КОНСТАНТИН СИМОНОВ

ДОРОГИЕ МОИ СТАРИКИ

Из переписки с родителями в военные годы (1941 — 1945).

Публикация, подготовка текста и комментарии Екатерины Симоновой-Гудзенко

Публикация, подготовка текста и комментарии (кроме специально отмеченных) Екатерины Симоновой-Гудзенко. Комментарии Константина Симонова внутри текста даны в круглых скобках.

Предисловие

Когда я готовил к печати книгу своих военных дневников «Разные дни войны» я иногда уже прибегал к помощи моих, сохранившихся с того времени, писем к родителям, чтобы уточнить те или другие забывшиеся подробности своей жизни, а главным образом работы.

Сделанные мною теперь обширные выписки из писем матери и отца времен войны, я перемежаю своими, иногда приведенными полностью, иногда с купюрами, письмами к ним обоим. В меру сил я выстроил эту переписку последовательно, по датам, чаще точным, а иногда — приблизительным, установленным по косвенным признакам.

Быть может, для полноты картины следовало бы дополнить письма еще и телеграммами, но кусочки пожелтевших телеграфных лент наполовину поотклеивались, мешая прочесть написанное. Да и когда телеграммы изредка сохранились полностью — из них все равно много не вычитаешь — телеграммы военного времени не имели права содержать больше двадцати слов, включая адрес и подпись. И строки лежащих передо мною старых бланков напоминают только об одном: как, находясь в разлуке, мы спешили, обгоняя письма, сообщить друг другу — что живы и здоровы.

Переписка с родителями — не только часть моей собственной жизни в годы войны, но, как мне думается — и нечто более существенное. Называть это связью поколений — было бы слишком громко. Но какая-то частица этой общей связи здесь наверно присутствует, как и в истории всякой другой семьи на таком драматическом отрезке общественной и семейной жизни — как война.

Через много лет после войны и незадолго до смерти отца я написал небольшую поэму, так и названную «Отец». В поэме этой есть строки о письмах моих родителей в годы войны:

«Ни страха в письмах, ни тоски,

За всю войну — ни слова,

Хотя вы с мамой старики,

И сына нет второго…»

Сказанное в стихах — правда, и я горжусь тем, что, перечитывая письма родителей, не встретил в них ни единой строчки, нарушавшей бы в моих глазах цельность их взгляда на войну и на исполнение долга, легшего на плечи людей далеких им или близких — безразлично.

Отец писал и реже, и короче.

Мать писала чаще, подробнее, иногда по много страниц, это вынудило меня ко многим сокращениям. Не уклонюсь от истины — некоторые из этих сокращений связаны с повторяющимися описаниями нелегкого быта эвакуации. Мать, на которую, как на женщину, ложилось большинство всяческих невзгод, боролась с собой, — старалась поменьше об этом — и все-таки тяжелая повседневность выплескивалась в письма помимо ее воли. И она потом жалела об этом, и случалось, то серьезно, то с долей юмора, в следующих письмах сама казнила себя за вырвавшиеся у нее жалобы.

Своими сокращениями в письмах матери я не пытался приукрасить эвакуационный быт, тем более, что я располагал большими возможностями помогать своим старикам, чем многие другие люди. Я делал эти сокращения исходя только из одного — допустив простую мысль: а вдруг мать представила бы себе, что ее старые письма буду читать не только я, а и другие люди — что она сама оставила бы в них и что зачеркнула? Зная и силу ее характера, и порывистость ее натуры, и в то же время ее способность быть трезвым судьей собственных слов и поступков, я мысленно всякий раз пытался представить себя на ее месте и сокращал то, что, по-моему, сократила бы она сама.

Понимаю, как небезошибочен такой критерий. Но спросить — не ошибся ли? — теперь не у кого.

В годы войны, как и всегда, мать стремилась прочесть все написанное мною и высказать мне свое мнение сразу же, как только ей это удавалось. Как правило, она очень сильно преувеличивала достоинства сделанного мною, в этом сказывалось материнское чувство, подавлявшее все остальное.

Но когда, несмотря на это чувство, у нее возникали неудовлетворенность, недоумение, а тем более тревога за меня и протест против того, что я делаю — она писала то, что подумала, резко и даже сурово, на грани жестокости. Случалось, что самые резкие из своих писем она не отправляла, но и не уничтожала их, а давала мне их читать в своем присутствии, дождавшись, чтоб мы увиделись, и я имел возможность ответить ей, сидя рядом с нею.

Делая выписки из ее писем, я не прошел ни мимо похвал, ни мимо порицаний матери. И это относится не только к ее оценкам написанного мною, но и к некоторым сторонам самой моей жизни.

В своих собственных письмах я сделал сравнительно мало сокращений, хотя испытывал порой соблазн сократить их более решительно, ибо местами присутствующие в них самохвальство и бравада, сейчас, на седьмом десятке, куда очевидней мне, чем в те 26 — 29 лет, когда писались эти письма. Но сокращать их за счет этого — значило бы задним числом пытаться выглядеть лучше, чем ты был на самом деле.

Вот, пожалуй, и все, что следует сказать, предваряя эту переписку военных лет.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

15 декабря 1941

(От матери)

Родной мой, сейчас, когда записка с летчиком Дороховым о том, что ты на Московском фронте, дошла до моих глаз и моего сознания — вчера, 14-го — я не могу себе простить, что не я бежала на твой голос по телефону из Архангельска, не я открыла тебе дверь, не я первая прижала к себе твою голову. Голубчик мой, сказали ли они тебе там на Петровке, с какой невыносимой болью, с какими душевными колебаниями я уезжала. Ведь не от голода и холода, не от бомбежки — ты знаешь, я не трусиха, — а только от ужаса — быть отрезанной от тебя, очутиться в руках ненавистных гадов. Ты знаешь мать, ты должен чувствовать, что нет ничего на свете, что могло бы отдалить меня оттуда, где я могу тебя видеть. Правда, со мной твои книги, твои вещи, твои фото, трубка, кисет, зажигалка. Я перепечатала все, что было с Северного фронта, и как будто есть возможность издать здесь третий выпуск фронтового блокнота. Я ориентировочно говорила об этом. Я не знаю ситуации в Москве в этом отношении, а из Казани издательство «Советский писатель» мне не отвечает.

До чего же я намучилась, пока не получила в Перми возможность услышать, увидеть, понять и ощутить те первые газетные статьи «Красной звезды». Какая эта была для нас с отцом радость. И как до сих пор, как оживаю я с каждым новым звуком твоего голоса. С хорошей гордостью думаю — это мой сын, другого я от него не жду, я знаю его, как он меня, — и вот тут-то и начинается драма: ты представлял мать в Москве, а ее не оказалось. Понял ли ты до конца — почему? Голубчик, до чего хорош стих «Голос далеких сыновей». Слезы я видела при чтении его — не только у себя, но и у других. «Суровая годовщина»[1] очень ценна внутренними побуждениями твоими, и много сказала мне о твоих переживаниях. Был ли ты сам на дороге в Петсамо? По живости описания казалось мне, что был.

(На самом деле я там не был.)

Отец гордится и писал Алексеевым, что парень хорош, только больно прыток, буду его за это ругать. Ты чуешь, какая в этих словах — именно этого человека — скрытая гордость и невысказанная до конца похвала?

Я не была уверена, сообщила ли тебе редакция во время твоих с ней сношений о моем отъезде, и потому отправила тебе 1-го декабря письмо по радио, знаешь, в семь часов передача «Слушай, фронт». Не знаю, дошло ли оно до тебя. Говорят, «Голос далеких сыновей» передавали по радио, а у нас его не было. А теперь я добилась разрешения, в субботу приходили — меня не застали, а соседка не решилась выбрать место, обещали придти с нарядом сегодня. Но, в общем, здесь все хорошо, лишь только бы было бы хорошо у вас на фронте. Вести все радостные, с каждым днем. Родной, не испытывай слишком судьбу на этом новом фронте, не надо того, что не надо. Помни о своем творчестве, я так отчетливо чувствую, как оно развернется после войны, обогащенное всем перенесенным. Я очень огорчилась, что не слыхала в твоем исполнении твои стихи.

Голубчик, как хорошо, что Женя Долматовский [2] жив. А ведь тут Генкин, вернувшийся с фронта и назначенный корреспондентом «Известий» вместо Старикова, рассказывал, что Женя был пойман немцами, расстрелян. Папа работает начальником сектора военной и физкультурной подготовки Облоно Молотова. Работает много, трудно и полезно. Сейчас конец третьей недели сбора, который он проводит, и слушатели в восторге. Но боюсь, измотается, так как недосыпает и один во всех лицах. Пока здоров, питается сытно, обула его в валенки, ходит он этаким котом в сапогах, хлопотливым, торопливым, заботливым. Потерял свои очки для занятий, это настоящее горе. Ничего не вижу в газете о Зельме, Трошкине, Лапине и Хацревине [3]. Здесь съехались Слонимский, Первенцев, Казаков [4] и много других. С января Райком устраивает мне газету на год. «Красную звезду» я читаю или в подшивке в редакции, или в доме Красной армии. В редакции мне печатают твои очерки. Пермь — город своеобразный, большой, крепко сбитый из серых бревен с прямыми улицами, город без улыбки. Такие же люди — порой скопидомы, трудные и неудобопонятные, но с большим чувством собственного достоинства. Здесь застряла мать Яши [5], который, наконец, нашелся на Южном фронте, но адрес еще неизвестен.

21 января 1942 года.

Милые мои старики! Сейчас нахожусь в Москве. Получил отпуск на 20 дней для написания пьесы. Это после Крыма. Сижу в Москве. Сижу, пишу день и ночь, так как срок жесткий, а все ж таки устал. Вот здесь посылаю Вам то, что делал за эти месяцы. Простите, что не писал, а стенографировал.

Итак, повергает к Вашим стопам родительским отчет о своих деяниях сын Ваш и слуга покорный.

1-го октября. Выехал, он, бишь, вылетел из града Москвы во град Мурманск. Четверо суток сидел на аэродроме в Вологде по причине плохой погоды, а также зеленого змия, близким знакомством с которым, увы, страдал летчик.

5-го числа благополучно прибыл во град Архангельск, где смотрел пиесу свою «Парень из нашего города» и, при помощи большого нахальства, пил водку и чай у режиссера, а также спал на его диване без клопов.

6-го числа вылетел во град Мурманск, в каковой и прилетел того же числа под звуки энергичной бомбежки, каковая, однако, лично ему потерь не нанесла.

В ближайшие дни после этого был у англичан — летчиков, знакомился с их бытом, жизнью и боевой работой на предмет описания оных в газете «Красная звезда», каковое описание и было напечатано в последних числах ноября. После чего выехал к нашим летчикам, результатом чего явился очерк: «Истребители истребителей» [6], каковой можете прочесть в упомянутой газете за 10 декабря.

После чего отбыл на острова Средний и Рыбачий. По дороге подвергался качкам и опасности пойти на обед к рыбам, но вашими родительскими молитвами от оной опасности был избавлен и прибыл благополучно.

Снег пошел еще с 6 октября. Было зело холодно, каковому обстоятельству несколько противодействовало потребление горячительных напитков, как-то: спирта и водки, каковые на этих широтах неизбежно называются «горючими».

На Рыбачьем и Среднем полуостровах имел счастье наблюдать нижеследующие явления под №№:

№ I.

Авиабомбежку, во время коей были немцами разбомблены шерстяные кальсоны и рубашка вашего сына, и в дырявом виде заброшены на телеграфные провода. Сын ваш остался цел в силу своей природной чистоплотности, ибо он в это время мылся в бане, а разбомбило предбанник.

№ 2.

Наблюдая северное сияние, каковое хотя и не так красиво, как на картинках в известном произведении Элизе Реклю «Человек и земля» [7] и в словаре Брокгауза и Эфрона, но все-таки оставляет выгодное впечатление, действительно, северное и действительно сияет. Оказывается, Реклю не соврал.

№ 3.

Объездив весь Рыбачий и Средний, включая скалы Муста-Тунати, где сильно достается австрийским горным егерям, каковые, будучи хорошими лыжниками, были присланы сюда специально на сей предмет. Но, как выяснилось, они у себя в Тироле бегали на лыжах в трусиках. Здесь коварный климат этого не позволяет, в связи с чем они недовольны жизнью, тем более, что их довольно часто убивают.

№ 4.

На том же полуострове Рыбачьем был у Вашего сына, при свете керосиновой лампы, весьма неопытной молодой девицей вырван зуб мудрости, от чего он впоследствии страдал и находился в меланхолии свыше трех суток.

Все эти события, перечисленные под номерами, в основном описаны в очерке «На Рыбачьем и Среднем», напечатанном в ноябре сего года в «Красной звезде».

После возвращения с этих островов сын ваш имел счастье познакомиться с морскими разведчиками, каковые, после их колебаний по поводу того, что он писатель и что может подгадить, все же взяли его с собой в разведку в глубокий тыл немцев, где он с нескрываемым удовольствием лично поджигал немецкие склады с провиантом и боеприпасами.

Результаты этой операции можно прочесть в той же «Красной Звезде», если не ошибаюсь, за 23 ноября.

После этого и нескольких других незначительных поездок, сын Ваш отправился обратно в Москву. По дороге десять дней болтался, затертый во льду на Белом море, где, в виду израсходования провианта, встречая свой день рождения на пустой желудок, с энтузиазмом поднимал за свое собственное здоровье стакан с хорошо проваренным кипятком.

6 декабря вернулся в Москву, где был тепло встречен редактором и, в связи с дефицитом братьев-писателей, немедленно опять поехал на фронт, на этот раз на Западный.

С 10 по 16 декабря был на южном участке Западного фронта, о чем можете прочесть его сыновний отчет под названием «Дорога на Запад» за 16 декабря 1941 года. По возвращении на следующий день полетел в Калинин, о чем была написана статья, быть может, не очень хорошая, но зато своевременная. После чего через два дня поехал под Калугу, где и был до 28-го. Об этом можете прочесть длинный-предлинный очерк «Июнь-декабрь», напечатанный 31/ХI-41 г. в той же «Красной звезде».

30-го вылетел в Крым. По дороге нос и щеки вашего отпрыска приобрели неожиданно фиолетовый оттенок, т.е. в просторечье были отморожены. От этого неэстетического цвета удалось избавиться только спустив старую шкуру и отрастив новую, что заняло около 10 дней времени.

В середине января вернулся в Москву, а результатом поездки явились два очерка за 9 и 10 января 1942 года под общим названием «Письма из Крыма». После чего некоторое время занимался работой для газеты. Советую посмотреть плоды ее в рассказе «Третий адъютант», напечатанном 13 и 14 января.

С сегодняшнего дня, а именно с 21/XII-42 г. дитяти вашему дан двадцатидневный отпуск для написания военной пьесы. По использовании этого отпуска, сын ваш предполагает отправиться опять на крайний юг. Впрочем, сие зависит также и от желания редактора.

Вот, кажется, и все вкратце обстоятельства жизни вашего дитяти за отчетный период. Засим буду продолжать письмо от руки, как и подобает почтительному сыну своих дорогих родителей.

Числа десятого уеду снова на фронт, очевидно, на Южный, на месяц-полтора.

Потом подумаем о свидании. Не думайте срываться с места. Живите там. А я постараюсь как-нибудь все-таки прилететь.

Крепко вас целую, милые мои и родные старики.

Ваш сын Кирилл [8].

26 января 1942 года

(От матери)

Это последнее мое письмо, я не могу больше писать в пустоту. Не дождавшись ответа на свои письма, — посылаю ответ на помещенное 19/1-42 в «Правде» стихотворение «Жди», в частности, на строку, особенно бьющую меня по сердцу при твоем упорном молчании:

Пускай забудут сын и мать…

Конечно, можно клеветать

На сына и на мать,

Учить других, как надо ждать,

И как тебя спасать.

Чтоб я ждала, ты не просил,

И не учил, как ждать,

Но я ждала всей силой сил,

Как только может мать,

И в глубине своей души

Ты должен сознавать:

Они, мой друг, нехороши

Твои слова про мать [9].

(Очевидно, это письмо разошлось с моим письмом, где я давал подробный отчет обо всем, что со мной было с октября по январь, и мать была в гневе, и немалом.)

4 февраля 1942 года

(От матери)

Сегодня перед отправкой писем получила твое заказное и поэтому, кроме заготовленного, посылаю добавочное. Спасибо, родной, за исчерпывающие, интересно поданные сведения. Жалею очень, что папа их еще не может прочитать, так как уехал в командировку в Кунгур. Жду его завтра. Как хорошо дан комиссар в твоем рассказе, я с первых строк подумала, что это тот, с которым ты ходил в атаку. А вот с баней — страшно, но этот инцидент лишний раз убеждает меня в правильности наших о тобой воззрений на судьбу и интуицию, и потому это, наряду со страхом к пережитому, дает радостную бодрость для будущего. От всего сердца желаю тебе удачи. Вопрос: печатать ли в Пермском издательстве твои корреспонденции с Севера?

(Загадочная для меня забота об издательских делах, о которых я или не имел никакого представления, или просто не думал о них.)

В день твоего рождения я мысленно была с тобой, но что ты выпивал среди льдов кипяток — не думала. Как ты устал — могу себе представить. Но, судя по фотографии, ты еще в форме, как говорят спортсмены. Неужели ж ты не написал Алешке с Женей? [10] Сделай это хоть теперь, как ей должно быть больно за ребенка, и обидно. И еще: побалуй тетю Варю и Лилю [11] подпиской на «Известия», тебе это секундное дело, телефонный, звонок, даже мне это моментально делали ради тебя.

Конец марта 1942 года.

Мама родная!

Конечно, я негодяй, что не пишу, но такое уж чадо родила, так что на себя пеняй. ...