Иван Акимов ШАХТЕРСКАЯ СТРЕЛКОВАЯ

На границе

— Война…

Это слово произносят шепотом, с оглядкой, низко наклонясь к уху соседа: люди пока не привыкли к тому, что мирная жизнь кончилась. Как же так? Ведь еще вчера безмятежно голубело июньское небо, тяжелели колосья пшеницы, обещая богатый урожай. Кто теперь будет собирать его? Вместо тракторов — танки…

В хмурой задумчивости огляделся политрук Дубров. Пыль, со всех сторон пыль. За густой пыльной завесой укрылось солнце, еле проглядывает сквозь нее. И трава пожухла, свалялась в клочья. До чего же пахнет бензином! Сколько машин прошло сегодня по этой дороге? Все туда, к границе, где горсточка пограничников отбивает атаки фашистов.

Спешит на помощь им 218-я стрелковая дивизия. Мчится 135-й танковый полк, следом катятся грузовики с пехотой. Мощные тягачи тянут на прицепах горластые гаубицы 663-го артиллерийского полка.

Разделилась на две части громадная колонна. В одной из них Дубров — представитель редакции дивизионной газеты. Он-то уже не раз бывал в переплетах на границе. Но рядом с ним в кузове полуторки, ревущей и вздрагивающей на ухабах, молодые солдаты, которые пороха не нюхали. Им предстоит увидеть врага в лицо.

А пока они с откровенным любопытством разглядывают Дуброва, подталкивают один другого локтями, о чем-то тихо совещаются между собой. Потом самый энергичный достает из кармана трехрублевку, и все тянутся к нему.

— Покажи-ка, Володя!

Володя чуть не перед каждым вертит трехрублевкой, озорные глаза его скользят по лицу Дуброва.

— Похож, — авторитетно заявляет он.

Ну, конечно, опять это сходство с красноармейцем, изображенным на трехрублевой кредитке художником Дубасовым. Вечно с ним сравнивают. В первый же год появления кредитки с таким рисунком пограничники стали осаждать Дуброва:

— Признайтесь, с вас рисовали?

— Да вы что, ребята! — отбивался он. — Просто случайность.

Сам же чувствовал себя как-то странно. Смотрел на рисунок, будто на собственный портрет. Копия! Даже губы точь-в-точь, как у него, в узелок собраны.

Да… Где-то теперь те ребята? Живы ли? Первыми на себя вражеский удар приняли… А были так же молоды, как эти, с которыми едет он.

Володя, удовлетворенный, спрятал трехрублевку. Сдвинул лихо каску набок. Ишь ты, какой бравый парень! Шахтеры, они почти все такие. В забое приходилось небось с опасностью сталкиваться. Там робким делать нечего. А руки-то, руки — большие, с твердыми мозолями. Въелась в них чернота, забила поры.

Когда-то Дубров тоже под землей работал, в пятой шахте Снежнянского рудоуправления. Старший брат туда устроил. Так что пришлось вагонетки с углем погонять. Недоглядишь — на стыках соскочат с рельс задние или передние колеса. Долго приноравливался, пока все наладилось. Зато силы набрался. Мускулы стали тугими, грудь окрепла. Потом на рабфаке ему все завидовали.

Знал бы этот Володя, как обрадовался политрук, попав в дивизию, где столько шахтеров!

— Сам-то ты откуда? — спросил его с улыбкой Дубров. — С какой шахты?

Володя приосанился.

— Имени Карла Маркса! Это недалеко от Красного Луча. Иванины мы. А граница скоро будет?

— Граница дальше. По реке Прут, по Дунаю. Это вот Кагул-река.

— Знаю, — кивнул Володя. — Суворов здесь проходил.

— Тут в августе тысяча семьсот семидесятого года русская армия под руководством Румянцева победила турков, — сказал Дубров. — Места знаменитые.

Колонна внезапно остановилась. Бойцам приказали спешиться, а машины замаскировать в кустарниках.

Устраивались. Окапывались. Командиры изучали местность, осматривали вероятные подступы противника, рубежи накапливания для атаки.

Разминая затекшие ноги, Дубров прошелся по тропке взад-вперед. На зубах поскрипывало — наглотался пыли.

— Чем занят, политрук? — окликнул его Ковалев. Он только что подъехал в расположение 667-го полка и сейчас ходил, беседовал с людьми.

— Решаю, товарищ старший батальонный комиссар, с чего начать.

— С вручения партийных билетов молодым коммунистам. Давай-ка со мной часа на два в танковый полк и в медсанбат. Кстати, заскочим в редакцию полюбоваться на новую типографию.

Дубров встрепенулся. Скулы его окрасил слабый румянец.

— Значит, все в порядке? А я тут испереживался. Ну, думаю, как застрянет где-нибудь в пути…

— Обошлось, — тряхнул белокурыми волосами Ковалев. — Теперь наша с тобой задача сделать газету боевой, целеустремленной. Чтобы каждое слово было отточенным, проникало в самую душу. Никакой пощады врагам!

— Никакой пощады врагам! — словно клятву повторил вслед за ним Дубров.

Типография на колесах

Село было близко — всего пятнадцать минут езды до него. «Эмка» остановилась у домика, окруженного яблонями и вишнями. Созревающие плоды заманчиво выглядывали из-под листьев. Воздух, пропитанный их ароматом, приятно щекотал ноздри. Казалось, мир и покой царят повсюду. Ни выстрелов, ни взрывов, ни зловещего гула вражеских самолетов…

Сапоги у Ковалева начищены до зеркального блеска, на диагоналевых брюках ни соринки, гимнастерка коверкотовая, как будто только что из-под утюга. Когда успевает следить за собой?

Задержав взгляд на свежевыбритых щеках старшего батальонного комиссара, Дубров невольно провел пальцем по своим. Так и есть, оброс уже! Хоть по два раза в день брейся. И почиститься как следует не мешало бы. Щеткой. Да где ее взять?

— Ты не на меня, ты на типографию смотри, — усмехнулся Ковалев. — Просьба у меня к тебе: не выпускай ее из виду.

Попросил, как приказал. Мягко, но властно сузив при этом светлые, родниковой прозрачности глаза на загорелом лице, — они так и блеснули.

Приказов своих он никогда не забывал. Обязательно некоторое время спустя узнавал осторожно, исподволь, как они выполнены. И попробуй ослушаться! Требовательным человеком был Ковалев, больше же всего требований предъявлял к самому себе. За что и любили его. Говорили с уважением:

— Академию закончил… С отличием!

Газетчиков старший батальонный комиссар ценил. Называл их глашатаями правды, проводниками идей большевистской партии. Вот и Богудлову, старшему политруку с рыжеватыми, будто опаленными солнцем бровями, долго жал руку.

— Хозяйство смотрим твое, редактор!

Тот расцвел.

— В печатный цех пожалуйте!

Забрались в автобус. В центре салона полированные столы с наклонной плоскостью. Баббитовые брусочки-литеры еще не испачканы типографской краской. Шрифт разбросан по гнездам. К облицованным стенкам автобуса прилегают мягкие сиденья, обтянутые черным дерматином. Комфорт. Уют.

В другом автобусе прочно прикреплена к полу портативная печатная машина. В действие она приводится миниатюрным движком. Часами тарахтит он в окопчике, вырабатывая энергию. Электрические лампы под матовыми плафонами. Свет ровный, глаз не режет.

— Да у вас тут, как в гостинице «люкс»! — с удовлетворением заметил Ковалев. Он был рад: ведь это по его просьбе политуправление выделило дивизии походную типографию, которая была получена в Одессе в мирные дни, а попала сюда, когда уже началась война…

— Так точно, «люкс»! — отозвался редактор с таким воодушевлением, точно хвалили не оборудование, а его самого.

— Берегите все. — Ковалев спрыгнул с подножки автобуса. За ним Дубров и Богудлов. — Хорошенько заботьтесь о маскировке. Не лезьте на рожон!

Он присел под каштаном на ящик. Закурил. С досадой отмахнулся от дымка:

— Фу ты! Ведь ядовит, а пахнет, как настурция. Никак не могу бросить. Характера не хватает.

— Это у вас-то? — засмеялся Дубров. — Про ваш характер легенды рассказывают.

— То-то и оно, что легенды… Вот возьму и брошу!

— Я тоже, кхе-кхе… — Редактор прокашлялся. — Несколько раз бросал…

Затоптав окурок, Ковалев повернулся к Дуброву.

— Что, в медсанбат?

— Он далеко? — поинтересовался Дубров.

— Рядом.

В медико-санитарном батальоне готовились к приему раненых. Мыли, скребли, чистили помещения. Фельдшер Волкова, белолицая женщина в гимнастерке, туго перетянутой ремнем, и аккуратных полусапожках, рискуя испачкать защитного цвета юбку, помогала врачу Семенову оборудовать операционную. Тут же суетились медсестры и санитарки.

— Молодых коммунистов к старшему батальонному комиссару для вручения партбилетов!

Первой прибежала, едва сполоснув руки, Мария Волкова. За ней ее подруги. Ковалев приветливо поздоровался со всеми.

— Садитесь, товарищи, — предложил он. — Я знаю, вы очень заняты, так не будем терять время. Сегодня у вас такой торжественный день! — Старший батальонный комиссар достал из полевой сумки документы. — Товарищ Волкова!

Фельдшер вспыхнула, отчего стала еще милее, поднялась и подошла к нему.

— Вручаю вам, товарищ Волкова, партийный билет. Будьте достойной звания коммуниста! Не подведите нас!

Она выпрямилась, отчеканила:

— Так точно, товарищ старший батальонный комиссар, не подведу!

Округлый подбородок ее приподнялся, между бровями залегла жесткая складочка.

Вручив партбилеты еще троим, Ковалев с Дубровым в сопровождении начальника медико-санитарного батальона и его заместителя по политчасти направились к выходу. В это время подкатил автобус, к окнам которого льнули забинтованные люди.

Старший батальонный комиссар прислонился к тонкому стволу вишни. Спросил шофера:

— Из какого полка раненые?

— Мы не из полка, — ответил тот и поправил широкополую шляпу. — Пограничники мы. С Придунайской комендатуры Каларашского погранотряда.

— Та-ак, — протянул Ковалев.

Подошел усатый фельдшер, вытянулся перед ним.

— Товарищ комиссар! Мне надо ехать на заставу за новой партией. Можно этих оставить здесь?

— Сейчас мы этот вопрос решим.

Скоро фельдшер уехал на своем автобусе, а раненые расположились на траве. Возле них хлопотали медики.

— Товарищ комиссар, — позвал Ковалева совсем юный пограничник, который как ребенка баюкал руку, спеленутую бинтами. — Что там хоть творится? В мире? Мы двое суток ничего не слышали, кроме стрельбы!

Невесть откуда появилась Мария Волкова. Поставила перед Ковалевым раскладной табурет и исчезла. Но он садиться не стал. Оглядел насторожившихся пограничников. Что сказать им? Ведь утешительных вестей пока нет…

— Наши войска сражаются на протяжении всей западной границы. И южной, по Дунаю.

— Выходит, правда?.. — выдохнул кто-то. — Нам говорили, да мы не поверили…

— Надо уметь смотреть правде в глаза, — твердо сказал Ковалев. — Да, они наступают. Но это еще не значит, что победят! Разве можно победить наш народ? Подумайте сами! Вот вы, разве вы дрогнули, когда они на вас напали?

— Нет! — подали голос сразу несколько человек.

Ковалев кивнул.

— Так и другие. Потому что наши советские люди непобедимы! — Раненые одобрительно зашумели. — А теперь расскажите нам с политруком, — комиссар глянул сначала на Дуброва, затем на циферблат часов, — как это у вас началось на границе.

Он опустился прямо на траву рядом с замполитруком. Тот вздохнул.

— Отчего не рассказать…

Первые бои

Еще в мае в приграничных селах началась подозрительная возня. Видно было, как целыми семьями крестьян выселяли из домов. Днем и ночью там рыли землю.

Наши пограничники наблюдали за всем этим с тревогой. Что-то явно замышлялось.

В тот июньский вечер начальник заставы лично проинструктировал наряд и выслал на охрану государственной границы. Часа через полтора направил группу во главе с замполитом проверять посты.

Как они тихо шли! Ни один сучок не хрустнул под ногой. Природа и та как будто затаилась. В кустах не била крылом сонная птица, в траве не шуршали насекомые.

И вот река. На той стороне — чужая земля, чужие люди. Но что за шум? Машины! Движутся к берегу. Надо немедленно сообщить на заставу!

Едва забрезжил рассвет, стали отчетливо видны нацеленные дула орудий. В четыре часа из них ударили по заставе — только щепки в разные стороны полетели. Заплясало по нашему берегу косматое пламя, оранжевые всполохи его отразились в водах извилистого Прута. Так начался этот день — 22 июня.

Артналет оборвался так же внезапно, как начался. Румыны полезли в реку. Замелькали весельные лодки, челноки.

Они думали, что лишенные крова пограничники растеряются. Однако не тут-то было. Стоило захватчикам добраться до середины Прута, как на них обрушился град пуль. Как они заметались в кипящих волнах! Точно караси в рыбацких сетях.

Уцелевшие отпрянули. Потом решили снова испытать судьбу.

К комсомольцу Крючкову подбиралась целая орава. Он полоснул по ней из пулемета. Они отступили и опять полезли. Их много, а он один. Товарищи еще на помощь ему бросились. Да какие это помощники — все уже израненные…

Тогда он подхватил пулемет и — на излучину. Занял там огневую позицию, чтобы во фланг бить. Тут ефрейтор Налобин со своим автоматом ППШ подоспел. Начали они вдвоем фашистов расстреливать. Когда же у пулемета Крючкова ствол накалился, Налобин сменил его, запасной поставил.

Этой паузой воспользовался враг: ранил Крючкова. Повисла одна рука плетью. Но вторая-то цела! Вот ею и приходилось управляться.

А начальника заставы Левиненко подкараулили у дома лесника. Верзила-ефрейтор приставил к его груди автомат и потребовал дать приказ о сдаче в плен пограничников. Левиненко смотрит на него снизу вверх, будто не понимает, что от него хотят. Фашист жестами объяснять начал, размахался руками. Тут его начальник заставы и боднул — головой пониже живота, а потом автомат выхватил.

Когда направили первого «языка» в штаб, стало известно: это началась война…

Атаковали гитлеровцы беспрерывно. Раз за разом. И потеснили бы пограничников кое-где, не подоспей с соседней заставы помощь. Привел людей оттуда старший лейтенант Валькевич, так как там государственная граница была уже восстановлена.

И все-таки к десяти часам утра стали пограничники выдыхаться. Однако и румыны азарт свой растеряли. Эсэсовцы уже силой гнали их в атаку.

Когда ударили по ним гаубицы, они совсем упали духом.

Подошла 218-я дивизия. Шахтерская.

Двести восемнадцатая

Возвращались Дубров с Ковалевым молча — они все еще находились под впечатлением рассказа замполитрука-пограничника.

«Эмка» тряслась, раскачивалась, однако довольно бодро одолевала подъемы, сердито ворча при этом.

— Ш-ш-ш, — зашелестели по сухой траве шины. Это означало, что шофер свернул на лужайку. У чахлого куста притормозил.

Пассажиры выбрались из машины. Огляделись. Они стояли на небольшой возвышенности. Прямо перед ними, насколько мог охватить глаз, раскинулись виноградники. Гибкие лозы, узорчатые, затейливо вырезанные листья. Кисти винограда оттягивают вниз ветки, сгибают их. Неужели все это будет истоптано, раздавлено коваными сапогами захватчиков?..

Рявкнули гаубицы артиллерийского полка.

— «Бог войны», — задумчиво произнес Ковалев, слушая, как перекатывается за Кагул-рекой эхо. — Значит, пехота в окопах, а где же танкисты?

Он ткнул карандашом в парные ромбики на развернутой карте, обозначавшие танковые подразделения.

— Рота Удалова должна быть здесь. Почему ее не видно и не слышно?

— Хорошо замаскировались, наверно, — предположил Дубров. — Помните, на тактических занятиях?.. Сколько мы искали ее тогда! Удалов спустил танки в глубокие окопы, а мы крутились рядом и ничего не замечали.

— На тактических занятиях, — повторил Ковалев с каким-то тихим удивлением. — Как будто совсем недавно, верно? А словно вечность нас от них отделяет! Потому что тогда было мирное время. Сейчас же — война… За один день войны становишься старше на несколько лет… Так где же все-таки Удалов наш удалый?

Ковалев осмотрел местность в бинокль. Нигде никого. Пожав плечами, он предложил Дуброву спуститься к перелеску. И там ни души. Может, вон в той лощинке?

Только направились туда, как точно из-под земли вырос человек в синем комбинезоне.

— Товарищ комиссар! Танковая рота сто тридцать пятого полка к бою готова! Командир роты лейтенант Удалов.

— Здравствуй, — шагнул ему навстречу Ковалев.

— Здравия желаю…

— Танки-то где твои?

— Танки там же, где и люди. В укрытии, товарищ комиссар!

— Надежно укрыл. — Ковалев улыбнулся, отчего глаза его в сетке морщинок еще больше посветлели.

Дубров, который познакомился с Удаловым на полевых учениях, молча протянул ему руку. Тот с готовностью пожал ее, обнажив ослепительно белые, не испорченные никотином зубы. Выглядел он гораздо моложе своих лет, особенно когда смущался, как сейчас от похвалы комиссара. От смущения же, должно быть, принялся счищать с коленей прилипшие к ним комочки земли.

— Ладно, потом красоту наведешь, — остановил его Ковалев. — Задачу уже получил?

— Так точно, товарищ комиссар! Все время веду наблюдение за противником.

— И как он ведет себя? — Потянувшись за портсигаром, Ковалев отдернул пальцы от кармана, словно обжегся — вспомнил, что зарок дал не курить. — Так как же ведет себя враг?

Замялся было Удалов, потом не сдержался и хихикнул.

— Забавно!

Брови комиссара в недоумении приподнялись.

— То есть?..

— Ну, значит, группа их танков перебралась через Прут и выскочила на наш берег, — начал Удалов, опять засмущавшись. — За танками пошла пехота, румыны, значит. А тут наши пулеметы! Румыны-то от них да к танкам. Прижались к ним. А как громыхнули наши гаубицы, танки и посшибали своих союзников! Нечаянно, что ли?

— Может, умышленно? — высказал предположение Дубров. — Ведь румыны не хотели подниматься в атаку. Нам пограничники говорили.

— Ничего себе, союзнички, — покачал головой Ковалев. — Волчья дружба! Да и кому охота умирать за чьи-то вздорные идеи? — Он вытащил из полевой сумки партийный билет и протянул его Удалову. — Поздравляю! Помни всегда, товарищ Удалов, что ты — коммунист. Долг коммуниста защищать Родину до последней капли крови!

— Жизни не пожалею, — побледнев так, что вся кровь отхлынула от лица, пообещал Удалов.

— А вот жизнь беречь как раз надо, — сказал Ковалев. — Она пригодится. Чтобы бить врагов без пощады! Родине живые защитники нужны, запомни это. Но если уж придется умирать, так дорого свою жизнь отдай! Ясно?

— Так точно, товарищ комиссар!

— То-то же.

Доставив Дуброва на место, Ковалев двинулся к окопам, где уже кипел бой. Что тут творилось! Вокруг свистело, грохотало, ухало. Гитлеровцы и румыны то наступали, то пятились. Схватывались с нашими бойцами в рукопашной. Лишь к исходу дня они присмирели. И тогда нагрянула фашистская авиация. А от нее и в окопах трудно укрыться.

Когда самолеты улетели, плечистый капитан, чернокудрый, словно цыган, позвал к себе бойцов с ручными пулеметами.

— Аниськин! Телухин! Видали шакалов? Как к доброму кунаку на кумыс явились! Вы вот что, продвиньтесь-ка к тем высоткам, устройтесь там. Сунутся они снова — угостите их по всем правилам.

Слова эти он выговаривал с заметным акцептом, быстро, темпераментно. Командир батальона Барсагов был осетином и на все реагировал очень бурно. Уже через несколько минут он кричал:

— Идут шайтаны! Идут!

Справа застрочил один пулемет, слева другой. Гитлеровцы заметались, сбились в кучу. А в это время лейтенант Пятко привел в боевую готовность минометы батареи 82-го калибра. И ударил.

Граница здесь была очищена. Однако западнее гитлеровцы прорвались. Хлынули, как полая вода через дамбу, угрожая заходом в тыл 667-го полка.

Вот когда показали себя танкисты Удалова! Сначала они заставили врагов залечь. Потом сами выбрались из укрытий и проутюжили весь район, который пытались захватить румыно-немецкие вояки.

А вечером, во время затишья, неистовый Барсагов, поминая беспрерывно шайтана, представлял в лицах перед Дубровым то решительного Телухина, то застенчивого Аниськина, то растерянного безымянного гитлеровца. И выражение одухотворенного лица его каждый раз неуловимо менялось.

Неделю подряд длилось сражение на Кагульском направлении. Воздух над рекой впитал в себя ядовитые дымы, запахи смрадной гари, так что нечем стало дышать. Солнце не выходило из-за туч. День ли, ночь ли — не разберешь. Трава по берегу выгорела дотла. Опаленные листья на кустах свернулись в трубочки, при одном легком прикосновении они рассыпались в прах.

Непоколебимо стояли полки шахтерской дивизии.

Но неприятель прорвался через Северную Буковину. Двинул на Сороки, Хотин, Жванец, к Виннице. Грозил заходом в наш тыл. И 218-й приказано было двинуться ему навстречу.

На другом направлении

Батальон Барсагова снялся с передовых позиций до рассвета. На привале подвезли газеты — свежие экземпляры дивизионной многотиражки, которые пахли еще типографской краской. Их передавали из рук в руки с нетерпением, но осторожно, как хлеб. Духовная пища…

На первой странице набрано полужирным курсивом: «Красная Армия, Красный Флот и все граждане Советского Союза должны отстаивать каждую пядь советской земли, проявлять смелость, инициативу и сметку, свойственную нашему народу».

— Вот об этом и будем писать, — сказал сам себе Дубров. Нашел в газете свои «Записки с передовой». О танкисте Удалове и пехотинце Барсагове. Представил, как те прочтут. Удалов, конечно, смутится, а Барсагов… Ну, что сделает Барсагов, предугадать трудно. Он человек экспансивный, от него всего ожидать можно. То ли потупится в гордой неприступности, то ли от возбуждения шлепнет себя по животу.

Только в сторону отошел политрук, как на одного из своих героев наткнулся — на Удалова. Так и есть: смущен до крайности.

— Расписали вы меня…

— Какой есть.

— Неужели такой?

— А товарищи что говорят?

— Говорят, что все про меня в газете — чистая правда. — По-прежнему сомневаясь в этом, он усмехнулся недоверчиво. — Выходит, мы плохо знаем себя?

— Выходит, так, — согласился Дубров.

— Забавно…

— Ты ночью-то спал?

— Когда? Надо ж танки заправить, баки залить.

— А без тебя не могут?

— Почему не могут? Но разве улежишь, если другим не до сна?

— Это верно.

Они пристроились в тени на плащ-палатке. И сразу сладкая дрема сковала их. Кажется, из пушки пали — не услышат. Однако лишь хлопнули зенитки, оба пробудились. Уставились в небо, где плыли двенадцать бомбардировщиков. Совершили очередной разбой и уходят безнаказанно. Зенитки достать их не могут.

— Эх! — вырвалось у Удалова. — Сюда бы истребитель!

Будто по-щучьему велению из-за леса вынырнули краснозвездные истребители. Бросились догонять врагов.

— Пе-отр! — вдруг изо всех сил закричал Удалов, так что Дубров даже вздрогнул. — Жми на гашетку!

— Ты что, апостолу Петру команду подаешь?

— Брату родному! Это Петя мой летает!

— Так уж и Петя?

— А что? Вполне может быть! Я ведь знаю его манеру. Тоже летал когда-то, только с приземлением у меня не получалось…

Удалова трудно было узнать. Обычно спокойный, уравновешенный, он сейчас горячился, не отрывая взгляда от неба, где в промежутках между истребителями и бомбардировщиками рвались зенитные снаряды. Когда же врагам удалось скрыться, прямо зубами заскрежетал. Потом утешил не то политрука, не то себя самого:

— Ничего, еще сочтемся! — И погрозил кулаком вслед исчезнувшим немецким самолетам.

Товарную станцию окутывал полумрак. Мотострелки, артиллеристы и танкисты вместе с боевой техникой и вооружением грузились в эшелоны.

Трехосные автобусы — походную типографию вкатили на платформы. Подсунули под скаты деревянные угольники, забили гвозди, закрепили. И Дубров углубился в воспоминания…

Как наблюдали за их приготовлениями жители села! Ничего не говорили, но в самом их молчании чудился укор. Дочка хозяйки, быстроглазая, с тугими, похожими на просмоленные жгуты косами, облокотилась на калитку.

— Уходите? — спросила она с такой невыносимой грустью, что сердце у Дуброва защемило.

— Мы вернемся! — заверил ее он. — Непременно вернемся!

— Скорее возвращайтесь.

Прощай, дивный край, цветущая Молдавия. Нет, не прощай — до свидания! Как ни горько, вера в то, что придем сюда, неистребима. Фашисты побегут отсюда без оглядки. Это будет, слышишь, Молдавия? Надо только верить. ...