Стефани Оукс Священная ложь

Посвящается матери, которая научила меня быть сильной, и всем безруким девочкам, которые учатся сами.

Глава 1

Я стою вся в крови.

А он валяется у моих ног. Избитый до полусмерти. Ботинки испачкала. Хочу видеть его глаза, но они закрыты, прячутся под бледными веками.

Изо рта густыми белыми клубами вырывается дыхание. С каждым вдохом все отчетливей приходит осознание, что так, видимо, и должен чувствовать себя человек, который владеет чьим-то телом или душой.

Наверное, так чувствовал себя Пророк, когда велел отнять у меня руки.

Наверху по мосту с металлическим лязгом несется машина. В желтом свете фонарей падают снежинки размером с ноготь. В темном небе мерцают одинокие звезды. Хорошо бы положить снежинку на ладонь… маленькая, я часто так делала. Только мне уже не пять лет, и рук у меня больше нет. Та девочка считай что умерла.

Я сажусь в сугроб на корточки и гляжу, как самый красный цвет на земле понемногу зарастает льдистой коркой. Становится вдруг очень холодно. Холоднее, чем в самый морозный день. Холоднее, чем когда-либо в жизни.

Глава 2

Подъезжают полицейские. Белесые размытые фигуры – призраки, затянутые в тугую синюю униформу. Лиц не разобрать. Порой я выхватываю из темноты то нос, то глаза, но черты тут же размываются, и лишь хриплые голоса дерут рассветную дымку. Изувеченного юношу запихивают в машину «Скорой помощи», и та с визгом уносится.

Полицейские хотят надеть мне наручники… не выходит. Я прикусываю губу – металл больно царапает тонкую розовую кожицу.

– Нам обязательно ее заковывать? – ворчит один коп.

– Ты видел, что она сделала? – отвечает второй. – Парня будто катком переехали.

– А ее ты видел?

Да, посмотрите на меня. На руки, скрещенные на животе, – а на концах у них ни ногтей, ни пальцев, ни кулаков, ни кистей. Мне нечем дать отпор. Полицейские пялятся на штаны и драную рубаху, которые дал Джуд. Одежда до самого верха заляпана кровью.

В конце концов мне сцепляют наручниками локти, едва не вывернув их из суставов. Но я не жалуюсь. Я вообще молчу. Наговорила в своей жизни уже больше положенного.

Глава 3

Город я впервые вижу из окна патрульной машины. Гляжу сквозь залапанное пальцами стекло, как солнце выглядывает из-за усыпанных снегом домов.

– Молись, чтобы он выжил, – говорит один полицейский, и я снова вижу перед собой парня с расквашенным лицом и выбитыми зубами.

В крови до сих пор гудит адреналин.

* * *

В полицейском участке деревянные стены и грязная плитка. А еще пахнет горелым кофе.

Там обсуждают, как лучше снять у меня отпечатки пальцев.

– Без них нельзя. Как потом ее опознать?

Они с легкостью рассуждают о том, что мучает меня уже несколько месяцев, хотя я не смею признаться в этом вслух. Один начинает листать инструкцию – может, в ней что упоминается на сей счет, – другой засовывает каждый мой обрубок в чернильницу и прижимает к бумаге. Там остаются два кривых черных отпечатка.

– Наверное, в этом случае достаточно анализа ДНК, – говорит первый, отрывая взгляд от инструкции. Порывшись в ящике стола, достает клочок ваты, разматывает ее и сует мне под нос. – Плюй.

– Зачем вам мои слюни?

– Плюй, сказал!

Я собираю во рту всю влагу, что есть, и роняю на ватный комок. Полицейский упаковывает его в пластиковую коробочку с крышкой и кладет на край стола.

Вспышка фотоаппарата ярче любого костра; я закрываю лицо культями. Меня чуть ли не волоком тащат в соседнюю смотровую. Приоткрыв веки, вижу перед собой застеленную кушетку со стременами возле кафельной стены. Рядом поднос с щипцами и плоским белым держателем. Темноволосая женщина берет меня за плечо и подталкивает к кушетке.

Я артачусь.

– Не переживай, – говорит та. – Это обычная для таких дел процедура.

Женщина опускает голову набок, и я вижу себя ее глазами: тощую, грязную, без рук, в одежде, пропахшей кровью.

– М-мне это не надо, – говорю я, старательно отворачиваясь от кушетки. – Ничего такого не было.

– Точно? – спрашивает та.

Под ее липким взглядом ужасно хочется чесаться. Внезапно разозлившись, я киваю.

Ей нужно сфотографировать мои синяки, поэтому она подводит меня к пластиковому ящику с одеждой мутно-грязного цвета, как вода для мытья посуды, и велит выбрать нижнее белье. Я достаю бежевые трусы. Они, конечно, стираные, но каким-то чудом еще хранят формы тех девушек, которые бывали здесь раньше.

За синей хрустящей занавеской с меня стаскивают брюки и рубашку, оставив голышом и босиком на кафельном полу. Никогда себя такой не видела – белой и с подтеками крови на коже. Не моей, хотя женщина этого не знает.

Они так и не сказали, умер тот юноша из-под моста или нет.

Женщина натягивает на меня трусы и надевает на грудь лифчик. Я невольно дергаю плечами – резинки непривычно давят. Она поднимает мои брюки, и на пол с глухим стуком вываливается содержимое кармана. Мумифицированная рука, суставы которой обмотаны золотой проволокой.

– Это еще что?! – ахает женщина.

Я поднимаю обрубок и показываю ей.

Она роняет челюсть. Даже морщины вмиг разглаживаются. Затем, опомнившись, женщина тут же нацепляет прежнюю маску равнодушия, совсем как люди в Общине, узревшие очередное зверство. Обычно мы старались не смотреть. Всегда находились дела поважнее: доить коров, готовить ужин, успокоить младенца, ором зовущего кого-нибудь из своих матерей…

Женщина залезает в другой карман, вытаскивает вторую руку и кладет обе на блестящий поднос.

– Мне их потом вернут?

Она снова искоса на меня глядит.

– Нет. Ни в коем случае.

– Почему?

– Это человеческие останки. Есть правила. – Она откашливается. – Их будут хранить как вещественные доказательства, а потом, когда надобность отпадет, утилизируют.

– То есть сожгут?! – Я давлюсь воздухом. Только не это! Так нельзя! Это же мои руки! Отдайте!

Я лезу мимо нее, чтобы их забрать.

Женщина сжимает пальцы в кулак и упирается мне в грудь.

– Не вынуждай меня применять силу.

Кожа вокруг губ у нее идет тонкими глубокими складками. Видя, что я больше не брыкаюсь, она берет поднос и выходит из смотровой. Когда возвращается, поднос уже пуст.

И тогда я понимаю, что не только Пророк способен отнять у девочки руки.

Глава 4

Когда меня снова выводят к патрульной машине, за рулем и на пассажирском сиденье уже сидят двое полицейских с сонными глазами. Они с громким хрустом жуют что-то незнакомое из яркого пакета. Держат его бережно, словно боятся сломать. А доев, сминают пакет с противным скрежетом и бросают прямиком на землю. Мы едем по заснеженным улицам к большому белому зданию – больнице, как мне сказали.

Там в смотровой доктор велит показать руки, но я прячу их за спиной, и одному из полицейских приходится силой вытянуть мои культи под яркую лампу.

Доктор заметно мрачнеет. Обрубки до сих пор измазаны чернилами.

Меня укладывают спать и разрезают культи крохотными ножами, потом обматывают руки ярко-белыми бинтами, обещая в следующий раз зачем-то взять немного кожи с ноги. Затем, несколько дней спустя, меня снова режут, предварительно усыпив лекарствами из пластикового мешка с трубками.

Далеко не сразу я понимаю, что новые руки мне все-таки не сделают. Не получится, втолковывает врач, будто глупой, а я отворачиваюсь, глядя в стену горящими глазами.

Маленькой я верила в чудеса. Теперь, наверное, уже нет.

* * *

Утром приходит женщина в сиреневом костюме. Она бросает портфель на линолеум в больничной палате и называется моим общественным защитником. Садится на краешек кровати и украдкой поглядывает на замотанные бинтом культи. Я под одеялом немного сдвигаю ноги, освобождая ей место.

– Меня зовут Хуанита, – сообщает адвокат. – А ты, видимо, и есть та самая Минноу Блай?

Я смотрю на нее краешком глаза.

– Я буду представлять твои интересы в суде. Следить, чтобы ты получала все необходимое, пока не перейдешь на следующий этап.

– Какой еще следующий этап? – спрашиваю я. – Тюрьма?

Про тюрьму я слышала. По словам Пророка, там полным-полно страшных людей, таких жутких, что даже язычники их боятся. Падших ангелов и еретиков, способных убить одним касанием.

Хуанита невесело улыбается.

– Давай не будем переживать раньше времени.

Она выводит меня на прогулку по больничному коридору. Я плохо чувствую под собой пол в мягких тапочках, которые выдали взамен украденных ботинок, и грудь уже на десятом шаге начинает гореть огнем. Не знаю, почему легкие не могут дышать. Из-за крови? Дыма? Или чего похуже?

Хуанита предлагает поддержать меня за локоть, но я качаю головой. Вместо этого приваливаюсь боком к стене возле большого пластикового окна, бережно выставив перед собой шарики из бинтов. В груди горит, руки трясутся. Снаружи, вдалеке, грязным облаком парит пепел. Словно над райскими кущами, куда больше никто не захочет попасть.

– Вот и все, что осталось от Общины, – говорит Хуанита. – Огонь уже потушили, но ветра зимой почти не бывает, поэтому дым развеется не скоро. Он тянется на много миль. Говорят, пропадет не раньше чем через месяц.

– А там… что-нибудь слышно про погибших? – спрашиваю я.

Хуанита поворачивается ко мне лицом.

– Пока нашли два тела, но все засыпано снегом. Продолжают поиски.

– Пойдемте, – говорю я.

И отталкиваюсь от стены, хотя легкие до сих пор горят огнем.

* * *

Медсестры дают мне морфин, и дни текут один за другим. Я замечаю у двери тень полицейского, сторожащего палату. Хорошо, что он такой здоровяк. Мне часто вспоминаются Пророк с топором и кулаки озверевшей толпы, но, глянув на синее плечо за дверью, я быстро успокаиваюсь. Знаю: он сторожит меня, чтобы я не сбежала, однако, наверное, не только – еще и бережет от того, что снаружи.

Приходит физиотерапевт, чтобы научить меня жить без рук.

– Сперва будет очень трудно, – предупреждает она. – Возможно, сперва без чужой помощи ты не сможешь, но вскоре освоишься.

Она кладет на пол спортивные штаны и учит меня медленно натягивать их культями. Руки из-за бинтов толстые, каждое движение отзывается болью в костях, я с трудом затаскиваю пояс на угловатые бедра.

Врач говорит, что, когда швы заживут, мышцы иссохнут и станут тонкими. Тоньше, чем запястья. Будут работать как большие пальцы. И я даже забуду, что когда-то у меня были руки.

Глава 5

Хуанита приходит ко мне в палату, когда я завтракаю – доедаю кашу с тонкими ломтиками клубники. Она говорит, что прошло уже три недели со дня моего ареста и настала пора действовать. Я спрашиваю, что это значит, и она вываливает из пакета на кровать гору одежды. Фабричной, окрашенной в неестественные цвета, каких нет в природе. Я упрямо качаю головой.

– Тогда попроси кого-нибудь, чтобы это постирали. Носишь вещи с самого ареста…

Она тычет пальцем в мою рубашку. Та, что Джуда. Он дал мне рубашку, когда я оказалась у него в хижине после того, как потеряла руки. Воняет, конечно, я и сама чувствую, но забрать не позволю. Это единственное, что от него осталось.

Я обхватываю себя руками и кивком указываю на гору одежды.

– Это зачем?

– Для суда.

Там несколько потрепанных костюмов, вылинявших от частых стирок, и пара платьев, бежевых и серых, безжизненных на вид. Хуанита поднимает их по очереди и прикладывает ко мне.

– Не хочу платье, – бормочу я.

– Все так говорят.

Платья мне ужасно велики. Хуанита выбирает непрозрачную блузку, чтобы я могла поддеть под нее рубашку Джуда, и юбку до колена. Потом затягивает чуть выше талии ремень.

* * *

В день суда на улице светло и сухо, а у меня, когда мы выезжаем со стоянки, идет носом кровь. Я не успеваю и слова сказать, как та уже течет по подбородку. Хуанита прижимает мне к лицу салфетку. Я, сама не зная почему, плачу. Теплые слезы медленно и почти беззвучно впитываются в ткань. Я всегда так плакала в Общине – чуть слышно, чтобы никто не заметил.

Прокурор в суде кидает громкие фразы: «сильно изувечен», «брошен на произвол судьбы», «ни малейших угрызений совести». Отчаянно жестикулируя, он указывает на пробковую доску, где прилеплены доказательства – рентгеновские снимки, на которых видны трещина в черепе вдоль нижней челюсти и темно-синее пятно на месте расплющенной, точно мандарин, селезенки.

Я оглядываюсь через плечо туда, где с отцом сидит Филип Ланкастер в слишком широком для него костюме. Глаза у парня сегодня ясные, в них нет бешенства, как в ту ночь. Правда, он нервно переставляет ноги, скрипя по полу резиновыми подошвами, и барабанит по коленям.

– Господа присяжные, – начинает Хуанита, когда наступает ее черед. – Факты этого дела неопровержимы. Молодой человек с психическим расстройством напал на юную девушку, которая менее суток назад лишилась дома. Девушку, которая годами подвергалась насилию. Моя клиентка действовала исключительно в целях самообороны, и все доказательства, предъявленные вам в ходе процесса, подтвердят ее невиновность.

Я гляжу на зрителей, сидящих на полированных деревянных скамьях, и вижу, как Филип под пиджаком прижимает к животу руку в том самом месте, куда я от души его пинала. Передние зубы торчат изо рта, обмотанные проволокой.

Шагая к трибуне, Филип смотрит на меня сверху вниз, и я заглядываю ему в глаза. В свете ламп из зала суда они выглядят совершенно обычными. Ничем не примечательными. На цвет как сельдерей.

Парень как парень.

Глаза у меня вмиг застилает слезами, и я громко плачу, свернувшись пополам и почти уткнувшись носом в густо навощенный стол.

Хуанита оглядывается.

– Минноу, тебе это не поможет, – строго шепчет она. – Судью слезами не растрогать.

Я мотаю головой, потому что вдруг осознаю свой промах. Я ошиблась, поддалась иллюзиям. И передо мной вживую стоит доказательство моей вины: в начищенных туфлях, с синяками и нормальными, человеческими глазами.

Глава 6

Проходит несколько бесконечных недель судебных заседаний, допросов и гудящего молчания вперемешку с минутами чистого ужаса. Наконец судья объявляет, что присяжным настала пора совещаться. Хуанита ведет меня в маленькую комнату, где предстоит ждать их решения.

Я сажусь на кожаный стул. Хуанита выдавливает очередную безрадостную улыбку. Уверять, что все хорошо, она не станет – это ведь совсем не так.

Через десять минут она выходит позвонить, и я остаюсь одна. Оглядываю комнату. Потолочный вентилятор, заросший пылью. Маленький торговый аппарат в углу, где за стеклом лежат ряды цветных упаковок. Горшочек с бурыми фиалками, только они почему-то совсем не пахнут – их перебивает вонь лака, которым покрыты полы, и чистящего средства из коробки под раковиной.

Отворяется дверь, и заходит мужчина. Я вздрагиваю. Он полицейский – точно знаю, повидала их на своем веку немало. Впрочем, на остальных он не похож: носит очки, костюм в «елочку», и взгляд у него на удивление мягкий, будто он украдкой подмигивает.

Мужчина кивает мне и, шаркая кожаными подошвами, подходит к торговому аппарату. Долго изучает содержимое, словно принимая самое важное решение в жизни. Медленно вставляет три монетки, поворачивает ручку и достает завернутый в желтую бумагу длинный пакетик. Разрывает обертку. Внутри разноцветные конфеты, выложенные в ряд, точно зубы в челюсти. Мужчина разворачивает одну, закидывает в рот и принимается жевать, боком привалившись к автомату, будто находится в комнате совершенно один.

Наверное, стоит отвернуться, но я не могу: любой незнакомец по-прежнему вызывает трепет. Слишком долго я прожила в уединении, когда меня окружали лишь несколько десятков обожженных ветром душ. Я впитываю каждую деталь его образа: то, как он двигает челюстями, как блестит золотое обручальное кольцо на его пальце, как веером расходятся на лбу морщины, – читаю его, как другие читают книги.

А заодно хоть немного отвлекаюсь от того, что происходит в соседней комнате, где обсуждают, какая я дрянь.

Мужчина поворачивается ко мне.

– Хочешь «Старбёрст»? – Он держит между большим и указательным пальцами розовый кубик.

Очень хочу. Однако я пожимаю плечами.

– Мне его не развернуть.

Мужчина в ответ неожиданно улыбается.

– Уверена? – говорит он, кладя конфетку передо мной на кофейный столик. – Возможно, ты куда более талантлива, чем думаешь.

Остальные конфеты ссыпает в карман и идет к дверям, бросив напоследок:

– Ладно, до встречи.

Я гляжу на розовый кубик, лежащий на коричневом столе. Знаю ведь, что не смогу его развернуть. Для этого нужны ногти. Большой палец.

Сглатываю слюну и наклоняюсь. Беру конфету в рот. Нижними зубами вожу по обертке, пока та не разматывается и не удается подцепить ее языком. Выплевываю бумажку на стол, а конфету прижимаю к небу. Челюсть вмиг сводит, а глаза застилают слезы. Ничего вкуснее я не пробовала с пяти лет. «Старбёрст» – просто чудо!

Я все еще жую ириску, когда Хуанита возвращает меня в зал суда. Там я опять вижу мужчину с конфетами – он сидит в заднем ряду, мерно двигая челюстью. Судья зачитывает приговор. Виновна. Шесть лет с возможностью условно-досрочного освобождения в день совершеннолетия. Судья добавляет, что, если в месте лишения свободы я не буду вести себя идеально и не получу рекомендации, условно-досрочного мне не видать.

Я снова еду в полицейской машине. На сей раз в исправительную колонию для несовершеннолетних округа Миссула.

Глава 7

Как надеть наручники девочке без рук?

Ответ очевиден. Есть один человек, его зовут Эрли. По крайней мере, так он представился, когда мы приехали к белому зданию, где живут все несовершеннолетние преступницы. Эрли ждет меня в комнате с глухими стенами. У него длинная измерительная лента и полный рот щербатых зубов.

Работа Эрли, по его словам, заключается в том, чтобы создавать всевозможные приспособления для удержания преступников в исправительных учреждениях города Миссула. Только не подумайте, что это полноценная работа – много ли калек сидит за решеткой? Эрли рассказывает, что концы с концами он сводит по-всякому: мастерит ловушки на лис для охотников, меняет носилки, на которых делают смертельные инъекции тучным заключенным; однажды даже сплел серебряное ожерелье для шестнадцатилетней дочери коменданта.

На вид он странный. Как старый гном: нос крючком, из ушей торчат черные волосы, а в переднем зубе слева круглая дырка. Он болтает со мной не умолкая, но я не спрашиваю, откуда щербина, хоть и интересно.

Эрли достает желтую измерительную ленту и обматывает вокруг моего локтя. Я вздрагиваю.

– Не бойся, – говорит он тихонько, как пугливому зверьку. – Никто тебя не тронет.

Хочется сказать, что у меня есть немало причин для страха – всех и не сосчитать. Однако я молча стискиваю зубы.

* * *

Колония для несовершеннолетних – это облезлое здание, обшитое жестью; бывшая школа, которую переделали под тюрьму. Все окна в большом спортивном зале заложили кирпичом, а внутри в три этажа поставили маленькие стальные клетушки.

Стоит пройти в дверь, как меня окружает гомон – девичьи голоса, шорохи, лязг металла. Пахнет потными телами.

Надзирательница по имени Бенни ведет меня в комнату, выложенную белым кафелем. Снимает с моих локтей защелки-наручники, и я с облегчением встряхиваю руками. Бенни очень крупная и смуглая, почти как Джуд; ей хочется верить, даже когда она говорит, что в этом странном помещении надо раздеться догола.

– Мы делим вещи на две части, – поясняет Бенни. – Что сохранить, а что выкинуть. Всякие драгоценности или сувениры обычно оставляют.

Черная камера в углу следит, как Бенни ловко снимает с меня пояс, стягивающий юбку, и расстегивает пуговицы на блузке. Я остаюсь в рубашке Джуда. Та совсем истрепалась; от нее, считай, одни дыры.

– Выбрасываем? – спрашивает Бенни.

Я трясу головой.

– Оставляем.

Она удивленно вскидывает бровь, но все-таки кладет рубашку в кучку с остальной одеждой.

Затем вытряхивает из пакета жесткий оранжевый комбинезон. Помогает мне влезть в него, застегивает пуговицы, расправляет плечи. Дает пару ботинок на липучках и глядит, как я неуклюже запихиваю в них ноги.

Под конец Бенни распускает узел на ленте, держащей мои волосы, и пряди медленно расползаются по плечам.

– Тебя бы подстричь, – хмыкает она. – Здесь только мешаться будут.

– В Общине не стригутся, – говорю я.

– Ну, ты же больше не в Общине.

Мы выходим из комнаты и идем по длинному коридору до тяжелой двери, обмазанной толстым слоем белой краски.

– Это твои последние шаги на свободе, – сообщает Бенни. – Готова к тому, что там, внутри?

Я пожимаю плечами.

– Наше заведение – одно такое на округу, поэтому девочки здесь сидят разные, – поясняет Бенни. – Всем заключенным еще нет восемнадцати, но кого-то судили по детской статье, а кого-то, как тебя, – по взрослой. Когда тебе исполнится восемнадцать, тебя или выпустят, или переведут в тюрьму для взрослых преступников. Понимаешь, что это значит?

Я качаю головой.

– Здесь сидят девочки, которые убивали. И будут убивать снова. Так что… – Она косится на мои культи. – Ты уж поосторожнее. Не хотелось бы соскребать тебя с пола.

* * *

Бенни ведет меня по железным лестницам на третий этаж. Я иду мимо камер, к решеткам которых прижимаются бледные овалы лиц, а вслед несутся громкие возгласы и уханье.

– Мы поселим тебя в Городе ангелов, – сообщает Бенни.

– Это где?

Бенни останавливается и говорит что-то по рации другим охранникам. Дверь перед нами громко жужжит и отползает в сторону.

Посмотрев на меня, Бенни добавляет:

– На твоем месте я бы с ней подружилась.

Твердой рукой она толкает меня в камеру. Дверь с металлическим лязгом хлопает за спиной. Я оглядываюсь, однако Бенни уже не видать.

На верхней койке лежит девушка в таком же оранжевом комбинезоне. Она не обращает на меня внимания, читает книгу с какими-то звездами на обложке.

– Как тебя зовут? – спрашиваю я.

Та поднимает глаза – светло-голубые и острые.

– Энджел.

О, так вот почему Город ангелов… Про ангелов я знаю. Порой они говорят с кевинианцами, шепчут нам на ухо всякое и заставляют вытворять жуткие вещи. У них нет волос, они бесполые и ростом с небольшой дом.

Я обхватываю себя руками, прижимаюсь к бетонной стене и сползаю по ней на пол. Энджел ковыряет книжный корешок ногтями, раскрашенными ярко-желтым лаком.

– Дай-ка угадаю. – Она на секунду опускает взгляд. – Мелкая кража?

Я вскидываю голову.

– Что?

– Тебя загребли за кражу. Ты тощая, значит, воровала еду. Зубы все на месте, так что вряд ли сидишь на наркотиках.

Я качаю головой.

– Нападение при отягчающих обстоятельствах.

Та тихонько фыркает.

– Ага, конечно.

– Думаешь, я не могла? – спрашиваю я.

– Такая дохлячка? У меня один ботинок весит больше тебя.

– Чтобы избить кого-нибудь, много сил не надо.

– Такими руками? – уточняет она, стараясь не глазеть на мои культи.

Бинты с пластырем уже сняли, и из рукавов торчат тонкие багровые обрубки.

– А что с ними не так? – спрашиваю я.

– Я просто хочу сказать, что ты не похожа на убийцу. Блин, считай это комплиментом!

Отец как-то говорил, что боль можно причинить одним-единственным неосторожным словом. Достаточно лишь языка или руки, способной вывести буквы, чтобы нанести непоправимый вред.

– И как тому парню, сильно досталось? – интересуется Энджел.

– С чего ты решила, что это был именно парень?

– Судя по твоему виду, отношения с мужиками у тебя не складываются.

Я через силу сглатываю. Надо бы сказать про Филипа Ланкастера, но тогда придется назвать его по имени.

– Не хочу о нем говорить.

Энджел пожимает плечами и снова берется за книгу.

– А ты здесь за что? – спрашиваю я.

– Как и ты, наверное… Хотела убить парня. Правда, в отличие от тебя, мне это удалось.

– Правда?

Энджел изображает безразличие, но ее выдает хмурая гримаса: над бровями проступают глубокие складки. Нос со лбом щедро усеяны веснушками, однако наивной девочкой она не выглядит. На голове в проборе грязных светлых косичек проглядывает блеклая кожа.

– Меня не стали бы сажать в одну камеру с убийцей, – говорю я.

– Кто сказал, что это было убийство?

– А что же тогда?

– Самооборона. Правда, мне не очень-то поверили. Мой дядька считался добропорядочным гражданином, а я – не таким уж невинным ангелочком. Да и вообще, тюрьмы переполнены, так что они запросто посадят маньяка рядом с магазинным воришкой, лишь бы сэкономить деньги.

– Тебе откуда знать?

– Да всем известно, в кого пальцем ни ткни. Тут половина моего класса пересидела. Попасть сюда – все равно что побывать на встрече выпускников. – Она с интересом глядит на меня. – А ты в какой школе училась?

– Ни в какой.

– На дому, что ли?

– Нет, просто… Я вообще не ходила в школу. Жила в национальном парке. За Альбертоном. К югу от Синдирелл-Рок.

В больнице одна медсестра приносила мне карту и показывала, где мы жили.

Энджел таращит глаза.

– Там же нет людей. В этих дебрях живут одни гризли.

– Гризли нас не трогали. Они не любят шума.

– Из людей там одни шизанутые фрики, которые ненавидят правительство и заводят себе гаремы…

Я опускаю голову.

– Ты что, из этих?! Из той секты? – Энджел подскакивает. – Охренеть, я видела про вас репортаж по телевизору! Про то, что вы живете в норах и бегаете по лесу голышом…

– Прямо так и показывали?

– Ну, почти… У вас правда не было водопровода?

– И электричества тоже.

– С какой стати вы вообще уехали в эту глушь?

– Так родители решили, меня не спрашивали. Мне было пять лет, когда мы основали Общину.

– Но зачем?

– Из-за Пророка… – начинаю я и замолкаю, не зная, что говорить дальше.

Нелегко распутать клубок последних двенадцати лет, прошедших с того дня, как Пророк впервые объявился у нас в трейлере, чтобы с тех пор нераздельно обитать в нашей жизни. Он убедил нас, будто мы святые. Кто бы мог поверить, что это вовсе не так?

– А, ясно… – Энджел кивает. – Твой папаня, видать, двинулся на почве религии. И всю семью заодно подсадил. Обычное дело.

– Правда? – удивляюсь я.

– Само собой. Мои предки тоже помешаны на вере. Меня всю жизнь таскали в церковь.

Раздается негромкий сигнал. Энджел спрыгивает с койки. Из коридора доносятся жужжание открываемых дверей и шаги по решетчатому полу.

– Что это значит?

– Обед.

Наша дверь открывается последней, и только сейчас я понимаю, как много здесь на самом деле заключенных. Перед нами, держась на расстоянии в полтора метра, по двое шагают девушки в оранжевых комбинезонах.

Тюрьма распахивает металлическую пасть и изрыгает своих узниц в паломничество.

Глава 8

Когда утром зажигается свет, я, шатаясь, сползаю с койки и бреду вслед за Энджел в столовую, где меня ждет жидкая овсянка в синем пластиковом стаканчике; ее приходится вливать себе в рот, запрокидывая голову. Девочки с шумом собирают книги с тетрадками и отправляются на учебу, а я одна возвращаюсь в камеру. В конце коридора стоит надзирательница, наблюдающая за каждым моим шагом, но я украдкой все-таки выглядываю в крохотное окно, забранное решеткой. В стекле отражается мое лицо: запавшие глаза и волосы, рассыпанные по плечам спутанной коричневой шалью.

В камере меня уже ждут. Вокруг полная тишина – значит, на этом уровне не осталось ни души: только я и мужчина, невозмутимо, как у себя дома, сидящий на низком табурете возле койки. Он держит карандаш и постукивает им по желтому блокноту на коленях.

Дверь с жужжанием отъезжает в сторону.

Мужчина встает. Я вдруг чувствую вкус фруктового ароматизатора, а перед глазами всплывают картинки из зала суда в тот день, когда мне зачитывали приговор.

– Доброе утро, – говорит мужчина и жестом указывает на койку. – Садись.

Я медленно подхожу и забираюсь на матрас, поджимая ноги. Мужчина снова впихивается в тесное пространство между унитазом и койкой. Табуретка низкая, колени у него торчат. Я смотрю на исписанный блокнот. Жаль, не могу прочесть ни слова.

– А я вас знаю, да?

– «Старбёрст», – соглашается тот.

Я киваю.

Мужчина морщится:

– Адский тогда выдался денек…

От первого слова меня передергивает – вспоминается все, чему учил нас Пророк, утверждавший, будто ад находится в самом центре планеты и плохие люди целую вечность мучаются там во тьме, слыша крики других истязаемых.

– «Адский» – не то слово.

– Меня зовут доктор Уилсон.

Он протягивает мне пластиковую карточку. На фотографии у него одутловатое лицо, галстук затянут под самое горло, а губы строго поджаты. В уголке даже с моим уровнем грамотности удается разобрать три буквы: «ФБР».

Так и подмывает спросить, с чего бы ФБР заинтересовалось простыми побоями. Затем я неожиданно вспоминаю, что замешана и в другом преступлении, гораздо более серьезном. Хоть Пророк и лежит сейчас в окружном морге или где-то еще, он все равно никуда не делся. Так и будет всю жизнь висеть у меня за плечом и громыхать цепями, изрыгая желчь, пока вконец не убьет, как и намеревался.

Перевожу взгляд на мужчину. Не знаю, сколько ему лет. Люди здесь выглядят иначе, не так, как в Общине, где холодные ветра и слепящее солнце быстро превращали молодых в старых, а стариков – в покойников.

– Вы детектив?

– Судебный психолог.

Я щурюсь.

– Это как?

– По-разному. Обычно моя задача в том, чтобы разговаривать с людьми.

– Вроде советчика?

– Можно и так сказать.

– Мне советчик не нужен.

Мужчина улыбается.

– Хорошо, что я здесь не за этим.

– И кстати, я не люблю говорить о своих чувствах.

– Я тоже, – соглашается он. – О чем угодно, только не о чувствах.

Этот тип шутит? Джуд частенько пытался вызвать у меня улыбку, и когда ему удавалось, принимался сыпать шутками, будто раздувая угли и заставляя хихикать так, что эхо разносилось по всему лесу, затыкая птиц. В Общину я потом возвращалась ближе к ночи, украдкой, чтобы никто не заметил улыбки в уголках губ.

Зря я думаю про Джуда. Мужчина в камере не спускает с меня взгляда.

– Зачем я нужна ФБР?

– Местная полиция больше не занимается расследованием событий в Общине. Дело передали нам.

– То есть… это… – я машу между нами культей, – это все из-за Общины? Из-за Пророка?

– Из-за тебя. Мы в ФБР внимательно изучили твое дело. Мое начальство, как и тюремный комендант, сочли приговор слишком суровым и решили, что ты заслуживаешь особого отношения. Меня назначили следить за твоим психическим здоровьем, пока ты находишься в заключении.

– Так вы здесь из-за моего психического здоровья? – спрашиваю я. – Или чтобы собрать против меня улики? Я прошла через суд и знаю, чем зарабатывают люди вроде вас. Вы просто хотите залезть мне в голову.

Мужчина смеется.

– О, в этом уже нет необходимости. Я все понял о тебе еще в ту минуту, когда ты зашла в зал суда с конфеткой во рту.

* * *

Отец учил меня, как определить, что тебя обманывают; его уроки весьма кстати сейчас, во время разговора с доктором Уилсоном.

Отец любил делать ставки на собачьих бегах. Казино терпеть не мог – говорил, что ногой туда не ступит, поскольку другие игроки жульничают, а крупье подтасовывают карты. А вот бега ему нравились, потому что там все зависело лишь от его интуиции и проворства собак и никто не мог обманом отобрать с трудом заработанный выигрыш. Иногда он брал меня с собой, обычно ночью, когда запахи желтого пива били в нос, а металлическое сиденье холодило ноги. Вокруг больших прожекторов кружили стаи белых мотыльков, норовящих подобраться ближе к лампе.

– Почему они лезут к свету? – однажды спросила я у отца.

– Потому что они думают, это солнце, – ответил тот. – Они не видят разницы.

Именно там отец рассказал мне, как распознавать ложь. У вруна всегда тоскливое выражение глаз, и его байки слишком складные. Потом отец такие разговоры не заводил. Но я ничего не забыла. Потому что все, о чем он рассказывал, слишком сильно напоминало о Пророке.

– Так в чем ваша цель? – спрашиваю я доктора Уилсона.

– Помочь тебе. Просто помочь. Зря не веришь.

– Конечно, – говорю я. – Чему тут верить? ФБР мне помогать ни к чему.

– Чего же, по-твоему, мы хотим?

– Узнать, кто убил Пророка.

Доктор Уилсон выразительно вскидывает бровь.

– С чего ты решила, будто его убили? С чего решила, будто Пророк вообще умер?

Я тут же принимаю равнодушный вид, хотя наверняка он видит, что я беззастенчиво вру.

– Тебя ведь не было в Общине, когда начался пожар, – продолжает доктор Уилсон. – Именно так ты говорила полиции при аресте.

– Ну, раз говорила, значит, так оно и есть.

Я склоняю голову набок. Та ужасно тяжелая от всей той лжи, которую приходится городить. Скрестив на груди руки, я морщусь.

Доктор Уилсон указывает на меня карандашом.

– Болят? Руки?

– Иногда бывает, – признаюсь я.

– Может, тебе сделают пару бионических протезов. Есть такие, – говорит он. – Технологии развиваются прямо на глазах.

– Да, было бы здорово, – соглашаюсь я.

– Правда?

– Конечно. С ними было бы намного легче.

Доктор Уилсон хмурится, вздергивает подбородок и что-то строчит на желтой бумаге. Я хочу прочитать, но буквы не складываются в слова. Закрыв глаза, гадаю, как же мне обманывать людей вроде него – вооруженных карандашами и бумагой. А у меня из оружия один лишь рот, который вдобавок приходится держать на замке.

Когда я открываю глаза, доктор Уилсон все еще пишет.

– Вы откуда? – спрашиваю я.

– Из Вашингтона.

Название города ни о чем мне не говорит, кроме того, что находится он где-то далеко.

– Вы приехали только ради меня?

Доктор Уилсон кивает.

– Вот вы, наверное, обрадовались… Посреди зимы сорваться из дома и отправиться на другой конец страны, чтобы допросить преступницу.

– Во-первых, допрашивать тебя я не буду. Как уже сказал, у меня иная цель – понять тебя. И кроме того, я сам вызвался.

– Неужели?

– Я уверен, что смогу тебе помочь. Или хотя бы попробовать.

Я выразительно поднимаю перед собой руку.

– Пожалуйста, не говорите так больше.

Долгое время стоит тишина. Доктор Уилсон вздыхает.

– Знаешь, чем я занимаюсь каждый день? – спрашивает он. – В чем заключается моя работа? Большую часть времени я провожу в компании преступников. Самых отъявленных злодеев на свете. Выясняю, где они врут, какие вопросы им можно задать, чтобы вытащить сокровенные тайны, как обратить их мысли против них самих же. Каждый день я решаю задачки. Вот в чем моя работа. Воспринимать этих прожженных бандитов как очередную головоломку и не видеть в них людей.

– Почему же вы тогда не бросите?

– Потому что мне это нравится – ломать барьеры, залезать в голову и выводить самых умелых лгунов на чистую воду. Это крайне интересное занятие. Но я не умею ничего такого, с чем не справился бы хороший компьютер. Я больше не сочувствую людям. Не помогаю им.

– То есть я для вас – вроде отпуска?

Доктор Уилсон улыбается.

– Можно и так сказать.

– Ха!

– Что?

– Ничего. Просто вдруг напротив вас сейчас сидит человек похуже всех этих ваших «прожженных бандитов».

– Не верю.

– Само собой, – говорю я, облокачиваясь на стену. – Мне никто не верит.

Доктор Уилсон долго глядит на меня, словно принимает какое-то решение.

– Ты, кстати, была права, – произносит он вдруг. – Пророк мертв. Как тебе новости?

Я удивляюсь:

– Вы же говорили, что не любите обсуждать чувства.

– Да, разумеется. – Порывшись в портфеле, он достает толстую пачку документов. – На днях пришли результаты вскрытия. Только бумагу зря потратили… – Доктор Уилсон читает с листа: – «Погибший сильно пострадал от огня. Верхняя часть тела практически уничтожена. Образцов легочной ткани недостаточно, чтобы сделать заключение о содержании в них частиц дыма. Установить, умер ли погибший вследствие пожара или до него, не представляется возможным»… Да и следователи подкачали. Обнаружили остатки горючего вещества, но, по их словам, это вполне могло быть средство для обработки соломенных крыш от дождя, поэтому в суде как доказательство не пойдет.

Мне становится чуточку легче дышать.

– То есть вы даже не уверены, что есть смысл в расследовании?

– В этом я как раз таки уверен.

– Но почему?!

Доктор Уилсон вытаскивает из портфеля небольшой конверт и достает из него фотографии.

– Моя работа отчасти заключается в том, чтобы анализировать места преступлений, – говорит он. – В Общину попасть я не смог: снега нанесло слишком много, и следователям пришлось идти на снегоступах. Но мне передали снимки, которые там сделали.

На фотографиях видна Община, какой она стала после пожара – черный пепел на снегу и густая марля дыма. Невольно вспоминается запах горящего спирта с полынью и жившие внутри саманных стен жучки, отчаянно ползущие подальше от невыносимого жара.

Доктор Уилсон раскладывает фотографии веером на моем матрасе.

– Двор окружали двенадцать построек. Когда начался пожар, жильцы успели выбежать из домов, прежде чем крыши рухнули им на головы. Все: старики, дети… все до единого. Кроме Пророка. А ведь у него было время спастись. Почему же он остался в доме?

Я старательно делаю вид, будто не знаю ответа.

– Думаю, что к началу пожара он уже был мертв, – продолжает доктор Уилсон. – Пророка нашли рядом с его кроватью, он лежал лицом вниз. Мягкие ткани уничтожены огнем, но убийство все равно оставляет свой след. Тем не менее судмедэксперт не обнаружил ни ножевых, ни огнестрельных ранений, ни тупых травм. Содержимое желудка тоже проверили: яда не нашли. Почему же он лежал на земле?.. – Доктор Уилсон многозначительно разводит руками. – При столь подозрительных обстоятельствах неизбежно возникает вопрос: «А может, у него были враги?» Хотя в случае Пророка очевидно, что врагов у него было предостаточно.

– Почему вы так думаете? – спрашиваю я. – В Общине никто не смел ему перечить.

Никто, кроме меня.

– Он очень жестоко обращался со своей паствой, – говорит доктор Уилсон. – Многие прихожане наверняка не раз втайне желали ему смерти.

– Вы совершенно их не знаете!

– Полагаю, ты тоже их не знаешь.

Я стискиваю зубы. Так и подмывает сказать, что речь идет о людях, которые по приказу Пророка дубасили детей толстенными палками и выдавали юных дочек замуж за стариков. Речь о людях, которые насмерть забили Джуда, превратив его в груду мяса и костей. Тело даже пришлось укрыть простыней, потому что женщин от его вида тошнило.

Я вжимаю позвоночник в бетонную стену за койкой.

– Почему вы так сильно хотите знать правду?

– Потому что я уверен: хранить подобные тайны нельзя. Ложь со временем отравляет душу. А еще я хочу справедливости. И – для себя – разгадать эту загадку. Наконец помочь тебе. Уж поверь, я говорю совершенно искренне.

Я опускаю подбородок на грудь и рассеянно гляжу в пол.

– Чего вы хотите взамен?

Доктор Уилсон склоняет голову.

– А что ты можешь предложить?

– В августе мне исполнится восемнадцать, и тогда встанет вопрос об условно-досрочном освобождении. Мне будут нужны рекомендации.

– Хочешь, чтобы я высказался в твою пользу?

– Может, мы сумеем договориться.

Он щурится.

– А что будет, если никто не выступит в твою защиту?

– Возможно, если я буду вести себя прилично, меня выпустят и без рекомендаций. Или, скорее, переведут в колонию для взрослых, где я досижу остаток срока.

– Похоже, тебе есть что терять.

– А вам, похоже, нужны ответы.

– Твои знания в обмен на мои рекомендации?

Я киваю. Доктор Уилсон глядит на меня. Интересно, сумеет ли он прочесть по моему лицу, что я никогда не скажу ему всей правды? Я выдам свою версию событий, правдоподобную, но не более того – и ни за какие блага не расскажу, что происходило в те дымные январские минуты, когда я стояла над Пророком и глядела, как тот испускает последний нечестивый вдох.

– Ладно, – Уилсон кивает. – Договорились.

– Пожала бы вам руку, но…

Он улыбается.

– Итак, – говорю я. – С чего начнем?

Глава 9

Раздается звонок к обеду, и тюрьма вновь наполняется звуками.

– Давай в другой раз, хорошо?

Доктор Уилсон захлопывает блокнот.

– Вы же только что пришли, – удивляюсь я.

– Вернусь потом, ближе к концу недели. ...