Максин Мей-Фан Чан

Восьмая личность

Maxine Mei-Fung Chung

The Eighth Girl

© Павлычева М.Л., перевод на русский язык, 2021

© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2021

* * *

Посвящается Джо — как же иначе.

Соединив свое сознание с сознанием Фрейда, девушка увидит, как жестоко ее обманывает ее собственный разум.

Филип Рифф, предисловие к «Доре: анализ одного случая истерии» Зигмунда Фрейда

Пролог

Голоса приходят и уходят. Как простуда. Как плохая погода. Как перепих по выходным. Я не знаю, как долго они здесь и собираются ли остаться. Должна сказать, они вполне дружелюбны.

Остро чувствуя их присутствие, я оглядываю сцену действия и первым делом замечаю машины. Потом пробку, растянувшуюся почти на милю и похожую на извивающуюся змею. Я щурюсь от яркого белого света фар. Семьи спасаются от городского гула, мужчины спешат домой к своим женам. Девушки на шпильках и в модных платьях едут через весь город в свои квартиры, чтобы переодеться для большого ночного загула. Все куда-то спешат, что-то делают, с кем-то встречаются.

«Только не я», — говорю я себе.

«Только не я».

В мире нет крохотного уголка, который я хотела бы назвать своим и где мне было бы приятно уединиться. Никто не знает, какой хаос творится в моей душе. Как она горит. Все мои ошибки высечены на моем напряженном лице.

Я продвигаюсь вперед на дюйм, чтобы ощутить прилив адреналина. В глубине души я всегда знала, что все закончится именно так: я, Голоса и внешний уступ Моста прыгунов, на котором я балансирую.

Я хватаюсь за перила позади, чтобы унять дрожь, и призываю себя вспомнить, как я оказалась здесь, почему у меня в левой руке какой-то ключик. Ведь я как-никак правша. Однако ничего не вспоминается, мое сознание пусто, как страница, с которой стерли текст.

И давно я здесь стою, цепляясь за перила? Да с такой силой, что костяшки побелели. Словно я отправилась в заезд своей жизни — на «американских горках», на поезде-призраке. От холода мои руки, сжимающие поручень, покрылись гусиной кожей. А по пояснице разлилась боль.

Терять время всегда плохо. Это выражение безумных. Индикатор того, как я близка к тому, чтобы полностью лишиться рассудка.

«Сконцентрируйся, — приказываю я себе. — Соберись».

Голоса откашливаются. У меня во рту пузырится мокрота. Я сплевываю ее вниз на перемещающиеся машины, и она летит в направлении, указанном ветром. Как все ретивые инфорсеры^[1], они сегодня, кажется, одолеют меня, будут с осуждением тыкать в меня пальцами, дополняя каждый жест ненавистью и угрозой.

* * *

Я смотрю вниз на изготовившуюся темноту…

Вспышка.

Мрак крадет меня на мгновение…

Вспышка.

В моем сознании всплывает образ отца, что совсем не редкость.

Закинув ногу на ногу, он сидит в вольтеровском кресле, что мы купили на гаражной распродаже. Я открываю глаза и вижу, что на нем черный пиджак от «Кромби» и синий галстук — все цвета синяков. Тусклый взгляд и щетина на подбородке — это расплата за вчерашний вечер. Над его левой рукой качается воздушный шарик «Хелло, Китти».

Вспышка.

— С днем рождения, моя сладкая куколка, — шепчет он.

— Спасибо, папа, — говорю я, потирая сонные глаза. — Я уже большая, поэтому уже не могу быть твоей маленькой куколкой. Но я сладкая. Сладкая, как котенок.

Вспышка.

Не желая, чтобы он был последним, кого я возвращаю к жизни, прежде чем отпустить навсегда, я представляю Эллу. Мы обе сидим у нее во дворе, на нас шорты из обрезанных джинсов и хлопчатобумажные топы, завязанные за шею, на ногах — силиконовые шлепки. В полуденном воздухе разливается запах жасмина. Я по столу передвигаю кувшин с пивом с ослепительного солнца в тень. Соленые орешки из миски держат в узде нашу жажду.

Неожиданно Элла придвигает ко мне серебряную коробочку с серебряным бантом. Я тяну, очень осторожно, за ленточку, и бант распадается. Внутри потрясающей красоты серьги с драгоценными камнями.

— Зеленые, — говорит она, — в цвет твоих глаз.

Воспоминание успокаивает меня, и на секунду у меня возникает желание вернуться назад, в безопасность. Моя беспомощность ослабевает. Но потом по щеке стекает одинокая слеза, напоминая мне о том, что она сделала.

Нервы натягиваются, я снова смотрю вниз.

«Как она могла? Дрянь».

Тупая, отчаянная тоска пронзает мое пустое тело, мои руки разжимаются. Голоса тихо мне нашептывают:

«Прыгай, чертова плакса».

Глава 1. Дэниел Розенштайн

Я подхожу к своему столу и смотрю в открытое окно на янтарный августовский вечер. Солнечный свет струится через завесу склонившейся глицинии. Я заглядываю в свой ежедневник, проверяя дела на завтра: «Четверг, 8.00. — Алекса Ву».

Обычно я начинаю свой день не так рано, до девяти, просто сегодня пошел ей навстречу, нарушив свое правило. Незначительная уступка, потому что она ищет работу на полный день, уже договорилась о нескольких собеседованиях, а также работает по вечерам — есть ли у меня возможность встретиться рано утром, она могла бы прийти в любой день, но только рано? Именно это она наговорила на мой автоответчик, при этом ее голос дрожал, словно она была на грани срыва. Меня это удивило. Я предположил, что, вероятно, ей трудно кого-то о чем-то просить из-за возможности получить отказ.

Моя секретарша перезвонила ей на следующий день и известила ее о том, что у меня есть свободное окно по вторникам и четвергам. Будет ли ей удобно прийти в какой-то из этих дней? Она согласилась; они договорились о времени и дате; я добавил Алексу в свой реестр пациентов.

Возможно, другие психиатры отказались бы менять заведенный распорядок дня, но я давно уяснил, что подобные жесты укорачивают путь к построению отношений, и убежден: те, кто прошел через опыт определенного подстраивания под других, в конечном итоге научаются идти на компромисс.

* * *

За окном пациенты борются с усталостью. Сдерживая зевоту, свесив голову и опустив плечи, они с трудом передвигают ноги — в последней попытке выполнить упражнение, прежде чем перед ужином одна из медсестер проводит их в палату. В начале занятия они выглядели дезорганизованными и перевозбужденными — мечущийся взгляд, неловкие движения — и заторможенными препаратами, что они принимают против невроза.

Устроившись на жесткой деревянной скамейке, четверо пациентов решают отдохнуть; не желая общаться друг с другом, они таращатся на огромный дуб и окружающий его островок травы. Их руки сложены на коленях ладонями вверх, как будто они просят милостыню.

Вдали на электропроводах расселась стайка невозмутимых черных дроздов и сразу напомнила ноты на нотном стане. Их песнь завораживает, пока они не перелетают на яблони с румяными яблоками; теперь их хор звучит из-под плотной листвы.

Я выдвигаю верхний ящик своего письменного стола и достаю пакетик «М&Мs» — с остатками кофе я позволяю себе съесть шесть желтых, с арахисом, драже. Кофе я пью черный с тремя кусочками сахара — давний обычай, заведенный восемь лет назад, вскоре после того, как меня назначили практикующим психиатром в «Глендаун». Я ставлю чашку на керамическую подставку; подставка расписана вручную, на ней сцена из басни Эзопа «Черепаха и Заяц» — это подарок бывшего пациента. От шеф-повара с биполярным расстройством; она с нежного возраста, с одиннадцати лет, фантазировала, как поджигает предметы. На тринадцатый день рождения она подожгла весь гардероб своей матери: тлеющая «Шанель» превратилась в горку пепельных конфетти. Мне нравится смотреть на подставку, вспоминать, к чему привели бахвальство и самонадеянность зайца. Мораль истории: никогда не спать на работе. Особенно когда у твоего пациента-пиромана есть доступ к зажигалке.

Некоторые клиницисты утверждают, что эротизация дарения имеет глубокий смысл благодаря своей связи с либидо; что часто подарок олицетворяет любовь и привязанность, которые не всегда облекаются в слова. Даже Фрейд, упоенный своими теориями, считал, что первый интерес ребенка к фекалиям возникает потому, что он считает их даром, оставленным по настоянию матери, и через них проявляет свою любовь к ней. Дальнейшие озарения привели Фрейда к обнаружению подсознательной связи между дефекацией и ее отношением к охоте за сокровищами, но тут у меня возникает много вопросов. Возможно, иногда сигара — это просто сигара, подарок в своем буквальном смысле. А какашки — просто какашки.

Близится вечер, мои мысли обращаются к ужину. Неожиданный приступ голода вынуждает меня навести порядок в медицинских картах, напоминалках, почте, а также положить на место нож для открывания писем — тоже подарок, от Лукаса, выздоравливающего алкоголика, который каждый вечер в течение часа строго следовал ритуалу, порожденному ОКР^[2], и упорно искал серийных убийц в ящике для столовых приборов.

«Но они же не плоские», — поддразнивал его я.

Лукас на это улыбался и закатывал глаза, а потом, прежде чем одиннадцать раз топнуть ногой в костюмных туфлях, признавал, что нуждается в контроле и что он страдает навязчивым неврозом.

Пять лет назад, когда умерла Клара, в один из дней ко мне заявилась Сюзанна, которая вообще редко баловала меня своими визитами. Доедая свой рогалик с солониной, она сказала, будто случайно оказалась рядом. Она оглядела мой кабинет и в шутку, с лукавым блеском в глазах, назвала его «Музеем реликвий мозгоправа».

«Папа, твои пациенты абсолютно везде! — воскликнула она. — На письменном столе, на стенах, на полках. Они даже в этой жалкой кухоньке! Ты хоть понимаешь это? Пора бы уже платить им!»

В тот раз я расхохотался — моя добрая смешная доченька. В полной мере ребенок своей матери, с такими же зелеными, как трава, живыми глазами и иссиня-черными волосами. В те дни ее широкие плечи поникли от горя. Помню, я еще долго улыбался — шутка дочери вынудила мышцы моего лица приподнять уголки рта, — хотя скорбел по своей жене. Ее смерть продемонстрировала, что я не могу больше игнорировать пустоту внутри себя.

Глава 2. Алекса Ву

Наверное, я умру от восторга. Серьезно. Причина: Элла Коллетт — лучшая подруга, искренняя и чистосердечная и, если судить по вчерашнему вечеру, великолепная сваха! Вот так. Мне не только предстоит свидание, но оно уже назначено. На следующую субботу. На девять вечера. В Хокстоне.

— Он просто не мог отвести от тебя глаз, — шутит Элла, многозначительно глядя на меня. Тушь, опавшая с густо накрашенных ресниц, осела темными пятнами под нижними веками.

Уже одетая, я прыгаю на свою кровать, оседлываю худую Эллу и принимаюсь ее щекотать; в голове шумит после вчерашних нескольких порций водки с тоником.

— Точно не мог! — торжествующе кричит она, защищаясь от меня.

— Ш-ш-ш, — говорю я, похлопывая себя по голове.

— Точно не мог, — шепотом повторяет она.

Я краснею, как краснею всегда, когда Элла бывает такой. Потому что вспоминаю о том случае, когда мой Здравый смысл задался целью свести меня со своим бывшим школьным приятелем и в одну из пятниц, подзаправившись алкоголем, в торопливом телефонном разговоре пригласил его к себе домой. Мы оба здорово захмелели от дешевой русской водки. Но на этот раз все по-другому. На этот раз парень мне действительно нравится. Он забавный. И умный. Красивый, но не слишком. Высокий, но не огромный. И у него потрясающее тело, за такое и жизнь отдать не жалко. Умереть — не встать!

Мы познакомились вчера вечером в Хокстоне, где оказались после того, как Элла заявила, что не желает еще один вечер просидеть дома и выпивать, пересматривая «Девочек».

— Неужели тебе не хочется с кем-нибудь познакомиться? — позвонила она мне. Ее вопрос звучал скорее как требование. — К нам на работу пришел классный парень, он раздавал флайеры в новый клуб — называется «Электра». Мы с ним поболтали. Я вот и подумала, что это может быть прикольно. Похоже, по-другому.

— В каком смысле по-другому? — спросила я.

— Ну, просто по-другому.

И я пошла. И мы познакомились. Тот самый классный парень и я. Элла представила нас друг другу, когда он принес нам стильные коктейли в высоких запотевших стаканах. Взгляд его голубых глаз брал в заложники всех девушек, сидевших в баре. Элла заметила, как у меня отвисла челюсть, едва я посмотрела на него. Потом она исчезла куда-то, предварительно трижды пожав мне руку — код, который мы используем, чтобы подбодрить друг друга.

«На помощь», — одними губами произнесла я, чувствуя, что у меня вспотели ладони, а живот скрутило спазмом. Тут я поймала его улыбку и нервно ответила на нее. Он наклонился ко мне и чмокнул. Я посмотрела за него и увидела полный зал красивых тел и девушек, исполняющих непринужденный бурлеск на узкой сцене с зеркалами. Одна девушка с длинными рыжими волосами и ногами от ушей изображала близость с хромированным шестом. Ее плечи мерцали, ее взгляд был устремлен куда-то вдаль, когда она пальчиком касалась изящного золотого ожерелья с крохотным ключиком. Я таращилась на нее дольше, чем следовало бы, завороженная ее извивами; ее идеальное тело вызывало у меня желание убежать домой и больше никогда не есть. Однако взгляд классного парня вернул меня обратно, пригвождая к месту. Потрясенная, я ощутила, как воздух наполняет мои легкие.

Вспышка.

Резко вырвавшись из воспоминания, я вижу Эллу, она из озорства сложила под подбородком руки в виде сердечка.

— Алекса и Шон, сидят на дереве, Ц-Е-Л-У-Ю-Т-С-Я, — весело восклицает она, глядя на одни из моих многочисленных часов. — Черт!

— Что? — испуганно кричу я. Во рту пересохло.

Она сталкивает меня с себя.

— Черт! Черт! Проклятье! — Она подскакивает и подбирает с пола моей спальни свои обтягивающие джинсы.

— Почему ты меня не разбудила? — возмущается она.

— Я думала, ты взяла отгул, — говорю я, зная, что я отнюдь не тупица.

— Взяла, только мне надо сидеть с ребенком, ты что, забыла? Сейчас же короткие каникулы. А мама нашла временную работу.

Ребенок, то бишь Грейс, — это младшая сестра Эллы. Для тринадцати лет она не особо своевольна, однако у нее есть склонность к магазинному воровству. Месяц назад это была пара выпрямителей для волос, через неделю — стимпанковые комиксы и манга-поп! Виниловые пластинки из «Запрещенной планеты». Она засунула их под свитер, но огромный, с козлиной бородкой охранник поймал ее. Он не сдал ее в полицию, просто попугал, заставил поплакать, а потом вызвал миссис Коллетт, что, если честно, было значительно хуже, чем вызывать полицию.

— Если хочешь, мы могли бы тебя подвезти, — предлагаю я, опрокидывая стопку глаженой одежды, что лежала на моем дубовом комоде. — Анна везет меня в «Глендаун», и мы могли бы по пути подбросить тебя.

Элла успокаивается.

— Ладно, — говорит она, зная, что ей очень идет, когда она обиженно надувает губы, — это было бы здорово. Грейс после вечеринки ночует у подруги, я заберу ее оттуда, и мы с ней пешком дойдем до дома.

Она опять бухается на мою кровать. Ее идеальные руки подпирают идеальный подбородок. Такой, который выглядит красиво везде: в зеркале, на фото, в симпатичных шарфах, в водолазках. Везде. Я подхожу к ней, изображая из себя фотографа; Элла позирует, я делаю вид, будто нажимаю кнопку — щелк-щелк.

Подбородок опущен, подбородок вздернут, Элла поднимает голову. Для большего эффекта она прищуривается, но взгляд на ее пухлые губы выводит меня из равновесия.

Я смотрю на часы, понимая, что мне тоже пора.

Элла берет последний номер «Вог».

— Кстати, как его зовут, того нового психа из «Глендауна»?

— Доктор Розенштайн. Но он сказал, что я могу называть его Дэниел.

— Еще бы. А еще он наверняка сказал, что тебе придется заплатить бешеные бабки за это удовольствие, спасибо большое. Наверное, они все такие, эти психи, втираются к тебе в доверие, ведут себя дружелюбно, заманивают тебя, прежде чем — ррррры! — сцапать тебя!

У Эллы почти получилось сымитировать рычание дикой кошки. Стоя на четвереньках, она отбрасывает «Вог», скалится и крадется по моей кровати, как тигр в саванне. И опять рычит.

— Совсем с ума сошла! — смеюсь я.

Польщенная комплиментом, Элла сводит глаза к переносице и машет на меня.

— Ладно, не будем о психах, — говорит она, меняя майку от моей пижамы на топ, — ты явно без ума от этого Шона, и это, вероятно, означает, что у меня не будет моей лучшей подруги, пока он тебе не наскучит. Когда ты с ним встречаешься?

— В субботу. — Я пожимаю плечами.

— В субботу, — передразнивает она меня, робкую и застенчивую, как котенок, потом пальцем указывает на мой лоб.

— Что?

— У тебя челка разболталась, — отвечает она. Я лбом чувствую ее горячее дыхание.

Озадаченная, я иду к венецианскому зеркалу и, глядя на свое отражение, понимаю, что она имеет в виду.

— Я собиралась на электропоп, — ощетиниваюсь я и, облизав три самых длинных пальца, пытаюсь пригладить пряди.

— Да? Ну, тогда это точно отвратнее, чем у Гаги.

— Ты грубая!

— Я просто сказала.

Я перекидываю свои длинные каштановые волосы на одну сторону, оставшиеся пряди заправляю за уши. К сожалению, с правой стороны пряди держатся плохо, так как часть уха отсутствует. Я противоположность мистера Спока^[3]. Если бы меня пригласили на авианосец «Энтерпрайз», мне пришлось бы отказаться. Это факт. Я щиплю свои щеки, чтобы придать им румянца. Повернувшись, я обнаруживаю, что Элла позаимствовала мой кашемировый, цвета мяты, свитер. Должна признать, что на ней он смотрится в тысячу раз шикарнее, чем на мне. Возможно, в моих словах слышится зависть, но это потому, что я действительно завидую.

— Алекса-а-а! Поторопись! Я не собираюсь тратить на тебя весь день. У вас, барышня, есть пять минут!

Это моя мачеха, Анна, она стоит внизу и кричит во всю силу своих очаровательных маленьких легких. Она явно раздражена. Мы с Эллой закатываем глаза.

Меня воспитывала Анна после того, как моя мать покончила с собой — тут пауза на эмоции. Если в юности я чему-то и научилась, так это тому, что нельзя отмахиваться от сложных чувств. Много лет я изо всех сил старалась избегать их, опасаясь, что они погубят меня. Утешалась едой, выпивкой, мастурбацией, а иногда и тем, что резала себя — по задней стороне ног, часто тупым кухонным ножом. Это неаккуратное свежевание собственного тела загоняло мою боль внутрь и помогало мне скрывать от окружающих свою ярость — результат печальной жизни моей матери и ее одинокой смерти. Я была слишком тщеславна, чтобы резать себе руки, и не желала, чтобы люди судили меня или жалели, считая, будто я ненавижу себя, хотя, если быть абсолютно честной, временами я себя действительно ненавидела.

Когда один из родителей убивает себя, ты живешь с мыслью, что ты недостаточно хорошая. Но еще ты понимаешь, что всегда есть выход. Вопрос только, скольким ты при этом причинишь боль. Знаю, это эгоизм.

Мне было девятнадцать, когда Анна предложила пройти через лечение.

«Я заплачу», — сказала она и заплатила. Я прошла через лечение, и оно помогло. Четыре года я болтала без остановки. Я в полной мере овладела языком психиатров: зондирование чувств, повторяющееся поведение, модели саморазрушения. Я поняла, почему самосвежевание казалось мне более безопасным, чем ярость; почему мастурбация пугала меньше, чем настоящая близость: почему переедание давало ощущение, что мое Тело защищено, и почему болтовня имела целительный эффект. В те времена Анна воспринимала меня как типичного подростка — бешеного, капризного, подавленного — и за это винила моего отца, а с себя всю ответственность снимала. В конечном итоге я стала для Анны яблоком раздора. Неудобным напоминанием о человеке, моем отце, который встал и ушел. Однако я не забыла, что она сделала, вернее, чего она не сделала. Я оставила в мозгу крохотную зарубку на тот случай, если понадобится вспомнить об этом; обида была одним из многих чувств.

— Пора идти, — говорю я, беря джинсовый рюкзак и солнцезащитные очки.

Элла улыбается и наклоняется ко мне.

— Ты надела платье задом наперед. Кто тебя одевал, Долли?

Ощупав ворот, я обнаруживаю под подбородком этикетку, которая должна быть сзади. Смущенная, я смеюсь, переодеваю платье и одергиваю его.

— Вот так, — улыбаюсь я.

Элла и Анна единственные, кто, кроме моего прежнего мозгоправа, знают о моих других личностях. На третьем году лечения я решила открыть правду и призналась, что во мне живут и другие люди, и именно тогда мне поставили диагноз ДРС^[4].

Диссоциативное расстройство личности, ранее известное как синдром множественной личности, вызывается большим количеством факторов, в том числе и эмоциональной травмой, полученной в детстве. Это приводит к деперсонализации (отделению от собственного сознания, личности или тела) или к дереализации (ощущению нереальности окружающего мира) и диссоциативной амнезии (неспособности помнить события, периоды времени или историю жизни, а в редких случаях полной утрате идентичности).

Я боялась, думая, что, если я расскажу кому-нибудь о своем состоянии, мне наступит конец, или тот психиатр попытается контролировать мои личности, или устранить, или даже разрушить их. О таком варианте не могло быть и речи. Как-никак их создала я сама, а это означало, что только мне решать, кому уходить, а кому оставаться. Но не ему.

Анна плохо понимает мое состояние, так как предпочитает жить в отрицании и считает мои личности разными настроениями. Сама идея о том, что во мне живут другие, дико пугает ее, поэтому, думаю, ей так легче. Так меньше безумия.

Тот, кто никогда не видел, как в человеке происходит смена личностей, часто ожидает масштабной физической трансформации. Чего-то такого, что происходит у вампиров или вервольфов, когда вдруг появляются клыки, шерсть и когти. На самом деле все гораздо деликатнее. Тело как таковое не меняется, меняется язык тела. Иногда меняется голос или стиль одежды. Изредка, как мне рассказывали, меняется взгляд, а это нервирует сильнее всего.

В отличие от Анны, Элла отлично ладит с ними — с нами. Со Стаей. И хотя временами все это ее забавляет, она настроена к нам вполне доброжелательно. Обычно она без труда определяет, кто из нас вышел на Свет и обрел контроль над Телом. Взять, к примеру, прошлую неделю: мы с Эллой ждали поезда в метро, когда Долли, не подозревая о том, что мы не дома, проснулась, увидела приближающийся поезд и дико испугалась. Элла заметила смену — по-детски растерянный взгляд, развернутые внутрь стопы, заломленные в отчаянии руки — и сразу обняла нас, успокаивая.

«Все в порядке, Долли, — шептала она, — не паникуй. Это просто поезд».

Многие просто не знали бы, что делать с таким количеством личностей, заключенных в одном теле. В этом-то и состоит причина того, что мы так близки, Элла и я. Хотя мы очень разные — по сути, противоположности, — она ни разу не пробудила в нас злость и не заставила нас почувствовать себя плохими или нелюбимыми.

Я нежно смотрю на свой Здравый смысл и, спускаясь вслед за ней по лестнице, разглядываю стрижку «боб» на черных волосах.

— Тебе к какому времени надо там быть, у этого Дэниела? — спрашивает она.

— К восьми, — отвечаю я.

— Помни: будь самой собой. Ясно?

— Ясно.

Она оборачивается и улыбается.

— Ты справишься.

На улице Анна встречает нас стиснутыми зубами. Она скрещивает изящные загорелые руки и, приоткрыв губы, покрытые персиковым блеском, неодобрительно фыркает. Я пытаюсь улыбнуться, надеясь тем самым задобрить ее, однако она отводит взгляд. Явно обиженная тем, что ей пришлось пропустить урок зумбы^[5], она в сердцах хлопает дверцей своего внедорожника «Вольво» — ну, прямо-таки королева драмы — и что-то тихо бормочет насчет бедер и ягодиц.

— Ты отлично выглядишь, — жизнерадостно лгу я.

Анна смотрит на себя в зеркало заднего вида, поправляет длинный белокурый локон и заводит двигатель.

— Да, и спасибо, что предложили подвезти, — добавляет Элла.

Я откашливаюсь.

— Извини, что тебе пришлось пропустить урок, — робко говорю я, тремя мазками нанося бесцветную помаду с вишневым вкусом.

Однако взгляд Анны, злой и острый, вынуждает нас замолчать. Она отказывается потакать нашей миролюбивой болтовне.

— Кстати, девочки, — резко произносит она, сжимая пальцами обтянутый кожей руль, — зачем напиваться до тошноты? Ведь в этом нет надобности, напиваться до такой степени. Это не…

— Не подобает леди? — заканчиваю я за нее. — Боже, Анна.

Молчание.

— Вы правы, миссис Ву, — говорит Элла, коленом пихая в спинку моего сиденья, — мы ведем себя неподобающим образом. Алекса, ты так плохо на меня влияешь!

Я отстегиваю ремень, и настоятельный писк извещает нас о том, что моя безопасность не обеспечена. Я поворачиваюсь назад и показываю Элле средний палец.

— Алекса! — рявкает Анна. — Хватит дурачиться!

Элла хихикает и подмигивает, поэтому я шлепаю ее по ноге довольно сильно, с угрожающей гримасой говорю ей: «Ну, погоди!» и поворачиваюсь к дороге. Щелк.

Мы, все трое, молчим. Тишину нарушает шум ветра, врывающегося в открытое окно. Низкое урчание двигателя внедорожника и «Лучшее из Блюграсс» Анны скрашивают унылую езду по городу. Голова все еще побаливает, поэтому я опускаю на нос темные очки, и свет мгновенно тускнеет. Я ухожу внутрь Тела и обращаюсь к Раннер.

«Спасибо за похмелье», — с нескрываемым сарказмом говорю я.

«Всегда пожалуйста», — хмыкает она.

По пути мы сворачиваем к дому подружки Грейс. Под колесами хрустит гравий подъездной дорожки. Я замечаю бездомную кошку цвета конфитюра, она сидит на лужайке и лижет себе задницу.

— До встречи! Еще раз спасибо, миссис Ву, — говорит Элла и захлопывает дверцу.

Она идет к многоквартирному дому, и я вижу, как в окне первого этажа раздвигаются гардины — между ними, как между кусками хлеба в сэндвиче, появляется Грейс, на ее веснушчатом лице сияет улыбка. При виде старшей сестры — предмета зависти и обожания одновременно — Грейс бросается к открытой входной двери. Она проводит рукой по своей роскошной стрижке «боб» — попытка подражать Элле — и машет. Мы с Анной машем в ответ, кошка уже лежит на спине и нежится, подставляя розовый живот солнцу и не обращая внимания на крадущегося по стенке гаража кота. Кот напряжен, его уши навострены.

* * *

Мы заезжаем на парковку для посетителей «Глендауна». Анна выключает двигатель и вздыхает.

Положив руку с тонким запястьем на открытое окно, она смотрит мне прямо в глаза.

— Послушай, — говорит она, — ты же знала, что сегодня утром тебе надо на прием. Я не обязана возить тебя сюда и забрасывать по дороге твою подругу. Если ты, Алекса, собираешься ответственно относиться к делу, ты должна организовать себя.

— Я не сообразила…

— Ты никогда не соображаешь. Ты витаешь в своем мире грез, чтоб его.

— Я просто…

Ее ноготок с французским маникюром пробивает брешь в моем предложении и вынуждает меня замолчать.

— Просто что? Ожидаешь, что я буду у тебя шофером?

— Едва ли, — отвечаю я.

На самом деле меня повсюду возит Элла, только вчера она позволила себе слишком много выпить.

— Может, мне нужно напомнить тебе, что я много работаю, что я жертвую собой?

Я сдаю назад, замечая в ее глазах взгляд бездомной кошки: зрачки расширены, радужка сжалась.

— Я знаю, что виновата, — униженно говорю я, открывая перчаточное отделение и выбирая леденец из мятой коробочки.

Я предлагаю один ей, но она отказывается.

Молчание.

Лицо Анны приобретает обычное выражение.

— Мне ждать тебя? — спрашивает она. Теперь, когда я извинилась, ее голос звучит мягче.

— Нет, не надо. Я потом встречусь с Эллой и Грейс в Вест-Энде, — отвечаю я, и из моего рта доносится стук леденца о мои зубы. Сладость конфеты скрашивает неловкость.

Анна смотрит в зеркало заднего вида и поправляет воротник шелковой блузки.

— Ну, тогда ладно, — говорит она, осчастливливая меня сухим поцелуем со сжатыми губами.

Я закрываю дверцу, заглядываю внутрь и машу. Но она уже трогается с места, глядя вперед.

Глава 3. Дэниел Розенштайн

Двое пациентов стоят, прислонившись к знаменитому дубу «Глендауна» — мощнейшее дерево, — и решают, как будут играть в шпионов. Начать игру им мешает обычная проблема: что искать, кроме очевидного: дерева, цветочка или пациента. Эмма, находящаяся здесь уже три года, сдается после второй попытки и уходит, оставляя Шарлотту одну. Шарлотта в затруднительном положении — похоже, ее больше интересуют фантазии в собственной голове.

— Они скоро будут здесь. Уже недолго, — объявляет она, расширенными глазами глядя в небо. — Ведь это правда, доктор Розенштайн?

Я улыбаюсь. Не желая возражать Шарлотте или разрушать ее воображаемый мир, но при этом зная, что она имеет в виду «счастливых захватчиков». Тех, кто, как она верит, является ее настоящей семьей.

Утро теплое и безоблачное. Я иду по лужайке. Мне приятно чувствовать, как свежий воздух наполняет легкие. Жимолость перебросила свою плеть через мощеную дорожку к «Глендауну» — стационару для тех, кого когда-то обозначали терминами «сумасшедшие» или «невменяемые». Однако психиатрические лечебницы уже давно исчезли с зеленых окраин лондонского Норд-Веста и теперь существуют только в воображении авторов готических романов. Пациенты здесь не сумасшедшие и не душевнобольные. Они скорее несчастные, страдающие от давней эмоциональной травмы.

У поворота дорожки, окаймленной цветущим низким, до колена, кустарником, я провожу рукой по плотному валику лаванды, а потом вдыхаю запах, оставшийся на ладони. В огороде недавно высадили розмарин и зеленый лук. В прошлом году был затеян проект, нацеленный на то, чтобы побудить обитателей к активной деятельности на свежем воздухе, и сейчас я вижу, что этой деятельности уделяется мало внимания: по земле медленно расползается плющ с большими листьями.

Мои мысли обращаются к моим сегодняшним пациентам. К тому, сколько внимания им потребуется. И заботы. Их беспокойство разрастается, как лесной пожар, и требует, чтобы я сдерживал и усмирял его, наводил порядок и защищал. Они думают, что я хороший психиатр. Иногда я задаюсь вопросом, что было бы, если бы я не оправдал их надежд, если бы мой этический кодекс дал сбой. Откажись я от своих клинических стандартов, и их добрый мозгоправ тут же стал бы плохим или даже вигилантом^[6].

Я смотрю на часы, а потом отсчитываю на стене «Глендауна» девятое окно и вижу Сестру Вил, которая смотрит на меня. Ее пухлые руки скрещены на груди, обтянутой белым халатом. Она не улыбается и не машет мне, ее взгляд холоден как лед.

Откуда-то прилетает жирный шмель и зависает передо мной; трудно поверить, что такое маленькое насекомое может издавать такой громкий звук. Неожиданно он начинает двигаться ко мне, сбитый с толку и пьяный от обилия пыльцы и хорошей погоды. Я жду — шмель все ближе, — затем отшвыриваю его ладонью. Когда я поднимаю взгляд к окну, Сестры Вил там уже нет.

* * *

Я прохожу через величественную георгианскую дверь, и мне в нос ударяет спертый воздух «Глендауна». Свежий воздух и аромат лаванды мгновенно заменяются в моих легких знакомым, наполненным плохим предчувствием запахом сырости. Я иду по коридорам со скрипучими полами, и меня сопровождает скрип резиновой подошвы моих ботинок о линолеум цвета овсянки — им застелили деревянные полы, чтобы легче было отмывать блевотину, дерьмо или ошметки еды. Столовая пахнет самой собой. Расположенные недостижимо высоко окна открыты в надежде, что едкий запах запеканки рано или поздно выветрится.

Сестра Вил переместилась в свой кабинет. Это крохотная каморка шесть на шесть футов, где она каждый день в семь утра раскладывает лекарства, как разноцветные драже, в маленькие бумажные стаканчики. Она видит меня, вытирает лоб и отводит взгляд. Я проверяю, не остались ли на ладони следы от сбитого шмеля, и иду к своему кабинету. По коридору разносятся приглушенные крики из палаты С, напоминая затихающие вопли сирен.

* * *

Когда я вхожу, она уже там.

При виде меня она встает. Быстрыми движениями приглаживает волосы, сдвигает ступни: теперь закругленные мыски черных туфель на одной линии. Туфли потертые и неприглядные. Испытывая некоторый дискомфорт от ее стойки «смирно» — как у солдата, как у дитя коммунистической революции, — я едва удерживаюсь, чтобы не скомандовать: «Вольно!»

Она милая и робкая, с бледной, почти прозрачной кожей. Она уворачивается от моего взгляда и смотрит на ворот моей рубашки с тоской сироты, мечтающего о ласке. Ее глаза цвета нефрита с золотистыми крапинками широко открыты, в них застыла неуверенность. Она нервно теребит руки, ее плечи опущены.

— Здравствуй. Алекса? — спрашиваю я, бросая взгляд на серебристые часы на стене.

— Да. Здравствуйте.

— Ты пришла чуть раньше, — говорю я, — но все равно входи.

«Границы», — напоминаю я себе. Для установления доверия очень важно жестко соблюдать границы. По мнению некоторых практикующих врачей, какие-то пять минут погоды не сделают, но по опыту я знаю: строгие рамки обеспечивают безопасность пациенту — да и психиатру тоже. Я открываю дверь, ожидая, что она пройдет. Она не проходит. Я поворачиваюсь. Она стоит на месте.

Замерев в массивном дверном проеме, она кажется маленькой для своего возраста — ей за двадцать. Короткое красное платье подошло бы девочке не старше десяти. Мы молча стоим, а она оглядывается — не знаю, что она там ищет.

Она опять устремляет взгляд на мой ворот.

Легкий кашель.

— Может быть, ты пройдешь в кабинет? — спрашиваю я.

— Да, извините, — говорит она, одергивая платье.

Стандартная практика предполагает, что ведущим является пациент; это он инициирует диалог, раскрывая и обсуждая то, что в настоящий момент у него на уме. Однако с новыми пациентами я склонен пересаживаться на водительское место. И брать в свои руки терапевтические вожжи. Я применяю что-нибудь очень простое: представляюсь или задаю вопрос о причине, вынудившей их обратиться за лечением. Слезы льются иногда перед тем, как задаются вопросы, и всегда, когда я сажусь на свое место и позволяю чувствам пациента вздохнуть свободно. Здесь нет никаких жестких правил, но я считаю, что это помогает получить хоть какое-то представление о человеке, прежде чем сделать следующий шаг. Сегодня я жду.

Алекса ловит мой взгляд, одергивает платье и выпрямляется. Ее осанка неожиданно становится прямой, а вся она — напряженной и сосредоточенной.

— Я хочу возобновить лечение, — начинает она.

— А ты прекращала?

— Он ушел на пенсию.

— А.

— Я посещала его дважды в неделю в течение четырех лет. Думаю, мы добились немалого. Но потом Джозеф — доктор Эпплбаум — ушел на пенсию. Уехал из Лондона, чтобы больше времени проводить с семьей. У него есть внуки. Он был старым.

— Полагаю, это было тяжело, распрощаться с ним.

— Да. Это…

Я чувствую ее волнение, замечаю, что она замолчала на полуслове. Что у нее приоткрыты губы.

— Это было?.. — подбадриваю ее я.

— Это было тяжело. Болезненно. Я страшно по нему скучала.

Я сажусь чуть боком, опираясь на один подлокотник. Я должен соответствовать образу психиатра: нога на ногу, слабая улыбка, глубокая задумчивость. Между нами стоит коробка с бумажными салфетками.

Она теребит прядь длинных каштановых волос, улыбается, затем передает мне заполненные анкеты — требование для всех новых амбулаторных и стационарных пациентов, начинающих лечение в «Глендауне». Просматривая ее ответы, я обращаю внимание на ее почерк, по-детски неровный, что сигнализирует об остановке в развитии и неуверенности в своей безопасности.

— Вижу, что ты не заполнила раздел о лекарственной терапии, — говорю я.

Пауза.

— Для этого есть причина?

— Я не хочу, чтобы на меня вешали ярлыки. Или приписывали диагноз, — поясняет она.

Хмурясь, я вопросительно смотрю на нее и прошу внести ясность.

— Мне не нравятся ярлыки, — ощетинивается она. — Они ведут к патологизации.

— Понятно.

Менее опытный психиатр приступил бы в этот момент к действию, стал бы сотрясать воздух словами — из страха перед тишиной, нежеланием пациента говорить, что-то недоделать. Но, бросаясь в атаку, психиатр забывает о том, что надо слушать. Он забывает, что речь не о нем и задача не в том, чтобы избавить его от дискомфорта.

Так что я молчу.

Именно в такие моменты происходит все хорошее. В такие моменты эмоции получают встряску и чувства поднимаются на поверхность, давая пациенту время поразмышлять, а психиатру — понаблюдать. Алекса неотрывно смотрит на картину маслом над моей головой — это пейзаж с английской береговой линией.

Она медлит, выражение на ее лице неясное, сложное. Ее взгляд скользит по вздымающимся скалам и кружащим чайкам, по белым бурунам, разбросанным по чернильным водам Дуврского пролива. Мы сидим тихо. Тиканье часов на моем письменном столе звучит громко, как звон колокола. Я вижу, что молчание успокаивает ее, и не делаю ничего, что могло бы нарушить его. Однако меня неожиданно охватывает ощущение одиночества, и я задаюсь вопросом, о чем она там думает, что ее так заинтересовало, почему она утратила внимание к нашему терапевтическому танцу.

«Терпение, — говорю я себе. — Жди».

В конечном итоге она отводит взгляд от картины, но, замечая мой выжидательный взгляд, опускает глаза долу.

Я откашливаюсь.

— Ярлыки могут привести к патологизированию, — говорю я, возвращаясь к ее последнему высказыванию, — но иногда диагноз бывает полезен. Ведь было бы глупостью и даже беспечностью выписывать аспирин при повреждении мозга, бандаж при сломанном запястье или гомеопатию при глубокой депрессии.

Она морщит лоб.

— Я боюсь, что меня неправильно поймут, — говорит она, — что мне наклеят ярлык. Заклеймят каким-нибудь видом сумасшествия.

— Ты считаешь себя сумасшедшей?

Она пожимает плечами.

Я наклоняюсь вперед.

Она откидывается на спинку.

— Сумасшествие — это состояние ума, — говорю я, — такое страшное, что от него хочется убежать. Возможно, ты всегда считала себя сумасшедшей. И сейчас, придя сюда, ты как бы подтверждаешь это, верно? Ты больше не можешь это скрывать. Люди все равно все узнают. В том числе и я. И с этим страхом к тебе приходят стыд и угрызения совести, потому что ты думаешь, будто это твоя вина — что ты сама навлекла на себя все это. Даже если ты не всегда помнишь, что ты на самом деле натворила. Так что в этой ситуации есть два аспекта: весь мир видит, насколько сильно твое сумасшествие, и ты и сама воспринимаешь себя как разрушительное зло. Сама вешаешь на себя ярлык. Клеймишь себя определенным видом сумасшествия.

Она изумленно таращится на меня.

— Я не хочу, чтобы все считали меня чокнутой, — шепчет она.

— Все?

— Ну, в основном мачеха.

Я снова заглядываю в анкету.

— Ты живешь с мачехой… Анной. Какая она?

— Зануда. Все еще обращается со мной как с ребенком.

Ее дыхание учащается.

— Она поселилась у нас вскоре после того, как мама покончила с собой, и стала заботиться обо мне, ну, обо мне и отце… пока он не слинял, не бросил нас. Мне было шестнадцать.

— Он не взял тебя с собой?

— Я ему была не нужна.

Пауза.

— Обидно было?

— Пфф. Я видела, что это неизбежно.

— Как так?

— Ему стало скучно. Я наблюдала, как Анна пытается вернуть его, но чем упорнее она старалась, тем сильнее он презирал ее. А потом он с кем-то познакомился. С кем-то помоложе.

— Я имею в виду, тебе было обидно, что он не взял тебя с собой?

Она пожимает плечами, отмахиваясь от моей попытки добраться до ее чувств.

— Анна, естественно, предположила худшее. Что я сорвусь с катушек, сломаюсь. Но я испытала облегчение, когда он ушел. Ну, какая-то часть меня испытала.

— Мы с тобой попытаемся держаться подальше от предположений, — говорю я. — Мы будем работать с чувствами, моделями мышления и поведения, со сновидениями. Иногда, возможно, будет трудно.

Она опять пожимает плечами. Садится прямо и откашливается.

— Я принимала «Сероквель», но он мне не подошел, — говорит она, отводя назад плечи. На этот раз ее голос звучит уверенно. — От него я чувствовала себя уставшей и стала набирать вес. На руках появилась какая-то мерзкая сыпь.

— А сейчас?

— Сейчас я принимаю «Рисперидон».

— Сколько?

— Четыре миллиграмма дважды в день.

— Помогает?

— Кажется, но я хочу сократить дозу. А в конечном итоге вообще отказаться от него.

— Связано ли это с тем, что ты и весь остальной мир считаете сумасшествием? То есть если ты принимаешь лекарство, значит, ты сумасшедшая?

— Ну, вроде того.

— Ясно.

— А еще мне не нравится зависеть от чего-то.

— От чего именно?

— От людей, мест, вещей.

— И от Джозефа… доктора Эпплбаума, твоего прежнего психиатра?

Она смотрит на меня с вызовом.

— Я стала зависимой. Он ушел на пенсию.

Я несколько мгновений молчу, глядя в анкеты.

— Ты фотограф? — спрашиваю я.

— Вроде того, — отвечает она. — Недавно окончила университет. Я уже говорила по телефону, я ищу работу.

— Фотографа?

Она кивает.

— Какой вид фотосъемки?

— Фотожурналистика.

— Интересно, — говорю я. — А почему тебя привлекла именно такая деятельность?

— Мне нравится снимать. — Она улыбается. — Всегда нравилось. На мое тринадцатилетние отец подарил мне одноразовый фотоаппарат, и я просто заболела фотографией. Для меня это был способ впитывать истину и красоту. Меня это успокаивает.

— Каким образом?

— Наверное, помогает мне переориентироваться. Меня завораживает момент и возможность изобразить то, что я вижу. Это своего рода увеличенное изображение жизни. Ее упрочение. Ведь она такая же, как и все у меня в голове — шум, дезориентация, замешательство, — все это исчезает в небытие. — Она делает паузу. — Простите. Все звучит напыщенно.

— Мне так не кажется, — говорю я. — Судя по всему, для тебя это важно. Это как маленький плот.

Она улыбается.

— Когда я делаю фотографию, я знаю: то, что я вижу, реально. Зная, какая я забывчивая, я ощущаю спокойствие. Я доверяю ей.

— Насколько забывчивая? — спрашиваю я.

— Очень.

Я замечаю, что ее левая ступня повернута внутрь. Она ерзает на стуле.

Молчание.

— На прошлой неделе, — продолжает она, — я гуляла по Хэмпстедской пустоши. К одной пожилой даме подбежал мужчина и прикрыл ее своим зонтом. Я поймала ее улыбку на фотоаппарат. Я так обрадовалась. Возможно, я позабыла бы об этом, если бы у меня с собой не было фотоаппарата. Фиксация таких моментов проявления доброты помогает мне лучше воспринимать мир. Спокойнее.

— Как бальзам на душу? — предположил я.

— Именно.

— Что ты чувствуешь, когда видишь проявления человеческой доброты?

— Легкость. Как будто мир не так печален и преисполнен одиночества.

Ссутулившись, она вытягивает ноги и слегка раздвигает их. Я наблюдаю, как ее красное платье ползет вверх по бедрам. Не подозревая о том, что ее тело оголяется, она не одергивает платье. Я отвожу глаза.

— Мой метод работы, — говорю я, — очень напоминает альянс. Я прошу тебя регулярно приходить ко мне, усердно работать, уважать процесс и со всей энергией участвовать в нем, а также предупреждать регистратуру о том, что ты не можешь прийти на сеанс.

Она кивает.

— Как тебе такое? — спрашиваю я.

— Нормально. Я хотела бы дополнить анкету.

Алекса шумно роется в своем джинсовом рюкзаке и достает ручку. Она что-то пишет, потом возвращает мне анкету. Я вижу, что она заполнила раздел о медпрепаратах, причем заполнила другим почерком, не таким по-детски округлым, а взрослым, со связанными буквами, размашистым — все это свидетельствует об уверенности и творческой способности.

— Спасибо, — говорю я.

Мне интересно, на что направлены эти антипсихотические препараты? На нарушение мышления? На голоса? На галлюцинации? Может, на склонность к самоубийству? Я мог бы спросить, но вместо этого я даю процессу идти своим чередом. Первые сеансы не только влияют на укрепление ощущения безопасности, но и служат своего рода судмедэкспертизой.

Повернувшись к приставному столику, я наливаю себе стакан воды. Краем глаза я вижу, что рот Алексы открывается и закрывается, как у рыбы. Может, она хочет пить? Однако я удерживаю себя от вопроса.

«Пусть попросит сама, — думаю я. — Не надо делать за нее ее работу. Это лишает ее свободы воли. Пусть она сама придет ко мне».

Она сглатывает.

Я делаю еще один глоток и жду, не выразит ли она каким-нибудь образом свое желание.

Она улыбается.

— Спорим, вы человек, у которого стакан наполовину полон, да? — говорит она, не отрывая взгляда от стакана.

Я киваю.

— А ты?

— Тоже, — отвечает она, явно довольная.

Ее взгляд перемещается на картину.

— Вы думаете, что поможете мне? — спрашивает она.

— Трудно утверждать наверняка, — говорю я, но, как можно судить по стакану, я полон надежды.

— Неопределенность нервирует меня.

— Не сомневаюсь.

— Джозеф обычно говорил: «Мелкими шажками».

— Мудрый человек твой Джозеф.

Она улыбается.

— Он не был моим, — говорит она, — но он мудрый. И он переживал за меня. Я в этом уверена.

Понимая, что она не решилась попросить воды, я наблюдаю за тем, как она окольными путями возвращается к вселявшему в нее чувство безопасности Джозефу, ее прежней привязанности. Надежность того, что уже известно, гасит неопределенность, которую олицетворяю я. Должно быть, она думает, что я могу и отказать ей. Я считаю, что небольшой риск важен для нашей работы.

Она смотрит на ковер между нами. Одна ее туфля соскальзывает и повисает на пальцах ноги. Я обращаю внимание на гладкость ее оливковой кожи, на кроваво-красный лак на ногтях. На короткое мгновение я задаюсь вопросом, откуда у нее этот крохотный синяк на коленке. Давно он там? Заметив мой взгляд, она скрещивает ноги и одергивает платье. И смотрит мне прямо в глаза.

— И сколько времени это займет? — спрашивает она. — Ну, если учесть, что я и раньше лечилась.

Молчание.

— Полгода? Год?

— Это от многого зависит, — говорю я.

— От чего?

— От того, насколько сильным будет твое стремление и насколько искренней ты будешь. Думаю, дважды в неделю вполне хватит.

Она кивает.

— А какого результата ты надеешься достичь? — спрашиваю я.

Она шевелит губами и смотрит в потолок.

— Уверенности в себе, — отвечает она. — Я очень нервничаю, особенно с мужчинами. Мне бы еще хотелось поговорить о семье.

— О?

— Все так сложно.

— В каком смысле, сложно?

— Я не могу точно сказать, что означает «семья». Я хотела бы понять, чего именно хочу я, а так я все время пытаюсь угодить другим. Иногда я бываю абсолютно бесполезным придурком.

Фраза сбивает меня с ног, как мощный левый хук, однако я не реагирую. Если она намеревалась шокировать меня, наживку я не заглотнул.

— Значит, проблема в созависимости? — спрашиваю я, произнося свой вопрос как утверждение.

— Да.

— Ты боишься, что тебя отвергнут?

— Наверное. Я не люблю разочаровывать людей. Я боюсь, что они отторгнут меня.

— Ты хочешь быть хорошей девочкой? — спрашиваю я.

Пауза.

Прищурившись, она подается вперед. Ее платье едва прикрывает бедра.

— Иногда, Дэниел, — жеманно говорит она, — имеет смысл быть хорошей девочкой.

Я обращаю внимание на изменение интонаций, на бо́льшую глубину голоса. В нем слышатся обольстительные нотки.

— В прошлом ты уже убеждалась, что это работает? Быть хорошей? — говорю я.

Она проводит рукой по волосам.

— Естественно.

Она выпрямляется, ее руки висят по бокам, как два маятника. Она намеренно кладет ногу на ногу.

— И как это окупилось? — спрашиваю я.

Молчание. Мой вызов проигнорирован.

Я смотрю на маленькие золотые часы на письменном столе.

— Алекса, нам пора заканчивать, — говорю я. — Я хотел бы, чтобы ты обдумала наш сегодняшний разговор. Если у тебя будут какие-нибудь соображения, не забудь рассказать мне в следующий раз. Какая у тебя память?

— Я же уже говорила вам, что я забывчивая. — Она смеется. — А ваша?

Я улыбаюсь. Своим едким замечанием в мой адрес она бросает мне вызов, и это должным образом отмечено.

— Так запиши, — советую я.

— Конечно.

— Пора, — говорю я.

Мы встаем.

— В следующий вторник, в то же время?

Она кивает и оглаживает платье, мгновение смотрит на меня своими зелеными глазами и идет к двери.

— Спасибо, Дэниел, — говорит она, оборачиваясь и поглаживая кулон в виде сердечка на шее. — Была рада познакомиться с вами.

Я осознаю, что нас разделяет небольшое расстояние, я ощущаю запах ее духов. Проходя через мои ноздри, этот запах оставляет после себя цитрусовый привкус. Над ее пухлыми губами отчетливо виден идеальный вертикальный желобок — то ли ангел прикладывал палец к ее рту, когда она родилась, то ли дьявол.

— До свидания, — говорю я.

Я закрываю дверь, сажусь за письменный стол и беру телефон.

— Алло, у телефона доктор Патель.

— Алло, это я.

— А, Дэниел. Как ты?

— Хорошо. А ты?

— Устал. Что нового?

— У меня новый пациент, — говорю я, — молодая женщина. Мой контрперенос^[7] подсказывает мне, что было сделано очень много плохого.

— Тогда прислушайся к нему, — говорит он. — Велик шанс, что ты прав.

Перенос имеет дело с чувствами, которые пациент переносит на психиатра и которые основаны на его прежних отношениях, а контрперенос — это противоположное явление. Если проще, то это иррациональные чувства, которые психиатр испытывает к пациенту. Иногда контрперенос делает работу очень неприятной, а временами вообще невозможной. Представьте, к примеру, психиатра, который в детстве подвергся сексуальному насилию, а теперь вынужден лечить педофила, или стал жертвой домашнего насилия, а теперь лечит маньяка-насильника. Но в более мягкой форме контрперенос — это самый надежный инструмент психиатра и, без сомнения, самый эффективный.

— Возраст? — продолжает Мохсин.

— Двадцать четыре.

— Признаки травмы?

— Детская травма, если я правильно понимаю. Избегает зрительного контакта, склонность к диссоциации. Я еще точно не знаю, кто сегодня был у меня; было несколько переключений.

— Она привлекательная?

— Очень.

— Гм. Семья?

— Мать умерла. Отец бросил ее. Братьев и сестер нет. Очевидно, есть мачеха. Однако одно из ее пожеланий было о семье. Подозреваю, она имеет в виду утрату семьи.

— Очень похоже. Что насчет памяти?

— Говорит, что она у нее бесполезная.

— Расщепленная личность?

— Возможно.

— Вероятнее всего, с раздельным мышлением. Не исключено, что ложная личность понадобилась для защиты. Очень важно будет соблюдать границы. Чем лечили?

— Антипсихотиками. Четыре миллиграмма дважды в день.

— Мощное средство. Что еще?

— Она заполнила стандартные анкеты без раздела о медпрепаратах, но потом, во время сеанса, решила его заполнить. Когда она вернула мне анкету, я увидел, что раздел заполнен другим почерком. На приеме была личность помоложе. Но уходила личность постарше, она потенциально склонна к обольщению.

— Может, множественная личность? ДРЛ?

— У меня была такая мысль.

— С этой тебе понадобится помощь.

— А зачем еще, как ты думаешь, я тебе звоню?

— Ну, решил, что соскучился.

— Ха!

— В общем, не стесняйся. Звони, если понадобится еще одно мнение.

— Может случиться, что ты пожалеешь об этом.

— Не сомневаюсь. Удачи, и будь осторожен.

— Чего мне опасаться?

— Обмана, манипуляций.

— Что-то ты обеспокоен.

— Пациенты с диссоциативным расстройством личности не откровенны, при неправильных условиях они опасны.

— Я буду осторожен. Наша завтрашняя встреча на обед в силе?

— Конечно. В нашем обычном месте?

— Тогда до встречи.

Я отсоединился; мой взгляд упал на анкеты и зацепился за незаконченный ответ, который я не заметил раньше:

ИМЯ И ФАМИЛИЯ: Але-

Странно. Я достаю свою перьевую ручку и дописываю за нее:

— кса Ву.

* * *

За окном утро уже вступило в свои права. Сейчас небо нежно-голубое, на стене из розового кирпича расселась стая ворон. Глядя на величественный дуб и плотные ряды лаванды, я задаюсь вопросом, есть ли у соблазнительницы Алексы имя. Вернется ли она, и если да, то когда.

Глава 4. Алекса Ву

Чувствуя себя после сеанса одурманенной, я иду по коридору с липким линолеумом цвета овсянки.

«А ведь было не так уж плохо», — говорю я, обращаясь ко всем, кто есть внутри.

Отвечает только Долли, она улыбается.

«Хочу мороженого», — требует она, убегая куда-то вбок.

«Позже, — отвечаю я и треплю ее за подбородок. — Сейчас только девять».

Долли недовольно кривится. Запахи столовской еды вытесняют весь свежий воздух, что попадает сюда через открытые зарешеченные окна.

«Здесь воняет», — морщится она.

Я отмечаю, что все двери открываются наружу, чтобы нельзя было забаррикадироваться. Об этом я узнала, когда вместе с Анной смотрела документальный фильм о юных правонарушителях. У Анны странное пристрастие ко всему, где рассказывается о жизни в неволе животных или людей. Иногда она привлекает к этому и меня. Думаю, это как-то связано с ее стремлением обезопасить меня. Исправить то, что не получилось исправить до ухода отца, когда он жесткой рукой правил в нашем доме и когда она изо всех сил старалась левой рукой защитить меня, а правой отбивалась от отца. Однако у нее плохо получалось противостоять его злобному характеру. Ей не хватало сноровки, чтобы уворачиваться от его подлых кулаков.

Я вдруг замечаю, что какая-то женщина с тяжелой массой растрепанных светлых волосы смотрит на меня из-за кулера. Она буравит меня взглядом, а когда я подхожу ближе, быстро отворачивается, словно засмущавшись. Присев на корточки за кулером, она принимается постукивать по его корпусу. Дико испугавшись, я бросаюсь к двери. Ее жуткий взгляд действует мне на нервы, постукивание служит мощным и острым напоминанием о моих собственных навязчивых состояниях.

Снаружи я вижу прекрасный сад и красивого садовника, который сражается с огромным кустом белой кружевной гортензии. Я иду к кованым воротам «Глендауна», и цветы и птичьи трели волшебным образом отсекают меня от того, на что мир навесил ярлык сумасшествия.

* * *

Покачиваясь вместе со всеми пассажирами, я еду в метро. Я прижимаюсь затылком к стенке, и в моем сознании возникает образ Дэниела: рыжие волосы, широкие плечи, голубые глаза, мягкая и добрая улыбка.

«Он знает, — заявляет у меня в голове Раннер, — он заметил переключение, когда кто-то из других вышел на Свет. Он читает нас. Он знает».

«Ты так думаешь?» — Я обеспокоена: уж больно рано он узнал о моих других личностях.

«Я точно знаю», — отвечает Раннер.

* * *

Когда я приезжаю, Элла и Грейс уже на месте. Они заняли столик в кафе за торговым центром, в котором я готова только разглядывать одежду, но не покупать. Я издали машу им и вижу, что Элла набросила себе на плечи тот самый позаимствованный у меня свитер цвета мяты. Грейс сделала то же самое, только у нее свитер красный.

— Алекса! — кричит через весь зал мой Здравый смысл.

Ее волосы уложены в такой же аккуратный «боб», как у Дороти Паркер, а поверх надет бордовый берет. Такой фирменный стиль она выбрала два года назад, когда начала работать в «Джин&Ко» — магазине одежды для повернутых на джинсе, для тех, кто, вмылившись в самые обтягивающие джинсы, застегивает молнию с помощью вешалки для одежды.

Три лохматых парня — на вид им далеко за тридцать — поворачивают головы и провожают взглядами идущую ко мне Эллу. Смотрят, как она целует меня в губы. Она поворачивается к ним, затем изящным движением плеч сбрасывает свитер и улыбается.

Я замечаю «Бытие и ничто» Сартра, прикрытое женским модным журналом. Философия и мода не так-то легко уживаются, однако если добавить капельку искусства, то получается очень живенькая «шведская семья».

— Привет, Симона^[8], — говорю я.

— Привет, Челка, — кокетничает Элла.

Я обнимаю Грейс. Она на мгновение отрывается от «Снэпчат», и я вижу у нее на носу желтоватый прыщик.

— Вы уже заказали? — спрашиваю я.

Элла легким движением поправляет берет.

— Гм. — Она пожимает плечами и водружает на нос огромные темные очки в роговой оправе. — Заказывай для себя. Мы уже позавтракали.

— Здесь сплошная обдираловка, — говорит Грейс и добавляет: — Пять баксов за смузи! — За что получает от Эллы недовольное хмыканье.

Появляется официантка.

— Я еще думаю, — говорю я.

Официантка еле заметно вздыхает, однако я сразу же замечаю ее раздражение. По недовольно искривленным пухлым губам.

— Злобная корова, — фыркает Грейс, когда официантка отходит.

— Ш-ш-ш! — обрывает ее Элла.

— Да, злобная! Ты видела, как она смотрела на нас?

Элла обрывает непрошеные катышки на красном свитере Грейс.

— Я тут подумала, — говорит она, когда Грейс отодвигается от ее руки, — мне нужна новая работа.

— Что это вдруг? — спрашиваю я.

— Я на мели, — без обиняков отвечает она. — Тебе хорошо. Ты сможешь покинуть «Глен», когда твоя фотокарьера пойдет вверх. Ты прекрасно двинешься дальше.

— Дальше?

— К чему-то лучшему.

— Элла, ты говоришь глупости.

— Пф. — Она подкрепляет свое несогласие изящным взмахом руки. — Кстати, ты отправила свое портфолио на ту вакансию, что ты хотела получить?

— Да, я включила в него твои портреты на пустоши. Помнишь?

Она закатывает глаза.

— Да, помню. И что теперь?

— Я, наверное, подожду и посмотрю, вызовут ли меня на собеседование. Было бы здорово работать на Джека Карраскейро. Знаешь, в колледже я часть своего диплома написала по его фотографии.

— Уверена, что вызовут, — обиженно говорит она. — И на работу возьмут. А вот мне что делать?

В настоящее время я работаю на полставки на Юстон-роуд, в китайском ресторане, отпускающем обеды на дом. Объявление о найме на эту работу я случайно увидела в окне с грязной занавеской и красными бумажными фонариками, когда шла в школу — я тогда училась в старшем классе.

«На работу требуется человек. Должен быть честным и уметь считать. Обращаться сюда».

Я соответствовала обоим требованиям и нуждалась хоть в каком-то доходе, поэтому решила попробовать. Думаю, мистер Чен взял меня, потому что я (1) умела считать, (2) выглядела относительно честной и (3) говорила на мандаринском диалекте.

Мистер Чен любит ругаться на родном языке. Он в восторге, когда, отдавая склочным клиентам заказ, их можно по-мандарински обозвать «жадными недоумками с куриными мозгами» или «тупыми и уродливыми бабуинами» и при этом улыбаться им и благодарить их на ломаном английском. Мне мистер Чен нравится. Он забавный. И добрый. Настаивает, чтобы я после каждой смены брала еду с собой.

«Ты слишком тощая, ты выглядишь больной. Прямо как палочник!» — говорит он, однако принимать во внимание его комментарий мешает ядреный чесночный запах у него изо рта — он всем советует жевать чеснок. Я не против работы у мистера Чена и прощаю ему его глупость и одержимость королевой, но у меня есть мечта сделать карьеру в фотографии и найти работу по сердцу. Причем такую, которая у меня хорошо получается. К тому же и Анна настаивала на том, чтобы я нашла «достойную» работу, так что, увидев вакансии ассистента фотографа у Джека, я тут же отправила резюме и стала ждать.

— Ну? — с вызовом произносит Элла. — Что насчет меня?

Грейс поднимает голову.

— Мы обе знаем, что моя мама не может работать на полный день, — не унимается Элла, — у нее просто нет сил. А я устала платить по счетам.

Я пожимаю плечами, сожалея о том, что Элла ведет себя как последняя стерва. Я отлично знаю, что в прошлом многие работодатели были вынуждены освобождать миссис Коллетт от занимаемой должности из-за ее депрессии.

Элла понижает голос:

— Знаешь, я слышала, есть одна работа…

— Где? — спрашиваю я.

— В «Электре».

— И что там за должность?

— Администратора и помощь в баре.

— Ты стала бы работать с Шоном?

— Он мне о ней и рассказал. Он говорит, что замолвит за меня словечко перед боссом.

— Не знаю. Мне кажется, это плохая идея. В клубах такого сорта, я слышала, плохо обращаются с девушками и…

— Послушай, — прерывает она меня, — мне достаточно работать всего два вечера, чтобы зарабатывать столько же, сколько в «Джин&Ко» за неделю.

— Но…

— Два вечера! — настаивает она. — В общем, я пока думаю. Мне очень хочется иметь свое жилье. Пусть маленькое, но мое, с моими вещами.

Грейс испуганно поднимает голову.

— Не переживай, ты всегда сможешь пожить у меня, — говорит ей Элла.

Грейс улыбается.

Я беру Эллу за руку — я под впечатлением от ее амбиций. Возвращается официантка.

— Принесите, пожалуйста, зеленый смузи, — прошу я.

С ручкой на весу она поворачивается к Элле и Грейс.

— Это все, — говорю я.

Один из троицы лохматых парней жестом показывает, чтобы им выписали счет. Видя, что они отвлеклись от нее, Элла опускает очки и неожиданно, без всяких причин, разражается скептическим хохотом и поводит плечиком в их сторону. Это эротичное шоу застает меня врасплох.

— Чтоб мне сдохнуть, — говорит Грейс и прячет лицо в руках с обкусанными ногтями.

Парни оборачиваются. Озадаченные и заинтригованные поступком Эллы, как мне кажется. Я не сомневаюсь: если бы Элла вдруг лишилась своей крутизны, своего самодовольства, она все равно была бы наделена чистой, безупречной красотой, какую всем обещает «Вог». Она полностью снимает очки и наклоняется вперед.

— Ну, как все прошло у психа? — шепотом спрашивает она.

— Хорошо, — отвечаю я. — Мне он нравится.

— Для тебя это рекомендация, ну, то, что он тебе нравится?

— Так лучше, чем если бы он мне не нравился.

— Он милый? — дразнит меня она.

— Он мой мозгоправ!

Официантка ставит передо мной стакан, и я делаю несколько больших глотков.

Элла строит несчастное лицо.

— Надеюсь, ты не превратишься в жуткую зануду, которая питается только экологически чистыми продуктами и каждые полгода просвечивает себе задницу. Как это называется? Идди-, ирри-…

— Ирригация прямой кишки, — говорю я.

— Вот видишь! Ты даже знаешь название. Vrai?^[9]

— Правда, — отвечаю я, беря в руки «Бытие и ничто». — Я не превращусь в жуткую зануду, только если ты оставишь дома своего приятеля Сартра и прекратишь строить из себя française^[10].

— Договорились. Хотя ад — это другие люди. — Элла хватает свою сумку. — Допивай, — велит она, видя, что парни собираются уходить.

Я допиваю смузи, обращая особое внимание на привкус в нем лимона и шпината.

— Я готова.

— Пошли! — возбужденно восклицает Элла. — Сейчас увидишь, какую куртку я себе приглядела. Она божественная!

Встав, Элла и Грейс приглаживают свои одинаковые стрижки.

— Божественная, — эхом откликается Грейс.

Мы втроем идем на эскалатор. Снедаемая нетерпением, Элла поднимается по ступенькам, поглядывая на свое отражение в стеклянных панелях. Мы сходим с эскалатора на третьем этаже, где нас ждут товары люксовых марок. Элла точно знает, куда идти, и спешит с Грейс в кильватере к свисающему с потолка вешалу, оформленному в промышленном стиле.

— Могу я вам чем-нибудь помочь? — спрашивает продавщица, радуясь, как я думаю, появлению платежеспособных покупателей.

— Мы просто посмотреть, — улыбается Элла.

Продавщица резко отворачивается. И принимается оглаживать полосатый мохеровый свитер и поправлять стеганый колпак с игрушечной вороной. С клюва вороны свисает несколько ожерелий. Думаю, правильнее было бы посадить сороку, но все равно, витрина привлекает внимание. Мы останавливаемся у раскачивающегося вешала, Элла восторженно вздыхает, и ее взгляд замирает на той самой, как я понимаю, «божественной» куртке. Однако едва Элла начинает снимать этот атрибут рая с вешалки, откуда-то появляется рука…

— Извините, — одновременно звучат два голоса.

Рада сообщить, что один из голосов принадлежит не мне — высокая миловидная девушка с волосами будто смазанными сливочным маслом и с золотыми кольцами в ушах делает шаг назад, улыбается и убирает руку.

— Классная, правда? — говорит она.

— Да. — Элла, как кошку, гладит по рукаву куртку из оленьей кожи.

— У вас есть десятый размер? — кричит девушка через зал.

Продавщица отвечает, что сейчас проверит, затем уходит куда-то искать идеальный десятый размер. Элла снимает с вешалки куртку и примеряет ее, гладит кремовую кожу уже обеими руками.

— Потрясающе, — с тоской говорю я.

— Да, здорово смотрится, — соглашается девушка, и мы обе киваем и восхищаемся тем, как идеально села куртка, Элла же тем временем воркует и щебечет. Я засовываю руку за воротник куртки — моя рука словно попадает в сумку для детенышей кенгуру — и достаю ценник.

— Ты серьезно? — вскрикиваю я, отчего Грейс вздрагивает.

— Что? — улыбается Элла.

— Это же безумие.

— Но она стоит этих денег. Ты так не считаешь?

— Нет! — говорю я.

Девушка озадаченно смотрит на нас; возвращается продавщица с десятым размером. Куртка переброшена у нее через руку, как огромная салфетка у официанта.

— Я беру ее! — заявляет девушка. Даже не удосужившись примерить. Вот так. Раз — и берет.

Я поворачиваюсь к Элле. Ее лицо искажено печалью. Она смотрит вслед идущей к кассе девушке, снимает с себя куртку и начинает пристраивать ее на вешалку. Глядя на это, я с трудом сдерживаюсь, чтобы не достать свою банковскую карту и, крикнув: «Мы берем ее!», не потратить все свои сбережения. Я пытаюсь улыбнуться, но Элла лишь пожимает плечами. У нее явно болит душа.

— А давай посмотрим, что еще есть, — предлагаю я в надежде развеять ее разочарование, однако на больную душу Эллы ничего не действует. Она словно приросла к месту и таращится на куртку.

Грейс от скуки подходит к манекенам без голов и принимается крутить в руках кожаную сумку, свисающую с плеча одной из кукол. Я наугад вытаскиваю из стопки рядом с вороной джинсовую юбку и кошусь на Эллу. Теперь она смотрит на ту девушку и ее новую куртку. Тоскливое выражение на лице уступило место плотно сжатым губам.

— Ладно, пошли, — говорит она, напоследок оглаживая куртку. — Угощаю всех сладкими рогаликами. С дополнительной корицей и сливками.

Плохо соображая от тревоги, я заглядываю в колпак. Оттуда на меня своими глазками-бусинками смотрит ворона. Такое впечатление, будто она все это время наблюдала за нами. И все наши движения отражались в ледяной черноте ее глаз. Я вслед за Эллой и Грейс иду к эскалатору, и взгляд вороны преследует меня. ...