Это короткий фрагмент для ознакомления с книгой.
Ринат Рифович Валиуллин Не дура
Эта книга заставит вас поверить в собственную красоту. Искренне ваш В. Ринат– Какие планы на жизнь? – Дурой вдруг захотелось побыть: красивой, влюбленной, богатой.
© Р. Валиуллин © ООО «Издательство АСТ», 2021
Экзамен
Разногласия между мужчиной и женщиной возникают от того, что одним хочется любить, а другим просто хочется. И где-то после тридцати пяти они меняются ролями. Мне двадцать два, с любовью я более-менее разобралась: я любила кино. Но возможна ли большая любовь без влюбленности? Судя по тому, через что надо было пройти к этой любви, влюбленностью и не пахло. Для этого достаточно было посмотреть на судей. От присяжных несло равнодушием и высокомерием. – Что будете читать? – «Влюбленность». – Так что такое влюбленность? – Представьте себе океан: красивый, манящий, сверкающий; ты хочешь в нем искупаться, но волны немного пугают. Заходишь не спеша по колено и гладишь ладонями, хочешь ему понравиться, вдохновляешься брызгами смеха, волшебными рыбками впадин и выступов, они привлекают внимание; наконец, ныряешь, плаваешь долго, часами, счастливый, улыбаешься солнцу, вот оно счастье. Бросаешь монетки, чтобы скоро снова вернуться. Но отпуск, каким бы он ни был, заканчивается. – Влюбленность проходит? – Потопчется и проходит, океанов так много, в которые тоже хотелось бы окунуться. – А если в другие не хочется, если все время возвращаешься мысленно к этому? – Влюбленность стала любовью, и это уже серьезно. Я закончила и попыталась стряхнуть с себя многогранный взгляд членов комиссии. Один все время смотрел на мою грудь, другая – на зубы, третья – в глаза, и взгляд этот был не добрый. Хуже всего было с четвертым, он смотрел в свой телефон и этим больше всего отвлекал. Лишь у одной дамы, с розочкой в петлице пиджака, в глазах плескалось море. Первая любовь затянула поволокой ее глаза. Она погрузилась в грезы давно минувших дней. Повисла неловкая пауза, ни ветерка. – Ну, что же, – очнулась последняя раньше других, – вы только забыли назвать автора. – Я. – Значит, из скромности. Вы знаете, что скромность – первый враг актера? – А какой второй? – Второй? – не ожидала она вопроса. – Как и у всех – лень. Что приготовили из классики? – «Чужая жена и муж под кроватью» Достоевского. – Не люблю ревнивцев. У меня муж такой, – только что в глазах у нее плескалось море. Влюбленность уходила. В море вошел муж по колено, остановился и стал всматриваться в горизонт. Ей снова стало сорок пять. Обыденностью затянуло горизонт. Если здесь, на работе, еще было какое-то проветривание, то дома – кухня, семья, рутина, классика в быту и в постели. – Вторая фаза влюбленности, – пошутила старушка, которую в кулуарах звали «Зубная фея», так как она всегда смотрела в зубы абитуриентов. Возможно, в ней умер хороший стоматолог. На вид старушка была вполне себе приятной и кроткой, если бы не уродливый шиньон и не вызывающе красная помада. Я знала, что на прослушивании все решает симпатия, да и не только на прослушивании. Это как любовь с первого взгляда, либо возьмут замуж, либо «пока». Я люблю смеяться, а этим нужна была драма, драматических любят больше, всем нравится, когда девушки страдают. – Вы уже не первый раз поступаете? – Не первый. Уже не первый год я ходила на прослушивания в четыре главных актерских вуза: ГИТИС, МХАТ, «Щепку» и «Щуку» – Мне кажется, это не ваше. – Почему? – Прикус неправильный. Сколько вам лет? – наконец-то оторвался от своего телефона один из членов комиссии. – Двадцать два. – Да и старая вы уже для актрисы, – поддержал его дедушка, который все прослушивание смотрел на меня с открытым ртом. Наконец молвил. – А вам сколько? – стало мне неожиданно смешно и до лампочки. – Восемьдесят пять. Члены комиссии невольно улыбнулись. Все знали, что он берет к себе только семнадцатилетних блондинок с ногами от ушей. Я читала Достоевского, все больше чувствуя себя здесь чужой женой. Хватаясь рукой за «Щепку» в открытом океане чувств. Театральный – это школа выживания. Я искала дверь, чтобы в нее зайти. Вспомнился ГИТИС, где держали перед экзаменом около дверей, из которых время от времени выходила тетка и кричала фамилии для прослушивания. Там из-за неправильного прикуса мне сразу сказали – «до свидания». Плакать можно было уже здесь, но я держались до последнего. Слезы здесь – типичное дело. Идешь к университету, а навстречу просто река слез тех, кто не прошел. Они поплыли. Поступление в театральные – безжалостное зрелище. Чистой воды дискриминация, но что делать: мастер набирает материал, из которого он сможет смастерить нужных ему марионеток. Дергай потом талантливо за нитки, чтобы это красиво выглядело из зала. Мастер пробует всех на вкус; надо быть не только съедобным, но и вкусным, чтобы попасть к нему в мастерскую. А на тебя смотрят, как на поганку в лесу, которую даже ногой пнуть лень, в лучшем случае – как на ложный подберезовик. Один сказал, что ему не нравятся ямочки на щеках, когда я улыбаюсь; кому-то не понравились пальцы; где-то попросили юбку задрать, чтобы на ноги посмотреть. В годы моего поступления не было ни дня, чтобы я не видела какую-то плачущую девушку. Я сама была этой плачущей девушкой. Наконец я отпустила мужа, его жену, Достоевского. – Ну что вы скажете? – спросила дама с шиньоном. – Пусть еще годик поработает над речью, – ответил мистер Айфон. – А плакать умеете? – вдруг очнулась женщина с розой, к которой снова вернулась влюбленность. По глазам было видно, что она бы с удовольствием послушала это стихотворение еще раз. – Да. – Давайте. – Не улыбаться, а плакать. Я рассмеялась. Это был протест против всей системы Станиславского, и я смеялась все громче и громче. Стены дрожали. Члены комиссии смотрели на меня, как на безумную и тоже начали улыбаться. Не знаю, сколько времени я хохотала, потом подошла к двери, дернула ручку, вышла наружу, затворила ее за собой и оперлась спиной, слезы так и потекли… Сквозь них – только удивленные лица абитуриентов. Через минуту я почувствовала, что кто-то толкает меня в спину. Дверь. Она открылась: – Мелихова, вернитесь на минуточку.Не переживай
– Молодость – личное дело каждого. Женщины снова становятся девушками, как только начинают себя любить, независимо живут ли они здесь или заграницей, в городе или на селе. – Независимость – самая сильная сторона красоты! – Здрасьте, – явилась на кухню широкая добродушная мина огромного мужчины и разорвала беседу. Он подправил свои лихие усы и улыбнулся сразу всем. На кухне стало светлее. Хохол всюду за собой тащил праздник. В любую погоду он был весел, улыбка не сходила с его усов. Бывает ром-баба, а это был ром-мужик, и глазурь хитрецы придавала ему дополнительного шарма. Особенно очарователен был его русский язык с украинским почерком. Суржик. – Категорически согласен. Красота – смерть как важна для женщины, – посмотрел он на меня. – Пахнет драмой, трагедия, не иначе, – повел он носом. – Да, Даша уезжать от нас собралась, – вздохнул Палыч за всю коммуналку, которая в юной Даше души чаяла. Это был тот редкий случай, когда один человек мог понравиться всем соседям. Но как она могла не нравиться, умница и красавица, получившая здесь комнату от государства после детского дома, как сирота. – Зачем? – Долго рассказывать, – парировала я. – Дальше учиться пойдешь? – махнул ему головой Палыч, выскребывая из кастрюльки остатки каши в кошачью миску. – Не знаю. В Питер хочу поехать. А там посмотрим. – Почему в Питер? – Там классно. – А здесь не классно? – Кислота сплошная, – ответил за меня Хохол и рассмеялся. – Питер – хороший город, я там с Полиной познакомился. Думал, что однолюб, куда там. Думал, после Танечки никого не смогу. Куда там. Раз увидел и влюблен! Пришлось даже в театр устроиться осветителем, чтобы только видеть ее. Бежи` ты отсюда, Даша, что есть ноги – бежи`, – набрал Богдан в чайник воды и поставил на плиту. – Здесь болото, – взял он с полки фарфоровую кружку и заглянул в нее, дунул и поставил на стол. Кинул туда пакетик чая и подошел к единственному окну на кухне. – Питер тоже на болоте стоит, – заметил Палыч. – Это другое, другое болото – культурное. Там что ни дядька, то поэт, что ни барышня – то муза. Место, чтобы сходить с ума, главное найти с кем. А если не нашел, считай, хана, либо сопьешься, либо покроешься весь одиночеством. – Я бы тоже поехал, только не учиться, сыт я знанием, знала бы ты, как меня науками вымучила жизнь, решая судьбу мою несчастную! Всякого вижу насквозь. От кого, чем несет, каким интересом. – Так прямо и каждого. – Возьми любого сейчас. С виду паныч, а на деле обыкновенный мещанин. Это только сверху на нем культура. А ноготком поскреби, сразу увидишь, из чего сделан фасон. – Так ты – психолог, Богдан, а я думал – осветитель. – Не ущемляйте моих достоинств, слухайте сюда! Стройка – это для денег. А для души что? Семья нужна. – Чего же ты не женился. – Не знаю. Сначала я думал, что я однолюб. В молодости очень хотел жениться. Даже девушку встретил. Цыпочка, каких мало. Как увидел Танечку, так вопрос встал во мне во весь свой человеческий рост. А захочет ли вона? Я к ней и так, и эдак. Ну не губите моего сердца! Дайте из уст ваших напиться родниковой воды. Как увижу ее в груди прямо цунами! Будьте моей женой! Жить без вас никак не можно! – Не можно, это сильно, – усмехнулся Палыч. – Вот и я говорю: не можно. Как завижу ее, кровь в горилку сворачивалась. А все потому, что молодость. Я был молод, и вера была в любовь с первого взгляда. Эх, с такой бы роман заве́сть, но красота такая, что можна только драма, не иначе. Об этом я понятия еще не имел. Мы даже ходили с ней в кино – эскимо, георгины, – снял Богдан свистящий чайник с плиты и залил в свою кружку. – Она смерть как любила мелодрамы. Я тоже за ней, так и полюбил… в сумерках синематографа куда без поцелуев. Обнимались и целовались, пока свет дадут. Хохол уставился в одну точку, как в экран, и замолчал, будто сейчас должен был начаться тот самый фильм. – А у тебя как на личном фронте? Есть парень? – спросила меня неожиданно Анна Андреевна. От ее неожиданности ложка упала из моих рук. – Что вы про это допытываетесь? Видите же, ей конфузно. Она же барышня. Разве вы не знаете, как невинной девице стыдно за ваши такие вопросы, да еще в девять утра? – Ну и что, что барышня? А стыд – это тоже поправимо. – Вы такая красивая, а не имеете никакого понятия до женской скромности. Глафира не знала, как ответить на этот комплимент. Богдан, по простоте своей и щедрости душевной, мог запихнуть в одну фразу и комплимент, и критику. Глафира только улыбнулась в ответ. – Мы полюбились друг другу, пока не узнал я ее родителев, – продолжил свою историю Богдан. – Она поначалу не хотела. Так без этого ж никак нельзя обойтись. Все равно ж родниться придется. Те оказались редкими скупердяями, каких свет не видал. Я им: слухайте сюда. Мы любимся с вашей дочкой. Они мне сразу оценку дали, как будто я не на пороге, а на витрине в супермаркете стою. Но что я мог ей, барышне, предложить, чем я мог рекомендовать себя? Любовь любовью, а рупь за рупь. Женщина в ней жила в каждом движении, она даже вздыхала благородно, такая не будет водиться лишь бы с кем. Приспичило мне, но что я мог ей противопоставить. За мной ничего, одна неопределенность сплошная. Услыхал, что в Москве можно было быстро разбогатеть. Поехал, поработал там на рынке, на стройке, на подхвате… Не вышло с Москвой – разные мы оказались, не сдюжили. Как на зло, еще этот кризис. Обкатала меня судьба, в конце концов выбросила на обочину. Не прошел, короче, обкатку. – Прямо-таки на обочину? – оскорбился Палыч. – А что, не обочина разве? Окраина, провинция, край, ты как хошь назови, все одно – болото. Поначалу даже письма цыпочке своей писал, пока она замуж не вышла. – Вот те на… – вздохнула Глафира Павловна. – Вышла и вышла, адью и на том мерси, что не придавили меня своими чувствами. – А как же любовь? – Не говорите мне про любовь, это – катастрофа! Все рассуждения Богдана сводились к тому, имеет он в этом понятие или нет. Но даже не имея его вовсе, он все равно привносил в эту драматургию дома свою комедию. – Не горюйте, душечка. Хотите, я вам кофейку сварю? – глотнул громко из своей кружки чаю Богдан. – Хороший, ни в одном кафе такого не сыщите. Ишь, побледнела. Да не пугайтесь вы так. Э… вижу, без мужчины тут не обошлось. Все драмы от них, то есть от нас. Любим мы, наговорим с три короба, наобещаем, а там для девушки одни страдания. – Ах, какая жаба! Позвонил и все настроение барышне испортил. Милочка, на тебе лица нет, иди-ка ты, возьми зубную пасту и отмой все его поцелуи. Какие твои годы, ты потом сбоку себе такое крем-брюле заведешь, что все подруги обзавидуются. – Спасибо, – не смогла я не улыбнуться Богдану. – Только подруг у меня нет. ...Все права на текст принадлежат автору: Ринат Рифович Валиуллин.
Это короткий фрагмент для ознакомления с книгой.