силе условие, заключенное между д’Еоном и Людовиком XV. Директория прекратила выдачу пенсии и вдобавок к этому д’Еон, как эмигрант, был объявлен вне покровительства законов. Денежные средства д’Еона постепенно иссякли. Он дошел до того, что должен был продать свою библиотеку, в которой обыкновенно проводил почти все свое время. Затем ему не оставалось ничего более, как пуститься в какую-нибудь оригинальность, и он, не снимая женского платья, сделался учителем фехтования. Только некоторые друзья помогали ему кое-чем на закате его печальной и превратной жизни.

Д’Еон умер в Лондоне 10 мая 1810 года.

ГЛАВА 2. ДЖИАКОМО КАЗАНОВА

Одним из наиболее известных авантюристов XVIII века является Джиакомо Казанова (1725–1798), который сам никогда и не отрицал, что он авантюрист. Напротив, Казанова хвастался, что всегда предпочитал ловить дураков и не оставаться в дураках, стричь овец и не давать обстричь себя в этом мире, который, по его мнению, всегда хочет быть обманутым. Однако он всегда решительно возражал против того, чтобы из-за этих принципов его считали ординарным представителем традиционной грабительской черни, каторжников и висельников, которые грубо и откровенно воруют из карманов, вместо того чтобы культурным и элегантным фокусом выманить деньги из рук дурака. Для него веселиться за счет глупцов, облегчать их кошельки и наставлять рога мужьям было своего рода миссией посланца Божественной справедливости, направленной на то, чтобы наказывать всю земную глупость.

И в самом деле, Казанова стал авантюристом не из-за нужды, не из отвращения к труду, а по врожденному темпераменту и благодаря влекущей его к авантюризму гениальности.

Джиакомо Казанова родился 2 апреля 1725 года в Венеции в довольно почтенной семье. Его мать, прозванная «la Buranella», была известной певицей, выступавшей во всех оперных театрах Европы. Она окончила свою жизнь в звании пожизненной камерной певицы Дрезденского королевского придворного театра. Все его родственники посвятили себя почетным занятиям. Это были адвокаты, нотариусы, представители духовенства.

Так же, как и они, Казанова получил великолепное гуманитарное образование и знание европейских языков — латинского, греческого, французского, древнееврейского, немного испанского и английского. Сотни раз он мог овладеть хорошей профессией и честно зарабатывать себе на жизнь. Так, в 18-летнем возрасте Казанова получил в Падуе докторский диплом. К тому же, он обладал немалыми познаниями в таких областях, как философия, литература, история, медицина, химия. Казанова легко справлялся и со всеми придворными искусствами — танцами, верховой ездой, фехтованием, игрой в карты. Однако ни одного из своих дарований он не развил до совершенства. Казанова был самым настоящим, хотя и универсальным, дилетантом, которому, несмотря на все его познания, не хватало воли, решимости и терпения для того, чтобы стать профессионалом хотя бы в одной области.

Казанова не хотел быть кем-нибудь конкретно, а предпочитал казаться всем, потому что это был своего рода обман, а обманывать он любил, т. к. знал, что искусство надувания глупцов не требует глубокой учености. Поэтому, какую бы задачу ни ставили перед Казановой, он никогда не признавался в том, что является новичком в данном вопросе, и всегда находил выход из любой ситуации. В этом Казанове помогали его колоссальная наглость и мошенническая храбрость.

Случайное знакомство с сенатором Брагадином навело Казанову на мысль выудить у него деньги, выдавая себя за мага. Обзаведясь необходимой литературой и приспособлениями, Казанова постепенно овладел и исполнительской техникой. Шарлатанство и карточная игра с применением манипуляций стали для Казановы источником доходов, позволявших ему разъезжать по всей Европе в погоне за бесчисленными любовными приключениями.

Набор его трюков не отличался оригинальностью: очерчивание «магического круга», появление и исчезновение предметов, фигуры в зеркалах, «добывание» золота…

В Париже кардинал де Берни как-то спросил его, смыслит ли он что-нибудь в организации лотерей. Казанова не имел об этом никакого понятия, однако с самым серьезным и невозмутимым видом ответил утвердительно и даже изложил в комиссии свои финансовые проекты. Находясь в Венецианской республике и выдавая себя там за химика, Казанова предложил новый способ окраски шелка. В России он появился в качестве ученого астронома и реформатора календаря. В Валенсии написал либретто для итальянской оперы. В Испании выступил как земельный реформатор. В Курляндии сыграл роль специалиста горного дела. В Аугсбурге выступил в роли португальского посланника. В Триесте написал историю польского государства, а также сделал перевод Илиады октавами. Во Франции являлся попеременно то случником королевского оленьего парка, то фабрикантом, а императору Иосифу II представил обширный трактат против ростовщичества.

И все же, это был исключительной одаренности человек. Однако он сознательно предпочитал быть никем, но свободным. «Мысль обосноваться где-нибудь всегда была мне чужда, разумный образ жизни противен моей натуре». Казанова знал, что его истинной профессией было не иметь никакой профессии, а лишь слегка коснуться всего с тем, чтобы вновь и вновь, подобно актеру, менять костюмы и роли. Перемена для него — «соль наслаждения», а наслаждение, в свою очередь, — единственный смысл мира.

Как известно, для людей, внутренне ничем не занятых (к числу которых принадлежал и Казанова), бесподобным занятием является игра. И Казанова отдавался ей всецело. Он был одним из опытнейших шулеров своего времени и всегда жил (если не считать разных мошеннических проделок и сводничества) только доходами от этого ремесла. Именно страсть к азартным играм порождала его внезапные взлеты и падения: еще сегодня он вельможа и его карманы набиты золотом, а завтра он закладывает штаны. Но именно так и хотел провести свою жизнь Джиакомо Казанова.

Вот что пишет о нем Стефан Цвейг в книге, посвященной этому авантюристу, которая так и называется — «Казанова»:

«Десять раз на дуэлях он находится на волосок от смерти, десять раз он стоит перед угрозой тюрьмы и каторги, миллионы притекают и улетучиваются, и он не шевелит пальцем, чтобы удержать хоть каплю из них. Но благодаря тому, что он постоянно всем существом отдается каждой игре, каждой женщине, каждому мгновению, каждой авантюре, именно потому он, умирая, как жалкий нищий, в чужом имении, выигрывает наконец самое высшее, бесконечную полноту жизни» (М., Книга, 1991, с. 262).

Являясь дилетантом во многих науках и искусствах, Казанова, тем не менее, был бесспорным профессионалом (если можно так выразиться) в эротике. Это был мужчина, созданный на радость женщинам. В нем все говорило об изобилии силы, которую не могли уменьшить ни мрачные годы, проведенные им в венецианской и испанских тюрьмах, ни неожиданные переезды из сицилианской жары в русские морозы, ни дюжина уколов шпагой, ни даже четырехкратный сифилис. Целую четверть века Казанова оставался легендарным господином «Всегда готов» из итальянских комедий и до сорока лет не знал о позорном фиаско в постели.

Казанова, вечно изменчивый, всегда оставался неизменным в своей страсти к женщинам, ради которых он готов был пойти на все. Подобные авантюры воспламеняли его фантазию, а вожделения его постоянно стремились навстречу неизвестному. Нигде и никогда он не мог хорошо себя чувствовать без женщин, для него мир без них — не мир. Для Казановы слово «воздержание» означало — «тупость и скука». Не удивительно поэтому, что при таком аппетите качество избираемых им женщин не всегда было на высоте. Чтобы стать его возлюбленной, совсем не обязательно было быть умной, соблазнительной, благовоспитанной или целомудренной. Для Казановы было достаточно одного того, что это женщина, vagina, противоположный пол, созданный для того лишь, чтобы удовлетворить его чувственность. Поэтому коллекция его избранниц весьма разнообразна. Здесь и знатные женщины, закутанные в шелка, и проститутки из матросских кабаков. Эротика Казановы была невыбирающей, со всеми ее яркими контрастами. Чудовищное привлекало его не менее обыденного. Однако эта эротика никогда не выходила за пределы естественного влечения.

Казанова твердо придерживался границ пола, а все его извращения находились в границах мира женщин.

Пылкость Казановы не знала границ, и именно она давала ему непобедимую власть над женщинами. Инстинктивно они чувствовали в нем горящего человека-зверя, непохожего на других мужчин, торопливых, женатых и ленивых, и отдавались ему, потому что он весь отдавался им — всем женщинам, другому полюсу, его противоположности. Для Казановы высшей точкой наслаждения было видеть женщину улыбающейся, счастливой и приятно пораженной.

Каждая женщина, которая была с ним, инстинктивно чувствовала, что он немыслим в роли мужа: Поэтому, хотя он покидал каждую, ни одна не хотела, чтобы он был другим. Пылкость Казановы не вызывала ни гибели женщин, ни их отчаяния. Все они возвращались невредимыми к своей обыденной жизни, к мужьям и прежним любовникам, т. к. эротика Казановы концентрировалась лишь в ткани тела, а не души. Казанова был гениальным мастером эпизодов в любовной игре. По словам С. Цвейга, «полнота… изумлений перед его физическими подвигами заставили наш мир, регистрирующий только рекорды и редко измеряющий душевную силу, возвести Джиакомо Казанову в символ фаллического триумфа и украсить его драгоценнейшим венком славы, — сделав его имя поговоркой. Казанова на немецком и других европейских языках значит — неотразимый рыцарь, пожиратель женщин, мастер соблазна» (Цвейг С., Казанова. — М., Книга, 1991, с. 273).

Однако, наслаждаясь жизнью, Казанова забыл о старости, с приходом которой закончились его триумфы. Все чаще он стал впутываться в аферы с поддельными векселями и фальшивыми банкнотами, все реже его стали принимать при княжеских дворах. Из Вены, Мадрида и Парижа его выселили, из Варшавы выгнали как преступника, из Лондона он был вынужден бежать за несколько часов до ареста, а в Барселоне Казанова сорок дней провел в тюрьме. Женщины также оставили своего кумира. Он был им больше не нужен без своей красоты, сверхмужественной силы, потенции и денег. И вот он, постаревший Казанова, становится шпионом инквизиции, мошенником и нищим.

Последние годы своей жизни Казанова провел в Дуксе, где был библиотекарем графа Вильдштейна. Здесь же он написал свои знаменитые на весь мир мемуары, большая часть которых — 12 томов, изданных впервые в Париже, — переведена на многие языки, в том числе и на русский (Спб., 1895). В них с исключительной яркостью обрисована картина жизни высших слоев общества Западной Европы в XVIII столетии.

Мы предлагаем вниманию наших читателей несколько отрывков из «Записок Джиакомо Казановы о его пребывании в России» (1765–1766), которые были подготовлены и опубликованы на русском языке в журнале «Русская старина» в 1874 году Д. Д. Рябининым. Эти Записки обладают несомненными достоинствами: в них есть меткие характеристики некоторых явлений русской жизни и живая обрисовка отдельных личностей.

I

Въезд в Россию и приключение на границе. — Прибытие в Митаву. — Герцог Бирон и бал у него. — Знакомство в Риге с его сыном Карлом. — Приезд в Петербург. — Французы-гувернеры из лакеев.

(Казанова ехал в Россию из Англии через Пруссию, где представлялся королю Фридриху II, который обошелся с ним несколько небрежно. Авантюрист, поистратившийся в Лондоне, не мог поправить в Берлине своих расстроенных дел, почему продолжал путешествие весьма скромно и налегке; при въезде же в варварскую Московию, «страну гостеприимства и подобострастия», путешественник вдруг оперяется и принимает вид большого барина):

«…Прусский фельдмаршал Левальд, кенигсбергский губернатор, к которому я имел рекомендательное письмо, при прощальном моем посещении дал мне такое же письмо в Ригу на имя г. Воейкова. До сих пор я ехал в публичном экипаже; но перед въездом в русскую империю почувствовал, что мне следует появиться там в виде знатного господина, и потому нанял себе четвероместную карету, шестернею. На границе какой-то незнакомец останавливает мой экипаж, приглашая меня оплатить пошлинами ввозимые мною товары. Я ему отвечаю словами греческого мудреца (увы! на этот раз вполне подходящими ко мне): «все мое со мною». Но он все-таки настаивает на требовании вскрыть мои чемоданы. Я приказываю кучеру погонять вперед; незнакомец не пускает, и мой кучер, полагая, что мы имеем дело с таможенным досмотрщиком, не смеет трогаться далее. Тогда я выскакиваю из кареты с пистолетом в одной руке и с тростью в другой. Незнакомец угадывает мои намерения и пускается бежать со всех ног. Со мною был слуга, родом из Лотарингии, не сдвинувшийся с места в продолжении всей этой сцены, несмотря на горячие мои внушения. Увидя, что дело кончилось, он мне сказал:

— «Я хотел предоставить вам, сударь, всю честь победы, которую вы одержали».

Мой въезд в Митаву произвел впечатление. Содержатели гостиниц почтительно мне кланялись, как бы приглашая остановиться у них. Кучер привез меня прямо в великолепный отель, насупротив герцогского дворца. После расплаты с кучером у меня осталось на лицо всего три червонца!

На другой день утром я представился камергеру Кейзерлингу с письмом барона Трейделя. Г-жа Кейзерлинг оставила меня завтракать. Нам подавала шоколад молодая полька, прехорошенькая собой. Я имел время налюбоваться этой мадонной, которая, с потупленными глазами, с подносом в руке, неподвижно стояла подле меня. Вдруг мне приходит в голову мысль, порядочно шальная в моем положении. Я вынимаю из жилета последние свои три червонца и, отдавая назад выпитую чашку красавице, ловко опускаю их на ее поднос. После завтрака г. Кейзерлинг уехал и, возвратясь, сказал, что видел герцогиню курляндскую, которая приглашает меня на бал нынешнего вечера. Это приглашение смутило меня; я вежливо отклонил его, сославшись на неимение зимнего костюма. В самом деле, тогда наступил уже октябрь, а у меня было только тафтяное платье.

Когда я воротился в гостиницу, хозяйка доложила, что в соседней зале ожидает меня один из камергеров его светлости герцога. Он имел поручение передать мне, что герцогский бал будет маскированный и что, следовательно, мне будет нетрудно найти себе костюм у торговцев. Вдобавок он сказал, что хотя первоначально бал назначался быть парадным, но это условие изменено ввиду того, что один именитый иностранец, приехавший накануне, не получил еще своего багажа. Затем камергер удалился, отвесив множество поклонов.

Невеселое было мое положение: как найти способ отделаться от посещения бала, по которому даже распоряжения изменены ради моей особы? Я ломал себе голову, как бы приискать выход из этого затруднения; но тут явился ко мне еврейский торгаш с предложением разменять на червонцы (дукаты) прусское золото, которое могло быть у меня.

— У меня нет ни одного фридрихсдора.

— По крайней мере, есть у вас несколько флоринов?

— Ни того, ни другого нет.

— Ну, так у вас должны быть гинеи, потому что вы, говорят, приехали сюда из Англии?

— И этой монеты я не имею: все мои деньги в дукатах.

— А у вас их изрядное количество, не правда ли?

Мой торгаш произнес эти последние слова с улыбкой, которая сперва заставила меня подумать, что ему известно истинное содержание моего кошелька. Но жид тотчас же продолжал:

— Я знаю, что вы расходуете их бережно и что при такой манере несколько сотен, которые у вас могут быть, вам здесь ненадолго хватит. Я имею надобность в четырехстах рублях на Петербург: не хотите ли доставить мне переводной билет на эту сумму за двести дукатов?

Я немедленно согласился и дал ему переводное письмо на греческого банкира Димитрия Папа-нельполо. Доверчивая обязательность жидка послужила мне единственно вследствие подарка мною трех червонцев молодой горничной. Таким образом, нет ничего на свете легче и в то же время труднее, как добывать деньги. Все зависит от приемов, с какими возьмешься за дело, да от прихоти счастья. Не будь с моей стороны хвастливо щедрой выходки, я остался бы без гроша в кармане.

Вечером г. Кейзерлинг представил меня герцогине, супруге известного Бирона, прежнего любимца императрицы Анны. Это был старик, уже несколько сгорбленный и плешивый. Всматриваясь в него поближе, видишь, что когда-то он был очень красив. Танцы длились до утра. Красавиц было множество, и я надеялся за ужином поволочиться за какой-нибудь из них, да не удалось. Герцогиня, подав мне руку вести ее к ужину, усадила меня за стол из 12 приборов, за которыми восседали все пожилые вдовствующие особы.

Я уехал из Митавы через несколько дней спустя, снабженный рекомендательными письмами к принцу Карлу Бирону, пребывавшему в Риге. Герцог был столько обязателен, что дал мне один из своих дорожных экипажей доехать до этого города. Перед моим отъездом он спросил у меня: какой подарок был бы мне приятнее — вещь или ее стоимость наличными деньгами? Я выбрал последнее и получил 400 талеров.

В Риге принц Карл принял меня с большою предупредительностью, предложив мне пользоваться его столом и кошельком. О помещении умалчивалось, потому что его собственное было тесновато, но он посодействовал мне достать очень удобную квартиру. В первый раз, когда я обедал у принца, то встретил там: танцовщика Кампиони — человека, стоявшего по уму и манерам гораздо выше своего ремесла; некоего барона Сент-Элена, из Савойи — игрока, развратника и плута; одну даму с подержанной уже наружностью; адъютанта, состоявшего при особе принца, и недурную собой женщину, лет двадцати, сидевшую по левую руку хозяина. Она имела вид грустный и задумчивый, ничего не ела и пила только воду. Кампиони сделал мне знак, что она любовница принца… А после сказал мне, что она стоит принцу пропасть денег и делает его несчастливым. Целых два года она дуется на него за отказ на ней жениться. Принц не прочь отделаться от нее и уже предлагал ей в мужья одного подпоручика, но разборчивая дама потребовала чин повыше, по крайней мере, капитанский, а из здешних офицеров, имеющих этот чин, не оказалось ни одного холостого.

(Казанова впоследствии встретился опять с принцем Карлом, уже в Петербурге…) Принц жил в Петербурге у г. Демидова, владельца богатейших железных рудников в России, построившего себе целый дом из одного этого металла: стены, двери, лестницы, окна, потолки, полы и кровля — все было из железа! В таком здании нечего бояться пожара. Худший исход для живущего в доме представляется в опасности изжариться, но не обратиться в пепел.

Принцу курляндскому (здесь кстати заметить, что когда в России царствовала Елизавета Петровна, то по Италии разъезжал какой-то авантюрист из мелкотравчатых, называвший себя именем этого самого Карла Бирона (второго сына герцога) и утверждавший, что он спасся бегством из Сибири.

В IV томе своих Записок Казанова рассказывает о его разных мошеннических проделках, жертвою которых выставляет и самого себя. Кто был этот микроскопический самозванец, неизвестно. Казанова называет его «Charles Iwanoff, le russe» — Д. P. Ему сопутствовала фаворитка; он повсюду отыскивал ей мужа, но такового не обреталось. Я виделся с нею, и она до того опротивела мне своими вздохами и стенаниями, что я дал себе зарок — к ней более ни ногой. Самый худший сорт женщин — это угрюмые, кислые личности; по нисходящему порядку педантки следуют уже за ними…

Принц должен был бы научиться моим примером, на какой ноге нужно держать при себе любовницу; но он принадлежал к числу людей, обладающих особенным умением вселять в самые приятные связи тоску и недовольство…

…Я выехал из Риги 15-го декабря на пути в Петербург, куда прибыл через 60 часов после выезда. Расстояние между этими двумя городами почти такое же, как между Парижем и Лионом, считая французскую милю (лье) около 4-х верст. Я позволил стать сзади моей кареты бедному французу-лакею, который зато служил мне бесплатно во все время моей поездки. Спустя три месяца после того я был несколько удивлен, увидев его возле себя за столом у графа Чернышова в качестве гувернера при сыне его. Но не стану забегать вперед в своем рассказе. Мне предстоит сказать многое о Петербурге, прежде чем останавливать внимание на лакеях, которых я встречал там не только гувернерами князей, но и еще лучше.

I I

Петербург. — Бал во дворце. — Знакомства: Мелиссино, Зиновьев, лорд Макартней, Лефорт-сын. — Нравы высшего общества. — Способ платить игорные долги. — Панин. — Дашкова. — Господство женщин… — Русский язык и климат… — Крещенское водосвятие… — Покупка крестьянской девочки. — Всемогущество палки в России. — Отъезд в Москву.

Петербург поразил меня своим странным видом: мне казалось, что я вижу поселение дикарей, перенесенное в европейский город. Улицы длинны и широки, площади пространны, дома просторны: все это ново и неопрятно. Известно, что этот город был импровизирован царем Петром Великим. Его архитекторам удалось подражание постройкам на европейскую стать; но все-таки эта столица высматривает пустыней и соседкою северных льдов. Нева, орошающая своими сонными волнами стены многочисленных дворцов, не река, а скорее озеро (!). Я нашел себе две комнаты в отеле, с окнами на главную набережную. Мой хозяин был штутгардский немец, сам недавно приехавший сюда. Он очень ловко объяснялся со всеми этими русскими и сразу давал им понимать себя, чему я удивился бы, если б не знал заранее, что немецкий язык общераспространен в этой стране, а туземное наречие здесь употребляется одной только чернью. Хозяин мой, видя во мне новоприезжего, растолковал мне на своей тарабарщине, что при дворе дается бал-маскарад, — огромный бал на шесть тысяч особ, долженствующий продолжаться 60 часов. Я взял предложенный им билет и, завернувшись в домино, побежал в императорский дворец. Общество собралось уже все, и танцы были в самом разгаре; в некоторых покоях помещались буфеты внушительной наружности, ломившиеся под тяжестью съедобных вещей, которых достало бы для насыщения самых дюжих аппетитов. Вся обстановка бала представляла зрелище причудливой роскоши в убранстве комнат и нарядных гостей; общий вид был великолепный. Любуясь им, я вдруг услышал случайно чьи-то слова: «посмотрите, вот императрица; она думает, что ее никто не узнает; но погодите, ее скоро все различат по ее неотступному спутнику Орлову». Я пошел вслед за домино, о котором говорили, и вскоре убедился, что то была действительно Екатерина: все маски говорили о ней одно и то же, притворяясь не узнающими ее. Среди огромной толпы она ходила взад и вперед, теснимая со всех сторон, что, по-видимому, не причиняло ей неудовольствия; иногда она садилась сзади какой-нибудь группы, ведущей приятельскую болтовню. Этим она рисковала столкнуться с кое-какими маленькими неприятностями, так как разговор мог касаться ее самой; но, с другой стороны, вознаграждалась возможностью услышать полезную для себя истину: счастье, редко выпадающее на долю царей. На некотором расстоянии от императрицы я заметил маску колоссального роста, с геркулесовскими плечами. Когда эта атлетическая фигура проходила мимо, все говорили: «это Орлов»…

(Тут следует рассказ автора о том, как он встретил на этом придворном маскараде свою старую парижскую знакомую, куртизанку т-те Ваге! бывшую на содержании у польского посланника при русском дворе, Рожевского, который в это время оставлял Россию, отправляясь в Варшаву.)…После бала, проспав ровно целые сутки, я поехал к генералу Мелессино. У меня было к нему рекомендательное письмо от прежней его фаворитки, де-Лольо. Благодаря этой рекомендации генерал принял меня как нельзя лучше и пригласил всегда бывать на его ужинах. В его доме все было на французский лад: стол и напитки отличные, беседа оживленная, а игра и пуще того. Я познакомился с его старшим сыном, женатым на княжне Долгоруковой. С первого же вечера я засел за фараон; общество состояло все из людей порядочных, проигрывающих без сожаления и выигрывающих без похвальбы. Скромность привычных посетителей, равно как и почетное их положение в обществе, ограждали их от всяких придирок административной власти. Банк держал некто барон Лефорт, сын или племянник знаменитого адмирала Лефорта. Этот молодой человек был запятнан одним дурным делом, навлекшим на него опалу императрицы. Во время коронации Екатерины в Москве он исходатайствовал привилегию на учреждение лотереи, для которой потребный фонд дало правительство. Вследствие ошибочных действий правления, заведовавшего делом, лотерея эта лопнула, и тогда вся беда обрушилась на бедного барона.

Так как я играл очень сдержанно, то мой выигрыш едва доходил до нескольких рублей. Князь*** на моих глазах спустил одним разом десять тысяч рублей, отчего нисколько не казался смущенным, и я вслух выразил Лефорту мое удивление перед подобным хладнокровием, столь редким у игроков.

— Нечего сказать, велика заслуга! — возразил мне банкир, — да ведь князь-то играл на честное слово и, стало быть, ничего не заплатит: это его привычка.

— А честь?

— Честь не пострадает от неплатежа игорных долгов: по крайней мере, так принято в здешней стране. Между двумя игроками существует безмолвный договор, по которому проигравший на слово волен платить или нет; выигравший был бы смешон, если б требовал уплаты, которую его должник не предлагает внести сам.

— Подобный обычай должен бы, по крайней мере, давать право банкиру отвергать ставку того или другого игрока.

— Ну, ни один банкомет не посмеет нанести такой обиды кому бы то ни было. Проигравшийся дотла почти всегда удаляется, не расплатившись; честнейшие из них оставляют залог, но это случается редко. Здесь есть молодые люди самых знатных фамилий, которые ведут, что называется, игру мнимую, безответственную, и смеются прямо в глаза тем, кто у них выигрывает.

В доме Мелиссино я познакомился также с молодым гвардейским офицером Зиновьевым, близким родственником Орловых. Он меня представил английскому посланнику, лорду Макартнею. Этот молодой дипломат, красивый, богатый, изящный в обращении, вздумал влюбиться в одну из фрейлин императрицы и имел неосторожность сделать ее беременной. Екатерина нашла поступок весьма дерзким; она простила девушке ее погрешность, но потребовала, чтобы посланник был отозван.

У меня было еще письмо мадам Лольо к княгине Дашковой, удаленной из Петербурга после того, как она оказала содействие своей государыне к восшествию на престол, который она надеялась разделять с нею. Я поехал засвидетельствовать ей мое почтение в ее деревню, за три тысячи верст от столицы (?!!). Застал я ее в трауре по мужу, покойному князю. Она предложила мне свою рекомендацию к графу Панину и сказала, что с этой рекомендацией я могу смело явиться к нему. Как я узнал, Панин часто посещал Дашкову, и мне казалось, по меньшей мере, странным, как императрица терпела дружеские отношения своего министра с женщиной, которую удалила от двора. Тайна объяснилась позже: мне сказали, что Панин — отец княгини (!!!); до тех же пор я упорно думал, что он ее возлюбленный. Ныне (слово «ныне» относится, разумеется, не ко времени пребывания Казановы в России, а к позднейшим годам, когда он писал свои воспоминания — Д. Р.) княгиня Дашкова, уже пожилая, является президентом петербургской академии. Кажется, Россия есть страна, где отношения обоих полов поставлены совершенно навыворот: женщины тут стоят во главе правления, председательствуют в ученых учреждениях, заведывают государственной администрацией и высшею политикой. Здешней стране не достает одной только вещи, — а этим татарским красоткам — одного лишь преимущества, именно: чтобы они командовали войсками!

…Иногла служанка обращалась ко мне с несколькими словами на своем татарском диалекте, над которым я мог бы вдоволь посмеяться при всяком другом случае. Сколько я ни бился, сколько ни ломал себе голову над русской грамматикой, — уста мои отказывались произнести внятно хоть бы одно слово этого бычьего языка. К счастью еще, что в два месяца эта девушка кое-как выучилась по-итальянски, настолько, что могла что-нибудь говорить со мной… Никогда я не мог выучиться русскому языку, о котором Ж. Ж. Руссо (невежественный великий человек!) говорит, как об испорченном наречии греческого. Русский язык, напротив того, есть не что иное, как говор, почти первобытный, сложившийся в глубине востока. Я всегда думал, что кто-либо из ученых ориенталистов путем сравнительных выводов успеет открыть коренные начала этого языка.

…Зимою иностранцы здесь беспрестанно отмораживают себе уши, носы и щеки. Одним утром, на пути в Петергоф, я встречаю русского, который, набрав в горсть снегу, вдруг кидается на меня и, крепко ухватившись, начинает тереть мне снегом левое ухо. В первую минуту я принял-таки оборонительное положение; но, к счастью, в пору догадался о причине этого поступка: мое ухо начинало отмораживаться, а добрый человек это заметил, видя, что оно побелело.

…Еще присутствовал я зимою, в день Богоявления, при особенном обряде: я хочу сказать, при водосвятии на реке Неве, покрытой в это время толстым слоем льда. Церемония эта привлекает бездну народа, ибо после водосвятия крестят в реке новорожденных и не посредством обливания, а через погружение нагих младенцев в прорубь на льду. Случилось в тот день, что поп, совершавший крещение, старик с белой бородой и трясущимися руками, уронил одного из этих бедных малюток в воду, и ребенок утонул. Встревоженные богомольцы приступили с вопросом: что значит такое предзнаменование?

— А это значит, — отвечал с важностью поп, — это значит… вот что… подайте мне другого.

Более всего удивила меня радость родителей бедной жертвы. Потерять жизнь при самом крещении, говорили они с восторгом, значит, прямо войти в рай.

Не думаю, чтобы православный христианин мог сделать какое-нибудь возражение на подобный аргумент (очевидно, повествователь жестоко завирается: он не мог быть свидетелем невозможной небывальщины и баснословит с чужого голоса других иностранцев-сказочников. — Д. Р.)…

Далее Казанова рассказывает не совсем правдоподобную, по обстановке, историю о том, как с содействием Зиновьева он купил себе за сто рублей тринадцатилетнюю девочку у ее родного отца. Он называет ее Заирой:

…Прогуливаясь близ Бкатерингофа вместе с Зиновьевым, мы встретили очень молоденькую, еще неразвившуюся девушку, поразительно-хорошенькую, но дико-застенчивую; при нашем приближении она бросилась бежать; а мы по ее следам вошли в избушку, куда она скрылась и где мы нашли ее отца со всей семьей. Девочка спряталась в углу и глядела на нас с тоскливым выражением испуга, как горлица, попадающая на зуб волку.

Зиновьев вступил в разговор с отцом ее. Сколько я понял, речь шла о девочке, потому что она, по знаку своего отца, послушно подошла к нам. Через четверть часа мы вышли из хижины, подарив несколько рублей детям. Тут Зиновьев мне сказал, что он предложил хозяину купить у него дочь себе в служанки, на что тот согласился.

— Сколько же он хочет за это сокровище?

— Цену непомерную: сто рублей… Вы видите, что тут ничего не поделаешь.

— Как ничего не поделаешь? Да это просто даром!

— Так, значит, вы не прочь дать сто рублей за девочку?

— Еще бы. Только согласится ли она следовать за мной и принадлежать мне?

— Она обязана будет, как только поступит в ваше владение, и если рассудок не вразумит ее, то вы в полном праве пустить в ход палку.

— Следовательно, несмотря на ее нежелание, я могу заставить ее быть при себе, сколько мне угодно?

— Без всякого сомнения, — по крайней мере, покуда она не возвратит назад сто рублей.

— Если я ее возьму, какое жалованье должен ей давать?

— Ни полушки: только кормить ее да отпускать, по субботам, в баню, а по воскресеньям — в церковь.

— При окончательном выезде моем из Петербурга дозволено ли мне будет увезти ее с собой?

— Да, только нужно получить на это разрешение, со взносом денежного обеспечения, ибо эта девушка, прежде чем она раба ваша — есть царская.

— Вот и все, о чем я хотел знать. Теперь угодно вам будет взять на себя труд договориться о сделке с ее отцом.

— Хоть сейчас, коли хотите, — и вздумай вы набрать себе целый гарем, так стоит лишь молвить одно слово; в красивых девушках недостатка здесь нет.

…На другой день утром мы с Зиновьевым опять направились туда; я отдал своему спутнику сто рублей, и мы вошли в избу. Предложение, которое от моего имени заявил хозяину Зиновьев, привело доброго человека в немой восторг и удивление. Он стал на колена и сотворил молитву святому Николаю, потом дал благословение дочке и сказал ей несколько слов на ухо; девочка, посмотрев на меня с улыбкой, проговорила: «Охотно»…

Зиновьев выложил сто рублей на стол; отец взял их и передал дочери, которая тотчас вручила деньги своей матери. Покупной договор был подписан всеми присутствовавшими; мои слуга и кучер вместо рукоприкладства поставили на акте кресты, после чего я посадил в карету свою покупку, одетую в грубое сукно, без чулок и рубашки.

…Я одел ее в платье французского покроя. Однажды я повел ее, наряженную таким образом, в публичную баню, где 50 или 60 человек обоего пола, голых как ладонь, мылись себе, не обращая ни на кого внимания и полагая, вероятно, что и на них никто не смотрит. Происходило ли это от недостатка стыдливости или от избытка первобытной невинности нравов — представляю угадать читателю.

…Кажется, эта девушка (Заира) сильно привязалась ко мне и вот отчего: во-первых, потому, что я всегда обедал с нею за одним столом, что очень ее трогало; во-вторых, за то, что я иногда ее водил к ее родителям, — льгота, которой рабы редко пользуются от своих господ; а наконец, если уже все высказать, так и за то, что я, время от времени, поколачивал ее палкой — действие, общераспространенное в России, но большей частью применяемое без толку. Этот обычай, не всегда удовлетворительный в своем практическом приложении, в принципе превосходен, как местная насущная необходимость. От русских ничего не добьешься путем убеждений, коих и понимать они, кажется, неспособны; словами от них не сделаешь ровно ничего, а колотушками — все что угодно. Побитый раб всегда так рассуждает: «барин мой мог бы прогнать меня долой, да не сделал этого; следовательно, он хочет держать меня при себе, потому что любит; итак, мое дело любить его и служить ему усердно»…

Пора теперь сказать о моей поездке в Москву, бывшей в исходе мая…

III

Москва. — Отношение старой столицы к новой. — Московское радушие и барское хлебосольство. — Отсутствие щепетильности. — Любезность дам. — Опять Петербург… — Чужестранные ловцы счастья. — Братья Лунины… — Отъезд автора из России в Варшаву… ...