Елена Усачева, Мария Некрасова Большая книга ужасов 81

© Мария Некрасова, 2020

© Елена Усачева, 2020

© Оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2021

Мария Некрасова. Поезд смертников

27 сентября (осталось 2682 дня)

Каждые три минуты на огромной земле пропадает один человек. Пропадает без следа и навечно. В большом городе ежедневно исчезает не меньше десятка людей. Кто-то пеняет на реки-моря, катаклизмы и катастрофы, кто-то – на иностранную разведку, на работорговлю, кто-то даже приплетает инопланетян. Но лишь единицы знают настоящую правду. Правду, которую людям знать не полагается, да и те, кто слышал, все равно не верят, иначе сошли бы с ума.

У нас в училище неделю назад пропал один парень. Вышел вечером с собакой – и не вернулся. До сих пор нашли только то, что осталось от собаки. Говорят, ее смогли опознать лишь по чипу в холке.

Нет, я не знаю точно, кто это сделал. Те, на кого я думала больше всего, выдают себя за много километров. Когда я слышу их запах, у меня сжимаются кулаки и хочется убивать. Но в этот раз их поблизости нет, вот в чем штука. Воздух чист, но мне все равно неспокойно: ведь я не знаю, кто это сделал. Все мои догадки таковы, что при людях лучше помалкивать. Не поймут, не поверят, а поймут и поверят – будет еще хуже.

Поэтому когда кто-нибудь заговаривает о пропавшем парне, я либо отмалчиваюсь, либо несу всякую чушь:

– …Был, например, еще Жеводанский зверь, волк невероятных размеров. Он убил какое-то нереальное количество людей, и сколько облав на него ни устраивали, так и не поймали. Охотники пачками несли дохлых волков в надежде получить награду, а все оказывались не те.

Людям такого не скажешь, а мне больше всего жалко этих волков. Монстр, за чьи грехи незаслуженно казнили кучу народу (пусть даже и волчьего), – что может быть несправедливее?

– И кто это, по-твоему? – Килька, моя соседка по кубрику, сидела на койке по-турецки и смотрела на меня поверх учебника. – Неужели оборотень?

Я опять сверкнула глазами на слово «оборотень» (пора уже научиться держать мимику в руках!) и торопливо скорчила Кильке рожу. Не заметит. А заметит – не поймет.

– Может, гибрид какой, вроде волкособа, они крупные бывают. Но скорее просто бешеный волк, а все остальное – плоды народного творчества.

– Точно: у страха глаза велики. – Килька задумчиво мусолила двумя пальцами уголок страницы: загнуть или еще поделать вид, что читаешь?

Противная все-таки манера, и вся Килька противная. Бесит. Хочу жить одна.

Уголок она загнула, захлопнула книгу и серьезно уставилась на меня:

– Вот ты вспомнила о гибридах, а я думаю… Только не смейся!

– Что ж смешного, думай себе. Может, понравится.

– Сама дура. Я думаю: ведь Виталик жил почти у самого Дома Советов! И наверняка с собакой гулял где-то поблизости…

Я хрюкнула и полезла за своими учебниками. Потрещать с соседкой о девичьем, конечно, хорошо, но уроки тоже надо делать. Особенно если вы обе несете чушь.

– Ты веришь в эти сказки про Дом Советов?

– Веришь не веришь, а подвал его до сих пор до конца не разгребли. Видели только пару закрытых комнат, а дальше руины, руины, в которые никто не лазил, потому что опасно. И что там такое осталось среди тех руин…

– Чудище, полученное в результате секретных опытов! Если идти мимо лунной ночью, можно услышать, как оно во-оет! – Я пошевелила над ее головой растопыренными пальцами, будто собираюсь сцапать. – Знаю, читала. Ну бред же, Кать! Я скорее поверю в призрак того архитектора, которого заперли в подвале, когда увидели, что дом оседает.

– Архитектор точно был, не путай.

– Вот! А чудовище-то откуда? Я даже не спрашиваю, как его получили, главное – зачем?

– Вот я и говорю: опыты по гибридизации и межвидовой трансплантации органов были очень популярны в начале прошлого века… – Килька учится на «ихтиандре»^[1] и в биологии сечет. Иногда лучше, чем я думаю. Вот и сейчас к городским легендам приплела известного ученого, которого я вообще забыла, как зовут.

– Ты сейчас про этого… который все человека с обезьяной скрещивал?

– Про него тоже, и чур не ржать!

– Конечно, тут плакать надо! Каких-то пару десятков лет не дожил дядька до расшифровки ДНК, а то бы точно сотворил какую-нибудь челмакаку. Или все-таки сотворил, мм? Ежели так по сторонам посмотреть…

– Опять ты!.. – Килька запустила в меня подушкой, но кинуть обратно не дала: отобрала и положила на место, свернув «уголком», как положено.

– Он в Ленинграде не работал, Кать. Расслабься. И Дом Советов уже после его смерти построили…

– А вот это вообще не важно! – Килька с размаху плюхнулась на койку и раскачивалась, скрипя пружинами. Я листала учебник и краем глаза смотрела, как ходят вверх-вниз Килькины полосатые носки. Этак я морскую болезнь заработаю прежде, чем начнется практика. – Какая разница: Иванов, Петров, Сидоров… Когда в воздухе повисает идея, особенно если дурацкая…

– Это точно! Чем глупее идея, тем она заразнее… Хорошо, пускай у того Иванова были ученики, последователи, плагиаторы. Пускай, они творили в подвале Дома Советов какой-нибудь секретный гибрид: челмакаку, женщину-кошку, спайдермена, лигра, мула. О методах, заметь, не спрашиваю… – Килька показала мне кулак. – Но зачем?

– Для армии хотя бы.

– Тогда точно расслабься. Мулы, конечно, штука нужная, но для армии лучше бы подошел секретный микроб или вирус, который бы лип только к немцам, например, а русских не трогал. Я даже что-то слышала о таких опытах. Невидимый, смертельный, ест немного, и никакого тебе воя по ночам.

Килька надулась. Отвернулась к окну и с полминуты смотрела на серую, матовую в пасмурной погоде реку. Кисло становилось от этого зрелища. Зато она хотя бы перестала раскачиваться и скрипеть пружинами. Все равно бесит.

Я успела открыть таблицу неправильных глаголов в «Инглише» и устроиться за столом у окна, прежде чем Килька снова подала голос:

– Ты правда считаешь, что человек мог исчезнуть сам по себе?

Нет. Но Кильке этого знать не надо.

– Почему сам по себе? Есть куча способов: инопланетяне, сетка Сандерсона, инфразвук…

Снова тишина. Килька полезла гуглить.

Я уже почти забыла, что не одна в комнате, когда она подала голос:

– А хорошее оружие этот твой инфразвук. Чего его не используют? Нажми на кнопку – получишь результат.

– У оператора башка лопнет. И наушники не спасут.

– А дистанционное управление на что?

– Катя, ты меня пугаешь.

– А меня пугает эта история! Особенно собака. Ни инфразвук, ни инопланетяне не способны сделать с животным такое.

– Да уж, маньяки какие-то… Кстати, да: почему ты не допускаешь, что это все маньяк? По-моему, самое вероятное из того, что мы тут несем. Ну, конечно, после секты, иностранного легиона… Да просто надоело человеку все, он и уехал автостопом в Африку!

– Зачем про Африку сказала? Я теперь тоже хочу.

– Вот видишь, и ты не устояла…

– Серьезно, Ир. Самое вероятное – оно ведь и есть самое страшное. Я про маньяка. Инопланетян-то небось никто не боится, как и твою челмакаку дурацкую.

– Ну вот, уже мою! Не накручивай. Собака могла попасть под бульдозер или что-то вроде того. А куда делся Виталик – вопрос отдельный.

– Точно! Убежала и попала под машину. Хотя, говорят, на газоне нашли…

– …А парень мог уехать автостопом в Африку, на деревню дедушке, записаться в иностранный легион, загреметь в секту. А мы тут чушь всякую выдумываем. Нельзя так, Килька: у родителей горе, и все такое.

За «Кильку» она мне, конечно, врезала. Подушкой. И опять свернула подушку «уголком», разгладила, вернула на место – и все это за пару секунд. Выучка! Вот взрослая девица, на два года меня старше, а до сих пор не понимает простых вещей. Если твоя фамилия Килева, ты учишься на «Ихтиандре» и сама худющая, как рыбий скелет, то Катей тебя назовет разве что препод, и тот не с первого раза. Меня в московской школе Станцией Метро дразнили – ничего, пережила.

– И все-таки это странно. – Килька растянулась на койке, задрав ноги на спинку, чтобы не задеть головой разглаженную подушку. – Мальчишки говорят, он радостный ходил последние дни. Будто что-то задумал.

– Вот таких радостных и находят потом в сектах.

– Я так и сказала. Говорят, не его случай.

– Ой, им-то откуда знать! Чужая душа потемки.

– Не в этом дело. Он слишком осторожный был, понимаешь? Мальчик с картинки из учебника по выживанию: «Сто рецептов супа из березовой коры и сто один способ не попасться маньяку».

– Вот такие и попадаются первыми!

Я опять уткнулась в книгу. В понедельник семинар по инглишу, и с меня спросят вдвойне, потому что преподаватель мой дед. Ничего, я смирилась.

– А все-таки что-то тут нечисто, – не унималась Килька.

Я старательно не отвлекалась: «come, came, come».

– Когда пропадает человек, остается след, – Килька разгорячилась и трещала уже на повышенных тонах. – Хоть пост во «ВКонтактике», хоть бабка, видевшая из окна, как тебя затаскивали в машину…

«Cost, cost, cost».

Вдох, выдох, вдох.

Мало кто поверит, но я убеждена: немалую часть проблем в этой жизни можно решить с помощью дыхательных упражнений.

– Ну хоть тело находят! – взвизгнула Килька прямо мне в ухо. Она успела вскочить и нависнуть надо мной как строгая училка. – Ты отмалчиваешься, будто тебе все равно.

Kill! Kill! Kill!

Хочу жить одна.

Вдох, раз-два, выдох.

Насилие не наш метод. А то мне может понравиться.

Я поймала Кильку за руку и стала подстраиваться к ее дыханию. Неправильно, знаю. Я не волшебник, я только учусь, я делаю как мне удобнее. Пульс у Кильки выстукивал так, будто она по лестнице бежала. И ладонь потная. Нравился ей, что ли, этот пропавший? Похоже на то…

– Ир, ты чего?

Я уставилась сквозь Кильку и стала изо всех сил представлять себе нашу столовку, стойку с булочками: песочные кольца, посыпанные орешками, лежат на подносе красивой пирамидкой… Когда у самой слюнки потекли, спросила:

– Печеньку хочешь?

– Да ну тебя! – Килька выдернула руку и стала рассеянно тереть висок.

Я все представляла, как надкусываю такое «колечко» и орешки хрустят на зубах. На форменную рубашку обязательно сыплется песочное тесто, без этого никак. Входя в образ, я даже стряхнула с себя воображаемые крошки, и на Кильку это подействовало:

– Зубрилка ты бессердечная, вот ты кто! Пойду, что ли, правда на камбуз сбегаю, чем с тобой тут… Тебе что-нибудь принести?

Я только дернула плечом и уткнулась в книжку.

* * *

– Спускайся!

Приказы не обсуждаются. Хотя приказы деда мне уже порядком надоели. Четырнадцать лет я прекрасно жила без него, так получилось. Но минувшим летом выяснилось, что кроме матери, сестры и тетки с дядькой у меня есть еще дед. Он возник на горизонте, и все изменилось. Я переехала к нему в Питер, поступила в училище и… Да много чего! Дело не в этом. Дело в том, что он зовет к себе на выходные, а мне нельзя.

Нет, наверняка ночью мне будет легче, если он будет рядом. Спокойнее точно будет. Но нельзя, я это давно поняла. Дед – это праздник. Все праздники кончаются, и тогда наступают будни, когда ты должна справляться сама. А я еще очень плохо справляюсь сама. Дед этого не понимает.

…И еще он приказывает. Он всегда приказывает. Это кого хочешь взбесит.

Вдох, раз-два, выдох.

Гнев плохой советчик. Сто сорок пять умножить на двести тринадцать… Тридцать тысяч восемьсот восемьдесят пять.

Хотелось, минуты три хотелось рявкнуть «Фиг тебе!» и вцепиться руками в стол, чтобы никуда не увели. Но надо быть умнее.

Я захлопнула учебник и приготовилась отвечать.

Вдох, раз-два, выдох.

Я представляла море, корабль и себя на борту. Я заступаю на вахту, может быть первую в жизни, и немного волнуюсь. Я прошу вахтенного помощника: «Разрешите стать на руль!» – «Становитесь!» – отвечает он почему-то голосом биологички из моей московской школы. Я проверяю, горят ли сигнальные огни на бортах, чтобы корабль было видно в темноте, потому что уже смеркается, и подхожу к рулевому матросу. Сперва я долго пытаю его про гирокомпас, магнитный компас, градусы… Он подробно докладывает. Наверное, мы оба несем чушь, потому что в училище мы все это еще не проходили, а у рулевого матроса совершенно ошалевшее лицо моего дядьки, оставшегося в Зеленограде. Вытаращив глаза, дядька рапортует: «Курс по какому-то компасу сколько-то градусов сдал!» Я принимаю курс и, прежде чем стать на руль, смотрю в небо, где уже видна полная луна. Встаю. Дожидаюсь, пока уйдет матрос-дядька, которого я сменила… И бегу к шлюпкам, оставив вахту! Или так за борт прыгаю – еще лучше…А потому что боюсь быть одна в тяжелые ночи! Спасибо дедушке, вырастил неженку!

Моя воображаемая луна ушла за облака, и корабль пропал вместе с морем. Вместо всего этого я увидела широченный офицерский ремень с огромной пряжкой. У деда вроде такого не было, но выглядел ремень весьма доходчиво. Прямо над ним возвышалась угрюмая дедова физиономия:

– По правому борту зеленые огни, по левому – красные, двоечница!

Я аж глаза открыла. Ну как с ним ладить?!

…А вахта, кстати, длится четыре, ну шесть часов. Как я сменяться-то буду, красивая, а? Этак придет мне на смену матрос и умрет обалдевшим. Значит, придется хитрить, гипнозить, подделывать графики, чтобы в полнолуние меня ставили на вахту только днем. Осталось 2682 дня. Не хочу больше об этом думать! Собачья жизнь!

За окном рябила серая река. На столе передо мной так и лежал раскрытый учебник с неправильными глаголами. Я бросила его в сумку, добавила зубную щетку и всякую дребедень, какая могла понадобиться в выходные, и спустилась во двор.

Машина деда стояла далеко за воротами. Он считал непедагогичным подвозить меня на глазах у всех.

Во дворе я наткнулась на Кильку. Она шла с камбуза, жуя, и прижимала к себе здоровенный пакет с песочными «кольцами».

– Куда столько?

– Захошелось ошень…

По моим прикидкам, в пакете было штук двадцать «колец». Лопнет Килька, и я буду виновата. Должно быть, я накосячила в тот момент, когда представила эти «кольца» на подносе горочкой. Вот такую горочку Килька и сгребла на глазах у изумленной публики. М-да. Кому-то еще работать и работать.

– Ты домой собираешься?

Килька кивнула, не переставая жевать. Потом помахала мне, да и пошла дальше в общажный корпус. Мне было паршиво на это смотреть, как на всякую свою ошибку. Хорошо хоть Килька не знала. Надеюсь, она забудет этот эпизод. В противном случае будет долго гадать, что это на нее тогда нашло, не подозревая, что стала жертвой гипнотизера-недоучки.

27 сентября (вечер)

Из открытого окна тянуло вечерней сыростью. Той, какая бывает лишь в больших городах: с привкусом пыли, бензина и опавшей листвы. Дождь кончился. Я сидела на кухонном столе, чтобы видеть и двор, и подъезд, и наслаждалась пятницей. За окном стучал мяч и с плеском рассекалась вода в луже под колесами проезжающих машин.

Я слушала. Дворовые футболисты играли, не жалея легких. Самому старшему было под сорок, и он пыхтел так, что у меня у самой сбивалось дыхание. Так нельзя. Дыхательные упражнения – наше все.

Вдох, раз-два, выдох.

…У того футболиста еще порвался носок, и края дырки больно резали торчащий большой палец. Мяч отобрали юркие старшеклассники, и старичок выругался. Кажется, все-таки вслух… Вдох. Ему еще молока купить надо и не забыть переслать – не поняла кому. Выдох. Пить хочется.

Перед моим мысленным взором тут же встала дедова кружка с горячим чаем и еще не залитый кипятком пакетик китайской лапши. Дед! Ну не сейчас, дед!

Вот удивительное дело: чтобы услышать его мысленный приказ, мне не нужны ни дыхательные упражнения, ни подстройки-настройки! Когда я хочу поймать мысли кого-нибудь незнакомого за окном, приходится битый час сидеть и настраиваться, – и не факт, что получится. Иногда мне удается выловить обрывки чьих-то мыслей, летающие в эфире, даже не знаю чьих, потому что носителей не видно. Я это так и называю: вечерняя радиопередача. А с дедом все четко, как в армии: он послал сигнал – я поймала. Это, конечно, здорово, но…

С того самого дня, как мы познакомились, он устроил мне настоящую дедовщину. Угадайте, кто, повинуясь мысленному приказанию, теперь прибирается в его квартире, готовит ему на неделю и сейчас же пойдет делать чай? Нет, мне нетрудно. Но я тут немножко занята.

Я представила себе картинку из какого-то старого детского фильма, где дети в лохмотьях крутят огромное колесо под присмотром надзирателя с хлыстом. Хлыст щелкает, дети плачут и работают на этого упыря. Колесо тяжеленное…

В ответ мне тут же прилетела картинка с будущей присяги: набережная у «Авроры», мы стоим по стойке «смирно» и мерзнем в парадной форме. Лица у всех кисловато-серьезные, потому что присяга, а еще моросит и холодно. Река серая, как всегда в пасмурную погоду, ветер свистит, и почему-то все молчат, говорю только я:

– Клянусь чтить традиции Российского флота и всегда подавать дедушке чай!

Строй ржет, и я вместе с ним. Как на деда можно злиться!

Встала, включила чайник, успела расслышать, как старичок из футбольной команды дорвался до мяча, ударил, и волна радости накатила на него: гол! За окном взревели дворовые болельщики, уже вслух, и связь пропала. Я быстренько сделала чай, достала пакетик лапши (заливать кипятком не надо, мы с дедом так грызем) и потащила в комнату.

Дед валялся на диване с книжкой. Увидев меня, протянул за чашкой руку, взял и осушил в два глотка, будто неделю не пил:

– Спасибо. У тебя уже лучше получается. Только не торопись и про дыхание не забывай. Спокойнее, Ирина, спокойнее. Ты злишься – и собственным сердцебиением сбиваешь картинку. Сказать тебе, что я увидел?

– Думать об этом не хочу! Между прочим, у меня получалось бы лучше, если бы кто-то не отвлекал, когда я занимаюсь.

– Не отвлекаю, не отвлекаю! – Дед поднял руки, будто сдается. – Иди.

– Поздна-а! – Я с размаху плюхнулась на диван, чтобы деда подбросило, и впилась ногтями себе в ладонь. Когда о чем-то просишь, первое дело – расширить зрачки. Надо подумать о чем-нибудь классном или, наоборот, ущипнуть себя хорошенечко. Глаза от этого становятся как у кота из «Шрека»: мир не устоит. – Погуляем ночью, а? Не хочу дома стекла бить, хочу как в кино: бегать по улицам, высунув язык, и любоваться городским пейзажем!

– Халтуришь, Ирина. Делаешь большие зрачки – ногти не отпускай.

Я сильнее впилась ногтями в ладонь и ущипнула себя для надежности.

– Вот теперь верю, прямо олененок. Только гримасу спрячь.

Я поспешно разгладила лицо:

– Мм?

– Погуляем-погуляем. А то вдвоем в запертой квартире можем и поссориться ненароком. Про кабинетный синдром слышала?

Слышала. С первого дня ненавижу Кильку.

– Ура! Ура! Ура! Или моряки как-то по-другому выражают коллективную радость?

– Ох, волнуюсь я, как ты учиться-то дальше будешь…

– Напоминаю – это была твоя идея.

– Не моя, а твоей матери. Она думает, что мореходка тебя дисциплинирует.

– И заодно сплавит подальше от дома.

– Вот не ври, что тебе со мной хуже, чем с ней!

Не буду. Честно говоря, я уже забыла, как мы жили с матерью. Пять лет назад она сбагрила меня в Зеленоград к тетке, а потом, когда и тетку я достала, придумала это училище и переезд в Питер к деду. Нет, я понимаю, что все правильно. Уродам вроде меня лучше среди своих. С теткой, дядькой и Машкой – двоюродной сестрой – было тоже неплохо. Они такие же, как я. Как мы с дедом. Уроды из средневековых страшилок, по недоразумению оказавшиеся среди людей, да еще в двадцать первом веке. Мать этого не принимает и изо всех сил не верит, что мы такие. Потому и сбагрила меня подальше: на расстоянии проще не верить.

– Тебе обязательно жить в общаге? Я понимаю, нам здесь тесновато, но…

– Но вот и не ворчи! Я уже большая девочка. Слишком большая для раскладушки на кухне.

Конечно, я лукавила, и дело было не в тесноте, дед это понимал. Уроды не бросают своих, но все-таки с собой надо справляться самостоятельно. Пускай сегодня я уступила: все равно первая ночь полнолуния пришлась на субботу, когда вся общага разъезжается по домам – ну, кроме тех, кто уж совсем издалека приехал. Но жить всегда под присмотром деда я не могу. С собой надо справляться самостоятельно.

Но дед есть дед. У меня так и зазвенел в голове его голос:

– Ты понимаешь, насколько опасно для тебя общежитие?

– Российский флот смеется в лицо опасностям!

– Иди уже, флот… Дай почитать!

Ушла. Заняла свой пост у кухонного стола, чтобы было видно и двор, и подъезд, и опять занялась упражнениями.

Вдох, раз-два, выдох.

Футболисты успели разойтись, ну и ладно. Что мне, послушать некого? Лишь бы дед не влезал.

Люди не верят в телепатию, а зря. Сами же, сами однажды ни с того ни с сего тянутся позвонить подруге, чтобы тут же услышать: «А я только о тебе думала, собиралась звонить». Сами ни с того ни с сего заворачивают в магазин по дороге домой, чтобы купить что-нибудь странное, вроде огурцов с молоком, а дома потом выясняется, что именно за этим тебя и собирались отправить, когда вернешься. Сами все это вытворяют – и не верят! Потому что телепатия, видите ли, научно не обоснована. Существование таких уродов, как мы с дедом, тоже научно не обосновано, а мы – вот они, и таких, как мы, еще много. Поэтому я и не знаю толком, во что мне верить.

* * *

Вдох, раз-два, выдох.

Как будто бежишь. И со всех сторон слышны звуки, мелькают картинки… Люди не верят в телепатию, а я сижу здесь и подслушиваю их мысли.

С непривычки можно ошалеть от наплыва чужих голосов и мелькающих картинок в голове, но это самое легкое, честное слово. Люди редко изобретают вечный двигатель и даже думают о душе. Я просматривала чужие списки покупок, диагностику чужих автомобилей, слушала прилипчивые попсовые песенки и репетицию чужих ссор: «А он мне скажет… – А я ему скажу…»

Вдох, раз-два, выдох.

В моей голове мелькали постеры к фильмам, какие-то документы, обрывки разговоров. В этом потоке сложно поймать кого-нибудь одного, но в этом и была суть моей тренировки. Я мысленно прихлопнула рукой исчезающую было зеленую тетрадь, засаленную и без подписей.

Вдох, раз-два, выдох.

Внутри был рукописный текст, как бывает в тетрадях, но прочесть его я и не пыталась. Просто рассматривала тетрадь, мысленно вертя в руках так и этак, в надежде, что за ней потянется ниточка связи с хозяином.

Старая тетрадь. На обороте обложки – Гимн Советского Союза. У матери такие были, она мне показывала в воспитательных целях. И кто ж ее вспоминает-то – свою старую тетрадь?

Вдох, раз-два, выдох.

Кто здесь? Тетрадь медленно расплывалась перед мысленным взором, и вокруг становилось все темнее и темнее, только высоко справа оставалось узенькое окошечко света. Сарай.

Под ногами шуршит сено, а прямо перед носом у меня плотно, одна на другой громоздятся клетки с мелкой сеткой. В сарае темно, но я вижу, как поблескивают в темноте розоватые глаза и белый мех. Кролики.

Я протягиваю руку и тащу из дверцы ржавую консервную банку, служившую поилкой. Я уже не я, а тот, хозяин тетради. Я вижу тонкую руку с обкусанными ногтями и слышу мальчишеский голос:

– Опять опилок накидали. Свиньи вы, а не кролики!

Под ногами шуршит сено, мы выходим на свет и пару секунд жмуримся от солнца. Выплескиваем грязную воду из поилки на землю прямо у сарая, где уже нарисовалась черноватая лужа. Петух поет… В паре метров от нас – навес с дровами, чуть дальше – дом, низкий, дощатый с белыми занавесками. Сероватый штакетник огораживает двор, под ним пробиваются ростки молодой крапивы. Грязно. Весна.

Я наполняю поилку из бочки с дождевой водой и слышу, как за забором свистят. Знаю, что мне. Знаю – и не оборачиваюсь. Вжимаю голову в плечи и бегу обратно в сарай. Здесь не достанут. Здесь темно.

Затемнение, как в фильмах, длилось не больше секунды, а потом вспыхнул следующий кадр: коридор, длинный, широкий, вроде школьного. Я лежу на полу, натертом рыжей мастикой, и смотрю на облупившуюся краску на плинтусе. Кажется, меня бьют. И еще плохо вижу. Очки. Надо найти очки. Я шарю по полу и натыкаюсь на осколок. Не больно. Боль в воспоминаниях – уже не боль. Больно, когда я слышу мальчишеский хохот над самым ухом:

– Антенне очки разбили!

– Атас, директор! – И дружный топот по коридору.

Я поспешно встаю, так и не найдя проклятые очки. Судя по росту, я уже не ребенок. Или просто высокий… Ну да, Антенна же. По коридору ко мне приближается пятно в костюме – директор. Он ниже меня ростом. Он называет меня по имени-отчеству и что-то говорит, а в голове у меня одно: я преподаватель и меня поколотили школьники! Я плачу. Или просто плохо вижу и перед глазами все расплывается. Мимо пробегают пятна в темных костюмах и красных пионерских галстуках. Это ж какой год?

Картинка уплыла: мой абонент не стал вспоминать, что было дальше. Ну да, я бы тоже не стала.

…И все-таки мне сегодня повезло! Такое, как мне показал неизвестный Антенна, увидишь не каждый день. Похоже, какой-то старичок на лавочке вспоминал юность. Или даже перечитывал старый дневник – тетрадь же откуда-то взялась?

За такие подробные воспоминания хотелось поблагодарить: мне редко перепадает что-то интереснее списка покупок. Я послала старичку Антенне изображение заката над морем и пожелала удачи. Надеюсь, у него уже все наладилось.

28 сентября (остался 2681 день)

Я сидела на подоконнике в комнате деда. На улице давно стемнело, и слепая створка окна, забитая фанерой еще с лета, выглядела светлее соседней, что со стеклом. В комнате из-за этой забитой створки всегда полумрак, и дед даже днем читает при свете ночника. И не сразу замечает, когда уже темно. От окна дуло. От этого шевелилась прилипшая к тумбочке волосина в засохшей капле сладкого чая.

Дед читал свои любимые мифы (подозреваю, что по десятому разу), завернувшись до ушей в плед. Он сидел на диване, опершись на стену, и его силуэт четко совпадал с пятном на обоях, протертом за годы такого сидения над книгой. По-моему, это уныло: много лет сидеть в одной и той же позе, как памятник, чтобы протереть на обоях пятно. Я думаю, дед, прежде чем сесть, к нему еще и примеряется, чтобы совпадать идеально. Вру. Паясничаю. Просто уже темно, а дед как будто не замечает. Бесит. Не люблю волноваться одна, от этого чувствуешь себя параноиком.

Из-за облаков торчала полная луна и кое-как освещала ветку дерева напротив окна. Ниже темно. Фонарь у подъезда я тюкнула еще засветло: не хочу, чтобы соседи увидели меня красивую. Конечно, получила по шее от деда за вандализм, но с тем же успехом можно наказывать кошку за то, что она не любит купаться. Дед, конечно, это понимает, но препод в нем сильнее зверя, отсюда все наши проблемы.

Дед шумно перевернул страницу, когда я почувствовала знакомую ломоту в костях. К некоторым вещам невозможно привыкнуть, как ни хорохорься. Я потерла ладони друг о друга, чтобы еще пару секунд чувствовать себя человеком. А ломота становилась все сильнее.

Больно. Все-таки это больно. Не так, чтобы визжать и корчиться, как в кино, но хватает. Ломило суставы, кости и даже где-то в животе, где костей-то нет. Кто носил брекеты или аппарат Илизарова, может в какой-то мере это представить. Кажется, у меня на каждой косточке по такому аппарату.

А дед просто отложил книжку, чуть дернул бровями, будто поморщившись от короткой боли, а сам так и остался полулежать на диване, почти не шевелясь. Когда смотришь на него – легче. Может, с годами оно как-то и правда легче становится?

У деда вытягивалось лицо, и лысина покрывалась жесткой седой шерстью. Он так и сидел под пледом, сурово глядя впереди себя в одну точку, будто задумался о чем-то тревожном.

Мне выкручивало руки, и сидеть было уже неудобно. Я сползла с подоконника и опустилась на четвереньки.

Почти сразу же участились сердцебиение и пульс (совсем я свихнулась с этими дыхательными упражнениями, раньше не замечала таких вещей). Еще чуть-чуть – и мне станет легче.

Дед не шевелился и даже не моргал. У него уже были желтые звериные глаза, только лицо не до конца покрылось шерстью, но у меня вообще три волосины, это нормально. Все-таки там, под шкурой – человек.

В нос шибанул запах пыли из-под дивана. Тварь пискляво взвыла, ее тут же перебил более низкий вой деда, и сразу мне стало легче. Привет, Тварь! Твари.

Ломота прошла. Мир навалился на меня заново: новыми звуками и запахами. Наш многоквартирный дом будто разом лишился стен. Во всяком случае, для меня их больше не существовало.

Этажом ниже зашипел и помчался к двери соседский котенок, еще не смирившийся с такими соседями, как мы. Сегодня он дома один, и хозяйку по возвращении ждет много маленьких кошачьих сюрпризов. Соседи справа мирно спали, а наверху кто-то приглушил звук телевизора. Я теперь все слышу. Я все вижу и все могу.

Дед отряхнулся, освобождаясь от пледа, и встал на диване, водя носом. Здоровенный и лохматый, раза в два больше, чем обычный серый волк. И раза в полтора, чем моя Тварь. Его шерсть была почти полностью седой, а вот клыки – крепкие и белые, как у молодого. Стоя на диване, он казался и вовсе огромным. Моя Тварь так и тянулась поджать хвост и попятиться. Она еще не привыкла видеть своих. Я несколько лет оборачивалась без свидетелей, и, конечно, у меня не было стаи. Тварь-одиночка, урод из уродов, своего испугалась!

Я все равно позволила ей сделать несколько шагов назад и упереться в шкаф. Боится – пусть. Сговорчивее будет. Самой непривычно, но это от нее передалось.

Сосед сверху, похоже, слышал наш вой. Телевизор работал с минимальным звуком: человеку такой уже трудно расслышать, а сам сосед затаился. Я не слышала ни шагов, ни разговора, ни шороха. Если он живет здесь давно и слышит вой каждое полнолуние… Я всегда боюсь, что меня заметят. Таков удел урода. Знаю, что сосед не поверит сам себе, даже если я буду стоять прямо перед ним и позировать для фотографии. Подумает, что собака, или еще какую-нибудь глупость – люди не верят своим глазам. Но есть крошечный процент сумасшедших, которых мы и боимся. Эти поверят, сфотографируют, опубликуют где только можно, покажут всем и не успокоятся, пока не сдадут нас в поликлинику для опытов. Ночной кошмар ночного монстра – в поликлинику для опытов.

Дед соскочил с дивана, потянулся как большая собака и с места прыгнул через комнату, задев нас плечом. Передними лапами он легко выбил фанеру, закрывающую окно, и вылетел в окно следом. Только хвост мелькнул у меня перед носом. Внизу шмякнулся на асфальт лист фанеры, и запахи улицы в носу усилились. Сырость, покрышки, опавшие листья. Мясо в соседнем дворе!

Тварь оттолкнулась лапами, и я сообразить ничего не успела, как приземлилась под окнами рядом с дедом. Улица накрыла шумом листьев на ветру, моторов – там, за двором, на шоссе – и оглушительным запахом мяса. В соседнем дворе были люди.

Трое. Мужчины. Я даже могла расслышать их разговор, но мозги Твари занимало только мясо. Я быстро сунула нос в лужу, чтобы только не слышать этого запаха. Зверь может задержать дыхание, если его морда окажется в воде. Это мне и надо. Ненавижу людей! Это из-за них я Тварь. Если бы их не было…

Дед наблюдал за моим дайвингом, совершенно по-человечески вскинув брови. Было стыдно перед ним, что я так неловко справляюсь с Тварью. В этой шкуре даже дыхание можно задержать только так: сунув нос в лужу – рефлекс. Усилием воли – может только человек. Запах близкого мяса стучался в глаза и уши, хоть в это и трудно поверить. Надо было срочно брать себя в руки. Сто пятьдесят три на… И не мечтай, Тварь. Мозги тоже волкоморфировали. Не до конца, конечно, но умножать в уме трехзначные числа – забудь.

Думаю, в голове у меня сейчас примерно то же, что и на морде. Вроде человеческое лицо, вытянутое насколько возможно, украшенное черным звериным носом, волчьими глазами, шерстью, уши-лопухи еще есть. Если вглядываться, можно понять, что там внутри человек, но от этого не легче. Адская смесь. Остров доктора Морро. Урод – самое подходящее название.

Наверное, полминуты я так стояла: держа нос в луже. Все для того, чтобы Тварь перестала слышать манящий запах из соседнего двора. Чтобы успокоилась. Дед так и смотрел, вскинув брови, а мне было неудобно перед ним и стыдно, что я так неловко справляюсь.

Да, пора записать это: вдруг повезет и я и правда когда-нибудь забуду? Я Тварь. Заложник дикого зверя. Оборотень. Ликантроп. «Ликантроп» – мне больше всего нравится: звучит спокойнее, почти научно. И ни черта не объясняет, как любой диагноз. Человеку трудно объяснить, как это – быть уродом.

Когда в небе восходит полная луна, ко мне приходит Тварь. Мы странным образом делим одно тело со звериной частью моей души. Днем она напоминает о себе только звериной силой и таким же здоровьем. Я самая сильная в нашем потоке и никогда не болею. Но по ночам в полнолуние приходит расплата. Моя Тварь выходит на первый план, и тогда меня уже трудно узнать. Она часть меня, но эта часть звериная, и с ней не шутят. Она убивает. Все, кто для меня-человека друзья, соседи, прохожие, для нее – мясо. Все, кто пахнет человеком – просто мясо. Разницы нет. Иногда в звериной шкуре я даже не замечаю возраста и пола встречного мяса, хотя у меня отличное зрение и слух. Просто Твари все равно. Мясо есть мясо, к чему утомлять себя не имеющими значения деталями?

Я не жалуюсь, я привыкла. Вру: к такому не привыкнешь. Даже научилась со временем кое-как ее контролировать. Пришлось перелопатить кучу книг про психологию, про волков и мифы. Между делом я даже освоила гипноз – паршивенько, но лучше, чем никак. У меня в арсенале тысяча и один способ сохранить в Твари присутствие человеческой части души. И отговорить эту Тварь жрать людей. Но любой из этих способов может провалиться в любой момент, вот в чем штука. Тварь есть Тварь, и мы всегда на грани.

…Впрочем, пока мне везет. Если так будет и дальше, что через 2681 день я освобожусь. Звериная часть моей души просто подохнет с голоду. Так бывает. Надеюсь. Есть у нас, Тварей, такой миф (или все-таки не миф), что если не есть человеческого мяса девять лет – станешь человеком. Я верю – а что мне еще остается?

Дед демонстративно отвернулся и потянул носом воздух, водя головой туда-сюда. Он задержался на секунду в той стороне, откуда тянуло мясом: вот что значит опыт. Потом развернулся и побежал.

Перед моим мысленным взором тут же возникли набережная и два зверя, трусящие вдоль реки. Ясно. Дворами не пойдем. Дед считает, что лучше попасться всем проезжающим видеорегистраторам, чем одной-двум камерам у подъезда. Спорный вопрос, но сейчас некогда спорить. Я побежала за ним в сторону набережной, лихорадочно выискивая в воздухе какой-нибудь отвлекающий запах. Мясо, мясо, листья, покрышки. Бензина полно, но отчего-то не перебивает… Правильно, что к набережной бежим, во дворах людей больше.

Впереди поблескивал седой хвост деда. «Не отставай!» – мелькнуло в голове, и я побежала быстрее.

Человек от животного отличается тысячью мелочей. Парочкой-другой крошечных хромосом, куполообразной формой неба, понятийным языком. У большинства зверей язык сигнальный. Сигнал к нападению, сигнал опасности, сигнал «здесь и сейчас». Зверь не может рассказать зверю анекдот или передать понятие «набережная». Для этого нужен понятийный язык. Хотя большие обезьяны, например, обучаемы человеческому языку жестов, а дельфины так трещат на своем неразгаданном языке, будто и правда способны рассказать анекдот. Но волк такого лишен. Тварь понимает только сигналы. Тварь живет одним моментом. И чтобы до человеческой части моей души дошло, что мы бежим на набережную, деду нужно применить телепатию. Есть гипотеза, что это и был первый язык наших предков, а уж потом, когда они обзавелись этой самой куполообразной формой неба и научились говорить, телепатия отошла на второй план, пока совсем не забылась. Я скорее верю, чем нет. Особенно это заметно в дурацких спорах, где кто громче орет, тот и прав. Какая уж тут телепатия – тут люди голосовыми связками меряются!

Мы мчались по набережной, догоняя машины. Я вертела головой и старалась дышать ртом, избегая манящих мясных запахов. Ночь была еще теплая, и люди как сговорились выйти погулять нам в зубы. Праздник сегодня, что ли, какой? Мясом тянуло даже от реки: похоже, кто-то недавно поехал на лодочке, оставив мне на память шлейф, от которого Тварь становится неуправляемой. А все равно было здорово!

Я бежала за дедом, высунув язык, и мне тогда казалось, что мечты сбываются. Я часто думаю, что Тварь – это мое проклятие, да так оно и есть, но такие моменты искупают многое. Это огромное счастье – просто бежать рядом со своими, любоваться ночным городом и ни о чем не думать. Тетка с дядькой и Машка никогда не брали меня с собой в лунные ночи. Запирали дома, а почему – долго рассказывать. Я выла волком в четырех стенах и мечтала быть среди своих. В стае весело. И совсем не страшно.

Не страшно было лишь несколько минут. Я так задумалась, что не сразу заметила приближающуюся опасность. А когда заметила – это была уже не я. В нос шибанул запах мяса, перед глазами поплыла набережная, и стоп-сигналы проезжающих машин растеклись в веселые звездочки. У барьера, у самой реки, в трех шагах от меня стояли два куска мяса.

Они не видели нас. Они стояли спиной, смотрели на реку и болтали. Им не было дела ни до кого. Умрут счастливыми.

У Твари мелко задрожали задние ноги – сейчас будет прыжок. Я еще все видела и все осознавала, но ничего поделать уже не могла. Такие вещи надо отслеживать заранее: стараться не показывать Твари людей и вовремя совать под нос что-нибудь вонючее, чтобы перебить запах. В опытных руках Тварь управляема, но все-таки она Тварь. Наше общее тело больше мне не принадлежало. Я не могла больше задержать дыхание и умножать в уме трехзначные числа. И, кажется, даже деда позвать не могла…

Тварь оттолкнулась задними лапами (а я тщетно пыталась хотя бы зажмуриться) и… шмякнулась носом об асфальт!

В голове тут же возникла картинка: виварий, белые халаты, и я в клетке. Лаборатория, меня изучают, на мне ставят опыты. Мой ночной кошмар.

Ноги сами вскочили и понесли меня прочь по набережной за мелькающим впереди хвостом деда.

– Легче?

– Да, спасибо.

– Халтуришь, Ирина! Как в общаге-то будешь справляться?

Я промолчала. Когда твой дед одет в звериную шкуру, с ним совсем неохота ссориться.

Все-таки стая расслабляет. Бежишь себе за вожаком, вроде как сама за себя не в ответе. Глупости. Надо справляться самой, надо справляться, надо…

* * *

В ноздри просочился новый запах, и я так и встала на бегу. Запах стылого мяса, как на рынке зимой. Запах Падали. Перед моим мысленным взором тут же вспыхнул огонь, ноздри забил несуществующий дым и копоть, которой нет. Есть ли у обоняния память? Способен ли нос чувствовать то, чего нет? Галлюцинации обоняния точно бывают, ха-ха. Но я готова была поклясться, что вместе с Падалью слышу гарь, треск горящих деревьев, вопли обожженного далеко за спиной. Что вижу огонь, черный капюшон и это лицо…

Она же меня на год младше – девчонка. Я буквально почувствовала стальные пальцы на своем горле, и, как в тот раз, у меня перед глазами поплыли цветные круги. Сто тридцать шесть на… Не могу. Ноздри щипала несуществующая гарь, горло сжал спазм. Умом я прекрасно понимала, что ничего этого нет, и все равно задыхалась.

…А дело всего лишь в тонкой струйке, в пылинке слишком знакомого ненавистного запаха. Она притянула за собой этот кошмар. Падаль. Там было много Падали.

Набережная, фары-звездочки, городской смог, даже дед – все отошло прочь от глаз, как не было. Я вновь оказалась там, в минувшем лете. В горящем лесу, полном Падали.

Я до сих пор иногда вижу ее во сне. Ту девчонку из этих. Тонкое детское лицо, почти человеческие глаза, только чуть мутные, как у туши на прилавке. Я чувствую на горле железную руку и глупо недоумеваю: такая хрупкая девочка – и такая хватка. «Ты ведь жалела меня, Тварь?» Да, я ее жалела. Одиночество урода мне слишком хорошо знакомо, чтобы не пожалеть. Я подпустила ее слишком близко, очень близко, пока не почувствовала на горле стальную хватку.

Я уже ничего не видела перед собой, кроме цветных кругов: такие бывают перед тем, как потеряешь сознание. Я пошатывалась, вцепившись в ее руку своими двумя, чувствуя, что неизбежно проиграю. Еще пара секунд – и мое звериное здоровье откажет, я упаду и останусь навсегда в этом лесу. Я слишком близко подпустила к себе Падаль.

Но случилось чудо, и я смогла сделать вдох, о котором уже не мечтала. Кто меня тогда спас? Один дурачок, который очень хотел жить. Я ведь даже не хотела брать его с собой. Никто не хотел. Нам самим было страшно в том лесу с Падалью. А у человека просто не было шансов.

Мы бежали в тонких человеческих шкурах, таких удобных днем, таких уязвимых ночью. У нас были только факелы – единственное подходящее оружие против Падали. Лес был сырой после дождя, и все равно он полыхал. Мы спотыкались, и поскальзывались, и задыхались в смоге. Падали было много: больше десятка. Нас было трое. Хорошо – четверо. Я отказывалась считать человека.

Он с самого начала делал все, чтобы погибнуть. Начитавшись всякой ереси про вампиров, он настрогал осиновых прутиков и вообразил, будто может сразиться с Падалью. Я прогоняла, но он увязался за нами в лес. Плохо прогоняла. Наверное, всю жизнь мне теперь будет помниться та картина.

Лес, затянутый смогом, ни черта не видно в черном дыму, я бегу туда, куда, по моим прикидкам, ушел человек. За спиной визжит подожженная Падаль, от которой он меня спас: та девчонка. Она визжит высоко, пронзительно. Я бегу. Надо догнать его, пока меня не опередили. Впереди – тишина, только потрескивание огня. Я бегу и ору: «Мелкий!» – он не отвечает. И в следующую секунду я спотыкаюсь обо что-то живое.

Под ногами копошится черный балахон Падали (они вечно ходят в черном, потому что боятся света). Оно лежит на земле, уткнувшись во что-то лицом, и рук-ног у него больше, чем у одного.

Наверное, в тот момент было еще не поздно. Наверное, я успела бы, если бы сразу подожгла черный балахон, а не тормозила бы секунды две, длинные секунды, иногда они решают слишком много. Я опоздала тогда. Опоздала.

– Отставить! – Дед. Набережная. Черная река, стоп-сигналы проезжающих машин. И запах Падали!

Он был еле уловим здесь, у дороги, стоило бы чуть отвернуть морду, и я бы его потеряла. Но отвернуть морду было выше моих сил. Я так и стояла, боясь шевельнуться, чтобы не потерять ниточку.

– Слышишь?! Дед! Слышишь?

– Что?

– Это она…

– Тебе показалось.

– Нет.

Дед сел рядом и терпеливо задрал морду:

– Не слышу. Это ты после лета ошалела. Говорил: не высовывайся, мала еще.

– Ты меня так дразнишь, да? Запах и правда тоненький…

– Значит, еще очень далеко. Хотя лично я не слышу. – Он вскочил и побежал вперед.

Разговор окончен. А у меня в ушах еще трещал полыхающий лес и звенели вопли Падали.

Он не мог не слышать! Всякий зверь слышит этот запах, когда он рядом. Это дед меня так успокаивает. Хочет, чтобы я поскорее забыла то лето. Глупо.

Мы пробежали еще пару километров, прежде чем тонкая ниточка запаха исчезла совсем. Когда мы возвращались домой, ее больше не было. Глупо там поступил дед или не очень, но к утру я уже сама начала думать, что мне показалось.

28 сентября (день)

У деда есть неоспоримое достоинство: он не жалуется на болезни. Такие, как мы, вообще не болеют. Твари всегда здоровее и сильнее большинства людей. Любая рана затягивается меньше чем за минуту. Я все утро искала и скачивала нормативы по ОФП, чтобы в училище не спалиться перед физруком: не отжаться слишком много, не подпрыгнуть слишком высоко и все такое. Физруки и врачи – наш кошмар. Мы слишком крепкие для людей, и они это видят.

И кто же мне скажет теперь: отчего тогда мой прекрасный дед целыми днями валяется на диване с книжкой?!

Я ползала по полу с мокрой тряпкой (вроде и дома вчера пробыли меньше минуты, а шерсти нанесли как целая стая), дед лежал и развлекал меня беседами:

– А ты знала, что у них бывают слуги?

– Догадывалась. – Я отжала тряпку и смачно плюхнула ее у самого дедова дивана. – У кого конкретно?

– У тех, кто тебе мерещится в каждом углу после лета.

– Только у них?

Я возюкала тряпкой почти перед дедовым носом (у него низкий диван) и думала, что нам бы сейчас в ситкоме сниматься. Только закадрового смеха недостает.

– Ирина, я не шучу. Вот послушай. – Он разгладил страницу книжки и стал читать мне вслух: – Одного парня в деревне сторонились: он был ворчлив, нелюдим и часто уезжал куда-то по ночам. Однажды двое ребят подшутили над ним: повесили над дверью ведро с водой и стали звать его. Он вышел, и его с ног до головы окатило. Была зима. А наутро тех ребят нашли мертвыми у них дома. Никто не понял, отчего они умерли: похоже, они даже не успели проснуться. Потом какая-то бабка обсчитала того парня на базаре, и ее постигла та же участь. А потом тот парень пропал. Поговаривали, что кто-то видел его ночью, он шел в компании таких же, как он сам, стучался в дома, и люди в тех домах, куда он заходил с друзьями, не доживали до утра.

– А теперь переведи на русский.

Но это я лукавила. Все понятно и так. Мне хотелось, чтобы дед хоть голосовыми связками поработал.

– Не поняла? Он был слугой, вроде наводчика у воров, и насылал своих хозяев на тех, кто его обидел. А потом дослужился и стал таким же. Вечной жизни ему хотелось, пусть и ночной. Вот и получил, о чем мечтал.

– Фу. Прятаться белым днем и шляться по ночам пить кровь… Я понимаю невольников, но добровольно на это пойти ради сомнительной вечной жизни…

– Падаль и есть падаль. – Между собой мы их так называем. Как еще называть мертвое мясо, которое по недоразумению топчет землю?

О Падали многие слышали, только люди называют ее по-другому. Это нежить, которой не лежится в земле, вот она и бродит по ночам, согревая свою давно остывшую плоть чужой кровью. На жертве потом даже следов не остается: маленькая ранка от клыков на шее быстро затягивается, и никто не может понять, от чего человек умер. Он умер, а Падаль топчет землю, и будет топтать еще много сотен лет, они долго живут, эти сущности, в этом их преимущество перед такими, как я.

У нас с ними война. Давно, уже много веков. Не знаю за что и почему – не наше дело. Просто мы друг друга не любим. Когда я слышу их запах, у меня едет крыша и хочется убивать. Дед чувствует то же самое. Все звери вроде нас с ним это чувствуют. Может, это такой механизм регулирования популяций: чтобы нас и их не было слишком много, а может, и правда причина для войны есть, только мы ее давно забыли. Мы друг друга не любим – и точка.

– Зачем напомнил? Я еще со вчерашнего не отошла.

– Надо быть всегда наготове, матрос.

– Значит, ты все-таки поверил мне?!

Дед не ответил, и не надо. Я и так знаю, что поверил.

Я домыла пол и пошла быть наготове. Убрала ведро-тряпку, налила себе сладкой бурды: полкружки молока, полкружки сахара, пол-ложки кофе. Села на кухонный стол послушать.

Вдох, раз-два, выдох. Доброе утро, соседи. Как спалось?

Спалось соседям крепко. Картинки уже не мелькали передо мной как в пятницу вечером, а лениво проплывали одна за другой, как положено субботним утром. Я ни за что не цеплялась, позволяла чужим мыслям в моей голове бежать куда им вздумается. После вчерашнего старичка хотелось чего-то яркого, подробного, а не списка субботних дел и киноафиш.

Вдох, раз-два, выдох.

Знакомую тетрадку я углядела сразу и тут же прихлопнула рукой.

* * *

Кухня. Такая же, как у нас с дедом, только еще более обшарпанная, со старенькой грязной мебелью. Я рассматриваю цветок на чайнике, и, кажется, это самое красивое, что я вижу вокруг. Тогда я снимаю очки. Меня окружают загадочные расплывчатые пятна, но я живу с ними не первый год и прекрасно знаю, что какое значит. Вот в дверях появилось высокое, вытянутое в длину, как я. Сын. Ни «здрасьте», ни «доброе утро». Достает хлеб, начинает резать. Я вижу по его движениям, что он торопится, говорю: «Осторожно!» Он отдергивает руку и сует палец в рот.

Кровь. Я ее не вижу, но мне все равно плохо. Я, взрослый мужик, панически боюсь крови. Мне стыдно, я не хочу, чтобы сын это видел. Я теряю сознание.

Секундное затемнение, как в кино. Я открываю глаза. Я лежу на полу. Надо мной все то же долговязое пятно, судя по выгнутой руке – с бутербродом (он ничего другого с утра не ест).

– Просыпайся, козел!

Я молчу. Я всегда молчу, когда он говорит какую-нибудь гадость. Я для него не авторитет, я слабак, который боится крови. Мне стыдно.

Секундное затемнение – и следующая картинка: бетонные стены, вроде подвала или парковки… Я не успела понять, что это такое, как мое сердцебиение предательски начало учащаться. Нет, так нельзя. Нельзя реагировать на все, что в тебя летит, иначе с ума сойдешь.

Вдох, раз-два, выдох…

Не сразу, и не с первой попытки, я настроила дыхание, послала старичку сельский пейзаж и пожелала удачи. Вот же не везло человеку! Говорят, плохое быстро забывается, но это, похоже, не про него.

– Эй, Антенна! Все будет хорошо.

…Уже отключаясь, я увидела красивую земляничную поляну, о которой не думала. Он ответил мне?

* * *

За окном все так же качались деревья, сбрасывая листья перед зимой, двор шумел разноголосьем болтовни, шагов и моторов. А моя тревожность не отступала. Сердцебиение, и без того более частое, чем у нормальных людей, усиливалось. Я задержала дыхание и умножила сто пятьдесят два на триста три. Сорок шесть тысяч пятьдесят шесть. А спокойнее мне не стало. Странно. Нет, мне есть о чем поволноваться сегодня вечером, но эта тревожность здесь ни при чем.

Еще одна штука, в которую не верят люди и которую сами же практикуют: звериная интуиция. Животные бегут от землетрясения до того, как оно начнется. Их гонит такая вот необоснованная тревога: если бы они начали анализировать и взвешивать, они бы не выжили. И у людей случается, как будто кто-то шепчет под руку: «Не садись в этот автобус, подожди следующего». А потом автобус находят в канаве. Не помню, где прочла: на самолеты, потерпевшие впоследствии катастрофу, продается меньше всего билетов. Еще куча народу просто не садится в самолет. Люди знают. Они чувствуют. Но человеческая сущность заставляет их утверждать, что все это ерунда и никакой интуиции нет.

Я высунулась в окно и потянула носом влажный вечерний воздух. Машины, пыль, опавшие листья. На первом этаже варили рыбный суп, из-за соседней двери голосил котенок, но не рыбки ему хотелось. Ему хотелось удрать как можно дальше, но не пускала железная дверь. Таких соседей, как мы с дедом, остерегаются все звери. Ужасно захотелось спуститься и позвонить в дверь, чтобы просто увидеть живую кошку. Тысячу лет животных не видела! Только собачка моей сестры, оставшейся в Зеленограде, может вытерпеть нашу компанию. Остальные орут и разбегаются, едва заслышав наш запах. Этого недавно принесли, небось еще не успел привыкнуть к деду, как появилась я.

Запахи во дворе и доме гуляли мирные, ни о чем. Парфюмерия, продукты, сигаретный дым, кондиционер для белья. Кто-то на верхних этажах жег ароматическую палочку с травами. Тишина и покой.

А тревожность не отпускала.

– Дед! Ты как?

– Дочитываю. – Голос из комнаты был совершенно спокойный.

– Что-то тревожно мне.

– Наслушалась всякого, вот и тревожно.

– Да? И кто же мне всякого наговорил?

Я соскочила со стола и прошла в комнату к деду. Он валялся в расслабленной позе: лоб гладкий, пальцы не сжаты, дыхание при взгляде со стороны ровное – похоже, не врет. Хотя притворяться он умеет получше моего.

– Тебе точно нормально?

– Вот если бы еще чайку…

Я без разговоров ушла за чаем. Тревожность не отступала. Пока закипал чайник, я специально засекла время, послушала пульс – больше двухсот ударов в минуту. Вот с чего бы?! Наливала чай и тянула носом воздух (он был по-прежнему чист). Отнесла деду чашку, плюхнулась рядом с ним на диван.

– Не проходит? Да ты уже себя накручиваешь.

– Может, и так.

Я послонялась по комнате туда-сюда под раздраженным взглядом деда. Тревожность не отступала. Если бы она была обоснованной, я бы нашла сто пятьсот способов ее приструнить. А такую, чтоб ни с того ни с сего, надо слушать очень внимательно.

– Ну в Москву позвони, может, у них что случилось! – проворчал дед, когда я нарезала сто первый круг по комнате. – Хотя лично я ничего такого не чувствую.

И то мысль! Я взяла телефон, вышла на кухню и позвонила двоюродной сестре, оставшейся в Зеленограде. Надеюсь, у них там все в порядке? Спазм, сжимающий мое горло на ровном месте, говорит об обратном. Странно, ох странно, что дед ничего не чувствует…

Машка не отвечала. Я слушала гудки, а в голове колотилась мысль: «Случилось! Случилось!»

– Баня! – Сперва я не узнала Машкин голос. Тысячу лет сестру не слышала, нельзя так.

– Ма-а-аш?

– Какие люди! – Судя по тону, она здорово мне обрадовалась:

– Надеюсь, у тебя там пожар, Тварь?! Потому что я стою в душе, мои руки по локоть испачканы, мне холодно, у меня чешется нос, и на плите у меня молоко. Ирка, это рекорд! Я знала, что ты чемпионка по звонкам не вовремя, но чтобы так… – Она трещала, а у меня потихоньку разжималась невидимая рука на горле, в голову лезли трехзначные цифры, которые было нужно срочно перемножить, чтобы успокоиться окончательно. Пятьсот пятьдесят семь на триста два…

– У вас все в порядке, Маш?

– Я ж тебе рассказываю, балда! Песик твой убежал на улице, влез на какую-то стройку…

Сто шестьдесят восемь тысяч двести четырнадцать.

– Вообще-то он твой песик.

– Мой бы дома сидел за компьютером, а не по улицам шлялся! Так вот… – Глухо, как из трубы, она рассказывала о злоключениях пса на прогулке, которые привели ее в душ. До меня доносился шум воды: похоже, Машка включила громкую связь и параллельно с разговором все-таки отмывалась, чтобы не терять времени. Наверное, человек, которому что-то угрожает, не будет вот так беззаботно трещать о бытовом, но моя сестра та еще партизанка. Я спросила в лоб:

– Тебе ничто не угрожает? Может, ты слышишь какой-нибудь странный запах…

– Запаха особо не слышу. – Она ответила так спокойно, что я поверила. – Ночью еще промелькнет иногда что-то в воздухе, а ты думай, показалось или нет. А днем совсем не слышу. В человеческом теле одно расстройство! А так – да, неспокойно мне как-то. Но когда нам было спокойно? Ты поэтому звонишь?

Я рассказала, почему я звоню, и Машка заверила меня, что у них все в порядке:

– Мать пилит меня из-за уборки – значит, здорова и все хорошо. Ты-то уехала, она на мне отрывается.

Мне стало еще немножечко легче. Моя тетка не изменилась – значит, мир не перевернулся и в лесу никто не сдох. Но это не значит, что в том лесу нет Падали.

– Слушай, а вы не хотите как-нибудь приехать на выходные? Давно что-то мы с тобой не дрались, а?

Моя сестра редко шутит. Она считает, что окружающая действительность и без того достаточно забавна. Вот и сейчас я задумалась, прежде чем ответить.

– У деда спрошу. И ты тетку спроси, не хочу быть сюрпризом.

– Боишься? Правильно делаешь, у нас тут людей едят!

– А у тебя молоко убежало.

Машка взвизгнула, выключила душ, я услышала в трубке грохот, ругательства и «Пока, Тварь».

У этих все было в порядке.

Когда я вернулась, дед все так же валялся с книжкой на диване:

– Убедилась?

Я кивнула. Убедилась-то убедилась, но беспокойство все равно не прошло.

28–29 сентября (Осталось 2680 дней. С юбилейчиком, Тварь!)

Суббота тянулась и тянулась. Я переделала все уроки, вылизала всю квартиру, дочитала книжку, хоть это и было труднее всего. После минувшей ночи легкое чтиво про вампиров и оборотней не лезло в голову. У деда хорошая библиотека: все, что касается нас, уродов, там собрано в полной мере и без выдумок. Надеюсь. Кто эти мифы проверял, когда они там писались? Но пока еще книги меня не подводили, только тяжело это: переходить от практики к теории и обратно. Особенно обратно.

* * *

Ближе к вечеру от нечего делать я уселась на свой кухонный стол и позвала Антенну. Я уже не искала в эфире зеленую тетрадь, я ведь знаю имя. Зная имя, можно дозваться и так. Этот, похоже, сильный, у него уже раз получилось мне ответить. Может быть, и сейчас…

Если сумеет, то у меня появится кто-то вроде френда в «Фейсбуке»: я знаю о нем уже больше, чем некоторые реальные знакомые, но ни разу не видела живьем. А если бы увидела – не узнала бы, потому что у него котики на аватарке. Шучу. Нет там никаких аватарок. Но о внешности Антенны я только и знаю, что он пожилой, носит очки и, скорее всего, мужчина. Последнее не факт: Антенна такое прозвище – всем подходит.

Вдох, раз-два, выдох.

– Привет, Антенна.

– Как ты сегодня?

Ой! Я надеялась, что он ответит, но не думала, что так четко и сразу. Слова звучали в голове звонко, с эхом, почти как дедовы приказы. Будто мы знакомы тысячу лет. И две тысячи лет так болтаем.

– Ничего себе!

– Нравится? Я еще вышивать могу…

– Не надо! Я просто поболтать хотела…

– Скучно стало?

– Ага.

– Тогда смотри.

Прямо надо мной вспорхнула стайка мелких птиц, и глазам стало больно от солнца и зелени.

Лес. Лесное озеро. Раннее летнее утро, наверное прохладно, но я не чувствую, это же воспоминание. Я, то есть Антенна, еще с нормальным зрением или в новых очках, не поняла. Я вижу каждую прожилку на листьях, солнечные блики на воде и круги-круги тут и там – рыбка плещется. Вот сейчас мы ее…

Со мной девушка, очень похожая на Кильку, но взрослее и красивее.

– Сестра.

Она показывает мне, как насаживать червя. У нее длинные пальцы с остриженными ногтями, сильно испачканные свеклой. Червяк извивается в них и плюется перемолотой землей, но вторая рука с крючком проворнее: раз-два – готово. Я очень близко это вижу: сестра стоит в полный рост, я чуть выше ее пояса, и ее согнутые руки у меня на уровне глаз.

– Сможешь повторить?

Я радостно хватаюсь за крючок – и вгоняю его себе в палец!

Реву. Гнусаво, в голос, как маленькие дети, да я вроде такой и есть. Сестра меня утешает, а ведь мне не больно. Просто я боюсь крови. Сестра это знает.

– Смотри, нет ничего, только чуть кожицу распорол.

Я мгновенно умолкаю и начинаю мучить червя. У него почему-то совсем не идет кровь, и я насаживаю его, хоть и с десятой попытки. Мы забрасываем удочки и смотрим на самодельные поплавки из пробки и палочек. Уже через минуту я вытаскиваю из воды маленького окуня.

Он так лупит хвостом, что я боюсь его хватать. Сестра приходит на помощь. Она не смеется надо мной вслух, но я вижу в уголках ее глаз веселые складочки. Мне обидно на какую-то секунду, но потом окунек оказывается в ведре, и меня распирает гордость: я сам поймал!

Картинка медленно свернулась, и эти несколько секунд я была счастлива, как тот пацан на рыбалке.

– Она жива?

– Сестра-то? Не знаю, давно не виделись.

Ну да, я свою тоже давно не видела.

– Почему?

Передо мной вспыхнула новая картинка, и я отшатнулась, едва не потеряв связь. Фильм длился лишь пару секунд, но мне хватило, чтобы начисто сбить дыхание и разогнать пульс до двухсот ударов в минуту.

Там был гараж. Просто гараж: стена, увешанная инструментами, и детская алюминиевая ванночка, неизвестно зачем. Но смотреть было отчего-то невыносимо. Я не выдержала и распахнула глаза.

– Извини, случайно выскочило. Нельзя мне, старому, на ночь смотреть ужастики.

Ужастики… Сердце колотилось так, что уши закладывало. Спокойно, Тварь!

Вдох, раз-два, выдох…

…Антенна все еще висел на связи каким-то мистическим образом – значит, он очень сильный.

– Фигня!.. Ты не видел, что с нами преподы делают.

– Смешно. Мне-то ты можешь сказать, что испугалась.

– Зачем, когда ты и так знаешь? Пока, Антенна!

Он отключился, а я еще несколько минут приходила в себя.

* * *

Когда я пришла в себя, за окном уже стемнело, а у меня появилась идея:

– Дед! А в лесу сейчас очень противно и сыро? Где-нибудь на юге области, может, еще можно жить?

– С чего это тебя туда потянуло?

– Так… Я у тетки всегда в лесу спасалась. Деревья, прохлада, людей нет…

– А почему конкретно на юге?

Да потому что оттуда тянуло Падалью! Хоть дед мне и не поверил. Или поверил, но зачем-то сделал вид, что нет. В общем, точно не поедет, если уговаривать. Опять надо хитрить! Даже с дедом.

Плохо быть уродом, но это затягивает. Чтобы не попасть в зоопарк или лабораторию, мне пришлось много читать, освоить психологию, гипноз, самоконтроль. А как безупречно я умножаю в уме трехзначные числа! В нужный момент это успокаивает: заставляет думать, а не психовать. А таких моментов у меня случается по пять штук в день. И по сто раз в день приходится врать, хитрить, манипулировать. Тело урода обременяет, не оставляя времени на просто жизнь. Мне кажется, что если завтра случится чудесное превращение, я уже не смогу по-другому. Тварь внутри меня будет по-прежнему заставлять врать, манипулировать, скрывать эмоции. Я привыкла жить как урод. И, кажется, никогда не смогу стать человеком до конца.

– Не настаиваю на юге. Просто думаю, что там посуше.

– По Зелику скучаешь?

(Спасибо, дед, что позволил себя обхитрить. Да мне иногда кажется, что он специально играет со мной в поддавки. Чтобы веру в себя не теряла, ха-ха.)

– Есть немножко.

– Тогда надо выезжать уже сейчас. Эх, нет мне с тобой покоя!

Я даже изобразила виноватую улыбку прежде, чем метнуться складывать рюкзак. Вода, салфетки – смешно, но в жизни мифической Твари, в которую я сама не верю до конца, полно дурацких бытовых моментов. Если я буду всю ночь сайгачить по лесу, то очнусь грязная с головы до ног. Сухой шампунь, тонна салфеток, чистая одежда, себе и деду, газировки и пожевать чего, потому что голод с утра нападает волчий (не хочу терпеть до придорожной кафешки). Мне самой это кажется глупым, но не настолько, чтобы возвращаться домой грязной и голодной.

* * *

Дед водит как маршруточник: быстро, с песнями, да еще старается помахать всем придорожным камерам. Я привыкла, даже поддерживаю его иногда, и строю камерам рожи. Звучит диковато – но мы едем отдыхать, так почему бы и нет?

Я высунулась в окно, как собака, только язык не высовывала, и наслаждалась поездкой. Встречный ветер приносил мирные запахи машин и леса, но все могло измениться в любой момент. Не показалось же мне вчера, в самом деле?! Дед говорит, что я помешалась на этой Падали, может и так. Нельзя жить на войне и не оглядываться, ища врага повсюду. Не помешанных убивают первыми.

– За временем-то следишь?

– Еще рано.

– Смотри, если луна застанет меня за рулем…

– …то обратно пойдем пешочком. Нагуляемся-а!

– Ирина, это не шутки.

Я не стала отвечать. Если у деда испортилось настроение – значит, что-то случилось. Может, враг уже рядом, просто я еще не заметила? А может, есть какая-то другая причина для беспокойства, которой я тоже пока не вижу. И он так просто не скажет! Все очень сложно у нас, уродов, мы сами порой не понимаем. Молчи – за умную сойдешь. Я и молчала. Тянула носом изо всех сил: чисто, чисто и очень мало людей. В поселках и деревнях человеческие запахи отступают на второй план даже для такой, как я. И народу здесь меньше, и больше деревьев и всякой пахучей травы, даже осенью. Запах яблок и костров окутывал все населенные пункты, а людей было еле слышно.

– Зверь должен жить за городом. А лучше – в лесу.

– Свежая мысль, Ирина. Главное – своевременная. – Точно не в настроении.

– Уже полдвенадцатого.

Дед кивнул и прибавил скорости – пора. Тварь тоже человек, она приходит не ровно в полночь, а когда как. Может быть, сейчас из-за облаков выглянет полная луна…

– Вон в том леске встанем. – Он затормозил на обочине, и мы наконец-то ступили на землю.

* * *

В лесу пахло сыростью и хвоей. Мы едва успели отойти на полсотни метров, как я почувствовала знакомую ломоту в костях.

Луна выглянула из-за облаков: тяжелая, белая. От ее блеска хотелось выть и бежать – да разве от луны убежишь?! Мне скрючило пальцы и спину, в нос ударил запах сырой листвы и свежий след зайчика – этот был уже далеко, но еще бежал, удирая прочь от опасных тварей. В чаще еще стояли кусты с высохшими ягодами голубики; кострище в сотне метрах от нас сравнительно свежее: с минувшей ночи, трое пожгли и ушли.

Взвизгнула моя Тварь, тяжело и хрипло взвыл дед. Он опять потянулся как собака. И мне тоже захотелось. Почему нет? Лес оглушал звуками и запахами. По шоссе пронесся одинокий автобус. Дед развернулся и побежал в чащу, я только поспевала за его седым хвостом.

Здесь было сыро, и низкие ветки хлестали по морде, но это все мелочи. Такие моменты искупают многое: носиться ночью по лесу, расшвыривая ногами грязь и старые листья – бесценно. Мы выскочили из чащи на маленькую полянку к ручью, и я на радостях плюхнулась прямо в воду. Тварь этого терпеть не может – но кто ее спрашивал?! Когда поблизости нет мяса, она сговорчивая, почти как собака. Я плескалась в ледяной воде, а дед стоял на берегу и смотрел на меня ошалевшими глазами.

– Много ли надо подростку?

– Да всего ничего: весь мир и холодной воды в ухо, чтобы не сбрендить от счастья!

– А пару коньков?

– Не, гитару хочу.

Его Тварь улыбалась до ушей и даже помахивала хвостом. Со стороны было странно смотреть на себе подобного: не так много я их видела, не привыкла еще. Я и к себе-то привыкнуть не могу.

Тварь в отражении ручья была со мной согласна. Я вылезла, отряхиваясь, на меня, мокрую, тут же налетел ветер. Прохладно. Осень все-таки. Я задрала нос, втягивая принесенные ветром запахи. Мясо!

Тот автобус, что проехал несколько минут назад, встал в паре километров от нас. Вот оттуда-то и вышла Чокнутая!

Я ее сразу так назвала, как будто прозвище принесло вместе с запахом. Девчонка, как я. С батоном под мышкой и в тряпочных кедах, совсем не для осеннего леса. Вышла – и почесала куда-то по просеке. Ночь. Лес. Чокнутая с батоном. До ближайшего населенного пункта не знаю сколько, но пешком точно далеко. И куда ее понесло, спрашивается?! И откуда принесло? Кеды эти дурацкие, не для похода в лес она их надевала. Она как будто бежала от чего-то или от кого-то. Так вот вышла за хлебом где-нибудь на окраине города – и опа: что-то случилось, что пришлось бежать, вскочив в автобус.

Тварь насторожила уши. Нет. Чокнутая шла спокойно, даже задумавшись, так не бегут. Странно, что она не обгрызла батон. Я бы обгрызла. Да все странно: куда ее несет ночью?!

– Ирина!

Я не успела среагировать, как оказалась снова в ручье. С головой. Хлебнула, вылезла, кашляя, грязная вода противно свербила в носу.

– Извини. Там Чокнутая.

– Ты уже готова была броситься за ней. Нельзя так, Ирина.

– Извини. Я просто…

– …хотела проводить?

– Правда глупо. Но как же она?

– Забудь. В этом лесу кроме нас нападать некому. Выйдет к утру куда ей надо.

– Как ты думаешь, что у нее случилось?

– Не наше дело.

Чокнутая между тем шла себе через лес. Не в нашу сторону, иначе дед давно бы утащил меня прочь. Она шла мимо, в паре километров от нас, чавкая по грязи уже мокрыми кедами. Ритмично так чавкала. Не бежала, не брела, шла ровным ускоренным шагом человека, который знает, куда идет.

Тварь занервничала, и мне пришлось нырнуть уже самой, чтобы вымыть из ноздрей мясной запах.

– Самой не надоело купаться? – Дед лежал на берегу и нюхал исподтишка упавшую сосновую веточку. Мне никогда не помогало. Хвоя только для людей сильно пахнет. А для Твари это ничто по сравнению с мясным запахом. – Я не для того тебя в лес вывозил, чтобы ты нашла здесь одну-единственную Чокнутую и гонялась за ней до утра.

– Извини.

Я наконец почувствовала, что вода в ручье ледяная – осень, в конце концов, ночь, лес. Холод пробирал до спинного мозга, и течение противно било в морду. Я нырнула еще разок, чтобы Тварь задержала дыхание, выскочила одним прыжком и рванула в противоположную от Чокнутой сторону.

Бесполезно, знаю. Если ветер дует от нее ко мне, Тварь будет слышать запах еще очень долго, я не успею убежать. Зато она хотя бы не видит добычу, а значит, ее всегда можно отвлечь.

Дед бежал за мной, громко хрустя сухими ветками. Я все ждала, что он продолжит ворчать или, наоборот, скажет что-то одобрительное, типа «Храбрая девочка, убежала», но он бежал молча, пока я не влетела в какую-то непролазную чащу. Даже запуталась в низких ветках. Зато здесь было безветренно. Я исподтишка потянула носом и еле услышала удаляющийся запах Чокнутой. Дед прав: кроме нас тут на нее некому нападать.

– Успокоилась?

– Почти.

– Почти не считается. Залепи ноздри смолой.

– А уши – воском.

– Я не шучу.

– Вот это и обидно.

Я выпуталась наконец из веток и почти на пузе поползла дальше в чащу. Как утром выбираться будем, меня не волновало. Мне надо было оставаться в безветрии.

Дед не возражал. Мы продирались сквозь лес, а я все-таки водила носом: невозможно не слушать запахи, если тебе это дано. Я слышала, что Чокнутая еще идет, даже поняла куда: в паре километров от леса все-таки был какой-то населенный пункт. Очень скудно населенный, поэтому я заметила его не сразу. Какая-нибудь богом забытая деревня с двумя бабками. Что ж, хотя бы ясно, куда Чокнутую несет среди ночи.

– Не надоело?

– Нет, здесь безветренно, хоть и непролазно.

– Я не про то. Не думай о белой обезьяне.

– А ты не подслушивай!

– Я твой дед!

– Это не характеризует тебя с лучшей стороны!

В человеческом теле он бы дал мне затрещину, а тогда цапнул за хвост. Я скакнула вперед и выскочила на поляну.

В клочке неба над деревьями торчала полная луна. Она освещала грязь под ногами и белую шубу деда. Ветер хлынул в ноздри, зашумели ветки, зашуршали опавшие листья, и я услышала этот запах. Нет, Чокнутая там тоже была, но я не о ней.

Падаль.

Запах был тонкий, какой-то приглушенный, будто присыпанный землей. Днем они обычно там и обретаются – в своих могилах, но так глубоко под землей я не слышу. Да и не день сейчас. Чокнутую я слышала прекрасно: она шла себе через лес, Падаль была дальше. Дальше и глубже. Не под землей, не под водой, а как будто в коконе из земли. Они Падаль, им воздуха не надо. Но как?

– Ты опять за свое?!

– Слушай!

Дед уселся рядом и тоже задрал нос. Как назло, ветер тут же стих, и запах пропал вместе с ним, как не было.

– И что?

– То самое. Ветер стих – и пропало.

Мы сели на поляне задрав морды и ждали нового порыва ветра так долго, что я успела замерзнуть.

– Уверена?

– Нет.

– Они близко к твоей Чокнутой?

– Тоже нет.

– Тогда пошли. Ежели что – не пропустим. Сами нас найдут. ...