Эволюция красоты. Как дарвиновская теория полового отбора объясняет животный мир – и нас самих - Ричард Прам

Все права на текст принадлежат автору: Ричард Прам.
Это короткий фрагмент для ознакомления с книгой.

Ричард Прам Эволюция красоты. Как дарвиновская теория полового отбора объясняет животный мир – и нас самих

Информация от издательства

⁂

Посвящается Энн – за то, что вдохновляла меня и терпела неуемные полеты моей фантазии

МАТУШКА ГУСЫНЯ: Какой секрет знает Природа?
ТОМ РЕЙКУЭЛЛ: Что такое Красота и где она растет.

«Похождения повесы», опера в трех актах

Музыка Игоря Стравинского

Либретто У. Х. Одена и Честера Колмена

Введение

Я начал наблюдать за птицами и изучать их в десятилетнем возрасте и, в общем-то, никогда не собирался заниматься в жизни чем-то еще. Что очень удачно, потому что сейчас я, скорее всего, и не гожусь для какой-либо другой профессиональной деятельности.

Все началось с очков. Первыми очками я обзавелся в четвертом классе и уже через полгода сделался бердвотчером. До того я проводил кучу времени, запоминая всевозможные факты из Книги рекордов Гиннесса, а потом упрашивал родственников задавать мне проверочные вопросы. Больше всего меня интересовали рекорды из области человеческих «свершений» – например, самый высокий или самый тяжелый человек, а также отмененная нынче категория «гастрономических» рекордов, таких как наибольшее число улиток, съеденных за пять минут. Но после того, как я надел очки, внешний мир внезапно обрел фокус, и моя прежде аморфная тяга к систематизации получила новый объект: им стали птицы.

Следующим катализатором явилась книга. Моя семья жила в Манчестере, штат Вермонт, – небольшом городке, расположенном в красивой долине между хребтами Таконик и Грин-Маунтис. Однажды, копаясь в маленьком местном книжном магазинчике, я наткнулся на «Полевой определитель птиц» Роджера Тори Питерсона и едва не задохнулся от восторга, глядя на рисунки кардинала, вечернего американского дубоноса и тупика на его обложке. Книга была приятного и удобного карманного формата. Листая ее страницы, я тут же принялся воображать себе те места, куда мне пришлось бы отправиться, чтобы увидеть всех этих птиц, – разумеется, с приглянувшимся мне определителем в заднем кармане. Я показал книгу матери и довольно прозрачно дал ей понять, что очень хотел бы унести ее домой. «Что ж, – поощрительно кивнула она, – у тебя ведь скоро день рождения!» Прошел примерно месяц, и в день, когда мне исполнилось десять лет, я действительно получил в подарок определитель птиц, хотя и другой – «Птицы Северной Америки» Чендлера Роббинса, где рядом с цветными иллюстрациями располагался текст и карты ареалов. Это была великолепная книга, правда, в очень плохом переплете, так что уже ко времени окончания начальной школы я успел поистрепать не один ее экземпляр.

Вооружившись для начала громоздким стареньким семейным биноклем, я начал бродить с ним по сельским окрестностям нашего городка, высматривая птиц. Через год или около того я купил себе отличный новенький бинокль фирмы «Бауш энд Ломб» с увеличением 7×35, заплатив за него деньгами, которые заработал, подстригая газоны и развозя газеты. На следующий день рождения я получил записи голосов птиц и начал их учить. Мое первоначальное любопытство переросло в увлечение, а затем и во всепоглощающую страсть. Всякий раз, когда мне удавалось увидеть какую-нибудь интересную птицу, мое сердце начинало биться быстрее от восторженного возбуждения. Собственно, это случается со мной и сейчас.

Многие люди не могут понять, что такого увлекательного можно найти в птицах. Чем на самом деле занимаются бердвотчеры, бродя с биноклями по лесам, полям и болотам? Ключ к пониманию одержимости бердвотчингом, или, как его еще называют, бердингом (birding), в том, что он, по сути дела, представляет собой охоту. Только, в отличие от охотников, добытые трофеи вы храните в собственной голове. И такой способ, конечно, гораздо лучше, потому что вы можете бесконечно заполнять свой разум трофеями и повсюду возить их с собой, не оставляя пылиться на стенах или на чердаке. Опыт наблюдения за птицами становится частью вашей жизни, а значит, и частью вашей личности. И поскольку люди, посвятившие себя бердингу, ничем не отличаются от обычных людей, ваши воспоминания – как и все человеческие воспоминания – со временем становятся все лучше. Окраска оперения предстает в них более насыщенной, песни – более мелодичными, а самые беглые наблюдения в ретроспективе кажутся более подробными и значительными.

Увлекательность бердвотчинга и связанный с ним азарт порождают желание видеть новых птиц, первым замечать их прилеты и последним провожать их в миграции, отмечать самых больших и самых маленьких, узнавать места их обитания. В каком-то смысле бердинг сродни коллекционированию: по большей части им движет стремление видеть новых птиц – птиц, которых вы никогда раньше не видели, – и регистрировать эти наблюдения. Многие бердвотчеры ведут так называемый «Список жизни» – список всех птиц, с которыми им приходилось встречаться за свою жизнь.

Наверное, не все дети задумываются над тем, чем они будут заниматься, когда вырастут, но лично у меня не было на этот счет никаких сомнений. К тому времени, как мне исполнилось двенадцать, я уже точно знал, что буду заниматься бердингом. Это занятие представляло собой откровенное приглашение к приключениям в местах, словно сошедших с роскошно иллюстрированных страниц журнала National Geographic. Вскоре я обнаружил, что меня безудержно тянет в самые удаленные и экзотические уголки мира. В 1976 году, когда я снова оказался в книжной лавке, на этот раз вместе с отцом, мне в руки попало роскошное новое издание «Путеводителя по птицам Панамы» Роберта Риджли. Стоил он 15 долларов – значительно больше, чем составляли мои накопления. Родители обычно соглашались поучаствовать в некоторых дорогостоящих покупках, и я спросил папу, не откажется ли он оплатить эту книгу со мной пополам. Отец с удивлением посмотрел на меня и сказал: «Рики, а когда это ты собрался в Панаму?» Я ответил срывающимся голосом, который как раз проходил подростковую ломку: «Ну как ты не понимаешь, папа: сначала покупаешь книгу, а потом едешь!» Похоже, это прозвучало достаточно убедительно, потому что книгу я в тот день унес-таки домой и она положила начало моему увлечению неотропическими птицами, которые очаровали меня на всю жизнь.

Разумеется, высшая цель бердинга – это узнать всех птиц, что есть на свете, все десять с лишним тысяч видов. Однако под словом «знать» я имею в виду не то же самое, что подразумевается под знанием закона всемирного тяготения, высоты Эвереста или того факта, что Роберт Эрл Хьюз при весе в 486 килограммов был самым тяжелым человеком в мире. Знание птиц для бердвотчера – это нечто более глубокое и личное.

Чтобы понять смысл этих слов, давайте представим себе, как именно бердвотчер воспринимает птицу. Не любую птицу вообще, а вполне конкретную – допустим, самца елового лесного певуна (Setophaga fusca). Я помню в точности, как увидел его впервые: он сидел на покрытой молодыми листочками ветке березы, что росла прямо во дворе нашего дома в Манчестер-Центре, ясным майским утром, кажется, 1973 года. За минувшие с тех пор годы я видел елового лесного певуна неисчислимое количество раз и в самых разных краях – от мест его гнездования в таежном лесу на берегах реки Аллагаш на севере штата Мэн до его зимовочного ареала в облачных лесах на склоне Андского хребта в Эквадоре. То есть я знаю его.

Самец елового лесного певуна (Setophaga fusca), сидящий на пихте бальзамической в ареале гнездования на севере залива Мэн. Фотограф Джим Зип

Естественно, любой, кому доводилось видеть елового лесного певуна, не мог не обратить внимания на его пестровато-черное оперение спины и крыльев, ярко-оранжевое горлышко и рисунок вокруг глаз, белые полосы на крыльях, пестрины на груди и белое подхвостье. Несомненно, встреча с этой нарядной птицей никого не оставит равнодушным и надежно запечатлеется в памяти. Однако бердинг – это не просто визуальный опыт наблюдения. Бердинг подразумевает опознание всех внешних признаков птицы и способность связать свое наблюдение с точным наименованием объекта.

Когда бердвотчер видит самца елового лесного певуна или любую другую птицу, которую он опознаёт, реакция его нервной системы представляет собой не просто зрительное восприятие птицы с оперением черно-бело-оранжевого цвета. Мы знаем об этом вполне достоверно: МРТ-исследования мозга бердвотчеров показали^[1], что в отличие от неподготовленного наблюдателя у бердвотчера активизируется участок зрительной коры, ответственный за распознавание лиц. Иными словами, когда бердвотчер опознаёт^[2] в птице елового лесного певуна, он задействует ту же часть мозга, с помощью которой люди обычно узнают знакомые лица – будь то лицо Дженнифер Энистон, Авраама Линкольна или тетушки Лу. Благодаря бердингу ваш мозг тренируется превращать сплошной поток наблюдений во встречи со знакомыми объектами. Разница очень велика: в одном случае вы будто бы идете по городской улице в толпе незнакомцев, а в другом – шагаете по коридорам вашей бывшей школы, безошибочно узнавая всех встречных. Таким образом, ключевое различие между обычной прогулкой в лесу и бердвотчингом заключается в том, что происходит при этом в вашем мозгу.

Коротко описать это различие по-английски довольно трудно, потому что в английском языке слово «знать» обозначается единственным глаголом to know. Однако во многих других языках для этого используется два различных глагола. Один из них обозначает знание какого-либо факта или концепции, тогда как второй подразумевает более глубокое знакомство с чем-либо на основе личного опыта. Так, в испанском языке знание факта обозначается словом saber, а знакомство с кем-то или чем-то – словом conocer; во французском языке им соответствуют глаголы savoir и connaître, в немецком – wissen и kennen. Главное различие между бердингом и простым наблюдением заключается в том, что бердинг по-настоящему наводит мосты между этими двумя типами «знания», соединяя факты и понимание с личным опытом знакомства с объектом. То есть, по сути, мы имеет дело с накоплением знаний о живой природе через личное восприятие. Вот поэтому для бердвотчера так важно увидеть ту или иную птицу вживую, а не только на страницах книг! Осведомленность о том, что какая-либо птица существует, но ее нет в списке ваших наблюдений, сродни знанию без опыта – savoir без connaître, – которое никогда не приносит полного удовлетворения.

Поступив в колледж, я открыл для себя, что эволюционная биология – это та самая область науки, которая занимается особенностями птиц, увлекавшими меня больше всего, – их огромным разнообразием и изысканным великолепием различающих их признаков. Эволюция объясняла, каким образом все десять тысяч видов птиц стали такими, какие они есть. И я осознал, что мое увлечение заложило основу для значительного интеллектуального проекта, растянувшегося на всю жизнь: научного изучения эволюции птиц.

За более чем сорок лет бердинга и тридцать лет изучения эволюции птиц я имел удовольствие и большую удачу проводить исследования в самых разных сферах науки. Заодно я получил возможность наблюдать птиц на всех континентах и увидеть более трети всего мирового списка птиц – хотя не сомневаюсь, что мое двенадцатилетнее «я» было бы скорее разочаровано тем, как медленно я продвигаюсь к недостижимой цели познакомиться со всеми ними. Мне довелось работать в дождевых лесах Южной Америки, изучая прежде неизвестное брачное поведение манакинов (Pipridae). Я вскрывал сиринксы птиц – крохотные, деликатные вокальные органы, присущие исключительно птицам, – чтобы использовать их анатомические признаки в реконструкции эволюционных связей между видами. Я занимался биогеографией птиц (изучением распространения видов по земному шару), развитием и эволюцией пера и происхождением птичьих перьев у тероподных динозавров. Я изучал физику и химию окраски птичьего оперения и тетрахроматическое зрение птиц.

Эти мои набеги на совершенно разные области науки часто принимали неожиданный оборот, направляя меня к новым темам, которые я никогда даже не собирался изучать, – например, таким как шокирующе жестокая половая жизнь уток. А иногда между разными моими изысканиями обнаруживались связи, которых никто не мог ожидать. Например, независимые попытки исследовать окраску перьев у птиц и эволюцию перьев у динозавров в конце концов привели к коллективному открытию весьма причудливо окрашенного оперения у пернатого динозавра возрастом 150 миллионов лет – Anchiornis huxleyi (цветная иллюстрация 15).

Долгое время мне казалось, что вся моя работа – своего рода сборная солянка разных моих увлечений. Однако в последние годы я постепенно осознал, что в значительной мере мои исследования были подчинены одной общей идее – эволюции красоты. Я не имею в виду красоту в нашем восприятии; скорее меня интересует красота птиц в их собственных глазах. В частности, меня завораживает такой вопрос: каким образом тот или иной выбор птиц в их социальный и половой жизни повлиял на столь многие аспекты эволюции этой группы животных.

В различных обстоятельствах своей социальной жизни птицы наблюдают друг за другом, оценивают свои наблюдения и принимают социальные решения – то есть делают реальный выбор. Этот выбор может быть разным: к чьей стае примкнуть, какого птенца кормить, а какого нет, насиживать именно эту кладку или не насиживать. И, разумеется, самые главные социальные решения птиц касаются выбора партнера для производства потомства.

При выборе полового партнера птицы опираются на свои предпочтения тех или иных особенностей оперения, окраски, песни или брачной демонстрации. Результатом является эволюция брачных украшений. А у птиц этих украшений великое множество! Говоря более строгим научным языком, сексуальная привлекательность включает в себя все доступные для наблюдения признаки, которые являются притягательными для полового партнера. За миллионы лет у многих тысяч видов птиц половой отбор привел к взрывному разнообразию птичьей сексуальной красоты.

По своему назначению брачные украшения отличаются от прочих органов и частей тела, поскольку их функция не ограничивается исключительно экологическим или физиологическим взаимодействием с материальным миром. Скорее брачные украшения обеспечивают взаимодействие с наблюдателями – за счет того, что сенсорное восприятие и когнитивная оценка их другими особями рождают у этих особей субъективный опыт. И под этим субъективным опытом я подразумеваю ненаблюдаемые, внутренние ментальные свойства, возникающие под действием потока сенсорных и когнитивных явлений – будь то вид красного цвета, запах розы или ощущение боли, голод и желание. Одним словом, главная функция брачных украшений состоит в том, чтобы пробудить в наблюдателе такие свойства, как влечение и привязанность.

Что нам может быть известно о субъективно испытываемых желаниях у животных? Ведь субъективный опыт, в сущности, по определению не может подвергаться какой-либо внешней оценке или измерению. Как писал Томас Нагель^[3] в своей классической работе «Каково быть летучей мышью?», субъективный опыт любого конкретного организма – летучей мыши ли, камбалы или человека – основан на его чувственном восприятии и когнитивной деятельности. Но если вы не летучая мышь, вам никогда не понять, каково это – существовать в трехмерном «акустическом пространстве», восприятие которого возможно лишь благодаря способности к эхолокации. Хотя мы можем вообразить, что наш индивидуальный субъективный опыт качественно сходен с опытом других индивидуумов, даже, допустим, представителей других видов, но мы никогда не сможем удостовериться, так ли это на самом деле, – потому что мы не имеем никакой возможности обмениваться друг с другом нашим личным ментальным опытом. Даже среди людей, которые способны облекать свои мысли и переживания в слова, истинное содержание и свойства нашего внутреннего чувственного опыта непостижимы в полной мере и тем более недоступны для научного измерения и разложения на составные части.

В этом и кроется причина, почему большинство ученых испытывают своего рода аллергию на идею научного изучения субъективных переживаний или вовсе отрицают существование последних. Если мы никак не можем их измерить – рассуждают они, – то каким образом эти явления могут стать предметом научных изысканий? Однако, с моей точки зрения, концепция субъективного опыта имеет самое ключевое значение для понимания эволюции. И я утверждаю, что нам нужна такая эволюционная теория, которая охватывала бы и субъективный опыт животных, – это позволит составить полное и истинное представление о естественном мире. Непринятие во внимание субъективного опыта животных пагубным образом отражается на наших собственных интеллектуальных рассуждениях, поскольку этот опыт имеет крайне важные и даже решающие последствия для эволюции представителей животного мира. Но если субъективный опыт нельзя разложить на части и измерить, то можем ли мы изучать его? Мне кажется, что здесь мы, биологи, могли бы поучиться у физиков. В начале XX века Вернер Гейзенберг доказал, что невозможно одновременно определить положение и импульс электрона. Хотя принцип неопределенности Гейзенберга показал, что электрон нельзя рассматривать в системе ньютоновской механики, физики все же не стали игнорировать или отвергать эту проблему – они взялись разрабатывать новые методы, чтобы попытаться решить ее. Точно так же биологам нужно разрабатывать новые подходы и методы, чтобы изучать субъективный опыт животных. Пусть мы не можем детально описать его или подвергнуть измерениям, но нам стоило бы попытаться подобраться к нему поближе и, как в случае с электроном, получить важнейшие сведения о нем косвенным путем. Например, как мы вскоре увидим, можно изучать, как этот субъективный опыт эволюционирует, отслеживая эволюцию брачных украшений и половых предпочтений их у близкородственных организмов.

Эволюционный процесс, идущий под действием сенсорной оценки и когнитивного выбора индивидуальных организмов, я называю эстетической эволюцией. Изучение эстетической эволюции требует рассмотрения обоих аспектов сексуальной привлекательности: объекта желания и формы самого желания как такового, что биологи обозначают соответственно как демонстрационные признаки и половые предпочтения. Мы можем делать выводы о следствиях полового влечения, изучая, какие именно характеристики половых партнеров вызывают предпочтение. Возможно, наш подход будет еще более действенным, если мы будем изучать эволюцию полового влечения через эволюцию объектов этого влечения – брачных украшений, специфических для каждого вида, а также того, как эти украшения эволюционировали у множества разных видов.

Понимание того, как работает половой отбор, рождает поразительный вывод: желание и его объект коэволюционируют – то есть эволюционируют одновременно и связанно. По моему убеждению, большинство примеров сексуальной красоты представляют собой результаты коэволюции; иными словами, форма брачных демонстраций и половые предпочтения совпадают отнюдь неслучайно: они были тщательно «подогнаны» друг к другу в ходе эволюции. И именно этот коэволюционный механизм рождает невероятное эстетическое многообразие живого мира. Таким образом, в этой книге говорится, по сути, о естественной истории красоты и желания.

⁂

Чем же эстетическая эволюция отличается от других форм эволюции? Чтобы объяснить разницу между ними, давайте сопоставим «нормальную», адаптивную эволюцию путем естественного отбора – эволюционного механизма, который представляет собой грандиозное открытие Чарльза Дарвина, – с эстетической эволюцией путем полового отбора, другим поразительным открытием Дарвина. Если говорить, например, о птицах, то одним из наиболее известных примеров адаптивной эволюции являются клювы галапагосских, или дарвиновых, вьюрков^[4], обитающих на Галапагосских островах. Примерно пятнадцать видов галапагосских вьюрков произошли от общего предка, и отличаются они друг от друга в основном размером и формой клювов. Определенный размер и форма клюва особенно эффективны для добывания, вскрытия и обработки определенных типов семян; большие клювы лучше подходят для раскалывания крупных семян с твердой оболочкой, тогда как маленькими клювами лучше обрабатывать более мелкие и нежные семена. Поскольку в разных местах и в разное время года на Галапагосах преобладают растения с семенами разного размера, твердости и обилия, в каждом конкретном месте одни вьюрки выживают лучше, чем другие. А поскольку размер и форма клюва – наследуемые признаки, разная степень выживания обладателей разных клювов в пределах одного поколения галапагосских вьюрков приводит к эволюционным изменениям клюва в целом ряде поколений. Этот эволюционный механизм, называемый естественным отбором, обеспечивает возникновение адаптации, или приспособления, поскольку у последующих поколений вьюрков клювы будут лучше приспособлены к их среде обитания, что напрямую повышает способность каждой особи к выживанию, а также ее плодовитость (то есть индивидуальную способность к размножению, энергию и ресурсы для того, чтобы откладывать большее число яиц, более крупные яйца и выращивать большее число здоровых потомков).

А теперь давайте представим себе эволюцию брачных украшений птиц^[5], таких как песня дрозда или переливчатое оперение колибри. Эти признаки эволюционируют под действием совсем других факторов, чем те, которые влияют на естественный отбор формы клюва. Брачные украшения – это эстетические признаки, эволюция которых происходит в результате выбора полового партнера на основе субъективной оценки. Они функционируют через их сенсорное восприятие и оценку другими особями, выбирающими полового партнера. Кумулятивный эффект множества индивидуальных выборов направляет эволюцию украшения. Иными словами, представители данного вида выступают агентами собственной эволюции.

По представлениям самого Дарвина, адаптивная эволюция путем естественного отбора и эстетическая эволюция путем полового отбора порождают глубоко различные типы изменчивости в природе. Например, существует лишь ограниченное число способов вскрывать семена птичьим клювом, а значит, и ограниченное число вариаций в размере и форме этого клюва. Как следствие, семеноядные птицы из более чем десятка различных семейств независимо и конвергентно приобрели в эволюции очень похожие толстые, сильные клювы вьюркового типа, приспособленные для конкретной физической нагрузки. Однако задача привлечь полового партнера бесконечно более широка, неопределенна и динамична, нежели вскрытие семян. Каждый вид находит собственные решения задачи межполового общения и привлечения – то, что Дарвин называл независимыми «стандартами красоты». Поэтому неудивительно, что каждый из десяти с лишним тысяч видов птиц, населяющих нашу планету, приобрел собственный, уникальный эстетический репертуар брачных украшений и предпочтений, призванных выполнять эту функцию. Результатом этой эволюции явилось практически неизмеримое разнообразие биологической красоты.

И теперь передо мной встает проблема научного характера. Хотя изучение эволюционной биологии доставило мне истинное наслаждение, научное сообщество тоже не лишено разнообразия мнений, споров и интеллектуальных конфликтов. Как оказалось, мои идеи по поводу эстетической эволюции развивались против основного течения, в котором двигались идеи эволюционной биологии, – причем речь идет не только о последних десятилетиях, но почти о полутора столетиях, со времен самого Дарвина. И тогда, и теперь большинство биологов-эволюционистов полагают, что половые украшения и демонстрации – как правило, все они избегают слова «красота» – эволюционируют потому, что они несут в себе видоспецифическую объективную информацию о качестве и физическом состоянии потенциальных половых партнеров. Согласно этой парадигме «честного сигнала» невероятная улыбающаяся «рожица» цвета электрик, возникающая на встопорщенном грудном оперении самца чудной райской птицы (Lophorina superba), играет роль своеобразного профиля на птичьем сайте знакомств, сообщая о самце различные сведения, которые должны интересовать самку. Какого «племени» этот самец? Вылупился ли он из качественного яйца? Вырос ли он в хорошем гнезде? Хорошо ли он питается? Ухаживает ли он за собой? Нет ли у него заболеваний, передаваемых половым путем? У тех видов птиц, которые образуют устойчивые пары, такая брачная демонстрация содержит и дополнительную полезную информацию: способна ли данная особь энергично защищать нашу территорию от соперников? Станет ли она кормить и оберегать меня, станет ли она хорошим родителем для нашего потомства, будет ли она соблюдать мне верность?

Самец чудной райской птицы (Lophorina superba), токующий перед самкой на бревне на Центральном горном хребте Папуа – Новой Гвинеи. Фотограф Эдвин Шолез III

Согласно этой теории «выбора достойной партии» красота имеет сугубо утилитарную функцию. С этой точки зрения, субъективные предпочтения при выборе половых партнеров определяются объективными качествами доступных для выбора особей. Красота желанна лишь потому, что она приносит заодно и другие, материальные выгоды, такие как физическая сила, здоровье и качественный геном. Конечно же, сексуальная красота может доставлять чувственное удовольствие, но согласно данной концепции половой отбор – всего лишь частный случай естественного отбора, то есть не существует какой-либо принципиальной разницы между эволюционной движущей силой, влияющей на клювы галапагосских вьюрков, и силой, воздействующей на брачные демонстрации райских птиц. Иначе говоря, красота – не более чем прислужница естественного отбора.

Этот взгляд очень отличается от моих собственных воззрений на красоту и то, как она возникает. Хотя мне неловко в этом признаться, все же я считаю, что процесс адаптации путем естественного отбора – это очень скучно. Разумеется, как биолог-эволюционист я прекрасно сознаю, что естественный отбор – это основополагающая природная сила, действующая повсеместно. Я вовсе не отрицаю его колоссальную значимость. Но все-таки процесс адаптации путем естественного отбора не является полным синонимом эволюции как таковой. Существует немало эволюционных процессов и эволюционных историй, которые нельзя объяснить одним лишь естественным отбором. В этой книге я стремился доказать, что эволюцию нельзя обосновать одной лишь адаптацией – зачастую она гораздо более причудлива, случайна, индивидуальна и непредсказуема.

Эволюция может даже вести к «упадку» в том смысле, что в результате нее возникают брачные украшения, не только не несущие никакой информации об объективных достоинствах партнера, но даже фактически снижающие способность к выживанию и плодовитость как носителя «сигнала», так и того, кто делает выбор в пользу этих украшений. Или, если вкратце, в погоне за собственными субъективными предпочтениями при выборе полового партнера особи могут делать неадаптивный выбор, который приводит к снижению приспособленности организма к среде его обитания. Очень мало кто из биологов-эволюционистов признаёт это возможным, но я осмелюсь не согласиться с общим мнением и в этой книге постараюсь объяснить почему. В более широком смысле я надеюсь донести до моих читателей мысль о том, что естественный отбор сам по себе не может объяснить все разнообразие, сложность и экстремальность форм брачных украшений, которые мы наблюдаем в природе. Естественный отбор – не единственный «дизайнер» живых существ.

Мне кажется, что научные вопросы, которые задают себе ученые, и научные ответы, которые они считают удовлетворительными, носят глубоко личный характер. По каким-то причинам мне всегда больше нравились те аспекты эволюционного процесса, к которым были неприменимы простые адаптивные объяснения. И каким-то образом мое личное увлечение птицами, пронесенное мною через всю жизнь, и научное изучение их эволюции привели меня к точке зрения, отличной от общепризнанной. Однако, как я покажу на этих страницах, эстетическая теория эволюции впервые была предложена и поддержана самим Чарльзом Дарвином и в свое время подверглась резкой критике. Действительно, дарвиновская эстетическая теория полового отбора была настолько своеобразна, что эволюционная биология фактически выбросила ее на обочину и почти забыла о ее существовании^[6]. Современный «неодарвинизм», согласно которому половой отбор представляет собой не что иное, как частную форму естественного отбора, сегодня очень популярен, хотя не имеет никакого отношения к взглядам Дарвина. Скорее такой адаптационистский подход пришел к нам от интеллектуального последователя, а позднее оппонента Дарвина – Альфреда Рассела Уоллеса. Я же утверждаю, что концепция эстетической эволюции возвращает дарвинизму истинные воззрения Дарвина, показывая, каким образом субъективное решение при выборе полового партнера у животных играет важную и часто даже решающую роль в эволюции. Но можно ли действительно называть это качество, которое определяет выбор животных, красотой? Понятие красоты настолько перегружено человеческими предрассудками, ожиданиями, разногласиями и неверными толкованиями, что, возможно, было бы разумнее избежать его использования в научном контексте. Для чего мозолить глаза столь проблематичным и неоднозначным термином? Почему бы не поостеречься и не прибегнуть к более приемлемому, хоть и неэстетичному языку, который предпочитает большинство биологов?

Я много размышлял об этом. И принял решение возвести красоту в ранг научного понятия, потому что вслед за Дарвином я убежден, что в нашей обыденной речи это слово обозначает ровно то же самое, что обычно понимают под биологической привлекательностью. Определяя сексуально привлекательные сигналы как красивые для тех организмов, которые выказывают им предпочтение, – будь то лесные дрозды, шалашники, бабочки или люди, – мы приходим к полному пониманию того, что значит быть чувствующим животным, делающим социальный и сексуальный выбор. Мы вынуждены поддерживать дарвиновское предположение, что красота – это не просто полезный инструмент, сформированный по требованиям адаптивной выгоды. В природе красота и влечение к ней могут быть такими же иррациональными, непредсказуемыми и динамичными, как и наш личный опыт их восприятия и переживания.

Этой книгой я стремился вернуть красоту в науку – реанимировать исходную дарвиновскую концепцию эстетического полового отбора и доказать, что красота достойна стать ведущей темой научного изыскания.

Дарвиновская теория полового отбора содержит в себе и другой противоречащий традиционному подходу элемент, который я тоже намерен защищать на этих страницах. Предлагая половой отбор в качестве механизма эволюции, Дарвин выдвинул гипотезу, что предпочтения самок могут являться мощной и независимой силой в эволюции биологического разнообразия. Неудивительно, что ученые Викторианской эпохи высмеяли революционную дарвиновскую идею, будто самки обладают когнитивными способностями, равно как и возможностью принимать самостоятельные решения при выборе полового партнера. Однако концепцию свободы полового выбора, или сексуальной автономии, необходимо воскресить. В этой книге мы сделаем то, что нужно было сделать еще 140 лет назад: рассмотрим эволюцию сексуальной автономии и последствия, к которым она привела в формировании морфологических признаков и поведения животных и человека.

Как мне стало ясно из моих собственных исследований зачастую очень жестокого полового поведения водоплавающих птиц, главный вызов сексуальной автономии самок – это принуждение со стороны самцов путем сексуального насилия и социального контроля. На примере изучения уток и других птиц мы рассмотрим различные эволюционные ответы на сексуальное насилие самцов. Мы увидим, что выбор полового партнера может эволюционировать по пути, который ведет к расширению свободы выбора у самки. Вкратце, мы обнаружим, что свобода репродуктивного выбора – это отнюдь не только политическая идеология, изобретенная современными суфражистками и феминистками. Для животных свобода выбора важна ничуть не меньше.

Переходя от птиц к людям, я буду рассуждать о том, почему сексуальная автономия имеет фундаментальное значение для понимания эволюции очень многих уникальных и своеобразных свойств человеческой сексуальности, включая биологические корни женского оргазма, отсутствие косточки в человеческом пенисе, а также влечение к представителям своего пола. Эстетическая эволюция и конфликт полов также, вероятно, сыграли ведущую роль в становлении человеческого интеллекта, речи, социальной организации, материальной культуры, а также разнообразия представлений о человеческой красоте.

Одним словом, понятие об эволюционной динамике полового отбора необходимо нам для постижения себя самих.

Теория эстетической эволюции интересовала меня на протяжении всей моей научной деятельности, и с годами я притерпелся к ее маргинальному положению в сфере эволюционной биологии. Однако хорошо помню тот момент, когда я в полной мере осознал, насколько на самом деле велико сопротивление самой идее эстетической эволюции и насколько сила этого сопротивления может служить мерилом той угрозы, которую она несет для традиционного адаптационистского образа мышления. Именно тогда мне стало ясно, что я обязательно должен написать эту книгу.

Данное откровение явилось мне несколько лет назад во время моего визита в один из американских университетов, когда я, сидя за ланчем, излагал свои взгляды на эволюцию брачных украшений одному моему коллеге, занимающемуся эволюционной биологией. Не успел я произнести несколько фраз, как коллега прервал меня одним-двумя возражениями. Я ответил на них и снова приступил к изложению своих соображений. К концу ланча, когда я наконец сумел полностью обрисовать свое представление об эволюции путем полового отбора, мой собеседник воскликнул: «Но это же нигилизм!» Каким-то образом то, что мне самому казалось убедительным и впечатляющим объяснением многообразия украшений в животном мире, мой коллега-эволюционист воспринял как мрачное и циничное мировоззрение, способное лишить его жизнь всякого смысла и цели, – а потому неприемлемое. В конце концов, если половой отбор приводит к возникновению украшений, которые просто красивы и вовсе не являются показателями качества полового партнера, то разве это не означает, что вселенная лишена рациональности? В тот самый момент я понял, что должен донести дарвиновский эстетический взгляд на эволюцию до более широкой аудитории и попытаться обосновать его.

Мои научные взгляды сформировались непосредственно в результате моего опыта работы в природе – наблюдений за птицами и изучения их естественной истории, а также моей исследовательской научной работы, то есть опыта, вобравшего в себя оба смысла слова «знание». Эта работа доставила мне огромное интеллектуальное и личное удовольствие. За всю мою карьеру ничто не радовало и не вдохновляло меня больше, чем эта область науки. От одной мысли об эволюции красоты у птиц моя кожа покрывалась мурашками восторга. Но, оказывается, некоторых моих коллег подобный взгляд на мир мог лишить всякого желания вставать по утрам с постели. В этой книге я постараюсь объяснить, почему у меня сложилось убеждение, что этот менее прямолинейный и детерминистский подход к эволюции открывает возможность более широкого, более верного и одновременно более научного постижения природы, нежели традиционный адаптационистский подход. Глядя на эволюцию сквозь призму полового отбора, мы видим совершенно поразительный и еще более прекрасный мир – мир свободы и выбора.

(обратно)

Глава 1. Действительно опасная идея Дарвина

Приспособление путем естественного отбора по праву считается одной из самых успешных и влиятельных идей в истории науки. Эта идея объединила всю область биологии и оказала глубокое влияние на многие гуманитарные дисциплины, включая антропологию, психологию, экономику, социологию и другие науки. Чарльз Дарвин, гений, создавший теорию естественного отбора, пользуется не менее заслуженной славой, чем его идея.

Вам может показаться, что мой взгляд на ограниченное могущество адаптации путем естественного отбора означает, будто я «бунтую» против Дарвина и стремлюсь опорочить великое наследие выдающегося ученого, вокруг личности которого сложился своего рода культ. На самом деле – совсем наоборот. Я рассчитываю еще больше прославить это наследие, но также и изменить его общепризнанное понимание, по-новому открыв дарвиновские идеи, которые были заброшены, искажены, упущены из виду и практически забыты за истекшие почти полтора столетия. И дело вовсе не в том, что я собираюсь подвергнуть каждое слово Дарвина скрупулезному рассмотрению, как корпящий над священными текстами талмудист; скорее я намерен сосредоточиться на сегодняшней науке, и я уверен, что идеи Дарвина представляют для нее огромную ценность, которую нам еще только предстоит осознать в полной мере.

Попытки передать всю полноту и ценность дарвиновских идей неизбежно ставят меня перед необходимостью убедить людей, что на самом деле мы не знаем настоящего Дарвина; что он был еще более значительным, талантливым и творческим мыслителем, чем мы привыкли о нем думать. Я убежден, что большинство тех, кто считает себя верными последователями Дарвина, – то есть неодарвинисты – понимают его идеи совершенно неправильно. Подлинный Дарвин был постепенно и незаметно исключен из современной научной агиографии.

Говоря об эволюции путем естественного отбора, которая стала темой первой выдающейся книги Чарльза Дарвина, «Происхождение видов путем естественного отбора», американский философ Дэниел Деннет назвал ее «опасной идеей». Я же готов заявить, что действительно опасной идеей Дарвина является^[7] его концепция эстетической эволюции путем полового отбора, которую он изложил в своем втором великом труде – «Происхождение человека и половой отбор».

Чем же так опасна дарвиновская теория полового отбора? Прежде всего следует согласиться, что она в самом деле опасна – для неодарвинистов, поскольку признает ограниченность действия естественного отбора как движущей силы эволюции и как научного объяснения всех явлений биологического мира. В «Происхождении человека…» Дарвин утверждает, что естественный отбор – не единственный эволюционный движитель, ибо он один не может лежать в основе колоссального разнообразия существующих в живой природе украшений.

Дарвину потребовалось немало времени, чтобы разобраться с этой дилеммой. Широко известна написанная им фраза: «Всякий раз, когда я рассматриваю перо из хвоста павлина, мне делается дурно!»^[8] Потому что экстравагантное совершенство рисунка на этом пере не представляет какой-либо явной ценности для выживания павлина; в отличие от других наследуемых признаков, возникших под влиянием естественного отбора, хвост павлина как будто противоречит всему, о чем Дарвин говорил в «Происхождении видов». И когда к нему в конце концов пришло озарение, что в эволюции может действовать еще и другая движущая сила, самые убежденные последователи адаптационистской теории Дарвина восприняли это как непростительное отступничество от единственно верной идеи. В итоге дарвиновская теория полового отбора была во многом задавлена, искажена, перекроена, а затем и вовсе забыта.

Эстетическая эволюция путем полового отбора была признана идеей столь опасной, что ее пришлось изгнать из самого дарвинизма, лишь бы не поколебать концепцию всесилия естественного отбора, объясняющего всё и вся. Но только когда дарвиновское понимание эстетической эволюции будет возвращено в науку и культуру, мы получим подлинную возможность научно объяснить все многообразие красоты в живой природе.

Как представитель английского сельского дворянства XIX века Чарльз Дарвин владел всеми жизненными преимуществами^[9] члена самого привилегированного класса процветающей империи, распространившей свою власть по всему миру. Однако жизнь его вовсе не была праздным времяпрепровождением богача. Обладая скоромными привычками и трудолюбием, он пользовался своими классовыми привилегиями (а также вполне существенным независимым доходом) для того, чтобы занять работой свой упорный и неутомимый интеллект. Ведя изыскания в соответствии со своими склонностями и интересами, он в итоге пришел к открытию фундаментальных основ современной эволюционной биологии. Тем самым он нанес смертельный удар иерархическому викторианскому мировоззрению, согласно которому человек был вознесен над природой на высокий пьедестал, полностью отделяющий его от всего остального животного мира. Вопреки собственным устремлениям, Чарльз Дарвин сделался радикалом среди современников; но даже сегодня последствия его интеллектуального радикализма для науки, как и для культуры в целом, еще не оценены в должной мере.

Молодой Дарвин традиционно предстает в образе равнодушного и лишенного прилежания студента, который не столько интересовался учебой, сколько бродил по окрестностям, собирая жуков. Он забросил начатое было медицинское образование и бесцельно метался от одного увлечения к другому, не выказывая особой склонности к чему-либо, пока ему не представилась возможность отправиться в его знаменитое путешествие на «Бигле». Согласно бытующей в литературе легенде это путешествие совершенно преобразило Дарвина: из него он вернулся тем самым ученым-революционером, которого мы все знаем.

Лично я думаю, что Дарвин, скорее всего, и в юности обладал тем же ненасытным, уравновешенным, но упорным интеллектом, который он проявил в своей позднейшей жизни, – интеллектом, который давал ему инстинктивное понимание того, что есть настоящая наука. Незадолго до выхода «Происхождения видов» в 1859 году Дарвин высказался о гигантском креационистском труде всемирно известного гарвардского профессора Луи Агассиса «Рассуждение о классификации» как о «совершенно бесполезном хламе»! Полагаю, что Дарвин, приступив к изучению медицины, должен был прийти к такому же заключению относительно большей части тогдашнего биологического образования. И в целом, пожалуй, он был бы прав. В 1820-х годах медицинская наука действительно представляла собой главным образом бесполезный хлам. В то время не существовало ни хоть сколько-нибудь обобщенного понимания механистических основ работы человеческого тела, ни более широких научных представлений о причинах возникновения болезней. Все лечение, по сути, состояло из применения ограниченного набора бесполезных плацебо, сильных ядов и опасного шарлатанства. Пожалуй, в медицине того времени едва ли удалось бы отыскать и горстку профессиональных медицинских средств, способных принести больному хоть какую-то реальную пользу. И действительно, в автобиографии, упоминая о посещении им лекций Королевского медицинского общества в Эдинбурге, Дарвин пишет: «Много вздора говорилось там»^[10]. Подозреваю, что только когда Дарвин вырвался из-под гнета закоснелых догм тогдашней английской науки на неисследованные просторы южного полушария, его блестящий, жадный до знаний могучий интеллект обрел наконец необходимую свободу деятельности.

Когда же он получил возможность делать собственные, не подверженные чужому влиянию наблюдения, увиденное привело его к двум крупным биологическим открытиям, изложенным им в «Происхождении видов»: концепции естественного отбора как механизма эволюции и идее, провозглашавшей, что все живые организмы ведут свое происхождение от общего предка, а значит, связаны друг с другом в едином «великом Древе жизни». Продолжительные и жаркие дебаты по поводу того, следует ли включать эти теории в программу преподавания в средних школах, дают нам некоторое представление о том, как трудно принимали их читатели дарвиновского труда полтора века назад.

Отражая многочисленные свирепые нападки на «Происхождение видов» после выхода этой книги в свет, Дарвин сам терзался тремя мучительными проблемами. Первая из них заключалась в отсутствии какой-либо рабочей теории наследственности. Ничего не зная об экспериментах Менделя, Дарвин попытался самостоятельно – и безуспешно – разработать теорию передачи признаков по наследству, что имело основополагающую важность для механизма естественного отбора. Второй проблемой для Дарвина явилось эволюционное происхождение человека, особенности человеческой организации и ее разнообразие. В «Происхождении видов», когда дело доходит до эволюции человека, Дарвин лишь бессильно заключает: «Много света будет пролито на происхождение человека и на его историю»^[11].

Наконец, третьей большой проблемой для Дарвина было происхождение бесполезной красоты. Если в основе естественного отбора лежит неодинаковое выживание особей с наследуемыми изменениями, то чем можно объяснить сложную красоту павлиньего хвоста, которая причиняла Дарвину столько мучений? Длинный, тяжелый хвост павлина очевидно не способствует его выживанию; скорее уж он, наоборот, создает ему помехи, ограничивая скорость передвижения животного и делая его более уязвимым для хищников. Глазки на павлиньем хвосте стали для Дарвина буквально навязчивой идеей. Он рассуждал, что совершенство человеческого глаза может объясняться эволюционным накоплением во времени небольших усовершенствований, каждое из которых способствовало небольшому улучшению способностей глаза улавливать свет, различать свет и тень, фокусироваться, создавать изображение, различать цвета и так далее; и каждая из этих способностей повышала шансы животного на выживание. Но какой цели могли служить промежуточные стадии эволюции глазков на павлиньих перьях? И какой цели служат «совершенные» павлиньи глазки сейчас? Если объяснение эволюции человеческого глаза представляло собой трудную задачу для интеллекта, то объяснение возникновения глазков на хвосте павлина превратилось в интеллектуальный кошмар, который не давал Дарвину покоя. Именно в связи с этим в 1860 году он написал в письме к своему другу гарвардскому ботанику Эйсе Грею: «Всякий раз, когда я рассматриваю перо из хвоста павлина, мне делается дурно!»

В 1871 году, публикуя «Происхождение человека и половой отбор», Дарвин отважно взялся сразу за обе проблемы: эволюцию человека и эволюцию красоты. В этой книге он обосновал существование второго, независимого механизма эволюции – полового отбора, доказывая, что именно он ответствен за происхождение у животных оружия и украшений. Если результат действия естественного отбора был определен как разная степень выживания особей с разными наследуемыми изменениями, то результат действия полового отбора являет собой различия в успехе размножения особей с теми наследуемыми изменениями, которые отвечают за успех в обзаведении половыми партнерами.

Под половым отбором Дарвин понимал два отдельных и потенциально противодействующих друг другу механизма. Первый из них, который он назвал законом боя, заключается в борьбе между представителями одного пола – обычно самцами – за сексуальный контроль над представителями другого пола. По предположению Дарвина, сражение за сексуальный контроль будет приводить к эволюционному увеличению размеров тела и возникновению орудий агрессии, таких как рога или шпоры, а также к усилению системы физического контроля. Второй механизм полового отбора, который он назвал вкусом к прекрасному, заключался в процессе, при котором представители одного пола – обычно самки – выбирают себе партнеров на основе собственных врожденных предпочтений. Дарвин предположил, что именно механизм выбора полового партнера привел к возникновению множества признаков животных, которые так красивы и приятны. К этим декоративным признакам относятся любые возможные украшения – от песен, яркого оперения и брачных танцев птиц до ярко-голубых морд и седалищных мозолей мандрилов (Mandrillus sphinx). В обширном обзоре животного мира – от пауков и насекомых до птиц и млекопитающих – Дарвин привел множество свидетельств полового отбора у самых разных видов. Оперируя законами боя и вкуса к прекрасному, он взялся объяснить эволюцию в природе вооружения и украшений.

В «Происхождении человека…» Дарвин наконец представил ясную и четкую теорию эволюционного происхождения человека, которую не решился сформулировать в «Происхождении видов». Его книга начинается долгими рассуждениями об общности между человеком и другими биологическими видами, медленно и последовательно разрушающими представление о человеческой уникальности и исключительности. Ввиду очевидной чувствительности общества к обсуждаемому предмету Дарвин выстраивает аргументы в пользу этой эволюционной непрерывности в очень неторопливом темпе. Лишь в самой последней главе, «Общий обзор и заключение», он подводит читателя к распаляющему страсти выводу: «Таким образом мы узнаем, что человек произошел от четвероногого, покрытого волосами»^[12]. Затем, обсудив, каким способом половой отбор действует в животном мире, Дарвин анализирует его влияние на эволюцию человека. Переходя от нашего голого, лишенного шерсти тела к колоссальному географическому, этническому и племенному разнообразию внешнего облика людей, к нашей выраженной социальности, нашей речи и музыке, Дарвин приходит к неоспоримому выводу, что половой отбор сыграл решающую роль в формировании человека как вида:

«Смелость, воинственность, настойчивость, сила и величина тела, оружие всякого рода, музыкальные органы как голосовые, так и инструментальные, яркие окраски и украшающие придатки – все это было приобретено одним или другим из полов косвенно, благодаря свободе выбора, под влиянием любви и ревности, вследствие умения ценить прекрасное в звуках, цветах или форме»^[13].

Хотя объединение в одном труде двух столь сложных и противоречивых предметов обсуждения, как эволюция красоты и происхождение человека, было с интеллектуальной точки зрения весьма дерзким подвигом, «Происхождение человека…» в целом все же считается довольно сложным для восприятия и даже слабым произведением. Медленно, шаг за шагом выстраивая аргументацию, излагая ее сухим и рассудочным слогом и подкрепляя выдвигаемые идеи множеством цитат из работ признанных научных авторитетов, Дарвин, по всей вероятности, рассчитывал, что сумеет убедить вдумчивого читателя в неизбежности своих радикальных выводов. Однако эта риторическая тактика потерпела неудачу, и в итоге «Происхождение человека…» подверглось ожесточенной критике не только со стороны креационистов, не приемлющих самой концепции эволюции, но и тех ученых, которые приняли теорию естественного отбора, но резко и непримиримо воспротивились идее полового отбора. Так что до сего дня «Происхождение человека…» так и не приобрело^[14] такой же интеллектуальной значимости, как «Происхождение видов».

Наиболее примечательной и революционной особенностью дарвиновской теории выбора полового партнера является то, что она однозначно эстетическая. По мнению Дарвина, красота в природе возникала из-за того, что животные в процессе эволюции становились красивыми для себя самих. Самым радикальным в этой идее оказалось то, что согласно ей живые организмы – в особенности самки – становились активными факторами эволюции собственного вида. В отличие от естественного отбора, порожденного влиянием на организмы внешних природных сил, таких как конкуренция, пресс хищников, климат или география, половой отбор представляет собой потенциально независимый процесс, направленный сам на себя и осуществляемый самими организмами (преимущественно самками). При этом о самках Дарвин говорит, что они обладают «вкусом к прекрасному» и «эстетическим даром», а о самцах – что они стремятся «пленить» своих партнерш:

«У громадного множества животных понимание красоты ограничивается ‹…› целями привлечения противоположного пола*. Приятное пение самцов многих птиц в период любви, без сомнения, нравится самкам; доказательства тому мы увидим ниже. Если бы самки птиц не умели ценить великолепные цвета, украшения и пение самцов, то труды и заботы последних, когда они щеголяют перед самками своими прелестями, пропали бы даром, а этого невозможно допустить»^[15]. И далее: «Вообще птицы являются самыми эстетичными из всех животных, исключая, конечно, человека, и вкус к прекрасному у них почти одинаков с нашим. ‹…› [Самцы птиц] пленяют самок самой разнообразной голосовой и инструментальной музыкой»^[16].

С современных научных и культурных позиций язык, выбранный Дарвином для обсуждения эстетических явлений в природе, может показаться старомодным, антропоморфическим, а возможно, даже глупым и вызывающим чувство неловкости. По всей видимости, в этом и кроется отчасти причина того, почему в наши дни эстетический подход Дарвина к половому отбору вызывает то же отношение, что и чокнутая тетушка, которую держат на чердаке и не показывают гостям: о ней не принято упоминать. Разумеется, у Дарвина не было причин остерегаться антропоморфизмов, как это делаем мы. На самом деле, поскольку он всячески стремился разрушить прежде неоспоримые барьеры между человеком и другими формами жизни, используемая им эстетическая лексика вовсе не была связана исключительно с чопорной манерностью или старомодной викторианской восторженностью; она являлась неотъемлемым свойством его научной аргументации природы эволюционного процесса. Дарвин открыто говорил о сенсорных и когнитивных способностях животных и об эволюционных следствиях этих способностей. Поместив человека и все прочие организмы на разные ветви единого великого Древа жизни, Дарвин пользовался обыденным языком, чтобы сделать самое смелое научное заявление: что субъективные чувственные переживания человека в научном плане вполне сопоставимы с субъективными чувственными переживаниями животных.

Из слов Дарвина прежде всего следовало, что животные выбирают себе половых партнеров из доступных кандидатов на основании суждений об их эстетической привлекательности. Для многих читателей Викторианской эпохи, даже вполне сочувствующих идеям эволюции, это звучало откровенным абсурдом. Способность животных выносить какие-либо эстетические оценки казалась положительно невозможной. Даже если они способны воспринимать различия в окраске оперения самцов-ухажеров или в музыкальных нотах их пения, то утверждение, будто они способны умственно взвесить эти различия, а затем проявить особое предпочтение к одной из имеющихся вариаций, расценивалось как однозначно нелепое и даже смехотворное.

Со временем, конечно, эти викторианские соображения были отброшены. Гипотеза Дарвина о том, что животные обладают способностью выносить сенсорные оценки и проявлять специфические половые предпочтения, сейчас подтверждена обилием убедительных доказательств и является общепринятой. Множество экспериментов^[17], выполненных на представителях самых разных таксонов в пределах царства животных, – начиная с птиц и заканчивая рыбами, кузнечиками и бабочками, – достоверно показали, что выбор животными половых партнеров зависит от их сенсорных восприятий и оценок.

Хотя дарвиновское предположение о когнитивном половом выборе животных сегодня можно отнести к прописным истинам, тем не менее второе следствие из его эстетической теории полового отбора и сегодня остается столь же революционным и противоречивым, как и в те времена, когда он впервые представил его читателям. Используя слова «прелести», «вкус», «очаровывать», «пленяться», «восхищение» и «любовь», Дарвин высказал гипотезу о том, что брачные предпочтения могут не иметь никакой утилитарной ценности для того, кто делает выбор, но опираться только на эстетическую ценность. Одним словом, Дарвин предположил, что красота возникает в эволюции главным образом потому, что она доставляет наслаждение наблюдателю.

Взгляды Дарвина на этот предмет претерпели некоторое развитие. В первоначальном обсуждении полового отбора в «Происхождении видов» Дарвин писал: «У многих животных половой отбор содействовал отбору обыкновенному [естественному], обеспечив самым сильным и наилучше адаптированным самцам наиболее многочисленное потомство»^[18].

Иными словами, в «Происхождении видов» Дарвин представлял себе половой отбор всего лишь как прислужника естественного отбора, еще один способ гарантировать сохранение наиболее сильных и хорошо приспособленных особей. Такое видение полового отбора преобладает и сейчас^[19]. Но ко времени написания «Происхождения человека…» Дарвин уже разработал гораздо более широкую концепцию полового отбора, который мог не иметь никакого отношения к силе и приспособленности потенциального полового партнера, а касался только его эстетической привлекательности. Он ясно указал на это, опираясь на завораживающий пример аргуса: «Случай фазана-аргуса в высшей степени интересен, так как он служит ясным доказательством, что самая утонченная красота может служить половыми чарами и ни для какой другой цели»^[20] [курсив мой].

Кроме того, в «Происхождении человека…» Дарвин рассматривал половой отбор и естественный отбор как два разных и зачастую независимых эволюционных механизма. Следовательно, концепция двух самостоятельных, но потенциально взаимодействующих и даже конфликтующих источников отбора является фундаментальной и ключевой составляющей истинного дарвиновского видения эволюционной биологии. Но, как мы убедимся далее, это видение было отвергнуто большинством современных биологов-эволюционистов в пользу более ранних представлений Дарвина о половом отборе как о всего лишь частном случае естественного отбора.

Другая отличительная особенность дарвиновской теории выбора полового партнера заключалась в идее коэволюции. Дарвин предполагал, что специфические демонстрационные признаки и используемые при выборе партнера стандарты красоты эволюционировали совместно, взаимно формируя и усиливая друг друга, – как это снова было показано на примере аргуса:

«Красота фазана-аргуса развивалась постепенно, вследствие предпочтения, которое самки в течение многих поколений оказывали наиболее украшенным самцам, эстетические же способности самки должны были развиваться путем упражнения или привычки, подобно тому как и наш собственный вкус совершенствуется мало-помалу»^[21].

Так Дарвин представлял себе эволюционный процесс, в котором каждый вид путем коэволюции приобретает собственные уникальные когнитивные стандарты красоты одновременно с совершенствованием декоративных признаков, отвечающих этим стандартам. Исходя из его гипотезы, каждому биологическому украшению соответствует столь же сложное, коэволюционное когнитивное предпочтение к нему, которое стимулировалось, формировалось и продолжает формироваться эволюцией этого украшения. По современным научным критериям, дарвиновское описание коэволюционного процесса у аргуса выглядит несколько размытым, однако оно не менее обстоятельно, чем его же объяснение механизма естественного отбора, которое сегодня признается блистательным предвидением гения, несмотря на отсутствие у него знаний основ генетики.

⁂

В рассуждениях Дарвина о выборе полового партнера, изложенных им в «Происхождении человека…», содержится и еще одна революционная идея: животные не просто подвергаются воздействию внешних сил экологической конкуренции, давления хищников, климата, географии и так далее, порождающих естественный отбор, но они сами могут играть важную и даже решающую роль в их собственной эволюции через сексуальный и социальный выбор. Где бы ни возникла возможность для выражения предпочтений путем выбора полового партнера, там возникает новый, явно эстетический эволюционный феномен. Индивидуальные организмы – будь то креветка или лебедь, человек или бабочка – обладают потенциалом развить субъективную, бесполезную красоту в полной независимости от действия естественного отбора (а иногда даже и в противовес ему).

Для некоторых видов – например, пингвинов или тупиков – выбор полового партнера осуществляется взаимно, и представители обоих полов демонстрируют одни и те же декоративные признаки и половые предпочтения к ним. У видов с полиандрической системой спаривания, к которым относятся, например, плосконосые плавунчики (Phalaropus) или яканы (Jacanidae), успешные самки спариваются со многими самцами. Эти самки крупнее самцов и ярче окрашены, и именно они исполняют брачные танцы и поют для привлечения партнеров, тогда как самцы осуществляют выбор самки для спаривания, строят гнезда и заботятся о выводке. Однако Дарвин обратил внимание, что у многих видов с наиболее выраженными брачными украшениями движителем полового отбора выступают главным образом самки, выбирающие себе самцов, и поэтому в моей книге речь пойдет прежде всего о выборе, который делают самки. Если процессом отбора движут эстетические предпочтения самок, то это значит, что именно сексуальные желания самок определяют возникновение, совершенствование и изменение наиболее экстремальных форм брачных украшений, которые мы наблюдаем в природе. В итоге получается, что в основе эволюции природной красоты лежит преимущественно сексуальная автономия самок. А подобный взгляд, несомненно, никак не вписывался в картину мироздания, принятую во времена Дарвина. Впрочем, во многом он вызывает дискомфорт и в наши дни.

Поскольку концепция сексуальной автономии в эволюционной биологии подробно не исследовалась, имеет смысл дать ей определение и обозначить вытекающие из нее разнообразные и весьма серьезные следствия. О чем бы ни зашла речь – об этике, политической философии, социологии или биологии, – под автономией понимают способность индивидуума принимать грамотные, независимые и добровольные решения. Таким образом, сексуальная автономия – это способность индивидуального организма делать компетентный, независимый и добровольный выбор партнера для спаривания. Все основные элементы дарвиновского понятия сексуальной автономии, а именно: сенсорное восприятие, когнитивные способности к сенсорной оценке и выбору партнера, внутренние резервы к обеспечению независимости от сексуального принуждения и так далее – широко приняты в современной эволюционной биологии. Однако со времен Дарвина мало кто из эволюционистов сумел так четко объединить их в одной концепции.

В «Происхождении человека…» Дарвин выдвинул свою гипотезу: сексуальная автономия самки – вкус к прекрасному – действует в истории жизни на Земле как независимая и преобразующая эволюционная сила. Он также предположил, что эта сила может действовать согласованно, а может быть уравновешена или даже подавлена другой независимой силой – силой сексуального контроля со стороны самцов, когда вступает в действие закон боя, борьба между представителями одного пола за контроль над спариванием с представителями другого пола. У одних видов в половом отборе может доминировать какой-то один механизм, но у других – например, у уток, как мы увидим далее, – выбор, осуществляемый самками, а также конкуренция самцов и сексуальное принуждение с их стороны действуют одновременно, что приводит к усилению конфликта между полами. Перед Дарвином не стояла задача всестороннего описания динамики сексуального конфликта, однако он имел ясное представление о его существовании как у человека, так и у других животных.

Одним словом, «Происхождение человека…» оказался не менее инновационным и аналитически глубоким трудом, чем «Происхождение видов», но для большинства современников Дарвина он слишком сильно опередил свое время.

После выхода в свет в 1871 году дарвиновская теория полового отбора подверглась незамедлительной и очень жесткой критике. Или, точнее, часть этой теории. Концепция конкуренции между самцами – закон боя – была принята сразу же и почти безоговорочно. Очевидно, что представление о борьбе самцов за контроль над сексуальностью самок вполне органично вписывалось в патриархальную викторианскую культуру того времени. Например, в одной из исходно анонимных рецензий на «Происхождение человека…», появившейся вскоре после выхода книги, биолог Сент-Джордж Майварт писал:

«Под личиной полового отбора Дарвин рассматривает два очень различных процесса. Один из них заключается в действии превосходящей силы или активности, за счет которых один самец преуспевает в завоевании самок и избавляется от соперников. И это, несомненно, есть vera causa; однако, быть может, его разумнее признать одной из разновидностей “естественного отбора”, нежели формой “полового отбора”»^[22].

В этих немногих словах Майварт проводит интеллектуальный гамбит, который остается в силе по сегодняшний день. Он берет ту часть дарвиновской теории полового отбора, с которой согласен, – конкуренцию между самцами – и объявляет ее, вопреки позиции самого Дарвина, всего лишь еще одной формой естественного отбора, а не самостоятельной эволюционной силой. Но Майварт по крайней мере признаёт ее существование. Со вторым аспектом дарвиновской теории полового отбора дело обстоит иначе.

Подходя к обсуждению выбора самкой полового партнера, Майварт кидается в атаку уже без всяких оговорок: «Второй процесс заключается в предполагаемом предпочтении или выборе, который самка свободно делает в пользу определенных самцов на основе некой привлекательности или красоты формы, окраски, запаха или голоса, которой могут обладать самцы»^[23].

Цепляясь к этому «свободно делаемому выбору», Майварт наглядно демонстрирует, как именно восприняли дарвиновскую теорию, подразумевающую сексуальную автономию самок, его читатели-викторианцы. При этом допущение, что животное в принципе способно делать какой-либо выбор, кажется Майварту абсолютно немыслимым:

«Даже в особо отобранных господином Дарвином примерах нет ни малейших, даже крохотных доказательств, подтверждающих, что хоть единое животное обладает достаточной способностью к рассуждению. ‹…› Озирая царство животных во всей его полноте, нельзя отрицать, что не существует никаких свидетельств прогресса в их умственной деятельности»^[24].

Майварт утверждает, что у животных попросту отсутствуют сенсорные и когнитивные способности, а также свободная воля, необходимые для осуществления выбора на основе демонстрационных признаков. Следовательно, животные вряд ли способны выступать активными деятелями, или селективными агентами, их собственной эволюции. Кроме того, обсуждая роль самки павлина в эволюции павлиньего хвоста, Майварт счел идею выбора, осуществляемого самками животных, особенно нелепой. Он пишет: «Такова неустойчивость порочного женского каприза [курсив мой], что никакое постоянство окраски не может определяться выбором самки»^[25].

С точки зрения Майварта, сексуальные прихоти любых самок настолько изменчивы – непостоянные самки предпочитают сейчас одно, а в следующий миг совсем другое, – что их предпочтения никак не могли бы привести к эволюции чего-то столь удивительно сложного, как павлиний хвост.

Здесь нам следует обратить особое внимание на язык Майварта, поскольку за минувшие 140 лет смысловое значение некоторых используемых им слов несколько изменилось. В наши дни в научном контексте слово «порочный» означает обычно «неверный, ошибочный», однако в его исходном значении оно имеет смысл «аморальный, испорченный» – иначе говоря, связанный с пороком. Аналогично, сегодня «каприз» понимается в смысле приятной, невинной прихоти, однако в Викторианскую эпоху это слово подразумевало «произвольную, ничем не обоснованную смену мнения». Таким образом, для Майварта концепция выбора самками полового партнера и их сексуальная автономия несла оттенок не только легкомыслия, но и не имеющей оправдания аморальности и греховности.

Все же Майварт признавал, что демонстрация украшений может играть определенную роль в сексуальном возбуждении: «Брачные демонстрации самца могут быть полезны для достижения необходимого уровня стимуляции нервной системы самки, а также самого самца. Результатом их могут быть приятные ощущения, возможно, даже весьма сильные для обоих»^[26].

Слова Майварта о «стимуляции», вызывающей «приятные ощущения», звучат точь-в-точь как рекомендации по сексу из викторианского руководства по браку. С этих позиций самки нуждаются всего лишь в достаточной стимуляции, чтобы пробудить в них необходимую сексуальную реакцию и скоординировать их сексуальное поведение с поведением самца.

Однако если назначение брачных украшений и ухаживаний лишь в том, чтобы обеспечить «необходимый уровень стимуляции», то это подразумевает, что самки не имеют собственных индивидуальных, автономных сексуальных желаний. То есть самки должны неизбежно и в должное время отвечать на искусную стимуляцию со стороны ухаживающих за ними самцов. Такой взгляд на сексуальность самок, отвергающий всякую автономию, будет держаться и на протяжении следующего столетия, достигнув своего апогея во фрейдистской теории сексуальных реакций человека (см. главу 9). Согласно этой физиологической интерпретации женского сексуального удовольствия мужчинам не следует даже рассматривать возможность того, что «может быть, ты ей просто не нравишься». Отсутствие у женщины сексуальной реакции всегда означает, будто что-то не так с ее собственной физиологией – иначе говоря, что она фригидна. И как мы увидим далее, вполне возможно, что повторное открытие биологической теории эволюции путем выбора полового партнера, широкое признание женской автономии в западной культуре и закат фрейдистских представлений о женской сексуальности, пришедшиеся на весьма краткий промежуток времени, вовсе неслучайно совпали с началом женского освободительного движения в 1970-х годах.

Рецензия Майварта на «Происхождение человека…» задала и еще одну стойкую интеллектуальную тенденцию. Майварт стал первым, кто обвинил Дарвина в предательстве его же собственного великого вклада в науку – предательстве истинного дарвинизма: «Придание закону “естественного отбора” подчиненного положения представляет собой фактически отказ от дарвиновской теории, ибо единственной отличительной особенностью этой теории была полная самодостаточность “естественного отбора”»^[27] [курсив мой].

Всего через несколько недель после выхода «Происхождения человека…» Майварт первым атаковал книгу способом, который многие применяют и по сей день, – приводя выдержки из «Происхождения видов» в качестве аргументации против «Происхождения человека…». По мнению Майварта, главным достижением Дарвина было создание единой, «самодостаточной» теории биологической эволюции. Разбавляя цельность теории естественного отбора еще одним механизмом, основанным преимущественно на субъективных эстетических переживаниях, а именно порочном женском капризе, Дарвин перешел всякие границы приемлемого. И многие биологи-эволюционисты по-прежнему придерживаются этого мнения.

Нападки Майварта на половой отбор подвигли на критику и многих других биологов. Однако самым неутомимым, последовательным и успешным критиком теории полового отбора стал Альфред Рассел Уоллес. Уоллес прославился как сооткрыватель теории естественного отбора. В 1859 году он послал Дарвину из джунглей Индонезии свою рукопись, в которой обосновывал теорию, очень похожую на дарвиновскую, интересуясь его мнением и прося о содействии в публикации. Опасаясь, что после десятилетий трудов над теорией естественного отбора его может опередить более молодой автор, Дарвин быстро опубликовал статью Уоллеса вместе с собственным кратким очерком, в котором суммировал основные положения своей теории, а потом спешно отдал в печать полную рукопись «Происхождения видов». К тому времени, когда Уоллес вернулся в Англию, Дарвин и его теория уже были знамениты.

Нет никаких сведений о том, затаил ли Уоллес по этой причине обиду на Дарвина. В конце концов, Дарвин работал над идеей естественного отбора более двадцати лет, тогда как Уоллес только начинал обдумывать ее. Однако Дарвин и Уоллес так никогда и не пришли к согласию^[28] относительно теории полового отбора, и Уоллес сразу же начал критиковать ее с редкостным упорством. Оба ученых отстаивали свои позиции в серии публикаций и в частной переписке до смерти Дарвина в 1882 году, причем ни один из оппонентов так и не изменил своего мнения. В своей научной статье, оказавшейся последней, Дарвин писал: «Да будет позволено мне сказать здесь, что после того, как я приложил все усилия для тщательного взвешивания всевозможных доводов, выдвинутых против принципа полового отбора, я остаюсь твердо убежденным в его истинности»^[29].

Нападки Уоллеса на эволюцию путем выбора полового партнера, в отличие от дарвиновских неизменно вежливых и подкрепленных доказательствами высказываний в поддержку своих взглядов, стали еще более резкими после смерти Дарвина и не прекращались до смерти самого Уоллеса в 1913 году. В конце концов он достиг в этой критике такого успеха, что тема полового отбора была практически полностью выброшена на обочину эволюционной биологии и забыта вплоть до 1970-х годов.

Уоллес прикладывал невероятную энергию, доказывая, что «декоративные» межполовые различия, описанные Дарвином, – это вовсе не украшения и дарвиновская теория выбора полового партнера совсем не обязательна для объяснения многообразия животных. Подобно Майварту, Уоллес скептически относился к идее, согласно которой животные обладают необходимыми сенсорными и когнитивными способностями, чтобы выбирать себе брачных партнеров. По его убеждению, человек был создан Творцом в особом порядке и божественной волей наделен умственными способностями, которых животные полностью лишены. Таким образом, дарвиновская концепция выбора полового партнера противоречила духовным установкам Уоллеса относительно исключительности человека.

Тем не менее из-за невозможности отбросить многочисленные доказательства в виде очень продвинутых украшений и демонстраций, особенно у птиц, Уоллес так никогда и не сумел окончательно отвергнуть эволюцию путем выбора полового партнера. Однако, будучи вынужден признать ее возможность, он настаивал, что брачные украшения могли возникнуть лишь потому, что они имеют адаптивную, утилитарную ценность. Так, в своей изданной в 1878 году книге «Тропическая природа и другие очерки» под заголовком «Естественный отбор как нейтрализация полового отбора» Уоллес писал: «Мы можем рассматривать наблюдаемые факты лишь с позиций допущения, что окраска и украшение строго связаны со здоровьем, силой и общей способностью к выживанию»^[30].

Здесь Уоллес формулирует идею о том, что сексуальные украшения являются честными показателями качества и состояния особи – идею, которая сегодня представляет совершенно ортодоксальный взгляд на половой отбор. Но как же так получилось, что тот самый Уоллес, получивший репутацию разрушителя теории полового отбора больше чем на столетие, на самом деле является автором утверждения, которое органично вошло в каждый современный учебник биологии и едва ли не в каждую статью по выбору половых партнеров? Ответ заключается в том, что преобладающие современные взгляды на концепцию выбора половых партнеров столь же резко антидарвинистские, как и критика Уоллеса.

Уоллес стал первым, кто предложил чрезвычайно популярную сегодня гипотезу, согласно которой любая красота – это своего рода информационный профиль, предоставляющий сведения об адаптивных качествах потенциальных партнеров. Данный взгляд на эволюцию настолько распространен и вездесущ, что проявился даже в торжественной речи председателя Федеральной резервной системы Бена Бернанке, которой он в 2013 году приветствовал выпускников Принстонского университета и призвал их «помнить, что физическая красота – это эволюционный способ убедить нас, что другой человек свободен от избытка кишечных паразитов»^[31].

Большинство современных исследователей согласны с Уоллесом в том, что половой отбор представляет собой лишь разновидность естественного отбора. Однако Уоллес зашел еще дальше, полностью отбросив сам термин «половой отбор». В том же рассуждении он продолжал:

«Если (как я утверждаю) такая связь [между украшением и здоровьем, силой и общей способностью к выживанию] существует, то половой отбор окраски или украшений, доказательства которого крайне скудны или отсутствуют, становится не нужен, поскольку естественный отбор, признанный vera causa, сам по себе обеспечивает достижение необходимого результата. ‹…› Половой отбор делается излишним, так как он, несомненно, не будет эффективен»^[32].

Разумеется, как «ненужную», «излишнюю» и «неэффективную» Уоллес отверг арбитрарную и эстетическую составляющую полового отбора. И в наши дни большинство биологов-эволюционистов полностью принимают эту позицию.

Как и Майварт, Уоллес, видевший в эстетической ереси Дарвина угрозу их общему интеллектуальному наследию, предпринял усилия по исправлению того, что представлялось ему дарвиновской ошибкой. В предисловии к своей книге «Дарвинизм», вышедшей в 1889 году, Уоллес написал:

«Отбрасывая эту фазу полового отбора, зависящую от выбора партнера самкой, я продолжаю настаивать на большей эффективности естественного отбора. Это преимущественно дарвиновская доктрина, и я в своей книге принимаю на себя роль адвоката чистого дарвинизма»^[33].

Короче говоря, Уоллес провозглашает себя большим дарвинистом, чем сам Дарвин! После долгих безуспешных споров о половом отборе, которые он вел при жизни Дарвина, всего через несколько лет после его смерти Уоллес начал перекраивать дарвинизм по собственному образцу.

В приведенных выдержках из его работ мы наблюдаем зарождение адаптационизма – веры в то, что приспособление путем естественного отбора есть универсальная мощная сила, которая всегда играет ведущую роль в эволюционном процессе. Уоллес заявляет об этом с непререкаемой резкостью: «Естественный отбор действует вечно и в огромном масштабе»^[34] – настолько огромном, что он «нейтрализует» любой другой эволюционный механизм.

Уоллес положил начало превращению дарвиновского плодотворного, творческого и разностороннего научного наследия в монолитную и интеллектуально обедненную догму, с которой дарвинизм в основном и ассоциируется сегодня. Что примечательно, Уоллес также заложил основы характерного стиля, в каком адаптационисты аргументируют свои позиции, – упрямого и непререкаемого.

И это действительно очень серьезно. Унаследованный нами Дарвин, пропущенный через фильтр преувеличенного влияния Уоллеса на эволюционную биологию XX века, оказался выполоскан, перекроен и вычищен до полной идеологической чистоты. Истинная широта и креативность дарвиновских идей, в особенности его эстетических взглядов на эволюцию, оказались полностью вычеркнутыми из истории науки. Пусть Альфред Рассел Уоллес проиграл битву за славу первооткрывателя естественного отбора, однако он выиграл войну за то, какими эволюционная биология и дарвинизм стали в XX веке. И сейчас, более ста лет спустя, меня это по-прежнему удручает.

В течение столетия, последовавшего за публикацией Дарвином «Происхождения человека…», теория полового отбора практически отошла в тень. Несмотря на некоторые отдельные попытки воскресить эту тему, энергичная работа, которую проделал Уоллес, оказалась столь успешной, что поколения за поколениями эволюционистов^[35] считали ответственным за эволюцию брачных украшений и брачного поведения исключительно естественный отбор.

Тем не менее в темные для теории полового отбора времена один человек все же внес фундаментальный вклад в это направление науки. В статье, опубликованной в 1915 году, а затем в книге, вышедшей в 1930-м, Рональд Фишер предложил^[36] генетический механизм эволюции выбора полового партнера, который подтверждал и развивал эстетическую точку зрения Дарвина. К сожалению, идеи Фишера относительно полового отбора почти не привлекли внимания на протяжении последующих пятидесяти лет.

Будучи одаренным математиком, Фишер оказал огромное влияние на науку благодаря своим фундаментальным исследованиям, в которых он разрабатывал как базовые инструменты, так и теоретические основы современной статистики. Однако он был в первую очередь биологом, и его исследования в области статистики были напрямую связаны с его стремлением к более точному пониманию того, как генетика и эволюция работают в природе, сельском хозяйстве и человеческих популяциях. Отчасти интерес Фишера к генетике и эволюции был обусловлен его страстным увлечением евгеникой – полностью дискредитированной сегодня теорией, а также социальным движением, которые оправдывали применение социальных, политических и законодательных мер регуляции размножения с целью генетического усовершенствования человечества и обеспечения «расовой чистоты». Как бы ни были ужасны его убеждения, исследования привели Фишера к некоторым блистательным научным открытиям – открытиям, которые в конечном счете пошатнули его веру в евгенику.

Любые дебаты по поводу полового отбора Фишер ограничивал одним критическим замечанием: объяснить эволюцию брачных украшений легко; при прочих равных условиях декоративные признаки должны эволюционировать так, чтобы соответствовать преобладающим брачным предпочтениям. Самый важный вопрос: почему и каким образом эволюционируют брачные предпочтения? Эта догадка и остается основополагающей во всех современных дискуссиях об эволюции путем полового отбора.

По существу, Фишер предложил^[37] двухступенчатую эволюционную модель, в которой первая фаза описывает исходное возникновение половых предпочтений, а следующая за ней вторая фаза – коэволюционное формирование признака и предпочтения к нему. Первая фаза, в полном соответствии с позицией Уоллеса, предполагала, что предпочтения исходно возникают к признакам, которые служат честными и точными индикаторами здоровья, силы и способности к выживанию. Под влиянием естественного отбора выбор партнера, основанный на этих признаках, приводит к приобретению лучших партнеров и генетически обоснованным предпочтениям к этим лучшим партнерам. Но затем, когда половые предпочтения уже сформировались, Фишер применительно ко второй фазе своей модели вводит предположение, что само существование выбора партнера разобщит признак и его первоначальную функцию носителя честной и качественной информации, порождая новую, непредсказуемую, эстетически направленную эволюционную силу – сексуальное влечение к самому признаку. При распаде связи между признаком и качеством партнера, о котором он должен сообщать, признак не становится менее привлекательным для потенциального партнера; он будет продолжать эволюционировать, становясь все более продвинутым просто потому, что пользуется предпочтением.

В итоге, согласно двухступенчатой модели Фишера, получается, что сила, движущая дальнейшую эволюцию выбора партнера, – это и есть сам выбор. В полном противоречии со взглядами Уоллеса на естественный отбор как силу, нейтрализующую действие полового отбора, арбитрарный эстетический выбор (по Дарвину) перекрывает выбор адаптивного преимущества (по Уоллесу), поскольку признак, исходно привлекательный по адаптивным причинам, становится привлекательным сам по себе. А когда признак становится привлекательным, его привлекательность и популярность превращаются в самоцель. По мнению Фишера, сексуальное предпочтение подобно троянскому коню. Даже если выбор половых партнеров исходно способствует усилению признаков, несущих информацию адаптивного свойства, влечение к предпочитаемому признаку в конце концов подрывает способность естественного отбора диктовать результат эволюции. Влечение к красоте пересиливает влечение к правде.

Как же это происходит? Согласно гипотезе Фишера положительная обратная связь между брачным украшением и предпочтением этого украшения будет развиваться за счет коррелятивной наследственной изменчивости. Чтобы понять, как это работает, представьте себе популяцию птиц с генетической изменчивостью какого-нибудь декоративного признака – скажем, длины хвоста – и половых предпочтений хвостов разной длины. Самки, предпочитающие самцов с длинными хвостами, будут выбирать партнеров с хвостами большей длины. Точно так же самки, предпочитающие самцов с короткими хвостами, будут выбирать себе партнеров из числа короткохвостых. Действие такого выбора будет проявляться в том, что изменчивость в генах признаков и предпочтений их будет встречаться в популяции уже не случайным образом. По всей видимости, большинство особей будут вскоре нести в себе гены коррелирующих признаков и предпочтений – то есть гены длиннохвостости и предпочтения длинных хвостов или же гены короткохвостости и предпочтения коротких хвостов. Соответственно в популяции будет оставаться все меньше и меньше особей, несущих в себе гены короткохвостости и предпочтения длинных хвостов, и наоборот. Само действие выбора будет постепенно усиливать концентрацию в популяции сцепленных комбинаций изменчивости генов признака и предпочтения его. Для Фишера данное наблюдение представляло собой не более чем математический факт, однако из него наглядно следует, каким мощным влиянием обладает выбор полового партнера.

В результате такой наследственной корреляции гены определенного признака и гены предпочтения его будут эволюционировать связанно. Выбирая самцов на основе того или иного украшения – допустим длинного хвоста, – самки заодно будут опосредованно выбирать гены предпочтения, поскольку их выбор будет направлен на самцов, матери которых, скорее всего, имели гены предпочтения длинного хвоста.

В результате возникает контур сильной положительной обратной связи, в которой выбор полового партнера действует как селективный фактор эволюции самого полового предпочтения. Фишер назвал этот самоподкрепляемый механизм полового отбора «процессом убегания»^[38].

Эволюция коррелятивной генетической изменчивости между декоративным признаком – например, длиной хвоста – и половым предпочтением его.

Вверху – вначале популяция состоит из особей (черные точки), имеющих случайное распределение генетической изменчивости по декоративному признаку (вертикальная ось) и полового предпочтения его (горизонтальная ось). В результате предпочтения больше спариваний будет происходить между особями в верхнем правом и нижнем левом квадрантах, которые характеризуются одинаковыми вариациями в обладании определенной длиной хвоста и предпочтении ее (знак +). Меньше спариваний будет происходить в остальных частях распределения, где признаки и предпочтения не совпадают друг с другом (знак –).

Внизу – в результате происходит эволюция коррелятивной изменчивости генов признака и предпочтения его (пунктирная линия)

Отбор определенных брачных украшений порождает эволюционные изменения в брачных предпочтениях, а эти изменения, в свою очередь, ведут к дальнейшим эволюционным преобразованиям брачных украшений и так далее. Форма красоты и влечение к ней формируют друг друга в процессе непрерывной коэволюции. Таким способом Фишер обозначил наследственный механизм «совместного совершенствования» брачных украшений и предпочтений их, существование которого Дарвин впервые предположил, говоря о фазане-аргусе (см. цитату).

Фишеровский коэволюционный механизм также объясняет возможные эволюционные преимущества брачных предпочтений. Если самка выбирает себе партнера с каким-нибудь сексуально привлекательным признаком – скажем, тем же длинным хвостом, – ее сыновья с большей вероятностью унаследуют этот сексуально привлекательный признак. Если другие самки в популяции тоже отдают предпочтение длинным хвостам, самка будет иметь большее число потомков, поскольку ее сыновья будут более сексуально привлекательными для самок. Такое эволюционное преимущество выбора партнера является косвенным, генетическим. Мы называем его косвенным, потому что оно не повышает напрямую шансы на выживание или плодовитость (то есть способность иметь потомство и заботиться о нем) самки или даже ее потомков. Скорее данное преимущество сказывается на репродуктивном успехе ее сексуально привлекательных сыновей, который приведет к более широкому распространению ее генов (за счет большего числа внуков).

Фишеровское убегание чем-то похоже на нидерландскую тюльпаноманию 1630-х годов, спекулятивный фондовый пузырь 1920-х или, если брать более свежий пример, переоценку рынка недвижимости, которая привела к тяжелейшему банковскому кризису в 2008 году. Все это примеры того, что происходит, когда субъективное восприятие ценности чего-либо отрывается от его «истинной» стоимости и продолжает неуклонно возрастать в цене. Финансовые пузыри тоже раздувает исключительно желание. Желание подстегивается самим желанием, популярность – популярностью. Таким образом, фишеровская модель выбора полового партнера представляет собой генетическую версию «иррационального распухания» рыночного пузыря. (Мы еще вернемся к этой экономической аналогии в главе 2.)

Фишер показал, что брачные предпочтения продолжают эволюционировать не потому, что конкретный самец, выбранный самкой, чем-то лучше других самцов. На самом деле сексуально успешные самцы могут иногда эволюционировать и в худшую для выживания, здоровья и физического состояния сторону. Если декоративный признак теряет связь с любой объективной мерой качества самца – то есть общей генетической доброкачественностью, устойчивостью к болезням, качеством рациона или способностью вносить хороший вклад в размножение, – то мы говорим, что этот декоративный признак имеет арбитрарный характер. В данном случае «арбитрарный» не означает «случайный» или «необъяснимый»; это лишь указывает, что декоративный признак не несет никакой дополнительной информации, кроме своего присутствия. Он существует лишь для того, чтобы его замечали и оценивали. Арбитрарные признаки нельзя назвать ни честными, ни нечестными, потому что они вообще не кодируют никакой информации, о которой могли бы лгать. Они просто привлекательны, или просто красивы.

Данный эволюционный механизм чем-то напоминает высокую моду. Разница между успешными и неуспешными одеяниями определяется не изменчивостью их функций или объективным качеством, а лишь мимолетными, эфемерными представлениями о том, что сейчас субъективно привлекательно, то есть соответствует стилю сезона. Фишеровская модель выбора полового партнера предполагает эволюцию признаков, которые не дают никаких функциональных преимуществ и даже могут быть невыгодными для их обладателя – вроде стильных туфель, от которых болят ноги, или наряда настолько откровенного, что он никак не сможет защитить тело от непогоды. В фишеровском мире животные оказываются рабами эволюционной моды, приобретая самые экстравагантные арбитрарные украшения и вкусы, которые с определенной точки зрения «бессмысленны»; их назначение лишь в том, чтобы воздействовать на органы чувств партнеров.

Фишер так никогда и не представил полную итоговую математическую модель процесса убегания (как мы скоро увидим, позднее это сделали другие биологи). По одним предположениям, он был настолько одаренным математиком, что решил, будто эти результаты очевидны, а потому не нуждаются в дальнейших пояснениях. Если так, то Фишер прискорбно ошибался, поскольку в этой области предстояло сделать еще немало открытий. Но лично мне кажется, что Фишер наверняка знал, что впереди еще много работы. Почему же он за нее не взялся? Я думаю, что Фишер не стал развивать свою модель убегания, потому что понял, что следствия этого эволюционного механизма полностью противоречат идеям евгеники, которые он сам поддерживал. Фишеровское убегание подразумевает, что адаптивный выбор полового партнера – выбор, требуемый для евгенического «улучшения» вида, – эволюционно нестабилен и почти неизбежно будет подорван арбитрарным выбором на основе иррационального влечения, внушенного красотой. И он был совершенно прав! ...

Все права на текст принадлежат автору: Ричард Прам.
Это короткий фрагмент для ознакомления с книгой.

Купить эту книгу в ЛитРес