Все права на текст принадлежат автору: Оливия Лэнг.
Это короткий фрагмент для ознакомления с книгой.
Путешествие к Источнику Эха. Почему писатели пьютОливия Лэнг

Оливия Лэнг Путешествие к Источнику Эха. Почему писатели пьют

Olivia Laing

The Trip to Echo Spring: On Writers and Drinking


Copyright © Olivia Laing, 2013

© ООО «Ад Маргинем Пресс», 2020

© Фонд развития и поддержки искусства «АЙРИС» / IRIS Foundation, 2020

* * *
Когда алкоголик пьет, он зачастую пьет неумеренно, и эта периодическая интоксикация в конечном итоге губит его. Он теряет друзей и работу; здоровье разрушается, браки распадаются, дети страдают. И несмотря на эти последствия, алкоголики продолжают пить. Многие из них претерпевают личностные изменения. Прежде честный и порядочный, человек начинает лгать, жульничать, воровать и пускаться на любые уловки, чтобы оправдать или скрыть свое пьянство. Чувство вины и раскаяние наутро могут проявляться очень бурно. Со временем многие алкоголики всё сильнее стремятся пить в одиночестве, чтобы их не тревожили; алкоголик может неделю отсиживаться в мотеле, непрерывно выпивая. Большинство алкоголиков становятся раздражительными; у них повышается чувствительность ко всему, что отдаленно напоминает критику. Многие из них становятся крайне амбициозными, хотя при ближайшем наблюдении делается ясно, что самоуважение они утратили.

Дэвид Мур и Джеймс Джефферсон. Руководство по медицинской психиатрии[1]
Не дрейфь, мистер Боунз, я с тобой.

Джон Берримен. Песня-фантазия 36[2]

путешествие к источнику эха

весна 2011 года

1. Источник эха

Такие дела. Айова-Сити, 1973 год. Двое мужчин в видавшем виды кабриолете Ford Falcon. Зима. Холод такой, что кости ломит, перехватывает дыхание, цепенеют пальцы, из носа течет. Если бы вы изловчились и, вытянув шею, заглянули в окошко машины, когда она с дребезжанием проезжает мимо, вы увидели бы, что старший из них, тот, что на пассажирском сиденье, забыл надеть носки. Несмотря на холод, он обут в грошовые мокасины на босу ногу, как приготовишка на пикнике. Вы вполне могли бы принять его за школьника: он худощав и безупречно причесан, на нем пиджак от Brooks Brothers и фланелевые брюки. Но его выдает лицо, изрезанное угрюмыми морщинами.

Второй мужчина крупнее его и плотнее, лет тридцати пяти. У него бакенбарды, плохие зубы, драный свитер с закатанными рукавами. Еще нет девяти утра. Они съезжают с шоссе и подруливают к парковке винного магазина. Появляется кто-то из персонала, в руке поблескивают ключи. При виде его мужчина на пассажирском месте толкает дверь и вываливается наружу, хоть машина еще не остановилась. «Когда я вошел в магазин, — много позднее напишет второй, — он уже стоял у кассы с полугаллоном скотча»[3].

Они отъезжают, то и дело передавая бутылку друг другу. Несколько часов спустя они снова в Айовском университете, недвусмысленно покачиваются перед слушателями, каждый в своей аудитории. У обоих, как вы понимаете, серьезные проблемы с алкоголем. К тому же оба писатели, один хорошо известный, другой только что взмыл на гребень успеха.

Старший — Джон Чивер, автор трех романов («Семейная хроника Уопшотов», «Скандал в семействе Уопшотов» и «Буллет-Парк»), а также удивительных самобытных рассказов. Ему шестьдесят один. Еще в мае он был спешно госпитализирован с обострением дилатационной кардиомиопатии, следствием злоупотребления алкоголем. После трех дней в палате интенсивной терапии у него началась белая горячка, он стал таким буйным, что понадобилась кожаная смирительная рубашка. Работа в Айовском университете — семестр преподавания в писательском семинаре — могла бы считаться пропуском в лучшую жизнь. Да ведь не таким же путем к ней приходят. По ряду причин он не взял с собой семью и жил по-холостяцки в комнате отеля «Айова-Хаус».

Младший, Реймонд Карвер, тоже недавно обосновался на факультете. Поселился он в такой же комнате, что и Чивер, прямо под ним. По стенам развешаны похожие картинки. Он тоже приехал один, оставив жену с детьми-подростками в Калифорнии. Всю свою жизнь он хотел быть писателем и неизменно чувствовал, как обстоятельства встают перед ним неприступной стеной. Несмотря на давнишнее пьянство, ему удалось опубликовать две книжки стихов и несколько рассказов, по большей части напечатанных в маленьких журналах.

С первого взгляда эти двое представляют собой полную противоположность. Чивер и видом своим, и манерой говорить кажется типичным состоятельным белым англосаксонским протестантом, но при ближайшем знакомстве выясняется, что это чистой воды обман. Ну а Карверу, сыну рабочего с лесопилки из орегонского городка Клетскени, годами приходилось подрабатывать то дворником, то уборщиком, то складским рабочим, чтобы иметь хоть какую-то возможность писать.

Они встретились вечером 30 августа 1973 года. Чивер постучал в дверь комнаты номер 240, протянув стакан и произнеся (по словам находившегося в той же комнате студента Джона Джексона): «Простите. Я Джон Чивер. Не угостите ли стаканчиком виски?» Карвер, в восторге от встречи с одним из своих кумиров, заикаясь, протянул большую бутылку водки. Чивер сделал изрядный глоток, однако поспешил сдобрить напиток то ли льдом, то ли соком.

Обнаружив общность интересов, они быстро сошлись. Подолгу просиживая в здешней пивнушке (в ней подавалось только пиво), разговаривали о литературе и о женщинах. Дважды в неделю ездили на карверовском форде в винный магазин за скотчем, который распивали в комнате Чивера. «Мы с ним занимались только одним: мы пили, — позднее рассказывал Карвер в Paris Review. — Не припомню, чтобы за всё это время кто-то из нас хоть раз снял крышку пишущей машинки, и всё же я думаю, что мы в некотором роде оттачивали свое мастерство».

В этом опустошительном году несчастья шли за Чивером по пятам, и он предсказал их, в некотором роде. Десятью годами ранее он написал рассказ, опубликованный в New Yorker 18 июля 1964 года. «Пловец» повествует о том, насколько основательно алкоголь может разрушить жизнь. Начало характерно для Чивера: «Стоял воскресный летний день, когда все только и делают, что говорят: „Вчера я слишком много выпил“»[4].

Один из них — стройный, ребячливый Нэдди Мэрилл, так и излучающий жизненную энергию. Он сидит после заплыва на краю бассейна, наслаждаясь этой минутой, и ему в голову приходит упоительная идея: он проделает путь домой через «цепь плавательных бассейнов, как бы подземный ручей, протекающий через всю округу». Он называет этот тайный путь по сопредельным водам Люсиндой, в честь своей жены. Но тут замешана и более опасная влага: бесконечная череда выпивок на террасах и во дворах соседей, и следуя ее путем, он постепенно приходит к неожиданной трагической развязке.

В восторге от своего чудесного плана, Нэдди плывет через участки Грехэмов, Хаммеров, Ливров, Хаулендов, Кросскапов и Банкеров. По ходу следования намеченным путем радушные хозяева усердно угощают его джином, и он не вполне искренне говорит себе, что вынужден применять «тонкую дипломатию, дабы, не оскорбляя нравов и обычаев гостеприимных туземцев, своевременно от них вырваться». В следующем доме пусто, и, проплыв бассейн, он проскальзывает в беседку — в ней на столике остались следы недавнего пребывания хозяев — и сам наливает себе выпить: это его то ли четвертый, то ли пятый стакан. Цитадель кучевых облаков выстраивалась с самого утра, и вот гроза разражается, по листьям дубов бьет частая барабанная дробь и разливается приятный запах кордита.

Нэдди любит грозу, но этот ливень каким-то образом изменил течение дня. Укрывшись в беседке, Нэдди замечает японский фонарик, купленный миссис Леви в Киото в позапрошлом году: «Или это было еще раньше, два года назад?» Всякий может споткнуться в хронологии, упустить две-три детали. Но затем в течении времени возникает иное, причудливое мерцание. Гроза ободрала клен, и его красные и желтые листья усыпали траву. Сейчас середина лета, здраво рассуждает Нэдди, и дерево может быть изранено грозой, но приметы осени погружают пловца в недоумение.

Чувство фатальности происходящего растет. У Пастернов манеж зарос травой, а лошади, видимо, распроданы. У Уэлчеров и того хуже: спущена вода. Неужели волшебная полноводная река Люсинда обмелела? Нэдди потрясен, он всерьез усомнился, что время ему подвластно. «Неужели он потерял память? Или, быть может, он так ее хорошо вымуштровал, приучив отбрасывать всё неприятное, что утратил всякое представление о реальности?» Он собирается с силами, чтобы пересечь шоссе, сознавая, что его предприятие оказалось куда более трудоемким и изнурительным, чем он полагал.

Затем он отважно бросается в общественный бассейн, вздрагивая от свистков и брезгливо поеживаясь в мутноватой воде. Не слишком приятно, но вот эта зловонная заводь позади, и он уже продирается через лесистую часть парка Хэллоранов к темному сверкающему золоту их бассейна, питающегося от родника. И вот еще одна странность: мир, сквозь который движется Нэдди, кажется ему чуждым и враждебным. Миссис Хэллоран участливо спрашивает о его бедных детках, бормоча что-то несусветное о продаже его дома. Вот он обнаруживает, что трусы стали ему свободны. Неужели он успел похудеть за один день? Его время плещется, как джин в стакане. Это, несомненно, всё тот же день, но летнее тепло развеялось, и потянуло каминным дымком.

От Хэллоранов Нэдди направляется к дому их дочери в надежде перехватить у нее стаканчик виски. Хелен встречает его довольно тепло, но в их доме вот уже три года не держат спиртного. Сбитый с толку и окоченевший, он с трудом проплывает бассейн и пробирается луговиной к участку Бисвенгеров. Судя по шуму голосов, вечеринка у них в самом разгаре. Он бредет туда почти голышом. Спустились сумерки, и вода в бассейне поблескивает «уже по-зимнему». Миссис Бисвенгер, которая годами напрашивалась к Нэдди в гости, явно изменила к нему отношение. Она небрежно здоровается с ним и тут же отворачивается. Он слышит, как она говорит кому-то: «Понимаете, они разорились — вдруг, в один день. Они живут на одно жалованье… и вот представьте себе, в одно прекрасное воскресенье он вваливается к нам и просит пять тысяч взаймы!» Затем он терпит грубость буфетчика, которая подтверждает его смутное подозрение, что он опустился на более низкую ступень общественной лестницы: именно это в его мире означает лакейская дерзость.

Продолжая свой тяжкий путь, он оказывается в саду своей бывшей любовницы, но не может вспомнить, когда и почему он с ней порвал. Она тоже не слишком рада видеть его, и тоже опасается, что он будет просить денег. Покидая ее, он слышит в холодеющем воздухе какой-то осенний запах, не очень узнаваемый, но «сильный, как при утечке газа». Ноготки? Хризантемы? Озираясь, он замечает, что на ночном небе расположились зимние созвездия. Захлестнутый изменчивостью мира, он впервые в жизни плачет.

Осталось преодолеть лишь два бассейна. Он одышливо барахтается на последнем отрезке пути, пока не оказывается в сыром проезде к собственному дому. Но в этот миг смутная догадка, что жизнь пошла прахом, обретает очертания, поскольку огни погашены, дверь заперта, комнаты пусты и нет сомнения, что здесь давно никто не живет.

* * *
«Пловец» вспомнился мне, когда мой самолет заходил на посадку над Нью-Йорком и земля представала россыпью островков и болот. Есть сюжеты, за которые не взяться, пока сидишь дома, поэтому в начале года я покинула Англию и отправилась в Америку, страну почти мне незнакомую. Мне требовалось время для размышлений, а поразмыслить хотелось об алкоголе. Я провела зиму в глуши, в небольшом домишке в Нью-Гэмпшире, а теперь была весна, и я летела на юг.

В мой прошлый перелет земля была белой до самого Севера, и серо-голубая река Коннектикут среди темных заслонов замерзших лесов напоминала металлический ствол ружья. Теперь лед растаял и всё внизу сияло. Мне пришли на ум слова Чивера: «Нэду казалось особой благодатью, милостью судьбы то, что он живет в мире, столь щедро снабженном водою».

«Пловец», который я считаю одним из тончайших когда-либо написанных рассказов, охватывает в сжатой форме весь жизненный путь алкоголика, и вот эту темную траекторию мне как раз и хотелось проследить. Я стремилась понять, что заставляет человека пить и как выпивка на него действует. А точнее, я хотела понять, почему пьют писатели и как этот алкогольный морок влияет на их творчество.

Джон Чивер и Реймонд Карвер отнюдь не единственные писатели, чьи жизни были разрушены алкоголем. В этом же ряду стоят Эрнест Хемингуэй, Уильям Фолкнер, Теннесси Уильямс, Джин Рис, Патриция Хайсмит, Трумен Капоте, Дилан Томас, Маргерит Дюрас, Харт Крейн, Джон Берримен, Джек Лондон, Элизабет Бишоп, Реймонд Чандлер — список неуклонно прирастает новыми именами. Льюис Хайд в своем эссе «Алкоголь и поэзия» заметил: «Четверо из шести американцев, получивших Нобелевскую премию по литературе, были алкоголиками. Около половины наших писателей-алкоголиков рано или поздно убивают себя»[5].

Состояние алкоголизма определить не так-то просто. Американское общество наркологической медицины (ASAM) считает его основными чертами «нарушение контроля над употреблением алкоголя, болезненное влечение к алкогольным продуктам, употребление алкоголя, несмотря на негативные последствия и, наконец, расстройства мышления, прежде всего выражающиеся в отрицании»[6]. В 1980 году «Диагностическое и статистическое руководство по психическим расстройствам» отказалось от термина «алкоголизм», заменив его двумя взаимосвязанными расстройствами: «злоупотребление алкоголем» и «алкогольная зависимость». Первое определялось как «систематическое употребление, несмотря на повторяющиеся нежелательные последствия». Второе — как «злоупотребление алкоголем в сочетании с толерантностью к нему, похмельем и неконтролируемым стремлением получить дозу алкоголя».

В отношении причин алкоголизма всё по-прежнему неясно. В разделе «Этиология» мой старый справочник Merck Manual 1992 года честно признает: «Причина алкоголизма неизвестна»[7]. С тех пор были осуществлены тысячи исследовательских программ и академических изысканий, и всё же преобладает мнение, что алкоголизм обусловлен непредсказуемым сочетанием факторов. Основными считают личностные особенности, ранний жизненный опыт, социальные влияния, генетическую предрасположенность и нарушение химических процессов в головном мозге. Перечисляя эти возможные причины, новое издание Merck Manual весьма печально заключает: «Однако такие обобщения не способны объяснить того факта, что расстройства, связанные с употреблением алкоголя, могут коснуться любого, независимо от его пола, возраста, раннего опыта, этнической принадлежности и социального положения»[8].

Неудивительно, что самим писателям ближе символы, чем социология или медицина. Говоря об Эдгаре По, Бодлер однажды заметил, что алкоголь для него сделался оружием «уничтожения чего-то мучительного внутри себя, какого-то червячка, который всё никак не умирал». В своем предисловии к «Исцелению», посмертно опубликованному полуавтобиографическому роману Джона Берримена, Сол Беллоу пишет: «Вдохновение несло в себе смертельную опасность. Создание произведений, которых он ждал и о которых молил небо, грозило ему разрушением. Алкоголь служил стабилизатором. Он несколько ослаблял смертельный накал»[9].

Есть в этих суждениях, открывающих различные аспекты алкогольной зависимости, нечто более глубокое и существенное, чем в распространенных сегодня социогенетических исследованиях. Как раз по этой причине мне захотелось взглянуть на пьющих писателей, хотя среди моих собратьев по перу едва ли найдется горстка вовсе равнодушных к алкоголю. В конце концов, именно они, писатели, в силу своей природы лучше всего рассказывают об этом недуге. Нередко они описывают свой собственный опыт или опыт своих современников, будь то в художественном переложении или же в письмах, мемуарах и дневниках, в которых они мифологизируют свою жизнь или исповедуются.

Когда я погрузилась в эту массу материала, я поняла еще кое-что. Эти люди были между собой связаны и физически, и регулярно повторяющимися ситуациями. Друг для друга они были вдохновителями, друзьями или сообщниками, учителями или учениками. Реймонд Карвер и Джон Чивер в Айове отнюдь не единственный пример приятелей-выпивох, не уникальный случай рюмочной дружбы. В 1920-х завсегдатаи парижских кафе Хемингуэй и Фицджеральд пили на пару, а поэт Джон Берримен оказался первым подле только что умершего Дилана Томаса.

Случались еще и любопытные переклички. Меня издавна интересовали шесть писателей, чьи жизни либо плотно переплетаются, либо зеркально отражают одна другую. (Здесь можно было бы рассказать и о многочисленных писательницах, но по причинам, которые скоро станут очевидны, их истории носят для меня слишком личный характер.) Отношения в семьях большинства из них были — или казалось им — фрейдистскими: властные матери и слабые отцы. Всех их мучили ненависть к себе и комплекс неполноценности. Трое отличались крайней неразборчивостью в связях, и почти все испытывали неудовлетворенность в сексуальной сфере. Большинство из них умерли в среднем возрасте, и те их смерти, которые не были самоубийствами, напрямую связаны с годами нелегкой и беспорядочной жизни. Временами все шестеро пытались так или иначе покончить с алкоголем, но лишь двоим из них в конце жизни это удалось.

Но как бы ни были трагичны судьбы этих гуляк и прожигателей жизни — Фрэнсиса Скотта Фицджеральда, Эрнеста Хемингуэя, Теннесси Уильямса, Джона Чивера, Джона Берримена и Реймонда Карвера, — все они создали прекраснейшие произведения. Как сказал Джей Макинерни о Чивере: «Из тысяч алкоголиков, раздираемых сексуальными противоречиями, лишь один написал „Грабителя из Шейди-Хилла“ и „Печали джина“»[10].

Я легко представляла себе каждого из них. Фицджеральд виделся мне в армейском галстуке, с зачесанными назад светлыми волосами, излучающим тихую уверенность в достоинствах «Великого Гэтсби»; он был милейшим человеком, когда не тащил вас танцевать и не кипятил ваши наручные часы в кастрюле с супом. Эрнеста Хемингуэя я представляла себе за штурвалом катера или предельно сосредоточенным во время охоты в Кении. Или же за рабочим столом, в очках, когда под его пером оживают корриды и города, форелевые ручьи и поля битв, Мичиган в рассказах Ника Адамса, и вы почти слышите запах этого мира.

Теннесси Уильямса я всегда видела в очках Ray-Ban и шортах сафари, незаметно сидящим на репетиции своей пьесы «Трамвай „Желание“» или, скажем, «Внезапно, прошлым летом». Текст еще не доработан, и он на ходу подчищает его, похохатывая своим ослиным смешком на неудачных репликах. Чивера мне нравилось воображать крутящим педали велосипеда (эту привычку он приобрел на склоне лет), а Карвера — широкоплечим, легконогим и непременно с сигаретой. А еще был Берримен, высокомерный поэт и профессор с окладистой бородой, читающий «Люсидас»[11] в аудитории Принстонского или Миннесотского университета — так, что все слушатели ощущают, как это изумительно.

Мы знаем немало книг и статей, авторы которых упиваются описанием того, насколько постыдным и безобразным может быть поведение писателей, приверженных алкоголю. У меня нет такого намерения. Мне хотелось понять, как каждый из этих людей — а вместе с ними и множество других, страдающих тем же недугом, — переживает свою зависимость и что о ней думает. Если угодно, это попытка выразить мою веру в литературу, в ее способность нанести на карту самые труднодоступные области человеческого опыта и знания.


Джон Чивер едет на велосипеде


Что касается причины моего интереса к этой теме, я должна признаться, что и мою семью затронули проблемы алкоголя. С восьми до одиннадцати лет я прожила в доме, где алкоголь правил бал, и это наложило отпечаток на мою дальнейшую жизнь. Читая в семнадцать лет «Кошку на раскаленной крыше» Теннесси Уильямса, я вдруг обнаружила, что тип поведения, в атмосфере которого я росла, не только назван и проанализирован, но и встречает активное сопротивление. С этого начался мой интерес к тому, как осмысляют писатели проблемы пьянства и его последствий. И если уж я надеялась понять поведение алкоголиков — а моя взрослая жизнь как раз тому подтверждение, — то помочь в этом могли бы как раз свидетельства, отысканные в книгах.

Одна реплика из «Кошки» запомнилась мне на всю жизнь. Пьяницу Брика вызвал на разговор его отец. Большой Папа расфилософствовался, а тут Брик просит подать ему костыль. «Куда ты собираешься?» — спрашивает Большой Папа, и Брик отвечает: «Хочу совершить маленькое путешествие к источнику эха»[12]. Вообще говоря, источник эха, echo spring — расхожее название домашнего бара (от марки обычно находящегося там бурбона). Однако в переносном смысле речь идет совсем об ином: изрядная порция выпивки приносит, хотя бы на время, ощущение покоя, забвение тревожных мыслей.

Источник Эха. Звучит так заманчиво. И сразу слышится эхо другого рода. Случайно или нет, но большинство этих людей испытывали особую любовь к воде. Джон Чивер и Теннесси Уильямс были страстными, даже фанатичными пловцами, Хемингуэя и Фицджеральда неизменно влекло море. Что касается Реймонда Карвера, его пристрастие к воде — в частности, к этим ледяным бутылочно-зеленым форелевым ручьям, струящимся с гор над Порт-Анджелесом, — видимо, в конце концов, вытеснило разрушительную тягу к выпивке. В одном из поздних, распахнутых настежь, стихотворений он признается в любви к родникам, ручьям, потокам, рекам, устьям рек:

Я люблю их —
так иные мужчины боготворят лошадей
или пленительных женщин. Не могу надышаться
этой проворной холодной водой.
Лишь смотрю на нее, и кровь ускоряет бег,
и мурашки по коже[13].
Важным представляется и слово «путешествие». Многие алкоголики, не исключая писателей, чьи судьбы меня занимали, были неутомимыми странниками, метались, как неприкаянные души, и по своей стране, и по чужим землям. Подобно Чиверу, я пришла к мысли, что течение некоторых беспокойных жизней можно было бы понять, перемещаясь по Америке. На ближайшие несколько недель я наметила не скованное строгими рамками (называемое в кругах АА[14] географическим) путешествие по стране. Сначала на юг: через Нью-Йорк в Новый Орлеан и Ки-Уэст. Затем к северо-западу, через Сент-Пол, место исцеления Джона Берримена, так и не принесшего ему счастья[15], к рекам и бухтам Порт-Анджелеса, где Реймонд Карвер провел свои последние, счастливые годы.

Маршрут может показаться случайным и даже слегка мазохистским, ведь я решила путешествовать в основном поездом. Однако за каждым его пунктом таился особый смысл, ведь они отмечали фазы развития алкогольной зависимости моих героев. Я подумала, что на этом маршруте можно было бы составить топографическую карту алкоголизма, вычерчивая его причудливые контуры от радостей опьянения до жестокости похмелья. И двигаясь по стране, переходя от книг к судьбам и обратно, я надеялась приблизиться к пониманию того, что же есть алкогольная зависимость, или хотя бы выяснить, какой смысл видели в спиртном те, кто с ней боролся и был подчас ею сломлен.

Самолет стремительно приближался к первому из городов моего маршрута. Пока я глазела в иллюминатор, на табло загорелась команда пристегнуть ремни. Я повозилась с защелкой и снова повернулась к окну. Земля неслась сквозь бесцветную толщу воздуха. Я уже видела Лонг-Айленд, за лохматыми водяными гребнями маячили взлетно-посадочные полосы аэропорта имени Джона Кеннеди. Силуэты небоскребов Манхэттена вздыбились, как железные опилки, и устремились в бледное небо. «Эти рассказы кажутся подчас рассказами давно утраченного мира, когда город Нью-Йорк был еще полон речного света»[16], — с грустью написал Джон Чивер о городе, который он любил больше всего. И когда наш самолет заходил на посадку над этим расплавленным оловом Атлантики, над этой цитаделью в окружении вод, она и в самом деле светилась.

2. «Штука с гробом»

Несколькими месяцами ранее в Англии, еще только подступаясь к алкогольной теме, я поняла, что мое путешествие, если оно состоится, начнется непременно в номере отеля на 54-й Восточной улице, в десяти минутах ходьбы от Бродвея. Уж не знаю, почему для меня важно было начать именно отсюда, но случившаяся здесь история (как и некоторые другие) давно не дает мне покоя.

Ранним утром 25 февраля 1983 года Теннесси Уильямс умер в своих апартаментах в «Элизе́», маленьком уютном отеле на окраине Театрального квартала Нью-Йорка. Ему был семьдесят один год, он был несчастлив, немного худощав, злоупотреблял алкоголем и наркотиками и иногда впадал в параноидальный бред. Согласно отчету следователя, он подавился, проглотив пластмассовый колпачок от глазных капель: он имел привычку держать его губами, пока закапывал лекарство. В детстве ему повредили палкой левый глаз, и в молодости глаз затянулся сероватой катарактой. Позже ее удалили, но зрение в этом глазу навсегда осталось плохим, так что внушительная аптечка, которую Уильямс возил с собой, неизменно содержала глазные капли.

На следующий день в The New York Times появился некролог, в котором Уильямс был назван «самым значительным американским драматургом после Юджина О’Нила». Упоминались три Пулитцеровские премии, которыми были отмечены его пьесы «Трамвай „Желание“», «Кошка на раскаленной крыше» и «Ночь игуаны», с добавлением: «Он с глубокой симпатией и большим юмором писал об изгоях нашего общества. И хоть его образы подчас жестки, он был поэтом человеческого сердца»[17].

Позднее, после проведения химической экспертизы, главный врач Нью-Йорка доктор Элиот Гроссе уточнил заключение по результатам вскрытия: в организме Уильямса был обнаружен барбитурат секобарбитал. Позднее многие друзья и знакомые утверждали, что шокирующая история с удушьем была призвана пресечь копание прессы в многочисленных зависимостях Теннесси, но так или иначе официальной причиной его смерти осталась асфиксия.

Во всяком случае, это была не та смерть, о которой он мечтал. В своих бродяжнических, сбивчивых мемуарах он написал, что хочет умереть в letto matrimoniale, супружеской постели, в окружении contadini, крестьян с растерянными и кроткими лицами, сжимающих дрожащей рукой стаканчик vino или liquore. Ему хотелось бы, чтобы это случилось в Сицилии, где он был так счастлив, но если это невозможно, то он согласен на большую медную кровать в собственном доме, на улице Дюмен в Новом Орлеане, где прямо над его головой плыли облака.

Нет ничего случайнее места смерти человека на его пути от одного начинания к другому, недаром говорят, что удел бродяги и непоседы — окончить свои дни в номере отеля, в окружении пилюль, газет и двух откупоренных бутылок вина на прикроватной тумбочке. Мы умираем, как живем, и пусть смерть Уильямса неожиданна и совершенно нелепа, само ее место напоминает о том, что сумасбродные метания были, как ни парадоксально это звучит, константой его жизни.

Он сменил несколько пристанищ в Нью-Йорке, ни в одном из них не задерживаясь надолго. Одно время у него была квартира на углу 58-й Восточной улицы, которую он делил со своим партнером Фрэнком Мерло. Фрэнком с печальным выражением лошадиного лица и полным обаяния. Фрэнком-защитником и Фрэнком-слугой. После его смерти от рака легких, последовавшей в 1963 году, для Уильямса начался тяжелейший период — «каменистый век»[18]. Потом он арендовал квартиру в жилом комплексе «Манхэттен-Плаза», спроектированном для артистов. Его соблазнил плавательный бассейн, но богемная атмосфера ему была чужда, и, не дожидаясь истечения срока аренды, он перебрался в апартаменты «Элизе́».

Отель был хорош из-за близости к театрам, но в последние три года жизни Уильямса его пьесы уже не шли на Великом белом пути[19]. Последней была сыграна пьеса «Костюм для летнего отеля», сумбурный рассказ о трудном супружестве Скотта и Зельды Фицджеральд. «Ни развития, ни действия, никакого течения жизни, ничего, что можно как-то свести воедино», — написал Уолтер Керр в The New York Times. И сердито добавил — так, словно провал был задуман автором: «„Костюм для летнего отеля“ — это Теннесси Уильямс, набравший в рот воды»[20].


Теннесси Уильямс


Едва ли это было худшее, что он услышал от критиков за свою жизнь. В 1969 году журнал Life назвал его белым карликом и заключил: «Пусть мы всё еще и слышим о нем, нам ясно, что его звезда уже потухла»[21]. Попробуйте-ка после этого написать хоть одну пьесу, продолжайте еще четырнадцать лет садиться каждое утро за пишущую машинку, невзирая на разрушительное действие наркотиков и алкоголя, одиночество и ухудшение здоровья. «Отважный — вот что можно сказать о Теннесси последних лет жизни»[22], — заявил Элиа Казан, режиссер, знавший Уильямса лучше многих.

Вы ощущаете его отвагу и неизменную писательскую дисциплину в интервью года журналу Paris Review (1981), вторую половину которого Уильямс дал в номере отеля «Элизе́». Он говорит о собственных пьесах, о людях, с которыми был знаком, и — не вполне искренно — о роли спиртного в своей судьбе:

У О’Нила были серьезные проблемы с алкоголем. Как и у многих писателей. У американских писателей почти у всех проблемы с алкоголем, поскольку, вы же знаете, писательство связано с очень сильным напряжением. До некоторого возраста вы с этим справляетесь, но потом ваша нервная система начинает нуждаться в небольшой поддержке, которую вы получаете от выпивки. Теперь мне нужно пить умеренно. Вот посмотрите, какие у меня печеночные пятна![23]

«Вы же знаете», «нервная система начинает нуждаться в небольшой поддержке», «теперь мне нужно пить умеренно». Он был «усталым», осторожно заметил интервьюер, потому что перед этим они провели ночь в баре под названием «Раундс», который «известен своим претенциозным декором и завсегдатаями, по большей части это мужчины-проститутки и их клиенты». Да, он отважный; и кроме того, не вполне надежный свидетель по делу о собственной жизни.

Я не могла бы претендовать на номер в «Элизе́», но мой приятель из Condé Nast[24] сумел заполучить его для меня. В вестибюле стоял канделябр, а на дальней стене кто-то сверхнатурально изобразил сад в итальянском духе: лимонные деревья, черно-белая плитка, дорожки, обсаженные регулярными кустами и уходящие вдаль к лесистым холмам. Я зарегистрировалась и спросила, где находится номер, в котором жил Теннесси. Я собиралась подскочить туда утром и упросить горничную, чтобы она позволила мне заглянуть в него. Однако апартаментов с видом на закат больше не существовало. Похожий на хоккеиста парень за стойкой регистрации неожиданно добавил: «Мы разделили их, чтобы изгнать злых духов».

Во что только люди не верят! Роуз Уильямс, обожаемая сестра Теннесси, перенесшая префронтальную лоботомию в возрасте двадцати восьми лет и пережившая всех своих близких, отказывалась принять факт смерти, когда таковая случалась в ее окружении. Но однажды, как написал в «Мемуарах» ее брат, она сказала: «Всю ночь шел дождь. Мертвые спускаются к нам с дождем». Он ласково, как обычно в разговоре с ней, спросил, имеет ли она в виду их голоса, и она ответила: «Да, конечно, их голоса»[25].

Я не верю в привидения, но разного рода исчезновениями интересуюсь, и то, что номер Теннесси перестал существовать, меня взбудоражило. Мне представилось, что пьянство может быть способом исчезнуть из этого мира или хотя бы незаметно покинуть свое место в нем. Впрочем, при виде вдрызг пьяного Теннесси, ковыляющего по коридору, вы вполне могли прийти к выводу, что как раз спиртное делает расставание с миром таким мучительным. Во всяком случае, мне кажется знаменательным, что место, с которого я решила начать свое путешествие, оказалось антиместом, белым пятном на карте. Я снова взглянула на сад-обманку в вестибюле. Этим путем предстояло пройти до конца, до точки исчезновения, за порог знания, которое художник обозначил неуверенными голубыми мазками.

* * *
Время, писал Теннесси Уильямс в «Стеклянном зверинце», это наибольшее расстояние между двумя точками. Я попыталась прикинуть, когда он впервые очутился в Нью-Йорке. Судя по его письмам, это произошло летом 1928 года; он был тогда застенчивым, замкнутым семнадцатилетним пареньком — между прочим, именно в той поездке он впервые приобщился к алкоголю. В те годы он был еще не Теннесси, а Томом и жил с семьей в ненавистном ему Сент-Луисе.

Любимый дед, преподобный Уолтер Дейкин, отправлялся в путешествие с группой своих охочих до приключений прихожан и пригласил Тома присоединиться к ним. Это была своего рода демократичная альтернатива прежних аристократических гран-туров. Она предусматривала плавание компанией White Star из Нью-Йорка в Саутгемптон и дальнейшее посещение Франции, Германии, Швейцарии и Италии.

Вояж начался с четырехдневной гулянки в нью-йоркском отеле «Билтмор», где за восемь лет до того Зельда и Скотт Фицджеральд провели свой медовый месяц. «Мы только что отобедали с мультимиллионером в его семикомнатном номере, — с наигранной небрежностью пишет родным восхищенный Том. — Я сидел за тем же столом, за которым в 1921 году обедал сам принц Уэльский! Чтоб мне провалиться!!!»[26]

Жизнь на пароходе была еще более разгульной. На борт «Гомерика» они поднялись в полночь, и много позднее Теннесси вспоминал их отплытие как грандиозное шоу с духовым оркестром и настоящим буйством серпантина, летавшего туда-сюда между лайнером и толпой провожавших и зевак на пирсе. На следующий день он впервые попробовал алкоголь, мятный ликер, после чего его скрутила морская болезнь.

Не слишком очарованный этим новым взрослым удовольствием, он сообщает матери: «Дед очень ловко управляется с коктейлем „манхэттен“ и имбирным элем, смешанным с виски. Я попробовал всё это, но разве их можно сравнить с чистым имбирным элем и кока-колой! Так что вряд ли мне на этом кораблике удастся повеселиться на славу вместе с другими». Но шесть дней спустя в парижском отеле «Рошамбо» он уже начинает письмо домой с ликующего заявления:

Я только что выпил целый бокал французского шампанского, и я в полном восторге. Сегодня наш последний вечер в Париже, что извиняет мою невоздержанность. Французское шампанское — это единственный напиток, который мне тут понравился. Но оно поистине изумительно.

Он не добавил здесь того, на чем впоследствии подробно остановится в мемуарах: на парижских бульварах его стал охватывать страх перед тем, что сам он назвал процессом мышления. За недели путешествия его фобия усилилась настолько, что он уже «буквально сходил с ума»[27]. Позднее он описал этот опыт как «самый кошмарный, близкий к психозу кризис моих ранних лет».

Этот приступ тревоги был не первым, но самым острым из доселе испытанных Томом. Он всегда был крайне чувствительным мальчиком, и разрыв родителей только усугубил ситуацию. Родители познакомились в 1906 году и через год поженились. Эдвина Уильямс, хорошенькая общительная девушка, в юности пользовалась успехом и лелеяла мечты стать актрисой. Ее муж, Корнелиус Коффин Уильямс, был коммивояжером, торговавшим мужской одеждой, а позднее — обувью. Кроме того, он был игроком в покер, много пил, да и вообще его привычки плохо вязались с семейной жизнью.

После женитьбы супруги жили вместе, но в 1909 году Эдвина забеременела первенцем и вернулась к родителям; она переезжала с ними с места на место, когда ее отец, приходской священник, получал новые назначения в штатах Миссисипи и Теннесси. Том, сосредоточенный и наблюдательный малыш, родился двумя годами позже, в Вербное воскресенье, 26 марта 1911 года. На юге ему жилось хорошо. Он дружил с сестрой Роуз и называл позднее этот период временем «радостной невинности», хотя с отцом виделся редко. Он был бойким и крепким мальчишкой, пока не подхватил в первом классе дифтерию, после чего его забрали из школы. Большую часть следующего года он провел дома в постели; предоставленный сам себе, он разыгрывал воображаемые сцены с колодой игральных карт. В класс вернулся совсем другой мальчик, хрупкий и чувствительный.

В 1918 году южная идиллия внезапно кончилась. Корнелиус получил повышение — руководящую должность в Международной обувной компании — и решил поселиться с семьей в Сент-Луисе. Не привыкший к жизни с детьми, он относился к старшим пренебрежительно, хотя любил Дейкина, который родился через несколько месяцев после переезда в Сент-Луис. Однако с воссоединением семьи Уильямс скитания юного Тома не закончились. К пятнадцати годам он сменил место жительства уже шестнадцать раз, но только в Сент-Луисе осознал, насколько они бедны. Стены их крошечных съемных квартир были, по его воспоминаниям, цвета горчицы или запекшейся крови. В этих мерзких тесных клетушках несовместимость супругов безжалостно оголилась, и в такой обстановке стало быстро прогрессировать психическое расстройство Роуз.

«Домашняя жизнь была ужасной, просто ужасной»[28], — много позже напишет Дейкин биографу Уильямса Дональду Спото. «В конце 20-х годов мать с отцом вели открытую войну, и оба они были хорошими бойцами. Отец приходил домой пьяным и начинал бушевать. Следовала череда агрессивных выпадов, и под конец мать разыгрывала свой знаменитый обморок». Чувствительная Роуз всё больше страдала от этих стычек, а Том затаил горькое воспоминание о прозвище «мисс Нэнси», которое отец дал ему за девчоночий интерес к книжкам и фильмам, и позднее написал, что отец его «был страшным человеком»[29].

В юности Уильямс был патологически застенчив и, встретившись с кем бы то ни было взглядом, заливался краской. Неудивительно, что в своем первом заграничном путешествии он должен был испытывать парализующую тревогу. Но и случившийся уже на борту «Гомерика» инцидент тоже мог сыграть тут свою роль. Во время плавания Том проводил немало времени, вальсируя с двадцатисемилетней женщиной, инструктором по танцам. «Я в те дни был превосходным танцором, и мы „все плыли по полу: и плыли, и плыли“, как это описала бы Зельда»[30]. В какой-то момент он случайно услышал ехидный намек на свою сексуальную ориентацию, сделанный ее приятелем с необычным именем Кэптен де Во. Это чрезвычайно взволновало Тома, хотя истинный смысл он понял много позднее. А этот человек спросил: «Ты догадываешься, кем он станет?» — на что танцовщица ответила: «В семнадцать лет ни в чем нельзя быть уверенным».

Группа двигалась из Парижа в Венецию, Милан и Монтрё, и Том продолжал писать домой бодрые письма, описывая виденные им горы и замки. Он не упоминал о своих страхах, но, когда путешественники добрались до Рейна, уже не сомневался, что сходит с ума. Страхи, как он объяснял позднее, были сопряжены с чувством, что «процесс мышления является ужасно сложной тайной человеческой жизни». Перелом произошел в Кёльнском соборе. Том преклонил колени и стал молиться. Остальная группа уже покинула собор. Свет лился сквозь витражные стекла цветными потоками. И случилось чудо. У Тома возникло необъяснимое чувство, что его коснулась неведомая рука: «…и в то же мгновение фобия отлетела от меня легко, как снежинка, хотя давила она на мою голову с огромной тяжестью чугунной плиты». Религиозный юноша, он был уверен, что то была длань Иисуса.

Неделю он был счастлив, но в Амстердаме страхи вернулись. На сей раз он избавился от них почти сразу, сочинив стихи об умиротворении, которое нисходит при мысли, что ты лишь один среди множества других, не менее сложных существ. Стишки сами по себе довольно слабые («Я слышу их смех и вздохи / Гляжу в мириады глаз»), но сам опыт оказался плодотворным. В «Мемуарах» он размышляет, насколько важно осознавать свою принадлежность к общности, и не только для него самого, но для любого, кто пытается достичь душевного равновесия: «…осознание того, что ты член огромного человечества с его разнообразными нуждами, проблемами и чувствами, не какое-то уникальное создание, а один из множества себе подобных».

Это было полезное прозрение. Тома Уильямса, который вскоре станет Теннесси Уильямсом, страхи будут терзать всю жизнь. Многие вещи, в которых он думал найти излечение и успокоение, оказались разрушительными, в том числе приверженность к алкоголю. И способность растворять свою тревогу, вглядываясь в окружающий мир, так и не помогла ему в полной мере сохранить психическое здоровье. Но наделила даром сопереживания, важнейшим достоинством драматурга.

* * *
Ночью в «Элизе́» я почти не сомкнула глаз, а под утро в коротком сне мелькнула шипящая кошка. Намеченные встречи были мне в новинку: интервью с психиатром и присутствие на собрании Анонимных алкоголиков. Мой таксист тоже оказался новичком в Нью-Йорке, так что мы ухитрились заблудиться по пути к Больнице Рузвельта на углу Десятой авеню и 58-й улицы. Институт аддиктологии находился на девятом этаже, и коридор там всё время заворачивался внутрь, как раковина улитки. Когда меня довели до директорского кабинета, я уже полностью потеряла ориентацию. Мне казалось, что я нахожусь где-то в глубине здания, когда я с изумлением увидела перед собой окно. Книги на полках во славу порядка располагались по цветам, от лиловых к фиолетовым, от бирюзовых к зеленым.

В прежние времена Институт аддиктологии назывался Центром Смитерса по изучению и лечению алкоголизма. Здесь лечились Джон Чивер и Трумен Капоте, но вылечиться удалось лишь первому. Тогда, весной 1975 года, институт помещался в особняке под номером 56 на 93-й Восточной улице. «Здание великолепно и вовсе не обшарпанное, — писал Чивер в одном из писем во время своего добровольного заточения. — Здешние обитатели — это сорок два наркомана и клинических алкоголика»[31]. Соседями Чивера по палате были аферист, моряк, балетный танцор и неудачливый немец-лавочник, который все ночи напролет разговаривал во сне: «О вас карашо позаботились? Вас карашо обслужили?» «Чива» был очень удручен (вот уж поистине не место для такого утонченного янки) и шумно жаловался весь месяц своего заточения, но это отрезвило его и, вероятно, спасло ему жизнь.

Чтобы понять, как разумный человек может оказаться в подобном месте, необходимо для начала выяснить, как глоток водки или шотландского виски действует на организм человека. Алкоголь (этанол) оказывает и отравляющее, и подавляющее действие на центральную нервную систему, с широким спектром воздействий на мозг. Попросту говоря, он вмешивается в активность нейромедиаторов — химических веществ, посредством которых нервная система передает информацию по всему организму. Воздействие алкоголя можно разделить на две категории. Он активирует пути удовольствия/подкрепления посредством дофамина и серотонина. В терминах психологии этот эффект известен как позитивное подкрепление, поскольку продолжение дегустации доставляет удовольствие.

Но алкоголь вызывает также и негативное подкрепление. В мозге есть два типа нейромедиаторов — тормозные и возбуждающие. Тормозные нейромедиаторы подавляют деятельность центральной нервной системы, а возбуждающие — стимулируют. Когда мы глотнули алкоголя, он начинает взаимодействовать с рецепторным участком тормозного нейромедиатора, называемого гамма-аминомасляной кислотой, или ГАМК, имитируя его действие. В результате возникает седативный эффект, ослабляется активность мозга. Кроме того, алкоголь блокирует рецепторный участок возбуждающего нейромедиатора: N-метил-D-аспартата, или NMDA (подгруппы глутаминовой кислоты, самого распространенного возбуждающего нейромедиатора), предотвращая его действие. Это также уменьшает возбуждение, хотя и иным путем.

Этот-то седативный эффект и позволяет алкоголю так мастерски снижать наше напряжение и тревожность. И позитивное, и негативное подкрепление управляют алкоголизмом, но по мере развития зависимости негативное подкрепление играет всё бо́льшую роль. В «Кошке на раскаленной крыше» Брик называет это «щелчком». «Щелчок в голове, после него наступает покой. Есть определенный предел, до которого я должен дойти, а когда я дохожу до него, раздается щелчок, вроде как… щелчок выключателя, только в голове…»[32]

Понимание того, что алкоголь способен заглушить тревогу, означает, что для уязвимых людей он часто становится излюбленным методом борьбы со стрессом. Недвусмысленный намек на это содержится в письме Джона Чивера, написанном об одном его раннем опыте с выпивкой. Однажды, растерявшись среди многолюдного и шумного сборища, он обнаружил изумительную способность алкоголя успокаивать нервы. «К следующей встрече, которая угрожала мне новой вспышкой застенчивости, — писал он, — я купил бутылку джина и отхлебнул из нее на добрые четыре пальца. Компания была блестящая, изысканная и непринужденная. И я отлично в нее вписался»[33]. Теннесси Уильямс вторит ему в «Мемуарах», замечая, что после mezzo-litro фраскати «ты чувствовал, что тебе в артерии залили свежую кровь, и она унесла все страхи и всё напряжение — на время, и это то время, из которого сотканы все сны»[34].

На время. Проблема в том, что со временем мозг начинает привыкать к присутствию алкоголя, компенсируя его влияние на центральную нервную систему. В частности, для поддержания своей нормальной деятельности он увеличивает выработку возбуждающих нейромедиаторов. Эта нейроадаптация как раз и ведет напрямую к зависимости, и в конце концов организм пьяницы начинает требовать алкоголя, чтобы хоть как-то функционировать.

В нынешнем издании «Диагностического и статистического пособия по психическим расстройствам» алкогольная зависимость названа видом наркотической и определяется так:

Дезадаптивная форма употребления наркотического вещества, ведущего к клинически значимому ухудшению или расстройству, определяется тремя (или более) факторами из следующих, наблюдавшимися в любое время в течение одного года:

1. Толерантность, определяющаяся любым из следующих признаков:

— потребность в существенно возрастающей дозе наркотического вещества для достижения интоксикации или желаемого эффекта;

— существенно ослабевающий эффект при продолжении употребления той же дозы наркотического вещества.

2. Абстиненция, проявляющаяся любым из следующих признаков:

— характерный для данного наркотического вещества синдром отмены;

— одно и то же (или сходное) наркотическое вещество используется для облегчения или снятия симптомов абстиненции.

3. Наркотическое вещество зачастую употребляется в бо́льших количествах или в течение более продолжительного периода, чем предполагалось.

4. Возникает постоянное желание (или безуспешные попытки) прекратить или проконтролировать употребление наркотического вещества.

5. Деятельность, направленная на получение наркотического вещества, его употребление и восстановление после этого, поглощает значительную часть времени.

6. В связи с употреблением наркотического вещества происходит отказ от важной социальной, профессиональной и рекреативной деятельности или ее сокращение.

7. Употребление наркотического вещества продолжается, несмотря на осознание наличия постоянных или периодически возникающих физических или психологических проблем, причиной появления или обострения которых стало, по всей видимости, это употребление (например, продолжение употребления алкоголя, несмотря на признание его связи с обострением язвы)[35].

Набирая обороты, алкогольная зависимость неизбежно влияет на физический и социальный облик пьющего, очевидным образом разрушая структуру его жизни. Потеря работы. Испорченные отношения. Несчастные случаи, травмы, аресты вследствие возрастающей безответственности и небрежности. Длительное злоупотребление алкоголем влечет за собой гепатит, цирроз печени, жировой гепатоз, гастрит, язву желудка, гипертонию, сердечную недостаточность, импотенцию, бесплодие, различные виды рака, снижение иммунитета, расстройства сна, потерю памяти и изменения личности, связанные с повреждением мозга. Как отметил в 1935 году в «Американском психиатрическом журнале»[36] один исследователь алкогольной зависимости, «при обзоре тяжелых алкогольных отравлений не устаешь удивляться почти бесконечному разнообразию симптомов, возникающих от воздействия единственного токсиканта».

Однако не каждый пьяница становится алкоголиком. Это расстройство, известное во всех уголках мира, обусловлено множеством факторов, среди которых и наследственная предрасположенность, и жизненный опыт в раннем возрасте, и социальные влияния. В статье «Роль стресса в раннем возрасте как прогностического фактора алкогольной и наркотической зависимости» (2011) много лет изучавшая эту проблему Мэри-Энн Энох пишет:

Достоверно установлено, что наследуемость алкоголизма составляет около 50 %… Вот почему наследственное и обусловленные средой влияния на развитие аддиктивных расстройств в равной степени важны, хотя степень риска может варьироваться в зависимости от социальных групп[37].

Позднее, при расшифровке моего интервью с доктором Петросом Левоунисом, директором Института аддиктологии, я увидела, что многократно, меняя формулировки, задавала ему вопрос о причинах алкоголизма и он всякий раз давал несколько разнящиеся ответы. Это не означает, что он был невнимателен. Напротив, он оказался весьма вдумчивым и педантичным собеседником. Его понимание алкоголизма напоминало манипуляции с несколькими моделями, что-то вроде жонглирования тарелками. Это расстройство имеет в первую очередь наследственные причины, но очень важны также социальный и психологический факторы. Современные исследователи, в отличие от своих предшественников, уверены, что типичного алкоголика как такового не существует. Алкоголь приносит целый букет моделей поведения (ложь, воровство, мошенничество, частые автомобильные аварии), которые могут исчезать полностью или ослабевать по достижении трезвости, хотя — тут мой собеседник усмехнулся — на свете полно негодяев как среди алкоголиков, так и среди трезвенников.

В начале разговора он сказал особенно заинтересовавшую меня фразу. Он упомянул процесс, который назвал переключением мозга. Если человек в высшей степени беззащитен перед алкоголизмом, то есть против него работают и наследственные, и социальные, и психологические факторы, в работе его мозга, скорее всего, происходят изменения. По словам доктора Левоуниса, «они, видимо, усугубляют зависимость, действуя на первичные структуры мозга, на мезолимбическую систему, и в этом случае зависимость имеет тенденцию жить своей собственной жизнью, в значительной степени независимо от сил, которые приводят ее в действие поначалу». Он назвал этого высвободившегося живучего монстра большим медведем, а затем большим зверем. «К сожалению, — добавил он, — большинство людей этого не сознают и лелеют напрасную надежду, что, если они отыщут корень проблемы и устранят ее, они навсегда избавятся от зависимости».

Понятие переключения мозга мне прежде не встречалось. Впервые оно было предложено лет пятнадцать назад Аланом Лешнером, тогдашним директором Национального института изучения злоупотреблений наркотиками[38]. Он предположил, что в области прилежащего ядра — части мезолимбической системы, которая отвечает за вознаграждение и удовольствие и в которую наркозависимость вцепляется мертвой хваткой, — происходят нейрофизиологические изменения. Эти проводящие пути, пояснил доктор Левоунис, «указывают не только на боль и удовольствие; они говорят и о значимости. По сути, они говорят нам о том, что важно, а что нет. То есть множество аспектов вашей жизни, которые вам приятны, желанны и важны, становятся всё менее и менее значимыми, и в конце концов их полностью вытесняет вещество, вызывающее привыкание. Алкоголь».

Стабильность подобного грабежа обусловлена в первую очередь географией путей удовольствия-вознаграждения, их анатомическим положением внутри черепной коробки. Доктор Левоунис, жестикулируя, объяснил мне, как мезолимбическая система втиснута прослойкой между гиппокампом, который является центром памяти головного мозга, и другими отделами лимбической системы, которые отвечают за эмоции. Эта картина мне кое-что прояснила. Память и эмоции. Как же мы принимаем решения, если не познанием, прямым применением разума? Но эта область головного мозга, лобные доли, в структурном плане расположена далеко, и связь ее с мезолимбической системой отнюдь не совершенна, особенно в юности. Неудивительно, что отсутствие воли — характерная черта алкоголиков. Лобные доли взвешивают добро и зло, соизмеряют риски; лимбическая система алчна, ненасытна и импульсивна, и входящий в нее гиппокамп призывно нашептывает: вспомни, как это было приятно!

Я огляделась и увидела на одной из книжных полок «Линию красоты»[39]. За окном мелькали голуби. Город стучался в стекло назойливо, как дрель. Доктор Левоунис обрисовал долгосрочную перспективу: система удовольствия-вознаграждения остается ограбленной и в период трезвости, так что, даже прекратив пить, алкоголик всё еще уязвим для рецидива зависимости. «Как долго», — спросила я, и он ответил: «Хотя многим и удается справиться с этим недугом, риск рецидива остается с вами на долгое, долгое время, если не на всю жизнь».

Мы заговорили о лечении. Доктор Левоунис обозначил основные два пути восстановления: одна модель основана на абстиненции, другая — на уменьшении ущерба. Согласно первой (ее предпочитают АА), человек полностью отказывается от употребления алкоголя и концентрируется на соблюдении трезвости. Во второй модели упор делается на повышение качества жизни, при этом полный отказ от выпивки не обязателен. Мой собеседник полагает, что на практике работают обе модели, а какая именно в конкретном случае — зависит от индивидуальных обстоятельств и потребностей.

После этой беседы в голове у меня роилось множество мыслей, а когда я вышла на улицу, за мной плелся большой зверь. Что Теннесси Уильямс мог с ним поделать, если зависимость имеет свою инерцию и присутствует в черепной коробке? Я не уверена, что он был бы удивлен. У него было нутряное чутье того, как люди подвергаются иррациональному влечению. Вот бедная Бланш Дюбуа украдкой прикладывается к бутылке в доме своей сестры в Новом Орлеане; а это Брик Поллит, он то и дело ковыляет к домашнему бару, он говорит умирающему отцу: «Мне трудно понять, как это кто-то еще интересуется, жив он, мертв или собирается умереть. И как это люди могут еще чем-то интересоваться, кроме того, осталось ли еще что в бутылке»[40]. Уильямс мог не знать, где именно находятся лобные доли (хотя, возможно, и знал, будучи убежденным ипохондриком, который после лоботомирования любимой сестры навсегда затаил страх перед психиатрическим лечением), но безусловно понимал, как человеческое существо может жить, не пользуясь разумом. Я думаю, что «Кошка на раскаленной крыше» всерьез касается только иррациональных побуждений — алкоголя, денег, секса — и того, как они могут изувечить жизнь. ...



Все права на текст принадлежат автору: Оливия Лэнг.
Это короткий фрагмент для ознакомления с книгой.
Путешествие к Источнику Эха. Почему писатели пьютОливия Лэнг