Предисловие

В повести «Судьбы людские» рассказывается о жизни нескольких поколений Устюжаниных, жителей уральской деревни «Княжий двор». Автор с подкупающей достоверностью и глубоким философским подтекстом повествует о переломных, зачастую трагических событиях уральской глубинки; рассказчик почти что с документальностью летописца излагает жизненные перипетии своих героев.

В повести воссозданы исторические картины русской старины, передан колорит деревенского уклада, характерный язык персонажей.

Творчество Александра Чебыкина характерно скрупулезным, бережным обращением с реальными событиями в людских судьбах, в истории государства Российского.

Свидетельства живых участников, героев прошедшей эпохи – бесценны, их значимость год от года возрастает. Важны рассказы о героическом прошлом нашей Родины, о мужестве советских воинов при выполнении интернационального долга в Афганистане.

Главное достоинство книги – ее глубокий смысл, а в конечном счете – право на читательскую аудиторию.

Литконсультант сектора прозы Краснодарского краевого отделения Союза писателей России Б. Т. Бендерюк

Родовая память

I. Обустройство

Калине Чебыкину за участие в передаче пугачевским повстанцам шести пушек объявили приговор – ссылка на поселение. Калину привезли на косогор верхом на лошади с мешком на голове, чтобы не запомнил дорогу.

Оставили лопату, топор, пешню, соль, серные спички, полмешка ржи и котомку сухарей.

Кругом на десятки километров простирался лес, где-то далеко на востоке вниз по реке поднимались над лесом дымки. Вершина косогора была голой, с несколькими кустиками можжевельника.

Калина – долговязый парень, лет двадцати пяти, с тонкой шеей, но крепким торсом, с оспинками металла на лице, светло-голубыми глазами, русоголовый – осмотрелся. Спуски на восток и юг были круты, на запад – положе, позади поднимался увал. На разном уровне из-под вершины угора били ключи. Выбрал западную сторону. На гривке, под липой, вырыл землянку. Хотелось, чтобы на закате, сидя на завалинке, солнышко упиралось в грудь.

На южном и восточном склоне выжег лес и у каждого пенька, отгребая золу, пешней наделал лунок, побросал зерна ржи и присыпал теплой после дождя землей. Таскал воду липовым ведром и поливал всходы. В середине лета у каждого пенька можно было нажать огромный сноп ржи. До свежего урожая питался, чем мог. Ставил силки, ловил в густой траве тетеревов, в речушке ловил рыбу мордой, сплетенной из ивовых прутьев. К осени был со свежим хлебом. По первому снегу пошел искать ближайшее жилье.

Перейдя речушку и пройдя по глубокому оврагу вверх, вышел на косогор, увидел впереди вспаханные поля, покрытые тонким снегом, справа, у кромки леса, две группы домиков на расстоянии друг от друга чуть более километра. Зашел в первый дом, хозяева были дома, солили капусту. Рассказал о себе. Посудачили. Хозяин, рыжебородый старик, пояснил, что знает обо всем этом. Еще осенью пристав предупредил, кто поселен за Илимовой горой, на Верхнегорском угоре.

Сказали, что та сторона относится к Григорьевской волости, а эта к Карагайской. Во дворе сука играла с двумя крупными щенками. Попросил пятнистого. Дед обрадовался – внуки оставили двоих, а куда их сейчас, на зиму глядя. Назвал его Дашей, хотя это был кобель, он верой и правдой служил ему долгие годы.

Вернулся домой, прибрал зерно, подпер дверь и отправился искать дорогу в село Григорьевское. До деревни Кобылий мыс шел чащобой, а далее была ладная дорога. Нашел в селе пристава, объяснил кто, тот сказал: «А мы думали, что ты убег». На что Калина ответил: «Куда бежать, на заводе знают, что мне ссылка, родители давно умерли, родня из заводского поселка после восстания разъехалась кто куда».

Пристав посоветовал: «Женись, заводи детей, раз ссыльный, то налогов с тебя никаких, выкорчевывай, очищай лес, делай пашню и живи».

II. Любовь убегом

Зиму проработал на медеплавильном заводе. К весне потянуло на свой косогор. На заработанные деньги купил лошадь, кое-какую сбрую. Сам был мастер на все руки. Соорудил плавильню и кузню. Руды на горе, в лесу было полно. Наделал инструмента. Рядом с землянкой, у ручья, срубил новый дом. Но с женитьбой дело застопорилось. С округи девки не шли, знали, что ссыльный, боялись. На пятом году, когда стукнуло тридцать, весной приехал на базар, в Карагай.

Увидел, как пьяный, с реденькой бороденкой, подслеповатый мужик вожжами по лицу стегал свою молодую, полногрудую, красивую жену, костерил ее при всех. После чего связал бабе руки сзади, запихнул на возок, а сам подался в бражную. Какая-то сила подтолкнула Калину, подбежал к телеге, припал к бабе и тихо сказал: «Поедешь ко мне?» Она взглянула на него и увидела в его глазах доверие и отчаяние. Ответила: «Развяжи руки, где твой воз?» Калина схватил в беремя, пронес меж возов к коновязи, где стоял его Серко. Приподнял, посадил впереди облучья и рысью выехал с ярмарки. Когда съехали с езжалой дороги на тропу в березняк, Калина спросил:

– Звать-то как?

– Устинья.

– А меня Калина.

Жили душа в душу.

III. Печали и радости

Рожала Устинья каждый год сыновей, но все рождались мертвые, может, от того, что первый муж-изверг сильно бил ее, а может, что другое, только на десятый год родила крепкого здорового парня.

А сама слегла и больше не вставала, а через год ее не стало. Калина растил парня один, малого кормил через рог коровьим молоком да пресной брагой. Федос вырос на загляденье: крепким, сильным, красивым. У Федоса рождались тоже только парни, из двенадцати до совершеннолетия дотянули только трое: Григорий, Михаил, Иван. Иван был последним, вымахал – косая сажень, два с половиной аршина без двух вершков. Голубоглаз, вихри, как сноп ржи, силищи неимоверной. На мельнице хватал два шестипудовых мешка подмышки и тащил их по мостикам наверх, для засыпки. Когда подрос, то отцу заявил: «Не хочу жить в дымной избе, срублю себе, как у писаря в селе». И сладил избу десять на десять с большими окнами, огромной печью посередине, железной трубой. Для нижнего оклада навозил лиственницу, и через сто пятьдесят лет, когда пробовали распилить эти бревна, от зубов пилы «Дружба» летели искры. Дерево закремнело. Когда весной во время пахоты отец не стал давать лошадь, то он привязывал десятиметровые бревна к передку телеги и таскал их с горы из леса. Если на Троицу, когда парни выходили стенка на стенку и на кулаках проверяли силу и удаль, втесывались пьяные мужики и начиналась беготня с кольями, то бежали звать Ивана, чтобы унять и успокоить буянов. Иван брал витень с длинным ременным опоясом, широко размахивался по ногам, резко дергал на себя и сразу два-три мужика падали навзничь. Кто-нибудь кричал: «Иван пришел!» Свалку как ветром сдувало. Кто прятался в крапиву, кто застревал в огородном прясле, помоложе белкой взлетали на липы и березы. Иван становился посреди хоровода и просил: «Ну-ка, девоньки, во лузях». С полчаса шел хоровод, но какое веселье без мужской половины. Иван понимал это, махал рукой, хоровод раздвигался. Иван зычным голосом: «Ну, где виноватые?!» Из-под рассадников, из-за углов подходили к Ивану, били земной поклон, просили прощения. Зачинщиков свары Иван знал, обычно это были одни и те же мужики.

Иван грозился кнутовищем и предупреждал: «Еще раз попадешься – высеку». Ивана побаивались, но уважали и любили. Местные девки замуж за него идти боялись, а вдруг при любви невзначай до смерти придавит.

Женился в тридцать три года. В новый дом привез из села Григорьевского дочку волостного писаря Прасковью. Видно, очень приглянулся ей Иван. Больно шустра была невестка.

Все в руках у нее кипело. Год за годом родила двух парней: Прокопия (Проня) и Макария (Марко). Учила их грамоте с измальства. Что-то не поздоровилось и скоропостижно преставилась. Иван очень переживал. Хозяйство, дети – в доме нужна женщина. Иван женился на дальней-дальней родственнице из деревни Жулан, молодой девице Анастасии, хотя ему было уже за сорок.

Как потом призналась, влюблена была в него еще в детстве. Каждый раз на игрищах она молилась богу, чтобы мужики подрались, тогда Иван будет их гонять, а она увидит его в хороводе. Настя была крупная, на четверть ниже Ивана, с толстой светлой-пресветлой косой, синеглазая, с ямочками на розовых щеках. Сильнющая, если дело не ладилось и тянуло на ссору, то Настя хмурила брови и просила: «Давай, Иван, бороться». Могла и ловко дать подножку. Иван не на шутку ее побаивался.

Родила Настя Ивану сыновей: Мелентия (Мелеха) и Самуила (Самко). Росли два здоровенных парня, крепких, ладных. Настя велела старшим братьям учить их грамоте и сама училась длинными зимними вечерами под треск лучины. Но и на этот раз счастье Ивана было недолго. Старшие сыновья уже были женихами, а младшие – отроками. Осень была дождливая, морозы ударили рано. Настя везла от скирды воз мерзлых снопов на просушку в овин. На спуске с крутяка воз опрокинулся, и заледенелые болванки-снопы пришибли Настю. Три дня помучилась, и не стало Насти. Иван чуть было умом не помешался. В каждом углу дома, в поле, в лесу он видел Настеньку. Старшие сыновья поженились, а младших надо поднимать. Ивану было подшестьдесят, когда он привез с Кобыльего мыса по совету родни тридцатилетнюю деву. Семья была никудышная, рождались у них одни девки и все бестолковые. Из семи девок трое сидели в девках. Иван думал, что девица в годах, хозяйство вести сумеет. Родила она ему двух сыновей: Игнатия (Июня) и Евстафия (Осташа), которые от отца унаследовали силу, а от матери – леность и бестолковость. И начались у Ивана одни расстройства. Выделил паи для женитьбы второй паре сыновей, и в хозяйстве ничего не осталось. Здоровье расшаталось. Иван совсем разладился.

Игнатий построил кое-какую избушку на взгорье, рассчитывая, что с молодой женой заживут, окрепнут и поставят себе дом получше. А так все и осталось. Прожил Игнат со своей женой в избушке с земляным полом, с деревянной трубой над печью из пустотелого ствола. Младший сын Осташа, по обычаю, остался в доме отца.

Женился Осташа на двадцатом году на Федосье, двадцатитрехлетней дивчине из зажиточной семьи деревни Северная, красавице, с голубыми томными глазами, светло-русой косой. В народе говорили про нее «порченая», т. е. в девках была шибко гульной, а это считалось позором для жениха и невесты. Но женой она оказалась толковой, хозяйственной, рукодельницей, знала грамоту. Родила Федосья моему деду Осташе четырех дочерей и трех сыновей – Федора, Егория, Ивана. Все сыновья были похожи на мать и к ремеслу прилежны, а дочери все копия бабушка их, недотепы, небаски. Федор – это мой отец.

IV. Судьбы детей в поступках родителей

У всех дядей и братанов Федора жизнь перед Первой мировой войной сложилась по-разному, в судьбах их переплелись характеры родителей. Осташа женился, когда уже Ивана не было. Братья решили коня, овин отдать Игоне, а за Осташей оставить дом и часть построек. Осташа остался без лошади, так как первые рождались девки, то так и не смог приобрести коня. Дочери ходили на отработки с весны до осени к Проне, за то, чтобы он дал лошадь весной вспахать поле, а осенью свозить снопы на ток. Боронили девки сами, запрягались в борону-сучковатку и таскали ее по полю.

У Прони и Марко оказались расторопные жены. Перетянули их в старообрядческую веру. Построились рядом. Проня был ростом мал, хил, но смышлен и хитер. С помощью приданого жены расстроился. Сам не работал – держал работников. Отгрохал огромный двор пятьдесят сажен на пятьдесят. Держал двенадцать лошадей, шесть коров, два десятка овец, до десятка свиней, с полсотни кур и гусей. Брал в аренду землю у государства и у соседей, у которых не хватало сил ее обрабатывать. Жил зажиточно, на широкую ногу. В батраках у него работала вся родня, все были должны ему. Марко жил скромно, тихо, уединенно. Детей у них не было, и он очень расстраивался, в его глазах всегда была печаль. Очень поздно родилась одна-единственная дочь. Оба брата второй пары также поселились рядом. Самко жену взял из деревни Жулан. Был огромного роста, около сажени, сильный, как отец. Единственный его сын Семион (Семен) полностью повторил отца, такие же светло-белые волосы, нежно-голубые глаза, мощный, крепкий, здоровый, высокий, лобастый. Девятнадцатилетним в 1912 году ушел работать молотобойцем на Мотовилихинский пушкарский завод Перми.

Мелеха ростом был пониже. Зимами занимался извозом. На Разгуляе в Перми с родней Прони имел третью часть лавки, где торговали зерном и сбруей. Рождались девки – было семеро. Где-то в Разгуляе среди купцов нашел нагуляную от француза девицу. Решил удивить деревню, привез ее как гувернерку, но от изучения французского в доме стоял рев и крик. В итоге француженка Моня родила Мелехе сына, Федулия (Федула), в котором он души не чаял, до тридцати лет холил, как девицу красную, даже в поле не отпускал пахать – берег, все делали дочери.

V. Скитания и страдания

Федора (Федюню) весной 1912 г. забрали в армию, к этому времени он более года был женат, жена Дарья была на сносях. Вырос мужик на загляденье девкам. Не одна девка сохла по нему.

Среднего роста, поджар, верток, с соломенным чубом, добрыми васильковыми глазами, в которых можно было утонуть. С тонким носом, с широкими ноздрями, прямо лик Георгия Победоносца. Осенью 1913 г. приехал на побывку. Служил во II Московском гренадерском полку по сопровождению правительственных особ. Медаль «300-летия дома Романовых» сияла на новой гимнастерке. Съехалась вся родня. Гостил недолго. На Семенов день уезжал. Мать, братья, сестры, жена с годовалым дитем – пошли проводить до росстани. Поднялись по косогору на пупок – кругом поля, поля, поля. Леса остались только по оврагам и ложбинам. Деревушками были утыканы поля и сколки лесов. Деревушки небольшие, по одному – двум десятков домов. Разрослась округа. Ширь кругом неоглядная.

В конце сентября 1914 года полк был погружен в эшелоны и переброшен в Польшу, под Варшаву. Ежедневные бои, потери друзей, товарищей, земляков. Батальон был весь из Пермской губернии. Первая солдатская награда – Георгий IV степени. В 1915-м под Ломжой полк был окружен, при артобстреле Федора выбросило из окопа. Наджабило шейные позвонки, шея болела всю жизнь. Плен. Пять раз бежал, стремился к жене и детям. Без него Дарья родила второго – отпускного. Каждый раз ловили, били нещадно, до полусмерти, выживал – был молод и силен духом. На спине до старости оставались глубокие рубцы от побоев. После Брест-Литовского перемирия снова бежал. Месяц шел по Германии, обходя населенные пункты, питаясь грачиными яйцами и молодыми всходами ржи. Добрался до Польши оборванный, в разбитой обуви, оголодавши. В Польше обменял Георгия, которого хранил в козырьке фуражки, на сухари и кое-какую одежду. Поработал у ксендза около месяца, восстановил силы. В товарняках добрался до Смоленска. Здесь военный патруль нашел его в вагоне из-под угля, обессилевшего, тифозного. Отлежался в лазарете. Отправили в Москву на переформировку. Летом 1918 года под ударом белых армий падает Екатеринбург. Полк бросают в прорыв. При формировании подружился со Степаном, шустрым отделенным, оказался земляк, из Сивы, который порекомендовал назваться пулеметчиком. Записали в пулеметную команду, где на двадцать человек был один пулемет и тот неисправный. Держали в резерве командира полка. Под Кунгуром полк попал в окружение. Колчаковцы зверствовали. Всех, кто был в окопах – расстреляли. Степан советовал: «Говори, что интендантский взвод, повара». Подъехал бородатый казак, в офицерских погонах, крикнул: «Это еще что тут за красная сволочь – в расход!» Невыспавшийся, с красными глазами, заляпанный грязью унтер попросил: «Разрешите оставить, некому солдатиков хоронить. Белые или красные, а все православные». Черная борода задергалась и сквозь зубы процедила: «Ладно, закапывайте, только раздеть до подштанников, чтобы не разбежались». Повели строем к околице, где слышались выстрелы и крики: «Братушки, за что убиваете?!» Степан и Федор стали в последнюю шеренгу. Унгер, увидев черную в рубцах спину Федора, спросил: «Где это тебя так?» Федор поведал о плене и побегах. «А где в плен попал?» Федор подробно рассказал о последнем бое под Ломжей и что был награжден Георгием за храбрость – вытащил из-под обстрела раненого взводного соседней роты. Унтер побежал к строю, схватил Федора за руку и стал трясти: «Я это был, я помню, что назывался Федором». «Так точно, господин унтер-офицер», – отрапортовал Федор». «Хорошее не забывается, выдь из строя», – скомандовал унтер. Федор, выходя из строя, вытащил за руку Степана. «А это еще кто такой», – закричал унтер. «Отпустите его, земляк мой», – упросил Федор. Федор и Степан в чужом обмундировании хлопотали у походной кухни, кололи старые суковатые чурки и таскали воду ведрами. Ночью решили бежать. Надели чьи-то шинели, прихватили из козел по винтовке, до восхода солнца направились в сторону Перми. На рассвете из лесочка выскочили на них с десяток конников. Старший потребовал: «Кто такие, откуда, пароль?» Степан отчеканил: «Шомпол». Вечером слышал, как перекликались часовые. Старший заорал: «Пароль вчерашний, это авантюра». Степан спокойно ответил: «Господин есаул, – хоть чин был нижний, – верно, вчерашний, мы вышли вчера, в секрете были». Назвал фамилии командира части, того чернобородого казака и унтера, номер полка. Конник завозмущался: «Что это за разведка, когда по дороге шастает, ну-ка по полю вон до того лесочка, разузнайте, нет ли кого в зарослях, а то нам на лошадях по бурелому не с руки».

Степан с Федором проскочили лесок, на опушке в хворост попрятали винтовки. На другой день вышли к реке Мулянка. Ночью по ней добрались до Камы. Прячась за выброшенные рекой бревна, добрались до моста через Каму. Мост охранялся. Пришлось идти от моста подалее. Связали два бревна ремнями и штанами. Легли плашмя на бревна, гребли дощечками. Вода была холодная, обжигала руки. Переправились на другой берег Утром, в Нижней Курье, зашли в крайний дом от берега, чтобы обсушиться и попросить хлеба. Старик со старухой поплакались, что их сын где-то сгинул на фронте, а невестка ушла к родителям. Накормили их горячей картошкой и напоили чаем, заваренным на смородинных листьях и душице. Обоих разморило и, устроившись на лавке, они уснули крепким сном. Разбудил резкий стук в дверь: «Открывайте». Степан и Федор выглянули в окно, по улице рыскали на конях, в бараньих шапках казаки. Бежать было некуда.

Одев подсохшие штаны, схватив нижнюю рубаху и гимнастерку, выскочили на крыльцо. Против них на лошади сидел тот же чернобородый казак, который узнал Федора по иссеченной спине. Ехидно проговорил: «Ну что, добегался, служивый». По улице гнали десятка три парней и мужиков, шла мобилизация в Колчаковскую армию. Степана и Федора связали попарно, сняли сапоги, дали старые дырявые лапти и погнали в сторону Нытвы с такими же, как и они, бывшими солдатами – кто их знает, где они были, у белых или у красных.

VI. Илимовая гора

Небольшие речушки Поломку и Ольховку разделяла Илимовая гора, тянувшаяся от Пашицей до Вертеней. Южные склоны, в сторону Поломки, были круты и обрывисты. Рассекались овражками, поросшими густыми зарослями илима. Северные склоны, в сторону Ольховки, были положе, но верховья водораздела коробились глубокими оврагами, заросшими вековыми елями, а мыски между крутинами – густым ельником. По верху горы шла старинная езжалая дорога: Кошели-Падеры-Казанка-Картыши-Карагай, пересекая железную дорогу в районе станции Менделеево. С Карагая шел тракт на Кудымкар. На взгорье между Жуланами и Платонами, на самом узком месте, поперек дороги окопался красноармейский отряд.

Слева обрывистая осыпь, а справа выходы крутяков – оврагов с плотным ельником. Рядом с дорогой часовня. С колокольни вид во все стороны на десятки километров. Второй день отбивает белогвардейские атаки небольшой интернациональный отряд, сотни полторы бойцов. В отряде были и удмурты, и татары, и русские, и китайцы. Отряд перекрывает дорогу на Менделеево, куда рвутся колчаковцы, чтобы перехватить отступающие по железной дороге части Красной Армии. Перед часовней вся дорога была уложена убитыми солдатами вперемешку с трупами лошадей. Эскадрон Баглая по несколько раз в день бросался в атаку, но напрасно. Два пулемета, расположенные по центру, косили конников как траву. Проня с Мелехой крутились около бивуака, привозили свежеиспеченный хлеб, тушеное мясо, капусту, картошку, брагу. Науськивали конников, похваливали, стыдили, что увязли.

На третий день пришел обоз и две роты пехоты. Впереди атакующих, со связанными руками, погнали военнопленных и выловленных дезертиров. Еще в дороге Степан нашел кусочек серпа и надрезал веревки. Федор сказал Степану: «Я эти места знаю, вон на том лобном взгорье моя деревня, сюда в детстве мы бегали на прогалины за земляникой».

Пулеметчики китайцы заволновались: «Не будем стрелять по безоружным». Командир отряда, старый солдат Иван Журавлев, с костылем подмышкой, уговаривал китайцев, грозился. Приказал сменить хорошо защищенную позицию и выдвинуться с пулеметом на фланги. Пропустить безоружных и ударить с боков по вражеской пехоте. Китайцы кричали: «Это опасна, деньги надо, тогда машинка работает, денег нет – китайца домой идет». Командир вытащил из нагрудного кармана Георгиевский крест, китайцы замотали головами – мало. Тогда он послал своего земляка Кошкина в часовню, тот быстренько притащил крестильную купель и паникадило позолота которых ярко играла на солнце. Китайцы обрадовались. Китаец покрупнее прихватил купель и потащил пулемет вдоль ельника. Установил. Пропустил шеренгу пленных и застрочил по бегущей пехоте. Степан вырвал руки из пут. Федор крикнул: «Бежим!» Сделали несколько скачков вправо и на четвереньках, обдирая в кровь лицо, руки, бока, лезли между молодыми стволами елочек. Через несколько метров пробрались на прогалину. Федор сказал: «Тут есть тропинка», – и нырнул в елушник. Степан за ним. По тропинке сбежали вниз, в овраг. Выстрелов было не слышно. По скалистому дну с перезвоном бежал ручей. Напились, обмыли лицо и ссадины и поспешили вдоль ручья. Своя родная деревня Чебыки была рядом, но там были белые и недруги. Еще когда их гнали мимо бивуака, Федор узнал деревенских мужиков – Проню и Мелеху около возков с провизией. Дождались ночи. Зашли к куму в соседней деревне Наумята. Ни белых, ни красных там не было. Дали им кое-какую одежонку и харчи на дорогу. Решили идти в Сиву, к Степану.

VII. Буйство

В Чебыках во всех домах разместились солдаты. В доме у Прони командование, во дворе штаб. Дед мой Осташа и Сенька Тюнин в 1917–1918 годах входили в комитет бедноты, подались в Пашковские Ямы. Нетронутый огромный лес, в котором не было ни дорог, ни тропинок – глухомань.

Федулка Мелехин на рысаке гонял по деревне и стегал плетью мужиков, которые раньше сочувствовали Советской власти. Заскочил к Осташе, пискляво закричал: «Где Осташа?» Федосья сидела за кроснами, ткала половики. Федулка выхватил нагайку из-за голенища и начал стегать Федосью (тетку свою), приговаривая: «Пашенки захотелось, своим хозяйством решили обзавестись. Не будет этого; как батрачили, так и будете батрачить!» Кофта на Федосье повисла клочьями и, окровавленная, она рухнула с тюрика на пол.

Семен Самко с отрядом белых пришел из Перми. На заводе выступали колчаковские агитаторы: «Записывайтесь в освободительную армию, отныне вы будете жить богато, но для этого надо возвратить старую власть. Каждому будет двухэтажный дом и прислуга». Сенька хвалился: «Уж я погоняю этих краснопузых, решили всех равными сделать. Я при царе двенадцать рублей в месяц получал, каждый раз мог по корове покупать, а сейчас что? Хлеб и тот по талонам. Мне большевистское равенство не нужно с голытьбой Осташей и Игоней!»

К вечеру третьего дня колчаковцы прорвались по Ильинскому тракту и вышли у деревни Картыши. Ударили с тыла. Перебили всех, а оставшихся в живых пленных расстреляли.

Старший урядник Ощепков велел отделить православных, тех, кто с нательным крестом, от остальной нечисти. Православных похоронили у часовни. Остальных разделили на три кучи: китайцев, татар, красноармейцев. Вырыли три общие могилы. Торопились. Могилы вырыли неглубокие, зато сверху насыпали высокие холмики пахотной земли.

С годами все заросло лесом, а на холмиках до сих пор ни одно деревцо не приживается, только плотным ковром разрослась земляника. Весной ягоды как капли крови алеют в молодой зелени.

VIII. Дороги фронтовые

Федор со Степаном под Сивой попали в красноармейский заградительный отряд. Оттуда на формирование. У Федора снова тиф. Возвратный – сказались скитания и простуды.

Весной 1919 года бросили на Петроград на Юденича, оттуда на Деникина, из-под Новороссийска – на Дальний Восток.

Осенью 1922 года при штурме сопки Волочаевской был изрешечен осколками гранаты. Выжил. Но раны не заживали, гноились. Списали подчистую. Зимой 1922 года прибыл домой. Мать Федосьячерез день бучила его в деревянной бочке с распаренным овсом и можжевельником. К весне раны очистились и затянулись.

По приходу домой жены в доме не застал. Матушка сказывала, что слюбилась с молодым колчаковским офицером. При отступлении, с девочками 6 и 5 лет, подалась с ним. Братан Сенька Самков, который отступал с колчаковцами до Иркутска, сказывал, что много раз видел Дарью с детьми в обозе.

Под Иркутском полк поднял бучу, перебили сочувствующих Колчаку офицеров и перешли на сторону красных. После этих событий он более не встречал Дарью, как в воду канула.

Закончилась эпопея гражданской войны, крестьянам надо было думать о хлебе насущном, растить детей, одним словом, жить дальше.

Смена эпох

Хозяин

Уральская деревня «Княжий двор» растянулась в один ряд по правому берегу речушки, называемой Пробойная. Добротные дома стояли прижавшись друг к другу, с хозяйственными постройками и огородами, упирающимися в обрывистую гору.

По уральским меркам – это село. Речка Пробойная невелика, в верховьях буйная и сноровистая, десятки напористых ручьев впадали в нее со стороны увала. В километрах двух от деревни она врывалась в шумную и говорливую Чусовую. Правый берег Чусовой широкий и раздольный, за ним тянулись зеленые луга.

Дальше виднелись косогоры с плодородной глиной.

На левом берегу густой темный еловой лес, почти непроходимый. Деревенские называли «черный». По оврагам клиньями тянулись тоскливые осинники. Осенью они огненными языками врезались в черноту леса. ...