Александр Чернобровкин Рейдер

1

Всё совершенное красиво и всё красивое должно быть совершенно. Это понятно тем, у кого совершенное чувство красивого, а у всех остальных — всего лишь красивое чувство совершенного. Клипера — самые совершенные и красивые парусники. Как следствие, самые быстрые. По мне, они предел парусного кораблестроения. Выше подниматься некуда и незачем. В будущем создадут парусники из пластика, причем с двумя и даже тремя корпусами. Видел я тримараны, которые ходили под парусами быстрее клиперов, но для перевозки грузов или войны они не годны, так что кажутся мне игрушками для взрослых. Клипер же — труженик, самая резвая и элегантная морская лошадка. Особенно впечатляюще он смотрится солнечным днем с уровня моря, когда идет на тебя под всеми парусами, включая лиселя — дополнительные паруса, которые ставятся на фок- и грот-мачтах при слабом попутном ветре. Для этого реи удлиняют с помощью тонких деревьев, лисель-спиритов. На бизань-мачте лиселя не ставят, чтобы не создавать ветровой тени парусам грот-мачты, которые вносят больший вклад. Мачты на клиперах ниже, чем на линейных кораблях, но, благодаря более длинным реям, даже без учета лисель-спиритов, имеют почти такую же площадь парусов. Корабль с низким узким корпусом, заканчивающимся острым носом с длинным бушпритом и утлегарем, словно бы летел на меня, слегка касаясь воды, срезая верхушки невысоких волн и почти не разбрасывая брызг, за что и получили название клипер (от английского clip — срезать, стричь).

В двадцать первом веке я ездил в Гринвич, где в сухом доке стоял клипер «Катти Сарк». Этот корабль не прославился ничем особым, но вот так удачно сложилась его судьба, что надолго пережил своих собратьев, пусть и на берегу, напоминая старика в инвалидном кресле. Не пожалев двенадцать с небольшим фунтов стерлингов на билет, я облазил «Катти Сарк» от киля до клотика. Мачты полые стальные, а стеньги деревянные. Киль, шпангоуты, бимсы, пиллерсы и еще кое-что из корабельного набора изготовлены из стали, обшивка деревянная, а сверху ниже ватерлинии — медные листы. Корпус внизу почти V-образный. Соотношение длины к ширине, как шесть к одному. Благодаря такому корпусу, корабль шел очень остро к ветру, разгонялся узлов до двадцати, хорошо держал курс, но плохо маневрировал. Впрочем, хорошая маневренность ему была не очень нужна. Парусник был предназначен для океанских просторов, где не надо часто менять курс. Вторым недостатком клиперов была потребность в сильном ветре. При слабом они уступали другим парусникам.

Вот и идущий в мою сторону клипер, даже с лиселями, с трудом преодолевал Флоридское течение, делая от силы пару узлов. На шхуне при таком ветре я бы двигался раза в два быстрее. Флага на клипере я не разглядел. Может быть, его не сочли нужным поднять в своих водах, потому что это, скорее всего, американский корабль. Во-первых, паруса издали казались белоснежными; такие, изготовленные из хлопчатобумажной ткани, обычно на американских парусниках, а на европейских, включая английские — серовато-желтые из льняной. Во-вторых, на европейских кораблях, подражая англичанам, нижние паруса делают почти прямоугольными, а у этого, как заведено у янки, все были в форме трапеции, благодаря чему вооружение мачты напоминало собранную из нескольких частей, усеченную пирамиду. В-третьих, паруса плоские, без «пуза», растянутые с помощью дополнительных выстрелов, чем и в прошлую эпоху славились американские парусники. В-четвертых, англичане, за редким исключением, красили носовую фигуру в белый цвет, а у этого был золотой дракон с раззявленной красной пастью.

Наученный предыдущими перемещениями, я захватил с собой алую шелковую рубашку. Она порядком промокла, потемнела и сбилась в ком, но все же более заметна на фоне синей воды, разрисованной кривыми полосами сероватой пены. Махать пришлось недолго. На левом борту вывалили шлюпбалки, на которых висела четырехвесельная лодка, а в ней стоял, придерживаясь за тали, человек в матросской робе. Она плюхнулась на воду, подняв брызги, и сразу прилипла к борту корабля, удерживаемая швартовом, заведенным с ее носа. Матрос отсоединил тали и занял место на кормовой банке. В лодку спустились по штормтрапу еще два матроса и сели на весла. Ко мне они добрались, когда клипер уже прошел мимо. Все три матросы были молоды, не старше двадцати лет, рослые, с простецкими, чтобы не сказать глуповатыми, лицами. Не знаю, как другим, а мне постоянно кажется, что янки прикидываются дурачками. Или дурачки прикидываются янки. Может быть, дело в постоянной, пластиковой улыбке. Впрочем, эти парни улыбались искренне.

— За каким чертом ты здесь оказался, парень?! — шутливо спросил рулевой.

— Решил пересесть на ваш корабль! — улыбаясь, ответил я: — С предыдущим мне было не по пути: пошел ко дну!

— Да, шторм ночью был знатный! — воскликнул гребец с передней банки, помогая мне забраться в лодку. — У нас чуть грот-стеньгу не сломало, едва успели убрать марсель. Оборвало крюйс-брам-стень-штаг, а он толщиной с мою руку, — он показал мне свою левую руку, выглядывающую из закатанного рукава рубахи из парусины, мускулистую, покрытую рыжеватыми волосками, которые словно бы росли на теле синей русалки с замысловато загнутым хвостом, наколотой довольно небрежно, наверное, пьяным кольщиком, потому что и мифический персонаж казался поддатым. — Не веришь?! — глядя мне в глаза своими, нагловато-веселыми, янтарного цвета, сразу наехал он.

— У нас обе мачты сломало, — усевшись на теплую носовую банку, устало ответил я, потому что ни спорить, ни балагурить не было ни сил, ни желания.

Только здесь я почувствовал, как замерз. Слишком долго бултыхался в воде, пусть и теплой. В следующий раз надо будет залить во флягу что-нибудь покрепче.

— Оставь его в покое, Билл! Лучше за весла берись, а то долго догонять придется! — прикрикнул на него рулевой.

Гребец повернулся ко мне спиной и налег на весла. Я смотрел, как под грязноватой рубахой бугрились его лопатки, вдыхал запах его тела, который казался слишком резким, и думал, что очередной переход удался. Я опять помолодел, похудел (одежда болтается), избавился от шрама на щеке, нет операционного на животе и перелома на ноге. Значит, мне меньше девятнадцати и, судя по предыдущим разам, даже меньше, чем в прошлую эпоху. Если так будет и дальше продолжаться, то в свою эпоху вернусь подростком, то есть в Советский Союз, что будет забавно. Второй раз сидеть так долго в неволе мне не хотелось.

— Какой сейчас год? — спросил я.

— Год? — переспросил рулевой.

— Да, — ответил я. — Никак не могу вспомнить, какой сейчас год.

— Тысяча восемьсот сорок девятый, — ответил Билл, не оборачиваясь.

Надо же, как слабо скаканул! Наверное, потому, что много не дотянул до возраста обязательного перехода. Может быть, еще живы мои дети. Было бы забавно прийти к ним, пожилым людям, и заявить: «Здравствуйте! Я ваш папа!»

— А имя свое хоть не забыл?! — насмешливо поинтересовался гребец, убирая правое весло, потому что лодка подошла к левому борту клипера у штормтрапа.

— Генри Хоуп, — ответил я, решив оставить предыдущее.

Раз уж придется иметь дело с американцами, буду выдавать себя за их соплеменника. Может быть, благодаря этому, что-то выиграю. Понадобится, поменяю имя на русское или любое другое. Я перестал относиться трепетно к своему настоящему. Наверное, потому, что и себя самого уже не считаю настоящим. У меня появилось подозрение, что меняюсь с каждой эпохой, причем далеко не в лучшую сторону. Становлюсь больше и округлее, стремлюсь принять форму шара, как физически, так и духовно, чтобы было легче катиться по жизни.

Корпус клипера выше ватерлинии был выкрашен в черный цвет и пах смолой. В районе перехода в фальшборт проходит широкая желтая полоса. Фальшборт изнутри представлял чередование разноцветных — красных, синих, зеленых, желтых — горизонтальных полос. Мачты покрашены в цвет слоновой кости и покрыты лаком. Палуба надраена до естественного цвета древесины, как на военном корабле. Матросы ходили по ней босыми, а вот пассажиры, которых было необычно много, как на круизном лайнере, и два командира, стоявшие возле бизань-мачты, были обуты в гессенские (или ковбойские?) сапоги. Один из них был лет двадцати двух, долговяз, с покрытой спутанной темно-русой шевелюрой, грушевидной головой с хвостиком (тонкой шеей, поросшей длинными темно-русыми волосинами) вниз, обрамленным густыми бакенбардами лицом, на котором полногубая улыбка пыталась растянуть прилипшую к щекам, вселенскую скорбь еще шире, и длинными руками с красными и широкими, матросскими, кистями. Темно-синий китель с золочеными пуговицами с якорями висел на нем, как на слишком широкой вешалке, а черные широкие штаны, заправленные в сапоги, казались пустыми. Под кителем была несвежая белая рубаха, перехваченная на вороте черным галстуком, похожим на пионерский и завязанным так же. Скорее всего, это помощник шкипера, который стоял рядом. Шкипер (или уже капитан?) был чуть ниже ростом, но крепче. На вид ему лет сорок. Мощная голова словно бы вырастала из туловища без шеи, из-за чего у меня возникла ассоциация с ротвейлером. Немного вьющиеся, средней длины, каштановые волосы, зачесанные на пробор слева направо, были, несмотря на ветер, уложены аккуратно и словно боялись пошевелиться. Лоб высокий, с залысиной в месте пробора. Лицо выбрито и вспрыснуто одеколоном с хвойным ароматом. Карие глаза узковаты для европейца. Мясистые кончик большого носа, нижняя губа и мочки больших ушей «свиной» формы указывали на финансово правильные крови, пусть и разбавленные англо-саксонскими. Одет в темно-серый шерстяной сюртук, белую шелковую жилетку, белую полотняную рубаху с отложным воротником и черным шелковым галстуком, завязанным странным бантом, и черные шерстяные брюки. Новые черные сапоги надраены до блеска, из-за чего резко контрастировали со стоптанными наружу сапогами подшкипера, в которых как будто только недавно ходили по болоту. Оба были одеты явно не по жаркой погоде. Наверное, положение обязывало. Они смотрели на меня, облаченного в старомодную одежду и оранжевый спасательный жилет, обвешанного торбой, сагайдаком, саблей, кинжалом, и, скорее всего, пытались угадать, что это за чудо?! Не удивлюсь, если примут меня за пирата, странным образом попавшего сюда из восемнадцатого века.

— Добрый день, джентльмены! — первым поприветствовал я. — Благодарю за спасение!

Кивнув в ответ, шкипер спросил:

— Ты кто такой и как здесь оказался?

— Я подшкипер со шхуны «Фурия», которая шла из российского порта Одесса в американский порт Бостон с грузом стальных полос. Ночью во время шторма мы налетели на подводный риф, потеряли обе мачты, а потом судно пошло ко дну. Я успел отплыть от него. Что случилось с остальными двенадцатью членами экипажа, не знаю, — рассказал я легенду, придуманную по пути к клиперу.

— Ты русский? — задал он следующий вопрос.

— Американец, — ответил я. — Родился на Манхеттене, но, когда был маленький, моя семья перебралась в Россию, в Одессу, где отец был представителем американских торговых компаний. Родители погибли во время пожара пять лет назад, и один из деловых партнеров отца, русский купец Иванов, взял меня на свою шхуну юнгой, потом матросом, потом подшкипером.

— Молод ты для подшкипера, — произнес долговязый.

— Может быть, — не стал спорить я и вогнал ответную шпильку: — но я уже знаю, что здесь надо держаться подальше от материка, — кивнул я в сторону узкой полоски суши, которая виднелась на западе, — потому что здесь встречное течение сильнее.

Долговязый начал надуваться и готовить ответную разгромную речь, а шкипер захохотал так, будто ничего смешнее не слышал, затем произнес с издевкой:

— Поближе к Багамам, чтобы там налететь на рифы и утопить клипер, как ты шхуну?!

— С начала шторма судном командовал шкипер, и я ему советовал держаться западнее, но он побоялся, что снесет течением к берегу, и налетим на рифы здесь, — сообщил я.

— Подчиненные всегда и всё знают лучше… — со снисходительной насмешкой молвил шкипер.

Уж кому, как не мне, знать это! Только вот пора забыть на время, что я всего лишь день или много лет назад был капитаном линейного корабля третьего ранга. Теперь я юный подшкипер с утонувшей шхуны, который знает кое-что о судовождении.

— Могу высадить тебя в этих краях, если собираешься вернуться на родину. Скоро будет устье реки Майами. На ее берегу есть небольшая одноименная деревушка, — предложил мне шкипер. — Хотя лучше в Гаване. Там быстрее найдешь попутное судно.

— А вы едете на Кубу? — поинтересовался я.

— Нет, дальше на юг, к Панамскому перешейку, — ответил он.

— Везете туда переселенцев? — попытался я угадать причину перевозки такого большого количества людей.

— Золотоискателей. Все хотят разбогатеть быстро! — со снисходительной ухмылкой сообщил он.

— Откуда там золото?! — удивился я. — Затопленные галеоны будут искать?

— Нет, там переберутся на тихоокеанский берег и на другом судне поплывут в Калифорнию, где сейчас «золотая лихорадка». По слухам, некоторые делают состояние за несколько дней. Вот из всех восточных штатов туда и ломится народ, — рассказал шкипер. — Для моих судовладельцев эти… — он ухмыльнулся, но удержался от оскорбления, — …стали золотой жилой. С них взяли по семьдесят пять долларов с головы. За один этот рейс мы отобьем четверть стоимости клипера. Если бы повезли, как я предлагал, прямо в Калифорнию, обогнув мыс Горн, и взяли долларов по четыреста с каждого, то вернули бы всё, затраченное на строительство судна. — Поймав мой удивленный взгляд, объяснил: — До Панамского перешейка намного ближе, но здесь ветры слабые и неустойчивые, не для клипера. Опыт подсказывает мне, что за то время, пока доберемся до нынешней цели, успели бы добежать до мыса Горн, если не дальше.

Я собирался высадиться в Гаване, оттуда добраться до Нью-Йорка, посмотреть, что там творится, подыскать доходное занятие, а если не найду ничего стоящего, отправиться в Европу. Нынешние цены я еще не знаю, но тех денег, что у меня есть, на собственное судно явно не хватит, разве что на небольшое рыболовецкое. Судя по реплике долговязого, с устройством подшкипером у меня тоже будут проблемы, слишком молод. Так почему бы не прометнуться в Калифорнию и не попытать счастья там?! Видимо, я один из «этих», причем не только потому, что мечтаю сделать состояние за несколько дней. Мне всегда хотелось побыть золотоискателем. В России случай не подворачивался. Работу на прииске и даже устроиться в артель варианты были, но мне хотелось в одиночку или в компании двух-трех надежных парней, чтобы в любой момент можно было свалить, если процесс не понравится. Раз уж подвернулся такой случай сейчас, жаль будет упустить его. Тем более, что в Калифорнии теплый климат, с Сибирью не сравнить, и золота в ней добудут много. Я помню, что почти в каждом музее Сан-Франциско, а их там будет несколько десятков, причем некоторые довольно оригинальные типа музея вибраторов, выставлялись золотые самородки, добытые в тех краях. В музее вибраторов тоже, и ни за что не угадаете, какой формы был там самородок. Если окажусь нефартовым, осуществлю вторую мечту — пересеку США с запада на восток. В будущем я хотел сделать это на легковом автомобиле, но лень мешала. Крутить несколько дней баранку — это не для меня, а ехать на автобусе или поезде не так интересно.

— А не довезете меня до Панамского перешейка? — закинул я. — Я отработаю.

— Тоже золота захотелось?! — усмехнулся шкипер.

— А у меня есть выбор?! — задал я встречный вопрос. — Или вы хотите предложить мне место подшкипера?

Шкипер опять весело засмеялся. Его долговязый помощник подхихикнул, но посмотрел на меня враждебно.

— Пожалуй, года через два-три, когда опыта наберешься, возьму! — весело произнес шкипер.

— Заметано! — в тон ему сказал я.

— Выдели ему место на баке, — приказал шкипер высокому мускулистому типу лет тридцати трех, судя по «кошке» в левой руке, боцману.

— Там и так полно, — буркнул тот. — Разве что на палубе.

— Согласен на любое, — быстро молвил я, не желая напрягать отношения с человеком, от которого в ближайшие дни будет зависеть моя жизнь.

Мои слова явно понравились боцману. Он удовлетворенно хмыкнул и окинул меня внимательным взглядом с головы до ног, словно снимая мерку для гроба.

— Тащи свой тощий зад за мной, — приказал он и пошел в носовую часть клипера.

Если у других народов основными ругательствами являются половые органы и процесс, который их объединяет, то у янки какая-то запредельная тяга к задницам и говну, причем не только человеческим. Видимо, это были места, из которых выбрались их предки, отправившись в Америку.

2

Третьи сутки «Морская ведьма», на которой я оказался, дрейфует севернее Юкатанского пролива, дожидаясь хоть какого-нибудь ветра. Клипер был построен два с половиной года назад на нью-йоркской верфи «Смит и Димон» для судоходной компании «Хауленд и Эспинуолл». Длина судна пятьдесят один метр, ширина — без малого десять метров, осадка — пять метров семьдесят сантиметров, грузоподъемность — девятьсот восемь тонн. Сейчас на борту почти четыре сотни пассажиров и их багаж. Перед этим рейсом клипер совершил переход из Гонконга и Нью-Йорк, обогнув мыс Горн, за семьдесят четыре дня, установив рекорд. Даже в двадцать первом веке некоторые теплоходы не сумеют одолеть этот маршрут так быстро. Шкипер (дальше буду называть его капитаном) Роберт Вотерман по кличке Бык Боб первые два дня штиля приказывал спускать на воду баркас и тащить судно на буксире, но за ночь нас относило течением на прежнее место. Экипаж не роптал, потому что это было чревато. Кличку капитан получил за то, что ломал не только того, кто осмеливался пускать пузыри, но и любого, кто оказывался под его командой. В отличие от них, я знал волшебную фразу, которая отключала его дурь: «Надо быть справедливым!». Ко мне Быку Бобу, действительно, трудно было придраться. Первый день я поработал на руле. На клипере румпель вынесен на верхнюю палубу и связан со штурвалом не штуртросами, а червячной передачей. Благодаря этому, штурвал, во-первых, легче крутить; во-вторых, у штуртросов всегда есть слабина, и при ударе волны по перу руля, они дергают штурвал, причем порой сильно; в-третьих, для размещения штуртросов и блоков требовалось много места. После вахты я остался на шканцах и с помощью секстана определил место судна точнее помощника капитана Уильяма Паркера. Это настолько удивило Роберта Вотермана, что он проэкзаменовал меня по полной программе. Не поверите, но я удивил его профессиональными знаниями. И это при том, что иногда преднамеренно малехо быковал, чтобы совсем уж не вогнать Быка в тоску.

— Ты смотри, не зря был подшкипером! — похвалил он и поинтересовался — Это тебя отец научил?

— Нет, русские капитаны, — сказал я чистую правду, не уточнив, что капитаны эти еще не родились.

— Надо же, и там, оказывается, есть толковые моряки! — удивился Бык Боб.

А я не удивился его высказыванию, потому что привык в двадцать первом веке к уверенности янки, что не только все страны на планете Земля, но и Солнечная система, и даже вся галактика вертятся вокруг Соединенных Штатов Америки. Помню, как-то в Сан-Франциско разговорился с имеющим высшее образование супервайзером из американской судоходной компании, в которой тогда работал. Начал он мне втирать, что в России женщины забиты и не образованы, не чета американкам, которые, выйдя замуж, сидят дома и с утра до вечера занимаются самообразованием у печки, телевизора или, на худой конец, в салоне красоты.

— Это не помешало русским женщинам первыми слетать в космос, — попробовал я просветить супервайзера.

— Первой женщиной-астронавтом была американка Салли Райд! — высокомерно, как беспросветной бестолочи, сообщил он мне.

— Извини, я забыл, что бог сперва создал янки и только потом Адама и Еву! — очень серьезно произнес я и посоветовал: — Ты бы как-нибудь на досуге связался с НАСА и заставил их переписать историю космонавтики, а то они тоже считают, что первой женщиной-космонавтом была Валентина Терешкова.

Поскольку Роберт Вотерман считал меня чистокровным янки, я стал нести вахту вместе с капитаном, как его второй помощник, начиная со следующего дня. Точнее, Бык Боб появлялся на палубе только на сложных, по его мнению, участках. Все остальное время он развлекал в своей каюте пассажирок, угощая их американским вином. Для меня и в будущем калифорнийские или техасские вина казались насмешкой над этим напитком, типа крымских в советское время, а уж подобные нынешним я пил в советской Одессе, где их продавали по цене шестьдесят копеек за литр на улицах на разлив из больших жестяных бочек на двух колесах, которые также использовали для продажи кваса. Вино из этих бочек отличалось от кваса только цветом. Впрочем, дамам, которых угощал Роберт Вотерман, любая халява была вкусна. В основном это были жены и дочери ремесленников, продавцов и мелких чиновников, которые смогли скопить на билет до мечты. Кстати, говорили они пока что на британском английском, пусть и языке портовых таверн, без протяжного «рэканья», которым обзаведутся их потомки. В двадцать первом веке у меня иногда складывалось впечатление, что янки учатся говорить, обгрызая родительский автомобиль.

Само собой, меня переселились из носового кубрика в двухместную офицерскую каюту на корме, где я занимал койку на втором ярусе по очереди с четырнадцатилетним племянником капитана Джимом Вотерманом, который постигал азы профессии на вахте вместе с помощником капитана Уильямом Паркером. Кстати, жилые помещения на американском клипере показались мне выше и просторнее, чем на «Катти Сарк». Американские кораблестроители теперь думают не только о грузе, но и о людях. К тому же, янки начали избавляться и от классовых предрассудков: матросский кубрик был удобнее, а офицерские каюты, включая капитанскую, скромнее, чем на английских судах.

На «Катти Сарк» я видел металлические якорь-цепи и думал, что они появились позже, но оказалось, что и на «Морской ведьме» такие же, причем уже с контрфорсами, которые не дают звеньям сужаться и растягиваться. Выбирают цепь все еще вручную, но уже вращают барабан не с помощью деревянных вымбовок, а коромыслом, поднимающим и опускающим тяги, которые в свою очередь поднимали и опускали обоймы, обхватывавшие веретено брашпиля. Палы обойм — «собачки» — действовали на зубчатые колеса, вращавшиеся вместе с барабаном. Брашпиль работал только в одну сторону — выбирал цепь. Для отдачи якоря необходимую длину цепи заранее выхаживали из цепного ящика, проводили через барабан брашпиля и укладывали большими шлагами на палубе. Когда якорь освобождали, он уходил в воду, утаскивая цепь. Шлаги на барабане делали со слабиной, чтобы избежать резкого рывка. Если надо было потравить еще, то шлаги на барабане ослабляли с помощью крюков-абгалдырей. Вторым новшеством были разрезанные по горизонтали марселя. Место соединения стеньг сделали длиннее и под эзельгофтом поставили дополнительный рей, который можно поднимать и опускать на бейфуте. Выше находился марсель уменьшенных размеров, опускаемый, как и раньше, к эзельгофту. Так упрощалась и убыстрялась работа с большим и тяжелым ранее парусом: верхний марса-рей опускали на палубу, после чего верхний марсель оказывался перед нижним, и матросы шли на рей убирать его. До разрезного брамселя пока не додумались. Зато на бизань-мачте ввели третье новшество — поставили прямой парус вместе с крюйселем. Я в прошлую эпоху предлагал сделать так на корвете, но меня подняли на смех. До каждого новшества надо дорасти.

На третий день задул северный ветер. Сразу похолодало, хотя температура понизилась от силы градуса на три. В тропиках жара так изматывает, что понижение температуры на пару градусов чувствуешь сразу и с радостью. Клипер мигом облачился в белые широкие одежды парусов и полетел на юго-юго-восток.

3

Мне показалось, что крепость Сан-Лоренсо, расположенная в устье реки Чагрес, совершенно не изменилась с тех пор, как навещал ее в последний раз… дай бог памяти, в каком это году?! Поменялась только ее государственная принадлежность. Раньше она была частью Испанской империи, в будущем перейдет к Панаме, а сейчас в составе республики Колумбия, недавно завоевавшей независимость. В крепости несет службу гарнизон из трех десятков солдат под командованием лейтенанта, которому не меньше пятидесяти лет. Видимо, в этих краях все меняется медленно, в том числе и звания офицеров. Солдат от жителей вытянувшейся вдоль берега деревни отличает наличие какой-нибудь части мундира. Чаще всего это портупея, к которой ничего не прицеплено, но видел солдата в красных штанах с желтыми лампасами. У лейтенанта была два предмета мундира — темно-красный китель с грязными золотыми аксельбантами, которые, подобно плющу, закрывали почти всю грудь, и черная шапка-двухуголка с золотыми кантами. Штаны на нем были из американской парусины, грязные и мятые, а на ногах с кривыми пальцами с кривыми черными ногтями, изъеденными грибком — шлепанцы. Ни портупеи, ни оружия офицер не имел, как и желания общаться с прибывшими. Он медленно, как корова, жевал табак, изредка цвиркая метра на три струей темно-коричневой слюны, и тупо смотрел на высаживавшихся на берег людей, а когда к нему обращались с вопросом, глухо, набитым ртом, бормотал на испанском языке: «Не понимаю по-английски». Пока что испаноязычные не заполонили США, особенно северные штаты, так что владеющие этим языком редкость среди янки.

— Надоели эти навязчивые гринго, синьор? — улыбнувшись, обратился я к офицеру на испанском языке.

Лейтенант выпустил очередную струю темно-коричневой слюны, улыбнулся, показав кривые темно-коричневые зубы, и выдал философски:

— На дураков можно смотреть вечно.

— У меня есть бутылка вина, которую с удовольствием разделю с тем, кто угостит меня тарелкой бобов, — закинул я.

Запас еды на неделю — крупы и сухари — и две бутылки вина были премиальными, которые выделил мне капитан Роберт Вотерман за добросовестную службу. Все-таки заработал я наверняка больше, чем стоил провоз меня от траверза Большой Багамы до этого места. Заодно Бык Боб предложил место помощника на клипере, когда мне надоест страдать дурью, то есть золотоискательством. Одну бутылку вина я перелил во флягу и решил приберечь вместе с едой на дорогу. С помощью второй решил купить расположение местного начальника, помня, как у испаноязычных личные связи полезнее денег, и что виноградное вино в этих краях в большом дефиците. Единственное место, где его сейчас можно достать — это клипер, который, высадив пассажиров и даже не пополнив запасы воды, отправился в Нью-Йорк, потому что по предварительным расчетам судовладельцев обязан был уже быть там четыре дня назад.

— Жена должна уже приготовить обед, — посмотрев на солнце, сделал вывод колумбийский офицер, цвиркнул в очередной раз, сделал приглашающий жест и пошлепал вразвалку, как старый морской волк, к воротам крепости, рядом с которыми сидели на бревне в тени от стены два босых солдата с портупеями и так же медленно жевали табак и орошали окрестности в радиусе метра три темно-коричневой слюной.

Лейтенант Джоэль Паласиос проживал со своей женой Хуаной — коренастой полноватой дамой с черными усиками под длинным носом — в старом доме с патио, где время впало в спячку со времен Генри Моргана, если не Френсиса Дрейка. Единственное, что оно прозевало — высокие напольные часы с большим маятником, которые тикали, как по мне, слишком громко. Правда, вскоре я перестал замечать это тиканье. Не так, чтоб совсем, время от времени тиканье врывалось в мои уши, но вскоре опять растворялось бесследно. Обед приготовила не Хуана, а хмурая молчаливая служанка-индианка, похожая на хозяйку, только кожа темнее. Она двигалась бесшумно, и когда впервые возникла за моей спиной, я даже вздрогнул, вызвав улыбку у супругов. Видимо, это было семейное развлечение. В таких случаях начинаю осознавать, каким благом для человечества стал телевизор. Бобы были со свининой и острым перечным соусом. За ними последовала морская рыба, жаренная с бананами и какой-то травой, придававшей блюду интересный вкус. Хуана сообщила название этой травы, но оно мне ничего не говорило, и потому тут же вылетело из головы. На десерт было какао с сахаром и свежие фрукты, по которым я соскучился во время перехода.

— Постели ему в гостевой комнате, — приказал служанке хозяин дома, когда мы закончили трапезу.

— Мне надо договориться о месте на пироге, — напомнил я.

Пассажиры клипера, которые прочитали в газете воспоминания Элиша Кросби, который одним из первых преодолел этот маршрут, проинформировали меня, что место на пироге, на которой перевозят вверх по течению реки Чагрес до того места, где она подходит к дороге на Панаму, стоит десять доллара или песо с человека или места багажа. Берут только серебряными монетами. У кого нет таких денег, а все на судне были уверены, что я гол, как сокол, тот пойдет на своих двоих сперва от крепости вдоль берега до городка Вентас-де-Крусес, а оттуда по дороге Камино-де-Крусес до Панамы, что займет больше времени, не говоря уже о трудности пешего путешествия по джунглям. Камино-де-Крусес — это та самая дорога, по которой уже несколько веков шли караваны с золотом, серебром, изумрудами и прочими товарами с тихоокеанского побережья на атлантическое. Часть этих товаров когда-то досталась мне. Знал бы, закопал малость где-нибудь неподалеку.

— После сиесты, — небрежно отмахнулся лейтенант Джоэль Паласиос.

Когда у испанца сиеста, всё в мире должно ждать.

Комната была маленькая. Почти всю ее занимала узкая кровать. Свет попадал через закрытые, деревянные жалюзи. Матрас на кровати был набит сеном, от которого шел приятный запах. Постельное белье, как и оделяло, не предполагались. То ли запах сена, то ли сытная пища помогли, но вырубился я мгновенно.

После сиесты мы перебрались в патио, где расположились в плетеных креслах. Бесшумно возникнув рядом с нами, служанка поставила на плетеный столик щербатый глиняный кувшин с пальмовым вином и два щербатых глиняных стакана. Джоэль Паласиос наполнил оба стакана до краев и, не пролив ни капли, отхлебнул из одного. Я взял второй и таки облил малехо пальцы. Заметил, что в первые месяцы после перехода у меня некоторая расхлябанность в координации движений. Такое впечатление, что гиросфера в моей голове еще не вернулась в меридиан. Я за обедом рассказал лейтенанту, что рос вместе с испаноязычными детьми, поэтому так хорошо говорю по-испански. Придумывать биографию было лень, поэтому предложил хозяину дома рассказать о себе. За редким исключением, люди предпочитают говорить, а не слушать. Джоэль Паласиос не был исключением. Начав рядовым бойцом в армии Симона Боливара, дослужился к концу войны всего лишь до лейтенанта, которых в армии было пруд пруди, возвращаться к крестьянскому труду не захотел, поэтому и попал в это захолустье, чему и рад. Детей нет, все умерли в младенчестве, а его с женой, как ни странно, всё здесь устраивало. Командир гарнизона — царь и бог в этих краях и служба не напряжная. Сражаться приходится только с погодой и гнилым воздухом, особенно во время сезона дождей, который начался пару недель назад.

После захода солнца к нам присоединился сержант Сиро Круз — такой же старый, с такими же черно-коричневыми зубами и, кроме портупеи, еще и в шапке-двухуголке, который принес командиру мешочек с серебряными монетами — десятую часть заплаченного пассажирами клипера за проезд на пирогах. Немного меньше, наверное, отщипнул и сам сержант. Тогда у меня во второй раз (первый — на клипере) появилось подозрение, что стричь золотоискателей выгоднее, чем искать золото.

— Предупреди, что с ними отправится в путь мой гость, — кивнув на меня, сказал Джоэль Паласиос своему сержанту. — Пусть выделят ему лучшее место.

— Само собой. Поплывет на самой лучшей пироге, — заверил Сиро Круз.

Самая лучшая из двенадцати пирог была длиной метров десять и шириной около двух. Двенадцать гребцов перевозили два десятка пассажиров, которые сидели впритык друг к другу. Тринадцатая пирога, которая была короче метра на два и уже, но имела столько же гребцов, тащила узкий длинный плот с багажом пассажиров. Мне досталось место на носовой банке. Надвинув на глаза спасающую от палящих солнечных лучей, широкополую, кожаную шляпу типа сомбреро, только с низкой тульей, обменянную на британскую военную треуголку, так понравившуюся лейтенанту Джоэлю Паласиосу, я сидел лицом к остальным пассажирам, поэтому всю дорогу ощущал их сердитые взгляды. Мало того, что меня перевозили бесплатно и на лучшем месте, так еще и на каждой стоянке гребцы старались всячески угодить мне. Англосаксам трудно понять, что не все в мире можно купить и продать. Особенно их угнетает последнее, иначе распродались бы без остатка.

Я не остался в долгу перед гребцами. Когда по второй половине дня мы остановились перед цепью нешироких порогов, выгрузились, и гребцы начали перетягивать пироги по одной волоком по берегу, я отправился на охоту. Еще на подходе к порогам я приметил тапира, который, завидев нас, вылез из реки и скрылся в кустах. Это травоядное, похожее на свинью, но имеющее короткий хобот с пятачком на конце. Подозреваю, что предком тапиров была свинья, которой сунула нос не в свои дела, и его защемило, а пока высвобождала, образовался хобот. Замеченный мной тапир был темно-коричневый с желтовато-серыми щеками и шеей, высотой около метра, длиной около полутора и весом более центнера. Животное поедало плоды папайи, когда я заметил его. Кстати, наши гребцы курили не табак, на который, видимо, не хватало денег, а сушеные листья папайи. Моя стрела попала тапиру в правый бок. Он пронзительно взвизгнул и закрутился на месте, пытаясь схватить зубами конец стрелы. Только после того, как в тело у шеи попала вторая стрела, побежал в заросли. Я нашел его метрах в ста от того дерева папайи. Животное еще было живо. Зная, как опасен подранок, я взял дрын подлиннее и добил им тапира, а затем кинжалом перерезал шею, чтобы вытекла кровь. Выдернув обе стрелы, одна из которых сломалась у оперения, пошел напрямую к реке, оставляя кинжалом метки на деревьях. Тащить тушу у меня не было желания. Это сделали гребцы, получившие половину туши и передумавшие в этот день двигаться дальше. От второй половины туши я отрезал хороший кусок для себя, а остальное продал пассажирам по цене двадцать пять центов за фунт мяса. Отвешивали его на небольших весах, предназначенных для золота. Их хозяин еще не нашел ни крупинки благородного металла, но уже позаботился, чем будет взвешивать свои будущие несметные сокровища.

На ночь гребцы развели четыре костра по краям площадки, на которой расположились на ночь. В огонь накидали свежие ветки какого-то дерева, издающего специфический аромат, благодаря чему дым отпугивал комаров и мошкару. Мне было выделено почетное место в самой середине площадки. Остальные пассажиры спали, где хотели, но старались поближе к нам. Не привычные к звукам джунглей, они долго не могли уснуть. Сквозь сон я улавливал отрывки их разговоров и дважды просыпался от испуганных воплей.

Утром продолжили путешествие по реке. Двигались медленно, равняясь по пироге, которая тащила плот. Гребцам спешить было некуда, потому что сделают еще одну ходку, перевезут вторую часть пассажиров с клипера, а потом долго будут ждать, когда придет следующее судно. Впрочем, по их словам, в последнее время суда стали приходить все чаще.

В будущем я уже бывал в этих местах, когда многократно проходил по Панамскому каналу в обе стороны. Один проход из Атлантического океана в Тихий запомнился надолго. Лоцманская проводка по каналу обязательна, и нам достался не лучший из них, как в профессиональном плане, так и в моральном. Пройдя трехкамерный шлюз Гатун, мы вошли в озеро с таким же названием и перед каналом встали на якорь, ожидая очередь. Озеро Гатун искусственное, образовано с помощью запруды реки Чагрес, и очень большое. Пришло время сниматься, я дал команду запустить главный двигатель. То ли механики лажанулись, хотя клялись потом, что не виноваты, то ли действительно произошел технический сбой, но двигатель не запустился с первого раза. Лоцман сразу встал в позу, заявил, что не поведет технически неисправное судно по каналу. В таком случае пришлось бы заказывать и оплачивать буксиры. Время прохода и, следовательно, оплата лоцмана со средних девяти часов увеличилось бы вдвое или даже втрое… Я стоял на том, что судно исправно, потому что с судовладельцем у меня были хорошие отношения, портить которые не было желания. Короче, пришлось тридцать раз запускать и останавливать двигатель, чтобы доказать, что он исправен. Когда лоцман потребовал сделать это в тридцать первый раз, я начал связываться с лоцманской станцией. Тут он сразу заткнулся и дал команду следовать в канал. Все произошедшее не помешало ему потребовать презент по окончанию проводки — бутылку вискаря, причем дорогого. Сказал я ему кое-что на местном сленге, а при следующих проходах по каналу на других судах предупреждал панамских агентов, чтобы именно этого лоцмана для моего судна не нанимали.

На четвертый день ближе к вечеру мы прибыли к пункту назначения — деревушке Лас-Крусес. В этом месте река Чагрес подходила в дороге Камино-де-Крусес, а потом начинала удаляться от нее. Десятка три домов на низких сваях вытянулись вдоль высокого берега реки. Крикливая, неугомонная детвора собралась возле места нашей высадки, с нескрываемым любопытством разглядывая и с незамутненной простотой обсуждая чужеземцев и особенно их вещи. Взрослые стояли поодаль, наблюдая невозмутимо и молча. На темных лицах, изрезанных морщинами, лежала многовековая усталость, хотя большую часть дня эти люди ничего не делали, если не считать борьбу с жарой. Те из путешественников, кто имел много багажа и денег, начали договариваться с хозяевами мулов. Остальные покупали продукты, готовили на кострах ужин и располагались на ночлег, чтобы поутру отправиться в путь, преодолеть за световой день по грунтовой дороге, идущей по джунглям, километров тридцать, отделяющих нас от города Панама. Я заночевал вместе с гребцами, разделив с ними мясо косули, подстреленной возле последних порогов. В ответ они угостили меня забористым напитком, которых, по их словам, оберегал от болезней. К тому времени я уже заметил, что несколько золотоискателей, судя по тому, как сильно потели и слабели прямо на глазах, по одутловатым лицам и пожелтевшей коже, подцепили желтую лихорадку.

Рано утром двинулись в путь, но не все. Человек двадцать не смогли подняться и остались в деревне, как догадываюсь, умирать. Впереди шли хозяева мулов, на которых везли богатых золотоискателей или их багаж. Я шел пешком. Груза у меня было мало, поэтому утомлялся не сильно. Дорога пролегала среди болот и расщелин, по которым после дождя с рокотом текла мутная вода. Дважды делали привалы. Один раз пережидали дождь, а во второй похоронили по-быстрому — положили в ложбинку и закидали ветками и камнями — мужчину лет двадцати пяти, которого, уже больного, везли на муле. В сумерках, когда я решил, что придется заночевать в джунглях, деревья вдруг расступились — и впереди открылись возделанные поля, огражденные низкими стенками из камня, а дальше был океан, темный, незаметно переходящий в вечернее небо.

4

Есть моногорода, а есть моногосударства. Говорим республика Панама — подразумеваем Панамский канал. Почти всё население страны будет прямо или косвенно связано с каналом. Благодаря ему, уровень жизни в Панаме будет намного выше, чем в соседних государствах, а по количеству небоскребов на душу населения наверняка переплюнут даже США. Злые языки будут утверждать, что основой благосостояния станут оффшорные компании и отмывание с их помощью нелегальных доходов, но это они из зависти. Богачами будут в основном белые, включая североамериканских пенсионеров, средним классом — мулаты, бедняками — негры. Немногочисленные индейцы племени эмбера останутся жить в джунглях, как бы вне государства и классов. Даже нищие негры будут отзываться о них презрительно. Океан возле Панамы будет удивительно засранным. Такое впечатление, что в него будет стекать грязь при отмывании нелегальных доходов оффшорных компаний.

В середине девятнадцатого века Панама — маленький заштатный городишко. В центре несколько каменных двух-трехэтажных зданий, жилых и служебных, включая церковь, а к окраинам количество этажей сокращается до одного, и камень замещается деревом или даже тростником. Ураганы и пожары сокращают площадь города в разы, но через несколько дней на руинах появляются новые жилища. В одном из двухэтажных каменных зданий в центре находится контора Панамской железнодорожной компании, созданной янки два года назад, которая должна соединить два океана. Сейчас ведутся проектные и исследовательские работы. Я знаю, что железная дорога будет проходить вдоль канала, но когда ее построят — без понятия. Зато вода в океане пока чистая, и в ней много рыбы, которую ловят по большей части индейцы. Аборигенов пока много, и они с презрением смотрят на рабов-негров.

Здесь я впервые в жизни увидел действующий пароход, работающий на угле и дровах. Раньше любовался только музейными экспонатами, а в Панаме в тысяча восемьсот сорок девятом году удосужился совершить путешествие на пароходе «Калифорния» американской судоходной компании «Хауленд и Эспинуолл». Пароход был длиной сорок один метр, шириной — семь, осадка — четыре восемьдесят, грузоподъемность — семьсот девяносто две тонны. Паровая машина располагалась примерно в центре судна на нижней палубе под низкой ходовой рубкой. Благодаря такому расположению котлов и самого двигателя, которые весили много тонн, судно не нуждалось в балласте. Машина работала только на передний ход, поэтому со швартовкой к пиру были проблемы. Обычно пароход подтаскивали к причалу на буксире. На низкой волне он разгонялся до восьми-девяти узлов, но на высокой скорость падала до двух-трех. В любом случае это было лучше, потому что не зависел от ветра. При попутном ветре паровую машину останавливали и поднимали паруса. Перед надстройкой и за ней имелось по стальной полой мачте с триселями. Винт был гребной, четырехлопастный, правда, не совсем такой формы, как в будущем, более громоздкий. Его разместили в специальном колодце на корме и снабдили подъемным механизмом, чтобы не мешал движению при следовании под парусами. Убирали и дымовую трубу, мешавшую работать с парусом-фоком, специально для этого сделанную телескопической. Работала машина на дровах, которые в начале рейса занимали не только бункер, но и часть трюма. Рассчитана была «Калифорния» на шестьдесят пассажиров первого класса и полторы сотни «межпалубных», но взяла в Панаме четыреста шестнадцать и еще тонн двести груза, в основном солонину в бочках. Из пассажиров примерно треть составляли те, кто прибыл на Панамский перешеек на других судах перед нами. Почти половина из приплывших на клипере «Морская ведьма» сейчас боролась с желтой лихорадкой или малярией, подцепленными во время перехода. К моменту отхода парохода умерло человек сорок, а остальных больных капитан отказался брать на борт. Меня уберегли то ли прививки, сделанные в двадцать первом веке, то ли пойло, которым угощали гребцы.

Цена билета варьировала от тридцати долларов за место на палубе до ста двадцати за место в каюте. Кормили пассажиров всего два раза в день и в две смены, причем по принципу «кто не успел, тот опоздал». Я и трое крепких мужчин проехали бесплатно в восьмиместной каюте для экипажа, которая по традиции располагалась в носу судна. На пароходе не хватало кочегаров и матросов, поэтому меня взяли рулевым, а этих троих — кочегарами, точнее, подносчиками дров — расколотых напополам полутораметровых чурок. Как мне рассказали, во время каждого захода в Сан-Франциско несколько членов экипажа, несмотря на принятые капитаном меры, сбегают мыть золото, а найти им замену проблематично, хотя платят на «Калифорнии» почти в три раза больше, чем на «Морской ведьме».

Капитану Бенджамину Спирсу было всего двадцать шесть лет. Как он сам признался, очутился на таком ответственном посту в таком молодом возрасте потому, что старые капитаны отказывались работать на пароходах. Когда я смотрел на клубы дыма из трубы и вдыхал его вонь, то понимал старых капитанов. Бенджамин Спирс был коренастым, с большой плешивой шишковатой головой и непропорционально маленькими кистями рук. Поскольку главной чертой американских капитанов сейчас является умение держать подчиненных в узде, я предположил, что Бенджамин Спирс бьет подчиненных головой, набивая шишки им и себе, но потом убедился, что маленькими кулаками он работает превосходно. У нас с ним сложились хорошие отношения, и к приходу в Сан-Франциско я получил от Бенджамина Спирса предложение остаться помощником вместо нынешнего Томаса Джонса, который попал на «Калифорнию» только потому, что его не брали на парусники, даже несмотря на то, что в здешних водах штурманов не хватает катастрофически. ...