Все права на текст принадлежат автору: Колин Маккалоу.
Это короткий фрагмент для ознакомления с книгой.
Падение титана, или Октябрьский коньКолин Маккалоу

Колин Маккалоу Падение титана, или Октябрьский конь

Послу Эдварду Дж. Перкинсу

и Уильяму Дж. Кроу, профессору политологии

Университета Оклахомы,

за верность долгу и все невоспетые заслуги —

с любовью и восхищением

© А. П. Кострова, перевод, 2011

© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательская Группа „Азбука-Аттикус“», 2021

Издательство АЗБУКА®

Октябрьские иды отмечали конец сезона военных кампаний, и в этот день устраивались скачки на траве Марсова поля, сразу за Сервиевой стеной республиканского Рима.

Лучших боевых коней года впрягали парами в колесницы и на бешеной скорости гнали вперед. Правый конь победившей пары становился Октябрьским. Специальный жрец бога войны Марса, flamen Martialis, согласно ритуалу, убивал его копьем. Затем Октябрьскому коню отрезали голову и гениталии. Гениталии сразу уносили, чтобы окропить кровью священный очаг в Регии, старейшем храме Рима, после чего отдавали весталкам, которые сжигали их в священном пламени Весты. Пепел смешивали с тестом, из которого пекли лепешки, подносимые богам в годовщину основания Рима его первым царем Ромулом. Голову же коня бросали в толпу, состоявшую из двух противоборствующих команд – жителей Субуры и Священной дороги. Если трофеем завладевала Субура, его прибивали к стене башни Мамилия, если Священная дорога – к стене Регии.

Этим ритуалом, таким древним, что никто не помнил его истоков, Рим отдавал дань двойной силе, на которой зиждились его мощь, его процветание, его слава, – войне и земле. Заклание Октябрьского коня было одновременно и прощанием с прошлым, и взглядом в грядущее.

I Цезарь в Египте Октябрь 48 г. до Р. Х. – июнь 47 г. до Р. Х

1

– Я был прав, это просто небольшое землетрясение, – сказал Цезарь, отодвигая бумаги.

Кальвин и Брут удивленно подняли головы.

– О чем это ты? – спросил Кальвин.

– О знамениях, указывающих на мою божественную природу, Гней! Статуя Победы поворачивается в Эпире, звон мечей и щитов слышен в Антиохии и Птолемаиде, грохот барабанов – в храме Афродиты в Пергаме, припоминаете? Боги обычно не вмешиваются в людские дела, а уж для того, чтобы разбить Магна при Фарсале, им и вовсе незачем было себя утруждать. Поэтому я провел несколько расследований в Греции, на севере провинции Азия и в Сирии, на реке Оронт. Все эти знамения случились в один день, в один и тот же момент – небольшое землетрясение, и только. Такое бывает. Статуи странно ведут себя, в земных недрах что-то грохочет. Это в Италии не раз отмечали жрецы.

– Ты спускаешь нас на землю, Цезарь, – усмехнулся Кальвин. – Я только начал думать, что работаю на бога. – Он посмотрел на Брута. – Ты тоже разочарован, Брут?

Большие печальные глаза под тяжелыми веками были серьезны. Брут задумчиво посмотрел на Кальвина.

– Не разочарован и не огорчен, Гней Кальвин, хотя я тоже не думал о естественной причине. Я просто посчитал все эти сообщения лестью.

Цезарь поморщился:

– Лесть – это еще хуже.

Все трое сидели в удобной, хоть и не роскошно обставленной комнате, которую этнарх Родоса предоставил им для работы. Окно выходило на шумную гавань этого цветущего острова Эгейского моря, где пересекались многие морские пути. Приятный пейзаж: множество кораблей, синева водной глади, горы Ликии на горизонте. Но никто в окно не смотрел.

Цезарь сломал печать на очередном письме.

– С Кипра, – пояснил он, прежде чем его подручные вернулись к работе. – Клавдий-младший сообщает, что Помпей Магн отплыл в Египет.

– Я был готов биться об заклад, что он присоединится к своему двоюродному брату Гирру при дворе парфянского царя. Что ему нужно в Египте? – удивился Кальвин.

– Вода и провизия. Если он и дальше будет плыть с такой скоростью, то пассатные ветры задуют прежде, чем он покинет Александрию. Думаю, Магн намерен присоединиться к остальным беглецам в провинции Африка, – сказал Цезарь с легким сожалением.

– Значит, ничего не кончилось, – вздохнул Брут.

– Это может закончиться в любой момент, – прозвучал резкий ответ. – Стоит только Магну и его «сенату» прийти ко мне и сказать: «Да, Цезарь, мы были не правы. У нас не имелось никаких оснований не позволять тебе баллотироваться на консульскую должность in absentia

– О, ты напрасно ждешь здравомыслия от таких людей, как Катон, – заметил Кальвин, игнорируя демонстративное молчание Брута. – Пока он жив, ничего подобного ни от Магна, ни от его сената ты не дождешься.

– Я это знаю.


Цезарь пересек Геллеспонт три рыночных интервала назад и поплыл к югу, следуя вдоль восточного берега Эгейского моря, чтобы посмотреть, насколько бедственно положение провинции Азия после того, как по ней прошлись республиканцы, лихорадочно собирая флот и деньги. Из храмов были изъяты самые ценные сокровища, были взломаны и опустошены хранилища банков, плутократов и сборщиков налогов. Метелл Сципион, правитель Сирии, а не провинции Азия, поспешая к Помпею в Фессалию, остановился здесь и незаконно обложил налогами все, что пришло ему на ум: окна, столбы, двери, рабов, неимущих, зерно, скот, оружие, артиллерию и передачу земли. Когда и этого оказалось мало, он ввел и собрал временные налоги на десять лет вперед, а протестующих публично казнил.

Хотя депеши, доходившие до Рима, больше касались разнообразных подтверждений божественной природы Цезаря, чем столь приземленных вещей, его поездка имела своей целью установить факты и предпринять необходимые меры, чтобы помочь разоренной провинции оправиться, ибо она уже была не в состоянии сама залечить свои раны. Цезарь поговорил с городскими главами и торговцами, упразднил институт откупщиков, отменил налоги на следующие пять лет, издал приказ вернуть найденные в шатрах в Фарсале сокровища тем храмам, откуда их взяли, и пообещал, что, как только будет организовано новое правительство в Риме, он примет определенные меры для помощи несчастной провинции.

Вот почему все в провинции Азия склонны считать его богом, думал Гней Домиций Кальвин, наблюдая, с каким тщанием Цезарь здесь, на Родосе, изучает бумаги, завалившие его стол. Последним человеком, что-то смыслящим в экономике и имевшим дело с этой провинцией, был Сулла, чья справедливая система налогообложения была отменена через пятнадцать лет после введения, и сделал это не кто иной, как Помпей.

«Может быть, – размышлял Кальвин, – определять обязанности Рима по отношению к зависящим от него территориям должны именно представители древних патрицианских родов. Наши же связи с прошлым не столь крепки, поэтому мы заботимся больше о настоящем, чем о будущем. В последние дни Цезарь выглядит очень усталым. Нет, он, как всегда, в форме, подтянутый и опрятный, но усталость видна. Поскольку он ест только здоровую пищу и не берет в рот вина, ему не приходится сожалеть об излишествах, и его по-прежнему освежает даже короткий сон. Беда в том, что он взваливает на себя непомерно много работы, а помощников, которые пользовались бы его полным доверием, не хватает. Взять хотя бы Брута», – угрюмо подумал Кальвин (ему Брут не нравился). Он великолепный финансист, но вся его энергия направлена на защиту интересов ростовщической конторы «Матиний и Скаптий», которую, в сущности, следовало бы назвать «Брут и Брут»! А это вовсе не пристало сенатору. Каждый влиятельный человек в провинции Азия должен «Матинию и Скаптию» миллионы, и то же относится к царю Галатии Дейотару и царю Каппадокии Ариобарзану. Поэтому Брут ворчит, и это раздражает Цезаря, а он ненавидит, когда его раздражают.

– Десяти простых процентов недостаточно, – горестно вздыхает Брут. – Это просто пагубно для римских дельцов.

– Тогда твои римские дельцы – не дельцы, а презренные ростовщики, – хмурится Цезарь. – Сорок восемь сложных процентов – это преступление, Брут! Именно такой барыш твои ставленники Матиний и Скаптий намеревались получить с жителей Саламина на Кипре, а когда они не смогли заплатить проценты, их уморили голодом. Наши провинции должны быть экономически стабильными, чтобы вносить свою лепту в благополучие Рима.

– Заимодавцы не виноваты, что должники соглашаются на такие условия, – возражает обиженно Брут. – Долг есть долг, и его надо возвращать с теми процентами, на какие договорились. А теперь ты объявил незаконными многие добровольно подписанные контракты!

– Ростовщичество всегда было преступлением. Ты, Брут, славен своими эпитомами – кто еще сумел бы втиснуть всего Фукидида в две страницы? Уж не пытаешься ли ты теперь ужать Двенадцать таблиц в одну коротенькую страницу? Если это mos maiorum подтолкнули тебя встать на сторону твоего дяди Катона, тогда ты должен помнить, что законы Двенадцати таблиц вообще запрещают брать с займов проценты.

– Это было шестьсот лет назад.

– Если занимающие согласны на грабительские условия займа, значит им вовсе не следует давать взаймы, и тебе это понятно. На самом деле ты, Брут, жалуешься на то, что я запретил римским ростовщикам нанимать войска или ликторов, чтобы собирать долги силой.

И так изо дня в день.

Конечно, для Цезаря Брут был проблемой. Цезарь взял его под крыло после Фарсала, во-первых, из-за былой любви к Сервилии, его матери, а во-вторых, чувствуя вину за то, что разорвал помолвку Брута со своей дочерью Юлией, чтобы заполучить Помпея. Он понимал, что тем самым разбил бедному юноше сердце. Но Цезарь не ведал, что за человек Брут, когда пожалел его после Фарсала. Они не виделись двенадцать лет, и Цезарь не знал, что прыщавый юнец, превратившийся теперь в прыщавого мужчину тридцати шести лет, был трусом на поле битвы и львом, когда дело касалось защиты его ошеломляющего состояния. Никто не смел сказать Цезарю то, о чем судачили все: при Фарсале Брут бросил свой меч, так и не обагрив его вражеской кровью, и отсиживался в болоте, а потом первым кинулся победителю в ноги. «Нет, – твердо сказал себе Кальвин, – мне не нравится трус Брут, и глаза бы мои на него не глядели! Называет себя республиканцем, вот уж действительно! Это просто звучное имя, каким все они думают оправдать гражданскую войну, в которую ввергли Рим».

Брут поднялся из-за стола.

– Цезарь, у меня назначена встреча.

– Тогда иди, – был ответ.

– Значит ли это, что червяк Матиний на Родосе? – спросил Кальвин, когда внизу хлопнула дверь.

– Боюсь, что да.

Морщинки собрались у внешних уголков голубых глаз, необычных из-за черных ободков по внешнему краю радужки.

– Веселей, Кальвин! Скоро мы избавимся от Брута.

Кальвин улыбнулся в ответ:

– Что ты хочешь с ним сделать?

– Оставлю во дворце правителя в Тарсе. Это наш следующий – и конечный – пункт назначения. Я не могу придумать более подходящего наказания для Брута, чем заставить его вернуться к Сестию, у которого он украл два легиона в Киликии, чтобы привести их к Помпею Магну. Сестий вряд ли об этом забыл.


Один короткий приказ – и все завертелось. На другой день Цезарь покинул Родос и отплыл к Тарсу с двумя полными легионами и с тридцатью двумя сотнями ветеранов, собранных из остатков его старых легионов, главным образом шестого. С ним шли восемьсот германских всадников на прекрасных лошадях ремов и горстка воинов-пехотинцев убиев, отменных метателей копий.

Разрушенный стараниями Метелла Сципиона Тарс продолжал как-то существовать под опекой Квинта Марция Филиппа – младшего сына Луция Марция Филиппа, племянника Цезаря и тестя Катона, эпикурейца, вечно колеблющегося и не знающего, на чью сторону встать. Похвалив молодого Филиппа за здравомыслие, Цезарь тут же посадил Публия Сестия обратно в курульное кресло наместника и назначил Брута его легатом, а Филиппа-младшего – проквестором.

– Тридцать седьмой и тридцать восьмой легионы нуждаются в отдыхе, – сказал он Кальвину. – Помести ребят на шесть рыночных интервалов в хороший лагерь в горах над Киликийскими воротами, а потом вместе с военным флотом пошли в Александрию. Я буду ждать их там, мы пойдем на запад и выгоним республиканцев из провинции Африка, прежде чем они уютно устроятся в ней.

Кальвин, высокий светловолосый и сероглазый мужчина лет пятидесяти, ни на мгновение не усомнился в этих распоряжениях. Решения Цезаря всегда оказывались единственно верными. Кальвин, всего год назад присоединившийся к Цезарю, видел достаточно, чтобы понять, что это именно тот человек, к которому будут стремиться все мудрые люди, если они хотят добиться успеха. Консервативный политик, который должен бы был примкнуть к Помпею Великому, Кальвин выбрал Цезаря, после того как смертельно устал от слепой враждебности таких людей, как Катон и Цицерон. Поэтому Кальвин поехал в Брундизий, нашел там Марка Антония и попросил переправить его к командующему. Антоний немедленно согласился, зная, что Цезарь обрадуется переходу на его сторону столь уважаемого консуляра, как Кальвин.

– Ты желаешь, чтобы я оставался в Тарсе, пока не дождусь известий от тебя? – спросил он.

– Как хочешь, Кальвин, – ответил Цезарь. – Я скорее склонен считать тебя моим «кочующим консуляром», если в природе имеется такой зверь. Как диктатор, я сегодня же соберу тридцать ликторов и в их присутствии наделю тебя неограниченным империем во всех землях восточнее Греции. Это даст тебе власть над наместниками провинций и право набирать повсюду войска.

– У тебя какие-то предчувствия, Цезарь? – спросил Кальвин, хмурясь.

– Предчувствий у меня нет, если под предчувствиями ты понимаешь свербеж в мозгу сверхъестественной природы. У меня это скорее ощущения, вызванные мимолетными событиями, которые я не удосужился как следует обдумать, но тем не менее застрявшими в голове. А потому прошу тебя: смотри в оба, чтобы не пропустить чего-то необычного, и внимательно слушай, не свистнет ли на горе рак. Если такое случится, значит что-то где-то не так. Тогда применяй свою власть и действуй в мое отсутствие.

И назавтра, в предпоследний день сентября, Гай Юлий Цезарь поплыл по реке Кидн в Наше море, где его подхватил северо-западный ветер и погнал на юго-восток, что и требовалось. Три тысячи двести ветеранов и восемьсот конников с лошадьми теснились на тридцати пяти транспортах, ибо военные корабли остались в ремонтных доках.


Два рыночных интервала спустя Кальвин, «кочующий консуляр», наделенный неограниченными полномочиями, собрался в Антиохию посмотреть, во что превратилась Сирия после правления Метелла Сципиона. Но тут в Тарс на взмыленном скакуне прибыл курьер.

– Киммерийский царь Фарнак со стотысячным войском вторгся в Понт у Амиса! – сообщил он, отдышавшись. – Амис горит, а Фарнак объявил, что намерен отвоевать все земли отца, от Малой Армении до Геллеспонта.

Кальвин, Сестий, Брут и Квинт Филипп оцепенели.

– Еще один Митридат, – глухо произнес Сестий.

– Вряд ли, – возразил Кальвин, приходя в себя. – Сестий, мы выступаем. Квинт Филипп отправится с нами, в Тарсе останется Брут. – Он посмотрел на Брута так грозно, что тот отшатнулся. – А ты, Марк Брут, хорошенько запомни мои слова: в наше отсутствие никаких сборов долгов! У тебя будет империй пропретора, но, если выяснится, что хоть один ликтор попытался по твоему указанию кого-нибудь обобрать, я вздерну тебя за яйца! Или, если их не окажется, за что-нибудь другое!

– Это по твоей вине, – сердито добавил Сестий, – в Киликии не осталось обученных легионов, так что твоей главной задачей будет вербовать и обучать солдат. Слышишь меня? – Он повернулся к Кальвину. – А что Цезарь?

– Возникает проблема. Он велел отправить к нему два отпускных легиона, но я теперь не могу этого сделать. Не думаю, что и он в такой ситуации захотел бы лишить Анатолию всего регулярного войска. Поэтому я пошлю ему тридцать седьмой, а тридцать восьмой возьму с собой на север. Мы заберем его у Киликийских ворот, потом пойдем в Евсевию Мазаку к царю Ариобарзану, которому придется собрать для нас армию, какой бы бедной сейчас ни была Каппадокия. Я также пошлю гонца к царю Дейотару в Галатию с приказом найти в своих землях как можно больше воинов, а затем ожидать нас на реке Галис, ниже Евсевии Мазаки. Отправлю гонцов в Пергам и Никомедию. Квинт Филипп, пришли ко мне писарей, и побыстрей!

Приняв такое решение, Кальвин все же не обрел спокойствия. Хотя Цезарь и намекнул, что Анатолию ждут неприятности, однако отдал распоряжение прислать к нему в Александрию именно два легиона, а никак не один. Что же придумать, чтобы не сорвать его планы похода в провинцию Африка? Может быть, обратиться в Пергам, к еще одному сыну Митридата Великого?

Его тоже звали Митридат, и он был союзником римлян во время кампании Помпея по зачистке Анатолии после тридцатилетней войны Рима с его отцом. Помпей наградил его полосой плодородной земли вокруг Пергама, столицы провинции Азия. Этот Митридат царем не был, но в границах своей маленькой сатрапии он не отвечал перед римским законом. Будучи клиентом Помпея, он помогал патрону в войне против Цезаря, но после Фарсала послал вежливое извинительное письмо Цезарю, прося прощения и привилегии стать клиентом Цезаря. Письмо позабавило Цезаря и очаровало. Он ответил Митридату Пергамскому, что тот прощен и что отныне он входит в число клиентов Цезаря, но взамен должен быть готов оказать услугу, когда его попросят об этом.

Кальвин писал:

Вот твой шанс оказать услугу Цезарю, Митридат. Без сомнения, ты так же, как и все мы, обеспокоен вторжением в Понт твоего сводного брата. Его зверства в Амисе – прямой вызов всем цивилизованным людям. Войны – это необходимость, иначе они не случались бы, но цивилизованный военачальник обязан убрать мирных граждан с дороги военной машины и уберечь их от физического насилия. Голод и потеря крова во время военных кампаний неизбежны, но совсем другое дело – пытки, надругательства, горы отрубленных рук и ног. Фарнак – варвар.

Вторжение Фарнака поставило меня в трудное положение, дражайший Митридат, но я уверен, что смогу на тебя опереться. Я знаю, что тебе запрещено набирать армию, даже оборонительный гарнизон, но в нынешних обстоятельствах придется проигнорировать этот пункт договора. Я имею на то соответствующие проконсульские полномочия, которыми меня наделил сам диктатор.

Ты, вероятно, не знаешь, что Цезарь направился в Египет с очень малым войском. Он попросил меня как можно скорее прислать ему еще два легиона и военные корабли. Флот готов к отплытию, но ситуация позволяет отправить с ним лишь один легион.

Этим письмом я уполномочиваю тебя набрать армию и послать ее к Цезарю в Александрию. Не знаю, где ты найдешь солдат, ибо я сам прошелся по всей Анатолии. Но Марк Юний Брут, которого я оставляю в Тарсе, уже приступает к вербовке нового легиона. Ты же проверь южные окраины Сирии – лучшие в мире наемники именно из тех мест. Загляни и к евреям.

Получив письмо, Митридат Пергамский вздохнул с облегчением. У него появилась возможность показать новому правителю мира, насколько он ему предан.

– Я сам поведу армию, – сказал он своей жене Беренике.

– Разумно ли это? – усомнилась она. – Почему бы не послать с ней нашего сына?

– Архелай пусть справляется здесь. А я – сын великого воина и, надеюсь, кое-что от него унаследовал, поэтому хочу командовать лично. Кроме того, – добавил он, – я долго жил среди римлян и кое-что смыслю в организации. Мой отец потерпел поражение лишь потому, что не имел такого опыта.

2

«О блаженство!» – такова была первая реакция Цезаря на внезапное избавление от провинции Азия, Киликии и неизбежного сонма легатов, чиновников, плутократов и местных этнархов. С собой в Александрию он взял лишь Публия Руфрия, одного из самых ценных примипилов периода Галльской войны, возведенного после Фарсала в легаты. Этот молчаливый человек никогда не мечтал о том, что однажды составит компанию своему командующему.

Люди действия могут быть и мыслителями, но их мыслительный процесс происходит в движении, в круговерти событий, и Цезарь, который ненавидел бездеятельность, использовал для работы каждый свободный момент. Покрывая сотни, иногда тысячи миль от одной провинции до другой, он держал при себе хотя бы одного секретаря и даже в грохочущей двуколке, запряженной четырьмя мулами, беспрестанно диктовал несчастному. Только женщины или музыка вынуждали его время от времени прерываться. Он был страстным меломаном.

Но во время этого четырехдневного морского перехода из Тарса в Александрию при нем не было ни секретарей, ни музыкантов. Цезарь очень устал. И понял наконец, что он должен отдохнуть – подумать о других вещах, а не о том, где будет следующая война и случится следующий кризис.

Думать о себе в третьем лице давно стало его привычкой. И даже необходимостью. Способом отстраняться от внутренней боли, от ее лютости, горечи, неизбывности. Цезарь – это Цезарь, а «я» – это «я». Нет «меня» – нет и боли.

Это ведь Цезарь завоевал Длинноволосую Галлию для Рима, но ему не позволили мирно носить свои лавры. И то, что на протяжении всей жизни спускали Помпею, не сошло с рук Цезарю. А все из-за злобной кучки сенаторов, именующих себя boni. Эти «добрые люди» поклялись сбросить Цезаря с пьедестала, раздавить его, отправить в вечную ссылку и навеки стереть его законы со всех таблиц. Возглавляемая Бибулом и громко тявкающей дворняжкой Катоном, эта свора превратила жизнь Цезаря в постоянную борьбу за выживание.

Почему?

Конечно, он понимал почему. Но чего он не мог понять, так это логики boni, чьи поступки и мысли были невероятно глупы. Не было смысла убеждать себя в том, что, если бы он смягчился и не стал бы выставлять на посмешище их глупую несостоятельность, они тоже оставили бы попытки свалить его. У Цезаря был характер, и Цезарь не терпел дураков.

Бибул. Это он положил начало вражде во время осады Митилен на острове Лесбос тридцать три года назад. Бибул. Он был таким маленьким и пышущим злобой, что Цезарь как-то поднял его и посадил на высокий шкаф, посмеялся над ним и выставил его дураком перед товарищами.

Лукулл. Лукулл командовал взятием Митилен. Это он пустил слух, что Цезарь получил флот от дряхлого царя Вифинии, переспав с ним. Грязная ложь, которую boni годы спустя снова вытащили на свет и использовали на Римском форуме как часть своей грязной политической кампании. Если им верить, их политические противники ели фекалии или насиловали своих дочерей, а вот Цезарь подставил свою задницу царю Никомеду. Только время и разумный совет матери положили конец этим слухам. Лукулл, погрязший в отвратительнейших пороках. Лукулл, близкий друг Луция Корнелия Суллы.

Сулла. Став диктатором, он освободил Цезаря от ужасного жречества, которое Гай Марий возложил на него в тринадцать лет, – жречества, запрещавшего ему носить оружие и видеть смерть. Сулла назло умершему Марию снял с Цезаря обет и послал девятнадцатилетнего юношу на Восток. Верхом не на коне, а на муле, и не к кому-нибудь, а к Лукуллу, который сразу его невзлюбил. В ближайшем сражении он поставил новичка в первые ряды, надеясь, что вражеские стрелы настигнут его. Но Цезарь вышел из боя с corona civica на голове. Этим венком из дубовых листьев награждали за исключительную личную храбрость, причем это делалось так редко, что награжденный имел право носить венок во время всех публичных мероприятий и все без исключения должны были вставать при его появлении и аплодировать. И Бибул тоже был вынужден вставать и аплодировать Цезарю каждый раз, когда собирался сенат! Кроме всего прочего, дубовый венок давал Цезарю право стать членом сената, хотя ему было только двадцать лет, – другим приходилось ждать до тридцати. Однако Цезарь уже побывал в сенаторах: особому жрецу, фламину Юпитера Всеблагого Всесильного, автоматически открывался путь в сенат. Это означало, что из пятидесяти двух лет своей жизни тридцать восемь Цезарь был сенатором.

Делом чести для Цезаря было получать каждую магистратуру в установленный для патрициев срок, и самое главное – без взяток. Если бы он давал взятки, boni вмиг растерзали бы его. Цезарь с достоинством шел к своей цели, как и положено человеку из рода Юлиев, прямому потомку богини Венеры (через ее сына Энея) и бога Марса (через его сына Ромула, основателя Рима). Марс – Арес, Венера – Афродита.

Мысленно Цезарь вернулся на шесть рыночных интервалов назад, когда он стоял в Эфесе перед своей статуей, воздвигнутой на агоре, и читал надпись на постаменте: «ГАЙ ЮЛИЙ ЦЕЗАРЬ, СЫН ГАЯ, ВЕЛИКИЙ ПОНТИФИК, ПОБЕДИТЕЛЬ, ДВАЖДЫ КОНСУЛ, ПОТОМОК АРЕСА И АФРОДИТЫ, ИЗБРАННИК БОГОВ И СПАСИТЕЛЬ ВСЕГО ЧЕЛОВЕЧЕСТВА». На каждой рыночной площади между Олисиппоном и Дамаском высились статуи Помпея Великого (правда, после его поражения при Фарсале их поспешно снесли), но не было ни одной статуи человека, который мог бы претендовать на божественное происхождение, тем более числить своими предками Ареса и Афродиту. О, на каждой статуе римского завоевателя написано, что он избранник богов и спаситель человечества. Это обычный для Востока хвалебный штамп. Но что действительно было важно для Цезаря, так это родословная, и здесь Помпей, галл из Пицена, ни на что не мог претендовать. Он считал своим предком родоначальника племени пиценов дятла Пикуса. Зато родословную Цезаря, представленную на его статуе, мог видеть весь Эфес.

Цезарь плохо помнил своего отца, вечно отсутствовавшего по делам службы. Потом он умер. Смерть настигла его, когда он наклонился поправить ремень на обуви. Странная смерть. Таким образом, в пятнадцать лет Цезарь стал главой семьи – paterfamilias. Мать, Аврелия Котта, вынуждена была взять на себя и отцовские функции. Строгая до суровости, твердая, сдержанная, но всегда способная дать дельный совет. Для сенаторского статуса род Юлиев был очень бедным, денег едва хватало, чтобы удовлетворять цензоров. Хорошо еще, что Аврелия владела инсулой – доходным домом в Субуре, одном из самых неблагополучных районов Рима, и семья жила там, пока Цезаря не избрали великим понтификом и он не перебрался в Государственный дом, содержавшийся за счет Республики.

О, как Аврелию беспокоили его безрассудные траты, его безразличие к гигантским семейным долгам! В какие страшные обстоятельства загоняла его неплатежеспособность! Зато потом он завоевал Длинноволосую Галлию и поправил свои финансовые дела. Так удачно, что сделался даже богаче Помпея Великого, хотя и не перещеголял в этом Брута. Усыновленный Сервилием Цепионом, тот стал наследником золота Толозы, и это сделало его желанным женихом для Юлии, пока в нее не влюбился Помпей Магн. Политическое влияние Помпея было нужно Цезарю больше, чем деньги Брута, поэтому…


«Юлия. Все мои любимые женщины теперь мертвы. Две умерли во время родов. Милая маленькая Циннилла и крошка Юлия, обе только-только входили во взрослую жизнь. Ни одна из них никогда не причинила мне боли, разве что своей смертью. Несправедливо, несправедливо! Я закрываю глаза и вижу их всех. Вот Циннилла, возлюбленная жена моя; вот Юлия, единственная моя дочь. Вот другая Юлия, тетка Юлия, жена Гая Мария, ужасного старого чудовища. Запах ее духов все еще вызывает у меня слезы, особенно если им вдруг повеет от какой-нибудь незнакомки в толпе. Мое детство без нее было бы лишено любви, она одна целовала и обнимала меня. Мать – нет. Всегда строгая, всегда суровая, она считала, что проявление нежности испортит меня. Ей казалось, что я слишком горд, слишком кичусь своими дарованиями, слишком высокомерен.

Но всех их теперь нет, моих любимых женщин. Я остался один.

Неудивительно, что я начинаю чувствовать возраст».


Только весы богов могли бы показать, кому тяжелее достался успех – Цезарю или Сулле. Разновес невелик – перышко, волосок. Они оба вынуждены были защищать свое dignitas – свое достоинство, общественное положение, славу, – двинувшись на Рим. Оба стали диктаторами, использовав единственную возможность подняться над демократией, оградить себя от будущих преследований. Разница была в том, как они вели себя, получив этот пост. Сулла ввел проскрипции и наполнил казну, убивая богатых сенаторов и всадников и конфискуя их имущество. Цезарь предпочитал милосердие, прощал своих врагов и позволял большинству из них сохранить состояние.

Это boni вынудили Цезаря пойти на Рим. Сознательно, намеренно, даже радостно они подталкивали страну к гражданской войне, лишь бы не позволить Цезарю то, что они с превеликой охотой разрешили Помпею. А именно – принять участие в консульских выборах, не присутствуя лично в городе. По закону человек, наделенный империем, лишался его, пересекая померий, и мог быть обвинен в суде. И boni хотели обвинить Цезаря в государственной измене в тот самый момент, когда он сложит с себя полномочия наместника, чтобы баллотироваться на консульскую должность во второй раз. Он просил сенат разрешить баллотироваться in absentia – вполне обоснованная просьба, но boni пресекали все попытки Цезаря достигнуть соглашения. Потерпев неудачу, он, подобно Сулле, пошел на Рим. Не для того, чтобы сохранить свою голову, – его жизни ничто не угрожало. Однако приспешники boni, несомненно, приговорили бы его к вечной ссылке, а это хуже, чем смерть.

Разве это измена – провести закон, по которому государственные земли Рима будут распределяться более справедливо? Разве это измена – провести закон, запрещающий наместникам грабить провинции? Разве это измена – отодвинуть границы Римской империи к Рейну и таким образом оградить Италию и Наше море от вторжения германцев? Разве можно считать эти его действия предательскими? Неужели, делая все это, Цезарь предавал свою страну?

Для boni – да, предавал. Почему? Потому что для boni такие действия шли вразрез с mos maiorum – сводом неписаных правил, обычаев и традиций, определяющих ход римской жизни. Не имело значения, что реформы проводились ради общего блага, ради безопасности Рима, ради счастья и процветания не только всех римлян, но и всех жителей римских провинций. Эти реформы шли вразрез со старыми методами управления, которые были приемлемы для небольшого города, расположенного на соляных маршрутах Центральной Италии шестьсот лет назад. Почему boni не потрудились понять, что старые методы не годятся для единой великой страны, образовавшейся к западу от Евфрата? Рим вобрал в себя весь западный мир, но многие из тех, кто им управлял, все еще мыслили мерками архаичного города-государства.

Boni шарахались от любых перемен, как от врага, и Цезарь являлся для них самым ярым приверженцем этого врага. Катон вопил с ростры на Римском форуме, что Цезарь – воплощение зла. Они не желали понять, что без смены ориентиров Рим умрет, превратится в смердящие лохмотья, годные только для прокаженных.

И вот теперь здесь, на скользящем к дальнему берегу корабле, стоял диктатор Цезарь, правитель мира. А ведь он всегда хотел только того, что ему причиталось по праву, – сделаться римским консулом во второй раз через десять лет после первого срока, как предписано lex Genucia. Конечно, намечались и более дальние перспективы – стать после второго консульства самым влиятельным государственным деятелем, более здравомыслящим и полезным, чем боязливый хорек Цицерон. Время от времени возглавлять армию по просьбе сената, то есть делать для блага Рима то, в чем ему нет равных. Он вовсе не претендовал на неограниченную, беспредельную власть. Но это произошло. Вот трагедия, достойная Эсхила или Софокла.


Бо́льшая часть службы Цезаря проходила в западной части Нашего моря – в Испаниях, в Галлиях. Восток для него ограничивался провинцией Азия и Киликией. Ни в Сирии, ни в Египте, ни в удаленных от побережья районах необъятной Анатолии он еще не бывал.

Ближе всего он подошел к Египту, посетив Кипр за несколько лет до того, как Катон аннексировал его. В то время островом правил Птолемей Кипрский, младший брат тогдашнего правителя Египта Птолемея Авлета. На Кипре Цезарь развлекался в объятиях дочери Митридата Великого и купался в морской пене, из которой возникла его прародительница Афродита (Венера). Старшей сестрой его любовницы была Клеопатра Трифена, первая жена Птолемея Авлета и мать Клеопатры, занимающей сейчас египетский трон.

Одиннадцать лет назад, когда Цезарь был старшим консулом, он заключил сделку с Птолемеем Авлетом и теперь подумал о нем почти с нежностью. Авлету нужно было, чтобы Рим подтвердил его право на египетский трон, он очень хотел получить статус «друга и союзника римского народа». Цезарь, как старший консул, с удовольствием наделил его этим статусом в обмен на шесть тысяч талантов золотом. Тысяча талантов ушла Помпею, тысяча – Марку Крассу, а четыре тысячи дали Цезарю возможность сделать то, в чем сенат ему отказал, – набрать и вооружить необходимое количество легионов, чтобы покорить галлов и сдержать германцев.

О Марк Красс! Как он рвался в Египет, сплошь покрытый, по его мнению, золотом и россыпями драгоценных камней! Снедаемый ненасытной алчностью, Красс добивался аннексии этой страны. Ему воспротивились восемнадцать старших центурий, верхушка торгового Рима, которые сразу поняли, что выиграет от этой акции один только Красс. Сенат мог считать, что он полностью контролирует Рим, но фактически правили им дельцы-плутократы. Рим был прежде всего экономическим организмом, опиравшимся на коммерцию в международном масштабе.

В конце концов Красс отправился искать свои горы золота и самоцветов в Месопотамии и погиб в Каррах. А царь парфян захватил там семь римских орлов. Цезарь знал, что когда-нибудь он пойдет в Экбатану и вырвет их из вражеских рук, что приведет еще к одной огромной перемене. Поглотив Парфянское царство, Рим, уже владеющий Западом, будет править и Востоком.


Показавшаяся вдали сияющая белая башня прервала течение мыслей Цезаря. Он стоял, восхищенно глядя, как она приближается. Знаменитый маяк Фароса, острова, словно бы отсекающего обе гавани Александрии от моря, был чудом света. Три шестиугольные секции, одна меньше другой в диаметре, уносились ввысь на триста футов. Их облицовка из белого мрамора слепила глаза, а на вершине постоянно горел огонь, отражаемый далеко в море во всех направлениях благодаря оригинальному устройству из тщательно отполированных мраморных плит (хотя днем огонь был почти не виден). Цезарь много читал о фаросской диковине и знал, что те же плиты защищают пламя от ветра. И ему очень хотелось подняться по шестистам ступеням и взглянуть на все самому.

– Хороший денек для входа в Большую гавань, – сказал ему лоцман-грек, неоднократно бывавший в Александрии. – Буйки будут отлично видны. Это заякоренные куски пробки, слева красные, справа желтые.

Цезарь читал и об этом, но вежливо наклонил голову к моряку, будто слышал впервые.

– В Большую гавань ведут три пролива – Стеганос, Посейдеос и Таврос, – продолжил словоохотливый лоцман. – Стеганос назван по имени скалы «Спина свиньи», которая расположена у конца мыса Лохий, где стоят дворцы. Посейдеос назван так, потому что он смотрит прямо на храм Посейдона. А Таврос назван в честь скалы «Рог быка», которая лежит у острова Фарос. В шторм – к счастью, они здесь редки – невозможно войти ни в ту ни в другую гавань. Мы, лоцманы не из местных, опасаемся заходить в гавань Евноста – там повсюду песчаные наносы и мели. Вот видишь, – продолжал он болтать, размахивая рукой, – рифы и скалы разбросаны на многие мили кругом. Маяк – это очень удобно для иноземных кораблей. Говорят, потребовалось восемьсот талантов золота, чтобы его построить.

Цезарь использовал своих легионеров в качестве гребцов: это было хорошим упражнением, снимало приступы раздражения, удерживало от ссор. Римские солдаты не любили находиться вдали от твердой земли, и многие ухитрялись в течение всего плавания ни разу не посмотреть через борт корабля на воду: кто знает, что может оттуда вынырнуть?

Лоцман решил вести все корабли по проливу Посейдеос – сегодня он был самым спокойным из трех. Стоя один на носу, Цезарь любовался открывшейся панорамой. Великолепие красок, золото статуй и колесниц на фронтонах, ослепительно-белые стены бесчисленных зданий, купы деревьев и пальм. Несколько разочаровывало то, что весь этот вид был удручающе плоским, за исключением зеленого холма высотой футов двести и прибрежного нагромождения скал, образующих полукружие весьма поместительного амфитеатра. В прежние времена на месте театра стояла крепость Акрон, что означает «скала».

Город слева от театра выглядел намного богаче и грандиознее, – видимо, это Царский квартал, решил Цезарь. Обширный комплекс дворцов, стоявших на возвышениях с пологими ступенями, утопал в садах и пальмовых рощах. Но правее картина менялась. Всю прибрежную линию акватории занимали верфи, ремонтные доки, причалы, склады, тянущиеся до самого основания дамбы Гептастадий, соединяющей остров Фарос с материком. Эта насыпная дамба длиной в милю была прошита в центре двумя высокими арочными проходами для кораблей, обеспечивая таким образом связь Большой гавани с гаванью Евноста. Не там ли, кстати, прячутся сейчас суда Помпея? По эту сторону гигантской, облицованной мрамором насыпи их вроде бы не видно.

Плоская панорама не позволяла определить размеры Александрии, но Цезарю было известно, что если учесть и часть города, разросшуюся за старыми стенами, то население Александрии составит три миллиона человек, это самый большой город в мире. В Риме, в пределах Сервиевой стены, обитал один миллион жителей, в Антиохии – больше, но никто не мог соперничать с Александрией, а ведь со дня ее основания не прошло еще и трехсот лет.

Вдруг на берегу началось какое-то движение, появилось около сорока военных кораблей, на каждом – вооруженные люди. «О, молодцы! – подумал Цезарь. – За четверть часа – от мира к войне». Среди кораблей было несколько массивных квинквирем с большими бронзовыми таранами на носу. Все квадриремы и триремы тоже были снабжены таранами, но половина из них была с низкой посадкой, не позволяющей выходить в открытое море. Наверное, это таможенные суда, патрулирующие семь рукавов Дельты Нила, решил он. На подступах к Александрии римские транспорты никого не встретили, но это не значило, что их не заметили чьи-то острые глаза с высокого дерева в низовьях Дельты. Иначе чем объяснить мгновенную готовность египтян?

Хм. Своего рода комитет по приему гостей. Цезарь приказал горнисту трубить «к оружию», затем сигнальщики замахали флажками, предписывая всей римской флотилии остановиться и ждать. Цезарь приказал слуге уложить на нем складки toga praetexta, надел corona civica на свои редеющие светло-золотистые волосы, обул сенаторские кальцеи темно-бордового цвета с серебряными пряжками в форме полумесяца – знак старшего курульного магистрата. Очень внушительный, он стоял и смотрел, как к его флагману приближается беспалубное, но ходкое судно, на носу которого возвышался сурового вида мужчина.

– По какому праву ты входишь в гавань Александрии, римлянин? – крикнул человек, как только его корабль подошел на расстояние в пределах слышимости.

– По праву любого мирного человека, желающего купить воды и провизии! – крикнул в ответ Цезарь.

– В семи милях западнее гавани Евноста есть ручей, там ты можешь взять воду. А провизию мы сейчас не продаем, так что уезжай!

– Боюсь, я не могу этого сделать, добрый человек.

– Ты хочешь войны? Нас уже сейчас больше, чем вас, а это лишь десятая часть того, что мы можем выставить!

– Я уже навоевался всласть, но, если ты настаиваешь, могу осилить еще одну войну, – сказал Цезарь. – Мы увидели хорошее представление, но есть по крайней мере пятьдесят способов, чтобы тебя сокрушить. Даже без моих остальных кораблей. Я – Гай Юлий Цезарь, диктатор.

Задиристый александриец пожевал губу.

– Хорошо, можешь сойти на берег, кто бы ты ни был, но твои корабли пусть останутся там, где стоят.

– Мне нужен полубаркас на двадцать пять человек, – крикнул Цезарь. – И лучше не мешкай, иначе нарвешься на неприятности, – с усмешкой добавил он.

Александриец гаркнул что-то гребцам, и суденышко отвалило.

За спиной Цезаря возник озабоченный Публий Руфрий.

– Кажется, у них очень много моряков, – сказал он, – но даже самые зоркие среди нас не смогли заметить на берегу ни одного солдата, кроме нескольких человек у дворца, – царская стража, я думаю. Как ты намерен поступить, Цезарь?

– Сойду на берег с моими ликторами. В лодке, которую мне подадут.

– Позволь мне спустить на воду наши лодки и послать с тобой солдат.

– Ни в коем случае, – спокойно отмел предложение Цезарь. – Твоя обязанность – держать наши суда вместе, следить, чтобы им не причинили вреда, и останавливать глупцов вроде Тиберия Нерона, чтобы они не поотрубали себе ноги своими же мечами.

Вскоре после этого большой полубаркас с шестнадцатью гребцами пристал к борту. Глаза Цезаря пробежали по ликторам, возглавляемым верным Фабием, проверяя их внешний вид. Да, все медные бляшки на широких черных кожаных поясах горят, малиновые туники чистые, без морщинок, бардовые кожаные калиги правильно зашнурованы. Фасции парни обнимают нежнее, чем кошки котят, красные кожаные ремешки завязаны крест-накрест, топорики грозно поблескивают среди тридцати красных прутьев. Удовлетворенный Цезарь легко, как юноша, прыгнул в лодку и устроился на корме.

Полубаркас направился к пирсу, соседствующему с театром, но вне стен Царского квартала. Там бесновалась толпа. Горожане, размахивая кулаками, на жуткой смеси греческого с македонским грозились убить иноземцев. Когда лодка причалила и ликторы вышли на пирс, толпа попятилась и застыла, очевидно пораженная спокойствием и величественным видом вновь прибывших. Потом опять зазвучали угрозы. Когда двадцать четыре ликтора построились в колонну по два человека, Цезарь без чьей-либо помощи вышел из лодки и остановился, поспешно поправляя складки тоги. Вскинув брови, он надменно посмотрел на толпу:

– Кто тут главный?

Оказалось, никто.

– Вперед, Фабий, вперед!

Ликторы вошли в толпу, как нож в масло. Цезарь следовал за ними. Это лишь словесные угрозы, думал он, улыбаясь налево и направо. Интересно. Выходит, молва не врет: александрийцы действительно не любят римлян. Но где же Помпей Магн?

В стене Царского квартала замечательные ворота: боковые пилоны сверху соединены прямоугольной перемычкой, везде позолота, многоцветие красок. На воротах изображены какие-то символы, странные двухмерные сцены. А вот и стражники! Руфрий был прав, они неплохо смотрятся в греческом снаряжении: полотняные латы с нашитыми серебряными пластинами, яркие пурпурные туники, высокие коричневые сапоги, серебряные шлемы с наносниками и плюмажем из конских крашеных хвостов. Прекрасно, но не для боя, а скорее для уличных потасовок. Заинтригованный Цезарь покачал головой. Наверное, хроники этого царского дома не врут. Всегда есть толпа александрийцев, которая может войти во дворец и заменить одного Птолемея другим – все равно какого пола.

– Стой! – крикнул начальник стражи, хватаясь за рукоять меча.

Цезарь прошел по коридору из ликторов и послушно остановился.

– Я хотел бы увидеть царя и царицу, – сказал он.

– Ты не можешь видеть ни царя, ни царицы, римлянин. Разговор окончен. Вернись на свой корабль и уплывай.

– Доложи их царским величествам, что я – Гай Юлий Цезарь.

Начальник стражи громко фыркнул:

– Ха! Если ты Цезарь, тогда я – Таверет, богиня-гиппопотам!

– Не следует всуе упоминать имена богов.

Стражник метнул на него сердитый взгляд:

– Я не грязный египтянин. Я – александриец! И мой бог – Серапис. А теперь уходи!

– Но я действительно Цезарь.

– Цезарь сейчас в Малой Азии. Или в Анатолии, или еще где-нибудь.

– Сейчас Цезарь в Александрии и очень вежливо просит аудиенции у их величеств.

– Хм, я не верю тебе.

– Хм, тебе лучше поверить, иначе гнев Рима обрушится на Александрию и у тебя не будет работы. Как и у вашей царицы с царем. Посмотри на моих ликторов, олух! И если умеешь считать, сосчитай их! Двадцать четыре, правильно? А впереди какого римского курульного магистрата идут двадцать четыре ликтора? Только впереди диктатора. Теперь пропусти меня и сопроводи в зал для аудиенций, – весело закончил Цезарь.

Несмотря на свой грозный вид, начальник стражи испугался. Надо же вляпаться в такую историю! Никто не знал лучше, чем он, что во дворце никого нет: ни царя, ни царицы, ни управляющего двором. Ни души, обладающей достаточными полномочиями, чтобы разобраться с этим заносчивым чужаком, путь которому и впрямь расчищают двадцать четыре ликтора. Вдруг это Цезарь? Конечно нет! Что делать Цезарю в Александрии? Тем не менее перед ним стоял римлянин, завернутый в нелепое белое одеяло с пурпурной каймой, с какими-то листьями на голове, с каким-то жезлом из слоновой кости на голой правой руке, между сжатой в кулак ладонью и согнутым локтем. Без меча, без лат, поблизости ни одного солдата.

Македонские предки и богатый отец помогли купить ему должность, но способность быстро соображать к этому не прикладывалась. Все же, все же… Он облизнул губы и вздохнул:

– Хорошо, римлянин, я проведу тебя в зал для аудиенций. Только не знаю, что ты будешь там делать. Во дворце сейчас никого нет.

– Правда? – спросил Цезарь, пропуская вперед себя ликторов, что заставило начальника стражи спешно послать человека, чтобы тот показал им дорогу. – А где же все?

– В Пелузии.

– Ясно.

Несмотря на разгар лета, денек выдался отменный. Никакой духоты, легкий бриз отгоняет жару, от цветущих деревьев исходит ласкающий обоняние аромат, какие-то колокольчики беспрестанно кивают головками. А дорога вымощена желтовато-коричневым мрамором, отполированным до зеркального блеска. Наверное, тут скользко во время дождя. Идут ли, кстати, дожди в Александрии?

– Восхитительный климат, – заметил он.

– Лучший в мире, – откликнулся стражник.

– Значит, я – первый римлянин, которого вы тут видите за последнее время?

– Во всяком случае, первый, который объявляет, что он поважней наместника. С год назад приезжал Гней Помпей. Требовал у царицы военный флот и пшеницу. – Александриец захихикал. – Очень невежливый молодой человек. Отказался войти в наше положение, хотя царица сказала ему, что в стране голод. О, она надула его! Шестьдесят транспортов набили финиками, и он их увез.

– Финиками?

– Финиками. И он отплыл, думая, что увозит пшеницу.

– О боги, бедный Гней Помпей-младший! Наверняка отец его был недоволен. Зато Лентул Крус, наверное, радовался. Эпикурейцы любят экзотические яства.

Зал для аудиенций, судя по его размерам, помещался в отдельном строении. Вероятно, при нем имелись комнаты для отдыха приезжающих с визитом послов, но определенно не для проживания. Это был тот же зал, в котором принимали Гнея Помпея: огромный, пустой, с отполированным мраморным полом, украшенным сложным многоцветным узором. Стены щедро покрыты позолотой либо расписаны странными плоскими фигурами и растениями. Пурпурное мраморное возвышение с двумя тронами. Один резной, из черного дерева и золота, – наверху; другой такой же, но меньших размеров, – ярусом ниже. Больше никакой мебели.

Оставив Цезаря и его ликторов в пустом зале, начальник стражи поспешно вышел – наверное, поискать кого-нибудь, кто сможет их принять.

Встретившись взглядом с Фабием, Цезарь усмехнулся:

– Ну и ситуация!

– Мы бывали и в худших ситуациях, Цезарь.

– Не искушай Фортуну, Фабий. Интересно, что чувствуешь, когда сидишь на троне?

Цезарь быстро взбежал по ступенькам и осторожно сел на великолепное кресло. Его золотые, инкрустированные драгоценностями детали были удивительны при близком рассмотрении. Вот что-то похожее на глаз, со странно вытянутой треугольной слезой во внешнем углу. Голова кобры, жук-скарабей, лапы леопарда, человеческая нога, странный ключ, какие-то символы.

– Удобно ли тебе, Цезарь?

– Ни один стул со спинкой не может быть удобным для человека в тоге, поэтому мы сидим на курульных креслах, – ответил Цезарь.

Он расслабился и закрыл глаза.

– Устраивайтесь на полу, – сказал он немного погодя. – Кажется, ждать придется долго.

Два молодых ликтора вздохнули с облегчением, но Фабий покачал головой:

– Нельзя, Цезарь. Мы будем выглядеть нелепо, если кто-нибудь вдруг войдет.

Без водяных часов трудно было определить, сколько времени пробежало. Может, полдня, может, день. Ликторы совершенно измаялись, но их полукруг не ломался. Фасции поставлены на ступени, руки лежат на топориках. Цезарь не шевелился, погруженный в одну из своих знаменитых кошачьих дремот.

– Эй, сойди с трона! – выкрикнул молодой женский голос.

Цезарь открыл один глаз, но не двинулся.

– Я сказала, сойди с трона!

– Кто это смеет приказывать мне? – спросил Цезарь.

– Царевна Арсиноя из династии Птолемеев!

Услышав это, Цезарь выпрямился, но не встал, а лишь в упор посмотрел на девицу, подступившую к подножию возвышения. За ней следовали маленький мальчик и двое мужчин. Цезарь решил, что ей на вид лет пятнадцать. Полногрудая, рослая, с гривой золотистых волос. Голубые глаза, лицо могло быть вполне приятным, если бы его не портила злая гримаса. Высокомерная, мстительная, авторитарная особа. Одета в греческом стиле, но платье сшито из тирского пурпура очень темного цвета, при малейшем движении отливающего сливовым и малиновым. В волосах диадема, усыпанная драгоценностями, вокруг шеи потрясающей роскоши ожерелье-воротник, на голых руках избыток браслетов. Мочки ушей сильно оттянуты тяжелыми серьгами.

Мальчик выглядел лет на десять, не больше, и очень походил на сестру. То же лицо, та же кожа, тот же тирский пурпур. И греческая хламида вдобавок.

Ясно, что двое мужчин – своего рода воспитатели. Тот, что с покровительственным видом стоит возле мальчика, – пустое место, слабак. С другим, что при Арсиное, придется считаться. Высокий, хорошо сложенный, светлокожий. Взгляд умный, расчетливый, рот волевой.

– И куда же нам идти отсюда? – спокойно спросил Цезарь.

– Никуда, пока ты не падешь передо мной ниц! В отсутствие царя я правлю в Александрии, и я приказываю тебе сойти оттуда и пасть ниц! – отрезала Арсиноя. Она зло посмотрела на ликторов. – Вы все – тоже на пол!

– Ни Цезарь, ни его ликторы не подчиняются командам глупых царевен, – тихо сказал Цезарь. – В отсутствие царя я правлю в Александрии на основании пунктов завещания Птолемея Александра и вашего отца Авлета. – Он подался вперед. – А теперь, царевна, перейдем к делу. И не дуйся, как избалованный ребенок, иначе я прикажу одному из моих ликторов вытащить прут из его фасций и отстегать тебя. – Взгляд его остановился на стоящем рядом с ней человеке. – Ты кто?

– Ганимед, евнух. Воспитатель и телохранитель царевны.

– Ганимед, ты вроде похож на здравомыслящего человека, так что я буду разговаривать только с тобой.

– Нет, со мной! – крикнула Арсиноя, лицо ее пошло пятнами. – Немедленно сойди с трона!

– Придержи язык! – резко оборвал ее Цезарь. – Ганимед, мне нужна резиденция для меня и моих старших офицеров, а также в достаточном количестве свежий хлеб, овощи, масло, вино, яйца и вода для войска, которое останется на кораблях, пока я не разберусь, что здесь происходит. Плохи дела, когда диктатора Рима встречают с тупой и бесцельной враждебностью. Ты понимаешь меня?

– Да, великий Цезарь.

– Хорошо! – Цезарь поднялся и сошел вниз по ступеням. – Вот тебе первое поручение: уведи подальше этих двух несносных детей.

– Я не могу этого сделать, Цезарь, если тебе нужно мое присутствие.

– Почему?

– Долихос – мужчина. Он может увести царевича Птолемея Филадельфа, но не царевну. Ей нельзя находиться в мужском обществе без присмотра.

– Есть ли здесь еще кастраты? – спросил Цезарь с кривой улыбкой: Александрия, кажется, презабавнейший город.

– Конечно.

– Тогда ступай с детьми, приставь к царевне Арсиное кого-нибудь вроде себя и поскорей возвращайся.

Царевна Арсиноя, выбитая из колеи властным окриком, хотела что-то сказать, но Ганимед твердо взял ее за плечо и вывел из зала. Мальчик Филадельф и его воспитатель тоже поспешили уйти.

– Ну и ситуация! – сказал Цезарь Фабию.

– Еще немного – и я бы взялся за прут. У меня просто руки чесались.

– У меня тоже, – вздохнул великий человек. – Все эти Птолемеи довольно своеобразны. По крайней мере, хоть Ганимед кажется вполне разумным человеком, но он, к сожалению, не царских кровей.

– Я думал, евнухи толстые и похожи на женщин.

– Те, кого кастрируют в детском возрасте, – да. А после наступления половой зрелости кастрация мало влияет на правильное развитие организма.

Вернулся Ганимед. На лице осторожная, но не заискивающая улыбка.

– Я к твоим услугам, великий Цезарь.

– Достаточно просто Цезарь. А теперь ответь, почему двор в Пелузии?

Евнух удивился.

– Идет война, – сказал он.

– Какая война?

– Война между нашим царем и нашей царицей. В начале года цены на продовольствие взлетели, и Александрия восстала. Обвинили царицу, ведь царю лишь тринадцать. – Лицо Ганимеда омрачилось. – Мира здесь давно уже нет. На царя большое влияние имеют воспитатель Теодат и главный дворцовый управляющий Потин. Это очень честолюбивые люди. Царица Клеопатра – их враг.

– Я так понимаю, что она убежала?

– Да, на юг, в Мемфис, к египетским жрецам. Ведь она является также и фараоном.

– Как и любой из Птолемеев, восходящих на трон?

– Нет, Цезарь, далеко не любой. Отец нашей царицы Авлет, например, не носил этого титула. Он свысока смотрел на жрецов, и те платили ему тем же. А ведь они имеют огромное влияние на коренных египтян. Авлет не учитывал этого. Царица же Клеопатра всегда была с ними дружна и даже жила в Мемфисе одно время. Вот жрецы и провозгласили ее фараоном. Царь и царица – это александрийские титулы. В Египте Нила – в настоящем Египте – эти титулы веса не имеют.

– Значит, царица-фараон убежала в Мемфис к жрецам. А почему не в другую страну, как ее отец, когда его скинули с трона? – удивленно спросил Цезарь.

– В чужие страны Птолемеи обычно бегут без гроша. Александрия больших сокровищ не копит. Поэтому если Птолемей не фараон, то денег ему взять негде. А Клеопатра, как фараон, велела жрецам Мемфиса дать ей денег. И получила достаточно, чтобы нанять в Сирии армию. Теперь она с войском стоит под Пелузием, на северном склоне горы Касий.

Цезарь нахмурился:

– Горы? Не думал, что тут есть горы. Во всяком случае, до Синая.

– Это просто высокая дюна.

– Ага. Продолжай.

– Командующий Ахилла привел царскую армию к южному склону горы и там стал лагерем. А недавно Потин с Теодатом перегнали в Пелузий военные корабли. И повезли туда же нашего маленького царя. Похоже, будет сражение.

– Значит, Египет или, скорее, Александрия втянуты в гражданскую войну, – сказал Цезарь, расхаживая по залу. – Видел ли кто-нибудь здесь Гнея Помпея Магна?

– Об этом я ничего не знаю, Цезарь. Определенно он не в Александрии. Это правда, что ты победил его в Фессалии?

– О да. Разбил наголову. Некоторое время назад он покинул Кипр, и я полагал, что он направился в Египет.

«Нет, – подумал Цезарь, искоса наблюдая за Ганимедом, – этот человек действительно не знает, где сейчас находится мой старый друг и противник. Тогда где же Помпей? Может быть, его тоже послали к тому ручью в семи милях от гавани Евноста и он поплыл дальше, в Киренаику?»

Он вдруг остановился.

– Очень хорошо. Кажется, мне придется применить родительскую власть в отношении этих глупых детей и примирить их. Поэтому ты пошлешь двух гонцов в Пелузий. Одного к царю Птолемею, другого к царице. Я требую, чтобы они оба явились сюда, в их дворец. Это ясно?

Ганимед смутился.

– С царем я не предвижу никаких трудностей, Цезарь, но царица сюда не поедет. Как только она появится, толпа набросится на нее. – Он презрительно вздернул верхнюю губу. – Любимое занятие александрийцев – рвать на куски неугодных правителей. На рыночной площади, где много места. – Он кашлянул. – Должен добавить, Цезарь, что и тебе ради собственной безопасности никуда не надо бы выходить. Город сейчас во власти смутьянов.

– Хорошо, Ганимед. Делай, что можешь. А теперь покажи мне мои комнаты. И проследи, чтобы римских солдат хорошо накормили. Естественно, я заплачу за каждую каплю, за каждую крошку. Даже по вашим теперешним ценам.


– Итак, – сказал Цезарь Руфрию за поздним обедом в своих новых покоях, – мне пока ничего не удалось узнать о судьбе бедного Магна, но я боюсь за него. Ганимед о нем не слышал, однако я не доверяю этому человеку. Если другой евнух, Потин, стремится править через малолетнего Птолемея, то почему бы Ганимеду не делать ставку на Арсиною?

– Конечно, они поступили с нами низко, – заметил Руфрий, оглядывая помещение. – Сулили хоромы, а поместили в лачуги. – Он усмехнулся. – Особенно страдает Тиберий Нерон. Он выбит из колеи тем, что вынужден делить жилье еще с одним военным трибуном, а отсутствие приглашения отобедать с тобой и вовсе его убивает.

– И почему, скажи на милость, ему так хочется разделить трапезу с самым распоследним из римских эпикурейцев? Эти аристократы совершенно несносны. Да оградят меня боги от них!

«А сам-то он кто? – улыбаясь про себя, подумал Руфрий. – Такой же несносный аристократ. Правда, его несносность не связана с древностью рода. И его бесит необходимость брать на службу таких болванов, как Нерон, только потому, что тот патриций из рода Клавдиев. Но Цезарь не может сказать об этом, не нанеся мне оскорбления».


Еще два дня римский флот болтался на якоре с пехотой на борту. Только германскую кавалерию истолкователь повелений фараона с большой неохотой позволил высадить на берег и разместить за осыпающимися городскими стенами, на лугах возле озера Мареотида. Местные жители побаивались этих странных варваров, которые ходили почти голые, с татуировками и убирали свои ни разу не стриженные волосы в замысловатые узлы и валики на макушках. Кроме того, они ни слова не понимали по-гречески.

Проигнорировав предупреждение Ганимеда, Цезарь все эти два дня исследовал Александрию в сопровождении одних только ликторов, не обращая внимания на опасность. В Александрии обнаружились чудеса, достойные его внимания: маяк, Гептастадий, водопровод и дренажная система, стоянки военных кораблей, здания, люди.

Сам город занимал сравнительно узкую полосу известняка, отделявшую море от огромного пресноводного озера, даже в очень знойные годы снабжавшего александрийцев вкусной питьевой водой. Расспросы позволили Цезарю заключить, что озеро питается нильской водой посредством каналов, связывающих его с самым западным, Канопским рукавом Нила. Поскольку Нил поднимался в разгар лета, а не ранней весной, озеро Мареотида избегало обычной участи озер, питаемых рекой, – застойности и москитов. Один из этих каналов длиной в двадцать миль был достаточно широк, чтобы пропускать в обе стороны баржи и таможенные корабли. Он всегда был забит судами.

Единственный канал, выходящий из озера Мареотида, заканчивался в Западной гавани неподалеку от городских ворот Луны. Ряд больших бронзовых шлюзных ворот, встроенных в его стены, поднимался и опускался с помощью системы блоков от лебедок, приводимых в движение волами. Водоснабжение города обеспечивали отлого спускающиеся трубы. От берега до берега канал также перекрывали шлюзы, что позволяло вычищать со дна ил.


Первым делом Цезарь взошел на Панейон, насыпной холм из земли и камней. Засаженный кустами и низкорослыми пальмами, он давно уже превратился в буйно разросшийся сад. Мощеная спиральная дорога вилась по его склонам до самого верха. Искусственные ручейки с водопадами стекали в водоотвод у подножия холма. С вершины его открывался вид на многие мили вокруг благодаря равнинному ландшафту.

Город был расчерчен словно по линейке, ни узких улочек, ни закоулков. Все улицы были широкими, но две из них казались намного шире всех дорог, какие приходилось видеть Цезарю, – более ста футов от одной водосточной канавы до другой. Канопская улица шла от ворот Солнца на востоке города к воротам Луны на западе. Царская улица – от ворот в стене Царского квартала к южной стене. Знаменитая на весь мир библиотека Мусейон находилась внутри Царского квартала, но другие главные общественные строения были расположены на пересечении этих двух улиц: рыночная площадь, гимнасий, суды, Панейон, или холм Пана.

В названиях районов Рима имелась своя логика – они повторяли названия семи холмов, на которых построен город, или долин между ними. Педантичные македонские архитекторы разделили раскинувшийся на равнине город на пять районов: Альфа, Бета, Гамма, Дельта и Эпсилон. Царский квартал находился в районе Бета. К востоку от него лежал район Дельта, где жили сотни тысяч евреев, которые проникли и южнее, в район Эпсилон, приют многих тысяч метиков – иноземцев с правами проживания, но не гражданства. Район Альфа объединял прибрежную полосу обеих гаваней Александрии, отделенную Канопской улицей от района Гамма, известного также как Ракотис – так звалась деревушка, на месте которой и возник этот город.

Большинство горожан, проживавших в пределах старых стен Александрии, были людьми в лучшем случае умеренного достатка. Состоятельные же александрийцы, все чистокровные македонцы, жили в прекрасных предместьях западнее ворот Луны, среди лугов и садов, рядом с обширным некрополем. Богатые иноземцы, в том числе римские торговцы, тоже жили вне стен, восточнее ворот Солнца. Расслоение, думал Цезарь. Всюду, куда ни кинь взгляд.

Социальное расслоение было очень жестким – никаких «новых людей» в Александрии!



В этом городе с трехмиллионным населением только триста тысяч являлись гражданами Александрии – все они были македонцами, потомками тех македонцев, что пришли сюда первыми, и они яростно защищали свои привилегии. Все высшие должностные лица государства были македонцами: истолкователь, писец, главный судья, управляющий казной, командир ночной стражи. Фактически македонцы занимали все ответственные государственные посты как в коммерческой, так и в политической сфере. Нижние слои горожан также разделялись по крови. Ближе всех к городской знати стояли смешавшиеся с македонцами греки, потом шли греки, потом евреи и прочие иноземцы. Самый низший класс составляли потомки греков и коренных египтян. А причина всех городских потрясений, как понял Цезарь, коренилась в постоянной нехватке продовольствия. Александрия, в отличие от Рима, свою бедноту не кормила и не собиралась кормить. Поэтому здешняя чернь была агрессивна и имела большую силу. «Хлеба и зрелищ» – замечательная политика. Корми толпу, развлекай толпу, и она позабудет о мятежах. Как же слепы эти восточные правители!


Две особенности социального устройства изумляли Цезаря больше всего. Первая заключалась в том, что коренным египтянам запрещалось жить в Александрии. Другая была еще более странной. Знатный отец-македонец намеренно кастрировал своего самого умного, самого перспективного сына, чтобы открыть юноше путь к службе во дворце, где у него появлялся шанс получить самую высокую должность – управляющего хозяйством и казной. Иметь родственника во дворце значило пользоваться благосклонным вниманием царя и царицы. Как бы александрийцы ни презирали коренных египтян, думал Цезарь, они переняли у них очень многое, что привело к столь поразительной смеси Востока и Запада.


Но отнюдь не все его время посвящалось подобным раздумьям. По-прежнему игнорируя угрозу, исходящую от возбужденных горожан, Цезарь скрупулезно оценивал оборонительные ресурсы Александрии, ничего, впрочем, не записывая и полагаясь лишь на свою феноменальную память. Никогда не знаешь, что и где тебе пригодится. Укрепления в основном шли по берегу. Александрия не боялась нападения с суши. Враг, если такое случится, придет с моря, и этим врагом обязательно будет Рим.

А потому в нижнем восточном углу гавани Евноста и появился Кибот («Коробка») – сильно укрепленная внутренняя бухта, защищенная стенами, толстыми, как стены Родоса. Вход в бухту преграждали массивные цепи, ее периметр щетинился всеми видами артиллерии, а береговая линия была сплошь заставлена доками для кораблей. На пятьдесят – шестьдесят добротных военных галер, решил Цезарь. А по берегу гавани Евноста доков еще больше.


Да, Александрия была уникальным соединением природной красоты и искусной функциональной инженерии. Но идеальной она – увы! – не являлась. В ней оставалось место и для трущоб, и для преступлений. Широкие улицы в более бедных районах Гамма (Ракотис) и Эпсилон были покрыты толстым слоем гниющих отбросов и падали, а в нескольких шагах от двух главных улиц уже трудно было найти общественный фонтан или уборную, не говоря уже о банях, которых попросту не было.

И еще одно местное помешательство: ибисы. Священные птицы двух видов – белые и черные. Убивать их было нельзя. Иноземца, ненароком или по неведению причинившего вред этим пернатым, толпа тащила на рыночную площадь и рвала на куски. Хорошо сознавая, что никто не осмелится их тронуть, ибисы самым бессовестным образом пользовались своим исключительным положением.

Когда Цезарь прибыл, они были в городе – как всегда, прилетели из Эфиопии на время летних дождей. Летали они хорошо, но в Александрии отказывались это делать. И стояли тысячами на улицах, порой образуя над мостовыми сплошной живой слой. Их обильные и довольно жидкие испражнения покрывали все улицы, и горожане, даже самые знатные, пряча свою гордость, были вынуждены по ним ступать. Ибо Александрия по каким-то, должно быть религиозным, соображениям не считала нужным убирать эту грязь. Возможно, когда птицы улетали, город устраивал генеральную уборку, но… Но пока что владельцы повозок должны были нанимать специальных людей, которые шли перед ними, распугивая недовольно попискивающих пернатых. В пределах Царского квартала к делу подключали рабов. Те бережно отлавливали птиц, сажали в клетки и потом выпускали подальше от города.

Зато ибисы с ненасытной прожорливостью поедали тараканов, пауков, скорпионов, жуков и улиток, а также подбирали отбросы, оставляемые на улицах рыботорговцами, мясниками и пирожниками. Если бы не это, их можно было бы счесть сущим наказанием для Александрии, подумал Цезарь, забавляясь тем, с какой осторожностью ликторы расчищают ему дорогу.


На третий день одинокая баржа прибыла в Большую гавань, откуда гребцы доставили ее в Царскую гавань – закрытую акваторию, примыкающую к мысу Лохий. Руфрий сообщил о прибытии баржи Цезарю, и он нашел среди пальм местечко, откуда можно было скрытно наблюдать за разгрузкой.

Баржа была очень большой – настоящий плавучий дворец, весь в золоте и пурпуре, с огромной, как храм, каютой, обнесенной колоннами.

На причал были спущены несколько паланкинов, каждый из которых несли шесть человек одинакового роста и телосложения. Паланкин царя был позолочен, усыпан драгоценностями, занавешен тирским пурпуром и украшен плюмажем из пушистых пурпурных перьев на каждом углу крыши, покрытой фаянсовой плиткой. Царя – смазливого мальчика, недовольного и надутого, – с величайшей осторожностью перенесли на руках из храма-каюты к паланкину. За царем следовал статный высокий мужчина с пепельными кудрями и красивым тонким лицом. Судя по его одеянию, цвет которого являл нечто среднее между царским пурпуром и ярко-красными туниками телохранителей, и тяжелому золотому украшению замысловатого фасона, это был Потин, главный дворцовый управляющий. Затем появился худощавый женоподобный пожилой мужчина в одеянии поскромнее. Накрашенные кармином губы и нарумяненные щеки кричаще выделялись на его нагловатом лице. Теодат, воспитатель. Всегда полезно увидеть противника прежде, чем он увидит тебя.

Цезарь поспешил вниз, к своему жалкому обиталищу, и стал ждать, когда его позовут.

Ожидание затянулось, но через какое-то время он снова следом за ликторами вошел в зал для аудиенций. Мальчик-царь сидел почему-то не на верхнем троне, а на нижнем. «Любопытно, – подумал Цезарь. – Его старшая сестра отсутствует, но он, видимо, не чувствует необходимой уверенности, чтобы занять ее место». Царь был в облачении македонских царей: туника тирского пурпура, плащ-хламида и широкополая шляпа из тирского пурпура с белой лентой-диадемой, повязанной вокруг высокой тульи.

Аудиенция была очень официальной и очень короткой. Царь, непрестанно поглядывая на Теодата, произнес затверженный текст, после чего Цезаря отпустили, не дав ему возможности что-либо сказать о цели его приезда.

Потин догнал его в коридоре:

– Могу я с тобой поговорить, великий Цезарь?

– Можно просто Цезарь. У меня или у тебя?

– Лучше у меня. Я должен извиниться, – продолжил Потин масляным тоном, семеня рядом с быстро шагающим Цезарем, – за помещение, которое тебе отвели. Глупо и оскорбительно. Этот идиот Ганимед должен был поселить тебя во дворце для гостей.

– Ганимед – идиот? Я так не думаю, – возразил Цезарь.

– Его представление о себе выше его реального положения.

– А-а!

У Потина был собственный дворец, расположенный на самом мысу Лохий, с великолепным видом на море, а не на гавань. При желании этот вельможа, отворив специальную дверь, мог босиком побегать по мелководью, не опасаясь замарать свои нежные ножки.

– Неплохо, – сказал Цезарь, садясь на кресло без спинки.

– Могу я предложить тебе вина? Самосского или хиосского?

– Никакого, благодарю.

– Тогда родниковой воды? Или травяного чая?

– Нет.

Потин сел напротив, пристально глядя на гостя непроницаемыми серыми глазами. «Он не царь, но держится словно царь. Лицо постаревшее, но все еще красивое, а глаза внушают страх. Пугающе умные глаза, взгляд очень холоден. Может быть, даже холоднее, чем мой. Прекрасно владеет собой, настоящий политик. Будет сидеть целый день, ожидая, когда с ним заговорят. Ладно, меня это устраивает. Я не прочь начать первым, для меня это даже неплохо».

– Что привело тебя в Александрию, Цезарь?

– Гней Помпей Магн. Я ищу его.

Потин заморгал, искренне удивленный:

– Ты лично ищешь того, кого разгромил? Разве у тебя нет легатов?

– Есть, конечно, но мне нравится оказывать честь моим противникам, а какая же честь в легате, Потин? Двадцать три года мы с Помпеем Магном сотрудничали и дружили, одно время он был моим зятем. И противостояние в гражданской войне не может изменить нашего отношения друг к другу.

Лицо Потина побелело. Он поднес свой бесценный кубок к губам и жадно глотнул, словно у него во рту пересохло.

– Вы были друзьями, но сейчас Помпей Магн – твой враг.

– Враги приходят из чужих земель, Потин, а не из своего народа. Противник – более подходящее слово. Нет, я ищу его не как мститель, – сказал Цезарь, не поведя и бровью, хотя где-то внутри его возник холодный комок. – Моя линия поведения – милосердие, и я буду продолжать политику милосердия. Я ищу Помпея Магна, чтобы протянуть ему руку дружбы. Нехорошо входить в сенат, где сидят одни лизоблюды.

– Я не понимаю, – сказал Потин, совсем уже белый.

«Нет-нет, нельзя говорить этому человеку о том, что мы сотворили в Пелузии! Мы все перепутали, мы совершили непростительную ошибку. Судьба Помпея Магна должна оставаться нашей тайной. Теодат! Я должен предупредить его, мне надо найти предлог выйти!»

Но не получилось. Теодат вошел уверенно, по-хозяйски, в сопровождении двух слуг, несущих большой широкогорлый кувшин. Они поставили его на пол и замерли.

Сам Теодат смотрел только на Цезаря, оценивая, изучая.

– Великий Гай Юлий Цезарь! – пропел он. – О, какая честь! Я – Теодат, воспитатель его величества, и я принес тебе подарок, великий Цезарь! – Он хихикнул. – Строго говоря, я принес два подарка!

Цезарь молчал. Он сидел, как всегда, прямо, держа в правой руке жезл из слоновой кости – знак его полномочий, а левой придерживая складки тоги. Благородный чувственный рот с чуть насмешливо приподнятыми уголками вдруг сжался, губы сделались тонкими, а глаза превратились в две льдинки с черными ободками вокруг радужной оболочки.

В блаженном неведении Теодат шагнул вперед и протянул руку. Цезарь положил жезл на колени и принял от царского воспитателя кольцо с печатью. Голова льва, вокруг гривы надпись: «ГН ПОМП МАГ». Он не взглянул на кольцо, просто сжал его в кулаке так, что костяшки пальцев побелели.

Один из слуг поднял крышку кувшина, другой сунул руку внутрь, немного пошарил там и вынул мертвую голову за густые серебристые волосы, потускневшие от окиси натрия, капающей в широкогорлую емкость.

Лицо спокойное, опущенные веки скрывают ярко-голубые глаза, с невинным выражением смотревшие, бывало, на собравшихся в сенате, – глаза избалованного ребенка, каким он и был. Курносый нос, небольшой тонкогубый рот, срезанный подбородок, круглое лицо галла. Все хорошо сохранилось, хотя чуть веснушчатая кожа стала серой и похожей на выделанную кожу животного.

– Кто это сделал? – спросил Цезарь у Потина.

– Ну конечно же мы! – воскликнул Теодат с довольным видом. Он был горд собой. – Я сказал Потину: мертвецы не кусаются. И мы, великий Цезарь, уничтожили твоего врага. Фактически даже двух! Через день прибыл Лентул Крус, так мы и его убили. Но решили, что его голова тебе вряд ли понадобится.

Цезарь молча встал и направился к двери. Открыв ее, он крикнул:

– Фабий! Корнелий!

Тут же вошли два старших ликтора. Только суровая многолетняя школа позволила им сдержать восклицания при виде отрубленной головы, с которой все еще что-то капало.

– Полотенце! – приказал Цезарь Теодату и забрал голову у слуги, который ее держал. – Принесите мне полотенце! Пурпурное!

Отреагировал только Потин. Он щелкнул пальцами и грозно взглянул на обескураженного слугу:

– Ты слышал? Пурпурное полотенце. И быстро!

Сообразив наконец, что великий Цезарь недоволен, Теодат с открытым ртом уставился на него.

– Но, Цезарь, мы же устранили твоего врага! – выкрикнул он. – Мертвые не кусаются!

Голос Цезаря был ужасающе тих:

– Придержи язык, ты, жеманный педик! Что ты знаешь о Риме и о римлянах? Что же вы за люди, если решаетесь на такое? – Он посмотрел на мокрую голову. – О Магн, почему ты, а не я? – И повернулся к Потину. – Где его тело?

Худшее уже случилось. Потин решил идти до конца.

– Понятия не имею. Оно было оставлено в Пелузии, на берегу.

– Тогда найди его, слышишь, кастрат, или я набью твою пустую мошонку тем, что останется от Александрии! Неудивительно, что тут все гниет. Ни вы, ни ваш кукольный царь ни на что дельное не способны! Сидите тихо, иначе ваши дни сочтены!

– Я хочу напомнить тебе, Цезарь, что ты наш гость и что у тебя сейчас недостаточно войска для нападения.

– Я не гость, я ваш хозяин. У весталок Рима все еще хранится завещание последнего законного царя Египта, Птолемея Одиннадцатого, а у меня на руках завещание покойного Птолемея Двенадцатого. Поэтому я беру бразды правления в свои руки до тех пор, пока не разберусь в ситуации и не решу, как с вами быть. Перенесите мои вещи в гостевой дворец и сегодня же разместите на берегу мою пехоту. В городских стенах. Вы думаете, я не сумею разрушить Александрию с теми людьми, которые у меня есть? Напрягите мозги!

Принесли полотенце из тирского пурпура. Фабий взял его за концы, сделав что-то вроде люльки. Цезарь поцеловал Помпея в лоб, положил голову на полотенце и благоговейно завернул ее. Фабий хотел забрать жуткий сверток, но Цезарь вместо этого вручил ему жезл.

– Нет, я понесу сам. – У двери он обернулся. – Я хочу, чтобы около гостевого дворца сложили небольшой погребальный костер. Еще мне нужны ладан и мирра. И найдите тело!


Он плакал несколько часов, прижимая к груди голову друга, и никто не смел беспокоить его. Наконец, когда совсем стемнело, вошел Руфрий, неся зажженную лампу, и сказал, что все готово и все вещи перенесены во дворец, так, может быть, Цезарь тоже перейдет туда? Он помог командующему подняться, словно тот был стариком, и провел его по дорожке, освещенной масляными лампами, заключенными в шары, изготовленные знаменитыми александрийскими стеклодувами.

– О Руфрий! Не думал я, что этим все кончится!

– Я знаю, Цезарь. Но есть и хорошие новости. Из Пелузия прибыл вольноотпущенник Помпея Филипп. У него с собой прах его господина. Он сам сжег тело на берегу, после того как уплыли корабли убийц. Поскольку его обязанностью было носить кошелек Помпея, он смог очень быстро перебраться через Дельту.

От Филиппа Цезарь узнал подробности случившегося в Пелузии и о поспешном отплытии Корнелии Метеллы и Секста, жены и младшего сына Помпея.

Утром в присутствии Цезаря как официального лица голову Помпея сожгли и добавили ее прах к праху тела. Пепел ссыпали в золотую урну, инкрустированную красными карбункулами и океанским жемчугом. Потом Цезарь посадил Филиппа и бедного, убитого горем раба на торговое судно, направлявшееся на запад. Урну было велено вручить вдове Помпея, а кольцо – его старшему сыну Гнею Помпею, где бы он ни находился.


Покончив с этим, Цезарь послал слугу арендовать двадцать шесть лошадей и отправился инспектировать свое войско. Он нашел его в удручающем состоянии. Потин расположил три тысячи двести римских легионеров в Ракотисе, на каком-то заброшенном пустыре, населенном стаями кошек (тоже священных животных), мириадами крыс и, конечно же, ибисами. Местной бедноте очень не нравились новоявленные соседи. В городе голод, а тут еще лишние рты. Правда, римляне готовы платить за еду, но цены летят вверх быстрее, чем заключаются сделки.

– Что ж, мы построим временную стену и частокол вокруг этого лагеря, но стена должна выглядеть основательно. Местные жители раздражены, очень раздражены. И немудрено, ведь они голодают! Из годового дохода в двенадцать тысяч талантов золотом власти не выделяют на их прокорм ни гроша. Вот наглядный пример того, почему Рим сверг своих царей. – Цезарь презрительно фыркнул. – Руфрий, через каждые несколько футов расставь часовых и вели людям добавить в рацион жареных ибисов. Мне плевать, что они тут священные птицы!

«О, да он разъярен! – отметил Руфрий, украдкой взглянув на командующего. – Как эти олухи во дворце могли решить, что убийство Помпея Магна – хороший способ наладить отношения с Цезарем? Он вне себя от горя, хотя и пытается это скрыть, и достаточно самой малости, чтобы он обошелся с Александрией хуже, чем с Укселлодуном или Кенабом. А его люди, еще не пробыв и суток на берегу, уже готовы поубивать местных. Напряженность растет, надвигается катастрофа».

Поскольку ситуация не располагала к беседе, он просто ехал рядом с великим человеком, мечущим громы и молнии. Нет, не только горе вывело его из себя. Олухи из дворца лишили его возможности в очередной раз проявить милосердие, вернуть Магна в лоно Рима. Магн с радостью согласился бы. Катон – нет, никогда, но Магн – да.

Проверка кавалерийского лагеря только подлила масла в огонь. Германцы-убии не были окружены беднотой, имели под боком хорошее пастбище и целое озеро с чистой водой, однако между ними и той частью города, где находилась пехота, лежало непроходимое болото. Следовательно, взаимодействие кавалерии и пехоты практически исключалось. Потин с Ганимедом и толкователем снова схитрили. Ну почему, в отчаянии спросил себя Руфрий, почему эти люди досаждают ему? Каждое новое препятствие, которое они воздвигают на его пути, лишь укрепляет решимость Цезаря. Неужели они действительно считают себя умнее величайшего из полководцев? Годы, проведенные в Галлии, наделили его такой непостижимой стратегической хваткой, что он может все. Но… прикуси язык, Руфрий, следуй за ним, наблюдай, как он планирует кампанию, которая, может быть, и не состоится. А если состоится – он будет готов.

Цезарь отпустил ликторов и отослал Руфрия обратно в лагерь в Ракотисе, дав ему несколько поручений, а сам направил коня по одной улице, затем по другой. Ехал он медленно, давая возможность ибисам уворачиваться от конских копыт. Ни одна мелочь не укрывалась от его зоркого глаза. На перекрестке Канопской и Царской улиц он въехал на рыночную площадь, окруженную со всех сторон широкой аркадой с темно-красной задней стеной и синими дорическими колоннами. Потом он двинулся к гимнасию, почти такому же большому, тоже с аркадой, но с горячими и холодными банями, дорожкой для атлетов и тренировочными площадками. Нигде он не спешивался, не обращая внимания на ибисов и на глазевших на него александрийцев. Наконец Цезарь спрыгнул с коня, чтобы проверить потолки крытых аркад. В здании суда он, казалось, был в восторге от потолков его просторных комнат. Оттуда он поехал в храм Посейдона, затем в Серапейон – святилище Сераписа в Ракотисе, огромный храм среди садов, – и в другие храмы, поменьше. Потом проследовал к берегу – к докам, к складам. Его интересовало все. И гигантское скопище торговых контор, и пирсы, и пристани, и набережные, укрепленные огромными деревянными брусьями. В зданиях, вызвавших его любопытство, он с особой прилежностью приглядывался к потолкам, поддерживаемым массивными деревянными балками. Наконец осмотр был окончен, и Цезарь по Царской улице поднялся к лагерю германцев, чтобы дать инструкции относительно фортификаций.

– Я пришлю тебе две тысячи солдат в помощь, чтобы снести старые городские стены, – сказал он своему легату. – Используй камни для постройки двух новых стен. Они будут начинаться у первых двух домов по обе стороны Царской улицы и, расходясь, идти к озеру. В начале расстояние между ними составит четыреста футов, в конце – пять тысяч футов. Тебе будет трудно, поскольку на западе болото, а восточная стена пересечет дорогу к судоходному каналу между озером и Канопским рукавом Нила. Западную стену сделай высотой в тридцать футов и так оставь – болото защитит подступы к ней. Восточную стену сделай высотой двадцать футов, но с внешней стороны ее пусти траншею глубиной пятнадцать футов и усеянную стрекалами, а за ней выкопай ров и наполни его водой. Дорогу не тронь, пусть в стене будет брешь, но держи там груду камней, чтобы заложить ее по команде. На обеих стенах через каждые сто шагов должны быть наблюдательные вышки, и я пришлю вам баллисты на восточную стену.

С невозмутимым видом легат выслушал указания и пошел искать Арминия, вождя убиев. Германцы – строители никудышные, но в добывании фуража им нет равных. Кроме того, они могут искать дерево для стрекал – закаленных огнем остроконечных кольев – и начать плести жгуты из лозы для поручней, германцы это отлично умеют делать!

По Царской улице Цезарь спустился к Царскому кварталу и еще раз осмотрел его стену высотой двадцать футов, которая шла от скал театра к морю на дальней стороне мыса Лохий. Нигде ни одной наблюдательной вышки, и вообще эта стена не предназначена для защиты. Значительно больше усилий затрачено на декор. Неудивительно, что толпа так часто вторгается в царский дворец! Любой предприимчивый карлик может легко перелезть через эту стену.

Время, время! На все уйдет время, и ему нужно держать в неведении своих глупых врагов, пока приготовления не закончатся. Первое и самое главное: кроме работы в кавалерийском лагере, не должно быть никаких признаков бурной деятельности. Потин и его приспешники решат, что Цезарь готовит себе укрытие на случай внезапного нападения. Они подумают, что Цезарь боится. И хорошо. Пусть так и думают.

Руфрий, вернувшийся из Ракотиса, получил еще несколько указаний, после чего Цезарь созвал всех младших легатов (включая и безнадежного Тиберия Клавдия Нерона) и ознакомил с планом. В их осмотрительности он не сомневался. Сейчас не Рим шел на Рим. Надвигалась война против иноплеменников, к которым римляне не испытывали приязненных чувств.


На следующий день Цезарь призвал к себе в гостевой дворец царя Птолемея, Потина, Теодата и Ганимеда. Посадил их в обычные кресла, а сам сел в курульное на возвышении. Это не понравилось маленькому царю, но он позволил Теодату успокоить себя. «Какое-то сексуальное рабство, – подумал Цезарь. – Какие шансы у этого мальчика с такими советниками? Сделаться, если выживет, жалкой тенью отца?»

– Я позвал вас сюда, чтобы поговорить об упомянутом мной недавно предмете, – сказал Цезарь, держа на коленях свиток. – А именно о праве наследования трона Александрии, которое, как я теперь понимаю, несколько отличается от права наследования трона Египта. По-видимому, юный царь, трон Египта Нила все еще принадлежит твоей отсутствующей сестре. Понимаю, тебе это не нравится, но Египтом Нила правит лишь фараон, каковым является царица Клеопатра. Так почему же, юный царь, твоя соправительница, сестра и супруга находится в бегах, пытаясь усмирить подданных с помощью армии наемников?

Ответил Потин. Иного и не ожидалось. Маленький царь делал все, что ему говорили, но самостоятельно мыслить не мог.

– Потому что ее подданные восстали.

– Почему же они восстали против нее?

– Из-за голода, – сказал Потин. – Нил уже два года подряд не разливался. В прошлом году отметка была самой низкой с тех пор, как три тысячи лет назад жрецы стали записывать показания ниломера. Нил поднялся только на восемь римских футов.

– Объясни.

– Есть три степени подъема Нила, Цезарь: гибельный, изобильный и избыточный. Чтобы выйти из берегов и залить пахотную долину, Нил должен подняться на восемнадцать римских футов. Отметки ниже сулят нам трудные, подчас гибельные времена. Влага и ил не напитают почву, поэтому сеять уже не придется. Египет не знает дождей. Помощь приходит от Нила. Подъем воды от восемнадцати до тридцати двух футов предвещает обильные урожаи. Берега Нила сплошь покрывают вода и плодородный ил. Разливы выше тридцати двух футов смывают деревни, вода вовремя не уходит, и сеять тоже нельзя.

Потин бубнил быстро, заученно, очевидно не в первый раз растолковывая тупым чужеземцам особенности земледелия в долине Нила.

– Что такое ниломер?

– Это колодец, выкопанный на берегу Нила. На его внутренней стене нанесены деления, по которым судят, на какой уровень поднялась вода. Колодцев несколько, но самый важный находится в сотнях миль к югу, у первого порога, на острове Элефантина. Там Нил начинает подниматься за месяц до того, как разлив достигнет Мемфиса в верхней части Дельты. Таким образом, мы заранее знаем, каким в этом году будет разлив. Гонец доставляет новости по реке.

– Понятно. Однако, Потин, царские доходы огромны. Разве вы не используете их, чтобы закупить зерно, когда посевы не всходят?

– Цезарь, конечно, должен знать, – спокойно возразил Потин, – что засуха прошлась вокруг всего Вашего моря, от Испании до Сирии. Мы купили необходимое количество зерна, но цены ошеломляющие, и, естественно, наши затраты должны быть возмещены.

– В самом деле? Как разумно, – так же спокойно отреагировал Цезарь. Он поднял свиток с колен. – Я нашел этот документ в палатке Гнея Помпея Магна после Фарсала. Это завещание Птолемея Двенадцатого, твоего отца, – кивнул он в сторону задремавшего мальчишки. – Здесь ясно сказано, что Александрией и Египтом должны совместно управлять его старшая дочь Клеопатра и его старший сын Птолемей Эвергет, как муж и жена.

Потин вскочил и властно протянул руку.

– Дай это мне! – потребовал он. – Настоящее и законное завещание Птолемея Авлета должно было находиться либо в Александрии, либо у римских весталок.

Теодат впился пальцами в плечо маленького царя, чтобы его разбудить. Ганимед, изображая внимание, сидел с бесстрастным лицом. «Ты здесь самый способный, – подумал Цезарь. – Должно быть, тебя раздражает необходимость подчиняться Потину! Подозреваю, ты предпочел бы видеть на троне свою Арсиною. А Клеопатра всем ненавистна. Но почему?»

– Нет, главный дворцовый управляющий, ты его не получишь, – холодно возразил он. – В нем Птолемей Двенадцатый, известный как Авлет, говорит, что его завещание не будет находиться ни в Александрии, ни в Риме из-за… э-э… неспокойствия в государстве. – Он выпрямился, лицо стало суровым. – Пора бы Александрии уняться, а ее правителям стать более щедрыми по отношению к низам. Я не покину ваш город, пока не добьюсь сносных условий существования для всех горожан, а не только для македонцев. Я не потерплю, чтобы после моего отъезда здесь зрел нарыв сопротивления Риму и формировалось ядро враждебности. Примите тот факт, что Цезарь останется в Александрии, пока не вскроет этот давно созревший фурункул. Поэтому я искренне надеюсь, что вы пошлете гонца к царице Клеопатре и что мы увидим ее здесь через несколько дней.

«А еще, – добавил он про себя, – я не позволю республиканцам превратить этот порт в свою опорную базу. Пусть собираются в провинции Африка, где их будет легко раздавить».

Он поднялся.

– Все свободны.

И они ушли с кислым видом.


– Ты послал курьера к Клеопатре? – спросил Ганимед главного управляющего, когда они вышли в розовый сад.

– Я послал двоих, – улыбаясь, ответил Потин, – но на очень неповоротливой лодке. И послал третьего – на быстроходном ялике – к командующему Ахилле. Когда два первых курьера догребут до Пелузия, их там уже будут ждать. Боюсь, – вздохнул он, – Клеопатра не получит послания от Цезаря и он сочтет ее слишком заносчивой и не желающей подчиняться римскому правителю.

– У нее есть шпионы во дворце, – сказал Ганимед, глядя на уменьшающиеся фигуры Теодата и царя, спешащих впереди них. – Она попытается увидеть Цезаря – это в ее интересах.

– Я знаю. Но капитан Агафокл и его люди патрулируют стену и проверяют малейшую рябь по обе стороны мыса Лохий. Она не пройдет сквозь мои сети. – Потин остановился и внимательно посмотрел на собеседника, тоже евнуха и такого же статного, как он сам. – Я так понимаю, Ганимед, что ты предпочел бы видеть на троне Арсиною?

– Многие предпочли бы, – спокойно ответил Ганимед. – Например, сама Арсиноя. И наш маленький царь. А Клеопатра отравлена духом Египта. Для македонцев это яд.

– Тогда, – сказал Потин, – я думаю, нам следует объединить усилия. Ты, надеюсь, не претендуешь на мое место, но если твоя питомица займет трон, это ведь не причинит тебе больших неудобств?

– Не причинит, – улыбнулся Ганимед. – Однако хотелось бы знать, что затевает наш гость.

– Затевает?

– Да. Я чувствую это нутром. Кавалерийский лагерь развил бурную деятельность, а в Ракотисе подозрительно тихо.

– Меня раздражает его своеволие! – взорвался Потин. – К тому времени как он закончит укреплять свой лагерь, в старых городских стенах не останется ни одного камня.

– Почему-то мне кажется, что все это для отвода глаз, – произнес Ганимед.


На следующий день Цезарь послал только за Потином.

– Я должен обсудить с тобой один вопрос от имени моего старого друга, – с легкой улыбкой сказал он вошедшему.

– Да?

– Вероятно, ты помнишь Гая Рабирия Постума?

Потин нахмурился.

– Рабирия Постума?.. Смутно припоминаю.

– Он прибыл в Александрию после того, как ныне покойный Авлет вновь занял трон. Целью Рабирия было собрать около сорока миллионов сестерциев, которые Авлет задолжал римским банкирам. Но оказалось, что ваши хваленые македонские счетоводы ввергли и государственную, и дворцовую бухгалтерию в состояние полной неразберихи. Поэтому Авлет сказал моему другу Рабирию: «Ты, разумеется, получишь свое, но для начала приведи в порядок наши финансы». Что Рабирий и сделал, работая день и ночь, хотя македонское одеяние, в какое его нарядили, не пришлось ему по душе. Через год финансовая система Александрии была приведена в идеальный порядок. Но когда Рабирий заикнулся о своих сорока миллионах сестерциев, Авлет и твой предшественник содрали с него одежду и бросили на корабль, отправлявшийся в Остию, велев благодарить их за то, что он остался жив. Рабирий прибыл в Рим без гроша. Ужасный удел для банкира.

Серые глаза встретились с бледно-голубыми. Никто не отвел взгляда. Но жилка на шее Потина забилась очень быстро.

– К счастью, – как ни в чем не бывало продолжил Цезарь, – я помог Рабирию встать на ноги, и сегодня он вместе с другими моими друзьями, Бальбом-старшим, Бальбом-младшим и Гаем Оппием, не испытывает ни в чем недостатка. Однако долг есть долг, и вопрос о его возврате – одна из причин, по которым я прибыл сюда. Считай меня, дорогой мой Потин, судебным исполнителем Рабирия Постума. Немедленно верни сорок миллионов сестерциев. По существующему международному исчислению это тысяча шестьсот талантов серебром. Строго говоря, мне причитаются десять процентов с капитала, но я, пожалуй, от них откажусь. Достаточно основной суммы, без каких-либо начетов.

– Я не уполномочен платить долги покойного царя.

– Но действующий царь уполномочен.

– Царь несовершеннолетний.

– Поэтому я и обратился к тебе, любезный. Плати.

– Мне нужны для доказательства соответствующие документы.

– Мой секретарь Фабий с удовольствием тебе их предоставит.

– Это все, Цезарь? – спросил Потин, вставая.

– На данный момент. – Цезарь, воплощенная любезность, неторопливо проводил гостя до двери. – Есть ли известия от царицы?

– Нет, Цезарь. Пока никаких.


Теодат встретил Потина в главном дворце, распираемый новостями.

– Пришло известие от Ахиллы! – объявил он.

– Слава Серапису! Что он сообщает?

– Что посланные тобой курьеры мертвы и что Клеопатра все еще стоит лагерем под горой Касий. Ахилла уверен, что она ничего не знает о присутствии Цезаря в Александрии, хотя можно только догадываться, как она поступит после следующего шага Ахиллы. Он как раз сейчас везет сюда на кораблях из Пелузия двадцать тысяч пехоты и десять тысяч конников. Задули пассатные ветры, так что армия будет здесь через два дня. – Теодат весело захихикал. – О, я много дал бы, чтобы увидеть лицо Цезаря, когда прибудет Ахилла! Он говорит, что займет обе гавани и встанет лагерем около ворот Луны.

Он поймал суровый взгляд евнуха и поразился:

– Ты что, не рад?

– Рад, рад, но не это меня беспокоит! – резко ответил Потин. – Я только что виделся с Цезарем, он настойчиво потребовал погасить долг Птолемея Авлета римлянину Рабирию Постуму. Личный долг! Сумасшедшие деньги! Толкователь мне их не даст!

– О-о-о!

– Ладно, – сказал Потин сквозь зубы, – я самолично ему уплачу. Но он горько о том пожалеет. Очень горько, верь мне, Теодат!


– Неприятности, – сказал Руфрий Цезарю на следующий, восьмой день по прибытии в Александрию.

– Какого рода?

– Ты получил долг Рабирия Постума?

– Да.

– Агенты Потина всем говорят, что ты ограбил царскую казну, расплавил все золото и опустошил содержимое городских зернохранилищ.

Цезарь расхохотался:

– Уже припекает, Руфрий! Ну ничего. Мой гонец только что вернулся из лагеря Клеопатры. Нет, он не плыл по хваленым каналам Дельты. Он добирался до цели верхом, меняя лошадей. Конечно, ни один курьер Потина к Клеопатре не прибыл. Я думаю, их убили. А сама царица прислала мне очень любезное и недурно написанное письмо, в котором сообщила, что Ахилла с армией возвращается в Александрию и намеревается встать лагерем за городом, у ворот Луны.

Руфрий тут же нетерпеливо спросил:

– Мы начинаем?

– Только после того, как я возьму в заложники царя, – сказал Цезарь. – Если Потин и Теодат могут использовать бедного парня, то смогу и я. А пока пускай местная клика еще два-три дня сооружает себе погребальный костер. Но проследи, чтобы мои люди были готовы ударить. В любую минуту, ибо времени на раскачку не будет. – Он с наслаждением потянулся. – Славно опять иметь иноземцев в противниках, а?


На десятый день пребывания Цезаря в Александрии небольшое одномачтовое каботажное судно проскользнуло в Большую гавань и, лавируя между неуклюжими транспортами Ахиллы, пристало к пирсу в Царской гавани. Отряд охраны сурово уставился на посудину. Но на ней не было никаких подозрительных лиц. Только два египетских жреца – босые, бритоголовые, одетые во все белое. Обычные рядовые жрецы, которым не полагается носить золото.

– Эй! Куда это вы собрались? – крикнул командир.

Один жрец сложил ладони, приняв смиренную позу.

– Мы хотим видеть Цезаря, – сказал он на ломаном греческом.

– Зачем?

– Мы везем ему дар от Каэма.

– От кого?

– От жреца Птаха, Неб-нотру, вер-кхереп-хемуут, Секер-кабау, Птахмос, Каэм-уэс, – нараспев ответил жрец.

– Я ничего не понял, жрец. Не зли меня!

– Мы везем дар Цезарю от Каэма, верховного жреца Птаха в Мемфисе. Я лишь произнес его полное имя.

– Что это за дар?

– Вот, взгляни.

Жрец жестом пригласил командира подняться на палубу. Там лежала циновка из тростника, свернутая в цилиндр. Безвкусная, на взгляд александрийца-македонца, с тусклыми красками и угловатым рисунком. На самом бедном рынке Ракотиса можно купить лучше. Наверное, в ней полно паразитов.

– Вы собираетесь поднести Цезарю это?

– Да, о человек царя.

Командир вынул меч из ножен и осторожно ткнул им в циновку.

– Я бы не стал этого делать, – тихо проговорил жрец.

– Почему?

Жрец поймал взгляд стражника, потом что-то сотворил со своей головой и шеей. Стражник в ужасе отступил. Он вдруг увидел перед собой не человеческое лицо, а голову и капюшон кобры.

– Ссссссс! – просвистел жрец и высунул раздвоенный язык.

Командир с посеревшим лицом одним прыжком оказался на пристани. Сглотнув, он обрел голос:

– Разве Цезарь не угоден Птаху?

– Птах создал Сераписа, как и всех богов, но он считает Юпитера Всеблагого Всесильного оскорблением для Египта, – ответил жрец.

Командир усмехнулся. Перед его глазами замаячила приличная награда от господина Потина.

– Несите свой дар Цезарю, – разрешил он. – И пусть Птах исполнит свое намерение. Будьте осторожны!

– Хорошо, человек царя.

Оба жреца склонились, подняли чуть провисшую скатку и сошли на пирс.

– Куда нам идти? – спросил жрец, знающий греческий.

– Идите по этой дороге через розовый сад. Первый дворец слева после небольшого обелиска.

И они ушли, держа циновку за оба конца. Очень легкую, почти невесомую.

«Великолепно, – подумал командир. – Теперь надо только подождать, пока наш незваный гость умрет от укуса змеи. Потом меня наградят».


Гай Требатий Теста, очень полный и любящий вкусно поесть человек средних лет, вошел к Цезарю хмурый. Само собой разумеется, он выбрал его сторону в этой гражданской войне, несмотря на то что его официальным патроном был Марк Туллий Цицерон. Но почему он решился поплыть в Александрию, это и ему самому было непонятно. Может быть, в поисках новых восхитительных яств. Но в Александрии гурману было нечего делать.

– Цезарь, – начал он, – тебе из Мемфиса привезли довольно странную вещь. От главного жреца Птаха. Не письмо!

– Я заинтригован, – сказал Цезарь, подняв голову от бумаг. – Эта вещь в хорошем состоянии? Она не испорчена?

– Сомневаюсь, что она когда-нибудь была в хорошем состоянии, – брезгливо сказал Требатий. – Выцветшая старая циновка. Даже не ковер!

– Пусть принесут ее в том же виде, в каком она была доставлена к нам.

– Нужны твои ликторы, Цезарь. Дворцовые рабы только взглянули на тех, кто принес этот дар, и стали такими же белыми, как германцы с Херсонеса Кимврийского.

– Пусть будут ликторы, Требатий.

Два младших ликтора вошли, неся свернутую циновку. Они положили ее на пол и посмотрели на командующего.

– Благодарю. Ступайте.

Манлий нерешительно переступил с ноги на ногу.

– Цезарь, позволь нам остаться. Эту… э-э-э… вещь принесли два очень странных человека, мы таких никогда не видели. Едва переступив порог, они заперли дверь, словно за ними гнались фурии. Фабий и Корнелий хотели отодвинуть засов, но Гай Требоний запретил им.

– Отлично! А теперь ступай, Манлий. Иди же, иди!

Оставшись один, Цезарь с улыбкой обошел сверток, опустился на колени и заглянул в один конец.

– Ты там не задыхаешься? – спросил он.

Кто-то заговорил внутри, но невнятно. Тут Цезарь заметил, что с обоих концов в скатку вставлены жесткие тростинки, чтобы та имела везде одинаковую толщину. Как изобретательно! Он вытащил прутья и очень осторожно развернул странный дар Птаха.

Неудивительно, что она смогла спрятаться там. Ее почти не было. «Где же крупное телосложение, каким отличается род Митридата?» – спросил себя Цезарь, садясь в кресло, чтобы лучше рассмотреть ее. Ростом меньше пяти римских футов, весит, наверное, таланта полтора, да и то разве что в свинцовой обуви.

Не в привычках Цезаря было тратить свое драгоценное время, разглядывая неизвестных людей, даже если эти люди имели такой статус. Однако он определенно не ожидал увидеть тоненькое маленькое создание без малейших признаков царственности! Пораженный, он обнаружил, что ей наплевать на свой вид. Клеопатра ловко, как обезьянка, выбралась из циновки и даже не огляделась в поисках какого-нибудь полированного металлического предмета, который можно использовать как зеркало. «А она мне нравится! – подумал он. – Она напоминает мне мать. Такая же быстрая и решительная». Однако если его мать слыла первой красавицей Рима, то царицу Египта назвать красавицей было нельзя. По любым меркам.

Без грудей, о которых стоит упоминать, без бедер, просто плоская сверху донизу. Руки, как палки, прикреплены к прямым плечам, шея длинная и тонкая, а голова напоминает голову Цицерона – слишком большая для тела, на котором сидит.

Лицо тоже не отличается привлекательностью. Нос большой, крючковатый, все внимание невольно сосредоточивается на нем. По сравнению с ним остальные ее черты неплохи: полные, но не избыточно, губы, хорошие скулы, овал лица с твердым подбородком. А вот глаза красивы. Очень большие, широко открытые, с темными ресницами под темными бровями. Радужка, как у льва, – золотисто-желтая. У кого же он видел такие? Ну конечно, у отпрысков Митридата Великого! Она же как-никак его внучка. Но роднят ее с ним одни лишь глаза. Все потомки Митридата крупные, с германскими носами и золотистыми кудрями. А у нее волосы светло-каштановые, закрученные жгутами от лба к затылку, как полосы на арбузе, и свернутые в тугой небольшой узел. Кожа приятная, темно-оливковая, такая прозрачная, что сквозь нее видны голубые вены. Белая лента-диадема охватывает лоб. Единственное свидетельство ее царского звания. В остальном – никаких украшений. Платье простое, желто-коричневое, в греческом стиле.

Клеопатра тоже пристально разглядывала его, явно удивленная.

– И что же ты видишь? – спокойно спросил он.

– Красоту, Цезарь, хотя я думала, что ты смуглый.

– Есть светлые римляне, есть совсем белокожие, есть смуглые, есть рыжеволосые и веснушчатые.

– Так вот откуда ваши прозвища – Альбин, Флавий, Руф, Нигер?

А голос замечательный! Низкий и мелодичный. Словно она не говорит, а поет.

– Ты знаешь латынь? – спросил он, удивившись в свою очередь.

– Нет, у меня не было случая выучить ее. Я говорю на восьми языках, но все они восточные. Я знаю греческий, древнеегипетский, демотический египетский, иврит, арамейский, арабский, мидийский и персидский. – Ее кошачьи глаза блеснули. – Может быть, ты научишь меня латыни? Я очень способная ученица.

– Сомневаюсь, что у меня будет время, дитя, но, если ты хочешь, я пришлю тебе учителя из Рима. Сколько тебе лет?

– Двадцать один. Я на троне уже четыре года.

– Пятую часть твоей жизни. Да ты ветеран. Сядь, пожалуйста.

– Нет, тогда я не смогу хорошо тебя видеть. Ты очень высокий, – сказала она, глядя на него сверху вниз.

– Да, как галлы и германцы. При необходимости я мог бы, как в свое время Сулла, сойти за кого-то из них. А что с твоим ростом? Ведь твои родичи высокие.

– Отчасти я унаследовала свой маленький рост. Мать моего отца – набатейская царевна, но она не была чистокровной арабкой. Ее бабушкой была парфянская царевна Родогуна – это другая кровная линия рода царя Митридата. Говорят, что парфяне низкорослые. Но моя мать винила в этом болезнь, которой я переболела еще ребенком. Поэтому я всегда думала, что Гиппопотам и Крокодил вобрали мой рост в себя через ноздри, как они делают это с рекой.

Губы Цезаря дрогнули.

– С рекой?

– Ну да, во время гибельного разлива. Таверет-Гиппопотам и Собек-Крокодил вбирают в себя воду Нила ноздрями, не давая ему разливаться. Они делают это, когда сердятся на фараона, – объяснила она совершенно серьезно.

– Поскольку ты фараон, скажи, почему они сердятся на тебя? Нил не выходит из берегов уже два года, как я понимаю.

Клеопатра застыла в нерешительности. Потом отвернулась, немного походила по комнате и вдруг возвратилась на место и встала прямо перед Цезарем, покусывая нижнюю губу.

– Дело очень важное, – сказала она, – поэтому я не вижу смысла прибегать к женским хитростям. Я надеялась, что ты внешне непривлекателен – в конце концов, ты уже стар – и потому не отвергнешь меня, хотя я и некрасива. Но я вижу, что слухи верны и что ты можешь получить любую красавицу, несмотря на преклонный возраст.

Цезарь склонил голову набок, его серые непроницаемые глаза потеплели. Нет, их согрело вовсе не вожделение, он просто наслаждался общением с ней. Она выходила с честью из очень сложных ситуаций: убийство сыновей Бибула, восстание в Александрии; несомненно, были и другие кризисы. И при этом она говорила как невинное дитя. Да она и была невинна. Ясно, что ее брат-муж еще не выполнил своего супружеского долга, а поскольку она была богом на земле, то не имела права сойтись со смертным. Бедняжку окружали евнухи, ей было запрещено оставаться наедине с некастрированным мужчиной. «Видимо, ее положение и впрямь очень серьезное, иначе она не была бы одна здесь со мной, некастрированным смертным мужчиной».

– Продолжай, – сказал Цезарь.

– Я не выполнила своего долга как фараон.

– Какого долга?

– Быть плодовитой, рожать детей. Первый разлив после того, как я села на трон, дошел до отметки изобилия, потому что Нил дал мне время доказать, что я не бесплодна. Теперь, спустя два разлива, у меня все еще нет детей. В Египте голод, и через пять дней жрецы Исиды с острова Филы будут проверять показания ниломера на острове Элефантина. Скоро время разлива, дуют пассаты. Но если я не забеременею, летние дожди не пройдут в Эфиопии и Нил не разольется.

– Летние дожди, а не таяние зимних снегов, – задумчиво произнес Цезарь. – Ты знаешь, где истоки Нила?

«Пусть говорит, мне нужно время, чтобы понять, о чем она толкует. Вот уж действительно, преклонный возраст!»

– Ученые, такие как глава александрийской библиотеки Эратосфен, посылали специальные экспедиции, чтобы найти истоки реки, но, кроме летних дождей в Эфиопии, других причин разлива не обнаружили. Все это записано, Цезарь.

– Что ж, я надеюсь, у меня будет время прочитать некоторые книги из вашей библиотеки, прежде чем я уеду. Продолжай, фараон.

– Все очень просто, – пожала плечами Клеопатра. – Мне нужно сойтись с богом, но мой брат не хочет меня. Он хочет развлекаться с Теодатом и жениться на Арсиное.

– Почему на ней?

– Ее кровь чище моей, ведь она его родная сестра. Их мать была из рода Птолемеев, а моя – из рода Митридата.

– Не вижу, чем тебе можно помочь, по крайней мере до грядущего разлива. Ты мне симпатична, бедная девочка, но что я могу сделать для тебя? Я не бог.

Лицо Клеопатры просияло.

– Но ты – бог! – вскричала она.

Цезарь прищурился:

– В Эфесе есть моя статуя, под которой написано что-то подобное, но это обычная лесть, как сказал один мой друг. Я действительно потомок двух богов, однако в лучшем случае мне достались лишь две-три капли божественного ихора. В остальном я смертный.

– Ты – бог с Запада.

– Бог с Запада?

– Ты – Осирис, возвратившийся из царства мертвых, чтобы оплодотворить Исиду-Хатхор-Мут и зачать сына, Гора.

– И ты веришь в это?

– Что значит «верю»? Это факт, Цезарь!

– То есть, если я правильно понял, ты хочешь разделить со мной ложе?

– Да, да! Зачем бы еще мне быть здесь? Стань моим мужем, дай мне сына! Тогда Нил разольется.

Вот ситуация! Хм. Но… забавно. Как же далеко надо было заехать Цезарю, чтобы узнать, что его семя способно вызвать дожди, разлив реки и процветание всей страны!

– Отказать тебе было бы нелюбезно, – серьезно сказал он. – Но не слишком ли поздно ты сюда пробралась? До промера осталось пять дней, а я не могу гарантировать, что ты непременно забеременеешь. И даже если мне это удастся, пройдет пять-шесть рыночных интервалов, прежде чем ты узнаешь точно.

– Амон-Ра поймет, и я, его дочь, буду знать. Я – Нил, Цезарь! Я – живое воплощение Нила. Я – божество на земле, и у меня одна цель – обеспечить процветание моего народа, чтобы Египет оставался великим. Если Нил не выйдет из берегов еще год, к голоду добавятся чума с саранчой. И Египет исчезнет.

– Я потребую услуги в ответ.

– Оплодотвори меня, и ты все получишь.

– Ты говоришь как банкир! Я потребую твоего полного сотрудничества во всем, что бы мне ни пришлось сделать с Александрией.

Она нахмурила лоб:

– Сделать с Александрией? Странный способ выражаться!

– О, ну и ум! – одобрительно воскликнул он. – Я начинаю надеяться, что и сын твой будет неглупым.

– Говорят, что у тебя нет сына.

«Нет, у меня есть сын, – подумал он. – Красивый паренек, галл, которого Литавик украл у меня, убив его мать. Но я не знаю, что с ним теперь, и никогда не узнаю».

– Это правда, – холодно сказал он. – Но отсутствие кровного сына для меня не имеет значения. Мы, римляне, можем усыновлять своих родичей, племянников или двоюродных братьев. Или при жизни, или по завещанию. Тот ребенок, который может появиться у нас с тобой, никогда римлянином не станет, ибо ты не римлянка. Поэтому он не сможет наследовать ни мое имя, ни мое состояние. – Цезарь был очень серьезен. – Не надейся иметь сына-римлянина, царица. Наши законы этого не допускают. Я могу заключить с тобой брак, если хочешь, но в Риме его не признают. У меня там есть жена.

– Но у нее нет детей, хотя ты давно женат.

– Меня никогда не бывает дома. – Он усмехнулся, расслабился и посмотрел на нее, подняв брови. – Думаю, мне пора переехать. Здесь поселится старший из твоих братьев, дорогая моя. А мы с тобой переберемся в большой дворец и поглядим, что нам предпринять, чтобы ты непременно забеременела.

Он встал и пошел к двери:

– Фаберий! Требатий!

Те вошли и остановились, раскрыв от изумления рты.

– Позвольте представить вам Клеопатру, царицу Египта. Теперь, когда она с нами, пора за дело. Быстро найдите мне Руфрия и начинайте паковать вещи.

И он ушел, а за ним и его люди. Клеопатра осталась одна. Будучи сильной и страстной натурой, она мгновенно влюбилась в него. С первого взгляда, безоговорочно, сразу. Она уже примирилась с тем, что ей придется сделаться супругой старика, дряхлого и, скорее всего, безобразного, а увидела настоящего мужа. Сильного, умного, уверенного, наполнившего радостью ее сердце. Таха бросила лепестки лотоса в воду и сказала ей, что сегодняшняя и завтрашняя ночи – самые подходящие для зачатия в ее цикле, если она посмотрит на Цезаря и сочтет его достойным любви. Что ж, она посмотрела и увидела бога с Запада. Столь же высокого и величественного, как Осирис. Даже глубокие морщины не портили его лица, ибо они говорили, что он много страдал, как страдал и Осирис.

Губы ее задрожали, и она моргнула, чтобы стряхнуть непрошеную слезу. Она уже любит, но Цезарь ее не любит. И вряд ли полюбит в дальнейшем. Не потому, что она некрасива, о нет! Возраст, опыт, культура – вот пропасть, которая их разделяет!


К ночи они уже находились в большом царском дворце со множеством залов, галерей, коридоров и комнат. С внутренними дворами и системой прудов, в которых можно плавать.

Весь вечер город гудел, и Царский квартал тоже. Пятьсот римских легионеров собрали всю царскую стражу и отправили ее во временный лагерь Ахиллы западнее ворот Луны с самыми наилучшими пожеланиями, а потом приступили к укреплению защитной стены, построив на ней боевую платформу, брустверы и множество наблюдательных вышек.

Происходили и другие вещи. Руфрий ликвидировал лагерь в Ракотисе, выселил всех горожан из обступавших Царскую улицу зданий и заселил в них солдат. Пока эти ставшие вдруг бездомными люди бегали по Александрии, плача, причитая и грозясь отомстить, римляне занимали бани, гимнасии и государственные конторы. Пришли они и в храм Сераписа, на глазах у перепуганных александрийцев вырвали там все балки из потолков и унесли их на Царскую улицу. Другие легионеры разбирали береговые постройки – причалы, пристани, торговые точки. Все куски дерева им казались полезными, все они уносили, прибирали к рукам.

К ночи бóльшая часть Александрии лежала в руинах.

– Это возмутительно! Это насилие! – вскричал Потин, когда в его владения вторгся непрошеный гость в сопровождении центурии солдат, своей свиты и очень довольной собой Клеопатры.

– Ты! – взвизгнула Арсиноя. – Что ты здесь делаешь? Я тут царица! Птолемей развелся с тобой!

Клеопатра сильно пнула сводную сестру в голень и расцарапала ей ногтями лицо.

– Я – царица! Заткнись, иначе умрешь!

– Сука! Свинья! Крокодил! Шакал! Гиппопотам! Паук! Скорпион! Крыса! Змея! Вошь! – кричал маленький Птолемей Филадельф. – Обезьяна! Жалкая грязная обезьяна!

– И ты тоже заткнись, злобный гаденыш! – разъяренно крикнула Клеопатра, колотя ребенка по голове, пока тот не заревел.

Пораженный такими яркими проявлениями внутрисемейного единения и любви, Цезарь молча стоял, скрестив на груди руки. Ей двадцать один год, она фараон – и, как ребенок, дерется со своими младшими сестрой и братом. Интересно, что ни Филадельф, ни Арсиноя не отвечали ей какими-то действиями. Старшая сестра пугала их. Потом он устал от этой непристойности и ловко развел троих скандалистов.

– Ты, девочка, ступай со своим воспитателем восвояси, – строго приказал он Арсиное. – Молоденьким царевнам давно пора спать. Ты тоже ступай, Филадельф.

Потин продолжал разоряться. Ганимед с непроницаемым лицом увел Арсиною. Этот, подумал Цезарь, намного опаснее остальных. Его воспитанница, несомненно, в него влюблена, и ей все равно, евнух он или нет.

– Где царь Птолемей? – спросил он. – И Теодат?


Царь Птолемей и Теодат находились на рыночной площади, еще не тронутой солдатами Цезаря. Они развлекались в личных апартаментах царя, когда вбежал раб и сказал им, что Цезарь занял большой дворец и что с ним царица Клеопатра. Теодат тут же развил бурную деятельность. Его и мальчика облачили в парадное одеяние, Птолемей надел пурпурную шляпу, перевязанную диадемой. Потом они оба спустились в подземный туннель, прорытый еще по приказу Птолемея Авлета. Туннель пролегал под защитной стеной и выходил наверх у театра. Оттуда можно было спокойно добраться до гавани, но Теодат повел маленького царя на агору.

Эта площадь легко вмещала около ста тысяч человек, и уже к полудню она начала заполняться. Солдаты Цезаря выдирали из зданий балки, а возмущенные александрийцы спешили к агоре. Ибо делали так всякий раз, когда их что-нибудь не устраивало. К тому времени, как появилась пара из дворца, агора была набита битком. Теодат зажал мальчика в угол. Свистящим шепотом он вдалбливал ему, что́ нужно будет сказать, когда придет подходящее время. С наступлением темноты, когда толпа забила проулки и забралась на крыши аркады, он провел царя к статуе Каллимаха-библиотекаря и помог ему взобраться на постамент.

– Александрийцы, идет война! – громко крикнул маленький царь. Лицо его в пламени тысячи факелов сделалось неестественно-красным. – На нас напали римляне, и весь Царский квартал в их руках! Но я хочу вам сказать не только об этом! – Он помолчал, чтобы убедиться, что правильно произносит заученный текст, и продолжил: – Да, не только! Моя сестра Клеопатра, изменница, возвратилась! Она снюхалась с Цезарем! Это она привела сюда римлян! Вся ваша еда ушла в римские животы, а Цезарь спит с Клеопатрой! Они опустошили казну и убили всех во дворце! А также убили всех, кто живет на Царской улице! Ненужную им пшеницу они вываливают прямо в море! Римские солдаты разбирают общественные постройки! Александрия разрушена, ее храмы осквернены, ее женщин и детей насилуют!

Была уже ночь, и в глазах мальчика словно бы полыхал гнев толпы, разгоравшийся с его словами. Это была Александрия, единственное место в мире, где толпа сознавала свою силу и благодаря этой силе держала в руках власть. Сила эта была политическим инструментом и не тратилась на бездумные разрушения. Толпа свалила не одного Птолемея. Она могла свалить и римлянина, разорвать на куски и его самого, и его шлюху.

– Я – ваш царь, но меня свергли с трона римский пес и изменница Клеопатра!

Толпа зашевелилась, окружила царя Птолемея и взяла его на плечи, где он всем был виден в своем пурпурном одеянии. А он подгонял ее, как игрушечную лошадку, скипетром из слоновой кости.

Передние ряды возмущенных александрийцев докатились до стены, отгораживающей мыс Лохий от Александрии. В воротах, ведущих в Царский квартал, стоял Цезарь. С двумя шеренгами ликторов по бокам, в тоге с пурпурной каймой, с corona civica на голове и с жезлом на правом предплечье. Возле него стояла Клеопатра, все еще в своем желто-коричневом платье.

Толпа остановилась, непривычная к виду противника, который грозно смотрел на них.

– Зачем вы здесь? – спросил Цезарь.

– Мы пришли выкинуть тебя отсюда и убить! – крикнул маленький Птолемей.

– Царь Птолемей, послушай меня: ты не можешь сделать ни того ни другого. Ни выбросить нас, ни убить. Но я уверяю тебя, что в этом необходимости нет.

Определив зачинщиков в передних рядах, Цезарь теперь обращался лишь к ним:

– Если пошел слух, что мои солдаты опустошили александрийские зернохранилища, то все могут воочию убедиться в обратном. Сходите туда, там нет ни единого римского легионера. И если вы платите за продовольствие слишком много, вините в том свои власти, а не Цезаря. Я привез в Александрию собственное зерно, – бесстыдно лгал Цезарь.

Одной рукой он выдвинул Клеопатру вперед, другую простер в сторону мальчика в тирском пурпуре.

– Сойди с шестка, царь Птолемей, и встань туда, где должен стоять правитель, – лицом к своим подданным, а не среди них, в их власти. Я слышал, что граждане Александрии могут разорвать на куски царя, и в таком положении дел виноват ты сам, а не Рим. Давай иди ко мне!

Завихрения, вполне естественные в людской гуще, отделили мальчика от Теодата. Птолемей Тринадцатый остался один. Светлые брови нахмурены, в глазах – страх и недоумение. Умом он не блистал, но был достаточно сообразителен, чтобы понять, что Цезарь выставляет его в неправильном свете, что звонкий, далеко слышный голос Цезаря поворачивает передние ряды толпы против него.

– Опустите меня! – приказал он.

И, подойдя к Цезарю, нерешительно встал рядом с ним.

– Вот и правильно, – добродушно сказал ему Цезарь. – Посмотрите на вашего царя и царицу! – крикнул он, обращаясь к толпе. – У меня при себе завещание покойного Птолемея, отца этих детей, и я здесь, чтобы выполнить его волю. Египтом и Александрией должны править его старшая дочь, Клеопатра Седьмая, и его старший сын, Птолемей Тринадцатый Эвергет. Как муж и жена, в соответствии с вашим законом!

– Убейте ее! – взвизгнул Теодат. – Арсиноя – царица!

Но Цезарь и этот выкрик обернул в свою пользу.

– Царевну Арсиною ждут другие обязанности! – прогремел он. – Как диктатор Рима, я наделен полномочиями вернуть Египту Кипр! – В его голосе появились сочувственные нотки. – Я знаю, как тяжело вам пришлось, когда Марк Катон аннексировал этот остров. Вы потеряли медные рудники, дешевое зерно и кедровую древесину. Но сената, который узаконил эту аннексию, теперь нет. А мой сенат намерен восстановить справедливость! Царевна Арсиноя и царевич Птолемей Филадельф поедут на Кипр как сатрапы. Клеопатра и Птолемей Эвергет будут править в Александрии, Арсиноя и Птолемей Филадельф – на Кипре!

Толпа была побеждена, но Цезарь еще не закончил.

– Я должен добавить, почтенные александрийцы, что это старания вашей царицы возвращают вам Кипр! Как вы думаете, почему она отсутствовала? Потому что она ездила ко мне на переговоры о возвращении Кипра! И она добилась успеха. – Он сделал пару шагов вперед, улыбаясь. – А теперь, может быть, вы поприветствуете вашу царицу?

И замолчал, ожидая, когда новость докатится до задних рядов. Как хороший оратор, Цезарь говорил очень коротко, не вдаваясь в детали, но именно это и импонировало толпе. Александрийцы, удовлетворенные и радостные, оглушительно приветствовали Клеопатру.

– Все это очень хорошо, Цезарь, но ты не можешь отрицать, что твои войска разрушают наши храмы и общественные постройки! – выкрикнул кто-то.

– Да, это прискорбно, – согласился Цезарь и развел руками. – Но согласитесь, что даже римляне имеют право себя защищать. Вам ведь известно, что неподалеку от ворот Луны стоит огромная армия командующего Ахиллы. Он почему-то решил объявить мне войну. Я готовлюсь отразить нападение, и только. Если вы хотите остановить разрушение, пойдите к Ахилле и посоветуйте ему распустить свое войско.

Толпа развернулась, как солдаты на плацу, и через миг ее уже не было. Теперь ее целью, видимо, сделался Ахилла.

Не зная, что предпринять, дрожащий Теодат смотрел на мальчика-царя со слезами на глазах, потом, крадучись, подобрался к воспитаннику, чтобы облобызать его руку.

– Очень умный ход, Цезарь, – насмешливо заметил из темноты сада Потин.

Цезарь кивнул ликторам, и те перестроились, чтобы идти впереди него во дворец.

– Да, Потин, пора бы тебе понять, что я умен. Могу кое-что посоветовать и такому интригану, как ты. Перестань мутить в городе воду и поскорее вернись к своим прямым обязанностям, в том числе и к управлению царской казной. Если ты пустишь еще хоть слушок обо мне и царице, я предам тебя римской казни. То есть выпорю и обезглавлю. Если ты распространишь два ложных слуха, это будет смерть раба – распятие. Три ложных слуха – распятие без ломки ног.

В вестибюле дворца он отпустил ликторов, но задержал маленького царя, положив ему на плечо руку:

– Больше никаких вылазок на агору, молодой человек. А теперь иди в свои комнаты. Кстати, тайный ход я закрыл с обеих сторон. – Очень холодный взгляд на Теодата поверх спутанных кудрей Птолемея. – Ты теперь безработный. Чтобы к утру тебя здесь не было. И запомни одно! Если ты опять попытаешься подобраться к царю, с тобой проделают то же, что и с Потином, если тот не возьмется за ум.

Цезарь чуть подтолкнул паренька, и тот побежал к себе в комнаты – поплакать. А Цезарь протянул руку Клеопатре:

– Пора спать, моя дорогая. Всем доброй ночи.

Она чуть улыбнулась, опуская ресницы. Требатий изумленно глянул на Фаберия. Цезарь и эта тощенькая малышка? Но она же совершенно не в его вкусе!


Имевший большой опыт обращения с женщинами, Цезарь легко исполнил свой очень необычный долг. Ритуальное соитие, в котором он – бог-муж, она – богиня-жена и девственница в придачу. Никакой страсти, никаких чувств. Ей, как восточной женщине, очень понравилось, что он выщипывает на теле все волоски, она сочла это признаком божественности. Но в действительности это был просто способ избежать волосяных паразитов. Цезарь был фанатичным приверженцем чистоты. В этом отношении она последовала его примеру и тоже выщипала все волосы – и от нее пахло естественной свежестью.

Однако созерцание голого тощего существа не большое удовольствие. Тем более что неопытность и нервозность вызвали поначалу в ней сухость. Грудь ее была почти плоской, как у мужчины, и он боялся, что она хрустнет под ним. Скорей бы отделаться, думал он и, не будучи педофилом, изо всех сил старался забыть о ее неразвитом детском теле и довести дело до конца. Да еще и не единожды, ведь для зачатия одного раза было мало.

А она вдруг пробудилась, ей стало очень нравиться то, что он с ней делал, судя по увлажнению ее лона. Сладострастное создание.

– Я люблю тебя, – последнее, что было ему сказано, прежде чем она погрузилась в глубокий сон. Одна рука-палка на его груди, другая – на бедрах.

Цезарю тоже надо поспать, решил он и закрыл глаза.


К утру бóльшая часть работ на Царской улице была завершена. Верхом на наемном коне (он, к сожалению, не взял с собой Двупалого) Цезарь отправился на инспекцию и первым делом приказал легатам кавалерийского лагеря перекрыть дорогу к Канопскому каналу, отрезав тем самым Александрию от Нила.

Фактически все, что он сейчас предпринимал, являлось вариацией его стратегии под Алезией, где шестьдесят тысяч римлян замкнули себя внутри циркумвалационного коридора, отделенные внутренней стеной от восьмидесяти тысяч галлов, которых они осаждали, и внешней – от двухсотпятидесятитысячной вражеской армии, пытавшейся их раздавить. Но на этот раз контролируемая легионерами территория напоминала не кольцо, а гантель, стержнем которой была Царская улица, а кавалерийский лагерь и мыс Лохий – утолщениями на концах. Сотни балок, натащенных со всего города, были горизонтально уложены от одного особняка к другому, чтобы соединить их вместе. На плоских крышах из них возвели брустверы, где Цезарь поместил свою малую артиллерию. Большие баллисты поставили на верху двадцатифутовой стены в восточной части кавалерийского лагеря. Холм Панейон стал наблюдательным пунктом, его подножие превратилось в грозный крепостной вал, для чего, правда, пришлось разобрать весь гимнасий. Зато теперь Цезарь мог быстро передвигать по образовавшемуся пространству свои малочисленные войска, благо ибисы разом покинули римскую клетку. Каким-то образом эти хитрые птицы почувствовали, что происходит, и расселись на подступах к укреплениям, не нарушая границ. Хорошо, усмехнулся мысленно Цезарь. Дополнительная защита. Пусть александрийцы попробуют драться, не убивая при этом ибисов! Римляне в подобном случае обратились бы к Юпитеру Всеблагому Всесильному и заключили бы с ним временный договор, освобождающий их от наказания за вынужденное святотатство, пообещав потом принести искупительную жертву. Но очень сомнительно, что Серапис столь же покладист, как самый могущественный из римских богов.

Восточней «гантели» располагались районы Дельта и Эпсилон. Там в основном проживали евреи и метики. Западные же районы Александрии, заселенные греками и македонцами, представляли нешуточную опасность. С вершины Панейона Цезарь видел Ахиллу (о боги, какой он все же медлительный!), пытавшегося подготовить свое войско. Наблюдалась активность в гавани Евноста и в бухте Кибот. Военные корабли вышли из укрытия, чтобы сменить те, что прибыли из Пелузия, их нужно было вытащить на берег для просушки. Через день-два флотоводец, столь же медлительный, как и Ахилла, намеревался проучить неприятеля. Его галеры пройдут под арками Гептастадия в Большую гавань и утопят все тридцать пять римских транспортов.

Поэтому Цезарь послал две тысячи солдат разобрать все дома с западной стороны своих укреплений, расчистив таким образом пространство шириной в четыреста футов, нашпигованное ловушками всех сортов: тщательно замаскированными ямами с острыми кольями на дне, цепями, которые появлялись ниоткуда, обматываясь вокруг шеи врага, осколками разбитого александрийского стекла. Остальные легионеры заняли док в Большой гавани, захватили все корабли, нагрузили их колоннами, взятыми в здании суда, гимнасии и на агоре, и затопили под арками дамбы. Через два часа даже полубаркас не сумел бы проникнуть ближним путем из одной гавани Александрии в другую. Теперь, чтобы осуществить свой план, александрийцы будут вынуждены пройти мимо мелководий и наносных песчаных островов Евносты, вокруг острова Фарос и войти через проходы Большой гавани. «И все же, Кальвин, поторопись с моими двумя легионами! Мне нужны военные корабли!»

Заблокировав арочные проходы под дамбой, солдаты Цезаря забрались на нее и разрушили акведук, поставлявший пресную воду на остров Фарос, а потом отбили крайнюю линию артиллерии у защитников бухты-коробки Кибот. Они, конечно, встретили некоторое сопротивление, но было ясно, что александрийцам не достает расчетливости и командующего. Они бросались в драку, как белги в прежние времена, до того как поняли, что в сражении надо выжить, чтобы потом снова сражаться. Это был удобный противник для легионеров, ветеранов девятилетней войны в Косматой Галлии. А захваченные баллисты и катапульты весьма хороши! Цезарь будет доволен.

Легионеры переправили артиллерию на свою сторону дамбы, потом подожгли корабли, стоявшие на якоре у пристаней и пирсов. Чтобы усугубить панику, они стреляли зажигательными снарядами из захваченных баллист по боевым кораблям в Евносте и по крышам корабельных навесов. Неплохо поработали сегодня!


Цезарь тем временем занимался другим. Он послал гонцов в районы Дельта и Эпсилон и пригласил троих еврейских старейшин и троих предводителей метиков на совещание. Принять их он решил в зале для аудиенций, где были поставлены удобные кресла и столики с угощением, а на троне восседала царица.

– Держи себя по-царски, – наставлял он ее. – Никаких там «я серая мышка», и сними драгоценности с Арсинои, если у тебя нет своих. В общем, постарайся произвести впечатление. Это важное совещание. Они нам нужны.

Когда она появилась, он чуть не впал в ступор. Вначале в зал вступили египетские жрецы. Позвякивая кадильницами, они тянули низкую монотонную песнь. Все были в белых простых одеяниях, кроме их предводителя. Поверх его золотого нагрудного украшения, инкрустированного драгоценностями, висели золотые ожерелья-амулеты. Он нес длинный золотой с эмалью посох, которым стучал по полу, издавая глухой звук.

– Все приветствуйте Клеопатру, дочь Амона-Ра, воплощенную Исиду, правительницу Верхнего и Нижнего Египта, сопричастную Осоке и Пчеле! – выкрикнул на хорошем греческом верховный жрец.

Она была одета как фараон: плиссированное белое льняное платье с белыми же полосами, поверх него пышная накидка с короткими рукавами, из тонкого до прозрачности льна и вся расшитая узорами из мелких сверкающих стеклянных бусинок. На голове странное сооружение – Цезарь видел такое на настенных росписях, но двумерное изображение не шло ни в какое сравнение с оригиналом. Внешняя красная корона, покрытая эмалью, сзади венчалась высоким выступом, а спереди была украшена головами кобры и стервятника из золота и драгоценных камней. Внутри внешней короны располагалась еще одна, более высокая коническая корона белой эмали с золотой спиралью. Шею женщины-фараона охватывало ожерелье шириной десять дюймов из золота, эмали и драгоценностей, талию – золотой пояс шириной шесть дюймов. На руках – великолепные золотые и эмалевые браслеты в форме змей и леопардов. На пальцах – десятки сверкающих колец. На подбородке – фальшивая борода, тоже из золота и эмали, прикрепленная золотой проволокой к ушам. На ногах – украшенные драгоценными камнями золотые сандалии на очень высокой позолоченной пробковой подошве.

Лицо Клеопатры было искусно раскрашенной маской. Рот ярко-алый, щеки нарумянены, глаза – подобия ока на ее троне: обведенные черной сурьмой, идущей тонкими линиями по направлению к ушам и заканчивающейся маленькими треугольниками, закрашенными медно-зеленой краской. Эта же краска покрывала верхние веки вплоть до бровей, увеличенных сурьмой, а от глаз вниз по щекам сбегали волнистые линии. Эффект был потрясающим и даже зловещим. Казалось, под слоями краски прячется жуткий и нечеловеческий лик.

Сопровождающие госпожу македонские служанки, Хармиона и Ирада, сегодня тоже были одеты в египетском стиле. С их помощью Клеопатра в тяжелых сандалиях поднялась по ступеням к верхнему трону и села, скрестив на груди золотой изогнутый жезл и плеть, которые получила от своих спутниц.

Цезарь отметил про себя, что никто не простерся ниц. Низких поклонов оказалось достаточно.

– Мы здесь, чтобы наблюдать за ходом переговоров, – сказала Клеопатра звучным голосом. – Мы – фараон, воплощенное божество на земле. Гай Юлий Цезарь, сын Амона-Ра, воплощенный Осирис, великий понтифик, победитель народов и диктатор Рима, продолжай!

«Так-то! – подумал он ликующе. – Александрией и Македонией тут даже и не пахнет! Теперь она египтянка до мозга костей. Раз она надела на себя эти невероятные регалии, она олицетворяет власть!»

– Я потрясен твоим величием, дочь Амона-Ра, – сказал он, затем указал на стоящих рядом старейшин. – Позволь представить тебе евреев Симеона, Авраама и Иешуа, а также метиков Кибира, Формиона и Дария.

– Приветствую вас. Можете сесть, – сказала женщина-фараон.

После чего Цезарь забыл о ней напрочь. Решив подойти к вопросу издалека, он указал на столики с яствами.

– Я знаю, что мясо должно быть приготовлено в соответствии с вашими религиозными требованиями и что вино должно тоже быть иудейским, – сказал он Симеону, главному среди евреев. – Можете быть в этом уверены. Прошу вас, угощайтесь после нашей беседы. Для вас еда и вино, – сказал он Дарию, этнарху метиков, – приготовлены на втором столе.

– Мы ценим твою доброту, Цезарь, – сказал Симеон, – но даже гостеприимство не может изменить того факта, что твой укрепленный коридор отрезал нас от остального города – нашего основного источника продовольствия, средств к существованию и товаров, которыми мы торгуем. Мы заметили, что ты закончил разрушать дома на западной стороне Царской улицы. Значит ли это, что теперь ты возьмешься за восточную сторону?

– Не беспокойся, Симеон, – сказал Цезарь на прекрасном еврейском, – и сначала послушай меня.

Клеопатра вытаращила глаза от удивления. Симеон подскочил.

– Тебе знаком наш язык? – спросил он.

– Немного. Я рос в многоязычном квартале Рима, в Субуре, где у моей матери была инсула – доходный дом. Обитали там и евреи, и я ребенком с большим удовольствием проводил время у них. Самым старым жильцом был золотых дел мастер Шимон. Я знаком с вашей религией, вашими обычаями и традициями, вашей кухней, вашими песнями и историей.

Он повернулся к Кибиру.

– Мне знакомо и ваше наречие, – сказал он на писидийском языке. Потом посмотрел на перса, сидевшего рядом, и вернулся к греческому: – Но увы, Дарий, персидского я не знаю. Так что будем общаться на греческом.

В течение четверти часа Цезарь объяснял собравшимся ситуацию, ни за что не извиняясь. Война в Александрии была неизбежна.

– Однако, – продолжил он после паузы, – я предпочел бы вести ее только на западной стороне коридора: так было бы лучше и для меня, и для вас. Не ополчайтесь против меня, и я гарантирую, что мои солдаты не вторгнутся к вам. Обещаю также, что вы не будете голодать. Что же касается перебоев с товарами и потери прибыли, то, разумеется, это неизбежно. Война есть война. Однако возможны и компенсации за все издержки, когда я побью Ахиллу и подчиню город. Не мешайте Цезарю, и Цезарь будет у вас в долгу. А долги Цезарь платит.

Он поднялся со своего курульного кресла и подошел к трону:

– Я думаю, о фараон, что это в твоей власти заплатить всем, кто поможет тебе удержать трон?

– Да.

– Тогда готова ли ты компенсировать евреям и метикам их финансовые потери?

– Готова, если они не будут тебе мешать, Цезарь.

Симеон встал, низко поклонился.

– Великая царица, – сказал он, – в знак твоего благоволения не одаришь ли ты нас, евреев и метиков, еще одной привилегией?

– Какой, Симеон?

– Александрийским гражданством.

Последовала длинная пауза. Клеопатра сидела, спрятавшись за своей экзотической маской. Глаза прикрыты медно-зелеными веками, жезл и плеть на груди то вздымаются, то опадают в такт дыханию. Наконец блестящие красные губы открылись.

– Я согласна, Симеон и Дарий. Александрийским гражданством будут наделены все евреи и метики, прожившие в этом городе больше трех лет. К тому же вы получите финансовую компенсацию за потери, которые понесете в этой войне. А еще каждый еврей или метик, взявшийся за оружие, чтобы меня поддержать, может рассчитывать на награду.

Симеон вздохнул с облегчением; остальные пятеро нерешительно переглянулись, не веря своим ушам. Наконец-то они получат то, в чем им отказывали веками!

– А я, – сказал Цезарь, – добавлю еще римское гражданство.

– Цена более чем справедливая. Мы согласны, – просиял Симеон. – Более того, чтобы доказать нашу лояльность, мы будем охранять побережье между мысом Лохий и ипподромом. К нему, правда, нельзя подойти на больших кораблях, но у Ахиллы много маленьких лодок, он может использовать их. А позади ипподрома, – пояснил он Цезарю, – начинаются болота Дельты Нила. Такова воля Бога, а Бог – наш лучший союзник.

– Вот и прекрасно, – сказал Цезарь. – Прошу, угощайтесь.

Клеопатра поднялась.

– Фараон вам больше не нужен, – сказала она. – Хармиона, Ирада, помогите мне спуститься.


– О, избавьте меня от всего этого! – простонала она, как только вошла в свои покои.

Прочь сандалии, прочь нелепая накладная борода, прочь тяжеленный золотой воротник! Кольца, браслеты и ожерелья посыпались на пол. Испуганные служанки стали их подбирать, косясь с подозрением друг на друга. Велик соблазн присвоить вещицу, но и кара за то велика. Клеопатра сидела, пока Хармиона и Ирада с трудом снимали с нее огромную двойную корону. Под золотом и эмалью та была сплошь деревянной, с выдолбленным в основании углублением, идеально повторявшим форму черепа Клеопатры, чтобы ни при каких обстоятельствах не сползти с ее головы. Двойная страховка, и тяжесть тоже двойная.

Вдруг Клеопатра увидела красивую египтянку в платье храмового музыканта, радостно вскрикнула и упала в ее объятия:

– Таха! Таха! Моя мать, моя мать!

Хармиона и Ирада ворчали, что изомнется накидка, расшитая бисером, но Клеопатра их не слышала. Она обнимала и целовала Таху.

Ее родная мать была доброй и милой, но всегда слишком занятой, чтобы проявлять к дочери нежные чувства. Клеопатра ее не винила, ведь она и сама росла в ужасной атмосфере александрийского дворца. Митридат Великий выдал свою дочь Клеопатру Трифену за Птолемея Авлета, незаконного сына Птолемея Сотера, прозванного Латиром. Она родила ему двух дочерей, Беренику и Клеопатру, но сыновей у нее не было. У Авлета была сводная сестра, еще ребенок, когда Митридат заставил его жениться на Клеопатре Трифене, но это было тридцать три года назад, и сводная сестра выросла. Однако, пока Митридат Великий был жив, Авлет не смел и помыслить о расторжении брака; ему оставалось лишь ждать.

Когда Беренике исполнилось двенадцать лет, а маленькой Клеопатре пять, Помпей Великий положил конец благоденствию Митридата Великого. Тот бежал в Киммерию и был убит одним из своих сыновей (тем самым Фарнаком, который сейчас вторгся в Анатолию). Авлет тут же развелся с Клеопатрой Трифеной и женился на своей сводной сестре. Но дочь Митридата была прагматичной и проницательной. Ей удалось остаться в живых, и она продолжала жить во дворце со своими двумя дочерьми. Новая же супруга родила Авлету еще одну дочь, Арсиною, и наконец двоих сыновей.

Береника достаточно подросла, чтобы присоединиться к взрослым, а Клеопатру оставили в детской. Ужасное место. Потом, когда трон под Авлетом зашатался, мать послала маленькую Клеопатру в Мемфис, в храм Птаха. И она вошла в мир, совсем не похожий на дворец в Александрии. Прохладные известняковые здания в древнеегипетском стиле, теплые материнские руки. Ибо Каэм, верховный жрец Птаха, и его жена Таха приняли девочку в свою семью. Они научили ее разным языкам – двум видам египетского, арамейскому, еврейскому и арабскому, научили ее петь и играть на большой арфе, научили ее всему тому, что нужно было знать о Египте Нила, о могущественном пантеоне его богов, во главе которых стоял бог-создатель Птах.

Сексуальные извращения и пьяные оргии усугубляли недовольство Александрии Авлетом. Он сел на трон после смерти своего законного сводного брата, Птолемея Одиннадцатого, не оставившего наследников, но оставившего завещание, в котором отдавал Египет Риму. Таким образом, Рим вышел на первый план, что вселяло ужас. В годы консульства Цезаря Авлет заплатил шесть тысяч талантов золота, чтобы Рим узаконил его права на трон. Это золото он украл у Александрии. Ибо Авлет не был фараоном и не имел доступа к сказочным богатствам, хранившимся в подвалах Мемфиса. Плохо было то, что доход Александрии принадлежал александрийцам, которые настаивали, чтобы правитель выплатил им долг. Времена были тяжелые, цены на продукты росли, осложнения отношений с Римом становились опасными. Авлет не придумал ничего другого, как девальвировать александрийскую монету.

Это стало последней каплей, переполнившей чашу народного гнева. Толпа кинулась во дворец. Тайный туннель дал возможность Авлету бежать морем, но… без единого сестерция в кошельке. Александрийцев это не волновало, они заменили Авлета его старшей дочерью Береникой, а ее мать, Клеопатру Трифену, удостоили равных с ней прав. Ситуация во дворце изменилась. Вторая жена Авлета и все его отпрыски вынуждены были уступить царицам из рода Митридата.

А маленькую Клеопатру вызвали из Мемфиса. Ужасный удар! Как она плакала, покидая Таху, Каэма и тихую, спокойную жизнь, полную любви и ученых занятий возле широкого синего Нила! Атмосфера александрийского двора стала хуже, чем когда-либо. В свои одиннадцать лет Клеопатра опять попала в детскую, которую ей пришлось делить с кусающимися, царапающимися и вечно дерущимися маленькими Птолемеями. Арсиноя была самой вредной, она все твердила, повторяя чьи-то слова, что Клеопатра для них недостаточно хороша. В ней слишком мало крови Птолемеев, и к тому же она внучка старого негодяя-царя, лет сорок наводившего на Анатолию ужас, но в конце концов получившего по заслугам. Его сломил Рим.

Клеопатра Трифена умерла через год после того, как взошла на трон. Береника решила выйти замуж. Но Рим этого не хотел. Красс и Помпей все еще планировали аннексию, подстрекая к этому правителей Сирии и Киликии. Где бы Береника ни пыталась найти мужа, Рим уже спешил впереди, запугивая кандидатов и вынуждая их отказаться от весьма заманчивых перспектив. Наконец она обратилась к своим родственникам по линии Митридата и среди них нашла себе жениха, некоего Архелая. До Рима ему не было никакого дела, и он поехал в Александрию и женился на Беренике. В течение нескольких дней они были счастливы. Потом Авл Габиний, правитель Сирии, вторгся в Египет.

Ибо Птолемей Авлет не тратил попусту времени в ссылке, а пошел к римским ростовщикам (в том числе и к Рабирию Постуму). Набрав у них денег, он заявил о своей готовности вручить десять тысяч талантов серебром любому, кто поможет ему вновь сесть на египетский трон. Габиний согласился и направился с войском в Пелузий. Авлет, разумеется, был рядом с ним. И еще один незаурядный и совсем еще молодой человек – командующий конницей Авла Габиния, двадцатисемилетний римский аристократ Марк Антоний.

Тогда Клеопатра не увидела Марка Антония. Как только Габиний пересек границу Египта, Береника отослала ее к Каэму и Тахе в Мемфис. Царь Архелай собрал армию с намерением драться, но ни он, ни Береника не знали, что Александрия не одобряла их брак. Еще один Митридат на троне никому не был мил, поэтому Архелая в походе убили, что положило конец египетскому сопротивлению. Габиний вошел в Александрию и снова посадил Птолемея Авлета на трон. Тот казнил свою дочь Беренику еще до того, как Габиний покинул город.

Клеопатре в те дни было четырнадцать лет, Арсиное – восемь, одному маленькому Птолемею было шесть, другому только что исполнилось три года. Чаша весов склонилась в их сторону. Вторая жена и вторая семья Авлета вновь оказались на высоте. Понимая, что Клеопатру в Александрии убьют, Каэм и Таха не отпускали ее от себя, пока Авлета не доконали собственные пороки. Александрийцы не хотели видеть Клеопатру на троне, но верховный жрец Птаха был главой египетской религии в течение уже трех тысяч лет, и Каэм знал, как следует поступить. А именно сделать Клеопатру фараоном, прежде чем она покинет Мемфис. Если она вернется в Александрию как фараон, никто не посмеет тронуть ее. Ни какой-то Потин, ни Теодат, ни Арсиноя. Ибо у фараона был ключ от подвалов с сокровищами, доступ к неограниченному запасу денег, и фараон был богом в Египте Нила, откуда поступало продовольствие для Александрии.

Главным источником царских доходов была вовсе не Александрия, а Египет Нила – земля, где с незапамятных времен правили полновластные владыки и где фараону принадлежало решительно все: поля, посевы, животные, птицы, пчелы (как дикие, так и домашние), строения, все производство и все продовольствие. Только производство льняного полотна, находившееся в ведение жрецов, он контролировал не в полной мере. Треть дохода получали производители этой тончайшей в мире ткани, походившей на чуть затуманенное стекло. Нигде, кроме Египта, не умели так плиссировать лен и красить в такие волшебные цвета. Нигде, кроме Египта, не было это полотно таким ослепительно-белым. Еще один уникальный источник дохода – бумага. Папирус в избытке рос в Дельте Нила, и его владельцем, естественно, был фараон.

Поэтому доход фараона превышал двенадцать тысяч талантов золота в год. Доход шел в два фонда – общественный и личный. По шесть тысяч талантов в каждый. Из общественного фонда фараон платил правителям, чиновникам, стражам порядка, армии, флоту, ремесленникам и крестьянам. Даже когда Нил не разливался, общественных денег хватало, чтобы закупать зерно в других землях. Личный фонд принадлежал только фараону для удовлетворения его желаний и потребностей. Фараон владел золотом, драгоценностями, порфиром, черным деревом, слоновой костью, специями и жемчугом. Флот, что плавал к мысу Горн за всем этим, тоже принадлежал фараону.

Неудивительно, что все Птолемеи жаждали получить этот титул. Ибо Александрия была совершенно отделена от Египта. Хотя царь и царица забирали львиную долю ее налогов, они не владели имуществом Александрии, будь то корабли, стекольные мастерские или торговые компании. И они не обладали титулом, дающим им право на землю, на которой стояла Александрия. Город был основан Александром Великим, считавшим себя греком, но на все сто процентов являвшимся македонцем. Толкователь повелений фараона, писец и управляющий казной собирали весь общественный доход Александрии и бо́льшую его часть пускали на удовлетворение собственных нужд, используя для этого систему привилегий и прерогатив, которые давала служба во дворце.

Мемфисские жрецы Птаха, пережившие многое при Ассирийской, Кушитской и Персидской династиях, примирились и с Птолемеем, соратником Александра Великого. Они передали в его ведение государственную казну Египта с условием, что Египет Нила не будет обойден и его храмы и народ будут процветать. Если бы Птолемей был еще и фараоном, тогда он забрал бы и личный фонд. Эти сокровища оставались в подвалах Мемфиса. Фараон должен был сам явиться в Мемфис, чтобы получить то, что ему нужно. Таким образом, когда Клеопатра убежала из Александрии, она в отличие от отца не отплыла из Большой гавани без гроша. Она поехала в Мемфис и получила деньги, чтобы собрать армию наемников и вернуть себе трон.


– Ох! – вздохнула она, избавившись наконец от парадного облачения. – Ну и тяжесть!

– То, что давит на твои плечи, дочь Амона-Ра, возвышает тебя в глазах Цезаря, – сказал Каэм, нежно касаясь ее волос. – В греческом платье ты выглядишь тенью. Тирский пурпур хорош, но не для египетских фараонов. Когда все закончится, не потакай своей слабости и всегда одевайся как фараон. Даже в Александрии.

– Чтобы александрийцы разорвали меня на куски? Ты ведь знаешь, как они ненавидят Египет.

– Ответ Риму должен дать фараон, а не Александрия, – отрезал Каэм. – Твой первый долг – отстоять самостоятельность нашей страны раз и навсегда, сколько бы Птолемеев ни отдавали Египет Риму в своих завещаниях. С помощью Цезаря ты можешь это сделать, и Александрия должна быть благодарной. Что представляет собой этот город? Это же паразит на теле Египта и фараона!

– Возможно, все изменится, Каэм, – задумчиво проговорила Клеопатра. – Я знаю, ты прибыл на лодке, но прогуляйся по Царской улице и посмотри, что творится вокруг. Цезарь произвел в городе страшные разрушения, и я подозреваю, что это только начало. Александрийцы разорены, причем самым бесцеремонным образом. Они будут драться с Цезарем до конца, но я знаю, что победить они не смогут. Когда они поймут это, все навсегда изменится. Я читала записки, которые Цезарь написал о своей войне в Галлии, – очень объективные, лишенные эмоций. Но, увидев его, я лучше их поняла. Цезарь проявляет терпимость, он способен понять и принять многое, но, если ему постоянно досаждать, он меняется. Прочь милосердие, прочь понимание, он приложит все силы, употребит все средства, чтобы сломить противников. Александрийцы никогда не воевали со столь могущественным врагом. – Странные глаза взглянули на Каэма с почти Цезаревой отстраненностью. – Когда Цезаря вынуждают, он ломает дух и хребты.

Таха поежилась:

– Бедная Александрия!

Муж ее ничего не сказал, распираемый радостью. Александрию уничтожают! О сладкий час для Египта! Мемфис вновь возродится, обретет власть. Годы, которые Клеопатра провела в храме Птаха, давали плоды.

– Нет известий с Элефантины? – спросила она.

– Еще рано, дочь Амона-Ра, но мы получим их вместе. Мы прибыли, чтобы в трудное время ты была не одна, – сказал Каэм. – Ты не можешь сейчас приехать в Мемфис, мы знаем об этом.

– Это так, – сказала Клеопатра и вздохнула. – Как я скучаю без Птаха, без Мемфиса и вас!

– Но Цезарь ведь стал твоим мужем, – сказала Таха и взяла ее за руки. – И ты понесла от него.

– Да, у меня будет сын, я знаю это.

Жрецы Птаха переглянулись, удовлетворенные.


«Да, у меня будет сын, но Цезарь меня не любит. Я полюбила его, как только увидела, – высокого, красивого, похожего на бога. Я не ожидала, что он будет выглядеть как Осирис. Старый и молодой одновременно, отец и муж. Полон силы, величия. Я для него лишь обязанность. Лишь веха в земной жизни, после которой он двинется в новом направлении. В прошлом он любил. Когда он не знает, что я наблюдаю за ним, его боль становится видимой. Наверное, они все ушли – женщины, которых он любил. Мне известно, что его дочь умерла при родах. Но я не умру при родах. Правительницы Египта никогда не умирают при родах. Хотя он боится за меня, ошибочно принимая мою внешнюю хрупкость за слабость, но я сделана из хорошего материала. Я доживу до глубокой старости, как и подобает дочери Амона-Ра. Сын Цезаря из моего чрева состарится, прежде чем получит возможность править вместе со своей женой, а не с матерью. Но он не будет единственным нашим ребенком. Я еще должна родить Цезарю дочь, чтобы наш сын мог жениться на своей кровной сестре. Потом пойдут другие дети – мальчики, девочки. Все переженятся, и все будут плодовиты.

Они образуют новую династию, дом Птолемея Цезаря. Сын, которого я ношу, построит храмы по всей реке, и его тоже провозгласят фараоном. Мы вместе будем выбирать Бухиса, быка Аписа, и каждый год будем проверять показания ниломера на Элефантине. Поколение за поколением разливы Нила будут обильными. При Птолемеях Цезарях страна никогда не узнает нужды. Земля Осоки и Пчелы вернет себе прошлую славу и все свои прежние территории: Сирию, Киликию, Кос, Хиос, Кипр и Киренаику. В этом ребенке заключено будущее Египта, в его братьях и сестрах – кладезь таланта и гения».


Когда пять дней спустя Каэм сказал Клеопатре, что Нил поднимется на двадцать восемь футов, она даже не удивилась. Это был идеальный разлив, и ее ребенок будет идеальным. Сын двух богов, Осириса и Исиды, – Гор, Хароерис.

3

Война в Александрии продолжалась до ноября, но ограничивалась западной стороной Царской улицы. Евреи и метики оказались бесстрашными воинами, они сколотили собственные боевые отряды и превратили свои литейные и скобяные цеха в оружейные мастерские. Серьезный урок для александрийцев – македонцев и греков, сосредоточивших загрязняющие воздух производства, связанные с металлом, в восточной части города, где жили все умелые ремесленники. Скрипя зубами, толкователь повелений фараона был вынужден потратить некоторую часть городских фондов на закупку оружия в Сирии. Он уговаривал всех, кто жил на западной стороне и умел работать с металлом, начать делать мечи и кинжалы.

Ахилла несколько раз предпринимал атаки через ничейную землю, но безуспешно. Солдаты Цезаря с легкостью отражали наскоки, кроме того, в них зрела ненависть к надоедливым, словно мухи, врагам.

В начале ноября Арсиное и Ганимеду удалось бежать из дворца. Арсиноя надела кирасу, шлем, наголенники и, размахивая мечом, принялась воодушевлять павших духом александрийцев. Она надолго овладела всеобщим вниманием, что позволило Ганимеду подобраться к Ахилле и беспрепятственно его убить. Уцелевший толкователь повелений фараона тут же объявил Арсиною царицей, а Ганимеда произвел в главнокомандующие. Умный ход. Ганимед был рожден для такого дела.

Новый главнокомандующий приказал впрячь волов в лебедки, регулирующие подъем шлюзных ворот, и перекрыл доступ воды к районам Дельта и Эпсилон. Район Бета и Царский квартал водоснабжения не лишились. Потом, используя искусную комбинацию однообразного механического человеческого труда и колесо старого Архимеда, Ганимед закачал в трубы соленую воду из Кибота, сел и стал ждать.

Через два дня, в течение которых вода становилась все более соленой, римляне, евреи и метики поняли, что произошло. Они запаниковали. Цезарь был вынужден лично заняться возникшей проблемой. Он вскрыл мостовую посреди Царской улицы и выкопал глубокую яму. Как только она наполнилась пресной водой, кризис миновал. Вскоре на каждой улице Дельты и Эпсилона появилось такое количество колодцев, словно там поработала армия кротов. Всеобщее восхищение Цезарем дошло до того, что его стали считать полубогом.

– Мы сидим на известняке, – объяснил он Симеону и Кибиру, – в котором всегда есть водоносные слои, потому что он мягкий и легко разъедается подземными потоками. Как-никак рядом с нами самая большая в мире река.

В ожидании эффекта, который должна была произвести на Цезаря соленая вода, Ганимед сосредоточился на артиллерийском обстреле, посылая горящие снаряды в сторону Царской улицы с той частотой, с какой его люди могли заряжать баллисты и катапульты. Но у Цезаря имелось средство противодействия – маленькие катапульты, называемые скорпионами. Они метали короткие деревянные стрелы, которые оружейные мастера делали десятками по шаблонам, чтобы гарантировать правильную траекторию полета. Плоские крыши домов по Царской улице служили отличными площадками для скорпионов. Цезарь расставил их за деревянными балками по всей длине Царской улицы. Стрелявшие же из баллист служили прекрасными мишенями. Хороший стрелок из скорпиона мог легко поразить цель в грудь или в бок. Ганимед был вынужден загородить своих людей железными щитами, которые мешали им целиться.


Во второй половине ноября прибыл долгожданный римский флот, хотя никто в Александрии об этом не узнал. Дули такие сильные ветры, что корабли отнесло на несколько миль к западу от города. Ялик, прокравшийся в Большую гавань, направился к мысу Лохий, после того как гребцы заметили алый флаг командующего, развевающийся на фронтоне главного дворца. Они везли Цезарю сообщение от легата, который командовал флотом, и письмо от Гнея Домиция Кальвина. Хотя в сообщении говорилось, что флот очень нуждается в пресной воде, Цезарь сначала сел читать записку Кальвина.

К сожалению, не могу послать тебе два легиона из-за недавних событий в Понте. Фарнак высадился в Амисе, и я отправляюсь с Сестием и тридцать восьмым посмотреть, как обстоят дела. Ситуация очень серьезная, Цезарь. В донесениях сообщается об ужасных разрушениях и о том, что у Фарнака больше ста тысяч человек. Все они – скифы, то есть дерутся как львы, если сообщения Помпея правдивы хоть вполовину.

Я послал тебе весь боевой флот, поскольку он вряд ли мне понадобится в кампании против царя Киммерии, ибо у того нет с собой кораблей. Лучшие в моем флоте – десять родосских трирем, быстрых, маневренных, с бронзовыми таранами. Ими командует известный тебе Эвфранор, лучший флотоводец, не считая Гнея Помпея. Еще десять военных судов – понтийские квинквиремы, очень большие, массивные, но не быстроходные. Мне также удалось превратить двадцать транспортов в военные корабли, я укрепил их носы дубом и добавил скамеек для гребцов. Думаю, лишними они не будут, раз ты собираешься в провинцию Африка. По слухам, Гней Помпей со своим флотом уже там. Республиканцы определенно рассчитывают на реванш. Но все равно весть о гибели Помпея Магна огорчила меня. То, что с ним сделали египтяне, ужасно.

Тридцать седьмой легион везет с собой много хорошей артиллерии. Кроме того, поскольку в Египте голод, я подумал, что тебе может понадобиться провиант. И нагрузил сорок транспортов пшеницей, нутом, маслом, беконом и очень вкусными сушеными бобами. А также бочками с соленой свининой. Бобы и свинина идеальны для похлебки.

Я также поручил Митридату из Пергама набрать для тебя хотя бы один легион. Ему запрещено набирать армию, но я, пользуясь данными мне чрезвычайными полномочиями, отменил этот запрет. Когда он прибудет в Александрию, ведают одни боги, но он надежный человек, поэтому я уверен, что он поспешит. Кстати, он пойдет по суше, а не морем. Если ты снимешься с места раньше, оставь ему транспорты, и он нагонит тебя.

Следующее письмо тебе я отправлю из Понта. Марк Брут теперь – наместник Киликии, но ему строго наказано заниматься только вербовкой и тренировкой солдат, а не сбором долгов.

– Я думаю, – сказал Цезарь Руфрию, сжигая письмо, – что мы сплутуем. Давай соберем все пустые бочки и отплывем вместе с ними из Александрии на запад. В открытую, не таясь. Как знать, вдруг Ганимед подумает, что его трюк с соленой водой сработал и что Цезарь покидает город со всеми своими людьми, бездумно бросив кавалерию на произвол судьбы.

Поначалу именно так Ганимед и подумал, но тут его конный дозор наткнулся на группу римских легионеров, праздно болтавшихся по берегу. Эти римляне оказались совсем неплохими парнями, хотя и простодушными. Они сообщили людям Ганимеда, что Цезарь никуда не уплыл, а просто берет воду из родника. Александрийские всадники поскакали галопом к своим, бросив пленников, которые возвратились к Цезарю.

– Но мы им не сказали, – заверил Руфрия младший центурион, – что наши корабли встретятся там с подоспевшими на помощь судами. Они ничего не знают о них.

– Ага! – крикнул Цезарь, выслушав Руфрия. – Наш друг-кастрат теперь непременно выведет свой флот из гавани Евноста, надеясь подстеречь тридцать пять наших транспортов-водовозов. Подсадные римские утки против александрийских ибисов, а? Где Эвфранор?

Если бы день не клонился к закату, война в Александрии могла бы на том и закончиться. Сорок квинквирем и квадрирем Ганимеда выскочили из гавани Евноста, когда вдали показались римские транспорты, идущие против ветра, – не слишком трудная задача для гребцов на пустых кораблях. Как только александрийцы приготовились к смертоносной атаке, транспорты расступились, давая дорогу десяти родосским и десяти понтийским военным судам, за которыми следовали два десятка бывших торговых, но переоборудованных в боевые посудин. Два с половиной часа светлого времени – маловато для морского сражения, но Ганимед понес серьезный урон. Одна его квадрирема с моряками была взята в плен, одна затонула, еще две, основательно поврежденные, потеряли свои экипажи. Военные корабли Цезаря не пострадали.

На рассвете следующего дня в Большую гавань вошли транспорты с войском и провиантом. Теперь к силам Цезаря в Александрии добавились еще пять тысяч солдат-ветеранов и тысяча нестроевых солдат и военный флот под командованием Эвфранора. А также много хорошей еды. Легионеры обрадовались. Они успели возненавидеть александрийскую пищу! Особенно масло, выжатое из семян кунжута и тыквы.

– Теперь, – объявил Цезарь, – я займу остров Фарос.

Сделать это было довольно легко. Ганимед не горел желанием терять своих опытных людей. Он отступил. Жители острова оказали серьезное сопротивление римлянам, но безрезультатно.

А Ганимед спустил на воду все имевшиеся у него корабли. Победа на море вдруг стала казаться ему залогом победы на суше. Потин ежедневно присылал вести из дворца, думая, что снабжает информацией Ахиллу. Ни Цезарь, ни тем более Ганимед не удосужились сообщить ему, что Ахилла мертв. Ганимед понимал, что, если Потин узнает, кто командует войском, поток сведений может иссякнуть.


В начале декабря Ганимед потерял своего информатора во дворце.

– Дело становится слишком серьезным, чтобы долее терпеть рядом шпиона, – сказал Цезарь Клеопатре. – Потин должен умереть. Ты не против?

Она удивилась.

– Нисколько.

– Хорошо. Я подумал, что надо спросить у тебя. В конце концов, он твой главный дворцовый управляющий. Вдруг евнухи сейчас в дефиците?

– У меня масса евнухов, я назначу Аполлодора.

Время их совместного пребывания ограничивалось часом здесь, часом там. Цезарь никогда не спал во дворце и не обедал. Вся его энергия посвящалась войне, затягивавшейся из-за нехватки войск.

Она пока не сказала ему о ребенке. Зачем? Время для этого наступит, когда он будет не так занят. Она хотела, чтобы он обрадовался, а не рассердился.

– Позволь мне решить проблему с Потином, – сказала она.

– Если только ты не станешь его пытать. Это должна быть быстрая, чистая смерть.

Лицо ее помрачнело.

– Он заслуживает другого, – проворчала она.

– Возможно. Но пока здесь командую я, он получит удар ножом под ребра с левой стороны. Я мог бы выпороть его и обезглавить, но у меня нет на это времени.

Итак, Потин умер от удара ножом под ребра с левой стороны, как было приказано. Но кое-что Клеопатра утаила от Цезаря. А именно то, что показала Потину нож за два дня до того, как он был пущен в дело. И Потин в течение этих двух дней лил слезы, умоляя сохранить ему жизнь.


Морское сражение состоялось в декабре. Цезарь поставил свои корабли двумя колоннами за отмелями у выхода из гавани Евноста, оставив центр открытым. Справа десять родосских кораблей, слева – десять понтийских, между ними пространство в две тысячи футов для маневра. Двадцать бывших транспортов встали на значительном удалении. План принадлежал Цезарю, за его исполнение отвечал Эвфранор. Все было тщательно продумано еще до того, как первая галера снялась с якоря. Каждое из резервных судов знало точно, какой корабль в линии оно должно заменить; все легаты и трибуны знали свои обязанности; каждая центурия легионеров знала, каким корвусом она воспользуется для абордажа вражеского судна, а сам Цезарь посетил каждый корабль, чтобы подбодрить людей и вкратце рассказать, какого результата он ждет. Большой опыт показал ему, что тренированные и опытные рядовые солдаты могут взять ситуацию в свои руки и превратить поражение в победу, если их посвятить во все подробности плана, поэтому он всегда информировал своих солдат.

Корвус – абордажный деревянный мостик с железным крюком на дальнем конце. Это римское изобретение появилось еще во времена войн против Карфагена – державы, не знавшей себе равных на море. Новое приспособление словно бы превратило морские сражения в сухопутные, а на суше не было равных римлянам. Как только мостик перекидывался с палубы на палубу, крюк вцеплялся в борт вражеского корабля, давая возможность римлянам перейти на другой корабль.

Ганимед выстроил двадцать два своих корабля цепочкой, преграждавшей вход в гавань. За ними стояли еще двадцать два корабля. Позади этой второй линии расположились многочисленные беспалубные суденышки и биремы. Они не должны были принимать участие в сражении. Их обязанностью было метать во врага зажигательные снаряды.

Сложность операции заключалась в мелях и рифах: какая сторона выступит первая, та и рискует быть отрезанной и нарваться на скалы. Пока Ганимед медлил в нерешительности, Эвфранор бесстрашно провел свои суда в проход и обошел препятствия. Его передние корабли были немедленно окружены, но родосцы оказались блестящими моряками. Как ни лавировал, как ни маневрировал Ганимед, его неуклюжим галерам не удалось ни потопить, ни взять на абордаж, ни хотя бы вывести из строя ни одной атакующей единицы. Когда к родосцам присоединились понтийцы, Ганимеду настал конец. Его пришедший в беспорядок флот теперь целиком зависел от милости Цезаря. А Цезарь в сражениях пощады не знал.

К тому времени как наступившая темнота положила конец боевым действиям, римляне захватили бирему и квинквирему со всеми моряками и гребцами, потопили три квинквиремы и серьезно повредили десяток других александрийских кораблей, которые еле-еле убрались в Кибот, оставив Цезарю всю гавань Евноста. А римляне не потеряли ни одного корабля.

Зато у противника оставались часть Гептастадия и бухта Кибот, сильно укрепленные и с большим гарнизоном. Да, Фарос римляне взяли, но ближе к Киботу ситуация становилась иной. Серьезным препятствием для Цезаря была узость Гептастадия, на котором могли поместиться не больше двенадцати сотен человек, а такого количества явно недоставало, чтобы сломить оборону александрийцев.

Как и всегда, когда наступал тяжелый момент, Цезарь со щитом и мечом поднялся на крепостной вал, чтобы подбодрить своих людей. Его алый палудамент был далеко виден. Однако страшный шум, поднявшийся в задних рядах, создал у солдат впечатление, что их окружили. Они стали отступать, оставив Цезаря в трудном положении. Его собственная лодка была на воде, прямо под ним. Он прыгнул в нее и направил вдоль дамбы, крича, что александрийцев в тылу нет – наступайте, ребята! Но все больше и больше солдат спрыгивали с дамбы на корабль, рискуя опрокинуть его. Внезапно решив, что сегодня Кибот не захватить, Цезарь прыгнул из лодки в воду, зажав между зубами свой алый плащ командующего, который служил всем ориентиром, пока он плыл. И все последовали за ним – к спасению.

В итоге Ганимеду удалось удержать Кибот и материковый конец Гептастадия. Цезарь же контролировал теперь остальную часть дамбы, остров Фарос, всю Большую гавань и гавань Евноста. Без Кибота, к сожалению.


Война опять перешла на сушу. Ганимед, казалось, сделал вывод, что город уже разрушен Цезарем, почему бы не последовать его примеру. И александрийцы начали разбирать второй ряд домов по другую сторону ничейной полосы, позади особняков на западной стороне Царской улицы, используя камни, чтобы возвести сорокафутовую стену с плоским верхом для размещения на ней крупной артиллерии. Потом они целый день и ночь обстреливали Царскую улицу, правда без особого успеха: роскошные особняки, превращенные Цезарем в своеобразные бастионы, устояли. Галльская кладка murus gallicus (чередование слоев камня и длинных деревянных бревен) придала этим сооружениям чрезвычайную прочность. Камень обеспечивал жесткость конструкции, а дерево не давало пробить в ней бреши. Эти дома были отличным укрытием для солдат Цезаря.

Поскольку бомбардировка не увенчалась успехом, александрийцы стали катать взад-вперед по Канопской улице деревянную осадную башню в десять этажей высотой, осыпая врага градом булыжников и тучами копий. Цезарь с вершины Панейона начал контробстрел. Башня была буквально завалена связками горящей соломы и подожжена горящими стрелами. Ревущий ад, орды кричащих людей, прыгающих вниз… Башню укатили в недра Ракотиса, и больше ее не видели.

Война зашла в тупик.


Через три месяца постоянных сражений, в которых ни одна сторона не могла ни сдаться, ни запросить перемирия, Цезарь вернулся во дворец, передав ведение осады опытному Публию Руфрию.

– Ненавижу сражаться в городах! – в ярости сказал он Клеопатре, раздетый до алой туники на подкладке, которую он носил под кирасой. – Это вроде Массилии, только там я поручил все легатам, а сам отправился громить Афрания и Петрея в Ближней Испании. А здесь я застрял, и каждый день этой задержки дает фору так называемым республиканцам, засевшим в провинции Африка.

– Туда ты и направлялся? – спросила Клеопатра.

– Да. Я надеялся найти там Помпея Магна и поговорить с ним о мире, который мог бы спасти драгоценные жизни множества римлян. Но из-за вашей отвратительной продажной системы евнухов и педерастов, отвечающих за детей и за город – не говоря уже о казне! – Магн мертв, а я торчу здесь!

– Прими ванну, – предложила она. – Ты сразу почувствуешь себя лучше.

– В Риме говорят, что царицы из Птолемеев купаются в ослином молоке. Откуда пошел этот миф? – спросил Цезарь, погружаясь в воду.

– Понятия не имею, – сказала она, стоя у него за спиной и разминая удивительно сильными пальцами его плечи. – Может быть, это придумал Лукулл. Он был здесь недолго, а потом уехал в Киренаику. Птолемей Латир подарил ему изумрудный монокль. Нет, не монокль. Большой изумруд с чьим-то профилем. То ли Лукулла, то ли своим, я не помню.

– Мне это безразлично. Лукулл по натуре был вздорным. Я презирал его, – пробурчал Цезарь.

Он обернулся, сгреб ее в охапку и поставил перед собой.

Почему-то в воде она не выглядела худосочной. Ее маленькие коричневые грудки словно бы пополнели, а соски стали крупными и очень темными, с отчетливым ореолом вокруг них.

– Ты беременна, – вдруг сказал Цезарь.

– Да, уже три месяца. Я понесла в первую же ночь.

Взгляд скользил по ее зарумянившемуся лицу, а ум лихорадочно работал, пытаясь найти место в его планах для этой удивительной новости. Ребенок! У него не было детей, и он уже не надеялся иметь их. Поразительно. Отпрыск Цезаря будет сидеть на египетском троне. Может быть, станет фараоном. Цезарь зачал царя или царицу. Ему было совершенно все равно, какого пола будет ребенок. Для римлянина дочери так же важны, как и сыновья, с их помощью можно заключить политический союз огромной важности.

– Ты доволен? – заволновалась она.

– Ты хорошо себя чувствуешь? – вместо ответа спросил он, гладя ее по щеке мокрой рукой.

Оказывается, в этих красивых львиных глазах легко утонуть.

– Я чувствую себя замечательно.

Клеопатра повернула голову, чтобы поцеловать его руку.

– Тогда я доволен.

Он привлек ее к себе.

– Птах сказал, что у нас будет сын.

– Почему Птах? Разве не Аммон ваш верховный бог?

– Амон-Ра, – поправила она. – Аммон у греков.

– Что мне нравится в тебе, – вдруг сказал он, – это то, что ты не прочь поговорить даже во время интимной игры. Не стонешь, не пытаешься изображать страсть, как профессиональная шлюха.

– Ты хочешь сказать, что я – любительница? – спросила она, целуя его лицо.

– Не говори ерунды. – Он улыбнулся, получая удовольствие от ее поцелуев. – Беременность тебе к лицу, теперь ты больше походишь на женщину, чем на девочку.


Прошел январь. Александрийцы послали к Цезарю делегацию. Ганимеда среди прибывших не было. Делегацию возглавлял главный александрийский судья, человек, от которого Ганимед посчитал возможным избавиться, если Цезарю захочется взять пленников. Никто из них не знал, что Цезарь хворал: у него болел желудок, и болезнь с каждым днем обострялась.

Аудиенция проводилась в большом тронном зале, где Цезарь ранее не бывал. Роскошь невероятная, непостижимая. Вокруг бесценная мебель в египетском стиле. Стены покрыты золотом, инкрустированным самоцветами. Пол выстелен золотыми плитками. Так же отделаны потолочные балки, правда сам потолок очень прост, без сложных карнизов, без кессонов (видимо, среди местных строителей не было хороших штукатуров). Но кто в таком блеске заметит подобную мелочь? В глаза первым делом бросались невероятные статуи из золота, водруженные на постаменты. Пантеон египетских богов. Очень странные существа. У большинства человеческие тела, но головы принадлежат различным животным, среди них крокодил, шакал, львица, кошка, гиппопотам, сокол, ибис, бабуин с собачьей мордой.

Цезарь отметил, что новый евнух царицы, Аполлодор, одет как египтянин. Длинное плиссированное платье из полосатого красно-желтого льна, золотое ожерелье с изображением ястреба и головной убор немес – сделанный из золотой ткани платок, плотно прилегающий ко лбу и завязанный на затылке в узел, с двумя фалдами по бокам, спускающимися на плечи. Двор явно переставал быть македонским.

Беседу повел не Цезарь. Ее повела Клеопатра, одетая как фараон, – большое оскорбление для главного судьи и для его приспешников.

– Мы пришли договариваться не с Египтом, а с Цезарем! – резко сказал он, глядя на Цезаря, который сидел с посеревшим от недомогания лицом.

– Я правлю здесь, а не Цезарь, и Александрия – часть Египта! – громко, жестко и немелодично отрезала Клеопатра. – Главный управляющий, напомни невеже, кто я и кто он!

– Ты отреклась от своих македонских предков! – крикнул главный судья, когда Аполлодор заставил его преклонить колени перед царицей. – Где Серапис в этом зверинце? Ты не царица Александрии, ты – царица зверей!

Этот выпад позабавил Цезаря. Его курульное кресло стояло на месте трона маленького царя. Очередное потрясение для заносчивого македонца! Фараон вместо царицы и римлянин там, где должен быть царь.

– Доложи мне, зачем ты пришел, Гермократ, а потом можешь покинуть этот зверинец.

– Я пришел с просьбой. – Гермократ встал с колен. – Отдай нам царя.

– Зачем?

– Ясно, что здесь он лишний! – ядовито сказал Гермократ. – Мы устали от Арсинои и Ганимеда, – добавил он, явно не понимая, что дает Цезарю ценную информацию о настроениях среди высшего командования противника. – Этой войне нет конца. – В голосе главного судьи звучала неподдельная усталость. – Если царь будет с нами, мы сможем через него вести переговоры о мире, прежде чем город перестанет существовать. Корабли гибнут, торговля совсем развалилась…

– Ты можешь вести переговоры со мной, Гермократ.

– Я отказываюсь вести переговоры с царицей зверей, предательницей Македонии!

– Македония, – сказала Клеопатра тоже устало, – это страна, где никто из нас не бывал на протяжении многих поколений. Пора вам перестать называть себя македонцами. Вы – египтяне.

– Нет, никогда! – сквозь зубы сказал Гермократ. – Отдай нам царя Птолемея, который чтит свою родословную.

– Аполлодор, немедленно приведи к нам царя.

Малолетний царь, одетый как македонец, в шляпе и диадеме, явно порадовал Гермократа, и он снова упал на колени, чтобы облобызать монаршую руку.

– О, твое величество, твое величество, ты нам нужен! – простонал он.


После того как шок, вызванный разлукой с Теодатом, прошел, Птолемей оказался в обществе младшего брата Филадельфа и с ним нашел выход своей молодой энергии, что понравилось ему намного больше, чем ухаживания Теодата. Смерть Помпея Великого толкнула Теодата на преждевременное совращение мальчика, которое, с одной стороны, заинтриговало его, а с другой – вызывало отвращение. Хотя Птолемей провел с Теодатом – близким другом отца – всю свою жизнь, он всегда смотрел на воспитателя как на весьма неприятного старика. Некоторые вещи, которые Теодат проделывал с ним, были приятны, но не все, и к тому же мальчику не доставлял удовольствия сам их исполнитель – с обвисшим телом, черными гнилыми зубами и противным запахом изо рта. Юный Птолемей вступил в пору полового созревания, но его воображение по-прежнему занимали не любовные похождения, а колесницы, армии и сражения, где он представлял себя командующим. Так что, когда Цезарь устранил Теодата, маленький Филадельф стал товарищем Эвергета по играм в войну. И такая жизнь была по душе им обоим. Они бегали по дворцу и вокруг него, издавая воинственные вопли, вели разговоры с легионерами, которых Цезарь расставил охранять территорию, слушали их рассказы о грандиозных сражениях в Длинноволосой Галлии. Птолемей узнал о Цезаре много такого, о чем и не подозревал. И хотя мальчик редко видел Цезаря, он восхищался этим правителем мира, наблюдая, как этот гениальный стратег выставляет дураками его александрийских подданных.

И теперь с подозрением уставился на Гермократа:

– Я вам нужен? Зачем?

– Ты наш царь. Нам нужно, чтобы ты был с нами.

– С вами? Где?

– На нашей части Александрии.

– Ты хочешь сказать, что я должен покинуть дворец?

– Твое величество, у нас для тебя есть другой дворец. В конце концов, тут твое место занято Цезарем. Нам нужен ты, а не твоя сестра Арсиноя.

Маленький царь засмеялся:

– Ну, это меня не удивляет! Арсиноя – заносчивая сука.

– Именно, – согласился Гермократ и повернулся к Цезарю, а не к Клеопатре. – Цезарь, можно нам забрать нашего царя?

Цезарь отер пот с лица:

– Да, главный судья.

Птолемей громко заплакал:

– Нет, я не хочу уходить! Я хочу остаться с тобой, Цезарь! Пожалуйста, не отсылай меня!

– Ты – царь, Птолемей, и можешь быть полезным твоему народу. Ты должен идти с Гермократом, – слабым голосом сказал Цезарь.

– Нет-нет! Я хочу остаться с тобой!

– Аполлодор, выведи их обоих, – приказала Клеопатра, которой все это надоело.

Плачущего и протестующего царя увели.

– Что они затевают? – хмуро спросил Цезарь.


В своих новых апартаментах в нетронутом войной красивом доме на территории Серапейона Птолемей продолжал безутешно рыдать. Горе его еще больше усилилось, когда появился Теодат, которого Клеопатра снова прислала к мальчику. К разочарованию воспитателя, его ухаживания были энергично и со злостью отвергнуты. Но не только против Теодата восстал Птолемей. Он жаждал отомстить Цезарю за его предательство.

Выплакавшись и уснув, он проснулся утром с ожесточившимся сердцем.

– Пришли ко мне Арсиною и Ганимеда! – крикнул он толкователю повелений фараона.

Арсиноя, увидев его, радостно завизжала:

– О, Птолемей, ты пришел, чтобы жениться на мне?

– Отошли эту лживую суку к Цезарю и моей сестре, – резко приказал он, потом уставился на усталого и изможденного Ганимеда. – А этого немедленно убей! Я сам буду командовать армией.

– И никаких разговоров о мире? – спросил толкователь.

В животе у него что-то словно бы оборвалось.

– Никаких разговоров о мире. Я хочу получить голову Цезаря на золотом блюде.


Итак, война сделалась еще более ожесточенной. Тяжелое бремя для Цезаря, которого мучили тошнота и озноб. Приступы боли усилились, и он уже не мог лично командовать войсками.

В начале февраля к нему прибыл еще один боевой флот, а с ним провиант и тридцать седьмой легион, состоящий из демобилизованных в Греции бывших республиканских солдат, которым надоела гражданская жизнь.

– Выведите в море все корабли, – сказал Цезарь Руфрию и Тиберию Клавдию Нерону. Он был завернут в одеяла, его била дрожь. – Нерон, ты, как старший римлянин, назначаешься командиром, однако лишь номинально. Я хочу, чтобы ты понял, что командовать флотом будет наш родосский друг Эвфранор. И ты исполнишь любой его приказ.

– Не подобает иноземцу принимать за римлян решения, – холодно сказал Нерон, выпячивая подбородок.

– Мне наплевать, что подобает, а что нет! – с усилием проговорил Цезарь, стуча зубами. Лицо у него было белое, исхудавшее. – Мне важен лишь результат, а ты, Нерон, даже голову Октябрьского коня упустил, не сумев правильно расставить команду! Так что внимательно слушай и запоминай. Пусть Эвфранор делает что хочет, а ты станешь ему помогать абсолютно во всем. Иначе будешь изгнан, причем с позором.

– Позволь и мне отправиться с кораблями, – попросил, чуя недоброе, Руфрий.

– Не могу. Ты должен остаться на Царской улице. Эвфранор нас не подведет.

И Эвфранор действительно не подвел, но очень дорого заплатил за победу. Дороже, чем рассчитывал Цезарь. Поначалу все шло хорошо. Напористый родосский флотоводец уже уничтожил один александрийский корабль и нацелился на второй. Но тут неприятельские суда окружили его. Он флажками дал знать Нерону, что ему нужна помощь. Нерон проигнорировал этот сигнал. И боевой, хорошо оснащенный корабль был потоплен вместе со всем экипажем и Эвфранором. В остальном оба римских флота не пострадали и благополучно вернулись в Большую гавань. Нерон был уверен, что Цезарь никогда не узнает о его предательстве. Но одна маленькая птичка с корабля Нерона прощебетала в ухо Цезарю.

– Собери свои вещи и убирайся! – прорычал Цезарь. – Я больше не хочу тебя видеть, ты, самовлюбленный, лживый, безответственный идиот!

Нерон стоял пораженный.

– Но я победил! – крикнул он.

– Ты проиграл. Это Эвфранор победил. А теперь прочь с моих глаз.


В конце ноября Цезарь написал Ватии Исаврийскому в Рим, что задержится в Александрии. Планы же на предстоящий год таковы. Он остается диктатором, а курульные выборы должны быть отложены до его возвращения, как бы долго этого ни пришлось дожидаться. Тем временем пусть его по-прежнему замещает Марк Антоний. Риму же придется как-нибудь прожить без старших магистратов, довольствуясь лишь плебейскими трибунами. ...



Все права на текст принадлежат автору: Колин Маккалоу.
Это короткий фрагмент для ознакомления с книгой.
Падение титана, или Октябрьский коньКолин Маккалоу