Кристина Далчер Мастер-класс

Посвящается памяти Керри Элизабет Бак^[1], 1906–1983, и тем детям, которых Керри, как и многим другим, родить не позволили.

Christina Dalcher

Master Class

* * *

Все права защищены. Книга или любая ее часть не может быть скопирована, воспроизведена в электронной или механической форме, в виде фотокопии, записи в память ЭВМ, репродукции или каким-либо иным способом, а также использована в любой информационной системе без получения разрешения от издателя. Копирование, воспроизведение и иное использование книги или ее части без согласия издателя является незаконным и влечет уголовную, административную и гражданскую ответственность.

Copyright © 2020 by Christina Dalcher

This edition published by arrangement with Taryn Fagerness Agency and Synopsis Literary Agency

© Тогоева И., перевод на русский язык, 2021

© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2021

Слова благодарности

Из нескольких сотен страниц книги эта страничка особенно важна. И написать ее, кстати, оказалось труднее всего — нелегко ведь найти нужные слова, чтобы выразить благодарность всем тем людям — а их было немало, — которые принимали участие в создании книги от ее замысла до появления на книжной полке. Во всяком случае, мне, автору книги, решить эту задачу было очень непросто, а потому я предлагаю вам самим вспомнить или вообразить себе любое количество хвалебных слов в свой адрес, любое количество всевозможных уточнений — ибо всему этому найдется место в моей душе, — когда вы будете читать мои, увы, бледные слова благодарности, с которыми я к вам обращаюсь.

Итак, я безмерно благодарна:

Моему литературному агенту, великолепной Лауре Брэдфорд, за постоянную поддержку и умение вовремя протянуть руку помощи и подбодрить словом. Лаура, ты самая лучшая!

Моему американскому редактору Синди Хван, которая сперва мягко намекнула мне, что книга могла бы быть лучше, — и помогла сделать ее таковой.

Шарлотте Мерселл, моему заокеанскому редактору, за ее безграничный энтузиазм.

Первым читательницам романа, моим помощницам-критикам и задушевным подругам Стефании Хаттон, Софи ван Льюин и Кайле Понграк. Для меня большая честь считать своими подругами упомянутых дам, пользующихся в писательском мире поистине колоссальным влиянием.

Издателям, графическим дизайнерам, распространителям и всем прочим, кто вложил немало труда в создание этой книги.

Микаэлу Д’Антонио за его письма, которые мне очень помогли, и за ту весьма важную информацию, которой он со мной поделился. Ведь той книги, которую вы сейчас прочтете, могло бы и не возникнуть, если бы мне в руки не попалась великолепная работа Микаэла «Восстание государственных мальчиков»^[2]. Вы можете и сами поблагодарить его, купив эту книгу.

И моему мужу, Брюсу Далчеру, который весьма внимательно читает все мои опусы, подмечая недочеты и давая самые честные комментарии. Желаю каждому иметь такого друга и партнера. Надеюсь, впрочем, что я это заслужила.

По сравнению со старой Европой, потерявшей бесконечно много своей лучшей крови во время войн и эмиграции, американская нация представляется мне молодой, сильной и достаточно чистой в расовом отношении.

Адольф Гитлер. Вторая книга Гитлера

Трех поколений слабоумных вполне достаточно.

Оливер Венделл Холмс-младший, член Верховного суда США

Они поступили со мной дурно, несправедливо. Они со всеми нами поступили несправедливо.

Керри Бак

Глава первая

Невозможно знать заранее, на что ты будешь способна, чтобы избавиться от дерьмового брака и обеспечить своим дочерям справедливую возможность достигнуть успеха. Заплатишь много денег? Откажешься ради этой цели от привычного комфорта? От уютного богатого дома? Сумеешь солгать, обмануть, украсть? Я не раз задавала себе эти вопросы; полагаю, это делали и многие другие матери. Правда, одного вопроса я никогда себе не задавала — в основном потому, что мне не нравится ответ. Совсем не нравится. У меня всегда был слишком силен инстинкт самосохранения. Всегда.

Вчера вечером, когда девочки уже легли, я снова поговорила с Малколмом. Но мысли свои попыталась выразить как бы кружным путем, чтобы мои слова не вывели мужа из обычного флегматичного состояния и, не дай бог, не вызвали взрыва гнева.

— Мне это давно уже просто осточертело, Малк, — с ходу заявила я. — А Фредди так и вовсе совершенно всем этим измучена.

Он оторвался от своих деловых бумаг и даже соизволил на меня посмотреть.

— Что именно тебе осточертело?

— Да все эти числа, все эти бесконечные индексы и коэффициенты. Бесконечное давление. В общем, все!

— Я понял, — сказал он и снова погрузился в ворох отчетов и записок с напоминаниями. И, по-моему, вздохнул с облегчением, когда я оставила его в покое и пошла спать.

У нас в семье давно уже творилось что-то нехорошее.

Я уж и вспомнить не могу, каково это было прежде, до того как всем нам стали приклеивать ярлыки с цифровым показателем умственного развития Q, превратившимся как бы в дополнительный — и неестественный! — отпечаток пальцев, в некий знак, почетный для одних и позорный для других. Хотя, наверное, за десять с лишним лет можно привыкнуть к чему угодно. Привыкли же мы к мобильным телефонам. Неужели вы еще помните то время, когда не носили целую вселенную в заднем кармане джинсов? Неужели вы еще помните, как, сидя на полу и болтая с подружкой ни о чем, бездумно раскручивали спираль телефонного провода, а потом смотрели, как она снова скручивается? Помните это? Я, например, и помню, и не помню. Видеокассеты с блокбастерами, взятые на два дня в видеотеке, книжные магазины размером с самолетный ангар — все это лишь далекие померкшие воспоминания о той жизни, что была раньше, до того как любую новинку стало можно получить в тот же день.

То же самое и с Q-показателями, то есть показателями умственного развития, хотя наша личная жизнь, конечно, постоянно ограничена некими номерами и числами: это и номер нашей социальной страховки, обеспечивающей частичный возврат налогов; и номер маминого домашнего телефона, когда возникает необходимость ей позвонить; и наш средний балл после окончания школы или колледжа, и десятки анкет с этими средними баллами, которые при поступлении на работу сваливают в бесчисленные и бездонные коробки. В магазине одежды мужчины перестают быть мужчинами, превращаясь в размер 34, или 16,5, или 33. А женщины соответственно — в 6, 8, 14… В наиболее «продвинутых» магазинах нас воспринимают чуть иначе: по нашим личным меркам. В приемной у врача главным в нас является рост и вес, и мы видим, как первый показатель потихоньку ползет вниз, а второй куда более активно взлетает вверх.

Мы всегда являли собой некий набор чисел. Номер доставки, телефон домашнего врача, оба показателя давления (систолического и диастолического), номер диплома о высшем образовании, номер диплома о получении докторской степени, «вайтлз» 35–22–35 (в дюймах, черт бы побрал эту Мэрилин!), пин-коды, номера вкладов и срок их истечения. Телефон Дженни из той старой песенки. И то, что помнят лишь немногие, — полностью номер своей карты Visa. А также, разумеется, свой точный возраст. Свои пароли в интернете. И, наконец, свой IQ, коэффициент умственного развития.

Вот какие мысли бродили у меня в голове, пока я стояла в очереди в кассу в самом обыкновенном продуктовом магазине, однако на этот раз очередь моя состояла из тех, кто пользуется определенными преимуществами; моя тележка была нагружена чуть ли не сотней разнообразных пакетов, банок и коробок — этого, на мой взгляд, было вполне достаточно на несколько дней для семьи из четырех человек. А вот вчера в супермаркете «Сейфуэй» пять других женщин, стоявших позади меня, поглядывали на мою тележку весьма раздраженно, даже гневно. С одной из них я, помнится, училась в колледже. По-моему, она вечно занималась какой-то общественной работой. Хорошенькая, тоненькая, но не слишком умная. Как же, черт побери, ее звали? Полетт? Полина? Пэтти? Пэтти? Да, Пэтти. Она была пятой в очереди в единственную работающую кассу, и в руках у нее был всего лишь пакет обезжиренного молока. Одна-единственная покупка Пэтти в сравнении с моей полной тележкой. Я уже подвинулась было, пропуская ее вперед, но кассир лишь безнадежно пожал плечами и покачал головой: «Нет-нет-нет».

— Ее карточка все равно на этой линии не сработает, — сказал он мне. — Вы же знаете.

И он поднес к сканеру мою карту, мою волшебную карту с волшебным числом, начинающимся с цифры 9. Девять и сколько-то десятых или сотых. Впрочем, важна именно первая цифра, Пэтти не сказала ни слова. А ведь когда-то она бы точно молчать не стала. В те времена она сама или еще кто-то из «другого класса» попросту перегородил бы мне путь к кассе своей тележкой. Я как-то раз видела настоящую кулачную драку на заправочной станции, где схлестнулись некий коротышка в офисном костюме и парень, работавший в хозяйственном магазине на Мейн-стрит. Собственно, настоящей драки там не было. Просто Офисный Костюм глянул на Мистера Экс-футболиста, расплатился картой, сел в свой «Лексус» и уехал. И когда карта Мистера Экс-футболиста не сработала, он стал бить кулаками по дисплею бензоколонки, пока руки его не покраснели от крови. Вскоре появился полицейский. Не знаю, какой у этого футболиста был IQ, но и ежу ясно, что ниже девятки.

Теперь мы все уже привыкли и к разным очередям, и к разным уровням, и к разным ударам для разных людей.

Наверное, со временем люди способны привыкнуть к чему угодно.

Глава вторая

В моем доме теперь девять будильников. Один возле моей кровати поставлен на пять часов, второй начинает верещать за час до прибытия школьного автобуса Энн, еще три отмечают последние тридцать, пятнадцать и семь минут до ее выхода из дома. То же самое — для Фредди, ее школьный автобус прибывает несколько позже. Девять будильников звонят, трещат и издают мелодичное «бим-бом» пять дней в неделю, и мне постоянно кажется, будто я участвую в каком-то проклятом игровом телешоу.

И это всего лишь для того, чтобы мои дочери не опоздали на школьный автобус.

Когда я была в их возрасте, мать просто подходила к лестнице и кричала, чтобы я поторапливалась. В ее голосе всегда четко чувствовалось соотношение нежности и строгости, когда она, всего лишь произнося мое имя, подгоняла меня, заставляла немедленно встать, одеться и спуститься вниз. И все же я порой ухитрялась опоздать на автобус и прибегала на остановку, когда он уже поворачивал за угол и его задние огни исчезали в утреннем тумане. Со всеми тогда такое случалось. Подумаешь, опоздала на автобус. Ничего страшного.

Никаких особых побудительных мотивов, чтобы непременно успеть на автобус — на правильный автобус, — тогда не было.

Малколм, разумеется, уже ушел и сейчас, уютно устроившись в своем в светлом кабинете, ждет, когда кто-то из его младших помощников принесет ему кофе и цельнозерновые булочки с обезжиренным мягким сыром. Он никогда не видит, как его дочери каждое утро устраивают соревнование «Кто не успеет попасть в школу вовремя?». На самом деле очень плохо, что его никогда в это время нет дома. Призы в этом соревновании так и не установлены, а вот наказания проигравшим — мотивация весьма серьезная.

— Фредди! — крикнула я из кухни, чувствуя, что мой голос куда меньше похож на голос моей матери и куда больше — на рев отчаявшейся львицы, пытающейся защитить своих детенышей от стаи гиен, кружащих поодаль. — Энн!

Тридцатиминутный сигнал готовности для Энн раздался, когда я выкладывала ложкой йогурт из полуторалитровой банки, прыгая на одной ноге и пытаясь второй ногой поправить сползший ремешок босоножки. Энн тут же высунула голову из-за угла и молча кивнула в знак полной боевой готовности.

А вот Фредди, разумеется, была не готова и никаких признаков жизни пока не подавала.

Черт побери!

Сегодня второй день итогового тестирования, учебный год в школе заканчивается, мне явно светит опоздание, а моя младшая дочь даже к завтраку еще не спустилась! Единственное, о чем я способна была в данный момент думать, — это желтый автобус, неторопливо движущийся по нашей улице, с Ловцом Детей за рулем.

В детстве мне часто снились сны о Ловце Детей из того старого мюзикла, где был летающий автомобиль, а главную роль играл Дик Ван Дайк, с трудом пробиравшийся сквозь сложности английского произношения. Ловец Детей шнырял возле моего дома в предрассветных сумерках, и у него были черные лоснящиеся, точно смазанные жиром, волосы и нос, как у Пиноккио. И он терпеливо выжидал.

С виду этот Ловец Детей был вовсе не такой уж страшный; его повозка так и звенела от множества колокольчиков и сияла огнями; и он был даже симпатичным, когда танцевал в своем киношном балахоне цветов «техниколор» или обещал детям всякие замечательные вещи и сладости. В конце концов, какой ребенок будет шарахаться от колокольчиков, пестрых цветов и сластей? И если ты оказывался там впервые, то не знал, конечно, что повозка Ловца Детей — это на самом деле тюремная камера с железными решетками, а сам он подо всеми своими цветными одежками с головы до ног облачен в черное и потом непременно утащит свою жертву в темную пещеру.

Но я-то, посмотрев это кино дважды, все уже знала. И когда в третий раз смотрела, тоже знала. И в четвертый, и во все последующие разы…

Я совершенно точно знала, чего он ждет.

Да, и в свои сорок с лишним я по-прежнему знала: Ловец Детей существует на самом деле.

Правда, он уже старый, седой, его волосы сквозь ветровое стекло автобуса кажутся неясным белым пятном; а на бортах у этого автобуса черной краской написано: государственные школы. Вместо прежних разноцветных балахонов Ловец Детей носит простую серую форму с вышитым на плечах логотипом Министерства образования — трехцветным, серебристо-зелено-желтым символом мира, вокруг которого расположены слова Intelligentia, Perfectum, Sapientiae. Интеллект, Совершенствование, Мудрость. Я бы поняла значение двух из трех, даже если б совсем не знала латыни. Желтая краска автобуса — «хром», как это называлось, когда в краске еще содержался свинец, но теперь она посветлела и стала глянцевой, — уже довольно давно стала ассоциироваться с автобусами государственных школ. Краска на нем отчасти облупилась, а вокруг фар, передней решетки и по периметру двери-гармошки и вовсе слезала хлопьями. Но, по-моему, никому и дела не было, как эти проклятые желтые автобусы выглядят. Куда важнее было то, куда они направляются и кого везут.

А вот зеленые и серебристые автобусы всегда выглядели хорошо — отполированы до блеска, ни единой выбоинки или царапинки, двери открываются, легко и бесшумно скользя в разные стороны, в отличие от скрипучих «гармошек» того желтого автобуса, который с грохотом прокатился сегодня утром по нашей улице. Водители зеленых и серебристых автобусов всегда улыбались детям, когда те садились в салон, одетые, даже пятилетки, в алую форму Гарварда или синюю Йеля.

Была у желтых автобусов и еще одна особенность. Их едва ли можно было увидеть каждый день; да и «груз» свой они собирали в самые ранние утренние часы, когда еще не рассеялся туман, а высаживали детей в то время, когда другие школьники давно уже вернулись домой и либо пьют чай, либо обедают, либо отдыхают — во всяком случае, больше уже не находятся под государственной опекой.

Обычно желтые автобусы появлялись только раз в месяц и всегда по понедельникам, после очередного Дня испытаний. То есть после сдачи тестов. И в дневное время никогда обратно не возвращались.

Они, собственно, ни в какое время обратно не возвращались. Во всяком случае — с пассажирами. И никогда раньше не заезжали в такие кварталы, как наш.

Если бы я сохранила заголовки газет за последние десять лет, они рассказали бы эту историю куда лучше меня.

Уровень иммиграции растет — ужасающий прогноз на 2050 год

Школы переполнены, всюду нехватка учителей: законодатели в тупике и не в силах найти решение

Институт геники совместно с Министерством образования предлагает расширенную компьютерную программу по определению IQ

Компания «Достойная семья» выпускает собственный учебник

Ни один ребенок не оставлен без внимания — это значит, страдают все дети!

Проект закона об образовании будет опубликован в ближайшие месяцы

Все это началось со страха, а закончилось принятием законов.

* * *

Я налила третью чашку кофе и, глянув на настенные часы, взмолилась:

— Фредди! Пожалуйста! — Впрочем, я всегда старалась разговаривать с Фредди осторожно, так что и сейчас голос мой звучал негромко, по-матерински. Я вообще готова была на все, лишь бы моя девочка сохраняла спокойствие.

Желтый автобус медленно полз по нашей улице и находился от нас всего на расстоянии двух домов, где-то в начале подъездной дорожки Кэмпбеллов, что было весьма странно, поскольку школьников в доме Мойры Кэмпбелл больше нет, во всяком случае, дома их точно нет, особенно если учесть, что сегодня День испытаний. А все же хорошо, что желтый автобус притормозил на той стороне улицы, да еще и в верхнем ее конце; гораздо лучше, чем напротив нашего дома. И это вне зависимости от того, по расписанию или нет этот автобус сюда прибыл. Господи, и когда столь банальная вещь, как желтый школьный автобус, успела превратиться в нечто, несущее чуть ли не смертельную угрозу? Это все равно что пририсовать клыки веселой улыбающейся рожице, изображенной на стене. Нет, черт побери, в этом есть что-то ужасно неправильное, унизительное.

— Фредди! — снова крикнула я. — Ради бога!

По-моему, всем девятилетним детям свойственна такая особенность; и она, пожалуй, не менее ужасна, чем родовые муки, и столь же непредсказуема — иной раз просто волосы дыбом от страха встают, — как бесконечные ночные кормления, круп, двусторонняя пневмония и первое заявление: «А у меня теперь есть бойфренд, мам!» со стороны того самого ребенка, который, кажется, еще вчера бродил по дому в памперсах; в общем, нет ничего хуже девочек в препубертатном возрасте, особенно когда это касается утреннего туалета и сборов в школу. Но я прекрасно знала, что ни в коем случае не имею права заводиться: Фредди такая, какая есть.

Замечание самой себе: смени тон. Понизь его на две октавы и на миллион децибел.

— Поторопись, детка! Сегодня тест! — Теперь я постаралась добавить в свой голос как можно больше сахарного сиропа. Интересно, не станет ли это со временем моей привычкой? Я часто прибегаю к помощи Энн, превращая ее для младшей сестры в этакого «плохого полицейского». — Энн! Пожалуйста, выведи свою сестру из дома через две минуты. Даже если она отправится в школу в разных туфлях и неподходящем берете!

Это действенное средство. На Энн, когда она не сидит, уткнувшись носом в iPad, выискивая показатели IQ каждого «стоящего» мальчика в городе в преддверии близящейся вечеринки, всегда можно положиться. Она вообще человек весьма ответственный. Всегда готова вовремя. А в День испытаний неизменно приезжает домой с безмятежной улыбкой и сияет, когда поздно вечером на ее телефоне или планшете вспыхивает «яблоко» — сигнал успешно пройденного теста. Это Фредди вечно боится провалиться и перед тестом никак не может выйти из ванной, в пятый раз моя руки, а однажды утром я с трудом отыскала ее в туалете: она скорчилась на унитазе, уткнувшись головой в колени, вся тряслась и выходить из своего убежища категорически отказывалась.

— Ты должна поехать в школу, детка, — уговаривала ее я. — Тесты обязаны проходить все без исключения.

— Почему?

Почему? Я попыталась придумать ответ, который успокоил бы ее.

— Чтобы понять, к какой группе относится тот или иной человек. — И, желая ее приободрить, я прибавила: — Будь умницей, ты же всегда получала очень высокие оценки.

Но я никогда не говорила (хотя это и было бы честнее): «Ничего, ты же всегда как-то проскакивала. И на этот раз тоже проскочишь». Впрочем, подобные слова ничего не принесли бы, кроме вреда.

В коридоре возникла Энн, по-прежнему приклеенная к экрану; она быстро набирала какие-то слова, что-то расширяла, стирала, повторяла вслух какие-то числа.

— 9,1! Вот дубина! Ух ты, а у этого 8,8! Ну, полный дуб. — Потом она повернулась ко мне: — Ой, мам, ты бы видела этого урода из школы в Арлингтоне, помнишь? Он теперь съехал аж до 8,26! И вряд ли пройдет тест по крови. Кретин.

— Восемь и три десятых — это обычно уровень В, — напомнила я ей.

— Больше уже нет, мам.

Ну, в точности как отец, — подумала я, но вслух ничего не сказала. Энн абсолютно уверена, что солнце встает и садится там, где Малколм. А может, и обращается вокруг него. Уж это-то мне, по крайней мере, было ясно.

— Где же все-таки твоя сестра? — Я уже застегивала плащ. Энн сказала, что Фредди «уже идет».

Автобус Энн — серебристый, тот самый, что повезет в элитную школу тех, у кого Коэффициент выше девяти, — уже повернул за угол и начинал тормозить, разворачивая свои «крылышки», знаки остановки, подъезжая к месту сбора детей. Там уже выстроилась целая вереница машин; ученики, сидя на заднем сиденье и сжимая в руках сверкающие идентификационные карточки, ждали, когда им можно будет пересесть в автобус. Серо-стальной «Лексус», первый в ряду, подъехал к «карману» на проезжей части, и его задняя дверца тут же распахнулась, выпустив девочку, ровесницу Энн. Я видела ее и раньше на одной из встреч родителей с учителями, которые устраивают в школе Энн каждую осень. Сегодня девочка явно была не в форме: непричесанные волосы свисали вдоль лица крупными кольцами, а в глазах, насколько я успела заметить, затаился страх, как у испуганной собаки, и она как-то странно все время посматривала в дальний конец улицы на желтый автобус.

Энн подошла ко мне, и теперь мы вместе стали смотреть из окна на улицу. Я мельком оглядела дочь: рюкзак небрежно свисает с плеча, в руке зажата серебристая карточка-пропуск, одна лямка рюкзака так туго перехватила шею, что стала похожа на петлю висельника.

— По-моему, — сказала я, — вон та девочка страшно нервничает.

— И зря, — пожала плечами Энн. — Это Сабрина. Коэффициент у нее просто отличный. — И она заговорщицким шепотом сообщила: — В отличие от Жюли Уинстон, между прочим. Знаешь, мам, Жюли ведь на прошлой неделе чуть не завалила продвинутый тест по математике. — Она с аппетитом откусила от яблока и снова принялась что-то писать в своем iPad.

Я отвернулась от окна, покрытого каплями дождя, и удивленно заметила:

— Мне казалось, что результаты тестов конфиденциальны. — Но я, разумеется, тоже когда-то в школе училась. И хорошо знаю, каковы дети.

Энн снова небрежно пожала плечами.

— Ну, в общем, да. Но только не «особо выдающиеся». Ты же сама прекрасно знаешь.

Да. Знаю.

— Короче, у Жюли теперь самый низкий Коэффициент в классе, и все из-за того теста по математике, — продолжала Энн. — А еще у нее в этой четверти три дня пропущены по болезни. А еще она опоздала в прошлую среду на автобус. А еще ее мама получила уведомление об увольнении, так что уровень дохода в их семье понизился. А при подсчете общего Коэффициента все это складывается вместе. — Энн снова откусила от яблока. И снова что-то быстро напечатала, видимо, ответ кому-то. — В общем, если ей не удастся серьезно поднять свой балл, то на следующей неделе она пересядет на зеленый автобус. А к декабрю, может, и вон на тот. — Энн мотнула подбородком в сторону желтого автобуса, явно кого-то ждущего под дождем. — Пару лет в желтой школе — и наша умница Жюли будет вынуждена бургеры разносить.

— Энн. Честное слово…

А ей хоть бы что. Только еще раз плечами пожала. Моя старшая дочь стала прямо-таки чемпионкой по пожиманию плечами. Неужели ей настолько все безразлично?

— Ну и что? Кто-то же должен и бургеры разносить. Хотя бы до тех пор, пока в «Макдоналдсе» все не автоматизируют. Смотри-ка, похоже, сегодня утром желтый автобус и впрямь приехал за кем-то с нашей улицы. Странно!

Ее тон спокоен, как у журналиста-комментатора. Таким тоном Малколм обычно рассказывает за обедом, сколько еще государственных школ будет открыто в следующем месяце и каков средний Коэффициент в стране, в столице и в нашем районе. Подобные сводки он непременно выдает нам каждый день, считая, видимо, что всех нас это страшно интересует. Впрочем, Энн всегда устраивается с ним рядом и буквально не сводит с него глаз, жадно впитывая информацию.

А вот Фредди — совсем другое дело.

Глава третья

Энн уже вышла на улицу — в одной руке iPad, на шее болтается лента с серебряной карточкой. Пять футов пять дюймов сплошной самоуверенности. Моя самоуверенная дочь широким шагом двинулась к автобусу и, проходя мимо той самой девочки — как же ее имя? Сабрина, кажется? — всего лишь кивнула ей в знак приветствия, а потом сразу присоединилась к группе таких же шестнадцатилетних подростков, которые, как и сама Энн, считают чужую неудачу заразной.

По-моему, эта Сабрина не совсем здорова, высокий у нее показатель Q-теста или нет. Хотя выглядит она прекрасно, волосы блестят, как это бывает только у очень юных девушек, школьная форма сидит как влитая. Короче, если судить по внешнему виду, у Сабрины есть все на свете. Однако в жизни случаются разные ловушки и возникают совершенно неожиданные помехи, и в некоторых случаях помочь не может даже бездонная яма с деньгами.

Я понятия не имела, что там с этой девочкой происходит, но мне вдруг захотелось выбежать к ней под дождь, спрятаться под ее зонтом и угостить ее бананом, овсяным печеньем, горячим шоколадом, да просто обнять и сказать, что, даже если она провалила какой-то тест, это еще не означает ее собственного провала.

Но ведь означает. В таком возрасте — тем более.

Школьники один за другим подходили к серебристому автобусу, держа в руке карты, которые требовалось сканировать. После чего раздавался довольно неприятный пронзительный звон, который было слышно даже через улицу за закрытым окном моей гостиной, и очередной обладатель серебряной карты получал доступ в автобус. Двери распахивались, поглощая его, и снова закрывались, поджидая следующего. Трудно было представить, что ученики старших классов способны проявить подобную организованность, однако все в очереди четко следовали установленным правилам. И подчинялись законам, которые эти правила подкрепляют. И я вдруг подумала: а ведь они-то и есть настоящие Ловцы Детей — те мужчины и женщины, что такие законы пишут.

Вообще-то давно следовало бы догадаться. Ведь один из них — мой муж.

Сабрина оказалась последней в очереди, и лишь в ответ на визг сканера на ее губах наконец-то появилась слабая улыбка. Перед ней распахнулись двери, дающие доступ в теплое нутро автобуса, спасающее от дождя, но она все же один раз оглянулась, прежде чем подняться по ступенькам, и как бы охватила взглядом всю нашу улицу вплоть до дома Гринов. Улыбка тут же растаяла у нее на лице. Сегодня у нее есть серебряная карта. А на следующей неделе? Кто знает?

Я, впрочем, так и не заметила лучшей подруги Энн, Джудит Грин, что очень странно, поскольку Джуди почти всегда первой садится в автобус, держа наготове свою серебряную карту. Такое ощущение, словно она живет и дышит исключительно ради школы, ради выполнения домашних заданий, ради докладов по прочитанным книгам.

Ученики Серебряной школы имени Давенпорта! Последний сигнал для вас. Автобус Серебряной школы отправляется. Последний сигнал для тех, кто едет в Серебряную школу имени Давенпорта…

«Сигнал» — слово неподходящее. Все эти слова произносит — точнее, бубнит — монотонный, лишенный выражения голос «фембота», робота-андроида с подчеркнуто женской внешностью. Этот голос, гулко разносящийся по всему кварталу, следовало бы назвать как-то иначе. Может быть, «последним предупреждением»?

Итак, дверцы серебристого автобуса в последний раз мягко открылись и закрылись, а Джудит Грин на улице так и не появилась.

Как только автобус отчалил, на освободившуюся стоянку тут же устремился его зеленый собрат. За ним выстроилась новая вереница ожидающих машин, соседские школьники по лужам брели к своему автобусу. Какой-то мальчишка нарочно прыгнул прямо в неглубокую лужицу, обрызгав грязной водой троих ближайших соседей. Те только засмеялись — в общем, как самые обычные дети.

— Фредди! — крикнула я. — Я в последний раз тебя предупреждаю! — И мне тут же захотелось забрать свои слова обратно.

Фредди наконец-то спустилась в гостиную; рюкзак тяжело свисал с ее правого плеча, отчего она была больше похожа на горбуна Квазимодо, а не на здоровую девятилетнюю девочку. И лицо у нее сразу стало какое-то старое, усталое. С утра Фредди не переписывается в Твиттере, не роется в сетях, не грызет с аппетитом яблоко — она вообще ничего не делает, только каждый раз со страхом смотрит куда-то мимо меня, где за окном поджидает детей зеленый автобус.

— В чем дело, золотце? — Я ласково прижала ее к себе, хотя прекрасно знала, в чем дело, черт бы все это побрал.

— Можно мне сегодня заболеть? — Эти слова она произнесла дрожащим голосом, этаким тоненьким стаккато, когда между каждым звуком словно повисает крошечная воздушная пауза. И прежде чем я успела ответить, Фредди в моих объятьях вдруг задрожала всем телом, да так, что даже рюкзак сполз с плеча и с глухим стуком шлепнулся на пол.

— Нет, детка. Только не сегодня. Может быть, завтра. — Я лгала, разумеется. Болезнь требует подтверждения, и даже если бы мне удалось соврать, сказав, что у девочки поднялась температура, то самое крайнее к шести часам утра вторичная проверка, которую непременно учинила бы школьная медсестра, показала бы, что у Фредди все в порядке. И тогда она потеряла бы куда больше очков, а этого мы никак не могли себе позволить — во-первых, немало вычитается за пропущенный день, даже если он пропущен по болезни, а во-вторых, еще большее количество — если болезнь подтвердить не удалось. Нет, лучше я все-таки сегодня солгу Фредди, а завтра разберемся. Я была готова на что угодно, лишь бы девочка сейчас села в автобус. — Идем, родная. Пора.

Фредди вырвалась из моих объятий так стремительно, что у меня перехватило дыхание. Она ногой отшвырнула свой рюкзак, и тот, пролетев через всю комнату, приземлился точно на «лилию мира», которую Малколм холит и лелеет с незапамятных времен; этот цветок появился у него еще до нашей свадьбы. Увидев, что натворила, Фредди истерически зарыдала. Да уж, вряд ли можно ожидать, что Малколм придет в восторг, вернувшись домой и увидев сломанную лилию.

— Я не могу туда поехать! — кричала Фредди. — Не могу! Не могу, не могу, не могу…

Черт бы побрал эту распроклятую школу!

Внезапно мы обе оказались на полу. Фредди рвала на себе волосы, а я пыталась ее остановить. Клочья светлых волос уже валялись на ковре, целые пряди были зажаты у нее между пальцами. Я просто не знала, что еще предпринять, как вдруг это безумие закончилось столь же внезапно, как и началось, и Фредди, притихнув, принялась медленно качаться взад-вперед, точно одна из этих игрушечных качалок на пружине, какие обычно устанавливают на детских площадках. Такие качалки обычно выполнены в виде какого-нибудь зверька с тупой мордой и ничего не видящими глазами. И сейчас глаза Фредди были как у этих зверьков-качалок — никуда не смотрят и ничего не видят.

Я даже прикоснуться к ней не могла, видя, в каком она состоянии, хотя мне очень этого хотелось.

Должно, наверное, существовать некое слово, способное определить, что такое Фредди, но я этого слова не знаю и не представляю даже, как оно пишется или звучит. Для меня она просто Фредди. Фредерика Фэрчайлд, девяти лет, сладкая как мед, никаких особых проблем и заморочек, если не считать самых обычных проблем и заморочек, свойственных всем девочкам ее возраста. Она отлично играет в волейбол, дает Малколму фору, сражаясь с ним в шахматы, и с аппетитом ест все, кроме брюссельской капусты. И вот сейчас этот замечательный ребенок испытывал прямо-таки панический ужас из-за какого-то идиотского теста!

В очередной раз.

— Фредди, — ласково окликнула я ее, проверив, сколько школьников осталось в очереди к зеленому автобусу. Всего двое. Сейчас просканируют их карты, они сядут в автобус, и тогда… — Детка, пора идти.

Ученики Зеленой школы имени Сангера! Последний сигнал для вас. Автобус Зеленой школы отправляется. Последний сигнал для учеников Зеленой школы…

С каким наслаждением я прикончила бы этого проклятого робота!

Пока Фредди приводила себя в порядок, я подняла ее рюкзак и сунула туда пачку бумажных салфеток, прихватив их из ящика на кухне. Затем я вложила в руку Фредди ее зеленую карту-пропуск и бодро сказала:

— У тебя все получится, уверена! Ты весь тест сдашь на «отлично»!

В ответ она лишь молча кивнула. Один раз. Господи, как же я ненавижу первую пятницу каждого месяца!

Фредди вышла из дома, когда предпоследний ребенок в очереди уже садился в автобус. Я попыталась еще раз сказать ей, что волноваться не стоит, что все будет хорошо, но она вряд ли меня услышала. Вернувшись домой, я обнаружила, что мой кофе давно остыл, а дурацкая «лилия мира», обожаемая Малколмом, выглядит так, словно в нее угодил метеорит. Я повернула горшок, чтобы самая искалеченная часть цветка смотрела в стену, и стала думать, какую бы ложь преподнести мужу сегодня вечером. Впрочем, особого значения это не имело. В последние несколько лет ложью можно было считать почти все, что я говорила Малколму, начиная с ежедневного «я тебя люблю» и кончая несколькими словами, сказанными «страстным шепотом» в те редкие вечера, когда у нас случался секс — разумеется, всегда с презервативом из той коробки, которую он держит в ящике своего прикроватного столика; разумеется, всегда с использованием особой смазки, убивающей сперматозоиды, чтобы мы уж точно больше никаких младенцев на свет не произвели.

Впрочем, Фредди я не солгала. Я не сомневалась, что тест она сдаст прекрасно. В конце концов, это у нее в генах. Что и подтвердил, кстати, пренатальный Q-тест, результаты которого я с гордостью продемонстрировала Малколму девять лет назад.

Только ведь и это тоже была ложь.

Пренатальный тест я никогда не сдавала.

Глава четвертая

Я вышла на кухню и сунула в микроволновку остывший кофе. Стоит мне подумать о генетике, и я тут же вспоминаю один разговор с моей бабушкой. Это было вскоре после того, как я узнала, что беременна Фредди.

Не очень-то приятно вспоминать об этом.

— Не нравится мне этот ваш Коэффициент. — Ома налила в крошечную рюмочку глоток шнапса, проверила уровень жидкости на свет и добавила еще с полдюйма. Я достала из холодильника бутылку с водой, открутила крышечку и, усевшись поуютней, вдруг почувствовала, что в животе у меня как будто крутится маленький тунец, внезапно решивший начать расти. — Мне не хотелось бы употреблять слово «ненавижу», потому что маленькая ненависть в один прекрасный день способна превратиться в огромный ком, и все-таки признаюсь: я ненавижу эти ваши Q-тесты.

Месяц назад было достаточно запаха алкоголя, чтобы я стремглав бросилась в ванную комнату. А теперь все уже прошло, и запах шнапса воспринимался как вполне соблазнительный.

— Ты уверена, что не хочешь капельку? — спросила бабушка. — Это тебя не убьет. Да и ребеночка тоже. — И она, вытянув руку, трижды ласково хлопнула меня по животу, уже довольно отчетливо обтянутому свитером — этакое постоянное напоминание о том, что время на исходе. — Малышка получится прекрасная. Как и твой отец, как и ты сама.

Я ненавидела, когда она вот так похлопывала меня по животу. И потом, бормотание Омы заглушало голос Петры Пеллер, доносившийся из телевизора.

Каков ваш Коэффициент? — спрашивала Петра. Она, казалось, смотрела прямо на меня.

Бутылка со шнапсом манила меня. Малколм ничего не узнает — я всегда могу использовать Ому в качестве козла отпущения, если он спросит насчет понизившегося уровня ароматной темной жидкости. Но кое-кто все равно это обнаружит. Кое-кто, сидящий в стерильном кабинете в окружении образцов мочи, принесенных из кабинета моего врача. Кое-кто, получивший образование в желтой школе и получающий зарплату за то, что исследует различные вонючие выделения беременных женщин. Кое-кто, настолько ненавидящий свою работу, что ему хочется переключить эту ненависть на кого-то другого и в первую очередь на жену того человека, который изобрел трехуровневую систему распределения детей по их IQ и при любой возможности доказывает важность этого изобретения.

И еще более важно, каков Коэффициент вашего ребенка, — продолжала вещать Петра.

— Господи, какую чушь она городит, — вздохнула бабушка. — Ребенок — это ребенок. Какое кому дело до его Коэффициента?

Я хотела сказать, что Малколму, черт бы его побрал, очень даже есть дело. Очень даже!

— А нам, простым смертным, вообще-то, известно, что означает этот проклятый Коэффициент?

Я попыталась как можно лучше объяснить ей, искусно соединяя то немногое, что слышала от Малколма, и то, что сумела понять из новостных программ. Алгоритмы давно стали намного сложней, чем те данные, что некогда были исходными и соотносились с показателями средней успеваемости в том или ином классе школы.

— Это количественный показатель, Ома. Коэффициент.

— Объясни мне, как его определить, этот количественный показатель, — потребовала она.

— Ой, ну, разумеется, по оценкам. По записям в журнале, где отмечается присутствие на уроках и активность того или иного ученика. В общем, все то же самое, что в школе всегда подсчитывали и учитывали.

— И это все? — В голосе бабушки слышалось сомнение.

Я покопалась в памяти, пытаясь отыскать некие более существенные составляющие.

— Ну, еще учитывается образовательный ценз родителей и их доход. Наличие братьев и сестер. А также IQ каждого из членов одной нуклеарной семьи.

— У тебя тоже этот Коэффициент имеется?

— Он имеется у каждого, кто окончил школу или получил разрешение на работу. И каждый месяц его подсчитывают заново. — На самом деле я давно перестала следить за этим. У меня всегда были очень высокие показатели, девять с чем-то, и это с тех пор, как несколько лет назад распределение по уровням IQ двинулось на страну широким фронтом. Я удерживалась на столь высоком уровне отчасти благодаря моим научным степеням, а отчасти благодаря вполне успешной работе преподавателем в серебряной школе. Впрочем, глупо было бы думать, что столь высокий Коэффициент — полностью моя заслуга; несомненно, положение, занимаемое Малколмом, прибавляет мне пару десятых, а то и больше. Да господи, будучи заместителем министра образования, он всего лишь на одну ступень ниже самого президента!

Ома повозилась со своим слуховым аппаратом, а затем прибавила громкость в телевизоре, где по-прежнему громогласно ораторствовала Петра. Фразы летели с экрана, точно маленькие острые дротики, пронизывая насквозь.

…особенно для тех, кому больше тридцати пяти…

…чем раньше, тем лучше…

…пренатальный Q-тест предлагает женщинам бесценную информацию, благодаря которой они способны принять невероятно важное для них решение…

…пока не слишком поздно…

Некое число сверкнуло красным в нижней строке вместе с электронным адресом Института геники, и Петра «от всей души» посоветовала всем будущим матерям записаться на бесплатную консультацию к одному из экспертов института.

— Ну вот тут они кое в чем правы, — сказала Ома, отворачиваясь от телевизора и поворачиваясь ко мне, — вы ведь действительно не можете сказать, какими они будут. А что дальше? Вот, предположим, ты проходишь тест, и согласно этому тесту твой ребенок получится «самым обыкновенным», средним. Что подобная градация означает? Является ли это одной-единственной, определяющей меркой? — Аккуратно приподняв рюмку узловатыми пальцами, бабушка отпила глоточек и продолжила: — Когда я преподавала искусствоведение — о, это было давно, слишком давно, — у меня была одна студентка, которая не могла даже сдачу с доллара правильно подсчитать. Зато у нее имелись разные другие таланты. Знаешь, где теперь эта девушка?

Это я знала. Работы «этой девушки», Фабианы Роман, имелись в каждой галерее от Восточного побережья Америки до Западного, я уж не говорю о ее персональных выставках. Даже Малколм однажды полюбовался на эти покрытые странными пятнами полотна, отчасти напоминающие работы Джексона Поллока, а отчасти — Эдварда Мунка, ну и для полноты ощущений ненавязчиво отсылающие к Кандинскому. Малколм называл эти картины «дегенеративными».

— Может, мне все-таки следует пройти этот тест? Просто чтобы посмотреть, — сказала я, уже царапая номер и единый указатель ресурса на обложке одного из родительских журналов, лежавших на кофейном столике.

Ома протянула руку и выхватила у меня журнал.

— Ома, в чем дело?

— Елена, скажи: ты ведь это не всерьез? Неужели ты и впрямь думаешь сделать этот тест? Amniocentesis^[3], насколько я понимаю. — Бабушка произнесла слово «amniocentesis» очень осторожно, незнакомое сочетание звуков было трудным для ее старого языка. — Но пренатальный тест на умственное развитие? Хотя, может, это идея Малколма?

— Нет, — солгала я.

Конечно же, мы с Малколмом обсуждали этот тест; несколько раз обсуждали. И каждый раз все кончалось тем, что Малколм говорил: это, мол, мое личное решение, как я решу, так и будет лучше, и он со своей стороны никакого давления на меня оказывать не станет. Но я-то знала, причем знала совершенно точно, как именно, по мнению Малколма, будет для меня лучше. Мне уже осточертело выслушивать его теорию оправдания и поддержки системы всех этих показателей Коэффициента.

— Ты же знаешь, Ома, что теперь все иначе, — сказала я. — И школы совсем не такие, как когда-то.

Она налила себе еще чуточку шнапса.

— Хорошо. Тогда, как говорите вы, американцы: «Скажи мне об этом»?

Я поправила ее, поскольку она, как всегда, чуточку ошиблась, переводя в уме с немецкого на английский:

— «Расскажи мне об этом». Так говорят американцы.

— Скажи. Расскажи.

— Я вот что тебе скажу: ты бы хотела, чтобы твой ребенок учился в третьесортной школе? — решила я взять быка за рога.

Ома продолжала рассуждать о трех основных уровнях и классах. Но теперь я слушала ее вполуха, поскольку меня внезапно заинтересовало то, о чем говорит своему интервьюеру Петра. Кроме того, Петра была уже не одна: к ней присоединилась еще одна известная особа: Мадлен Синклер, министр образования и начальница Малколма.

Не заметить Мадлен было просто невозможно. Высокая, с очень светлыми — настолько светлыми, что они казались почти белыми, — волосами, заплетенными в классическую «французскую» косу, она носила исключительно ярко-синие, оттенка «электрик», деловые костюмы, сидевшие настолько идеально, что становилось ясно: они сшиты на заказ у первоклассного портного. На правом лацкане у нее всегда красовалась эмблема компании «Достойная семья». И сегодня Мадлен выглядела точно так же, хотя мне показалось, что черты лица у нее несколько заострились, стали более хищными, какими-то ястребиными, что ли.

— Рано или поздно это должно было случиться, — говорила интервьюеру Петра. — Мы достигли того уровня, когда система публичных школ^[4] оказалась не в состоянии справляться с умственным неравенством учащихся, не в состоянии обеспечивать так называемое всеобщее образование. Когда Министерство образования запустило ваучерную программу, мне показалось, что это отличный выход из положения. И как только стало ясно, что для внедрения этой программы нужна глубокая научная база, способная установить и усилить Q-алгоритм, у меня даже сомнений не возникло: именно Институт геники эту научную базу и обеспечит.

Ома примолкла, прислушалась, да так и застыла, не донеся до губ стаканчик со шнапсом.

Телеведущий кивнул и обратился к Мадлен Синклер:

— Доктор Синклер, очевидно, и в вашей политике обнаружились некие просчеты и недостатки. Не могли бы вы рассказать об этом подробнее?

Голубые глаза Мадлен уставились точно в камеру; казалось, она беседует не с интервьюером, а с кем-то по ту сторону экрана. Возможно, она обращалась ко мне или к той старой женщине, что сидела со мной рядом. Голос звучал спокойно и терпеливо, как у опытной учительницы, делающей внушение нашкодившему ребенку и старающейся ласково объяснить смущенному малышу, что так поступать не годится.

— Те или иные просчеты и недостатки всегда найдутся, — сказала она. — Это совершенно естественно. В основном нашу политику критикуют… — тут она сладко и снисходительно улыбнулась, — …некоторые оппозиционные партии. Их представителям отчаянно хочется верить, что все мы одинаковые.

Ома слегка вздохнула.

— Что такое? — спросила я.

— Ничего. Дай послушать.

— Но самое главное, — продолжала Мадлен, — так сказать, суть дела, заключается в том, что людям все-таки нужно наконец осознать, что мы, люди, далеко не одинаковы. — Она помолчала, но, заметив, что ведущий открыл рот, собираясь что-то вставить, тут же подняла руку, призывая его к молчанию. — Итак, повторяю еще раз: все мы далеко не одинаковы. — Она опять посмотрела куда-то в пространство и, помолчав, спросила: — Скажите мне, родители, вы хотите, чтобы ваш ребенок учился в одном классе с детьми, серьезно не дотягивающими до стандартного уровня развития? С детьми, которым и в десять лет не дано понять те сложные задачи, которые с легкостью решает ваш пятилетний малыш? Которые и представить себе не могут, какие препятствия ваш ребенок уже способен преодолеть? Вы хотите, чтобы ваш ребенок учился у таких учителей, которые вынуждены распылять свое время и свое внимание на всех детей в классе, хотя их уровень развития настолько различен, что в тонкой пелене учительского внимания неизбежно образуются трещины и провалы, и в итоге каждый из детей — каждый! — рано или поздно в одну из этих трещин попадет?

— По-моему, она лукавит, — заявила Ома. — Собственно, она спрашивает о том, хотите ли вы, чтобы ваш будущий Эйнштейн учился в одном классе с двадцатью нормальными детьми. Ибо они, возможно, станут несколько тормозить развитие вашего маленького гения или даже помешают ему стать действительно Эйнштейном. — Бабушка сердито ткнула в пульт дистанционного управления, перепутала кнопки и лишь увеличила громкость как раз в тот момент, когда Петра и Мадлен, согласно кивая, принялись друг друга поддерживать. — Эти женщины — воплощенное Зло, Liebchen. А вот и мое такси! Значит, я все-таки кое-что еще слышу.

Такси посигналило во второй раз. Бабушке пора было возвращаться домой, к моим родителям, и я вышла ее проводить. Наше прощальное объятье на крыльце оказалось несколько иным, чем обычно — между нами даже как будто осталось немного пустого пространства, да и рука Омы у меня на спине, обычно такая твердая и теплая, на этот раз была какой-то невероятно легкой, почти неощутимой. Ее стаканчик с недопитым шнапсом так и остался на кофейном столике, но я, проигнорировав этот «зов сирены», выплеснула напиток в кухонную раковину и вернулась к телевизору.

Петра снова что-то говорила, рассказывала, что своим успехом обязана компании «Достойная семья».

— То, что сперва казалось заурядным движением обывателей, превратилось в огромный снежный ком, — сказала она, а я подумала: скорее уж в лавину.

Это началось в центральных районах страны, на тех бескрайних просторах, где царили пыль да грязь, среди которых работали немногочисленные фермерские хозяйства, на них и внимания никто не обращал. Хотя сами планы вынашивались и создавались в пропитанных шампанским и коммунистическими идеями салунах Бостона и Сан-Франциско. Разговоры о великих переменах велись также в благополучных пригородах крупных городов, в тех домах, где обитают представители верхушки среднего класса; там жены и матери частенько собираются в гостиных, чтобы поделиться друг с другом историями о том, какие мучения причиняют им потрескавшиеся от кормления соски и сколько бессонных ночей они проводят у кроватки орущего младенца. В общем, все это началось, быстро распространилось и мутировало подобно тому, как мутируют вирусы, одновременно удваивая и утраивая свою численность. Несколько голосов моментально превратились в могучий хор, требующий реформы образования. Нам не нужны новые программы школьного обучения, пел этот хор, нам нужно просто энергичней взяться за дело, приложить все силы для того, чтобы получить всеобщее признание; нам нужно, чтобы люди поняли: бессмысленно бросать деньги на ветер, пытаясь решить проблему школьного образования с помощью обычных мер.

Хор призывал нас отказаться от ментальности, при которой всех как бы подгоняли под один-единственный размерчик.

— Однако, — вещала Петра, — перемены в любой системе невозможны без соответствующих перемен в тех людях, которые эту систему создают. Вот тут-то и вступает в игру Институт геники.

И это была чистая правда. За десять лет существования компании «Достойная семья» конкурсы типа «Наш лучший ребенок» проводились уже в каждом штате. Мотивация у всех была разная, но в итоге людей объединяла наша тошнотворная солидарность. Так называемая Средняя Америка устала от клички «сверхпроизводители», устала от того, что ее считают недостойной привилегий; бостонские аристократы желали иметь такие школы, где все ресурсы были бы сосредоточены на успехах их собственного конкретного ребенка (хотя даже «шампань-коммунисты» высказывали определенные опасения насчет перенаселенности крупных городов — но высказывали они это в своих изысканных салонах или в гостиных пентхаусов); педиатры были обеспокоены ростом аллергий, аутизма и все увеличивающимся списком разнообразных синдромов. В общем, все хотели какого-то нового решения для накопившейся груды проблем, все хотели чувствовать себя в безопасности, всем хотелось получить свой кусочек пирога, испеченного для человеческой расы в целом, ведь было понятно, что эта страна уже в следующем поколении увидит новый стремительный прирост населения.

Люди довольно быстро сообразили, что им следует «вскочить на подножку поезда благоразумия», как любит выражаться мой супруг. Разумеется, платой за это стали существенные изменения в сфере образования, но на эти уступки людям попросту пришлось пойти: ведь администрация всегда знает лучше родителей. Да и федеральное правительство последнее слово оставило за собой, особенно когда речь зашла о тестировании учащихся и распределении их по соответствующим учебным заведениям. Стало ясно: если будущие мамы и папы будут поголовно проходить пренатальные тесты, все может пройти относительно гладко.

Если же они этих тестов проходить не станут, то трехуровневая система школьного образования и так уже существует: лучшие, хорошие и посредственные.

И тут на экране вновь появилась Мадлен — как если бы я задала некий вопрос и она решила ответить лично мне.

— …как я уже говорила, государственные школы существуют в нашей стране для тех молодых людей, которым необходимо — и они, безусловно, этого заслуживают — дополнительное внимание. Пожалуйста, не думайте, что мы отнимаем у вас детей, увозим их куда-то в дикие края. Будьте уверены: мы лишь даем им шанс на лучшее будущее. — И она отвесила аудитории свой знаменитый «классический» поклон. — Хотите, чтобы весной у вас расцвели цветы? Так дайте им самую лучшую землю, какую только можно купить за деньги. Вот, собственно, к чему стремятся наши государственные школы.

Я выключила телевизор, думая о бабушке, о ее неожиданной реакции, о ее стремительном отъезде и о том, каким пустым показалось мне ее прощальное объятье. А ведь она, возможно, права. Возможно, эти люди действительно и есть воплощенное Зло.

Но так или иначе они победили. Они так яростно вопили, так бурно голосовали, так активно требовали более жесткой антииммиграционной политики. Они отклонили предложенный закон об обязательном внимании к каждому ребенку без исключения, а также закон о необходимости обеспечить образование «людям с физическими недостатками». Не то чтобы эти политики-творцы были так уж жестоки и попросту не захотели поддержать больных и инвалидов. Нет, поддержать их они как раз хотели. Им только не хотелось, чтобы их дети учились с инвалидами и прочими «ущербными» в одном классе.

Но вот чего они тогда так и не поняли — зато я теперь понимаю отлично: можно избавиться от подпорченной рыбы, достав ее со дна бочки и выбросив, но это будет всего лишь означать, что вскоре там образуется новый слой гнилой рыбы, который придется снова извлекать со дна и выбрасывать. Так что когда до всех таких, как моя соседка Сара Грин, дошло, что происходит в нашем мире, трехуровневая система школ и сортировка детей по IQ стала незыблемым законом.

Вернувшись к действительности, я вновь подошла к окну и стала смотреть, как зеленый автобус Фредди уплывает вдаль, растворяясь в пелене дождя, и меня по-прежнему преследовал вопрос: могла ли я десять лет назад поступить иначе, если бы понимала то, что так хорошо понимаю сейчас?

Глава пятая

ТОГДА:

Я ждала Фредди и пребывала где-то на пятом месяце беременности, когда только-только начинаешь чувствовать довольно неприятные сердитые толчки, если пытаешься как следует застегнуть джинсы. Но у меня, слава богу, прошла утренняя тошнота, из-за которой я не могла есть практически ничего, кроме подсушенных тостов; один только запах любой другой еды вызывал у меня желание немедленно броситься в ближайший туалет. Но, несмотря на все эти сложности, между нами, мной и Малколмом, вот-вот должна была состояться этакая задушевная супружеская беседа. В очередной раз на одну и ту же тему.

— Ты же все знаешь, мы с тобой уже это обсуждали, — начал Малколм, когда я вернулась в гостиную, запихнув наконец Энн в кровать. Теперь мы могли совершенно свободно поговорить наедине, как супружеская пара, как партнеры по жизни, хотя я уже довольно давно ничьим «партнером по жизни» себя не чувствовала. — Эл, ты меня слышишь?

— Слышу, — сказала я.

— Ну и? Когда ты собираешься это сделать?

Это.

Вот то единственное слово, что покрывает все разновидности греха — от обжиманий на заднем ряду кинотеатра после школьных танцев до умерщвления своей собаки, когда она становится слишком старой и больной и требует слишком много ухода. Этим же словом, кстати, обозначается и извлечение зародыша из женского чрева. Секс, эвтаназия, аборт, убийство — все чрезвычайно удобно собрано под просторным зонтом понятия «это».

Наш разговор лениво сворачивал то в одну сторону, то в другую, возвращался к исходной точке, замыкая круг, и начинался снова. Час спустя Малколм, оставшись, так сказать, на исходной позиции, ничего толком не сказал и лишь без конца повторял, что мы с ним «не раз все обсуждали», что это «чистый эгоизм» — рожать ребенка, а потом смотреть, как он страдает, мучительно стремясь подняться на такой уровень, которого ему, возможно, никогда не достигнуть. Он рисовал мне картины будущего нашей еще не родившейся дочери, напоминал о бесконечных Q-тестах, о трудностях с поступлением в колледж, о том, что девочка с коэффициентом ниже среднего никому не будет нужна.

— Все закончится тем, что она даже замуж выйти не сможет, — заявил Малколм. — Или получит муженька вроде того типа, что в школе все за тобой таскался. Джек какой-то, по-моему.

— Джо, — поправила я. — И ты прекрасно знаешь, как его звали. И он был действительно хорошим парнем, что тебе тоже известно.

— Мало быть просто хорошим парнем; теперь это больше не котируется, Эл. Теперь имеет значение только показатель Коэффициента. И ты прекрасно это знаешь.

Да, я прекрасно это знала, но мне вовсе не хотелось ничего этого знать. Мне не хотелось думать о Джо или о том, что случилось потом. Не хотелось думать о каких-то новых тестах, о каких-то новых Коэффициентах, о том, что все это, возможно, придется делать снова и снова.

Малколм поднялся из-за стола, собрал грязные тарелки и прихватил их с собой на кухню. Разговор был окончен, и я занялась длинным списком учреждений, предлагавших беременным женщинам самые различные услуги; списки таких учреждений были напечатаны на обложках книг, посвященных различным IQ-тестам, а Малколм, мой «партнер по жизни», повернувшись ко мне спиной, тщательно перемывал обеденные тарелки.

Больше никаких задушевных бесед не было. На следующее утро у меня была назначена встреча с врачом в одной из пренатальных клиник Института геники. Это было задолго до того, как этот институт выдвинул лозунг «За здоровую женщину!», задолго до того, как Петра Пеллер сумела поднять свою безумную идею на новый уровень. В приемной клиники вдоль стен, окрашенных в зеленовато-желтые тона, символизирующие, видимо, лес и солнечный свет, сидела примерно дюжина женщин. На стенах висели постеры с изображениями идеальных семей — идеальные волосы, идеально белые зубы, идеальная кожа. Но ни одной фотографии младенцев там не было; на постерах были только подросшие дети; отсутствовала также обычная для гинекологических приемных реклама смесей или памперсов, которые можно получить по акции.

Все здесь — от постеров на стенах до брошюр на столиках — было нацелено на тех женщин, которые никогда не окажутся в родильной палате.

И разговоры, разговоры!

— Если мне скажут, что его Коэффициент на одну сотую ниже девяти с половиной, я от него немедленно избавлюсь, — заявила бледная женщина, скрывавшая свою бледность под слоем тонального крема. — В точности как и в прошлый раз.

— Слава богу, теперь это так быстро, — подхватила ее соседка, которой вряд ли было больше двадцати. — Вот было бы здорово, если б и маникюр делали так же быстро, правда? — И обе засмеялись.

Пока они обменивались номерами телефонов и электронными адресами, настаивая на том, что их шустрые пятилетние детишки непременно должны в один из ближайших дней встретиться и поиграть вместе, дверь за стойкой администратора настежь распахнулась, и оттуда вышла женщина, прижимая какой-то конверт к округлившемуся животу и пышной груди. Ее вьющиеся волосы уже начинали седеть на висках, а уголки губ украшали тонкие лучики морщинок. Сорок с хвостиком, подумала я. А может, и больше. Миссис Идеальный Грим и Миссис Маникюр так и уставились на нее; они осмотрели ее с головы до ног и еще долго провожали ее взглядами, пока она торопливо пересекала приемную, вестибюль и выходила на улицу.

— Господи, и о чем только она думала?! — возмутилась Миссис Идеальный Грим. — В ее-то возрасте!

— После тридцати пяти я бы даже и пытаться не стала, — тут же подхватила Миссис Маникюр. — Ни в коем случае!

— Теперь, говорят, и в тридцать уже слишком поздно. Я на днях читала одну статью, так там…

— Да-да, я тоже эту статью видела. Для меня, пожалуй, слишком наукообразно, хотя суть ясна.

Я, разумеется, тоже эту статью прочла — просто Малколм с вечера оставил у меня на подушке журнал, открытый на нужной странице. Тонкий намек. Да и время он выбрал удобное, особенно если учесть, что у нас только что состоялась очередная «задушевная супружеская беседа» на тему того, что IQ новорожденного падает в геометрической прогрессии по мере увеличения возраста матери.

Обе болтушки внезапно примолкли и принялись внимательно рассматривать меня, сидевшую у противоположной стены. Затем они обменялись понимающими взглядами и дружно поджали губы. Я прямо-таки слышала их мысли: Не повезло ей. Просто чудо, если она его сохранит. Все равно ей всучат этот конверт, ведь ей явно больше тридцати пяти. А там, глядишь, и другие проблемы возникнут. Не стоит даже упоминать некое страшное слово на букву «с». Собственно, лишь немногие показатели тестов для беременных превосходили по своей значимости низкий уровень IQ, хотя трисомия^[5] все же стояла в верхней строчке возможных осложнений при поздней беременности. И в частности, синдром Дауна.

Когда администратор выкликнула меня, случилось нечто непредвиденное. Мой малыш, мой будущий родной человечек, которому я уже имя придумала, которого уже любила, которому уже пела перед сном старые колыбельные песенки, которым научила меня моя бабушка, вдруг завозился где-то в глубинах моего распухшего тела, и я подумала: Да хрен с ней, с природой! Грудное вскармливание лучше всего на свете! А я, черт побери, прекрасно знала, что могу еще и донором для чужих детишек быть.

В общем, я встала и вышла из клиники тем же путем, каким туда и вошла, имея полные восемнадцать недель беременности, но никакого конверта с магическим числом внутри; зато я могла больше не спешить с принятием того решения, которое в итоге стало бы, скорее, решением Малколма, а не моим собственным. Затем я два часа просидела у компьютера, рассматривая результаты различных пренатальных обследований на IQ, и в итоге вполне успешно подделала одно, намереваясь в ближайшее же время представить эту «справку» своему мужу. Я решила изобразить цифру 9,3, написав ее крупно и непременно серебристыми чернилами. Хорошее число. Просто замечательное. И я чувствовала, что впервые в жизни сделала по-настоящему правильный выбор после целой серии неправильных шагов и поступков.

Глава шестая

Я была уже на нашей подъездной дорожке, дольше чем нужно провозившись с дворниками «Акуры» и проклиная ту противотуманную жидкость, которую пару месяцев назад мне залили в «брызговики», когда подал сигнал желтый автобус. Это были совсем другие звуки, чем негромкое, но пронзительное верещание «фемботов» в серебристом и зеленом автобусах. Это был грубый гудок сродни тем, что способны потрясти тебя до глубины души, когда ты спокойно катишь по шоссе, подпевая одному из сорока лучших хитов, и вдруг на тебя как бы ниоткуда обрушивается трубный глас какого-нибудь грузовика или трактора, полностью лишая способности ориентироваться. Вообще-то, как мне кажется, такие машины издают подобный сигнал без особой на то причины.

Просто желая попугать.

Хотя у желтого автобуса причина погудеть явно была.

Миновав наш дом, он остановился, но не напротив дома Кэмпбеллов, а напротив того сине-белого особняка в колониальном стиле, в котором с родителями проживала Джудит Грин. Остановился и снова посигналил.

Я уже явно опаздывала, так что пришлось быстренько набрать номер школьной секретарши.

— Серебряная школа имени Давенпорта, — прощебетала она. — Меня зовут Рита. Чем я могу вам помочь?

Я соврала ей что-то насчет севшего аккумулятора и спросила, не может ли она послать замену на мой утренний урок в биологическом классе.

— Ребята пока могли бы поработать над своими эссе по мутации хромосом, — сказала я и вдруг подумала о том, что в мое время студенты первого курса колледжа все еще учили наизусть фазы цикла Кребса^[6], а не разрабатывали самостоятельно вполне продвинутые генетические теории. — Я приеду, как только сумею завести автомобиль.

— Никаких проблем, доктор Фэрчайлд. Ваша новая группа показывает в этом семестре невероятно высокие результаты. — Я слышала, как она стучит по клавиатуре, выясняя, какова будет цена моего опоздания; затем последовала пауза — она, похоже, обдумывала, как бы это помягче напомнить мне об этом. — И ваш преподавательский Коэффициент по-прежнему на несколько десятых выше девятки! Я так вам сочувствую — погода просто отвратительная для всяких автомобильных поломок.

— Да уж, — согласилась я и благополучно завершила разговор. Затем я рукавом протерла запотевшее ветровое стекло, и тут входная дверь особняка Гринов на несколько дюймов приоткрылась. Первой вышла мать Джудит, она так плотно обхватила себя руками, что они почти сомкнулись у нее за спиной. На ней был махровый халат — не слишком подходящая защита от дождя, — и она как-то странно двигала щеками, точно бурундук; мне показалось, что у нее просто зубы стучат от холода.

Вот только сегодня было не так уж и холодно. Да и дождь всего лишь моросил. ...