С. Волгина Екатерина Великая. Греческий прожект

© С. Волгина, 2018

© Издательство «Алетейя» (СПб.), 2018

***

Русская совесть – есть особливо важное чувство. Она есть светило внутреннее, закрытое, кое освещает единственно самого человека, и речет ему гласом тихим без звука, трогая нежно душу, приводит ее в чувство, и, следуя за человеком везде, не дает ему пощады ни в каком случае.

Екатерина Вторая

После внезапной утраты своего любимца, Александра Ланского, государыня Екатерина Алексеевна от долгих страданий и переживаний, выглядела весьма исхудавшей и изрядно поблекшей. Eе фрейлины и наперсницы Анна Никитична Нарышкина, Анна Степановна Протасова и Мария Саввишна Перекусихина все время находились в соседней комнате, прислушиваясь к каждому шороху в спальне императрицы. Екатерина тенью соскользнула со своей постели, босиком прошла к большому овальному, в бронзовой оправе, зеркалу. Левой рукой, нетвердо упершись о спинку стула, правой приглаживая спутавшиеся длинные волосы, она разглядывала себя и едва узнавала в отражении ту, прежнюю плотно сбитую, крепкую, румяную, излучающую взглядом радость, всегда с приветливой улыбкой – императрицу Екатерину Вторую. Она обратила особливое внимание на свои глаза: поразительно, но они более не блестели. Она повела глазами направо, затем налево и, обессиленная, села на стул.

«Ужели они более не заблестят? – подумала она. – Ужели я потеряла их блеск вместе со слезами, что вылила из-за Сашеньки?»

Она протянула легкую руку к столику, взяла маленькое зеркальце с золотой ручкой. Снова повела глазами. Зеркало отражало смертельную бледность лица и невыразительные затуманенные, потухшие глаза. Слезы потекли безостановочно. Она всхлипнула, в голову пришли унылые мысли:

«И ни к чему мне теперь ни блеск, ни красота, когда нет моего любимого… Ничто и никто мне не надобно! И отчего же я не заразилась от него сей прилипчивой скарлатиной! Лучше бы я умерла! Пусть бы Павел стал править вместо меня. За двадцать два года, я примерно много сделала для России».

Она встала, медленно оглядела комнату, неуверенной походкой подошла к окну. Холодный вид со стороны залива, аллея деревьев к ней… Петергоф и раньше давил на нее воспоминаниями о прошлом, связанных с ее покойным мужем – императором, а теперь просто выводил ее из всякого равновесия. Но и назад, в Зимний дворец, она не желала ехать. Там, где она была счастлива… Там, где теперь за окном она не увидит даже могильный холм от ее любимого Сашеньки. Намедни ей поведали, что кто-то испоганил его могилу, и ее перенесли в другое место. Неймется ее тайным врагам…

Почему-то вспомнился граф Кирилл Разумовский, который вдов уже более десяти лет. Каково ему? Тоже не сладко, тем паче, что с ним осталось семеро детей. И ведь ничего, пережил. Как ни говори, любил же свою жену. Теперь, сказывают, графом Кириллом правит моложавая племянница покойной жены, Софья Апраксина. Екатерина тряхнула головой: зачем ее посещают странные, ненужные мысли?

Перекусихина уговорила ее позавтракать. С трудом проглотив маленькую чашку кофе, она села у окна, безотрывно уставившись глазами в плывущие облака. Вбежала ее любимая левретка Мими, заботливо привезенная на следующий же день по ее приезде в Петергоф. Она вскочила ей на колени. Рука автоматически опустились ей на спинку, но ее присутствие никак не отвлекло Екатерину от созерцания пустоты за окном. Сидевшая тут же, на диване, Саввишна не спускала с нее страдальческих глаз, готовая подлететь к ней по любому ее знаку.

Екатерина оглянулась на нее, Мария Саввишна хотела что-то ей сказать, но Екатерина отвернулась и паки устремила взор к серо-голубому небу, где медленно плыли, каждое мгновенье, видоизменяясь, красивые белые и сизые облака. Уставив к небесам заплаканные глаза, она с горечью раздумывала, за что Всевышний так сильно наказал ее? Ужели она не добра, не милосердна, не снисходительна? Ужели ленива, не правильно правит народом? Да, она грешна, как и все люди. Можливо, даже пуще многих. В чем же ее главный грех? Что сластолюбива? Не может жить без мужской ласки? Слишком молоды ее фавориты? Екатерина протяжно, едва слышно, выдохнула. Пожалуй, да. Все ее грехи связаны с ее чрезмерной чувствительностью. Но не потому, что сластолюбива. Хотя, возможно и оное присутствует. Однако, она всегда искала, прежде всего, человека, которого она могла бы любить душою. Не ее вина, что сумела так полюбить токмо Потемкина и Ланского. Потемкина любила до сумасшествия: ему она отдала свое сердце. Но счастлива была токмо с Сашенькой Ланским: ему она отдала, пожалуй, саму свою душу. Александр Дмитриевич не мешал ей править и любил ее и даже обожал, как женщину. Что еще надобно было ей, вечно ищущей любви и понимания? Всевидящий Господь Бог забрал у нее самого дорогого человека, каковой токмо мог встретиться на ее пути. Не будет более такового… Таковых более нет в целом свете!

Подбородок Екатерины задрожал. С трудом сдерживая стон, она прижалась лбом к прохладному оконному стеклу. Нет, она не ожидала такого грозного наказания. Бедный мальчик, не пожил, поплатился за ее грехи. Опять заструились слезы. Она встала, собака спрыгнула с колен, тявкнув, ткнулась в туфельку хозяйки, но Екатерина, не обращая на нее никакой аттенции, медленно перешла к другому окну. Мокрые глаза все так же неотрывно смотрели на небо. Где-то там теперь обитает ее ангел – Сашенька. В голове мелькнула часто повторяемая им старая русская поговорка: «Изнизал бы тебя на ожерелье да носил бы в воскресенье». А она ему отвечала на сие: «Ты у меня один-одним, как синь порох в глазу». Мысленно она просила, чтобы его лицо появилось в небесной дали, чтобы плывущие серо-белые облака скроили его прекрасное лицо, его улыбку. На мгновение ей показался какой-то полупрофиль, она быстро смахнула слезы, пока напряженно всматривалась, лицо размылось и исчезло. Обессиленная, она подсела к Перекусихиной, обнялась с ней и паки горько заплакала. Та, ловко подложив ей под спину маленькую подушку, гладила ее по голове и ласково приговаривала:

– Душенька, голубушка, ну успокойся, не кручинься, радость моя, не то сама я здесь и помру, матушка моя, раньше тебя. В этом мире, лучше не любить! Сама ведаешь, царица моя, где любовь там и напасть! Верно говорят: лучше ждать и не дождаться, нежели найти и потерять. Пойдем, птичка моя, приберем тебя, красавицу мою. Посмотри на себя – волосы твои прекрасные не прибраны, глаза потухли совсем, нос и губки распухли, красота ты моя ненаглядная, царица русских сердец! Доколе же ты будешь кручиниться, матушка? Миленький-то твой сверху смотрит на тебя и сам плачет, не хочет твоего такового горя зрить. Ему там с Господом Богом нашим знатно. Придет время, свидитесь… А теперь-то, думать надобно об жизни, царица, ты, наша разлюбезная…

Перекусихина сама, еле сдерживая слезы, все гладила волосы и плечи дорогой ее сердцу, безучастной ко всему, государыни. Что-то глухо звякнуло в дальних покоях. Мария Саввишна беспокойно посмотрела на дверь. Сразу же вошла Анна Степановна, скорыми шажками подошла, тихо, насколько возможно, молвила своим хриплым голосом:

– Слышала конский топот, кто-то, приехал.

Екатерина отстранилась от Перекусихиной, вытерла слезы. – Кто-то приехал? Я никого не принимаю, пойду, прилягу.

Анна Саввишна мягко подхватила государыню под локоть, готовая провести ее к постели.

– А вы оставайтесь, – приказала императрица и медленно, неровной походкой, прошла в свою спальню.

Ее наперсницы переглянулись. Протасова тихо молвила:

– Можливо, князь Потемкин прибыл. Сей час Захарушка доложит.

Вошли, ночевавшая в соседней комнате, Анна Нарышкина вместе с сестрой покойного Ланского – Елизаветой Дмитриевной. Не успели и словом перемолвиться, как послышался шум от топота быстрых тяжелых шагов, дверь распахнулась и вошли огромные, со взлохмаченными шевелюрами, князь Григорий Потемкин, граф Федор Орлов, а следом, рослый, кряжистого сложения, с густой шапкой волос, камердинер Захар Зотов.

Обрадованные их появлением, дамы в разнобой поприветствовали их.

– Мы прямо с дороги. Где она? В спальне? – спросил, прерывисто дыша, князь Потемкин, сбрасывая с себя походный плащ на руки Зотова.

– В спальне, – Перекусихина быстро и мелко семеня, метнулась в комнату государыни. Через минуту, она пригласила их войти.

И князь, и граф были поражены видимым изменениям, постигшие императрицу: бледная, простоволосая, с впалыми щеками, она смотрела на них тусклым померкшим взглядом, губы ее дрожали. С трудом выпростав из-под одеяла слабую исхудалую руку, она подала ее сначала Потемкину, потом Орлову. И тот и другой не сумели сдержать своих слез. Некоторое время никто из них не мог произнести и слова, все трое, стараясь подавить плач, всхлипывали. Мужчинам, видавшим ее во славе и величии, было невыносимо смотреть на нее в таковом потерянном состоянии.

Оба встали пред ее постелью на колени. Потемкин, нетерпеливо утерши непрошеные слезы, срывающимся голосом, укоризненно молвил:

– Матушка наша, как же так! Я думал ты заблажила, а тут… ты… Ужели, хочешь осиротить нас, твоих птенцов, твоих верных рабов? Скажи слово, и мы перевернем мир для тебя, токмо улыбнись, скажи, что не бросишь нас…

Федор Орлов, кривя плачущий рот, вторил ему:

– Ужели, государыня-матушка, оставишь весь русский народ, коий молится за свою царицу и любит тебя безмерно? Будет уже тебе горевать, матушка, восстань из сей кровати, выйди к нам, сирым! Каждый русский готов за тебя горы свернуть на благо тебе и отечеству, голову положить на поле брани!

– Не унывай, на Бога уповай! Tempus vulnera sanat, – напомнил ей пословицу князь Потемкин, тщась молвить назидательно, но голос сорвался на фальцет.

Екатерина, смотрела в потолок, не хотела слушать их. Но как тут не услышать таковые слова! И в самом деле, что ж делать, раз Господь так положил? Знать, не можно человеку быть со всех сторон счастливым… И то благодарить Его надобно, что дал хоть четыре года вкусить оного медового счастья. Она повела глазами в их сторону, на губах через силу появилось подобие улыбки, сказала, чтоб оставили ее, но чтоб пришли к ней обедать. За трапезой, она почти не ела, но разговаривала, однако сама вопросов, как прежде бывало, не задавала, токмо слушала и отвечала на редкие и осторожные реплики. Обещала вскорости прийти в себя и встретиться с ними в Зимнем.

Обнадеженные друзья покинули Петергоф, уверенные, что вскоре встретятся с ней в Санкт-Петербурге. Любому другому в таком состоянии можливо было не поверить, но не ей: государыня Екатерина Алексеевна словами не разбрасывалась.

Екатерина, помня свое обещание, уже на следующий день, после обеда, еще очень слабая, потухшая и безразличная ко всему, вдруг потребовала приготовить кареты и собираться ехать в Петербург. Никакие увещевания даже Анны Никитичны и Марии Саввишны не помогли. В пять вечера двумя экипажами они тронулись в столицу. К Зимнему дворцу они подъехали ночью. К их удивлению, все окна дворца были темными, а двери на замках. На зов камердинера Зотова никто не откликнулся. Екатерина приказала проверить эрмитажные двери, и, естьли они такожде заперты – взломать. Что Зотов и сделал. Словом, первую ночь после возвращения, все спали в холодном помещении, не раздеваясь, набросив на себя шубы.

* * *

Потемкин был шокинирован, когда увидел Екатерину в состоянии полной прострации. Стало быть, вот как она, оказывается, любила оного мальчишку – Ланского! Вот как она, стало быть, может страдать от потери своего любимца! А ведь он, в пору их любви, когда она плакала по каждому поводу в отношении своего Гришешишечки, всякий раз реагировал на оное с недоверием, принимая ее слезы за притворство.

Дома, он, стиснув пальцами виски, расширив глаза, глядя перед собой, размышлял о тех днях, когда они были вместе. Как же она его любила! И как же он, глупец, не ценил то, что великодушная к нему судьба, подарила ему, простому смоленскому дворянину! Роскошнейшую и умнейшую женщину! Она родила ему дочь… Какой же он дурень! Дурак! И еще раз – дурачина! Олух Царя небесного! Чего ему было надобно, чего ему не хватало? И что он, в конце концов, получил на сей день? Ни семьи, ни любви… Одни бесконечные интриги вокруг его персоны. Он опустил тяжелые веки, двинул массивное тело и улегся, раскинув ноги, на широкой софе, как был – одетым и в высоких сапогах. Желая отогнать непрошенные мысли, он хотел заснуть, но мысли не давали ему покоя.

Его счастье, что он – ее правая рука! Из любимца она сделала его Первым министром и сим весьма разочаровала явных и скрытых его врагов. Вестимо, она ценит его: он необходим не токмо для ее ума, но и для государственных дел, коих невпроворот…

Потемкин дернулся, поправил подушку. В голове мелькнуло: а, можливо, он и доселе имеет власть над ее сердцем… Похоже на то. Ведь его-то сердце принадлежит ей, сие он доподлинно знает… Vetus amor non sentit rubiginem – старая любовь не ржавеет. Стало быть, конечно, Екатерина любит его не как покойного Ланского. Она смотрит на него, своего мужа, как на единственного человека способного управлять армией и принимать разумные твердые решения. Он, пожалуй, единственный подданный, верность которого государыня почитает твердой и неподкупной, он в том уверен. Когда на него нападает хандра и у него опускаются руки, она его всегда поддерживает, старается успокоить и вернуть веру в свои силы. И он ведь, платит ей тем же. К примеру, теперь, когда умер Ланской, он, бросив все, приехал ее спасать и утешить. Он видел, как заметно ожили ее глаза с его появлением. Бог даст: все пройдет, все у нее встанет на свои места. У нее империя, семья, внуки… Это у него – ни семьи, ни любви… Каковая у него может статься семья, когда он венчан с государыней?

Потемкин, резко выхватил подушку и положил ее на голову, как бы желая избавиться от нахлынувших мыслей. Но они продолжали мучительно заползать, строясь в новые мысли.

А любви всяческой ему хватает, хоть взять и его племянниц. И они его обожают… Всех выдал замуж, очередь за пятой – Танечкой. Бог, его, конечно, накажет за племянниц. Колико его мать совестила его за своих внучек, а он не мог одолеть в себе свои страсти.

Князь Потемкин прикрыл глаза. Танюшке почти шестнадцать, ужо четыре года фрейлиной у императрицы. Сумасшедшая, на его взгляд, аглинская герцогиня Кингстон, прибывшая на собственной яхте в Петербург колико лет назад, бывающая при дворе, воспылала к ней материнскими чувствами и предлагает ей ехать с ней в Англию, где она сделает ее наследницей всего своего огромного состояния. Размечталась… Никуда его разумница и красавица, похожая на него лицом, беспорочная Танюшка не уедет, он уже присмотрел ей жениха, своего дальнего родственника, а приданное за ней даст сам своей племяннице не меньше оной герцогини.

Потемкин саркастически улыбнулся: сын императрицы, Алексей Бобринский, был влюблен в Катеньку Энгельгардт. И все бы ничего, да токмо Алексей еще и сын бывшего его соперника, Григория Орлова, коего он, князь Потемкин, на дух не переносит по многим причинам. Катеньку он выдал замуж за единственного наследника огромного состояния, графа Павла Скавронского, посланного недавно императрицей послом на Италийские берега, в Неаполь. Сын ее, Бобринский, сказывают, теперь поглядывает на Таню. Нет, токмо его дальний родственник, генерал-поручик Михаил Потемкин, в самый раз – будущий муж Танечке Энгельгардт!

Мысли перекинулись на их с Екатериной дочь – Лизаньку, она на шесть лет младше Тани, еще дитя, хотя весьма рослое дитя, и, пожалуй, красотой блестеть не будет, зато характером вся в мать… Вот еще о ком ему надобно позаботиться, хотя, конечно, и императрица не оставит ее без своей аттенции. Надобно будет перед отъездом в Херсон, навестить племянника Александра Самойлова, коий являлся опекуном Лизы Темкиной. Сестра Мария писала, что девочка прилежна, послушна, делает успехи в танцах, игре на клавесине и прекрасно владеет французским языком.

Однако не о том он думает! Надобно что-то делать, дабы вывести матушку-государыню Екатерину из нынешнего, весьма болезненного состояния. Но как?

* * *

О смерти в августе графа Захара Чернышева императрица узнала через неделю по приезде во дворец, что тоже явилось значительным ударом для нее. За месяц до кончины Ланского, граф Захар Григорьевич приезжал в Петербург с докладом о проделанной работе за два года. Сделал сей московский градоначальник много: при нем выправили обветшалые улицы, отремонтировали стены Китай-города, завершили в Кремле постройку присутственных мест, устроили каменные караульни у Варварских, Ильинских и Никольских ворот, расчистили от грязи рынки.

– Отчего же он умер? – промокая платочком слезы, испросила государыня свою фрейлину, кузину покойного графа, княгиню Наталью Петровну Голицыну.

– Медикусы сказывают, что умер с расстройства головы, – ответствовала княгиня.

Екатерина, зная, что в последнее время стала не в меру плаксива, держалась всякий раз изо всех сил, дабы не заплакать.

– Где погребен?

Потемкин уже было открыл рот ответить, но княгиня Голицына опередила:

– Похоронили его в Ильинской церкви села Ильинское, Волоколамского уезда.

Зависла небольшая пауза и Безбородко, дабы заполнить ее, доложил:

– Слыхал, москвитяне говорят, что, буде он пробыл еще хоть полгода, он бы полностью навел порядок и в торговых рядах Первопрестольной.

Безбородко помолчал, ожидая кто, что скажет. Но все молчали. Тогда он со значительным видом добавил:

– Зело гораздый был сей губернатор, покойный граф Захар Григорьевич!

Княгиня Голицына горестно заметила:

– Наивяще гораздый! За последнее время таковые люди ушли! – молвила она, утирая слезы. – И Захар Чернышев, и Панин Никита, и Григорий Орлов, и Александр Ланской. Умер и Александр Михайлович Голицын, когда-то бравший Хотин. Все люди государственного уровня.

Потемкин с укором посмотрел на княгиню, дескать, зачем бередишь душу? Известная своей смелостью и острословием, княгиня Голицына отвела глаза.

– Зело согласна, Наталья Петровна! Таковых людей днем с огнем не сыщешь, – молвила Екатерина, дрогнувшим голосом. Она нервно прошла к окну. Паки зависла пауза. Голицына, Дашкова, Потемкин и Безбородко, не зная, что и сказать, смотрели ей в спину. Засим Дашкова нашлась:

– Так и ушел бездетным князь Голицын, не родила ему Дарья Алексеевна, урожденная Гагарина. Ну, а мой родственник, Никита Панин и вовсе не женился, все некогда было за службой Российской короне. Он не ложно почитал Вас, Ваше Величество.

Екатерина скользнув в ее сторону взглядом, тихо усмехнулась:

– Никита Иванович со своей ленью был вынужден почитать меня, свою императрицу. До моего восшествия, хорошо помню, как он мучился, не хотел ходить на всякого рода построения и вахт-парады, кои должон был посещать, понеже Петр Федорович наградил его чином генерал-аншефа. Панин отказался от генеральского чина, заявив, что, естьли будут настаивать на его принятии, он отправится в Швецию. Когда об оном отказе доложили императору Петру, тот произнес оскорбительные для сего вельможи фразы: «Мне все твердили, что Панин умный человек. Могу ли я теперь верить сему?» – Екатерина ироническим тоном завершила: – Вестимо, графу токмо и оставалось, что идти под мои знамена.

Княгиня Екатерина Дашкова удивленно подняла брови:

– Я того не знала… – молвила она, смущенно оглянувшись на Потемкина и Голицыну. – Помнится, после многих раздумий и сомнений, я все же решилась заговорить с ним о низложении с престола Петра Федоровича. Но Никита Иванович стоял за соблюдение законности и за содействие Сената, хотя и понимал гибельность для страны правления таковым неуравновешенным императором.

– О да! – паки усмехнулась Екатерина и медленно прошла к своему креслу. Засим молвила:

– Он был за соблюдение законности, что означало, что трон должен наследовать законный преемник, то есть сын Петра – Павел. Его, Панина, воспитанник. А мне, матери Павла, до его совершеннолетия, отводилась роль регента.

Потемкин заинтересованно взглянул на Екатерину:

– И как сие произошло, что случилось инако, не как того хотел Панин? – спросил он.

Екатерина пожав плечами, ответствовала весьма просто:

– Может статься, во время подготовки переворота и его совершения, я и могла согласиться на роль регента, но в обстановке всеобщего ликования по поводу свержения императора Петра, и моего воцарения, мысль о регентстве сама собою исчезла, слава Богу!

– И потом Ваше Величество всегда доверяли Панину…, – полувопросительно промолвил князь.

– Не всегда, но чаще – да. Я могла бы погубить его карьеру с самого начала… Но случилось так, что в то время, промеж мной и воспитателем сына, были более или менее доверительные отношения, поелику, Панин, видя бесполезность протеста, не настаивал на регентстве. К тому же, я положила никому не мстить, даже явным сторонникам императора, таким, как Волков, Мельгунов, Михаил Воронцов.

Екатерина уже нервно обмахивалась веером.

– Кстати, – продолжила она, – отправив канцлера Воронцова в двухгодичный отпуск, я назначила Никиту Ивановича, присутствовать старшим членом в Иностранной Коллегии до возвращения канцлера. При том, он остается воспитателем наследника. Как вы все знаете, его временная должность продлилась почти двадцать лет…

– Да-а-а, он упражнялся в Коллегии с начала вашего царствования, исполняя роль канцлера, не являясь им фактически, – как бы подтвердила княгиня Екатерина.

– И он не требовал сей должности? – паки испросил князь Потемкин.

– Не требовал.

Князь, выпятив губу, уважительно смотрел на императрицу. Дашкова и Безбородко скрытно переглянулись. Княгине хотелось и далее говорить о достоинствах своего родственника, но Безбородко, как бы угадав ее намерение, вдруг с усмешкой молвил:

– Да, много было достоинств у покойного Никиты Панина, но его гораздую медлительность отмечал не один чужестранных дипломат. Я хорошо запомнил особливо одно из перлюстрированных писем француза Корберона.

И Александр Андреевич быстрым и четким голосом поведал на память содержание оного:

«Он встает очень поздно, забавляется рассматриванием эстампов или новых книг, потом одевается, принимает являющихся к нему, затем обедает, а после того играет в карты или спит, потом он ужинает и очень поздно ложится. Старшие чиновники его работают нисколько не больше его и проводят время за картежной игрой, причем проигрывают пропасть денег, до шестисот рублей в вечер, как случается, например, с Фон Визиным или Морковым, Бакуниным и другими».

Потемкин усмехнулся. Удрученное лицо Дашковой показывало, что все оное она знает. Екатерина Алексеевна сложив веер, устало молвила:

– Что там и говорить: за лет пять до своей смерти, он был далеко уж не тот, каковым начинал свою деятельность в Иностранной Коллегии. Примерно толико лет и князь Григорий Орлов был не у дел.

Глядя куда-то в пространство, тяжело вздохнув, государыня печально напоследок изрекла:

– Токмо Захар Чернышев не забывал о пользе отечества до последних своих дней.

Записки императрицы:

В августе умер граф Захар Григорьевич Чернышев.

Такожде, оказывается, умер любитель музыки, театра и литературы, веселый и остроумный статс-секретарь Адам Олсуфьев, причем, через два дня после кончины Сашеньки. Но Саше было 26 лет, а Олсуфьеву – 63.

Граф Безбородко рассказал весьма любопытную историю любви молодого архитектора, пиита и изобретателя Николая Львова к Марии Дьяковой, родители коей отказали ему в доме. Он женился на ней тайно, но живут, как прежде отдельно, каждый в своем доме. Безбородко сказывает, что Львов фантаниру-ет идеями, называет его русским Леонардо да Винчи и поручил ему строить новый почтамт. На сей неделе он представит мне оного гения.

Дж. Кварнеги довольно скоро строит церковь Казанской иконы Божьей Матери. Ужо похоронено около нее колико почивших людей.

* * *

Князь Потемкин поведал Екатерине о посещении графа Семена Зорича в Шклове. Разговор завела она:

– Князюшка, ты же ехал сюда, в столицу, через Шклов. Как тебя встретил наш щеголь, Сима Зорич? Ведь у него опричь кадетской школы, и дворец, и громадная оранжерея, и театр не хуже Шереметьевского…

Потемкин весьма недолюбливал Зорича, но зла на него не держал. Однако князю удалось раскрыть аферу, прикрываемую Семеном Гавриловичем.

– Все оное у него успешно, права ты государыня-матушка, но есть за ним весьма приметный грешок.

Екатерина посмотрела на князя с большой аттенцией.

– Что натворил сей генерал?

– Вообрази, всемилостивейшая, чтоб уверить его, что я не держу на него зла и благоволю к нему, мне пришлось остаться у него на ночь. И вот вдруг мне докладывают, что один еврей просит разрешения поговорить со мной наедине.

– Любопытно, князь, – расширила глаза императрица.

– Так тот еврей, приносит мне ассигнацию и стал утверждать, что она фальшивая.

Брови Екатерины поползли вверх:

– Фальшивая ассигнация!

– Сначала я ничего не заметил, понеже она весьма хорошо подделана, но сей еврей показал мне, что вместо «ассигнация» на фальшивке написано «ассигиация». Буква «н» заменена на «и».

– И кто же занимается выпуском сих фальшивок? – гневливо испросила Екатерина.

– Еврей указал на камердинера графа Зановича и на карлов Зорича.

– Что же ты, князюшка учинил? Паче того, для чего ты толико времени молчал, Светлейший князь?

Князь, взглянув на нее, криво усмехнулся:

– Я собирался доложить, но пока не хотел беспокоить тебя, матушка моя, до поры. А что сделал? Я дал оному еврею тысячу и велел поменять их все на фальшивые и привезти мне в Дубровки, что неподалеку от Шклова. Опричь того, послал за губернатором Энгельгардтом. Как он прибыл, я ему и говорю: «Видишь, Николай Богданович, у тебя в губернии делают фальшивые ассигнации, а ты и не знаешь». Тот тут же организовал следствие, кое на следующее утро, перед самым моим отъездом вскрыло причастность к афере родственников Зорича, Зановичей, кои обещали Семену Гавриловичу выпутаться из долгов.

– Уму непостижимо! До чего докатился! – нервно воскликнула Екатерина Алексеевна, рука ее потянулась к графину с водой. Князь, опередив ее, налил и подал ей стакан воды.

Расхаживая по кабинету, он продолжил:

– Сами хитрецы, как оказалось, давно находились в розыске в Венеции и Париже, понеже, путешествуя по Европе, они везде находили простачков и разными способами выманивали у них деньги.

Потемкин остановился супротив Екатерины.

– А Сима Зорич, кормилица моя, всем известный простак. Вот и попался.

Екатерина расстроено отвернулась.

– Где же теперь сии авантьюиристы?

– В Шлиссельбургской крепости. Но что делать с Зоричем, я не ведаю, посему жду вашего, государыня-матушка, решения.

Екатерина, медленно допив стакан воды, не поднимая глаз, молвила:

– Не надобно его в крепость, но следует уволить с военной службы и установить негласное за ним наблюдение.

Князь улыбнулся, хлопнул в ладоши:

– По вашему велению, по вашему хотению, государыня-матушка, быть по сему!

Екатерина, вздрогнув от нежданного хлопка, с укором молвила:

– Григорий Александрович, пора бы вам, князь, угомонить свою неуемность!

– Кормилица моя, ну, кто-то ж должон унять вашу грусть-печаль. Кто, естьли не я?

Довольный, что вызвал у нее улыбку, он, тоже улыбаясь, подошел к ней и крепко обнял.

– Не изволь беспокоиться, матушка-голубушка, – уверил он ее, размыкая объятья, – с Зоричем ничего не станется, однако, полагаю, сей щеголь поумнее будет.

Записки императрицы:

Чарльз Камерон заканчивает двухэтажный корпус с холодными банями на первом этаже и Агатовыми комнатами на втором. Оттуда, через овальную лоджию можливо выйти в Висячий сад. Очень красиво сочетание яшмы и агаты, коий посоветовал Александр Ланской. Мною велено перенести сюда и узорчатый паркет из его покоев, дабы оное напоминало мне, что Александр Дмитриевич по нему ходил.

* * *

На место Шарля де Сен-Жоржа, маркиза де Вернака, не самого удачливого полномочного французского посла в Санкт-Петербурге, был прислан молодой, тридцати лет, граф Луи-Филипп де Сегюр. Рослый, подтянутый красавец-француз появился в столице не ко времени: императрица никого не принимала. Колиньер, поверенный в посольских делах, убедил де Сегюра, что императрица не принимает его, понеже весьма опечалена недавней смертью генерал-адъютанта Александра Ланского, коего сильно любила.

Де Сегюр, коий тоже любил и даже боготворил свою жену, оставленную с детьми в Париже, высоко приподнял свои густые черные брови:

– Она императрица! Ужели дела приватные так могли на нее повлиять, что она не хочет заниматься делами государственными? – возмутился он.

Рассудительный Колиньер заметил:

– Сказывают, фаворит ее того стоил по искренности и верности его любви к императрице. Сей генерал, бывши совсем не честолюбивым, за четыре года успел убедить ее, что привязанность его относилась именно к ней самой, как женщине, а не к императрице.

Де Сегюр сделал саркастическое лицо:

– Друг мой, Колиньер, скажи мне, откуда может кто-нибудь оное доподлинно знать?

– Откуда? Так говорят люди, окружавшие его и государыню.

Неоднократно и безрезультатно проводя время в приемной Ея Императорского Величества Екатерины Второй, потеряв всякую надежду на встречу в ближайшее время с ней, французский посол неожиданно все-таки получил аудиенцию.

Государыня Eкатерина Алексеевна, может статься, еще бы не скоро пришла в себя после кончины Ланского, естьли бы не дела государственной важности, особливо, связанные с Иностранной Коллегией. Опричь того, множество чиновников ждали назначений, некоторые из них – отставки. Первым делом, Екатерина Алексеевна просмотрела реестр своих посланников. Все также в Лондоне Российским послом проживал граф Семен Романович Воронцов, в Швеции – Морков Аркадий Иванович, во Франции – князь Иван Сергеевич Барятинский, в Гишпании – Степан Степанович Зиновьев, в Турции – Яков Иванович Булгаков, в Австрии – барон Иван Матвеевич Симолин, в Неаполе – заменивший Андрея Разумовского, граф Павел Мартынович Скавронский, в Польше – граф Отто Магнус фон Штакельберг.

Ее аудиенции нетерпеливо ожидал новый французский посол Луи-Филипп де Сегюр, коего непременно надлежало принять. Сказывают, сей молодой аристократ, борец за свободу, уже повоевал за освобождение американских колоний и показал себя героем.

Наконец, посол, настойчиво ищущий аудиенции, предстал пред нею. Молодой, одетый по последней парижской моде, широкоплечий, большеглазый, с глубокой ямочкой на подбородке, словом, приятной внешности посланник, увидев ее, заметно оробел. Она стояла, лицом к нему, облокотившись на одну из колонн кабинета с высоким, украшенным лепниной потолком. В глаза послу бросились два массивных стола, заваленных аккуратными стопками бумаг, и четыре низеньких столика, все на гнутых ножках и множество стульев, кресел и два дивана, вся мебель в позолоте.

По справедливости сказать, наблюдательный де Сегюр, на минуту, доподлинно онемел. Все слова у него вылетели из головы: пред ним стояла стройная красавица, может быть, из-за весьма элегантно покроенного красивейшего серебристого цвета платья, императрица – совершенная красавица, выглядевшая гораздо моложе своих лет. Но не красота его смутила, а величественный вид ее, грустная полуулыбка и печальные внимательные глаза, резко выделявшиеся на ее бледном, слегка нарумяненном лице. Она изволила любезно представить ему своего вице-канцлера, графа Остермана. Они раскланялись друг другу. Растерявшийся французский дипломат, кланялся и произносил слова каким-то деревянным языком. С видимым усилием, взяв себя в руки, прочистив горло, он, наконец, выговорил:

– Ваше Императорское Величество! Мой монарх, Людовик Шестнадцатый, счастлив иметь возможность чрез меня, посланника Франции, графа Луи-Филиппа де Сегюра, передать во всей полноте свое почтение и уважение к вам и вашей стране!

Граф, взмахнув шляпой, кою держал в руке, склонился в глубоком поклоне.

Екатерина подала ему руку, к которой он, подойдя ближе, почтительно приложился.

– Передайте своему королю, теми же словами, мое к нему самое лучшее отношение, – услышал де Сегюр, приятный голос императрицы, отвечающей ему на французском языке. – Очень рада вас видеть здесь, граф Луи-Филипп де Сегюр. Вы выглядите решительным и умным молодым человеком.

Де Сегюр, осмелев, ответствовал:

– Благодарю Вас, Ваше Императорское Величество! Я счастлив передать вам удовольствие, кое испытывает король Франции за то, что вами было принято наше посредничество между Голландией и Австрией, хотя наш министр иностранных дел, граф Верженн удивлялся, для чего вы так не желали оного участия прежде.

Императрица улыбнулась, устало повела глазами в сторону Остермана:

– Что же удивляться, граф? – мягко возразила она. – Предыдущий ваш министр не щадил самолюбия ни императрицы Елизаветы, ни, теперь – мое. Я уверена, что именно герцог Шаузель вдохновил злоречивое сочинение аббата Шаппа о нашей стране, вынудив меня написать обратное его произведению сочинение под названием «Антидот». Возможно, вы читали его, граф?

Де Сегюр шаркнув ногой, ответствовал:

– К несчастью, Ваше Императорское Величество, не пришлось еще прочесть, но я непременно восполню сей пробел.

Императрица, милостиво кивнув, продолжила:

– Окроме того, в свое время, герцог Шаузель был супротив избрания короля Станислава-Августа Понятовского, и, ко всему, поддерживал Оттоманскую империю.

Императрица замолчала.

Граф де Сегюр понял, что появился удобный момент, когда надобно изложить главную свою цель приезда.

– Я все понимаю, Ваше Императорское Величество, – сказал он, склонившись, паки, шаркнув ногой. – Но теперь, после того, как Шаузеля более нет, на его месте граф де Верженн, все меняется и, надеюсь, мы сможем договориться, хотя бы для начала, о взаимовыгодной торговле.

Императрица посмотрела на него долгим внимательным взглядом, засим, слегка склонив голову, изрекла:

– Кто его знает, граф? Спешить не стоит, время покажет, господин де Сегюр. Ваш предшественник, маркиз де Вернак, не сумел доказать преимуществ торговли с Францией.

Императрица кивнула вице-канцлеру графу Остерману, и тот подошел к французскому послу обменяться аккредитивными грамотами.

Между тем, императрица мягко обратилась к дипломату:

– Кого, граф, вы знаете в Париже из наших подданных?

– О! Я знаком с очень красивой парой князей Голицыных. Они недавно прибыли к нам, как я понял, дабы дать хорошее образование своим сыновьям.

– Вы говорите о моей фрейлине Голицыне Наталье Петровне и ее муже Владимире. Совсем недавно, пред отъездом, моя фрейлина доложила, что хочет образовать детей и поправить здоровье своего мужа.

Де Сегюр улыбнулся:

– Да, князь Голицын уже успел зарекомендовать себя там, как большой любитель карточной игры.

Екатерина, подняв брови, возразила:

– Зная железный характер его жены, я уверена, она не даст ему разорить сим свое семейство.

Де Сегюр, выказывая свое согласие, паки склонился пред Ея Величеством.

Государыня Екатерина Алексеевна ласково предложила ему: – Будем рады видеть вас, граф, вечером на обеде. Сегодни же, вы можете представиться здесь, во дворце, Великому князю Павлу Петровичу.

Де Сегюр, поклонившись, радостно ответствовал:

– Премного благодарен! Всенепременно, Ваше Императорское Величество!

Засим, де Сегюр поняв, что пора раскланиваться и удалиться, паки взмахнув своей шляпой, склонился перед императрицей.

Попрощавшись с французским послом, Екатерина дала указание графу Остерману, осведомиться, что из себя представляет граф Луи-Филипп де Сегюр поподробнее и удалилась в свои покои, не пожелав более никого принять.

Записки императрицы:

С. Г. Зорич сегодни, быв на аудиенции, сумел оправдаться касательно фальшивых ассигнаций. Но теперь он уволен с военной службы, за ним установлено негласное наблюдение. Его родственники Зановичи арестованы и препровождены в крепость еще месяц назад.

* * *

После императорского обеда в Зимнем дворце, граф де Сегюр, возвратился домой в приподнятом, можно сказать, восторженном настроении: на первой же аудиенции императрица произвела на него неизгладимое впечатление. Во время обеда, она, кажется, говорила токмо с ним. Де Сегюр полагал теперь, что более любезной женщины, ему не приходилась встречать. Он сразу же поделился своими впечатлениями с поверенным в делах, Колиньером.

– Что ж вы хотите? – ответил на его восторги временный поверенный. – Вы – новый молодой человек, дипломат, собой видный, благородного происхождения, умеющий поддержать умный разговор. Ей самой было приятно поговорить с вами.

Де Сегюр молчал, мечтательно улыбаясь. Колиньер, перебирая бумаги, резко обернулся к нему и задорно спросил:

– Вы же не молчали во время обеда, а красиво, как вы умеете, говорили, не правда ли? О чем говорили? Ведь всем известно умение императрицы вести беседы.

– Не молчал, – коротко ответил де Сегюр.

– Вот и замечательно! Глядишь, с вашей помощью и сдвинется с места наше дело.

Де Сегюр, глядя перед собой, улыбаясь, молвил:

– Приложу все усилия! Думаю, будет интересно поработать с русской государыней. Очень она мне понравилась.

Колиньер усмехнулся.

– Новость каковая! Я, монсиньор, не встречал еще человека, кому бы она не понравилась…

– Но, она далеко не молодая.

– Так и что? Зато фавориты у нее весьма молодые, – не унимался всезнающий Колиньер. – Кстати, – заметил он, – вы говорили, вас такожде представили Великокняжеской семье… Как они вам все показались?

Де Сегюр ответил довольным тоном:

– Приняли они меня весьма приветливо.

– Еще бы! Помнят, стало быть, почести с коими были встречены совсем недавно во Франции. Сказывают, у наследника весьма красивая жена. Я видел ее несколько раз мельком.

– Очень хороша: высокая, статная, ласковая, без желания кому-то нравиться. А вот Великий князь, как мне показалось, напротив, явно имеет к оному стремление. Великая княгиня, в тягости, кажется, на последнем месяце. Кстати, она представила мне свою фрейлину, Екатерину Нелидову. Тоже весьма важная дама.

– Любопытно, что Великая княгиня редкий год не рожает.… Четвертый ребенок за не полных восемь лет!

– Да-а-а, – удивленно качнул головой де Сегюр.

– Кстати, – вспомнил Колиньер, – вы говорили о нашем злоречивом Шаппе… У меня есть книга императрицы, кою она написала в ответ на его сочинение. Называется «Антидот». Ежели не читали, следует обязательно вам полистать его, граф.

Глаза Сегюра оживленно забегали по полкам шкафа с книгами.

– Где? Я с удовольствием ее прочту, императрица о ней упоминала.

Колиньер прошел к шкафу и вынул тоненькую книжицу.

– Вот! Прочтете, потом поговорим о ней. Читайте внимательно! Там ни одного слова с потолка. Умеет русская императрица разложить все по полочкам.

* * *

Весь прошлый, восемьдесят третий год, свободно говорящий на татарском языке, Александр Суворов, совершал экспедиции противу отдельных отрядов ногайцев, за что был удостоен ордена Святого Владимира 1-ой степени. После признания Турцией вхождения завоеванных земель в состав России, в апреле текущего года Суворов был отозван в Москву и назначен командующим Владимирской дивизией. Хотя, как обыкновенно, на новом месте он занимался обучением и воспитанием войск чрезвычайно много, однако паче остального, его немало интересовало и состояние владимирских вотчин. Помимо всего его заботила судьба совсем маленьких детей крестьян, которых родители не берегли во время болезней, не укрывали одеялами, держали открытыми двери и окна. Ко всему, любой проезжий мог остаться постояльцем в любом доме, и о нем пуще пеклись, нежели о больном чаде. По оному поводу, генерал Суворов, как рачительный хозяин, даже написал письмо к крестьянам села Кистошь, приводя дурной пример некоторых крестьян, дабы призвать их к правильному обхождению со своими детятями. Как рачительному хозяину, генералу желалось уменьшить детскую смертность.

Вестимо, ему не давали покоя слухи, что в его отсутствие, его племянник Сергей Суворов днями и ночами пропадал в спальне его жены. Два года назад, после десяти лет семейной жизни, наступил окончательный разрыв между ним и супругой. Девятилетнюю дочь, Наталью, Александр Васильевич поместил на воспитание в Смольный институт, а токмо родившегося сына Аркадия оставил при матери, тем паче, что не считал его своим, полагая, что мальчик – плод развратной связи Варвары Ивановны и его племянника.

Устраивая дочь в Смольный, Суворов, находясь некоторое время у родственников, с немалым удивлением отметил, что необыкновенно разросшийся город Петербург жил бурной жизнью и быстро изменялся, а самое главное, он явно обогнал по численности населения древнюю Москву. Как ему поведали в Иностранной Коллегии, в столице проживало около двухсот тысяч человек. Петербург стал крупнейшим портом. Казалось, весь торговый флот был сосредоточен здесь. Порт на стрелке Васильевского острова был переполнен судами, приходившими из восемнадцати стран. У причалов появились даже суда из Северо-Американских Соединенных Штатов. Приметливый ко всем переменам, генерал Суворов отметил перемену города и в архитектурном стиле. Барокко сменилось на более спокойный, величественный классический стиль.

Вместе со своим племянником Горчаковым, он посетил и новый каменный Большой театр, поразивший его своей величиной и внутренним великолепным убранством. Давали комическую оперу Осипа Антоновича Козловского на тему русских сказок «Мельник, колдун, обманщик и сват». Александр Суворов, обожавший сказки, с удовольствием слушал и смотрел представление на необычайно высокой сцене, не забывая оглядывать и обширный зал, занимавший три четверти круга. Театр так понравился ему и племяннику, что они посетили его в другой раз, через два дня, и были до крайности довольны игрой Якова Шумского, игравшего в «Недоросле», быстро набиравшего известность сочинителя Фон Визина, роль Еремеевны, своей мастерской игрой, доведший зрителей до коликов. К дождю бросаемых ему на сцену кошельков, прижимистый генерал Суворов присовокупил и свой. Так что, средь всех личных неприятностей были у него и приятные минуты. Перед самым отъездом из столицы, его особливо порадовало известие, что сей осенью, его молодой сослуживец, точнее сказать, его ученик, Михаил Кутузов, раненный десять лет назад в висок в Алуште, во время сражения с турецким десантом и выживший, тоже получил новый чин – генерал-майора за успешное подавление восстания в Крыму. С чем генерал Суворов его и поздравил письмом со всей своей обычной прямотой и искренностью.

Однако возвращался он в Москву, кою любил все-таки паче столицы, с удовольствием. Конечно, пышнее Петербургского двора не было во всей Европе, сие можно было судить по пышным праздникам и парадам на площадях. Город щеголял стремительным ростом, развитием, значимостью, но в столице присутствовала гораздая холодность в отношениях промеж людей, совсем не сообразная москвичам с их хлебосольством, изрядной леностью и неделовитостью. Хотя были здесь и весьма предприимчивые вельможи, к примеру, почивающий на лаврах, граф Алексей Григорьевич Орлов. Доживая свой век в Москве, он пользовался необычайной к себе любовью и уважением горожан. Московиты о нем знали все. Помнили, между прочим, что он, обладая недюжинной силой, мог удержать шестерку лошадей, скачущих во весь опор в колеснице. Однажды он спас императрицу от неизбежной смерти: она каталась, на устроенных в Царском Селе деревянных горках, и, вдруг, медное колесо выскочило из колеи. Граф Орлов, стоя на запятках, спустил ногу в ту сторону, где была опасность, а рукой схватился за перила, и, таким образом, стало быть, остановил колесницу. Колико раз генерал Суворов своими ушами слыхивал, как с появлением Орлова молва вполголоса бежала с губ на губы: «Едет, едет, изволит ехать!» Все головы поворачивались к дому графа Орлова, и прохожие всякого звания разом снимали долой с голов шапки. Народ любовался его ростом, вельможной осанкой, важным, приветливым и добрым взглядом. Суворов попал на одно из Московских гуляний, во время коего, граф с огромной свитой тоже красовался на своем знаменитом Свирепом. Была с ним и его дочь графиня Анна Алексеевна, но Суворову не удалось увидеть ее. Сказывают, что в манеже Орлова, находившегося в его усадьбе Нескучное, устраивались карусели, на коих его юная дочь поражала зрителей тем, что на полном скаку выдергивала, копьями ввернутые в стены манежа кольца, и срубала картонные головы манекенов в чалмах и рыцарских шлемах.

Что ж, дочь сильна! Вся в отца! Не то, что его нежная Суворочка – Машенька, тоже вся в отца, коий был урожден слабым и тщедушным. Токмо благодаря силе своего духа и вере в помощь Всевышнего, он стал таким крепким, что может и с самим Орловым посостязаться. Хотя, вестимо, победит граф Орлов, без сумненья! Таких богатырей земля Русская родит лишь штучно.

Записки императрицы:

13-го декабря 1784 года у Великокняжеской четы родилась вторая дочь Елена Павловна, необычайно красивая крошка. Просто Прекрасная Елена из греческой мифологии.

Надобно обласкать генерал-поручика Тимофея Ивановича Тутолмина, генерал-губернатора Архангельской и Олонецкой губерний, коий проявляет себя на сей должности, как инициативный и деловитый хозяин. Как характеризует его князь Долгорукий, Тутолмин сметлив, осторожен; взыскателен по службе и учтив в обращении.

* * *

С возвращением Великокняжеской семьи из заграничного путешествия, где Екатерина Нелидова сопровождала их в качестве фрейлины, она все более принимала участие в их семейной жизни. Ея Высочество Мария Федоровна, постоянно во всем советовалась с Екатериной Ивановной и полностью ей доверяла. В декабре Мария Федоровна родила вторую, необычайно хорошенькую дочь, Великую княжну Елену Павловну. Императрица Екатерина назвала ее в честь мифологической греческой царицы – Елены Прекрасной. Пoчти ежегодно находясь в тягости, Великая княгиня, широкая в кости, весьма располнела, и, рядом с тоненькой Нелидовой, выглядела весьма дородной. Как бороться с излишней полнотой Мария Федоровна не знала. Обделять себя едой пыталась, но ничего не получалось, понеже ребенок в утробе требовал усиленного питания. Великой княгине оставалось токмо с завистью смотреть, как Нелидова ела с отменным аппетитом и никогда не поправлялась. В короткие периоды отсутствия беременности Мария Федоровна успевала похудеть совсем немного. По совету Екатерины Ивановны, она тщилась скрывать полноту особым кроем платьев, беря себе в пример императрицу Екатерину Алексеевну, коя, кстати, за последнее время, пре-изрядно похудела. Она всегда одета великолепно, слишком хорошо для женщины, которая делает вид, что не заботится о своей внешности. Однако, привлекательность свекрови, после смерти генерала Ланского, заметно поблекла. Хотя, может статься, сие оттого, что глаза ее теперь не блестят, как прежде.

Мария Федоровна сидела перед зеркалом и, щуря близорукие глаза, пристально рассматривала себя. Все говорят, что она красавица. Отчего же тогда она чувствует себя так неуверенно, для чего ей кажется, что она нелюбима мужем? Она не может резко ответить на его, неприятные ей, замечания или топнуть ногой, как себе может позволить Нелидова? Великая княгиня завидовала, что та могла позволить себе никого не бояться и быть прямолинейной в суждениях, даже с вспыльчивым Павлом Петровичем.

Нелидова же, сама себе плохо могла объяснить отсутствие страха. Может статься, причиной оного было то, что знала: Великий князь ее искренне уважает и, возможно, любит. Она видела, что Павел Петрович не красив, зато обожала его ум, ироничность и умение подмечать все то, что далеко не каждый заметит. Между ними не было греховных отношений: глубоко верующая в Бога, и, от природы, добропорядочная Нелидова, никогда не допускала греха. Она полюбила князя, когда он уже был женат на Наталье Алексеевне. Токмо выпущенная из института, она была назначена фрейлиной при Малом дворе самой императрицей, понеже государыня Екатерина Алексеевна обратила на нее свою аттенцию, когда, будучи ученицей Смольного института, она, юная институтка, талантливо играла на сцене не токмо женские, но и мужеские роли. Императрица оказалась таковой искренней поклонницей таланта Нелидовой, что даже заказала знаменитому Левицкому ее портрет в танцевальном костюме.

Последнее время и Великая княгиня, и ее своенравный супруг, отчетливо понимали, что не могут обходиться без ее разумных и дальновидных советов.

– Какова наша Екатерина Ивановна! – говорила Великая княгиня. – Все видит, все знает, проницательна, добра!

– Она лекарь человеческих душ! – с видимым благодушием соглашался Павел Петрович.

– В чем же секрет ее такового обхождения? – любопытствовала, в тайной зависти, Мария Федоровна.

– Полагаю, она руководствуется нравственными и сердечными мотивами. Инако, оное в ней не назовешь, – объяснял ей Великий князь. И в тоне своего самолюбивого мужа, Мария Федоровна слышала его необычайное расположение к фрейлине.

– Не кажется ли тебе, mon ami, – ревниво и настойчиво вопрошала Великая княгиня, – что она приобрела немалый вес при дворе, понеже к ней обращаются за протекцией, аудиенциями, ей вручают прошения. Может статься, она упражняется за ради какой-то партии.

Павел Петрович удивленно возражал:

– Партии? С чего ты, друг мой, взяла? У Екатерины Ивановны нет никаких твердых политических убеждений. Поверь мне! Она просто тщится для общего блага. Твоего и моего, в том числе.

Однако, до Ея Высочества все чаще доходили слухи о необычных дружеских отношениях мужа и ее фрейлины. Мнительная и ревнивая Мария Федоровна понимала, что маленькая, стройная, веселая, острая на язык и весьма образованная соперница, хоть и не красавица, но гораздо притягательнее для противуположного пола, чем она, мать четырех детей, приземленная и по-немецки, практичная. Опричь того, она в тягости пятым ребенком, и скорее всего, через год паки будет в том же положении!

Не выдержав, Мария Федоровна пожаловалась на нее государыне. Роняя пред императрицей крупные слезы и всхлипывая, она жалобно изрекала:

– Я не могу ее видеть, но Павел Петрович и слышать не хочет об ее удалении!

Екатерина обняла ее. Мария Федоровна от ее ласки расплакалась пуще прежнего.

– Не плачь, – посочувствовала государыня. – Из любого положения есть выход. Молодец, что пришла: за хорошим советом обращаться надобно к родителю, либо к учителю.

– Вы мне, Ваше Величество, за мать, – всхлипывала, Мария Федоровна, – понеже у меня здесь никого, окроме брата нет. И тот далеко на службе.

Екатерина мягко посоветовала:

– Не будьте не в меру покорной и покладистой женой. Мужчины оного не любят.

«Откуда она все знает?» – подумала Мария Федоровна. Свекровь ее – гораздо норовистее своего сына: уж ей не пришлось быть покорной, ни пред кем бы то ни было.

Екатерина прочитала ее мысли:

«Знала бы ты, как я была покорна Светлейшему князю! – ответила она ей про себя. – И вот результат: я потеряла мужа».

Екатерина смотрела вслед уходящей невестки… «Что ж, – думала она, – из ошибки надобно извлекать пользу. И я ее извлекла!»

* * *

– Да, с князем Потемкиным невозможно будет хоть как-то сблизится, – говорил де Сегюру шведский посол барон Нолькен. – Холодностью своей, он отвратил от себя почти всех иностранных посланников. Светлейший князь, наравне с императрицей, ненавидит французов, как защитников турок, поляков и шведов. Князь делает все во вред нам и Пруссии, соответственно относится и к их дипломатам. Зато чрезвычайно ласков с австрийцем Кобенцелем и аглинским послом Фитц-Гербертом, такожде, как с их купцами и путешественниками.

– Поелику я вижу, как граф Кобенцель выходит из себя, дабы угодить Светлейшему. Уж так усердно и преданно его обхаживает, далее некуда. Ужели и граф Герберт таков же?

Барон отрицательно качнул головой:

– Граф не таков. Он в коротких сношениях с Потемкиным, но всегда соблюдает приличия и сохраняет свое собственное достоинство.

Де Сегюр, собрав крутые брови на переносице, буркнул:

– Мне тоже негоже терять своего достоинства. Фамильярничать я не намерен!

– И правильно!

– Однако, пусть он не любит меня, как француза, но могу же я как-то добиться уважения? – задал он риторический вопрос.

– Попробуйте, граф, полагаю, у вас может получиться, – приободрил его барон Нолькен.

– Сегодня же напишу ему письмо с просьбой об аудиенции!

– Пожалуй! Возможно, сия встреча будет не плохим началом в вашей дальнейшей деятельности.

Через неделю графу Луи де Сегюр был назначен день приема у князя Потемкина, но в условленное время не был принят. Выждав еще какое-то время, де Сегюр, развернулся и ушел.

Во дворце заговорили о молодом французском дипломате, коий, быв не принят в продолжительное время Светлейшим, удалился, сказав, что у него нет времени ждать, допрежь князь Потемкин соизволит его принять.

– Что за человек! Два слова – Князь Тьмы! – презрительно говорила Анна Протасова, воспринимавшая Потемкина, как недоброжелателя ее родственников Орловых, а, стало быть, и саму ее!

– Ш-ш-ш-ш! – приложила палец к губам Захар Зотов. – Не дай Бог, государыня услышит, не сносить вам головы!

Протасова мотнула головой.

– Да не услышит! На самом деле, Захар! К нему приходят дипломаты по государственным делам, а он разляжется на софе с распущенными всклоченными волосами, в халате или шубе в шальварах… Мыслимо ли таковое!

Перекусихина слушала, не замечая, как ее брови поползли вверх, морща лоб.

– Не верите, Марья Саввишна? – вопрошала Протасова. – Вот вам крест, мой родственник в таком виде его застал: прямо-таки турецкий падишах в своей роскошной спальне, убранной на турецкий, али персидский манер.

– Что ж тогда императрица терпит его? – тихонько спросила, трусливо оглядываясь, молоденькая фрейлина княжна Алексеева.

Протасова бросила на нее укоризненный взгляд, как на непонятливую молодицу. Уперев руки в боки, она, оглянувшись на дверь, тихо с расстановкой ей поведала:

– Хм, сей баловень много себе позволяет, понеже у государыни к нему неограниченное доверие. Понимать надобно, княжна!

– Так, можливо, он того стоит? – паки изразила свое мнение княжна. – Я его видела, очень богато одетого, обвешанного орденами, неприступный такой вельможа.

– Ну, оного у него не отнимешь! Холоден и неприступен! – Протасова смотрела перед собой недовольным взглядом. – Одноглазый Циклоп! Я доложу государыне, как он недостойно принимает иностранных дипломатов, – довершила она разговор мстительным пожеланием.

* * *

– Вы не можете себе вообразить, сударь, как я был принят у князя Потемкина, – воскликнул Сегюр при виде входящего к нему Филиппа Колиньера.

Глаза его помощника повеселели, выказывая непомерное любопытство.

– Нуте – ка, нуте-ка, расскажите, да по подробнее, монсеньер! Сказать правду, после его извинительного к вам письма, я не думал, что так скоро вы получите аудиенцию.

Пригласив жестом коллегу присесть, и удобно усевшись сам, Сегюр восторженно продолжил:

– Не просто аудиенция, а весьма содержательная встреча, я вам скажу с весьма умным человеком.

Колиньер, устроившись в кресле поглубже, не спускал с него глаз.

– Долго вам пришлось ожидать, на сей раз?

– Отнюдь! Не успел я прийти, как тут же был встречен. Князь Потемкин сам вышел ко мне. Он был напудрен, в синем камзоле с галунами. Принял меня в своем кабинете. Я помню каждую минуту разговора. Сначала мы обменялись обычными приветствиями, незначительными вопросами. Говорил он принужденно, и я уже было собрался распрощаться, но вдруг князь заговорил об Американской войне, о тамошних событиях и о возможном будущем сей республики.

– Что именно? – с удивлением полюбопытствовал Колиньер.

– Потом, друг мой, потом! Сей разговор забрал около получаса. Он заинтересовался моим американским орденом Цинцинната и стал расспрашивать, что за орден, какого братства или общества, кто его учредил. Целый час мы проговорили о разных русских и европейских орденах. Словом, проговорили более двух часов! С самим князем Потемкиным!

– Два часа! Невероятно! – воскликнул Колиньер и, подскочив со своего стула, заходил по комнате, потирая руки. – Даст Бог, сменит он гнев на милость! – сказал он и осенил себя крестом. – Тогда вы сумеете добиться договора о торговых отношений не хуже, нежели у англичан… Вы, знаете, Луи, он частый гость обер-шталмейстера Льва Нарышкина, большого весельчака, любимца императрицы…

И Колиньер поведал де Сегюру все, что знал об оном вельможе. – Сказывают, наш прежний посол де Корберон, был в самых тесных дружеских отношениях с графом Львом Нарышкиным. А князь Потемкин часто бывает там, понеже они друзья.

Де Сегюр от многих был наслышан о беспримерном гостеприимстве обер-шталмейстера графа Нарышкина. Посему, при первом удобном случае, он вместе с графом Кобенцелем направился посмотреть, что из себя представляет его дом.

И в самом деле, друзья увидели Потемкина, сидящим с красивой барышней вдвоем в отдалении от других. Когда сели за ужин, князя Потемкина не увидели за общим столом. Оказалось, что ему накрывали в отдельной комнате, куда он приглашал несколько человек, не более шести из своих знакомых. Де Сегюру непременно захотелось оказаться среди них. Не прошло и месяца, как он того добился.

Де Сегюр нашел уязвимую пяту военного министра. Он много говорил с ним на религиозную тему, о разночтениях, касательно православия и, в целом, христианства, имевших место в Европе и на Востоке. Поистине, князь мог об том говорить часами! В скорости, на сей почве, Светлейший князь стал относиться к графу де Сегюру, как к близкому другу.

– И занятный же, сей французский посол, – делился с императрицей князь Потемкин, склонив голову и улыбаясь сам себе.

Екатерина заинтересованно полюбопытствовала:

– Занятный? Чем же он тебя позабавил, князюшка?

– Сегодни он пригласил меня отобедать у себя. Ну и учудил – все были при параде, а он вышел к нам попросту в сюртуке.

Екатерина от удивления долго не опускала поднятые брови. – Как сие могло случиться, на него таковое не похоже!

В сюртуке? – она весело рассмеялась. – Сей француз – еще тот озорник!

Князь криво улыбнулся:

– Согласен, озорник, матушка. Де Сегюр, оказывается, воевал в Америке, за Соединенные Штаты. Имеет орден.

– Ведаю. И в самом деле, герой! В свои тридцать лет уже толико повидал… пороху понюхал.

– Точно, всего навидался. Смелый француз! И мне не побоялся отомстить.

– Тебе? Как же?

– Неделю назад я пригласил его среди других и вышел к обеду в сюртуке. Не понравилось, чай, ему мое озорство.

Екатерина паки звонко рассмеялась.

– Вот впредь неповадно будет тебе, Светлейший князь, в таком виде встречать добрых людей! Нравится он мне, понеже на тебя похож, любезный мой, Григорий Александрович.

Потемкин поднял склоненную голову. Императрица смотрела на него с нежностью. Светлейший подошел к руке. Вдруг, сами себе удивляясь, они обнялись.

* * *

Все еще пребывая в унынии, после смерти незабвенного Александра Ланского, не желая никаких развлечений: ни балов, ни театров, ни приемов, Екатерина паче уделяла времени для дел связанных с законотворчеством. Познакомившись с делом казненного князя Артемия Волынского, имевшим место при императрице Анне Иоанновне, она еще больше уверилась в своей правоте о пытках над людьми во время следствия. Она писала касательно дела князя Волынского:

«Из дела сего видно, сколь мало положиться можно на пыточные речи, ибо до пытки все сии несчастные утверждали невинность Волынского, а при пытке утверждали все, что злодеи хотели. Странно, как роду человеческому на ум пришло лучше утвердительнее верить речи в горячке бывшего человека, нежели с холодною кровию: всякий пытанный в горячке сам уже не знает, что говорит».

Императрица желала начисто отказаться от пыток в своем государстве, но столкнулась с немалым сопротивлением со стороны чиновничества, военных и близкого окружения. Они твердо были убеждены, что токмо болью, истязанием можно заставить человека говорить правду. Мыслящих же о пытках, подобно императрице Екатерине, было немного.

Под впечатлением о деле Волынского, коего Екатерина стала почитать, как гордого и дерзостного в своих поступках, но не изменника, а напротив того, доброго и усердного патриота, ревнительного и полезного поправлениям своего отечества, она составила завещание своим потомкам:

«Сыну моему и всем моим потомкам советую и поставляю читать дело Волынского от начала до конца, дабы они видели и себя остерегали от такого беззаконного примера».

Сей человек, всей своей жизнью и деятельностью, неложно напоминал ей князя Григория Потемкина.

Находясь в печали, она продолжала упражняться «Сельским положением», коий являлся, своего рода, прожектом «Жалованной грамоты «для государственных крестьян, в коем она желала определить сословный статус крестьян, их права на личную свободу, на право заниматься земледелием, ремеслами, право собственности и тому подобное. Но, Екатерина чувствовала: сему прожекту не суждено увидеть свет, потому как не хотела будоражить дворянство, да и крепостных, понеже они могли понять такую грамоту, как обещание свободы. Нет, у нее нет таковых сил, чтобы противостоять новым волнениям в стране. Пусть сим прожектом займутся ее потомки. Не стала она публиковать и «Наказ Сенату», понеже не была уверена, что сей бюрократический орган, может быть хранителем законов еще долгое время. Отчего-то ей казалось, что Сенату не долго осталось времени действовать в привычном для него порядке.

Дабы меньше происходило преступлений, Екатерина положила всячески их предупреждать. Для оного, она ставила во главе городов толковых градоначальников. Главнокомандующий Москвы, которому была подчинена Московская контора Тайной экспедиции, по рекомендации императрицы Екатерины Алексеевны, стал основной фигурой в политическом сыске. Сие место она поручала своим доверенным вельможам. Первым из них стал граф Пeтр Семенович Салтыков. Сей пост, последовательно занимали князь Михаил Никитич Волконский, князь Василий Михайлович Долгорукий-Крымский, граф Захар Григорьевич Чернышев. Теперь там главенствует граф Яков Александрович Брюс, заместивший генерал-губернатора Николая Петровича Архарова, который знал до мельчайших подробностей о жизни московитян и умел определить преступника чуть ли не с одного взгляда на него.

Здесь, в Санкт-Петербурге, первым градоначальником она поставила генерал-аншефа Николая Ивановича Чичерина, коий сделал для столицы весьма и весьма много. Особливо она была довольна, построенными Верхнелебяжьим и Каменными мостами, и открытием первого Родильного госпиталя. За ним на сей пост был назначен обер-полицмейстер тайный советник, князь Лопухин Петр Васильевич. Екатерина была довольна его работой тоже: при нем был перестроен полицейский аппарат, создана «Управа благочиния» во главе с ним. Князь разделил Петербург на десять полицейских участков во главе с частными приставами. При нем была открыта больница с домом призрения для умалишенных. Немало упражнен делами столицы был и следующий обер-полицмейстер, тайный советник Тарбеев Петр Петрович. Хотя он пробыл на оном посту всего лишь полтора года, Екатерина была довольна тем, что он зачал строительство нескольких мостов: Измайловский, Семеновский, Симеоновский и мост через Зимнюю канавку. Такожде был открыт Большой театр и основана Российская Академия.

В Петербурге политическими делами совсем недавно ведал князь Александр Михайлович Голицын, управлявший столицей во время Пугачевского восстания, и немало положившего своего живота с «принцессой» Таракановой. Главное же, при нем в центре города, появился памятник Петру Великому. После его безвременной кончины, на его место назначен тайный советник Рылеев Никита Иванович. Екатерина ожидала от него таковой же активной деятельности. В настоящее время он достраивает Мраморный дворец, предназначенный для Григория Орлова, коий умер, не дождавшись сего подарка от императрицы. Но ничего, подрастают ее старшие внуки: им надобны достойные дворцы для жизни.

Императрица с с аттенцией относилась к порядку не токмо в столице, но и во всей стране. Общественное мнение и его спокойствие было важно в государстве, поелику, по ее указу, языкатых не щадили. Государыня Екатерина Алексеевна понимала, каковую опасность таят для нее и ненужные пересуды, могущие, так или иначе, привести к волнениям. Поелику, с начала своего царствования, она настойчиво требовала выведывать и наказывать распространителей всяких врак. Следовало приглядывать почти за каждым поданным, и оное, она почитала, не составляет большого труда при созданной и утвержденной ею системе сыска. К тому же, по ее указу, дважды в неделю положено было веселиться на маскерадах: по вторникам – во дворце, в другие дни – у кого-нибудь из придворных. За столом, за игрой в карты, не без винных возлияний, вестимо, шли пересуды о придворных новостях, о различных слухах, о фаворитах. Шешковский и его агенты были обязаны прогуливаться по маскера-дам, великосветским салонам, балам и приемам, прислушиваясь к разговорам и слухам, и, не медля, принимать примерные меры. Насмешница, государыня Екатерина Алексеевна, ради того, дабы потешить себя, придумала еще одно средство для отвращения в столицах пустых речей: она поручила генерал-аншефу, графу Якову Александровичу Брюсу распространять в обществе ею же придуманные безобидные слухи, собственноручно советуя в письмах, как сие учинять. И действительно, время от времени, ничего не подозревающий высший свет, обсуждал сплетни, пущенные самой императрицей. Посмеиваясь, государыня объясняла своему окружению: «и рты заняты пережевыванием пущенной «утки», и спины не надобно было подставлять под кнут». Не забавно ли?

* * *

Новогодние праздники прошли для Екатерины, как она и ожидала, весьма пресно: к чему веселиться, когда нет на свете любимого Сашеньки Ланского. Ничего радостного не было и после праздников. Едино, она порадовалась за своего близкого друга Льва Александровича Нарышкина, выдававшего замуж свою дочь, ее крестницу, Екатерину Львовну, за красавца камер-юнкера Юрия Александровича Головкина, недавно переехавшего из Голландии вместе со своим умным и не в меру язвительным двоюродным братом Федором. Поскольку молодой граф Головкин не имел состояния, то Нарышкины, особливо, мать невесты, фрейлина ее двора, графиня Марина Осиповна, не хотели сначала выдавать свою дочь за него. Оно и понятно, жена графа, мать его семерых детей, самолично управлявшая обширными владениями своего супруга, отличалась прижимистостью. Она выдавала мужу на шалости и, как она почитала, покупку всякого вдору, не более, как по рублю в день. Нищего жениха Мария Осиповна откровенно не жаловала, и, видя, что совсем не красавица, но весьма обходительная и умная крестница ее влюблена в Головкина, Екатерина не могла не помочь обрести ей счастье с графом. Она пожаловала ему большие имения, дабы родители ее все-таки согласились на сей брак. За оный жест, решивший его судьбу, граф Юрий Александрович боготворил императрицу. Сие стало первым случаем, после смерти Александра Ланского, когда императрица приняла личное участие в чем-то, что не касалось государственных дел. До оной свадьбы императрица жила только прошлым, в мыслях все о нем, о Сашеньке. Давно придворные забыли о больших, средних и, тем паче, малых Эрмитажных собраниях, забыли об играх с самой императрицей в жмурки, веревочки, фанты и пении с ней народных песен. Сама она иногда заходила в полном одиночестве в свой любимый Эрмитаж – царство картин, книг, скульптур. Затем шла по аллеям, послушать пение птиц под стеклянными куполами Зимнего сада, как это часто делала вместе с Сашей Ланским, когда он был жив.

Чтобы справиться с тоской, императрица Екатерина, благодаря новым изысканиям директора университета, княгини Дашковой, занялась сравнительным языкознанием и обложилась словарями. Ее заинтересовали финский, марийский, турецкий, эфиопский языки. Изучая их, она, убежденная в превосходстве русских над другими народами, каждый раз с немалым удивлением убеждалась, что все языки произошли от русского. Без сумнения, даже название страны Гватемала, переводится не инако, как «Гать Малая». Да и аглинские парламентские учреждения вышли из свободолюбивого Новгорода Великого. Она завела переписку с естествоиспытателем Петром Палласом. Всячески стараясь доказать присутствие славянского начала в мировых исторических движениях, просила берлинского издателя Николаи достать ей кое-какие документы на сей предмет. Завязала интересную переписку с доктором Циммерманом, философом и швейцарским врачом при Ганноверском дворе, книга коего «Об одиночестве» помогла ей пережить кончину Ланского. Уже семь лет, как нет на свете философа Вольтера, и ей весьма не хватает того активного разговора в письмах с Фернейским отшельником. Доктор и философ Циммерман, умный, язвительный, порой циничный, весьма напоминал ей ее великого почитателя. Поелику сей немец стал ей необходим, почти, как когда-то философ Вольтер, императрице захотелось пригласить его поселиться в Санкт-Петербурге, но Циммерман запросил заоблачное жалование, и Екатерина не стала настаивать на его приезде. Однако она продолжала делиться с ним своими мыслями об искусстве, политике и морали. Недавно попросила его открыть ей известные ему германские литературные и художественные сокровища, а такожде поручила пригласить от ее имени ученых, врачей, педагогов для работы в России. Последнее время переписка их посвящена обсуждению слов знаменитого Вольтера:

«Естьли бы Бога не существовало, его надобно было бы придумать, иначе как бы богатые могли защищать свои богатства от бедных?»

Они оба считают, что ума у Вольтера, оного борца за свободу слова и демократию не отнять, однако сентенция о Боге, богатых и бедных им кажется слишком упрощенной. Ужели человечество токмо и живет, думая лишь о своем материальном благополучии? А как же душа, совесть, духовность? Екатерина призналась доктору, что хоть ее и называют вольтерьянкой, но у нее хватает разума не разделять безбожное утверждение философа, что через сто лет Библия станет предметом антиквариата.

Екатерина прошла в верхний этаж Эрмитажа, в Яшмовую комнату, обустроенную под вифлиотеку архитектором Чарльзом Камероном, где была встречена смотрителем книг, членом Академии Александром Ивановичем Лужковым. Отпустив его, она тоскливо взглянула на бронзовый бюст Вольтера. Опричь него, на полках мирно сосуществовали книги его соотечественника – Дидро, такожде Николаи, маркиза Галиани. Она остановила взгляд на корешке, недавно изданной и хорошо иллюстрированной работы академика Ивана Ивановича Георги под заглавием: «Описание всех в Российском государстве обитающих народов, такожде их житейских обрядов, вер, обыкновений, жилищ, одежд и прочих достопамятностей». Екатерина с благодарностью подумала об ученом, коим впервые учинено этнографическое описание России. Екатерина очень ценила его: за сию работу она подарила ему золотую табакерку и велела напечатать сей труд за счет кабинета, но в пользу автора. Что и говорить: весьма много сей ученый, совместно с естествоиспытателем, академиком Петром Симоновичем Палласом, учинили для Российской науки. Теперь, по крайней мере, она, хотя бы частично, знает геологические, минералогические, животные и растительные ресурсы своей империи.

Екатерина собиралась поместить сюда и некоторые другие труды ученых со всего мира. Уже пять лет сия вифлиотека является своеобразной достопримечательностью столицы, местом посещения для своих вельмож, иностранных дипломатов и ученых.

Она прошлась взглядом по всем полкам. Что бы еще обсудить с мудрым Циммерманом? Она взяла в руки томик Вольтера, принялась рассматривать отметки, сделанные рукой великого философа. Паки отставила книгу. Подумалось: для чего ее голова занята сими философскими мыслями знаменитого фернейца? Разве в России нет подобных ему? Порывшись в своей памяти – никого не припомнила. Едино князь Потемкин имеет свою философию жизни, а остальные… Остальные, пожалуй, нет. Хотя среди ее придворных есть таковой умница, всем умным умник – ее статс-секретарь Александр Безбородко. Сей человек, имея феноменальную память, мог цитировать Библию с любого места. Уму непостижимо! Он сказывал, что в юности отец его заставил сию Божественную книгу прочесть трижды. Никто не мог так легко, как он, на ходу сочинить нужную бумагу. Едино он, обладая феноменальной памятью, тонким проницательным умом, умел доложить о сложном деле кратко, ясно, доходчиво. Едва возникшую в ее голове мысль или даже сокрытое желание, он мог легко понять и точными словами изразить. Опричь того, ему не было равных в работоспособности. Колико сей человек бесценен для государства, знала токмо она. Для всех остальных Александр Андреевич, прежде всего, был обаятельнейшим мужчиной, коий нравился всем, особливо женщинам, несмотря на то, что внешне он являл собой неуклюжего, тучного, лысоватого и небрежно одетого вельможу. На удивление, однако, он пользуется большим уважением среди известных художников, скульпторов, политиков. Екатерине нравилось, что он, поклонник русских песен, мог слушать их бесконечно. Екатерина никогда не отказывала в посещении его великолепных праздников, кои он устраивал не менее четырех раз в году. Они поражали гостей необыкновенной щедростью и изысканным вкусом хозяина – меломана и гурмана. Каковая была музыка, обстановка, каковые обеды с редкими деликатесами! Ко всему, надобно добавить, что Бог не обделил его и в искусстве дипломатии: победить его за столом переговоров было невозможно, понеже сей человек весьма тонко знал психологию людей и обладал даром убеждать противника.

Да! С кем ей было не скушно поговорить, в том числе на философские темы, так это со своим собственным секретарем. Ей вспомнилось, что Безбородко весьма ценил писателя Фон Визина. Доподлинно, сей автор «Бригадира» и «Недоросля», весьма умен. Недаром зрители обожают, восторгаются им и засыпают сцену кошельками. Юмор его бесконечно острый. Но… Не нравится ей сей толстый юморист и… баста! Когда-то Фон Визин учился с Потемкиным в одной гимназии и с тех пор они поддерживают дружеские отношения. Не раз, во время утреннего туалета Светлейшего князя, Фон Визин выступая в роли шута, забавно передавал сплетни, безжалостно пародируя окружающих. Воистину, как мог Господь создать двух пародистов в одно и то же время! Когда князь Потемкин говорил голосом Фон Визина, она могла смеяться часами.

Екатерина всегда слегка ревновала князя к любому его окружению, тем паче такому писателю-острослову. Мало того, Екатерина, как и все, побаивалась оказаться героиней одной из его комедий. К тому же, разоблачая пороки, сам сочинитель отнюдь не был добр. Об том говорило то, как он относится к своим крестьянам, коих разорил так оброками, что они взбунтовались. Так или иначе, положа руку на сердце, пожалуй, главной причиной ее нелюбви к Фон Визину, была обыкновенная ревность к его таланту. Ей было обидно, что от его комедий, люди умирают со смеху, и разбирают тексты по цитатам, а ее пьесы по нраву токмо придворным.

Размышляя о Фон Визине, она вдруг остро пожалела себя. Паки, окинув взором Яшмовую комнату, она встала. И, вдруг, паки села, безвольно склонившись над низким столиком. Как же тоскливо жить без любви и ласки! Слезы потекли у нее по щекам безостановочно. Лучше умереть! С трудом она заставила себя встать. Проходя мимо маленького настенного зеркала, она остановилась. Взглянула на себя. Глаза на похудевшем лице говорили, что умирать ей все-таки рано. Подрастут внуки, она передаст им власть: одному в России, другому – в возрожденной Византии. Уже старенькой, она будет красиво умирать в окружении внуков и внучек и друзей, непременно под звуки нежной музыки. А допрежь… она еще поживет.

Записки императрицы:

Светлейший князь Потемкин поведал мне, что помог сотням грекам-повстанцам переселиться из Пелопоннеса и острова Закинф в город Севастополь. Многие из них поступают на службу в русский флот, коий испытывает большую нехватку опытных моряков.

* * *

Долгие полгода императрица Екатерина просто сходила с ума, по безвременно ушедшем, Ланском. Но природа всегда берет свое, к тому же, она не обвыкла быть слабой. Постепенно она стала входить в дела двора и приближенных. Григорий Потемкин, боясь, что она паки занеможет, стерег и развлекал ее. По прошествии около восьми месяцев, она уже иногда и смеялась его байкам, шуткам и прибауткам, и даже сама шутила над ним, но когда он, однажды, попытался обнять и поцеловать ее, она оттолкнула его и, расплакавшись, выбежала вон из комнаты. Потемкину совсем было оное не по душе. Он досадливо и растерянно смотрел ей вслед. Крепко, однако, зацепил ее, покойный младой красавец! Чем он мог ее взять? Ужели токмо тем, что тот не изменял ей? Ходят слухи, что сей богатырь, был вовсе не богатырь, а дабы казаться таковым, пользовался и даже злоупотреблял возбуждающими снадобьями. Якобы сей факт явился одной из причин, что его так легко, за пять суток съела злокачественная горячка в соединении с грудной жабой.

Нет, надобно было как-то выбить из ее головы память об оном сердечном друге. Князь удивлялся, как императрица могла так продолжительно продержаться без мужской ласки? По ней было видно, что она все еще не в себе. Не хотела, как прежде, румяниться, надевать украшения. На мужчин, даже весьма красивых, никак не реагировала. Скорее, они ее раздражали. Опричь того, она могла часами простаивать у могилы Ланского.

Князю необходимо было ехать заниматься делами Новороссии, но оставить ее он не решался, понеже с государыней случались редкие, но продолжительные дни полного унынья.

Екатерина полагала, что ее приватная жизнь закончена навсегда, понеже медленно приходя в себя, она ни на минуту не забывала свою последнюю любовь. Ушли безвозвратно ее нежные и глубокие чувства, о каковых может мечтать любая женщина. Все ушло вместе с Сашенькой и более такового счастья у нее не будет… Но, право, как все тщатся убедить ее не хоронить себя заживо! Нет, она, конечно же, еще послужит родному русскому народу…

Екатерина уговаривала сама себя, что постепенно она найдет в себе силы вернуться в свое обычное состояние и все наладится. Перелистывая бумаги, она вдруг вспомнила слова Светлейшего о представлении ей новых претендентов на роль будущих любимцев и горько улыбнулась. А что? Трудно поверить, но, скорее, оное предложение и есть выход из ее затянувшегося на целый год черного периода жизни? Поморщившись за свои глупые, предательские, по отношению к Саше, мысли, Екатерина отогнала их куда подальше. На глаза попался конверт с письмом от генерал-майора Бушуева, коий опекал ее сына, Алексея Бобринского, покуда он был в Париже, где продолжал свое обучение. Распечатав его, императрица принялась читать его с аттенцией.

Бушуев жаловался, что Алексей не желает подчиняться ему даже, как старшему по чину, связался с людьми сомнительного толка, вроде французского маркиза Вертильяка, побывал у, недавно вернувшегося из России, Калиостро. Алексей к тому же задолжал капитану маркизу де Феррьеру полтора мильона ливров. На оном месте, Екатерина гневливо сдвинула брови: что ж, по всей видимости, благонравие и благоразумие отсутствует у ее сына, надобно принимать скорые меры! Не желает сие дитя подчиняться правилам воспитания, хотя они – суть первые основания, приуготовляющие людей быть гражданами. Что же учинять в таковом случае? Видать, ей хоть песни пой, хоть волком вой, что тут поделаешь? Не в Сибирь же, али острог слать собственного сына?

Екатерина откинулась на спинку стула. И жалко своего ребенка, она его любит и всяко заботится, но он, как видно, не оправдывает ее надежд. А ведь умен, красив, статен! Все при нем! Однако, «хоть тресни синица, не быть ему журавлем!»

Екатерина паки перебрала в мыслях все то, что могло направить Алексея на сей неправедный путь. Может статься, он так выражает свое супротивление тому, что князь Потемкин не дал ему встречаться с его племянницами Татьяной, такожде, как когда-то и с Екатериной Энгелгардт?

Она позвонила, вызвала Безбородку и, изложив ему суть дела, распорядилась:

– Александр Андреевич, по всему видно, Алексей Бобринский недостаточно знатно воспитан. Пожалуй, организуйте его возвращение в родные пенаты.

– Весьма сожалительно! Он еще мальчишка, едва за двадцать…

– Вот пусть и задумается над своим поведением. Ты ведь знаешь: за чем человек пойдет, то и найдет. А некоторым хоть кол на голове теши, а он всё своё.

Безбородко подобострастно склонился:

– Как вам угодно, Ваше Величество!

– Опричь того, – приказала раздраженно Екатерина Алексеевна, – по приезде, объявите ему, что имение его берется под опеку, а сам он должон безвыездно проживать в Ревеле, допрежь не последует иное мое распоряжение.

Дневник императрицы:

Несмотря на заботы барона Мельхиора Гримма об Алексее Бобринском, тому всегда не хватает денег, хотя я ему, вдобавок к ежемесячной плате, приказала отправить еще почти семьдесят пять тысяч. В придачу, барон Гримм выдал ему около тысячи луидоров. Что с ним делать? Пора возвратить его домой.

* * *

Характер и поведение у второго внука, пятилетнего Константина, вызывал у окружающих, по меньшей мере, недоумение. Ему слово, а он – десять. Не в меру буйный, неуемный, он в то же время был прямодушен и добр. И как с ним быть? Недавно на уговоры барона Карла Остен-Сакена хоть немного почитать, Константин выдал:

– Не хочу читать, и не хочу потому именно, что вижу, как вы, постоянно читая, глупеете день ото дня.

Как реагировать на таковое? Все дружно рассмеялись от таковой его проделки. И смех и грех! И колико бы бабушка не наставляла его на то, что следует научиться хорошему навыку делать через не могу и не хочу, но – без толку. Екатерина задумывалась: не худые ли у нее наставники для маленьких внучат Александра и Константина? Как будто один из них, Николай Салтыков, вполне ответственный человек. Выбрала она его исходя из того обстоятельства, что Николай Иванович, заведуя их двором уже девять лет, был в милости у Великокняжеской четы. Екатерина не могла не заметить, как ловко лавирует Салтыков между нею и сыном, между Большим и Малым дворами. Не каждому бы удалось сглаживать ее чувства неудовольствия, которое графу Николаю Ивановичу надобно было передать наследнику и при этом, смягчить не самый почтительный ответ со стороны сына так, дабы и она и Павел Петрович оставались довольны друг другом, хотя бы с виду. По крайней мере, все окружающие зрили лишь подчеркнутое почтение, кое выказывал ей Павел Петрович, опричь того, что невестка, Мария Федоровна на самом деле, искренне любила императрицу. Екатерина знала, что она может положиться на графа Салтыкова, он всегда сумеет выйти из сложного положения и не подведет ее. Правду сказать, лицом и, в целом, внешностью – пожилой, более похожий на старика, граф не удался: всегда в зеленом мундире или зеленом же камзоле, прихрамывающий, маленького роста, длинноносый, он всегда ходил с улыбающимся ртом. К тому же, он имел привычку часто поддергивать штаны, словно боялся, что они свалятся с него. Зато Салтыков был весьма набожен и долго по утрам молился. Неизвестно почему, но Анна Протасова недолюбливала его и почитала за большого ханжу. Осердившись за что-то, она нередко набрасывалась на него с осуждениями:

– Ну, и зачем набожному человеку носить на шее, опричь креста, множество образков? – вопрошала она сердито, сидя среди подруг. – Мало того, таскать их и в карманах? – Бога надобно в сердце иметь, а не по карманам рассовывать его образ! – говорила она страстно, при этом жестикулируя руками.

Вот и сей час, мирно беседуя с посетившей их Нарышкиной, она, паки горячо заговорила об Салтыкове и образках. Выговорившись, она, успокаивая себя, положила ладонь себе на грудь, пытаясь утихомирить, видимо, свое перевозбужденное сердце.

– Зато он обходителен, имеет хорошие манеры, умеет давать правильные ответы на щекотливые вопросы, – спокойно защищала Салтыкова Анна Никитична.

– Сей аршин с шапкой грешит алчностью и лукавством! Без мыла в душу влезет в мгновенье ока, одним махом! – паки категорично изразилась Королева-Протасова тихо, но ехидно добавила:

– Да мне самой на его желтое лицо противно смотреть, а бедным княжичам каково!

Нарышкина, с осуждением, пристально посмотрела на нее, намекая, что Королева далеко сама не красавица, но вслух токмо и молвила:

– Однако государыня ценит его.

– Характер у него скрытный и уклончивый, зато умеет оборотиться овечкой, – подала свой голос Перекусихина. – Однако у него есть одно достоинство, умение ладить с людьми самых несхожих характеров. Государыня за то и ценит его. Согласитесь, не просто ладить и с Павлом Петровичем и с нашей голубушкой-государыней одновременно…

– Так-то оно так, – согласилась Протасова, но трудно доверять всем оным Салтыковым, породившим знаменитую, страшную Салтычиху, коя и в подземелье, сказывают, сумела родить дитя от стражника!

Анна Нарышкина не сдавалась:

– Что ж теперь из-за сей Салтычихи всем Салтыковым страдать? Пора вам обвыкнуть, что полковник лейб-гвардии Семеновского полка граф Салтыков, приступивший к воспитанию Александра и Константина еще в марте, будет упражняться в оном и далее.

Протасова опустила голову. Иронично взглянув украдкой на Анну Никитичну, она все же сказала свое последнее слово:

– Сей полковник сразу же окружил цесаревичей своими двумя сыновьями Александром и Сергеем, и даже Дмитрием, коий, как вы ведаете, слепой от рождения.

– Такожде он приводит к цесаревичам сыновей своих близких и дальних родственников, – не удержалась добавить и Перекусихина.

На что Анна Никитична категорически заявила подругам:

– Как ни крути, а Салтыков, согласитесь, лучше Матюшкина, который метил на его место, не имея никаких способностей ни к воспитанию детей, ни к умению разговаривать с императорской семьей, понеже глуп и необразован. И как терпит его бедная жена?

Перекусихина усмехнулась:

– Как терпит? Она, сказывают, смолоду его любила за красоту. Теперь он толстый и лысый, а она, по привычке, его обхаживает. Видели на балу их красавицу дочь?

– Вот уж красавица, так красавица! – согласилась Нарышкина и тут же напомнила: – A все ж, доброе сердце дороже пригожества. Слыхивали, в городе муссируется любовная история архитектора Николая Львова и Машеньки Дьяковой, дочери обер-прокурора Сената? А ведь она не красавица.

Протасова застыла:

– Впервой слышу.

– Любопытно, а государыня знает об том?

Протасова посмотрела на Перекусихину. Та пожала плечами.

– Ну, так расскажи нам, Никитична, что там за история с не красавицей?

Нарышкина не стала долго себя упрашивать и принялась излагать романтическую историю:

– Ну, вот влюбились они друг в друга, а родители категорически против, понеже Львов был без места, без положения и беден. Ему отказали не токмо от руки Машеньки, но и от дома.

– Ахти, беда каковая! – посочувствовала Перекусихина.

Протасова от нетерпения, поторопила:

– И что же далее, Анна Никитична?

– У Львова есть друг пиит Василий Капнист, помолвленный с сестрой Маши, Александрой.

– Постой, тот самый Капнист, коий женат на сестре жены Державина?

– Да. Тогда он еще не был на ней женат. Сей Капнист придумал помочь ему: на правах жениха, он возил на балы Александру и ее сестру. Вот однажды жених Александры изменил привычный маршрут и завез девушек на Васильевский остров.

– Ахти, неужто без благословения, обвенчались, – испуганно воскликнула Перекусихина.

– Обвенчались, дорогая Мария Саввишна и дальше поехали на бал. Сие случилось четыре года назад, а стало известно лишь недавно.

– Ай-да, Капнист! Ай-да, Львов! А красив ли он?

– Весьма. Видела его совсем недавно: кудрявый, волосы черные, глаза голубые, черты лица красивые. Сказывают, он остроумен, занимается опричь архитектуры, археологией, складывает вирши. Теперь он почетный член Академии художеств.

– Вона как! – удивленно покачала головой Перекусихина. И что же, как у него с Машенькой?

– Недавно удалось им получить согласие ее родителей. Лишь в последний момент, когда все было готово к венчанию, молодые люди признались, что женаты уже четыре года. И те, чтоб даром не пропали их труды касательно венчания, поженили лакея и горничную.

– Ну, теперь, знать, сей Львов при должности, при положении и не беден? – задорно испросила Протасова.

– Теперь при деле, но не знаю, богат ли? Но мыслю, не беден, понеже ему покровительствует сам Александр Безбородко.

– Ну, тогда не стоит нам беспокоиться, у него все в порядке, – успокоилась Перекусихина.

– А что же сей архитектор построил уже, али нет?

– Ведаю, что благодаря Безбородке получил заказ на постройку Почтамта, коий, как вы знаете, строится уже третий год.

– Почтамт! Знатное дело! Ну, узрим в скорости, что за талант достался Машеньке Дьяковой.

– Хорошая история, – отметила Перекусихина, – с хорошим концом. Дай Бог им счастия!

– Вот и пожалуйста, Мария Саввишна, не красавица, а такового красавца отхватила, четыре года мучился, а ждал.

– Да, хороша сказка, – неохотно подтвердила и Протасова. – Вот в скорости приедут мои сиротки – племянницы, тогда увидите настоящих красавиц!

Разговор пошел о ее внезапно осиротевших пяти племянницах, которых, по просьбе их тетки, государыня разрешила привезти во дворец.

Анна Никитична пришла к простому заключению:

– Стало быть, мать их умерла, а брату, калужскому губернатору, Петру Степанович Протасову, тяжко с ними без жены. Тем паче, что младшенькая – еще совсем несмышленое дитя. Как их звать то?

– Александра, Екатерина, Анна, Вера, Варвара.

– Комнаты уже выделены, осталось установить кое-какую мебель, – делилась Протасова, хмуря свои черные, чуть ли не лохматые, брови, – уж не знаю, какoвая из меня получится воспитательница. Добро бы – одна или две племянницы, а то сразу пятеро. Легко ли! – сетовала она.

– Не бойся, подруга. А мы для чего? Поможем, – весело ободрила ее Анна Никитична. – Взяла на воспитание и молодец! Сказалась груздем – полезай в кузов! Где бы мне, бездетной, кто подкинул хоть одну племянницу… Давай, Анна Степановна, возьму из твоих половину?

– Так и быть, – засмеялась Королева. – Две с половиной – твои!

Мария Саввишна отметила:

– Ну, теперь Анне Степановне будет, чем порядочным заняться. Девицам надобно будет изучать языки и все прочее.

– А то! – согласно кивнула Протасова. – Красавицам должно быть и умными. Не инако!

Дневник императрицы:

29-го июля отряды шейха Мансура атаковали Григориполис с гарнизоном в один батальон мушкетеров во главе с полковником Вреде, но были отбиты.

Вышел в свет первый театральный журнал в России «Russiche Teatralien», изданный немецким актером Зауервейдом. Вышло три книжки оного журнала, под руководством Ивана Елагина. ...