Чжуан Чжоу Чжуанцзы

Произведение имеет значительную историческую, художественную и культурную ценность. Согласно пункту 3 статьи 1 Федерального закона от 29 декабря 2010 № 436-ФЗ знак информационной продукции не ставится.

Перевела с китайского Любовь Дмитриевна Позднеева

Предисловие Е. А. Торчинова

Путь, Что может быть пройден…

Скорее всего, мы уже никогда не узнаем, кто именно написал текст, известный сегодня как трактат «Чжуанцзы». Считается, что его автором был древнекитайский философ эпохи Борющихся Царств Чжуан Чжоу (369–286 до н. э.), известный также как Чжуанцзы («Мудрец Чжуан»). Этот текст имеет и другое название, присвоенное ему покровительствовавшими даосизму императорами династии Тан (618–907): «Истинный Канон Страны Южных Цветов» (Наньхуа чжэнь цзин). Впрочем, это название употребляется крайне редко.

О личности Чжуан Чжоу нам почти ничего не известно. «Китайский Геродот» Сыма Цянь (II–I вв. до н. э.) сообщает, что он был уроженцем царства Сун. В этом царстве проживали потомки царского рода древнейшего государства Шан-Инь (XVIII–XI вв. до н. э.). Оно славилось своими древними обычаями и уважением к архаическим нормам и ритуалам. Одно время Чжуан Чжоу занимал в царстве незначительную чиновничью должность смотрителя шелковичной рощи. Однако, по своему глубокому отвращению к службе, Чжуанцзы оставил ее и большую часть жизни провел свободным отшельником-скитальцем где-то на юге.

Культура южного, лежащего в бассейне реки Янцзы, царства Чу, видимо, оказала на Чжуан Чжоу огромное влияние. Этот регион знаменит тем, что именно здесь процветали экстатичные шаманские культы. В начале 1970-х годов китайские археологи открыли в местечке Мавандуй гробницу древнекитайской княгини Дай, в которой было обнаружено множество написанных на бамбуковых планках текстов. Находки доказывают, что уже в эпоху Чжань-го на юге Китая существовали даосские (или протодаосские) тексты, возникшие одновременно (или даже раньше) с текстами даосской философской классики – «Дао дэ цзин» и «Чжуанцзы».

Имеющийся сегодня в распоряжении китаеведов текст трактата «Чжуанцзы» состоит из трех частей. Первые семь глав составляют «внутреннюю часть» (нэй пянь). Именно эти главы могут считаться написанными самим Чжуанцзы. Если это так, то «внутренняя часть» «Чжуанцзы» является самым ранним из известных нам даосских текстов.

Главы с 8-й по 22-ю – это «внешняя часть» (вай пянь), а главы 23–33 – «смешанная часть» (цза пянь). Возможно, обе эти части были написаны со слов Чжуанцзы его учениками и последователями. Некоторые из них относятся даже к еще более позднему времени – эпохе Хань (206 до н. э.–220 н. э.). В любом случае, эти главы были написаны уже после появления второго основополагающего даосского текста – «Дао дэ цзин», приписывающегося загадочному Старцу-Младенцу, Лао-цзы (современная наука датирует «Дао дэ цзин» самое раннее серединой IV в. до н. э.). Особняком стоит последняя, 33-я глава памятника («Поднебесная»). По сути дела, она представляет собой первый китайский историко-философский трактат.

По своему стилю «Чжуанцзы» резко отличается от «Дао дэ цзин». «Дао дэ цзин» – текст откровения; он написан безличным языком, это как бы голос самой Пустоты, предвечного Дао. Кроме того, «Дао дэ цзин» – текст краткий и лаконичный, в нем нет никакого повествовательного элемента. В отличие от него, «Чжуанцзы» – текст, в котором, может быть, более, чем в каком-либо ином памятнике китайской литературы, проявилась личность автора. Именно из-за высоких литературных достоинств этого памятника очень трудно излагать его учение, ибо оно сопротивляется какому-либо систематическому изложению: Чжуанцзы никоим образом не системотворец.

В центре учения «Чжуанцзы» – представление о Дао, Великом Пути мира. Дао вездесуще, пронизывает всю вселенную пространства и времени, одухотворяя, с одной стороны, божеств и демонов, а с другой, пребывая даже в кале и моче, даже в телах муравьев и мух. В «Чжуанцзы» с большей силой, чем в «Дао дэ цзин» подчеркивается связь Дао с отсутствием, добытийной неоформленностью, «безвидностью» всего сущего. Высшая форма этого отсутствия – «отсутствие даже самого отсутствия» (у у).

Отсюда вытекает важная для мировоззрения «Чжуанцзы» концепция «уравнивания сущего» (ци у), согласно которой мир представляет собой некое абсолютное единство. Чжуанцзы рассматривает мир как нечленимое целое, каждая часть и элемент которого не имеют самостоятельного бытия, существуя только относительно других элементов мирового целого – Великого Кома (да куай) существования. Мир «Чжуанцзы» подобен клокочущей плавильной печи, в которой все постоянно переплавляется, перетекая из одной формы в другую. Это мир, где все присутствует во всем, где «это» заключено в «том», а «то» в «этом» – мир, не знающий противоположности «я» и «другого». В этом мире человек может после смерти «переплавиться» в печенку мыши или лапку насекомого, что отражает изначальное единство всего – то единство, в котором человек уже здесь и теперь в каком-то смысле и лапка насекомого, и печенка мыши, и далекая Полярная звезда.

Истинная реальность «хаотична» (хунь-дунь), но не в смысле своей неупорядоченности, а в смысле полного единства, простоты и целостности. Эта реальность – наш мир, но не искаженный восприятием нашего расчленяющего реальность рассудка и языка. Язык разрезает действительность, создавая иллюзию, что каждому слову-имени (мин) соответствует определенная самостоятельная сущность (ши).

Прекрасное и безобразное, сон и бодрствование, жизнь и смерть относительны и условны: не зная, что такое смерть, мы цепляемся за жизнь, а потом не хотим воскресать, наслаждаясь посмертным единением с единым безграничным бытием. Столь же относительны добро и зло, прекрасное и безобразное: то, что благо для одного – величайшее зло для другого. Поэтому навязывающий другим свое понимание добра (как это делают конфуцианцы и моисты, последователи философа Мо-цзы, V в. до н. э.) только вредит другим.

Поскольку все сущее представляет собой лишь непрестанный процесс перетекания форм и модусов единой субстанции, то вопрос о смерти вообще может быть снят: есть только переходы от одних состояний пневмы (ци) к другим, но не уничтожение чего-то сущего. Конечно, конкретные формы и модификации исчезают, но эти исчезновения никак не затрагивают собственно сущего «ци». Для мудреца существует лишь радостное ожидание некоего нового приключения, еще одного удивительного превращения. Истинный мудрец не противостоит ни сущему, ни своей собственной природе, пребывая в покое недеяния и самоестественности «беззаботного скитания» (сяо яо ю) в беспредельности мироздания.

Генетически даосизм восходит к шаманским верованиям и практикам юга Китая. Эти практики включали в себя особую диету (употребление «снадобий бессмертия» – бу сы чжи яо), дыхательные и сексологические упражнения. Конечным результатом должно было стать обретение практикующим бессмертия (бу сы чжа фа). В «Чжуанцзы» также значительное место уделено темам «пестования жизни» во имя долголетия и бессмертия, делающего святого, объединившегося с Дао, стократ более великим, нежели легендарные «совершенные мужи» конфуцианства – древние правители Яо и Шунь. Ему даже не надо будет ждать ветра, чтобы лететь на нем: весь мир станет его крылатой колесницей.

Вот любопытный фрагмент из «Да цзун ши» («Великий предок-учитель») шестой главы «Чжуанцзы»:

«…[Дао] существует прежде Великого Предела, но не высоко, существует после „шестерицы мира“ (т. е. верха, низа и четырех сторон света), но не низко. Оно родилось прежде Неба и Земли, но не является древним, длится со времен глубокой древности, а не старо. Чжу Вэй обрел его и проник к матери пневмы-ци. Большая Медведица обрела его и не бывает неточной. Солнце и Луна обрели его и с древности не знают отдыха. Каньпэй обрел его и взошел на Куньлунь. Фэн И обрел его и отправился по великому потоку. Хуан-ди обрел его и вознесся на облака. Чжуан-сюй обрел его и поселился в Темном дворце. Юй Цян обрел его и поселился на Полярной звезде. Си-ванму обрела его и воссела на горе Шаогуан. Фу Юэ вознесся к востоку от Млечного Пути и, оседлав Стрельца и Скорпиона, утвердился на звездах…»

В «Чжуанцзы» есть два фрагмента, наиболее красноречиво выражающие взгляды мудреца на проблему «жизнь – смерть». Это пассаж в главе 2 и знаменитый диалог с черепом в главе 18. В первом случае Чжуанцзы говорит, что ввиду того, что мы не знаем природы смерти, мы не можем утверждать, что после смерти мы не будем сожалеть, что держались за жизнь. Более того, он даже допускает, что смерть переводит людей в некий родной им мир, утерянный ими при рождении: «…Как нам знать, не будет ли чувство умершего подобно чувству человека, в детстве потерявшего свой дом, а теперь наконец-то нашедшего дорогу обратно?..»

В главе 18 даосский мудрец идет еще дальше и устами черепа давно скончавшегося человека на предложение воскресить его отвечает, что не променяет суету и мелочность жизни на блаженство единения со всем сущим, обретаемое в смерти, блаженство, которое превосходит наслаждения земных владык и царей. Впрочем, подобные идеи оказались слишком экстравагантными для китайской культуры и не нашли своего развития даже в рамках даосской традиции, которая или однозначно становилась на позиции жизнеутверждения и предавалась поискам бессмертия, или соглашалась с учением о жизни и смерти как фазах перемен и трансформаций единого сущего.

Вот как через двести лет после Чжуанцзы ту же мысль поэтически выразил великий одописец Цзя И (240–170 до н. э.) в своей поэме «Птица смерти»:

Текст «Чжуанцзы» многократно переводился на европейские языки (в том числе дважды – Л. Позднеевой и В. Малявиным – на русский). К нему обращались многие представители европейской культуры ХХ века – например, Герман Гессе в знаменитом романе «Игра в бисер». Предлагаемый читателю перевод «Чжуанцзы» является переизданием перевода замечательного российского китаеведа Любови Дмитриевны Позднеевой (1908–1974), длительное время заведовавшей кафедрой китайской филологии в Московском государственном университете. За свои научные заслуги она в 1952 году стала лауреатом Ломоносовской премии.

Ее перевод «Чжуанцзы» впервые был опубликован в 1967 году. Перевод Л. Позднеевой – в высшей степени удачное и самобытное литературное произведение, во многом конгениальное творению великого китайского мыслителя. Только один момент, пожалуй, не может не вызвать недоумения – это стремление переводчика перевести все китайские имена. Конечно, в «Чжуанцзы» много говорящих имен, которые необходимо переводить. Но Л. Позднеева по не совсем понятным причинам начала переводить все имена, в том числе и имена исторических лиц. И когда даже профессиональный китаевед встречает в тексте имена «Творящий Благо» (вместо Хуэй Ши) или «Царь Прекрасный» (вместо Вэнь-ван) или «Ограждающий» (вместо Шунь), то он отнюдь не всегда может сразу понять, о ком идет речь в тексте.

Тем не менее перевод Л. Позднеевой – выдающийся памятник истории российского китаеведения, вполне достойный самого пристального и благосклонного внимания современного читателя.

Е. А. Торчинов

Глава 1 Странствия в беспредельном

В Северном океане водится рыба, имя ей – Кит^[1]. Сколько тысяч ли он величиной – неведомо. Этот Кит превращается в птицу, имя ей – Феникс. Сколько тысяч ли длиной его спина – неведомо. В гневе он взмывает к небесам, распростертые крылья его – точно нависшие тучи. Феникс делает круг над водой и перелетает на Южный океан. Южный океан – это Небесный водоем.

Повествуя о чудесах, Шутник из Ци^[2] говорил:

– Когда Феникс перелетает на Южный океан, волны вздымаются на три тысячи ли. Обопрется о вихрь и взлетает на девяносто тысяч ли. Улетев, шесть лун отдыхает.

Дикие кони вздымают пыль. Живые существа овевают друг друга дыханием. Лазурь неба – подлинный ли его цвет? Оно далеко и нет ему предела. Так же и Феникс – глядит вниз, и только.

При малой глубине воде не под силу поднять большой корабль. Налей воды в ямку на полу, и горчичное зернышко в ней окажется лодкой. Помести туда чашку, и она встанет на дно – здесь слишком мелко для большого корабля.

Если ветер слаб, ему не под силу поддержать огромные крылья. Чтобы подняться на девяносто тысяч ли, ветер должен дуть снизу, а тогда уже можно на него опереться. Когда над Фениксом только синее небо, его ничто не может остановить, и он устремляется на юг.

Цикада и Горлица, посмеиваясь над ним, щебетали:

– Мы быстро поднимаемся и взлетаем на вяз, на сандаловое дерево, а иногда не долетим и снова опускаемся на землю, вот и все. Для чего же взлетать на девяносто тысяч ли и отправляться на юг? Другое дело – летишь на зеленые поля, клюнешь три раза и возвращаешься сытым. Когда отправляешься за сотню ли, запасайся зерном на сутки. Когда отправляешься за тысячу ли, запасайся кормом на три месяца.

Как понять это Цикаде и Горлице! Малому знанию далеко до большого. За короткую жизнь не узнать того, что за долгую. Как постичь, что это истина? Утреннему Чудесному грибу-однодневке неведомо, что после ночи настанет рассвет, пятнистой цикаде неведомо, что бывают и весна, и осень. Таковы знания краткой жизни. А на юге области Терновник растет дерево Душ Обители Мрака. Пятьсот лет для него длится весна, пятьсот лет – осень. В далекой древности было дерево Отец. Восемь тысяч лет для него длилась весна, восемь тысяч лет – осень. А ныне Пэн Цзу прославился своим долголетием. Не печально ли, что все считают его единственным? Именно об этом и спрашивал Испытующий у Кожаного Щита.

На Крайнем Севере, где нет ни деревьев, ни трав, находится Пучина-океан. Это – Небесный водоем. В нем водится рыба шириной в несколько тысяч ли, а сколько ли она длиною – неведомо. Имя ей – Кит. Водится там птица, имя ей – Феникс. Спина у него точно гора Великая, распростертые крылья – точно нависшие тучи. Оперевшись о волны и раскачавшись, он взвивается по спирали на высоту девяносто тысяч ли – туда, где нет ни облаков, ни воздуха, над ним – лишь небесная синь, а затем устремляется на юг, к Южному океану.

– И куда он стремится? – усмехнулась перепелка на болоте. – Я подпрыгну, взлечу, а через несколько жэней опущусь. Порхать между кустиками полыни – вот предел полета. Куда же он стремится?

Вот в этом и заключено различие между малым и великим! Перепелке и уподобляется тот, чьих знаний хватает для какой-то одной службы, кто связывает свою деятельность с какой-то одной областью, а свое достоинство – с каким-то одним правителем и способен управлять лишь одним царством.

А сунец Муж Чести^[3] высмеял подобных людей. Всемирная слава его бы не воодушевила, всемирный позор ему бы не помешал. Он отделил внутреннее от внешнего, установил отличие славы от позора и этим закончил. В мире немного найдется таких, как он, однако и он еще не утвердился.

Лецзы передвигался, управляя ветром, спокойно и искусно десять и еще пять дней, а затем возвратился. Он достиг высшего счастья, таких немного найдется. Хотя он мог обойтись без ходьбы, но все же в передвижении от чего-то зависел. А разве придется от чего-то зависеть, если оседлать сущность природы, управлять развитием всех шести явлений^[4], чтобы странствовать в беспредельном? Поэтому и говорится: «Для настоящего человека нет собственного „я“, для прозорливого нет заслуг, для мудрого нет славы».

Высочайший, уступая Поднебесную Никого не Стесняющему, сказал:

– Я вижу свои недостатки и прошу вас принять Поднебесную. Разве не следует погасить факел, когда восходит солнце или луна? Ведь его свет все равно померкнет! Разве следует орошать поле во время дождей? Ведь труд этот будет напрасным! Зачем мне занимать трон, если вы взойдете на него и в Поднебесной воцарится порядок?

– Вы управляете Поднебесной, и в ней царит порядок, – ответил Никого не Стесняющий. – Мне заменить вас только ради имени? Ради того, чтобы стать гостем? Ведь имя относится к сущности как гость к хозяину! Королек вьет гнездо в лесной чаще, но занимает лишь одну ветку. Крот пьет из реки, но лишь столько воды, сколько вместится в желудке. Оставьте это и возвращайтесь, государь! Мне нечего делать с Поднебесной. Если повар не приготовил кушанья, Покойник^[5] и жрец не станут его заменять и подносить чаши с жертвенными яствами.

Цзянь У^[6] сказал Лянь Шу:

– Я внимал Встречающему Колесницы^[7]. Он велик и бесконечен, отправился и не вернулся. Я удивился его рассказу: ему нет предела, точно Млечному Пути. Он так далек от мира и человеческих чувств.

– О чем же он рассказывал? – спросил Лянь Шу.

– Далеко-далеко, на горе Охотниц-прорицательниц, живут бессмертные. Кожа у них словно снег, красота подобна девичьей. Они вдыхают ветер, пьют росу, а зерном не питаются. Оседлав облака и воздух, управляя летящими драконами, странствуют за пределами четырех морей. Душевные силы у них сосредоточены, поэтому не бывает ни мора, ни болезней, урожай зерна всегда обилен. Я принял его за безумца и ему не поверил.

– Да, – заметил Лянь Шу. – Слепому не познать красоты орнамента, а глухому – звуков колокола и барабана. Но разве слепыми и глухими бывают лишь телесно? Бывают глухи и слепы разумом, как ты, судя по твоим словам. А человек с подобными свойствами рассматривает в единстве весь хаос, всю тьму вещей. Разве стал бы он трудиться над управлением Поднебесной, даже если бы люди его просили спасти от смуты? Такому человеку ничто не может повредить, он не утонет даже при потопе, когда вода поднимется до самого неба, не сгорит даже в великую засуху, когда расплавятся металлы и камни, обуглятся земля и горы. Из пыли и сора, оставшихся после него, можно сформировать таких, как Высочайший и Ограждающий. Разве согласится такой человек заниматься делами?!

Сунец приехал в царство Юэ торговать шляпами, а юэсцам шляпы не нужны^[8], ибо они стригут волосы и татуируют тело. Высочайший правил народом Поднебесной и навел порядок в стране среди морей, а затем отправился навестить четырех учителей^[9] на далекой горе Охотниц-прорицательниц. Но на юге от реки Фыншуй в глубоком уединении он забыл про свою Поднебесную.

Творящий Благо^[10] сказал Чжуанцзы:

– Вэйский царь подарил мне семена тыквы-горлянки. Я посадил их и собрал тыквы, которые вмещают по пять дань^[11]. Огромные, а что в них проку? Для воды и сои они оказались слишком хрупкими; разрубленные на ковши, они оказались слишком мелкими. Я решил, что они бесполезны, и их порубил.

Чжуанцзы ответил:

– Вы, конечно, не сумели придумать, что делать с огромными тыквами, как тот сунец, который обладал прекрасным снадобьем для рук, чтобы кожа на них не потрескалась. Пользуясь этим снадобьем, в его семье из поколения в поколение занимались промыванием шелковой пряжи. Об этом услышал чужеземец и предложил за рецепт сотню золотом. Собрав весь род на совет, сунец сказал:

– Из поколения в поколение мы промывали шелковую пряжу, но получали совсем немного денег. А сегодня за одно утро можем выручить сотню золотом. Давайте продадим ему снадобье.

Чужеземец получил рецепт и поведал о нем царю У. Когда же юэсцы оказались в тяжелом положении, царь У сделал владельца рецепта полководцем. Тот вступил с юэсцами зимой в морское сражение, разбил их наголову, отнял у них землю и получил ее в награду.

Снадобье было все то же, а воспользовались им по-разному: один с его помощью лишь промывал пряжу, а другой сумел получить землю.

Ныне у вас были тыквы-горлянки, вмещавшие по пяти даней. Зачем было печалиться, что ковши из тыквы мелкие? Почему бы не связать тыквы в большой плот и не плавать по рекам и озерам? Ах, как вы несообразительны!

Творящий Благо сказал:

– У меня есть большое дерево, которое называется Вонючий ясень. Его ствол распух от наростов и не поддается работе с отвесом. Его ветви такие изогнутые и скрюченные, что не поддаются работе с циркулем и наугольником. Стоит у дороги, а плотники на него не смотрят. Так и ваши слова велики, но бесполезны, никто их не понимает.

– Не замечали ли вы, – ответил Чжуанцзы, – как, прижавшись к земле, лежит в засаде лиса или дикая кошка и подстерегает беззаботную жертву? Но, прыгая то на восток, то на запад, то вверх, то вниз, сами они попадают в ловушки, умирают в сетях. А вот як – велик, словно обложившая небо туча, но при огромной силе ему не схватить и мыши. Вас заботит, что большое дерево не приносит пользы? Но зачем так печалиться? Почему бы не пересадить его в бесплодную местность, в широкую степь? Около него будут блуждать в недеянии, под ним будут спать в скитаниях. Дерево не погибнет раньше времени ни от топора, ни от секиры. Не принося никому пользы, оно не принесет и вреда.

Глава 2 О равенстве вещей

Владеющий Своими Чувствами из Южного предместья сидел, облокотясь о стол, отрешась от всего, смотрел вверх и тихо дышал, словно отсутствовал. Странник Красоты Совершенной, стоявший в ожидании перед ним, спросил:

– Как же так? Неужели верно, что телом можно уподобиться сухому дереву, а сердцем – угасшему пеплу? Ведь тот, кто сидит, облокотясь о стол, сейчас, уже не тот, кто сидел, облокотясь о стол, ранее!

– Как хорошо ты спросил, Странник! – сказал Владеющий Своими Чувствами. – Понял ли ты, что сегодня я отрешился от самого себя? Когда ты услышал свирель человека, не знал еще, что такое свирель земли; когда услышишь свирель земли, еще не будешь знать, что такое свирель вселенной.

– Дозвольте спросить, как это узнать? – продолжал Странник.

– Вздохнет земля и говорят, что подул ветер. Сейчас он стих. А заиграет – яростно завоет сквозь тьму земных отверстий. Разве тебе не случалось слышать подобные голоса? Ущелья гор, массивы лесов, ямы от вывороченных с корнями деревьев-гигантов в сто обхватов подобны носу, рту, ушам; подобны перекладинам, оградам, ступкам; подобны то стремительному потоку, то стоячей воде. Одни – бурлят, как поток, другие – свистят, как стрела, у одних – шумный выдох, у других – тихий вдох, голоса высокие, низкие, звуки протяжные, отрывистые. Одни запевают, другие подхватывают. Прохладный ветерок – малый хор, а вихрь – хор огромный. Утихнет буйный ветер, и все отверстия опустеют. Разве не слышал последних вздохов затихающего ветра?

– Свирель земли создается всеми ее отверстиями, как свирель человека – дырочками в бамбуке. Осмелюсь ли спросить, что такое свирель вселенной? – сказал Странник.

– В ней звучит тьма ладов и каждый сам по себе, – ответил Владеющий Своими Чувствами. – Все вещи звучат сами по себе, разве кто-нибудь на них воздействует?!

Обладающий большими познаниями – щедр, обладающий малыми познаниями – любопытен. В значительной речи – сила и огонь, в незначительной речи – пустословие. Во сне – воспринятое душой, наяву – воспринятое телом. В отношениях людей друг с другом и в их союзах ежедневно происходит борьба умов. Здесь и нерешительные, скрывающие, умалчивающие, при малых опасностях – осторожные, при больших опасностях – медлительные. Речи одних стремительны, точно полет стрелы, они решают, что истинно, а что – ложно. Другие молчат, точно принеся клятву в военном союзе, стоят на своем во имя победы. Речи третьих подобны осеннему и зимнему увяданию – с каждым днем они слабеют. Речи четвертых обращены к уже содеянному, их не отвлечь от прошлого. Выражения избитые, точно привязанные к старому руслу, у таких не оживить умирающее сердце. Подобно мелодиям, которые появляются из пустоты, грибам, образующимся из испарений, сменяют друг друга и днем и ночью радость и гнев, печаль и веселье, заботы и вздохи, изменчивость чувств и постоянство, беспечность и расточительность, любовь и распутство. Что их создает – неведомо. Не прекратить ли? Не кончить ли? Но ведь обретаем это и утром, и вечером. Какая же причина все это порождает?

Если бы не было других, не было бы и меня; если бы не было меня, некому было бы воспринимать – это уже близко к объяснению причины, хотя и неизвестно, что к этому побуждает. Должен бы поистине быть руководитель, но о нем не найти свидетельств. Если способен действовать, то поверишь и не видя формы? Обладать ощущениями, не обладая формой?

Существует единое целое из сотни костей, девяти отверстий и шести внутренних органов. Которые из них тебе ближе? Все ли они тебе нравятся? Отдаешь ли какой-либо части тела предпочтение? Все ли они – твои слуги и служанки? Достаточно ли слуг и служанок, чтобы управлять друг другом? Сменяют ли они один другого, как государь и слуги? Существует ли среди них поистине государь? Найдем мы его или не найдем, это не принесет ему ни пользы, ни ущерба.

Законченную форму тела до самой смерти нельзя губить. Ее действия в столкновениях с вещами либо в гармонии с ними истощают ее, точно коня в стремительном беге, которого ничто не может остановить. Как это печально! Как страшно всю жизнь трудиться, но не увидеть плодов своего труда; изнемогая, выполнять поручения и не знать, когда вернешься! Какая польза от того, что люди называют это бессмертием? Как скорбно, что тело, а вместе с ним и сердце превратится в прах!

Действительно ли столь неразумна жизнь человека? Только ли я неразумен? Есть ли среди людей и разумные? Ведь учат, следуя сложившимся взглядам, у кого же нет такого наставника? Вряд ли они углубляют знания. Есть и такие, которые сами выбирают себе взгляды, среди них – и глупцы. Человек с еще не созревшими взглядами, утверждающий, что истинно, а что ложно, уподобляется тому, кто, отправившись сегодня в Юэ, утверждает, что пришел в Юэ вчера. Это означает выдавать несуществующее за существующее. А как сделать несуществующее существующим, не знал даже священный Молодой Дракон, откуда же знать мне?

Речь – не просто дыхание. Говорящий произносит слова, но то, о чем он говорит, совершенно неопределенно. Действительно ли существует речь? Или никогда не было речи? Считают ее иной, чем чириканье птенца, но отличается она от чириканья или не отличается? Насколько же скрыт путь, если могли появиться истина и ложь, насколько же темны речи, если могли появиться правда и неправда! Путь повсюду, где же его нет! Речь существует, чего же она не способна выразить? Путь затемняют ничтожные учения. Речь затемняют цветистые выражения. Поэтому и пошли споры между конфуцианцами и моистами: одни утверждают то, что другие отрицают, и отрицают то, что другие утверждают. Чтобы это понять, лучше всего утверждать то, что они отрицают, и отрицать то, что они утверждают.

Каждая вещь – это «я», но каждая это и «не-я»^[12]. Каждый не видит свое «не-я», но поймет это, лишь познав себя как «не-я». Поэтому и говорится: «не-я» появляется из «я», а «я» также – следствие «не-я». Учение гласит: «я» и «не-я» выявляются в сравнении друг с другом. И даже жизнь возникает тогда, когда возникает смерть, когда же возникает смерть, возникает и жизнь; когда появляется возможность, появляется и невозможность, когда появляется невозможность, появляется и возможность; правда рождает неправду, неправда рождает правду. Поэтому мудрый не следует за ними, исходящими из «я», а сообразуется с природой. «Я» – это также «не-я», «не-я» – это также «я». У «я» свои правда и неправда, у «не-я» также свои правда и неправда. Действительно ли существует различие между «я» и «не-я»? Действительно ли не существует различия между «я» и «не-я»? Пока «я» и «не-я» не стали парой противоположностей, их называют осью Дао. Сущность приобретает центр, который соответствует бесконечности. Поэтому говорится: чтобы понять, лучше всего утверждать, что у правды – своя бесконечность, у неправды также своя бесконечность.

Сравнивая свойство со свойством^[13], отрицают, что это свойство; но лучше отрицать, что это свойство, сравнивая свойство не со свойством. Сравнивая коня с конем, отрицают, что это конь; но лучше отрицать, что это конь, сравнивая коня не с конем. Как со свойством, так и со вселенной. Как с конем, так и с тьмой вещей. Возможное – возможно, невозможное – невозможно. Путь действует и создает; вещи называют и таковыми являются. Каковы же они? Таковы, какими являются. Не каковы они? Не таковы, какими не являются. В каждой вещи, конечно, есть то, чем она является; у каждой вещи, конечно, свои возможности. Нет вещи, лишенной того, чем она является; нет вещи, лишенной возможностей. Путь же поэтому объединяет в единстве и балку и столб, и уродину и красавицу Си Ши^[14], и великодушие и коварство, и странное и чудовищное. Разделение их создает, а создание разрушает. Каждую вещь, созданную либо разрушенную, снова объединяет единство. Но лишь постигший путь понимает, как объединяются вещи в единстве, видит в них общее и обычное, не используя их для собственного «я». В обычном их польза, в пользе – общее, в общем – самоудовлетворение, в самоудовлетворении – близость к концу. Пусть заканчивается их собственное «я», приходить к концу, не ведая об этом, и означает единство с путем.

Утруждать свою душу и разум ради единства, не понимая этого единства, называется по притче «Утром три». Почему же называется «Утром три»? Вот отчего. Обезьяний Царь, раздавая каштаны, спросил:

– Хватит ли утром по три, а вечером по четыре?

Тут все обезьяны разгневались.

– Тогда утром по четыре, а вечером по три? – спросил он.

И все обезьяны обрадовались.

Так, следуя за «я» обезьян, кормивший их сумел вызвать то гнев, то радость, оставив сущность и название неизменными.

Так мудрый объединяет их в правде и неправде и отдыхает в равновесии природы. Это и называется двумя рядами: «я» и «не-я».

Некоторые древние в своих познаниях достигли предела. Каков же предел? Сперва считали, что вначале не было отдельных вещей, – это предел исчерпывающий, к нему нельзя ничего добавить. Затем считали, что отдельные вещи существовали, но еще не знали, как они разграничивались. Далее считали, что разграничение было, но еще не знали, что существует истина и ложь. С появлением понятия об истине и лжи пониманию пути был нанесен ущерб. С ущербом, нанесенным пониманию пути, образовалось пристрастие. Был ли действительно нанесен ущерб пониманию пути? Образовалось ли действительно пристрастие? Не был действительно нанесен ущерб пониманию пути? Не образовалось действительно пристрастие? Был нанесен ущерб, образовалось пристрастие, и поэтому Чжао Прекрасный играл на цине^[15]. Не был нанесен ущерб, не образовалось пристрастие, и поэтому Чжао оставил игру на цине.

Когда Чжао Прекрасный играл на цине, Наставник Куан отбивал такт, Творящий Благо держал речь, опираясь о платан. Знания этих трех мастеров были близки к совершенству, особенно прекрасны, поэтому легенды о них передавали до последних лет. Но, любя свое искусство, отличались этим от других; любя свое искусство, стремились с его помощью просветить других. Просвещали непросвещенных, а поэтому дошли в конце концов до темного суждения о твердом и белом^[16]. Их же ученики продолжали эти хитросплетения лишь внешне и до конца жизни не добились совершенства. Если таких можно назвать совершенными, то даже меня можно считать совершенным. Если таких нельзя назвать совершенными, то ни меня, ни другого нельзя считать совершенным. Чтобы поняли это, скажу: оттого-то мудрый и стремится осветить хаос с помощью не собственного «я», а обычного и общего.

Ныне придется здесь кое о чем сказать. Не знаю, будут ли эти слова однородны с моим «я» или не будут? Но однородное с «я», взятое вместе с неоднородным, становится с однородным, а поэтому не будет отличаться от «не-я». Несмотря на все это, попробую высказаться:

– Существует начальное, существует еще не начавшееся начальное, существует и никогда не начинавшееся безначальное. Существует бытие, существует небытие, существуют еще не начавшиеся бытие и небытие, существуют и никогда не начавшиеся безначальные бытие и небытие. Вдруг появляются бытие и небытие, а еще не знают про бытие и небытие. Что же такое в действительности бытие? Что же такое небытие? Ныне я уже что-то сказал, но не знаю, сказанное мною в действительности существует или в действительности не существует?

Огромнейшее в Поднебесной – кончик осенней пушинки; мельчайшее – гора Великая. Нет жизни долговечнее, чем у того, кто умер младенцем; Пын Цзу же умер преждевременно. Вселенная родилась вместе с нами, тьма вещей с нами едина. Если все едино, то к чему еще слова? Если уже названо «Единым», к чему молчать? Единство вместе со словом – это два, два и один – это три. Если продолжать, так со счетом не справиться не только обычному человеку, но даже самому искусному математику. От небытия к бытию уже досчитали до трех, а если считать от бытия к бытию? Не станем считать, остановимся на этом.

У пути никогда не было разграничения, а у слов никогда не было постоянного смысла, поэтому и появилось разграничение. Дозвольте сказать о подобном разграничении: появилось левое, появилось и правое; появились правило и долг, разделение и различие; соперничество и борьба. Это называется восемь свойств. То, что находится за пределами шести стран света^[17], для мудрого существует, но об этом он не говорит; о том, что находится в пределах шести стран света, мудрый говорит, но суждения не высказывает. О поколениях времен «Весны и осени»^[18], о воле ранних государей мудрый высказывает суждение, но не спорит. Ибо в разделении есть и нераздельное, в споре есть и бесспорное. Спросим: «почему это происходит?». Оттого, что мудрый хранит это в себе, а дюжинные об этом спорят, чтобы похвастаться друг перед другом. Поэтому и говорится: те, кто спорит, не видят Пути. Ведь Великий Путь не может быть назван, великий спор не может быть высказан в словах, великое милосердие немилосердно, великая скромность неуступчива, великое мужество не совершает насилий. Путь, который проявился, не есть Путь; слова, высказанные в споре, не убеждают; милосердие постоянное несовершенно; скромность безупречная встречает недоверие; мужество, сопровождаемое насилием, несовершенно. Эти пять круглы, но приближаются к квадрату. Поэтому тот, кто в познании умеет остановиться на еще непознанном, – совершенен; кто сумел познать спор без слов, Путь, который нельзя назвать, называется хранителем сокровищ природы; тот, в кого вливают и не переполнится, из кого черпают и не вычерпают, кому истоки знания неведомы, называется хранителем просвещения.

В старину Высочайший обратился к Ограждающему:

– С тех пор как я встал лицом к югу^[19], не могу успокоиться, – хочу пойти походом на Цзун, Гуй и Сюйао^[20]. Почему это происходит?

– Почему же не можете успокоиться? Ведь эти три правителя живут словно среди бурьяна и полыни. Когда-то сразу появилось десять солнц^[21], они осветили всю тьму вещей. А ваша добродетель светлее солнца!

Беззубый спросил у Наставника Юных:

– Знаете ли вы, в чем одинаковы все вещи?

– Как я могу это знать? – ответил Наставник Юных.

– Знаете ли, чего вы не знаете?

– Как я могу это знать?

– Тогда ни у кого нет знаний?

– Как я могу это знать? Хотя попытаюсь кое-что сказать. Как постичь, не является ли незнанием то, что я называю знанием? Как постичь, не является ли знанием то, что я называю незнанием?

Попытаюсь тебя спросить: чьи знания о жилье истинны? Угря или человека, который станет спать в сыром месте и у него заболит поясница, отнимется половина тела? Обезьяны или человека, который на дереве дрожит от страха? Чьи знания о пище истинны? Человека, который питается мясом травоядных и хлебоядных животных? Оленя, который ест траву? Сороконожки, которая лакомится змеей? Совы и вороны, которые предпочитают мышей? Чьи знания о красоте в Поднебесной истинны? Обезьяны-самца, который ищет себе обезьяну-самку; оленя, спаривающегося с оленихой; рыбы, плавающей с рыбой? Ведь Мао Цян и Цзи из Ли^[22] красавицами считает лишь человек, а рыба, завидя их, уходит в глубину, птица – улетает ввысь, олень – убегает без оглядки. По моим наблюдениям, понятия об истинном и неистинном, о справедливости и милосердии слишком перепутались. Как мне узнать различие между ними?

– Если вы не знаете, в чем различие между полезным и вредным, то знает ли его настоящий человек? – спросил Беззубый Наставника Юных.

– Настоящий человек прозорлив, – ответил Наставник Юных. – Что для него полезное и вредное? Ведь ему не жарко, даже когда горят большие болота; не холодно, даже когда замерзают Река и Хань^[23]; не страшно, когда удары грома раскалывают горы, а буря вздымает морские валы. Управляя облаками и воздухом, оседлав солнце и луну, такой человек странствует за пределами четырех морей. Ни жизнь, ни смерть он не считает для себя переменой.

Зоркий Взгляд спросил у Высокого Платана^[24]:

– Что вы думаете о том, что я слышал от учителя?^[25] Я узнал, что мудрый не посвящает себя делам управления, не ищет выгоды, не избегает вреда. Он ничего не домогается, не привержен к пути. Он молчит, когда говорят, и говорит, когда молчат. Он странствует за пределами мирской пыли. В этом я увидел проявление сокровенного пути, а учитель увидел в этом безрассудные слова.

– Услышав подобное, усомнился бы даже Желтый Предок, разве мог это понять Конфуций? Да и вы судите слишком быстро, – ответил Высокий Платан. – Завидя яйцо, уже ждете в полночь петушиного крика; завидя самострел, уже ищите жареного голубя. Я вам скажу бездумно, а вы также бездумно воспримете, будто кто-то рядом с солнцем и луной держит в руках вселенную. Сомкнув уста, мудрый не обращает внимания на хаос, почитает равно и раба, и садовника. Дюжинные хлопочут, суетятся, а мудрый прост, как нежный росток. Мудрый соединяет вместе тьму лет, и единство образуется в своей чистоте. То же и со всей тьмой вещей, и в таком единстве они собираются. Как мне знать, не заблуждение ли любовь к жизни? Как мне знать, не подобен ли страх смерти чувству человека, утратившего в детстве отчий дом и не знающего радости возвращения?

Вот Цзи из Ли, дочь стража границы в Ай. Как только ее захватили цзиньцы, она так рыдала, что от слез промокло платье. Но она раскаялась в том, что плакала, когда предстала перед царем, разделила с ним ложе, стала питаться мясом травоядных и хлебоядных. Как мне знать, не раскаивается ли мертвый в том, что цеплялся за жизнь? Тот, кто видел во сне, что пьет вино, наяву плачет; тот, кто во сне плакал, наяву едет на охоту. Когда спят, не сознают, что это сон; во сне даже отгадывают сны и, только пробудившись, понимают, что то был сон. Но бывает великое пробуждение, после которого сознают, что то был глубокий сон. А глупцы считают, что они бодрствуют и, вникая во все, познают, кто царь, а кто пастух. Как они невежественны! Вы оба, и Конфуций и ты, видите сны. Я, говорящий, что ты спишь, также сплю. Такие слова называют невероятными, но если пройдет тьма поколений и найдется великий мудрец, который сумеет дать им объяснение, то покажется, что до встречи с ним прошли сутки.

Предположим, что мы с тобой вступили в спор. Если ты переспорил меня, а не я тебя, значит ли это, что ты действительно прав, а я не прав? Если я переспорил тебя, а не ты меня, значит ли это, что я действительно прав, а ты не прав? Действительно ли один из нас прав, а другой не прав? Оба мы правы или не правы? Если мы с тобой не можем понять друг друга, то и другие останутся во мраке неведения. Кого же мне послать их вразумить? Если пошлю согласного с тобой, то разве согласный с тобой сумеет их вразумить? Если пошлю согласного со мной, то разве согласный со мною сумеет их вразумить? Если пошлю несогласного ни с тобою, ни со мною, то разве несогласный ни с тобою, ни со мною сумеет их вразумить? Если пошлю согласного и с тобой, и со мной, то разве согласный и с тобой, и со мной сумеет их вразумить? Но в таком случае ни ты, ни я, ни другие не сможем понять друг друга. Кого же еще нам ждать?

Соответствуют ли изменения названий изменениям вещей или не соответствуют, объединим их в пределах природы и, предоставив им развиваться, доживем свой срок. Что означает «объединим их в пределах природы»? Означает «приведем к гармонии истинное и неистинное, правду и ложь». Если истинное действительно истинно, то нечего спорить о том, насколько истинное отличается от неистинного. Если правда действительно правда, то также нечего спорить о том, насколько правда отличается от лжи. Забудем о времени, забудем о суждениях, найдем радость в бесконечном и поселимся в бесконечном!

Полутень спросила у Тени:

– Почему вы так непостоянны? Раньше вы двигались, а теперь почему-то остановились, раньше вы сидели, а теперь почему-то встали?

– Может быть, я так поступаю в зависимости от чего-то? – ответила Тень. – А может быть, я так поступаю в зависимости от чего-то, зависящего еще от чего-то? Завишу ли я от чешуи змеи, от крыла кузнечика? Как знать, почему это так? Как знать, почему это не так?

Однажды Чжуан Чжоу приснилось, что он – бабочка, весело порхающая бабочка. Он наслаждался от души и не сознавал, что он – Чжоу. Но вдруг проснулся, удивился, что он – Чжоу, и не мог понять: снилось ли Чжоу, что он – бабочка, или бабочке снится, что она – Чжоу. Это и называют превращением вещей, тогда как между мною, Чжоу, и бабочкой непременно существует различие.

Глава 3 Главное для долголетия

Наша жизнь ограниченна, а знания неограниченны. Ограниченному следовать за неограниченным опасно. Поняв это, совершенствовать знания опасно. Совершая добро, избегай славы, совершая зло, избегай наказания. Если взять за основу главное, можно сохранить свое тело, сберечь целостность жизни, можно поддержать родителей, можно дожить до предельного возраста.

Повар царя Прекрасномилостивого^[26] принялся разделывать тушу быка. Каждый взмах руки и наклон плеча, каждый шаг ноги и сгибание колена сопровождались треском отделяемой от кости кожи, стуком ножа. Работа шла в четком ритме, точно танец «В тутовой роще» или «Цзин шоу»^[27].

– Ах, как прекрасно! Как совершенно твое мастерство! – воскликнул Прекрасномилостивый.

Опустив нож, повар сказал:

– Я, ваш слуга, привержен пути более, чем своему мастерству! Когда я, ваш слуга, стал впервые разделывать быка, то видел лишь тушу, а через три года перестал замечать животное как единое целое. Теперь же я не смотрю на него, а понимаю его разумом, не воспринимаю его органами чувств, а действую лишь разумом. Следуя за естественными волокнами, режу сочленения, прохожу в полости, никогда не рублю то, что слишком твердо, – центральные жилы и связки, а тем более – большие кости.

Хороший повар режет, а поэтому меняет нож раз в год. Посредственный повар рубит, а поэтому меняет нож раз в месяц. Ножу вашего слуги ныне девятнадцать лет, я разделал им много тысяч бычьих туш, а лезвие у него словно только что заострено на точильном камне.

Между сочленениями есть щели, а острие ножа не имеет утолщения. Когда вводишь в щель тонкое лезвие, места, где погулять ножу, находится с избытком. Поэтому и через девятнадцать лет его лезвие словно только что заострено на точильном камне. Но, несмотря на это, каждый раз, подойдя к сложному сплетению, вижу, как трудно с ним справиться, страшусь и остерегаюсь, не отвожу глаз, веду нож медленно, едва шевеля. И вдруг так быстро заканчиваю разделку, точно рассыпаю ком земли. Подняв нож, я постою, оглянусь по сторонам, пройдусь в нерешительности и, удовлетворенный, оботру нож и спрячу.

– Отлично! – воскликнул Прекрасномилостивый. – Услышав рассказ повара, я понял, как достичь долголетия.

Увидев Правого Наставника, Гунвэнь Высокая Колесница с удивлением спросил:

– Что ты за человек? Почему одноногий?^[28] От природы или от руки человека?

– От природы, не от руки человека, – ответил Правый Наставник. – От рождения только одна нога. Но по внешнему виду уже можно понять, что это не от рук человеческих, а от природы.

Фазан на болоте клюнет лишь через десяток шагов, напьется лишь через сотню шагов, но не хочет, чтобы его кормили в клетке. И все же не ценит, что он – сам себе хозяин.

Когда умер Лао-цзы, явился оплакать его Цинь Свободный от Суеты, трижды возопил и вышел.

– Разве вы не были другом Учителя? – спросил ученик.

– Был, – ответил Цинь Свободный от Суеты.

– И так мало плакали?

– Да. Сначала я думал, что там его ученики, а теперь понял, что нет. Когда я вошел попрощаться, там были старые, вопившие над ним, словно над родным сыном; были молодые, плакавшие над ним, словно над родной матерью. Все они собрались для того, чтобы говорить там, где не нужно слов, плакать там, где не нужно слез. Это означает бегство от природы, насилие над чувствами, забвение доставшегося от природы. В старину это называли карой за отступление от природы^[29].

Когда наступило время, учитель родился; пришло время уйти, Учитель покорился. К тому, кто спокойно следует за временем и обстоятельствами, нет доступа ни печали, ни радости. В старину это называли независимостью от природы.

Для рук, заготавливающих хворост, наступает предел. Но огонь продолжает разгораться, и есть ли ему предел – неведомо.

Глава 4 Среди людей

Янь Юань явился к Конфуцию и попросил разрешения уйти.

– Куда? – спросил Конфуций.

– В Вэй, – ответил Янь Юань.

– Зачем?

– Я, Хой, слышал, что вэйский царь, находясь в расцвете сил, вершит дела самовластно, бездумно расходует силу страны и не видит собственных ошибок. Он легко посылает людей на смерть, убитых в царстве – точно хвороста на болоте, народу не к кому обратиться. Ведь я, Хой, слышал от вас, учитель: «покинь то царство, где порядок, иди в то царство, где смута». Ведь больные стекаются к воротам лекаря. Мое желание – с помощью услышанного от вас, учитель, придумать для них какой-то выход. Может быть, и удастся излечить это царство.

– Ах! – воскликнул Конфуций. – Боюсь, что там тебя казнят. Ведь учение не допускает объединения разнородного. Разнородное ведет ко множеству, множество – к беспорядку, беспорядок – к скорби, а от скорби нет спасения. Совершенный человек древности берег учение сначала в самом себе, а затем в других. Пока сберегаемое еще не утвердилось в тебе самом, разве можно идти действовать к деспоту? А понимаешь ли ты, от чего расточается добродетель, откуда появляются знания? Добродетель расточается из-за славы, знания появляются из-за соперничества. Ради славы друг друга вытесняют; знание же – орудие соперничества. Это – зло, и прибегать к этому нельзя. Даже обладая великой добродетелью и твердой верностью, ты еще не умеешь распознать характер человека; даже не споря из-за славы, ты еще не умеешь распознать намерения человека. Если станешь настойчиво выступать перед деспотом с прямой, точно линия отвеса, речью о милосердии и справедливости, то твои достоинства возненавидят и тебя назовут недобрым человеком. На недоброго человека люди и обрушивают беду. Боюсь, что тебя загубят.

Если же царь Вэй притворится, что любит добродетельных и ненавидит порочных, то как его излечить? Тебе останется лишь молчать, и государь воспользуется своим преимуществом, чтобы одержать победу в споре. Ослепит твои глаза и покорит твое лицо. Станешь подделываться к нему в речах, приспосабливаться к нему в поведении, утверждаться в его мыслях? Ведь это то же, что спасать огнем от пожара, водой – от наводнения, значит, лишь увеличивать беду. Стоит лишь начать с уступок и не будет конца.

Боюсь, что с искренним советом обратишься к тому, кто тебе не поверит, и примешь смерть от руки деспота. Так в старину Разрывающий на Части казнил Гуаня Встреченного Драконом^[30], а Бесчеловечный – царевича Щита. Встреченный Драконом и Щит совершенствовались, любили и жалели народ, ради низших противились высшим. За это правители их и погубили, ведь они пали жертвой доброго имени. Разве ты не слышал о том, как в старину Высочайший ходил походом на племена Ветви Терновника и Сюйао, а Молодой Дракон – на Владеющих домами^[31]. От селений остались развалины, людей же казнили. Бросая воинов в бой без конца, ненасытно стремясь к грабежу, все они домогались и славы и поживы. Жажда славы и поживы погубила и мудрых, где же справиться тебе! И все же попытайся рассказать мне, что ты задумал.

– Можно ли действовать со всей прямотой, но скромно; прилагать все усилия, но остаться верным себе?

– Нет, нельзя! – ответил Конфуций. – Ведь царь полон энергии и щедро ее тратит. Настроение у него переменчивое, и обычно ему никто не перечит. Подавляя чувства других, он наслаждается собственным произволом. Одним словом, ему не овладеть и обычной добродетелью, а тем более – высшей. Он не изменится и будет стоять на своем. Даже если внешне согласится, то внутренне не раскается. Нет, так действовать нельзя!

– Тогда внутренне я буду прямым, а внешне – согбенным. Совершенное стану сравнивать с древним. Во внутренней прямоте явлюсь последователем природы. Тот, кто следует за природой, знает, что и Сын Неба, и он сам – сыновья природы. Буду говорить свое, не заботясь, одобряют другие или нет. Про такого люди говорят – ребенок. Вот это и называю стать последователем природы. Быть согбенным внешне – значит стать последователем людей. Стоять на коленях, подняв дощечку для записи, сгибаться в поклонах – таков обряд слуги. Осмелюсь ли я не поступать так, как поступают все! Если делать то, что делают все, не сочтут порочным. Это и называю стать последователем людей. Сравнивать совершенное с древним – значит стать последователем древних, хотя в таких словах поучение, по существу же порицание, но идущее от древних, не от меня. Таким образом, я не пострадаю, даже будучи прямым. Это и называю стать последователем древних. Можно ли так действовать?

– Нет, нельзя! – ответил Конфуций. – Слишком много замыслов. Пусть, обладая собственным мерилом, не заискивая, останешься твердым и избегнешь осуждения. Все же оставь это дело. Разве можно таким способом оказать на царя влияние, равносильное его собственному желанию учиться?

– Больше мне нечего предложить. Осмелюсь ли попросить совета? – спросил Янь Юань.

– Разве легко осуществить то желание, которым ты обладаешь? Того, кто считает это легким, не одобрит Высокое Небо, – сказал Конфуций. – Постись, и я тебе поведаю.

– Семья у меня, Хоя, бедная, – заметил Янь Юань. – Уже несколько лун я не пил вина, не ел мяса и скоромных овощей^[32]. Можно ли считать, что постился?

– Таково воздержание перед принесением жертв, а не перед размышлением.

– Дозвольте спросить, что такое воздержание перед размышлением?

– Это значит, – ответил Конфуций, – сосредоточить свою волю на Одном, слушать не ушами, а сердцем, не сердцем, а душой. Когда перестанешь слышать ушами и откликаться сердцем, душа очистится до Пустоты и будет готова воспринимать вещи. Пусть все будет стекаться к Пустоте^[33]. Достижение Пустоты и есть воздержание перед размышлением.

– Пока я, Хой, не воспринял этого наставления, существовал только как я, Хой. Лишь начал его применять, меня, Хоя, не стало. Можно ли считать, что я достиг Пустоты? – спросил Янь Юань. ...