Мифы и легенды народов мира НАРОДЫ РОССИИ^[1]

Мифы и легенды народов мира

М68 Народы России: Сборник. — М.: Литература; Мир книги, 2004. — 480 с.

ISBN 5–8405–0646–Х

ББК 63.3(0)3

181Ш 5–8405–0646–Х

© ООО «РИЦ Литература» состав, оформление серии, 2004

© ООО «Мир книги», 2004

СЕВЕР

СААМСКИЙ ФОЛЬКЛОР^[2]

КАК СТАРИК СААМИ ВРАГОВ ПЕРЕХИТРИЛ^[3]

Жили древние саами близ берега моря. На берегу реки Вороньей было саамское село. Узнали саами в селе, что скоро придут к ним немирные шведы. В селе у саами был один старик по прозвищу «Старшая голова». Вот этот старик и говорит:

— Теперь нам нужно всем бежать в другое место, а то шведы–захватчики узнают, что мы здесь живем, придут и причинят много горя. Нам нужно собрать сто кереж (повозок) и сто быков. Я же останусь здесь, в селе, ждать непрошеных гостей и, когда они придут, сделаю так, что один их всех перехитрю.

Собрали саами сто кереж и сто быков, оставили все старику, а сами переехали подальше, в другое село. Старик же остался один в этом селе и стал немирных шведов ждать.

Прошло некоторое время, и увидел старик множество оленей. Это шла шведская сила. Вот пришли захватчики и спрашивают старика:

— Почему один живешь?

А он и отвечает:

— Подождите, я пойду сейчас за своим народом.

Их главный начальник говорит:

— Отведи нас на то место, где новое село.

Старик отвечает:

— Я отведу вас, только ложитесь все в кережи. У меня есть сто кереж, а много ли у тебя людей?

А строгий начальник говорит:

— У меня есть сто человек.

Старик пригнал оленей и запряг в каждую кережку по одному быку. Затем всем воинам велел лечь в кережки и стал привязывать их покрепче веревками.

Шведский предводитель спрашивает:

— Почему ты всю мою силу привязываешь в кережки?

А старик и говорит:

— Привязываю для того, чтобы не увидели саами заранее, кого я везу, а то народ увидит сидящих в кережках людей, испугается и разбежится. А то и убить вас всех могут. Пусть думают, что я груз везу.

Начальник говорит:

— Ну ладно, привязывай да веди.

Поехали. Едут. День прошел, настал вечер, старик и говорит:

— Ну, теперь скоро подъедем, в селе будем ночью, чтобы не увидели, как мы войдем.

Вот едут привязанные одним ремнем друг за другом сто кережек. А начальника старик привязал к передней кережке.

Едут они, едут по горе прямо к морю, мимо реки Вороньей.

Остановились, слышат — море шумит, а начальник вражеский и спрашивает:

— Что за шум?

Старик отвечает:

— Это соль и вода в море воюют!

Начальник не понял, что значат слова старика. А старик заспешил и быстрее погнал караван оленьих упряжек вперед.

Ехал–ехал, прямо к обрыву высокой горы подъехал, остановился, нож из–за пояса быстро вынул, свою кережку с быком от общего ремня одним махом отрезал, а быка с кережкой начальника сильно стегнул. Бык прыгнул с обрыва и уволок за собою весь караван. Не успели враги опомниться, как очутились в студеном море, да и превратились там в подводные скалы. А старик с быком и кережкой вернулся к своим односельчанам. Саами села Вороньего и поныне называют то место «Сотней скал».

О РЕКЕ УЛИТЕ^[4]

На безымянной речке, впадавшей в Тулому, жил некогда со своею семьею в старой веже^[5] саам рыбак.

Жили они хорошо, пока не вздумалось рыбаку поставить новую, просторную вежу на красивом высоком берегу речки.

Когда вежа была поставлена, жена рыбака стала щепу и стружки сбрасывать в воду. Увидел это рыбак и говорит:

— Не бросай стружки в воду!

А сам уехал в лес за дровами.

Жена не послушала мужа, сбросила весь мусор в воду и очистила холм.

Стружки уплыли вниз.

В те времена бродила по реке Туломе шайка грабителей–шведов. Было их сто человек. Заметили они свежие стружки, плывшие по воде, пошли вверх по течению, увидели дым из новой большой вежи и пришли на высокий берег. Поселились в веже.

Старший из шайки стал жить с женой рыбака, а к дочери сватались остальные.

Когда возвратился из леса хозяин, грабители схватили его и привязали к дереву на ночь — грозили убить его, если не расскажет он, где живут саамы.

Не хотелось умирать сааму. Увидел он дочь, которая шла за водой, и попросил ее развязать веревки. Дочь ответила отцу, что лучше жить ей с матерью и с пришельцами, чем с отцом.

А когда выбежал на улицу маленький сын, отец обратился к нему за помощью, и тот согласился. Вечером мальчик остался играть на улице и, когда все уснули, подошел к отцу, развязал веревки и освободил его.

Очутившись на свободе, хозяин взял воткнутый в землю меч, которым шведы–грабители хотели отрубить ему голову, вошел в вежу и расправился с ними.

Жену и дочь свою освободил саам.

С тех пор этот приток Туломы и называют Улитой, по имени жены саама.

РЕХП И ЛОКРИ^[6]

Это было тогда, когда шведы разоряли саамскую землю. Подходили шведы к Потозеру.

В тех местах было маленькое селение.

В этом селении жили две неразлучные подруги, одну звали Рехп (Куропатка), другую — Локри (Лукерья).

Одновременно увидели они во сне, что идут шведы, проснулись и сказали про это мужчинам.

Народ, предупрежденный подругами, ушел из селения, а Рехп и Локри остались.

Пришли шведы в окровавленной одежде; по пути они грабили и убивали всех, кто попадался им.

Заставили шведы женщин стирать их одежды и белье, а сами остались голыми сидеть в веже.

Женщины стали кипятить белье в котле, прокипятили и унесли узлы на озеро. Там спустили белье под лед, а сами ушли в горы.

Так подруги наказали грабителей–шведов.

Стояли морозы. Шведы не могли выйти из вежи голыми. У них вышла вся еда, они не могли поддерживать огонь, и все замерзли.

Та варака^[7], на которой спасались Рехп и Локри, называется с тех пор Локри–Пайта'варь (Лукерьина пахта), а место, где было селение, — Рехп–Чальм (Куропаткин пролив).

БОГАТЫРЬ ЛЯЙНЕ^[8]

Лежит в широкой тундре Ловозеро.

Самое большое, самое красивое, самое рыбное, самое глубокое озеро в тундре. Главное озеро саамов. Самое главное.

С тех пор как солнце взошло над землей, на Ловозере поселились вежники. Кто на берегах стал жить. Кто на островах вежу построил. Кому где понравилось.

Жили, рыбу ловили, детей растили, оленей пасли. Особого добра не наживали: больно уж глухие места.

И стоял на Ловозере остров Салма. А знаменит был тот остров тем, что поселился на нем саамский богатырь— Ляйне.

Кто Ляйне не знал? Все знали, и свои и чужие.

Сила у Ляйне была медвежья, хитрость лисья, бегал он быстрее оленя, а прыгал лучше белки.

Жил Ляйне на острове с женой, прекрасной Воавр, и с сыном, маленьким Пяйвием.

Пяйвий — по–саамски значит «солнышко». Его так назвали в честь того юноши, который первым поверил в солнце и принес его вежникам.

Жил еще на острове родной брат богатыря Ляйне — Арипий, с женой и сыновьями. И другие люди жили, много.

Собрались однажды братья, Ляйне и Арипий, на рыбалку. И маленький Пяйвий–солнышко просится:

— Возьмите меня с собой.

А Ляйне говорит сыну:

— Мал ты еще для настоящей рыбалки. Подрасти, тогда и возьмем. А пока останься дома, матери помоги, будь за мужчину в доме.

Сказал — и уехали они с Арипием.

Ничего не поделаешь, слово отца — закон. Остался Пяйвий.

Уехали старшие, а на прощанье сказали, что проведают старых своих родителей на другом берегу Ловозера.

Только братья за порог — злая чудь подступила к острову.

А было так: вышла Воавр, жена Ляйне, посмотреть, что за шум на берегу, не братья ли вернулись с озера. Видит — злая чудь бежит, копьями колет, мечами рубит. И впереди самый страшный чудин — Чудэ–Чуэрвь. Закричала Воавр страшным голосом, испугалась. Видит она — не убежать ей никуда, не спрятаться. Схватили ее враги, связали прекрасную Воавр.

А жена Арипия в это время белье полоскала на берегу. Услыхала она крик, обернулась, увидела страшную чудь и Чудэ–Чуэрвя — и бросилась недолго думая в озеро. Бросилась и поплыла. Долго плыла, сколько сил хватило. Доплыла до Тавь–острова, что стоит от берега вдали, на глубокой воде. Тем и спаслась.

А Воавр, жена Ляйне, попала в плен.

А Пяйвий в кустах успел спрятаться. Все он видел, все он слышал, все запомнил: и как злая чудь вежников перебила, и как Воавр в плен взяли, и в какую сторону увели.

Долго ли, коротко — Ляйне с Арипием рыбы наловили, лодки загрузили, поехали старых своих родителей проведать. Обрадовались старик со старухой: сыновья приехали! Стол накрыли: свежее оленье мясо поставили, свежую рыбу сварили. Так рады, так рады…

Сидят старики с сыновьями за столом, не насмотрятся друг на друга, не нарадуются. Вдруг слышат — крик на берегу. Выбежали, а навстречу им жена Арипия идет, шатается, плачет.

Потом рассказала: напала на остров Салма злая чудь. Кто был на острове, тот погиб. Кто не был на острове — тем и спасся. А она, жена Арипия, белье на берегу полоскала, страшную чудь увидала — в воду бросилась и плыла, сколько могла. До острова доплыла, отлежалась, отдышалась — снова в воду бросилась, до другого берега доплыла. Едва не утонула, но весть принесла.

— Что ж, — говорят братья, — раз такое дело, рассиживать некогда. — Попрощались со стариками, бросились в свои лодки. Гребут веслами что есть сил, на Салму торопятся, скорей, скорей, скорей…

Однако не успели. Ушла злая чудь и увела с собой Воавр, жену Ляйне. Ходят братья по своему острову, горюют: всюду люди лежат, побитые злой чудью, вежи сломаны, ветер плачет…

Ой, беда!

Вышел к отцу Пяйвий. Обрадовался Ляйне: сын живой. Спрашивает:

— Куда увела чудь мою жену, а твою мать, прекрасную Воавр?

— Туда, — показал рукой Пяйвий.

— Ладно, — сказал богатырь Ляйне. — Кто долго плачет, тот силу теряет. Не будем слезы лить, пойдем злую чудь догонять. Скоро зима, чудь далеко не уйдет, зима ее остановит. Пойду следом я, найду Чудэ–Чуэрвя и убью его. И жену свою Воавр освобожу.

— Ладно, — сказал Арипий. — Иди, брат. Если выследишь чудь до снега, дай мне знать, я тебе на помощь приду. А не выследишь до снега — подожди до весны. Весной я тебя разыщу и вместе врага осилим. Одному тебе с чудью не справиться, а по белому снегу чудь тебя самого выследит и убьет. Будь осторожен, брат мой Ляйне, не давай сердцу своему воли, пусть все голова решает.

— Ладно, — сказал Ляйне, — так и будет.

Настрелял Ляйне из лука много гагар. Нарубил Ляйне ворох кустов и вырезал целую охапку крепких стрел. И сделал он тем стрелам наконечники из гагарьих клювов. Такая стрела, пущенная богатырской рукой, насквозь врага пробивает.

Взял Ляйне четырех оленей: на одного навьючил гагарьи стрелы, на другого — мясо, на третьего — рыбу. На четвертого сам сел. Попрощался с Арипием, братом своим. Попрощался с сыном, Пяйвием.

Говорит Пяйвий:

— Возьми меня, отец, с собой. Помогу я тебе выследить злую чудь. И за оленями присмотрю.

— Нет, — говорит Ляйне. — Тебе еще расти надо. На твой век врагов хватит. Оставайся с Арипием, помоги новые вежи строить, рыбу ловить. Сделает тебе Арипий лук, учись стрелять. Скоро тебе это пригодится.

И уехал Ляйне. Долго бежали по тундре олени.

Чудь хитро уходила и следы заметала. Искал–искал Ляйне, вот уж и осень кончилась, и снег кружит.

Построил Ляйне вежу, стал в веже жить, зиму пережидать. А сам в разные стороны на оленях ездит, злую чудь разыскивает. Не могла чудь уйти далеко, где–то близко зимует…

Искал–искал — и нашел. Видит однажды: дым на берегу озера. И еще дым, и еще, и еще. Много костров. Значит, здесь чудь зимует. Обрадовался Ляйне: теперь не уйдет от него Чудэ–Чуэрвь.

Стал Ляйне весны ждать. На охоту ходил, двух медведей добыл Ляйне. Шкура у медведя густая, теплая, мясо у медведя вкусное очень. Но не ради шкуры убил медведей Ляйне. И не ради мяса. Заготовил он медвежий жир, заморозил его и высоко на дереве спрятал, чтобы жадные песцы не добрались.

Медвежий жир — первое лекарство для воина. Спрятал его Ляйне до весны, когда будет с чудью сражаться.

Вот и весна пришла. Солнце над тундрой всплыло, весь снег растопило. Ручьи побежали в речки, речки побежали в озера, озера вспухли и сбросили лед. Рыба пошла к берегу, икру метать.

Поехал Ляйне туда, где зимой костры видел.

Пока по озеру плыл, солнце спряталось, темь упала на землю, на воду, на небо.

Подплыл Ляйне к вражескому лагерю, лодку привязал и тихонько полез на вежу, где жил Чудэ–Чуэрвь. Эту вежу он просто узнал: из реппеня (отверстия наверху вежи) самый жирный, самый густой дым валит. И запах самый сильный — мясом пахнет, свежей рыбой.

Слышит Ляйне, сам Чудэ–Чуэрвь говорит:

— Что–то глаза у Воавр повеселели? Что–то тело мое играет, будто перед боем? Что–то дым в реппень худо идет? Не Ляйне ли по веже лезет? Не он ли до нас добрался? Не он ли смерть свою ищет?

Услышал Ляйне эти слова — и скорей с вежи долой, и к берегу. Спрятался в кустах, ждет. Долго ждал.

Слышит — идет его жена, его Воавр, его любимая. Чудэ–Чуэрвь ее за водой послал. Видит Ляйне — Воавр веревкой привязана, и тянется та веревка от самой вежи.

Чудэ–Чуэрвь ее как собаку держал, на привязи. И веревка та не простая. Веревка та из тысячи корней сосновых, тысячи корней еловых сплетена: не сразу топором разрубишь, не сразу ножом разрежешь.

Увидала Воавр своего мужа, своего Ляйне, обрадовалась, про воду забыла. Обнялись они крепко, и от радости их утро наступило, и солнце взошло, и птицы запели, и тростник качнулся.

Сказала Воавр, сколько врагов в стане, сколько охраны у Чудэ–Чуэрвя. Выслушал ее Ляйне и говорит:

— Вот тебе нож, подрежь веревку, которой привязана. И собери вокруг вежи Чудэ–Чуэрвя побольше хвороста и сухой бересты.

Тут Чудэ–Чуэрвь стал за веревку дергать. Ничего не поделаешь, пора Воавр обратно идти. Зачерпнула Воавр воды и пошла в вежу.

— Тебя только за смертью посылать, — ворчит Чудэ–Чуэрвь.

— За твоей смертью я бы бегом сбегала, — говорит Воавр, а сама снова из вежи идет.

— Куда тебя опять понесло? — сердится Чудэ–Чуэрвь.

— Пойду растопку соберу, скоро еду варить, — сказала Воавр. Вышла она из вежи и стала обкладывать ее хворостом и берестой, как Ляйне велел. А Ляйне тем временем положил стрелу на тетиву и залез на вежу Чудэ–Чуэрвя. Заглянул в реппень, дымовое отверстие. Видит, Чудэ–Чуэрвь одной рукой веревку держит, которой Воавр привязана, а другой рукой сиговую икру берет на нож. Взял он сиговую икру, раскрыл свою пасть и только хотел икру проглотить — увидел через реппень Ляйне. Замер Чудэ–Чуэрвь, даже крик из него не идет. А Ляйне выстрелил из лука прямо в пасть Чудэ–Чуэрвю. Стрела с гагарьим клювом пробила глотку Чудэ–Чуэрвю насквозь.

Воавр услыхала, как тетива звенит, схватила нож и обрезала веревку. Ляйне спрыгнул с вежи и поджег бересту. Огонь поднялся до неба — и спалил Чудэ–Чуэрвя.

А Ляйне схватил прекрасную Воавр за руки, и бросились они к своей лодке.

Увидели чудины, как вежа предводителя горит, и кинулись Ляйне ловить. Из луков стреляют, копья бросают, топорами машут — страх. Бьется Ляйне, звенит тетива его лука, свистят гагарьи стрелы. И Воавр бьется: хватает на лету топоры чудинов и со всего маху обратно во врагов бросает. Пробились Ляйне и Воавр к своей лодке, а все же попали в Ляйне две стрелы, и один топор зацепил богатыря. Обливается кровью саамский богатырь, но метко посылает свои стрелы в страшную чудь, насмерть врага разит. Много положил, а чудь все наседает, толпой прет.

Воавр веслами гребет изо всех сил, а Ляйне из лука стреляет.

Тут им помощь подоспела. Арипий ждал–ждал, когда Ляйне вернется, дождался весны и сам поехал на помощь брату. В самый раз и успел.

Отстали страшные чудины, кто живой, кто мертвый остались на берегу, а саамские богатыри уплыли на своих лодках.

— Спасибо тебе, брат, — сказал Ляйне. — Выручил ты нас из беды. Много чуди у Чудэ–Чуэрвя, мне бы одному не справиться.

Арипий смеется.

— Мы, — говорит, — еще бы больше чуди перебили, если бы я твоего сына с собой взял, Пяйвия. Уж как он просился со мной, тебе на подмогу, как просился! Но сказал я ему твои слова: расти еще, Пяйвий, силы набирайся, учись тетиву натягивать сильно, как настоящий мужчина. Оставил я его наши вежи охранять.

Обрадовался Ляйне словам брата. И Воавр обрадовалась.

Пришли саамы в вежу, которую Ляйне зимой построил. И просит Ляйне брата Арипия:

— Достань мне, брат, с дерева медвежий жир. Двух медведей я убил зимой, теперь сослужат они мне добрую службу.

Не успел Арипий бровью шевельнуть — метнулась Воавр, как кошка–рысь взлетела на дерево, достала медвежье сало и принесла мужу.

Разделся Ляйне догола, обнажились страшные раны. Завернулся Ляйне в медвежий жир, весь завернулся, только нос снаружи оставил и глаза. Долго ли, коротко ли так лежал — затянулись раны, потому что нет лучшего лекарства для боевой раны, чем медвежий жир.

Поднялся Ляйне на ноги — и поехали они все домой. Приехали на остров Салма, на Ловозеро. Обрадовались саамы возвращению братьев. Пир закатили, песни пели, пляски плясали, весело было.

Снова стали жить саамы — оленей пасти, рыбу ловить, охотиться.

Жить, как раньше жили.

НЕНЕЦКИЕ ПРЕДАНИЯ^[9]

О ПРИКЛЮЧЕНИЯХ МЛАДШЕГО ХАНТЫ^[10]

Три брата ханты живут в лесу. Ни отца, ни матери у них нет. Два старших брата каждый день уходят из чума на охоту. А младший лежит на песчаной печи. Лежит, ничего не делает.

Вот однажды вернулись старшие братья с охоты, принесли объеденных какими–то зверями куропаток. Сварили. Старший брат сам съел своих куропаток, средний брат отдал куропаток младшему.

Потом братья опять пошли на охоту. Вечером возвратились. Принесли каждый по объеденной зверями куропатке.

Старший брат даже и не подумал отдать объеденную куропатку младшему. Нет, не подумал. Сам съел свою куропатку. Средний брат отдал куропатку младшему.

Усталые охотники легли спать. А младший тихонько вышел из чума. Старший, оказывается, оставил свои лыжи там, где их снял. Младший надел эти лыжи. Направил их по следу братьев. Шел, шел и вышел на поляну, окруженную лесом. Посреди этой поляны стоит чум с остроконечной крышей. Следы братьев ведут к тому чуму. Дошел до того чума. Снял лыжи, вошел в жилище. Зажег огонь. Одна половина чума, оказывается, завалена мясом, другая половина — шкурами.

Младший брат понял: братья–охотники поставили в лесу чум — хранилище мяса. Всю добычу здесь прячут. Ежедневно ходят сюда, наедаются, а домой приносят объеденных куропаток.

Поел младший брат мяса, сколько ему хотелось, прихватил с собой запас еды и на лыжах вернулся домой. Спрятал мясо недалеко от чума, вошел в чум, вскочил на печь и уснул.

У него сон чуткий. Слышит, братья собрались и ушли. Вечером они вернулись, опять принесли по объеденной куропатке. Старший брат сам съел куропатку, средний отдал младшему брату. Как только братья уснули, опять младший брат вышел осторожно из чума. Надел лыжи старшего брата. Теперь–то места он знает — быстро нашел лесной чум. Сварил мясо, поел досыта. Взял мяса, сколько мог унести, вернулся домой. Спрятал, опять лег на песчаную печь. Когда он проснулся, братьев уже не было.

Вечером братья опять принесли по объеденной куропатке. Опять старший брат и не помыслил сказать: дамка поесть брату. Средний брат отдал свою еду младшему.

Как только братья уснули, отправился младший брат к лесному чуму. Теперь отправился на лыжах среднего брата — старший брат убрал свои лыжи, а средний оставил у чума. Младший брат поел мяса, сколько в него вошло, прихватил с собой, сколько мог унести. Спрятал неподалеку от своего чума.

Так живут много дней.

Однажды утром встали. Два ханта советуются. Старший говорит: «Так дальше жить нельзя: мясо кончилось. Так мы умрем с голоду. Пойдем в царский город — там как–нибудь добудем себе пропитание». Встали они на лыжи, зашагали в царский город.

Как только братья ушли, младший брат стал искать себе лыжи. Без лыж нельзя — утонешь в снегу, быстро выбьешься из сил и погибнешь. Обшарил весь чум, нашел корыто. Расколол его, приладил крепления. Надел младший ханты свои лыжи, сделанные из плоского корыта. И как побежит, как побежит! Несколько дней бежал, а местность вокруг него не меняется. Бежал, бежал ханты, очень устал. Сел отдохнуть, оглянулся, а его чум, оказывается, за спиной! Протянул руку, откинул полог чума. Бросил свои лыжи и вошел в чум.

Прошло какое–то время, и мясо, припасенное им, кончилось. Бедный ханты думает: «Скоро умру от голода. Надо сделать себе гроб. Как почувствую, что умираю, сразу прыгну туда».

Взял топор, отправился на лесистую сопку. На лесистой сопке стоит лиственница в полный обхват. «Хороший гроб из этой лиственницы получится», — подумал ханты и ударил топором несколько раз. Дерево упало. И тут кто–то из–за спины сказал:

— Младший ханты, ты зачем срубил верхушку моего чума?

Оглянулся — увидел, как из того места, где стояла лиственница, выходит старый великан–людоед.

Ханты сказал:

— Я умираю. Из этой лиственницы хочу себе гроб сделать. Вот надо измерить дерево. Самому лечь — не измеришь. Ложись–ка, дедушка, на дерево ничком, дай–ка я измерю по твоему росту.

Дед лег на лиственницу. Ханты изо всех сил ударил деда по шее — голова отлетела. Расставил ноги, встал возле отверстия, откуда вышел старик великан, и крикнул: «Эй, семеро детей великана–людоеда! Я убил вашего отца, отомстите за его смерть».

Выглянет один сын великана в отверстие, он его ударит по шее. Покажется другой — он и его стукнет. В чуме остался один, младший сын людоеда–великана.

— Младшее дитя великана, где ты прячешься? Я убил твоего отца, убил твоих братьев! Выйди, я и тебя порублю!

— Не надо меня убивать. Я хочу жить, — просит младший сын людоеда.

— Если хочешь жить, выйди ко мне через дверь! — велит младший ханты.

Вышел сын великана в дверь, спросил:

— Зачем тебе понадобилась верхушка нашего чума?

Ханты отвечает:

— Хочу сделать лыжи. Но я не умею делать лыжи.

Сын людоеда говорит:

— Я тебе сделаю лыжи.

Сын великана–людоеда расколол лиственницу пополам, снял кору, обстругал носы, приладил к лыжам крепления. Сказал:

— Не велики ли они тебе?

Младший ханты померил лиственничные лыжи, сказал:

— Они мне как раз.

Сын великана спрашивает:

— Куда направишься?

— Я не знаю, — отвечает ханты.

Сын великана сказал:

— Ты мне сохранил жизнь. И я тебе помогу. Ты пойдешь в сторону Большой реки. Семь дней будешь идти и выйдешь на берег этой реки. На берегу увидишь двух дерущихся зверей. Один из них будет обессиленный. У него весь рот будет в пене. Убей этого зверя.

Едет на лиственничных лыжах семь дней, вышел на берег Большой реки. Видит — два крупных зверя дерутся–грызутся. Один обессилел, вся пасть в пене. Ханты помог убить этого обессиленного зверя.

Содрал с него шкуру, зверь–победитель съел мясо своего врага. И говорит человеку:

— Ты мне помог. Мясо я съел, тебе досталась одна шкура, возьми ее.

Разошлись зверь и человек. Каждый ушел своим путем. Несет ханты шкуру, а она тяжела. Шел–шел и решает: «Брошу–ка я эту тяжелую шкуру, оставлю ее». Только бросил он шкуру, не успел сделать и десяти шагов, как услышал сзади голос зверя–победителя:

— Э–э, младший ханты, не оставляй шкуру — она тебе пригодится.

Нехотя поднял шкуру и зашагал дальше. Опять идет много дней. И опять думает: «Ох, тяжела эта шкура! Брошу–ка я». Бросил ханты шкуру, но не сделал и десяти шагов, как услышал слова зверя–победителя:

— Э–э, младший ханты! Ты опять оставил? Говорил же я: не оставляй! Она пригодится тебе!

С трудом поднял шкуру, понес дальше.

Опять идет много дней. Опять сильно устал. Опять решил оставить шкуру. Решив так, бросил. Не успел отойти и на десять шагов, как услышал голос зверя–победителя. Оглянулся, а зверь стоит возле шкуры. Зверь подошел к ханты и говорит:

— Надень эту шкуру. Она тебя унесет туда, куда тебе нужно.

Надел ханты шкуру и сказал:

— Шкура–шкура, унеси меня туда, где живут богатые оленеводы.

Шкура взвилась вверх. Неизвестно, сколько летел ханты, но увидел внизу чум, а у чума тысячи оленей. Сказал:

— Шкура, опусти меня возле этого чума.

Опустился. В шкуре человек невидим.

По обе стороны чума аргиши. Вошел в чум. В чуме мужчин не оказалось, сидит одна маленькая женщина, в ее руках жила звенит. Когда открылась дверь, она подняла голову, но, никого не увидев, вновь опустила. Младший ханты прошел на нежилую сторону чума, а женщина продолжает шить. Через некоторое время он сказал женщине:

— Я ведь уже давно вошел, хочу есть.

Женщина удивленно оглянулась, никого не увидела, опять занялась шитьем.

Он сказал:

— Ты опять занялась своим шитьем, я очень хочу есть.

Женщина торопливо спрятала иглы, выбежала. А ханты все сидит в нежилой части чума. Женщина не возвращается.

Уже потемнело.

Вечером приехал мужчина. Распряг оленей, сказал:

— Что ты ждешь на улице?

Женщина ответила:

— Где же мне быть? В чуме нашем какой–то дух.

Вдвоем вошли в чум.

Мужчина говорит:

— Ты сказала, что в чуме дух. Нет никого.

Ханты молчит.

Мужчина сказал женщине:

— Свари мне еду из жирных кусков.

Женщина сварила мясо. Начала вытаскивать мясо. А ханты берет куски, отдирает и съедает сало, а мясо кладет обратно в плоское корыто. Так съел все сало.

Женщина поставила мужчине мясо, мужчина сказал:

— Я же говорил тебе, свари мне жирное мясо, а ты сварила постное.

Тогда заговорил ханты:

— Это я съел.

Только теперь ханты снял шкуру и показал себя. Хозяева удивились. Но гость есть гость. Сварили опять мясо. Поели, легли спать.

Оказывается, женщина и мужчина — не муж и жена, легли в разные постели. Посреди ночи ханты перебрался к женщине.

Утром женщина сварила мясо, покормила мужчин. Поели они, держат разговор.

— Как тебя звать? — спросил гость хозяина.

— Меня звать Марендя. А как тебя?

— Я младший ханты, так все меня зовут.

Марендя сказал:

— Это моя младшая сестра.

Ханты сказал:

— Теперь уж, видно, поселюсь в постели твоей сестры.

Так бедный младший брат ханты породнился с богатым оленеводом Марендя.

Прошло время, и ханты говорит оленеводу:

— Я женат на твоей сестре. У тебя жены нет. Я хочу женить тебя. Я слышал, что есть земля трех Выли. У этих Выли имеется сестра, которую они отдают за неслыханный выкуп. Все сваты от них уходят ни с чем — так велик выкуп.

Сели в нарты, погнали оленей. Ехали семь дней. Остановились на сопке. Отдыхают–разговаривают. Младший ханты сказал:

— Я слыхал, что земля трех Выли — неблизкая земля. Снег глубокий — олени плохо идут Ты возьми мою нарту, возвращайся. Я стану на лыжи, попробую дойти до земли трех Выли. Если не одолею дорогу, вернусь.

Едва Марендя–родственник скрылся, ханты надел шкуру, сказал:

— Шкура, шкура, доставь меня в землю трех Выли.

Там шкура опустила ханты возле чумов. Чум старшего Выли не спутаешь — он богатый. Направился туда. Старший Выли лежит, растянувшись в постели. Почувствовав холод, сказал:

— Подуло от двери. Что к нам вошло?

Жена сказала:

— Никто не вошел.

Тогда ханты заговорил:

— Кто же придет? Я пришел. Вести о вас дошли до меня. Говорят, что у трех Выли есть неслыханной красоты невеста. Она стоит неслыханно дорого — все сваты уезжают ни с чем. Отдай мне сестру!

Старший Выли не знает, что делать: голос есть, а говорящего не видно. Он сказал жене:

— О, это плохие вести. Наверно, отдадим единственную сестру. Позови среднего Выли.

Женщина выскочила из чума. Когда она пришла к среднему Выли, тот удивился:

— Жена старшего Выли, ты обычно к нам не приходишь, что у вас случилось?

Жена старшего Выли привела в свой чум среднего Выли. И он услышал слова:

— Я здесь нахожусь. Я двинулся из своей земли на вашу землю, меня к вам привела ваша известность. Говорят, что у трех Выли есть сестра, за которую просят неслыханный выкуп — от вас возвращаются ни с чем все сваты. Отдайте мне вашу сестру!

Оба Выли не знают, как поступить: голос слышен, а говорящего не видно. Такими их слова были:

— Если согласится младший брат, то, наверно, отдадим.

Пошли за младшим Выли. Привели.

— Что случилось, братья? — спрашивает младший Выли.

— Какой–то дух явился к нам, требует нашу сестру, — отвечают старшие братья.

— Где обитающий дух? Зачем явился сюда? — спрашивает младший Выли.

— Я пришел, — говорит невидимый ханты. — Я пришел за вашей неслыханной красоты сестрой. Все сваты от вас возвращаются ни с чем. Но мне вы сестру свою отдайте.

Все Выли теперь задумались. Им страшно: какой–то дух находится в их чуме, требует их сестру. Как быть? Старший Выли говорит жене:

— Жена, свари жирного мяса.

Опять, как в прошлый раз, ханты съел всю жирную часть мяса, оставил постную. Старший Выли сердится на жену:

— Я же велел сварить жирное мясо.

А ханты говорит:

— Это я съел сало.

Поели братья молча. С левой стороны от них сидит крупная женщина с тремя накосницами — видно, это их сестра.

Поели в чуме и легли спать.

Утром старший Выли толкнул локтем жену, сказал:

— Разожги огонь и свари мясо.

Жена сварила мясо. Сели есть. Старший Выли сказал:

— Наверно, дух исчез.

В ответ из нежилой части чума послышалось:

— Я здесь, кто же уходит, оставив женщину?

Тогда Выли пригнали оленей. Каких только работников у богатых Выли нет! Они вытянули нарядный трехрядный аргиш. Когда на оленях не хватило мест для украшений, колокольчики привязали к их рогам. Звенят колокольчики, созывают народ. Народу собралось много.

Ханты велел Выли посадить сестру на нарту, отвести аргиш к углубленной местности. И сам направился туда. Дойдя до места, ханты обмотал уздечку два раза вокруг шеи, привязал конец к поясу, тогда и сказал:

— Шкура, шкура, унеси меня на сопку, туда, где мы расстались с Марендей.

Трехрядный аргиш взвился к небу. А внизу три Выли сказали:

— Мы стали людьми, нужными небу. Единственную нашу сестру забрал всевышний бог Нум.

Ханты с девушкой и со всем трехрядным аргишем, со всяким добром опустился на сопку, где с Марендей расстался. Женщине сказал:

— Поставь здесь чум. На будущий год в это время я приеду за тобой. — Затем он сказал: — Шкура, шкура, опусти меня возле моего чума.

Опустился возле чума, спрятал шкуру. Вошел в чум, сказал Маренде:

— Эта земля такая далекая, что я не дошел до нее, вернулся.

Они стали здесь жить. Прошел год. Однажды ханты сказал жене:

— Свари мне мясо. Сегодня мы с Марендей поездим.

Потом сказал Маренде:

— Мы сегодня с тобой поездим. Я покажу тебе места промысла. Ты когда–нибудь скажешь: «Был у меня родственник младший ханты, эти места мне показал».

Они поехали. Неизвестно, сколько они ехали, но увидели чум. Вошли в него. Женщина неслыханной красоты сварила мясо. Покормила мужчин. Младший ханты сказал:

— Женщина, время настало, разбери чум.

Женщина не хочет разбирать чум, сопротивляется.

Тогда младший ханты сказал Маренде:

— Разбери чум.

Марендя разобрал чум. Женщину посадили в женскую нарту. Поехали.

Приехали домой, распрягли оленей. Разостлали две постели. Начали жить.

Живут три года. Как только минул третий год, Марендя сказал:

— Завтра начнем кочевать со всеми оленями в сторону большого города. Я не платил налог царю уже три года.

Они откочевали со всеми оленями. Целый месяц кочуют. По истечении месяца Марендя сказал:

— Уже близко, поставим здесь чум. Отсюда будем ездить. Большой город в семи днях езды отсюда.

Поставили чум, поели. Легли спать. Как только повернулось созвездие Большая Медведица, Марендя толкнул локтем в бедро женщину Выли:

— Разожги огонь, поедим.

Поели.

Младший ханты корчится, со стоном говорит:

— Придется, видно, вам ехать вдвоем. Я не смогу. Если я умру, то мое тело здесь и найдете.

Его родственники нагрузили нарты. Поехали. Как те уехали, он знай себе лег спать. С наступлением седьмого дня встал, сварил мясо, поел. Выбежал из чума, сказал:

— Шкура, шкура, опусти меня на краю царского города.

Опустился на краю царского города. Увидел, что его родственники только въезжают в город. В городе направился по прямой улице, сам в шкуре. Видит, на улице уборная. Мужчина, чистящий уборную, каждый раз чуть не падает за пешней. Посмотрел внимательно. А это, оказывается, старший ханты, его брат. Опять зашагал дальше.

Возле дома богатого купца увидел какого–то мужчину, колющего дрова. Посмотрел краем глаза — да это же его средний брат.

Затем младший ханты вошел в царский дом. Великий царь сидит за каменным столом. Советники его, семь советников, тут же сидят. Тут же и три Выли. На груди у них ордена с царскими лицами. Оказывается, схватили Марендю, привели к царю, судят его. Три Выли вскричали разом:

— Вот! Марендя забрал нашу сестру!

Царь спросил:

— Каким же судом мы его засудим?

Три Выли сказали:

— Нужно повесить Марендю!

Семь солдат тотчас загородили Маренде дорогу семью саблями. Увели его. За ними пошел и ханты. Царь велел одному советнику проследить за казнью.

Младший ханты взмахнул шкурой за спиной Маренди, и семь солдат с криком вздернули на виселицу царского советника. Вернулись солдаты к царю. Царь спросил:

— Вы повесили Марендю?

— С ним покончено! — ответили солдаты.

Царь взглянул и сказал:

— Вон ведь Марендя, за вашими спинами!

Царь увидел, что нет его советника, сказал:

— Вы, кажется, повесили своего. Сейчас вы сожжете Марендю, зажав клещами, на семи кострах.

Опять семь солдат увели Марендю. Царь отправил двух своих советников наблюдателями. Вот–вот должны были зажать Марендю клещами. Ханты взмахнул шкурой, и от царских советников остался лишь пепел. Солдаты вернулись в царский дом. Царь спросил:

— Вы убили Марендю?

— Сейчас мы его прикончили, — ответили солдаты.

— Вон же стоит Марендя за вашими спинами! Вы своего убили. Затолкайте этого разбойника в яму!

Опять солдаты повели Марендю. Теперь царь отправил с ними четырех своих советников. Вот–вот должны были втолкнуть Марендю в яму, а ханты взмахнул шкурой. И солдаты затолкали в яму советников царя. Советники царя полетели в яму, напоролись на остро наточенные железные прутья. Закончили солдаты свою работу, пошли к царю. Царь спросил:

— Ну что, прикончили Марендю?

— Мы прикончили Марендю, — ответили солдаты.

Царь начал искать своих советников, не нашел и сказал:

— Вот же Марендя! Теперь моя голова иссякла. Ничего не могу придумать. Марендя оказался сильнее меня! Теперь, мои верные солдаты, выведите трех Выли на улицу. Распяльте их возле двери — это из–за них погибли все мои семь мудрых советников.

Долго ли будут возиться с тремя Выли? А Марендя только сейчас начал гостить по–настоящему. Заплатил налог за три года. А ханты выскользнул на улицу. На улице снял шкуру, зашагал по улице. Подошел к среднему брату. Сказал:

— Ты когда–то не был похож на сегодняшнего человека, который колет дрова купцу. Казалось, ты не будешь склоняться под тяжестью топора. А теперь колешь купеческие дрова, кланяешься купцу за кусок еды.

Средний брат рассердился, бросился с кулаками. Младший ханты сказал:

— Не обязательно тебе бросаться на меня с кулаками. Ты когда–то отдавал мне своих куропаток, объеденных зверями. Когда–нибудь я пришлю человека за тобой.

Зашагал дальше. Дошел до человека, который уборную чистит.

— Старший ханты, когда ты съедал своих куропаток, объеденных зверями, казалось, что никогда не будешь чистить уборные, не думал, что ты будешь еле поднимать пешню.

Тот бросился с кулаками. Младший сказал:

— Не бросайся пока на меня с кулаками. Когда–то средний брат отдавал мне своих куропаток, объеденных зверями. Я пришлю за ним человека. Ты же съедал своих куропаток, не обращая на меня внимания. Ты умри, упав за пешней, смешайся с дерьмом.

Зашагал дальше своей дорогой. Дойдя до окраины города, сказал:

— Шкура, шкура, доставь меня домой.

Полетел домой. Снял шкуру. Семь дней знай себе спит. На седьмой день послышался скрип нарты. Слышно, Марендя пьян. Слышно, сказал:

— Я вот такой! Есть виселицы, есть семь костров, есть ямы–тайники, но в них я не попал.

Его родственник ханты делает вид, что слушает. Ханты стонет, вот–вот умрет — настолько он плох. Сказал Марендя одной из женщин:

— Разожги огонь. Ведь мы оставляли человека. Он еще жив, разожги для него огонь. Мы сами распряжем оленей.

Распрягли, должно быть, оленей. Вошли в чум. Марендя сказал:

— Как себя чувствуешь?

Тот ответил:

— Я плох.

Вытащил Марендя бутылку. Конечно, тому налил вина. Выпив две чаши, ханты сказал:

— Мой друг, оказывается, этот напиток исцеляет от болезни!

Выпив четвертую чашу, ханты сказал:

— Эта вещь очень хороша от болезни! В теле нет никакой боли.

Младший ханты здоровешенек. А Марендя все повторяет:

— Есть виселицы, есть семь костров, на которых сжигают людей, есть ямы–тайники — это не для меня.

Младший ханты говорит:

— Ну конечно, так оно и есть.

Живут в чуме семь дней. Потом откочевали в свои края.

Начали жить здесь. Поставили чум. И здесь живут семь дней. Младший ханты сказал Маренде:

— Мы с женой поедем в свою землю. Вы же останетесь тут, имея тысячи оленей. Ты будешь — Илебя пэртя — хорошей жизни опора.

Марендя спросил:

— Вы поедете на оленях?

— Нет, мы не поедем на оленях, — ответил ханты.

Ханты с женой сели в шкуру. Ханты сказал:

— Шкура, шкура, опусти нас в лесу около нашего чума.

Взлетели и вскоре опустились возле чума. Вошли в чум. В чуме неописуемая красота.

Сказал жене:

— Ты подожди здесь. У меня есть дело.

Младший ханты вышел, крикнул:

— Младший сын великана, где ты? Иди сюда!

Тот вышел из своего земляного чума:

— Младший ханты, какие вести?

— Возле купеческого дома увидишь человека, колющего дрова. Пойди за ним, — сказал ханты.

Младший сын великана ответил:

— Я его приведу.

Не прошло и мгновения, за которое можно положить табак за губу, он привел под мышкой среднего ханты. Привел и сказал братьям–хантам:

— Пусть вашим домом будет эта лесистая сопка.

Остались ханты здесь жить.

ЯБТАНЕ, ЯБТАКО И ЯНДОКО^[11]

Вдали от людных стойбищ одиноко стоит летний домик. Стоит он там, где нет леса, где замедляют бег бурные горные реки, а вершины гор царапают небо. Равнинная, слегка холмистая земля гола, как колено, и ветру не за что зацепиться.

В домике живут двое — Ябтако и Ябтане, брат и сестра. Брат старше сестры. Он все дни ходит на диких оленей охотиться. Есть у них Яндоко — песик. Вместе с собачкой Яндоко в домике их — только три живые души. Если надо подвезти к жилью туши хоров^[12], Ябтако впрягается в санки вместе с Яндоко.

Удачлив юноша. Когда на охоте застанет непогода, Ябтако с Яндоко от ветра и снега рогами убитых оленей укрываются — так много оленей брат добывает.

Так и живут они. Дружно живут. Ябтако все дни на тропах диких оленей пропадает, Ябтане дома остается, камусы с оленьих ног снимает, сушит их, от мездры очищает и шьет наряды себе и брату, хозяйство ведет, еду готовит.

Однажды, когда брат с Яндоко ушли на охоту, Ябтане перед работой решила прибрать волосы. Распустила косу, только взялась за гребень и — под самым потолком на одной волосине повисла. Испугалась девушка, все тело до краешков ногтей заныло! Когда опомнилась, стала биться, пытаться вырвать волос руками — волос руки режет! Одна только волосина, а не рвется! Так и висит Ябтане. Весь день висит.

Завечерело. Брат с охоты возвращается. Ябтане уже слышит, что брат с Яндоко на дворе объявились, и тут — волосина то ли лопнула, то ли опустилась — девушка на пол упала.

Так и не прибрав волосы, Ябтане скорее принялась готовить еду.

— Ты и волосы не прибрала, — заметил брат. — Чем занималась?

— До косы ли? Весь день с камусами провозилась.

Брат замолк.

Погас день, спать улеглись.

Утром Ябтако — он же охотник, рано уходит — еще до зари ушел. Вместе с Яндоко они ушли.

«Опять косу не прибрала. Чем все занята?» — уже днем представила Ябтане, что скажет брат, и стала прибирать волосы. Только распустила косу — и повисла на одной волосине под самым потолком. Попыталась раскачаться, чтобы оторваться, — не смогла. Хотела разорвать волос руками — руки в кровь изрезала. Волосина только одна, а не рвется! И снова висит Ябтане весь день.

Завечерело. Брат оленьи туши тащит на санках. Вместе с Яндоко тащат. Но вот они уже во дворе, и волос то ли оборвался, то ли распутался — Ябтане на пол упала.

— И камусы не сняла, и волосы не прибрала… Чем же ты все занята? — ворчит недовольно брат.

— Мало ли дел по дому! — обиделась Ябтане.

Ябтако ничего не ответил.

После ужина брат из каких–то своих тайников семивершковую саблю вынул и начал ее точить. Весь вечер он ее точил, да так наточил, что, положи поперек лезвия волосину — она тут же пополам.

Утром Ябтако не пошел на охоту, на полати залез. Там он, может, спит, может, так просто лежит — не шелохнется, точно нет его. Яндоко в уголке калачиком свернулся, его тоже как будто нет.

Когда рассвело, Ябтане принялась за волосы. Только распустила она тяжелые пряди, потянулась за гребнем, слышит, брат вскочил, взмахнул саблей над самой ее головой, и тут же что–то со звоном на пол упало.

Девушка взглянула на пол и возле своих ног увидела кисть человеческой руки с браслетом из бубенчиков на запястье. Обрубок руки еще покачивался, прозрачные бубенчики, точно водяные пузырьки, переливались на свету и нежно звенели.

Ябтако схватил кисть и, подавая ее сестре, сказал:

— Это кисть руки того, кто два дня держал тебя за одну волосину под потолком. Теперь возьми ее и храни. Положи в свою тучейку^[13], горловину зашей, а тучейку спрячь так, чтобы никто не нашел.

На глазах у брата Ябтане положила кисть в тучейку, горловину зашила.

— Когда–то я женюсь, — снова заговорил Ябтако. — Будет у меня сын. Не успеет прорезаться на небе и второй месяц после его рождения, мальчик начнет ползать и говорить. Будет веселым, бойким. Но однажды горько заплачет. Так, без причины разревется. Ты станешь успокаивать его, разные игрушки будешь давать, но он ни одну не возьмет. «Есть у тебя самая красивая игрушка, — будет он твердить. — Ту мне дай!» Это он кисть с браслетом из бубенчиков будет просить, но ты, смотри, ни за что не отдавай.

И снова течет жизнь по–прежнему: брат с Яндоко на охоту ходят, Ябтане дома остается — камусы с оленьих ног снимает, рукодельничает. Скучно одной в доме и страшновато после случая с кистью. Однажды — это было около полудня — слух Ябтане уловил, что вроде бы на дворе послышались шаги. И не ошиблась она: из–за приоткрывшейся двери женская голова показалась.

— След моею единственного братца вижу только до края твоего дымохода, а дальше куда он пошел — не вижу, — сказала она. — Не видела ли ты его? Не проходил ли?

— Нет, — пожала плечами Ябтане. — Не видела. Не знаю. — И словно опомнилась: — Да ты что за дверью–то стоишь? Заходи. Поговорим, свежих жил из оленьих ножек вместе поедим.

— Ой, нет! — всполошилась женщина. — Братище–то твой, наверное, дома! — И хлопнула дверью.

— Нет братишки. Дома ли быть ему? Все дни на охоте, — запоздало сказала Ябтане, а женщины уж и след простыл.

Завечерело. Вернулся брат. Вместе с Яндоко они туши хоров приволокли на чунке.

— Днем кто приходил? — спросил Ябтако. — След вижу.

— Женщина была, — не замедлила Ябтане, — да в дом не решилась зайти. «Братшце–то твой, наверное, дома!» — сказала она и хлопнула дверью.

Утром Ябтако не пошел на охоту. На полати залез. Спит ли, просто ли так лежит — не слышно его, точно, кроме Ябтане, в доме нет никого. Яндоко в уголке калачиком свернулся, и его тоже будто нет.

Прибрав волосы, Ябтане, как всегда, занялась камусами. Увлекшись, она вроде бы забыла о присутствии Ябтако и Яндоко.

Ровно в полдень объявилась женщина, из–за двери заглядывает.

— Зайди, милая. Не бойся, — первой заговорила Ябтане. — Зайди хоть ненадолго: поговорим, жилами из ног молодых олешек полакомимся. Днем я всегда одна. Скучно.

— Ой, нет! — отозвалась та. — Не нужны мне жилы! Не нуждаюсь! Братище–то твой, наверное, дома!

— Нет братишки. Дома ли быть ему? Все дни на оленьих тропах пропадает, — заверила Ябтане.

Женщина открыла дверь пошире, ступила на порог одной ногой, второй, подалась было вперед, чтобы занести ногу, и в этот миг выскочил Ябтако, схватил ее.

Сильной и верткой оказалась женщина: так и ускользает от юноши. Когда наступил вечер, на уголках рта выступила у нее розовая пена — так она рвалась на волю! Женщина села на пол, пьяная от усталости.

— Ой! Весь дух ты из меня вытряхнул! — сказала она, тяжело дыша.

— Глупая! — говорит Ябтако. — Я не собираюсь тебя убивать. Я на тебе женюсь.

— Вэй!.. Пусть буду твоей. Пусть! Выйду я за тебя замуж и клянусь, что буду самой верной, самой покорной твоей женой.

И поженились.

Два года прошло, и, все как надо, — родился сын. Мальчик быстро растет. Не успел прорезаться в небе второй месяц после рождения, а мальчик уже на четвереньках ползает, заговорил. Мать тогда и сказала озабоченно:

— В зыбку ребенка скоро нечего будет положить. Схожу я, древесной трухи поищу на подстилку.

— Есть же пока сухой мох, — сказала Ябтане. — Потом я сама схожу.

— Где найдешь его, когда все замерзнет? — отрезала мать. — Да и мне — все с ребенком да с ребенком! — надо же погулять. Пойду трухи поищу! — И, шагнув за дверь, наказала: — А племянничек твой пусть не плачет: и до беды недалеко!

Только скрылась мать за дверью, мальчик — в рев! Ногами и головой бьется об пол, все тело красными пятнами покрылось, нос побелел, губы посинели.

Испугалась Ябтане, взяла мальчишку на руки, качает, дает ему разные игрушки, а он швыряет их на пол, пуще прежнего ревет и просит:

— Есть у тебя самая красивая игрушка! Ту мне и дай!

«Мать наказывала, чтобы мальчик не плакал: до беды недалеко! — подумала Ябтане и вспомнила о кисти руки с браслетом. — Ее он, может, просит? У меня, кроме кисти, ничего вроде бы нет». И достала тучейку, но кольнуло сердце, и она будто услышала голос брата: «Будет просить кисть с браслетом из бубенчиков, ты не отдавай!»

Ябтане огляделась вокруг: кроме нее и мальчишки, в доме — никого. А малыш ревет, задыхается, весь посинел, руки и ноги стали холодными, и все просит игрушку, самую красивую!

Ябтане распорола горловину тучейки и показала кисть с браслетом. Мальчишка залился смехом, будто и вовсе не плакал.

Ябтане подала кисть, и малыш стал кидать ее то к двери, то в переднюю часть комнаты — бубенчики на браслете переливаются, звенят, будто смеются. Ребенок носится за кистью и хохочет. Рад! Рада и Ябтане. Но мальчик замахнулся посильнее, и кисть упала у самой двери. Женщина — она, оказалось, и не ходила за трухой, за дверью стояла, ждала! — схватила кисть, взяла сына и исчезла.

Ябтане выбежала на улицу, но… разве увидишь, разве найдешь? Женщина исчезла, и следа нет!

Ябтане весь день выбегала на улицу, весь день прождала. Так и не появилась женщина с ребенком. Да и зачем она появится, если она этого только и хотела?

— Ох и виновата я! — схватилась Ябтане за голову. — Женщина и трухи–то не искала, за дверью стояла, ждала, когда кисть выкатится!

А день угасал. Далеко, где светила узенькая полоса заката, Ябтане увидела брата и Яндоко. Выбившись из сил, наклоняясь почти до земли, тащат они чунку.

Ябтане прождала весь вечер, но они не появились. Идти навстречу? Стемнело уже. Ночь. Где их в темноте найдешь? И она легла спать, но сон к ней не шел. Ябтане всю ночь прождала, но брат с Яндоко так и не появились. На рассвете она пошла туда, где видела их вечером. Нашла, но Ябтако и Яндоко были мертвы.

Ябтане раскидала туши оленей, вместо них на чунку уложила брата и Яндоко, приволокла домой, положила обоих рядышком на кровать и накрыла одеялом.

— Ох и дура я! — корит она себя. — Зачем я отдала эту поганую кисть? Пусть мальчишка поревел бы — от капризов еще никто не умирал!.. Теперь же, сколько ни плачь, толку мало! Мертвый не встанет. Что–то надо делать, куда–то уходить!..

Ябтане распутала косу, расчесала волосы, подстригла их, как у мужчины. Достала пимы брата с узором в семь белых и черных полос, повыше икр и ниже колена подвязками в семь цветов радуги затянула. Ловко надела рубаху брата, поверх нее малицу, подпоясалась, взяла его вересковый, лук, облицованный мамонтовым рогом, и вышла на улицу. Встала она на лыжи Ябтако, обшитые выдрой, и пошла куда глаза глядят, куда лыжи катятся.

Месяц идет Ябтане — ни людей, ни жилья. Попросит желудок — дикого оленя убивает. Туши оленей — не тащить же их на себе? — на месте коротких привалов оставляет: зверья и птиц полно, съедят. На исходе зимы Ябтане протерла глаза — не чудится ли? — впереди показалось множество чумов. Людей возле них — видимо–невидимо! То сходятся вместе, то снова разбегаются. «Наверное, в стрельбе состязаются. Мишени смотрят», — решила Ябтане и ускорила шаг. Вскоре и ее заметили. Стали кричать:

— Эй, мужчина! Кто ты? Ноги торопи! Забавную игру мы затеяли: девушку делим! Дочь вождя рода Ламдо делим! Надо расколоть стрелой толстую иглу, да вот не можем. Если расколешь иглу от ушка до острия, дочь вождя рода Ламдо — твоя! Хозяин стойбища отдаст ее без всякого выкупа да еще в придачу сто оленей даст. Скорее шагай! Ноги торопи!

— Велика ли хитрость иглу расколоть! — сказала Ябтане, подойдя к стрелкам.

Она развернула облицованный мамонтовым рогом лук и выстрелила, не замедляя шага, еще издали — и толстая игла от ушка до острия пополам расщепилась.

— Тут мы бессильны! — разом выдохнуло все стойбище. — Равных тебе нет. Сильный — силен. Слабы мы, жилы у нас тонки. Уступаем невесту и разъезжаемся.

Тут Ябтане и посадили женихом за свадебный стол. Невеста и правда красива: от ее взгляда, куда ни глянет, шесты чума будто огнем занимаются. «Не зря, видно, делили невесту: красива!» — подумала Ябтане.

Год живет Ябтане в стойбище зятем. Когда запорхали первые снежинки второй зимы, Ябтане сказала тестю:

— Там, у меня дома, сестра есть. Совсем одна. Соскучилась, наверное… На лик своей земли хотелось бы взглянуть. Отпустишь ты меня или нет?

— Хэ! О чем разговор? Коли сестра есть и она одна — ехать надо! Почему же не отпущу?! Поезжай, когда тебе надо, и приезжай, как надумаешь.

В тот же день вождь рода Ламдо сани наладил, аргиш растянул. Пригнали на стойбище оленей. До дальнего края стоящего кучно стада и глаз не достанет — так много оленей!

Хозяин стойбища в нарту своей дочери четырех белых быков запряг. Сто белых быков в аргиш запрягли. К нарте Ябтане тоже четырех белых быков привели, накрыли сиденье нарты шкурой белого оленя. Потом вождь рода Ламдо к саням на самом конце аргиша дочери одну престарелую важенку привязал, и аргиш тронулся. За престарелой важенкой отделились от стада сто белых оленей и пошли рядом с ней. Видно, потомство пожилой важенки — дети, внуки, правнуки…

Все дальше уходит аргиш от стойбища вождя рода Ламдо. Ябтане прокладывает путь, но сама толком не знает, куда едет. Смыкаются веки дня — чум разбивают. Откроет день глаза — снова кочуют.

Однажды Ябтане увидела впереди множество чумов. Возле стойбища людское море волнуется. Упряжкам счета нет! Не война ли? Ябтане ведет аргиш прямо на них. А ей навстречу кричат:

— Эй! Мужчина! Ноги оленей торопи! Тонкую иглу надо расколоть! Три года бьемся — и все не можем!

Ябтане подъехала, подошла к стрелкам и сказала:.

— Велика ли хитрость тонкую иглу расколоть!

Она развернула облицованный мамонтовым рогом вересковый лук, натянула тетиву, отпустила — и тонкая игла от ушка до острия на две половинки со звоном распалась.

Стойбище умолкло на миг, потом выдохнуло:

— Сильный — силен! Нет тебе равных! Кроме дочери своей вождь рода Хаби отдаст двести оленей. Невеста — твоя. Обиды на тебя у нас нет, и на вождя Хаби мы не в обиде!

— Чума своего не разбивайте, к нам заходите, — сказал вождь рода Хаби.

Хаби, оказалось, уже приготовили для них вторую половину чума. Тут и поселились.

От лица дочери вождя Хаби, куда она ни взглянет, светло, как от солнца, ее же под дорогими украшениями почти не видать.

И живет Ябтане в зятьях, с двумя женами.

Прошло два года. Когда закружились над землей снежинки третьей зимы, Ябтане сказала тестю:

— На лик своей земли надо бы взглянуть. Сестренка там у меня осталась. Совсем одна. Соскучилась, наверно. Отпустишь ли?

— Как не отпущу?! Если сестренка, и одна, конечно же скучает! Поезжай, когда тебе надо, и приезжай, как надумаешь.

Пока шли к стойбищу олени, хозяева аргиш растянули, сани сукнами накрыли. Оленей у вождя рода Хаби оказалось гораздо больше, чем у вождя рода Ламдо: и до середины стада глаз не достает.

Хозяева стойбища запрягли в аргиш сто пегих быков. Вождь рода Хаби в нарту своей дочери и в нарту Ябтане по четыре пегих оленя запряг, а к последней нарте аргиша своей дочери двух престарелых важенок пегой масти привязал. Аргиши тронулись, и за двумя пожилыми важенками отделились от стада двести пегих оленей и пошли за аргишами. Пошли с ними и прежние сто белых оленей.

Аргиши кочуют на родину Ябтане, к летнему домику. Смежает день веки — чум разбивают, откроет день глаза — снова кочуют. Ябтане попутно на диких оленей охотится, а двум своим женам говорит:

— Уши и почки оленей собирайте: сестра моя потом, может, навстречу прибежит. Все эти гостинцы и отдадите ей.

Долго ли, коротко ли кочевали, младшая жена говорит старшей:

— Странно! Муж наш одеяния свои никогда не снимает, спит всегда на одном боку и ни разу не повернется ко мне лицом. Мне кажется, он вовсе не мужчина…

— Что ты! — опешила дочь вождя Ламдо. — Не трогай мужчину. Может, стыдлив он?

Находящаяся в стаде Ябтане все это слышит. Вот старшая жена умоляет младшую:

— Не трогай ты его. Сама знаешь, как он иглы стрелой раскалывал. Отец говорил мне: «Ты, доченька, не перечь мужу, не испытывай его. Слово не так скажешь — всех нас погубить можешь. Если уж он начнет биться с нами — и на одну ночь не хватит нас: всех уложит!»

Дочь вождя рода Хаби промолчала.

И снова кочуют они. Ябтане знает, куда едет, а потому уверенно прокладывает путь. Однажды дочь вождя рода Хаби снова говорит:

— Я все же никак не верю, чтобы он мужчиной был. — И добавила с улыбкой: — Когда тронутся аргиши, на этом чумовище я тучейку под сани брошу. А на новом месте, как станем разбивать чум, ушко нюка разорву. Схожу к нарте, не найду тучейки и скажу: «Тучейку никак не найду, на чумовище, видимо, выронила, когда постромки вытаскивала». Тут мы и узнаем: если поедет за тучейкой — женщина, не поедет — мужчина.

Откочевали и чум разбивать начали. Поставили уже остов, принялись нюки натягивать, но дочь вождя рода Хаби обнаружила вдруг, что ушко нюка разорвано. Она побежала к своей нарте и не нашла тучейки.

— Ой, тучейка на том чумовище осталась, — сказала она. — Выпала, видимо, когда постромки вытаскивала…

— Глаза твои где были, если она выпала?! — вспыхнула Ябтане. — За тучейкой твоей, что ли, я поеду? Нужна она мне!

И снова они кочуют. Ябтане уверенно прокладывает путь. Иногда они стоят, чтобы олени отдохнули. Дочь же вождя рода Хаби опять говорит дочери вождя рода Ламдо:

— На этот раз я у него мастеровые инструменты выброшу, а у одного из вандеев на месте загиба полоз сломаю. Если он поедет за инструментами — мужчина.

Дочь вождя рода Ламдо отговаривает ее, умоляет, чтобы не трогала она его, но та и слушать не хочет.

Ябтане же слышит весь этот разговор.

Тронулись аргиши, и дочь вождя рода Хаби мастеровые инструменты мужа под нарту выбросила. Дочь вождя рода Ламдо глазом косит на нее:

— Не трогай мужчину. Не испытывай!

Аргиши ползли весь день. Когда наступила пора разбивать чум и подошел к упряжке Ябтане аргиш дочери вождя рода Ламдо, они увидели, что аргиш дочери вождя рода Хаби отстал. Далеконько отстал.

— Что с ней? — бросила Ябтане и, не дожидаясь ответа, распорядилась: — Распряги оленей своего аргиша, а я посмотрю, что с ней.

— Вэй, как не вовремя–то! Грех, что ли, какой? — вопила виновато дочь вождя рода Хаби, когда подъехала Ябтане. — Полоз вандея сломался.

Ябтане взглянула на полоз и сказала:

— Сверло мое подай.

Женщина долго рылась под суконными чехлами своей нарты.

— Еще беда! — сообщила она. — Инструменты твои… на чумовище остались! Выпали, видимо, когда постромки вытаскивала…

— Часто что–то у тебя все нужное выпадает, — ехидно заметила Ябтане и сказала: — Вандеи пока оставь здесь, а сама отправляйся и ставь чум. Я поеду. Как же мне без инструментов? И аргиши без них не тронутся!

И Ябтане по следу аргишей помчалась на чумовище.

— Зачем ты смеешься над ним?! Зачем издеваешься? Мужчина, если он торопится, конечно же поедет за инструментами! — такими словами встретила старшая жена младшую.

Утром, пока женщины разбирали чум, Ябтане ремонтировала полоз. Дочь вождя рода Ламдо косилась на дочь вождя рода Хаби, корила ее:

— Ты хоть сейчас–то не смейся над ним! Да и сама спокойно рассуди: разве поехал бы мужчина за тучейкой? Нужна она ему! Думаю, он знает и то, что ты нарочно оставила его инструменты, чтобы испытать. Нельзя так! Был бы он простым человеком, не ходил бы по нашим землям. Верю, что он все слышит. И сейчас он нас слышит. И знает, что ты его проверяешь…

Аргиши ползли с утра до вечера каждый день. Дочь вождя рода Хаби уже не пыталась испытывать мужа, хотя сомнения не покидали ее. «Какой же это мужчина, если и в одежде спит, и в постели всегда спиной к жене?!» — разочарованно думала она, представляя унылое, бесцветное будущее, если таким он будет всю жизнь. «Молодчина!» — похвалила слышавшая ее мысли Ябтане.

А на одном из привалов Ябтане сказала:

— До моего летнего домика отсюда — ровно семь кочевок. Сестра моя, должно быть, очень соскучилась. Да и как не соскучиться: с собачкой Яндоко их ведь только двое. Вы пока не трогайтесь: слишком долго уже кочуем, устали и вы и олени. Я один налегке поеду, а вы, если скучно будет, по следу моей нарты кочуйте — снега его долго не заметут. Я же давний свой обет вернуться домой в таком виде, в каком ушел, выполню, если за все время моего отсутствия сестренка не потеряла девичьей чести.

Услышав это, дочь вождя рода Ламдо с посветлевшим лицом обернулась и посмотрела на удивленную и растерянную дочь вождя рода Хаби — вот, мол, все твои испытания!

Когда день открыл веки, Ябтане пригнала оленей. Она запрягла четырех белых быков, постелила на сиденье нарты шкуру белого оленя и, уезжая, наказала:

— Если семь дней будет пурга, не трогайтесь с места. На восьмой день я сам приеду. Обязательно приеду, потому что след моей нарты снегом заметет и вы плутать будете.

Ябтане к своему домику приехала за день и ночь. Четырех белых оленей привязала по отдельности к четырем столбам, отгребла снег от дверей, дров наколола, повесила на крюке огромный медный котел и сдернула с брата и Яндоко одеяло: сто мышей метнулись в разные стороны! От Ябтако и Яндоко одни кости только остались.

Ябтане все до единой собрала косточки, положила их в котел, налила воды, раздула костер и, не зная сна, два дня и две ночи варила. Варила и палочкой перемешивала. Когда кости превратились в густой навар, похожий на клей, Ябтане опрокинула котел на середину пола. Опрокинула так, что ни одна капля не брызнула в сторону. Потом она легла на кровать, накрылась с головой одеялом и уснула. Три дня и три ночи Ябтане точно мертвая спала. На четвертые сутки она услышала сквозь сон далекий голос:

— Эй, Яндоко, отодвинься, что ли! Бок у меня онемел и руку отдавило.

Ябтане вскочила, подняла лежавший кверху дном котел: Ябтако и Яндоко свернулись на полу калачиком. Еще и позевывали, будто спали.

Ябтако встал, потянулся, сел на кровать и спросил удивленно сидевшую уже на своей кровати Ябтане:

— Что это? Почему мы с Яндоко под котлом оказались? Где моя жена? И сын?

— Жена твоя ведьмой была, — сказала спокойно Ябтане. — И сын ее не твоим был: она его еще до тебя от дьявола нажила. Ушли они. Навсегда ушли, и дорогу к ним не найти. И не надо искать.

Ябтане подробно рассказала брату о своих похождениях, о первой и второй «женитьбе», о том, как испытывала ее младшая «жена», о ста мышах, метнувшихся в разные стороны из–под одеяла, о костях, о котле…

— Да, — расширились глаза у брата. Сон будто рукой сняло. — Так, значит, мы уснули?

— Все это уже в прошлом, — сказала Ябтане и начала торопить брата. — О жизни надо думать. Одевайся скорее. Все свои наряды надень. Жены твои уже сюда кочуют. Теперь у тебя триста свободных оленей. У старшей твоей жены олени все белые. Сама она — дочь вождя рода Ламдо. У младшей твоей жены олени все пегие. Она дочь вождя рода Хаби. С ними я много не разговаривала. На первых порах и ты язык придерживай: догадаться могут. Особенно своенравна младшая жена. А теперь иди и оленей запряги. Они к столбам привязаны. Жены твои сейчас на расстоянии семи кочевок находятся, но ты до их чума за остаток дня и за ночь доедешь. По следу моей нарты поезжай, он тебе будет виден, хотя шесть дней и ночей пурга бесновалась. И помни: пройдете кочевку — на половину чума старшей жены садись, а после следующей кочевки к молодой жене переходи. Не спутай оленей: у старшей жены они белые, у младшей — пегие. Во второй кочевке первыми запряги оленей младшей жены.

И… поехал Ябтако. Как его встретили жены, как они живут, этого мы не знаем. И зачем знать? Ябтане же возле своего дома прибирает, кладовые ворошит. Открывает одну — набита она шкурами диких оленей, открывает другую — голубые и белые песцы, серебристые и красные лисицы, есть куницы и даже соболи.

— Йэх! Жить бы, как жили! На все это добро разве оленей не купили бы? — вздохнула она запоздало.

Ябтане долго любовалась своим богатством. Потом все же закрыла амбары, прибралась в доме, и жизнь вошла в свои обычные берега, словно так всегда и было. А однажды, скорее от безделья, Ябтане надела свои наряды, заплела косу, и, куда ни посмотрит, на стене напротив нее играют солнечные зайчики.

— Э! А ведь и от моего лица светло, как от солнца! — вслух удивилась она. — Выходит, и я не хуже своих «жен»!

На пятый день после отъезда брата аргиши показались. Близко уже подошли. Ябтане побежала навстречу. Сначала она встала на полоз нарты дочери вождя рода Ламдо, ехавшей вслед за Ябтако. Невестка ей уши, почки и языки оленей подала. Потом Ябтане на полоз нарты дочери вождя рода Хаби вскочила. И та ей уши, почки и языки диких оленей подала, достав их из–под суконных чехлов своей нарты. Все это Ябтане домой унесла.

Когда разбили чум, приезжие сестру мужа в гости зсвут. И Ябтане пришла. Младшая жена Ябтако толкнула локтем старшую:

— Брат и сестра что–то уж больно похожи друг на друга. Мне кажется, мужем нашим она была, — показала дочь вождя рода Хаби на Ябтане.

— Что ты говоришь–то? Дети одного отца и одной матери — как же не быть им одинаковыми?! — искренне возмутилась дочь вождя рода Ламдо.

Так они и начали жить. В стороне от жен Ябтане учит брата, когда и каких оленей ему запрягать. Ябтако иногда ездит на охоту. На нарте с собой он возит и Яндоко.

Три года прожили они. Пошли дети. Старшая жена родила дочь, младшая — сына. На исходе третьего года Ябтане сказала брату тайком:

— Женам твоим, видимо, глаза своих родных повидать надо, да и самому тебе на тестей посмотреть нужно — четвертый год пойдет, как жены твои приехали.

Выпал первый снег четвертой зимы, и они откочевали. Месяц кочуют, два, три… Ябтако, как это положено мужчине, охотится.

Когда вдоль речных берегов потянулись на север проталины, аргиши поднялись на голый хребет. Впереди, на равнине, чумы стойбища вождя рода Ламдо показались. На пологом холме, на расстоянии двух кочевок, чумы стойбища рода Хаби видны. Тут, на голом холме, и решили разбить чум.

Утром из стойбища рода Ламдо к одинокому чуму Ябтако упряжки подлетели. Позже, в первой же половине дня, к чуму на голом хребте и из другого стойбища, как снежный заряд, упряжки повалили. Вождь рода Хаби упряжку свою рядом с нартой вождя рода Ламдо остановил. Гости из обоих стойбищ тут же принялись за сватовство — одни красноречивее других. Сваты из того и другого стойбища так и ходят юлой вокруг одинокого чума. Не видавшие еще такой красавицы, каковой оказалась Ябтане, стали они сватать ее за своих сыновей.

Ябтако растерялся.

— Одну лишь девушку как поделю надвое?! Одним пообещаю — другие обидятся…

— За сына вождя рода Ламдо ты меня отдай, — сказала Ябтане, отведя брата в сторону. — Другим же, чтобы не было обидно, — у тебя же скоро дочь вырастет! — дочь свою пообещай. Пусть подождут, пока она вырастет.

И согласился Ябтако выдать свою сестру за сына вождя рода Ламдо. Чтобы не быть ей без выкупа, попросил сто оленей, десять белых песцов и десяток красных лисиц. Другим же Ябтако пообещал свою дочь.

— Выкупа за нее не надо, — сказал он. — Пусть еще подрастет.

И грянула свадьба. Месяц гуляли. В конце месяца вождь рода Ламдо сказал:

— Долго гуляем. Пора и по чумам. Не век же гулять нам?

Брат и сестра аргиш снарядили, нарты дорогими сукнами покрыли. Сто быков запрягли в аргиш. Вот и увезли Ябтане.

— Младший жених пусть подождет, пока невеста вырастет, — обратился Ябтако к своим вторым гостям.

— Подождем, — согласился вождь рода Хаби. — Ведь и раньше мы были вторыми.

Три стойбища разбили свои чумы так, чтобы видеть друг друга, чтобы в гости ездить и чтобы беду не проглядеть.

Тут и конец.

МИФЫ ХАНТОВ^[14] 

СОТВОРЕНИЕ МИРА^[15]

Не было ни земли, ни воды, был только один Нум–Торум. Был у Торума дом в воздухе; на расстоянии трех аршин от дверей лежала доска, и только по этой доске ходил Торум, когда он выходил из дома. И ел и пил он только мед и сур. День и ночь он бывал дома, только два–три раза в день выходил гулять. Когда он приходил с прогулки, то садился на место–перину, садился и думал.

Однажды во время его размышлений капнула капля сверху на стол. Капля скатилась со стола, упала на пол, и вышел младенец — женщина Еви^[16]. Маленькая девочка открыла дверь и вошла в другую комнату. Когда она оделась в этой комнате в платье, неизвестно откуда полученное, и вышла к Нуму, то он бросился ей на шею, поцеловал ее и сказал:

— Будем с тобою век жить.

Долго жили, коротко жили, у них родился сын. Сын рос очень быстро, потому что такие люди быстро растут, и вышел однажды на преддверную доску гулять. Отец и мать говорили ему:

— Далеко не ходи, ты можешь с этой доски упасть.

Он их успокоил, говоря, что не упадет. Вдруг сверху спустилась бумага^[17] прямо к сыну Нума и прильнула к ладони правой руки. Бумага эта поднялась вместе с ним кверху, и он пришел к дедушке. Тот его спросил:

— Ты пришел ко мне?

— Да, я пришел.

— Как поживаешь?

— Ничего живу.

Дедушка спросил его:

— Что у тебя есть там, внизу, кроме домика, широко ли там или узко?

И он ответил ему:

— Ничего не знаю, широко или узко.

— А есть ли вода или земля?

— Ничего не знаю. Вниз смотрю: везде широко, не видно ни земли, ни воды.

Тогда дедушка дал ему в руки земли и ту бумажку, с которой он поднялся кверху, и спустил его обратно в домик к Нум–Торуму, сказав на прощание:

— Когда ты спустишься вниз, то сбрось с преддверной доски землю вниз.

Когда он спустился, то землю всю высыпал вниз и пришел в дом, который был золотым. Тогда отец и мать спросили его, где он так долго ходил. Он им ответил, что был на улице, на доске, и играл. На другой день дедушка сам спустился в золотой дом Нум–Торума. Его напоили и накормили. Дедушка спросил у мальчика:

— Знаешь ли ты, кто больше — сын или отец?

Он ответил ему, что отец–бог выше сына. Отец и мать стали спорить, что есть один бог. Дедушка сказал им:

— У вас ума нет, маленький умнее вас.

Затем дедушка скрылся. На другой день мальчик опять вышел на ту же доску, посмотрел вниз и увидел землю, но леса нет. Тогда он прибежал к родителям и сказал, что увидел землю, и стал просить спустить его вниз. Его посадили в золотую люльку и спустили на веревке вниз. Когда он, спустившись, правую ногу выставил из люльки на землю, то нога стала тонуть как будто бы в жиже. Тогда отец обратно поднял его. Мальчик рассказал, что спустился, но земля жидкая. Мать стала говорить:

— Ну ладно, сынок, завтра вместе спустимся, сама посмотрю.

Назавтра, утром раненько, спустились оба в люльке. Спустились оба вниз, и вот мать действительно увидела, что земли нет, а есть жидкое болото. Она сначала стала на ноги, потом пришлось нагнуться и уцепиться руками. И вот стала она тонуть и скоро совсем скрылась. Мальчик остался и заплакал. Наконец он потянул за веревку, отец его поднял и стал спрашивать:

— Почему плачешь и где мать?

— Мать, — говорит он, — утонула в болоте.

Отец стал его утешать и сказал:

— Скоро ли, не скоро ли, но все равно все умрем.

Скоро, однако, мать вышла из комнаты смеющаяся и стала говорить сыну:

— Зачем ты плакал? Все равно, когда мир будет на земле, то дети будут также оплакивать своих родителей. Скоро будут деревья и трава на земле, потом народятся везде люди.

На другой день, поутру, мальчика опять опустили на землю. Он вышел из люльки и побежал по земле: болота не было, земля укрепилась. Мальчик из земли сделал двух людей — мужчину и женщину. Когда он на них дунул, они ожили. Потом Торум создал морошку и бруснику — красную ягоду. И сказал Нум–Торум людям:

— Вот вам морошка и красная ягода — питайтесь ими.

Потом он им сказал:

— Когда я уйду от вас, то придет Куль и будет вас соблазнять. Вы ему не верьте, пока я не приду сам; когда приду сам, то скажу иначе.

Он пошевелил веревкой, его подняли кверху. Тогда Куль пришел к вновь созданным людям и стал спрашивать:

— Что? Торум повелел вам есть морошку и красную ягоду?

И он дал им горсть черемухи и сказал:

— Вы едите морошку и красную ягоду — от нее сытости нет, а вот если съесть эту горсть черемухи, то от нее навсегда будешь сыт.

Они не думали есть, но Куль уговорил их. Они съели и почувствовали, что сыты. Куль скрылся. Они продолжали есть черемуху. Когда Торум пришел на землю и стал спрашивать, что они едят, они показали.

— Зачем вы послушались Куля: он соблазнил вас!

Торум пошевелил их рукой, они упали в разные стороны замертво. Торум дунул на них, они опять ожили. Потом он им сказал:

— Я вас оживил. Смотрите, придет опять Куль, будет вас соблазнять — вы его не слушайте, ешьте морошку и красную ягоду, которые я повелел вам есть раньше.

Затем он создал зайца и сказал им:

— Этого можно есть.

Затем позволил им есть и малину.

— Смотрите, — сказал он им на прощание, — не давайте себя соблазнять Кулю; ведь вы уже были мертвые, верьте, потому, что дали себя соблазнить Кулю. Теперь я вас опять оставлю здесь, и, если Куль будет вас соблазнять, не слушайте его слов, пока я не приду.

И показал он им три дерева: сосну, лиственницу и березу. После ухода Торума явился Куль и стал спрашивать:

— Зачем вам есть эту малину, что в ней сытного? А вот есть кедр — высокое дерево, на нем шишки. Возьмите эту шишку, и будет у вас полная горсть орехов, и вы будете сыты.

Когда они съели эту шишку, то увидели, что они нагие, и стали друг друга стыдиться, потом соблазнились друг другом и согрешили. После этого они спрятались в траву. Когда пришел Торум и стал их звать, они откликнулись чуть слышно.

— Почему вы спрятались? — спросил он их.

Когда он подошел к ним, они оба сидели на земле и не могли встать на ноги. И сказал им Торум:

— Вот я создал для вас оленей, овечек, зайцев, коров и лошадей; кожей их вы будете одеваться. Я говорил вам, что не нужно есть, вы не послушались, теперь оставайтесь на земле.

Не оставил Торум им ни огня, ни котла, оставил только сырое мясо и сам ушел вверх, на небо. Спустя некоторое время Торум посмотрел с неба вниз и увидел неисчислимое количество людей на земле — столько, что им стало тесно и они начали воевать друг с другом. «Что из этого выйдет? — подумал Торум. — Надо дать им зиму, чтобы они мерзли». И народ стал мерзнуть и умирать от мороза. Потом Торум стал размышлять, отчего осталось так мало народу. И он опять спустился на землю.

Ходил он по земле и думал. Увидел камень и приложил руку к этому камню, и пошел жар от камня. Возле него лежал маленький камень. Когда он взял маленький камень и ударил о большой, то большой рассыпался — и из него вышла женщина–огонь. От камня пошла дорога, неизвестно куда ведущая, но очень широкая. Еще из камня образовалась не целая лодка, то ли нос, то ли корма ее — неизвестно. Взял Торум опять камешки и стал друг о друга ударять, и показался огонь. Тогда Торум сделал из березовой коры трут, изрубил дерево, наколол дров и развел огонь. Когда он развел огонь, то собрал народ и стал отогревать у этого огня.

Потом стал он думать о том, что нельзя людям жить без варева, и сделал котел (из железа ли, из камня ли — неизвестно). И он принес в этот котел воды, повесил котел на палки, убил скотину (то ли корову, то ли овцу — неизвестно). Когда все сварилось, Торум сам сел, закусил, и ему показалась пища вкусной. Накормил он остальных, оставшихся в живых, сказав им:

— Вот я вам показал пример, как вам варить: вот огонь, вот вода; как я делал, так делайте и вы. Если будете зябнуть, разложите огонь — отогреетесь. Что добудете и что где достанете — вот так варите и пеките. Питайтесь той пищей, которую я вам посоветовал.

Потом он им показал, как добывать птицу перевесами, рыбу — гимгами, как неводить, как колыданить и всякие промыслы. Затем сказал народу:

— Больше я не приду к вам, так и живите^[18].

Когда Торум поднялся вверх, то спустя некоторое время стал опять смотреть вниз на землю. Видит, что народ размножился, все трудятся. И стал думать: «Вот сколько расплодилось народу, соблазнил их дьявол». Позвал Торум к себе Куля и говорит:

— Ты без моего позволения никого не тронь, не соблазняй, пока не скажу. Когда скажу, укажу на старого или молодого, того и возьмешь^[19]. Половину народа ты возьмешь, а половина останется мне.

ЧЕРТ И БОГ^[20]

Черт пришел к богу и говорит:

— Дай мне то, что я у тебя попрошу.

Бог сказал:

— А это у меня есть?

Черт сказал:

— Есть.

Бог сказал:

— Ну ладно, дам.

Черт сказал:

— Дай мне солнце и месяц.

Бог отдал черту солнце и месяц. Черт стал в темноте людей есть. Так легче темные дела делать, разбойничать стал. Сын к богу пришел и говорит:

— Зря ты отдал солнце и месяц, пойди и забери назад. Бог говорит:

— Да неудобно теперь, раз уж отдал.

Сын говорит:

— Раз вы теперь друзьями стали, то почему неудобно?

— А как я возьму?

Сын говорит:

— Раньше черт жил без месяца и солнца, он не знает, что такое тень. Попроси у него тень. Если не отдаст, то ты солнце и месяц забери.

Пришел бог к черту и говорит:

— Дай мне то, что я попрошу у тебя.

— А это у меня есть?

— Есть, — говорит бог.

Вот сели, сидят. Бог показывает на тень и говорит:

— Дай мне вот это.

Черт ловил и не мог поймать. Тогда бог забрал солнце и месяц, снова светло стало.

МИФЫ О СОТВОРЕНИИ И ПРОИСХОЖДЕНИИ^[21]

Происхождение месяца^[22]

Один мужик жил, ни жены, никого еще у него нет. Потом думает: «Один я в лесу живу или еще люди есть, надо сходить посмотреть».

Думал, думал, переночевал, утром встал, чаю попил, оделся и пошел. Шел, шел, смотрит — в лесу избушка, там живет одна женщина. Стал с ней жить. Живет, живет, смотрит, что у этой женщины жизнь короткая, а у него длинная. Думает: «Пойду дальше».

Идет днем и ночью. Опять впереди избушка. Пришел и видит: одна женщина там живет. Смотрит — опять у этой женщины жизнь короткая, а у него длинная. И сказал женщине:

— Я пойду дальше.

И пошел. Идет днем и ночью. Встретил опять в лесу избушку, там живет одна женщина. Она без отца, без родителей. Стали вместе жить. Он видит, что у них жизнь одинаковая. Жили, жили, он говорит:

— Я пойду домой свою избушку посмотреть.

А женщина его не пускает. Он собрался и пошел. Сходил, дом посмотрел, пошел обратно. Встретил дом, где первая жена жила, смотрит — избушки нет. Откуда–то первая жена выскочила и погналась за ним. Он от нее убежал. Бежал, бежал, смотрит — где–то тут вторая жена жила и избушка здесь была. Откуда–то вторая жена выскочила, обе погнались за ним. Бежал, бежал, смотрит — третья жена в избушке на курьих ножках сидит, руки–ноги спустила с двери. Он крикнул:

— Дверь открой!

Она дверь открыла, он наполовину залез, жены его на две части разорвали. Одна половина осталась тем двум женам, другая — у третьей. Он стал с третьей женой жить; он — месяц, а она — солнце. Он когда вырос до конца, тогда она одну половину мужа вверх бросила. Если так — пусть будет месяц, а сама стала солнцем.

Происхождение созвездий^[23]

Здесь было три крылатых человека: один — на Вахе, другой — на Оби, третий — не знаю где, может быть, на Енисее. Они хотели соревноваться, кто раньше добежит на подволоках. Снег был глубиной в три ладони. Бежали за годовалым лосем, он молодой и бегает быстро. Бежали, бежали. Ваховский бежит и перелетает через деревья высотой по пояс человеку. Ваховский бросил котел, чтобы легче бежать. Ваховский первый догнал лося. Теперь на небе три звездочки: это охотники бегут за лосем, а ковш — это котел, который один из них бросил.

Происхождение человека^[24]

Не на земле, а в небе живет один человек — Кон–ики. Он живет один. Думает, что надо человека сделать. Взял глину, сделал. Как его оживить? Тот не дышал. Оставил его, пошел к отцу.

— Вот, отец, надо как–то, чтобы человек жил.

— Ты ему воздух накачай, он оживет.

Пришел, у него руки и ноги оказались переломанные.

— Эй, сын, человек вечно не живет, он заболеет. Нарочно у тебя так вышло?

— Как нарочно? Я его оставил целого.

— Нет, человек живет, живет и умрет.

Он пришел обратно, дал ему воздух, человек ожил. Как быть? Кон–ики опять один живет. Тёрас–най^[25] одна живет. Этот человек пошел к ней, и они вместе стали жить.

На земле людей вообще не было. Они две березовые ветки сломили, дома положили, потом эти ветки людьми стали.

Как человек стал смертным^[26]

Медведь ведь проклят, не знаю кем. А собака Торумом проклята. Раньше человек умирал, а потом оживал всегда. Один раз он умер, а собака пошла к Торуму и спрашивает, как его оживить.

Торум говорит:

— Положи ему на ноги камень, а на голову гнилушки, он и оживет.

Собака понесла гнилушки и камень человеку, а навстречу черт:

— Клади гнилушки на ноги, а камень на голову.

Собака так и сделала. Когда человек встал, камень ему лоб пробил, и он совсем умер. Собака снова пошла к Торуму:

— Я камень ему на голову положила, а он совсем умер. Тогда бог ее проклял:

— Носи шубу, и что хозяин во двор положит, то и ешь!

Раньше собака человеку настоящим товарищем была, из одной посуды с ним ела, чистой была.

Происхождение скопы^[27]

Еще у Торума был сын Сюхэс. Теперь это птица, которая высоко летает, — скопа. Торум послал сына с неба на землю хорошие дела творить и наказал, чтобы он хорошо оделся. Тот не послушался, говорит, что не замерзнет. Подлетел к земле, а Торум за непослушание мороз напустил. Сын упал. Тогда Торуму жаль его стало, он превратил его в птицу. И теперь она высоко летает, но подняться до неба не может.

Происхождение кукушки^[28]

Однажды муж Казым–ими уехал на рыбалку, а она с мальчиком и девочкой дома осталась. Захотела Казым–ими пить, попросила детей принести ей кружку воды, но дети не принесли.

Казым–ими превратилась в кукушку. Дети гонялись за ней по лесу с кружкой и просили Казым–ими выпить воды, но кукушка улетала от них все дальше и дальше.

Вдруг Казым–ими увидела своего мужа, возвращающегося с рыбалки. Она села к нему в облас, а муж так сильно ударил кукушку веслом, что облас у него раскололся пополам и весло сломалось. С тех пор кукушка все время говорит:

— Рыт чоп, луп чоп — половина обласа, половина весла.

О появлении оленей^[29]

Когда–то поспорили кааым–ях и ахыс–ях^[30], кому достанется больше оленей. Хозяйкой всех оленей была Казым–ими. Было два больших оленя — важенка и хор. Они были в два раза больше нынешних оленей, от них все олени пошли. Их хозяйкой была Казым–ими. Этих оленей запрягали в двустороннюю нарту^[31] — хоть с той стороны запрягай, хоть с другой. Собрались тазовцы и казымцы, праздник хотели устроить, жертвоприношение; не человека в жертву принести, а оленя. Поспорили, кому этих больших оленей отдать. Тазовские говорят, что им надо отдать, а казымцы тоже требуют, у них на этих двух оленей есть своя богиня — Казым–ими. Казымцы говорят:

— Эта женщина (Казым–ими) кому принадлежит, тому надо и оленей этих отдать.

Так они спорят. Привязали этих больших оленей вчетверо сложенным арканом, и олени стали прыгать. Олени рванули аркан, порвали и сразу убежали в сторону Тарко–сале. Все маленькие олени за ними. Ночью половину стада вернули. Из этого стада у хантов олени появились, кому один, а кому десять досталось. Больших оленей взяли у ахыс–ях, и тогда Казым–ими стала их хозяйкой. Казымцы ездили в погоню не на больших оленях. Там стадо наполовину собаками рассекли и угнали. Эта двусторонняя нарта называется лунк–ауль, ее надо у ахыс–ях искать, она у них осталась. ...