Это короткий фрагмент для ознакомления с книгой.
Маргарет Этвуд Лакомый кусочек
Посвящается Дж.
В процессе приготовления торта необходимо следить за тем, чтобы не только рабочая поверхность (предпочтительно – мраморная доска), инструменты, ингредиенты, но и пальцы оставались прохладными…Margaret Atwood THE EDIBLE WOMAN Copyright © O.W. Toad Ltd. 1976Рецепт выпечки из слоеного теста в книге: И. С. Ромбауэр и М. Р. Беккер «Кулинарная библия»
© Алякринский О., перевод на русский язык, 2021 © Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2021
Часть первая
1
Я точно знаю: в пятницу, когда я встала, со мной все было в порядке; ну разве что чувствовала себя непривычно вялой. Пошла на кухню приготовить завтрак, а Эйнсли уже торчала там – терла пол шваброй. Сказала, что накануне вечером побывала на кошмарной вечеринке. Она божилась, что, кроме студентов-стоматологов, там никого не было, и те довели ее до ручки, так что она с горя напилась. – Ты не представляешь, какой это был отстой: двадцать раз выслушивать рассказы про десны и полость рта. Пришлось в красках описать им, какой у меня однажды абсцесс был – вот тут все оживились. У них прям слюни потекли от восторга. А многих мужиков интересовали вовсе не мои зубы, черт бы их побрал! Она мучилась похмельем, отчего я повеселела: почувствовала себя такой здоровой! Налила ей стакан томатного сока, по-быстрому растворила в воде таблетку Алка-Зельтцера и, вполуха слушая ее жалобы, сочувственно поддакивала. – Как будто мне мало этих разговоров на работе, – проворчала она. Эйнсли проверяет неисправные электрические зубные щетки в компании производителя: она там временно. А ждет она открытия новой выставки в небольшой художественной галерее, правда, платят там мало, но она мечтает задружиться с художниками. В прошлом году, по ее словам, она мечтала о знакомстве с актерами, и кое с кем ей и впрямь удалось познакомиться. – Эти стоматологи просто зациклены на зубах. Наверное, у всех в карманах пиджаков лежат круглые зеркальца на изогнутой ручке, и каждый раз, заходя в сортир, они вынимают их и обследуют свой рот – смотрят, нет ли у них кариеса. Эйнсли задумчиво провела рукой по волосам – они у нее длинные и рыжие, вернее огненно-каштановые. – Прикинь, а вдруг с таким придется целоваться? И он перед поцелуем скомандует: «Откройте пошире рот!» Какие-то они все одноколейные… – Наверное, там было ужасно, – предположила я, доливая сок ей в стакан. – А ты не могла сменить тему? Эйнсли удивленно подняла почти несуществующие бровки, которые с утра еще не успела подрисовать: – Конечно нет. Я сделала вид, что мне жутко интересно. И естественно, я не сказала, где работаю: эти профессионалы из себя выходят, если выясняется, что ты что-то смыслишь в их области. Ну, прямо как твой Питер, понимаешь? Эйнсли частенько подкалывает Питера, особенно когда ей неможется. Но я великодушно промолчала. – Тебе бы поесть перед работой, – посоветовала я, – лучше, когда в таком состоянии желудок чем-то заполнен. – О боже, – вздохнула Эйнсли, – я больше так не могу. Еще один день посвятить электромеханизмам и ртам. У меня уже месяц ничего интересного не было – после того случая, когда одна дама вернула зубную щетку с выпадающими щетинками. А мы узнали, что она пользовалась пемолюксом. В то утро я так старалась быть полезной Эйнсли, мысленно упиваясь своим моральным превосходством над ней, что даже не обратила внимания, что уже опаздываю – хорошо, она мне напомнила. В компании электрических зубных щеток никто не следит, когда ты появляешься на рабочем месте, но в моем офисе пунктуальность считается хорошим тоном. Мне пришлось заменить сытную яичницу стаканом холодного молока и плошкой сухих хлопьев, после которых я, конечно, проголодаюсь задолго до обеда. Я мрачно сжевала ломтик хлеба, пока Эйнсли, еле сдерживая тошноту, молча наблюдала за мной. Потом я схватила сумку и пулей вылетела из квартиры. Эйнсли захлопнула за мной дверь. Мы живем на верхнем этаже большого трехэтажного дома в старом благообразном квартале – наши комнаты, я думаю, раньше предназначались для прислуги. Между нами и входной дверью внизу два лестничных пролета, второй, тот, что ведет к нам, узкий и скользкий, а нижний – широкий и покрыт ковровой дорожкой, но удерживающие ковер металлические пруты совсем разболтались. В туфлях на шпильках – они предусмотрены нашим дресс-кодом – мне приходится спускаться по лестнице бочком, крепко держась за перила. В то утро я благополучно прошагала мимо ряда медных грелок для постели, подвешенных вдоль лестницы, увернулась от острозубых вентилей труб, торчащих из стены на площадке второго этажа, и успешно миновала потрепанный армейский флаг за стеклом и вереницу портретов каких-то стариков в овальных рамах, стерегущих нижний пролет. К моей радости, внизу никого не было. Спустившись на первый этаж, я шагнула к двери, проскользнув между фикусом в горшке и столиком с кружевной салфеткой и круглым медным подносиком. Из-за бархатной занавески справа я услышала звуки пианино: девчонка наигрывала свои утренние этюды. «Кажется, пронесло», – подумала я. Но прежде чем я успела схватиться за ручку, дверь бесшумно отворилась с улицы, и я поняла, что попалась. Наша домовладелица, обитающая внизу. На ней были садовые рукавицы – чистые, ни пятнышка, в руке она сжимала совок. Интересно, кого она сейчас зарыла во дворе. – Доброе утро, мисс Макэлпин, – строго произнесла она. – Доброе утро! – кивнула я и улыбнулась. Я никак не могу запомнить ее имя, и Эйнсли тоже. При виде нее мы обе впадаем в ступор. Я взглянула мимо нее на улицу, но она не сдвинулась с места и продолжала загораживать дверной проем. – Вчера вечером я уходила на собрание, – сообщила домовладелица. У нее была привычка говорить обо всем обиняками. Я стояла, переминаясь с ноги на ногу, и снова улыбнулась: когда же до нее дойдет, что я спешу? – Дочь рассказала мне, что в доме опять был пожар. – Ну, не совсем пожар, – возразила я. Девчонка восприняла упоминание о себе как повод прекратить играть, и теперь, откинув бархатную занавеску, стояла в дверях общей гостиной и пялилась на меня. Это нескладное существо лет пятнадцати учится в привилегированной школе для девочек, поэтому ей приходится ходить в зеленой тунике и таких же гольфах. Я уверена, что она вполне нормальная, но есть что-то идиотское в ленте для волос, которая обручем стискивает ей голову, торчащую над крупным туловищем. Домовладелица стянула одну рукавицу и поправила шиньон. – Да что вы? – ласково произнесла она. – Но ребенок говорит, было много дыма. – У нас все под контролем. – Я уже не улыбалась. – Это свиные отбивные слегка подгорели. – Понятно. Что ж, будьте добры, попросите мисс Тьюс постараться сделать так, чтобы в следующий раз дыма было поменьше. Боюсь, это доставляет ребенку беспокойство. Она считает, что виновата Эйнсли: наверное, думает, у нее, как у дракона, дым валит из ноздрей. Но она никогда не останавливает Эйнсли в холле и не заговаривает с ней – только со мной. Подозреваю, она считает, что Эйнсли не достойна ее внимания. Это, вероятно, оттого, что мы одеваемся по-разному. Эйнсли говорит, я одеваюсь так, словно выбираю себе камуфляж или защитную окраску, хотя по мне, что ж в этом плохого? Сама она предпочитает переливающийся розовый. Естественно, на автобус я опоздала. Еще идя через лужайку, я заметила, как он уезжает через мост в шлейфе дыма из выхлопной трубы. Пока в ожидании следующего автобуса я стояла под деревом – на нашей улице полно деревьев, причем все они гигантские, – из дома выбежала Эйнсли и направилась ко мне. Она умеет быстро менять решения, а я вот не могу собраться с мыслями так скоро. Теперь она выглядела намного здоровее – возможно, благодаря макияжу, хотя с Эйнсли никогда не знаешь. Она сделала пучок на макушке, как делает всегда, собираясь на работу. В остальное время она носит их распущенными. На ней было ее любимое оранжевое с розовым платье без рукавов, которое, на мой вкус, чересчур туго обтягивало бедра. День обещал быть жарким и душным: я уже чувствовала, как меня окутал влажный кокон, словно тело сунули в пластиковый пакет. Может, и мне тоже надо было надеть платье без рукавов… – Она меня подстерегла в холле, – сообщила я. – И сделала замечание насчет дыма. – Старая стерва, – отозвалась Эйнсли. – Ей-то какое дело? – В отличие от меня Эйнсли родилась не в маленьком городке и не привыкла к тому, что люди обожают совать нос куда не надо; с другой стороны, это ее абсолютно не смущает. Она понятия не имеет, чем это может обернуться. – Не такая уж она и старая, – заметила я, взглянув на занавешенные окна первого этажа нашего дома, хотя точно знала, что хозяйка не может нас слышать. – К тому же дым учуяла не она, а ребенок. А она была на собрании. – Небось на собрании христианок-трезвенниц, – съязвила Эйнсли. – Или канадских дочерей империи[1]. Но спорим, нигде она не была, а пряталась за своей бархатной занавеской, чтобы мы думали, будто ее нет, и учудили что-нибудь этакое. Она мечтает увидеть оргию. – Так, Эйнсли, хватит паранойи. Эйнсли уверена, что, когда нас нет дома, хозяйка поднимается и бродит по нашим комнатам, в ужасе заглядывая во все углы; она даже подозревает, что домовладелица рассматривает на свет наши письма, хотя и не осмеливается пока их вскрывать. Но что она действительно частенько делает, так это открывает нашим гостям еще до того, как они позвонят в дверь. Наверное, она считает себя вправе принимать меры предосторожности: когда мы подумывали снять на двоих квартирку наверху, она сразу нас предупредила, прозрачно намекая на прошлых съемщиков, что, какой бы образ жизни мы ни вели, ее невинная дочь-подросток должна быть ограждена от дурного влияния, и в этом смысле, по ее мнению, на двух девушек можно положиться больше, чем на двух молодых мужчин. – Я стараюсь изо всех сил, – заявила хозяйка, вздохнув и покачав головой. Она сообщила, что ее муж, чей масляный портрет висел над пианино, оставил ей не так много денег, как хотелось бы. – Вы, конечно, понимаете, что у вашей квартиры нет отдельного входа? Она подчеркивала скорее недостатки, чем преимущества нашего будущего жилья так, словно не горела желанием его нам сдать. Я ответила: мол, да, понимаем. Эйнсли ничего не ответила. Мы с ней заранее договорились, что все разговоры буду вести я, а Эйнсли будет сидеть и молчать с невинным видом – это она умеет, когда захочет: у нее розовато-белое детское личико, нос-пуговка и большие голубые глаза, которые она может округлить, отчего они становятся похожими на два шарика для пинг-понга. Для таких случаев я ее даже уговариваю надеть перчатки. Домовладелица снова покачала головой. – Если бы не ребенок, я бы продала дом. Но я хочу, чтобы дочь росла в хорошем районе. Я ответила, что понимаю ее, а она сказала, что район, конечно, уже не такой хороший, как раньше: большие особняки слишком дорого содержать, и многие владельцы были вынуждены продать их иммигрантам (при этих словах уголки ее рта чуть скривились), а те превратили их в многоквартирные дома под сдачу. – Но до нашей улицы это еще не дошло, – продолжала она, – и я говорю ребенку, по каким улицам ей можно ходить, а по каким нельзя. На что я заметила, что это мудрое решение. До подписания договора об аренде эта дама казалась довольно легкой в общении. И арендная плата невысокая, и дом неподалеку от автобусной остановки. Словом, для большого города такое жилье было просто находкой. – Кроме того, – добавила я в разговоре с Эйнсли, – у нее есть полное право беспокоиться о дыме. А вдруг пожар? К тому же больше она никаких претензий не предъявляла. – Каких еще претензий? Мы же ничего такого и не делаем! – Ну… – начала я. Я подозревала, что наша хозяйка давно уже заприметила предметы бутылочной формы, которые мы то и дело приносили к себе наверх, хотя я изо всех сил пыталась замаскировать их под обычные покупки из продуктовой лавки. Она и правда никогда не запрещала нам ничего конкретного – это было бы слишком вопиющим нарушением ее закона о щепетильности, – но именно это и заставляет меня думать, что на самом деле нам запрещено вообще все. – В ночной тишине, – сказала Эйнсли, когда подъехал автобус, – я слышу, как она буравит деревянные перегородки. В автобусе мы не разговаривали. Не люблю разговаривать в автобусе. Предпочитаю смотреть на рекламные объявления. Кроме того, нас с Эйнсли мало что связывает, помимо домовладелицы. Я познакомилась с ней незадолго до того, как мы въехали в эту квартиру. Она была знакомой моей знакомой и одновременно со мной искала, с кем бы на пару снять квартиру – как оно обычно и бывает. Может быть, мне стоило воспользоваться компьютером, хотя в общем все вышло как нельзя лучше. Мы ладим с ней благодаря сочетанию бытовых привычек и обходимся минимумом той ехидной враждебности, какая часто возникает в отношениях двух соседок. Наша квартирка не отличается идеальной чистотой, но мы по негласному соглашению стараемся поддерживать в ней порядок, не позволяя себе зарасти грязью: если я мою посуду после завтрака, Эйнсли делает это после ужина, если я подметаю пол в гостиной, Эйнсли вытирает кухонный стол. Мы все делаем по очереди, и обе понимаем, что если кто-то уклонится от своих обязанностей, то в доме сразу наступит разруха. Разумеется, у каждой из нас своя спальня, и то, что там происходит, касается исключительно ее обитательницы. Например, в спальне у Эйнсли пол напоминает болото, покрытое ряской из ношеной одежды, а пепельницы, стоящие то тут, то там, – камни, по которым это болото можно перейти. И хотя я считаю это пожароопасным, никогда об этом не говорю. И вот путем такого взаимного воздержания от упреков – полагаю, оно взаимное, потому что наверняка и я делаю то, что ей не нравится, – мы умудряемся поддерживать мирное сосуществование. Мы доехали на автобусе до станции подземки, где я купила себе пакетик арахиса, потому что уже проголодалась. Я предложила орешков Эйнсли, но она отказалась, и я сгрызла все по дороге в центр. Мы сошли на предпоследней станции и вместе прошли пешком квартал: здания наших офисов располагаются в одном районе. – Кстати, – заметила Эйнсли перед тем, как я свернула на свою улицу, – у тебя есть три доллара? У нас кончился виски. Я пошарила в сумке и передала ей три доллара, не без ощущения несправедливости: мы делили пополам расходы на бутылки, но никак не их содержимое. Когда мне было десять лет, я написала сочинение о трезвости на конкурс воскресной школы Объединенной церкви и проиллюстрировала его фотографиями автокатастроф, диаграммами с данными о болезнях печени и графиками, демонстрирующими воздействие алкоголя на кровеносную систему; наверное, именно после этого у меня выработалась привычка после второй рюмки представлять себе нарисованный цветными карандашами стаканчик с противным на вкус теплым вином для причастия. Это ставит меня в невыгодное положение в отношениях с Питером: он любит, когда я стараюсь от него не отставать. Я торопливо шагала к своему офисному зданию, как вдруг поймала себя на мысли, что завидую Эйнсли с ее работой. Хотя моя была куда интереснее и лучше оплачивалась – ее работа была временной, она имела представление о том, чем ей хочется заниматься дальше. Она работала в светлом новом здании с кондиционером, а я – в мрачной кирпичной коробке с крохотными окошками. Кроме того, у нее была необычная должность. Знакомясь с новыми людьми, она всегда их удивляла, когда начинала им рассказывать, что тестирует неисправные электрические зубные щетки, и под конец всегда говорила: «Ну а чем еще в наше время заниматься девушке с высшим гуманитарным образованием?» А я все еще ищу свою профессию. И еще я думала, что обладаю большей квалификацией, чтобы справляться с обязанностями Эйнсли. Судя по тому, как выглядит ее спальня, у меня куда больше данных для работы с механическими приспособлениями, чем у Эйнсли. Я добралась до офиса, опоздав аж на сорок пять минут. Никто не сказал мне ни слова, но все взяли на заметку.2
В офисе стояла невыносимо влажная духота. Я проплыла мимо столов сотрудниц в свой угол и едва уселась за пишущую машинку, как сразу почувствовала, что голые ноги приклеились к черному кожзаму кресла. Система охлаждения опять сломалась, но поскольку она представляет собой простой вентилятор, который вращается в центре потолка и гоняет воздух, как суп ложкой, нет никакой разницы, работает он или нет. Впрочем, на теток в нашем офисе вид замерших лопастей вентилятора производил удручающее впечатление: создавалось впечатление, что в этом офисе никто ничего не делает, и неподвижность вентилятора лишь усугубляла общее дремотное состояние. Сотрудницы сидели за столами, надувшись, точно сонные жабы: моргая и беззвучно то раскрывая, то закрывая рты. Пятница в офисе – день тяжелый. Я принялась лениво тыкать пальцами по влажным клавишам машинки, когда миссис Уизерс, диетолог, вошла в офис через заднюю дверь, замерла и оглядела помещение. На голове у нее была ее обычная прическа под Бетти Грейбл[2], на ногах – ее обычные туфельки с открытым носом, и даже в платье без рукавов создавалось впечатление, что форму ее плеч держат пухлые подплечники. – А, Мэриен, – заметила она, – ты как раз вовремя. Мне нужна еще одна контрольная дегустация для нашего исследования консервированного рисового пудинга, но никто из девочек, кажется, сегодня не голоден. Она развернулась и поспешно направилась на кухню. Есть в диетологах нечто неувядаемое. Я отклеилась от кресла, чувствуя себя как доброволец, выступивший на шаг из ряда, но напомнила себе, что мне не помешает второй завтрак. В крошечной чистенькой кухоньке миссис Уизерс объяснила мне возникшую проблему, одновременно разложив по трем стеклянным плошкам одинаковые порции консервированного рисового пудинга. – Ты же работаешь с опросниками, Мэриен, и наверняка сможешь нам помочь. Мы все никак не можем решить, стоит ли давать фокус-группе пробовать три вкуса сразу или предлагать каждый по отдельности в три захода. Или, может быть, надо предлагать дегустировать вкусы парами – скажем, ванильный с апельсиновым или ванильный с карамельным? Разумеется, нам важно получить по возможности непредвзятую оценку, поэтому многое зависит от того, какие сопутствующие впечатления получает дегустирующий – я имею в виду впечатления, связанные с цветом овощей, к примеру, или с цветом скатерти. Я продегустировала ванильный пудинг. – А как бы ты оценила цвет? – озабоченно спросила она, держа карандаш наготове. – Натуральный, слегка искусственный или явно ненатуральный? – А вы не думали добавить сюда изюм? – поинтересовалась я, переходя к пудингу с карамельным вкусом. Мне не хотелось ее разочаровывать. – Изюм – рискованно, – ответила она. – Многие его не любят. Я поставила карамельный пудинг и взяла апельсиновый. – Вы собираетесь подавать его разогретым? Или со сливками? – Ну, предполагается, что его будут покупать прежде всего люди, заинтересованные в экономии времени, и они, естественно, предпочитают употреблять пищу в холодном виде. Они, конечно, могут добавлять в него сливки, то есть мы ничего не имеем против сливок, хотя для питательности продукта это не имеет значения, пудинг уже обогащен витаминами, но сейчас нас интересует чисто вкусовая дегустация. – Думаю, лучше давать на дегустацию продукты с разными вкусами по отдельности. – Было бы совсем хорошо, если бы нам удалось провести дегустацию в середине дня. Но нам важна реакция всех членов семьи… – И она задумчиво постучала карандашом по краю стальной мойки. – Да… Ладно, – сказала я. – Мне надо возвращаться. Решать за них, что важно, а что нет, не входит в мои должностные обязанности. Иногда я задумываюсь, что вообще входит в мои должностные обязанности, особенно когда мне приходится обращаться к автомеханикам и задавать им вопросы про поршни и прокладки или раздавать на улице брецели недоверчивым пожилым дамам. Я знаю, зачем меня наняла фирма по изучению общественного мнения «Сеймур сёрвейз» – для редактирования опросников, для превращения заумной и невразумительной прозы психологов, которые сочиняют эти опросники, в простые и четкие вопросы, которые понятны и тем, кто их задает, и тем, кто на них отвечает. Вопрос типа: «В какой перцентиль вы бы поместили ценность визуального воздействия?» – делу не поможет. Получив после колледжа эту работу, я сочла, что мне повезло: работа была лучше, чем многие другие, – но вот я работаю здесь уже четыре месяца, а границы моих должностных обязанностей все еще не вполне ясны. Временами я пребываю в уверенности, что меня готовят для какой-то высокой должности, но поскольку у меня довольно туманные представления об организационной структуре компании «Сеймур сёрвейз», я понятия не имею, для какой. Наша компания, расположенная на трех этажах, смахивает на слоеный торт-мороженое: хрустящая корочка сверху, нижний твердый слой и в середине наш отдел – как слой тягучей нуги. На верхнем этаже сидит руководство вместе с психологами – их у нас называют «мужчины наверху», потому что там одни мужчины, которые ведут дела с нашими клиентами. Я мельком видела их кабинеты – там сплошь ковры, дорогущая мебель да шелкографические репродукции картин «Группы семи»[3]. Под нами машинный зал: там стоят копировальные машины, электронно-вычислительные машины IBM для сбора и обработки информации. Я и там была, в этом похожем на заводской цех помещении, где сотрудники кажутся нервными и уставшими, а их пальцы перепачканы чернилами. Наш отдел связывает тех, кто сверху, с теми, кто снизу: в наши обязанности входит непосредственная работа с людьми, с интервьюерами. Маркетинговые исследования – это что-то вроде кустарного производства: мы как надомная мастерская, где изготавливают носки ручной вязки, здесь трудятся домохозяйки в свое свободное время, и платят им по выработке. Много они тут не зарабатывают, но им просто приятно ненадолго освободиться от домашних забот. Те, кто отвечают на вопросы анкет, вообще не получают ни гроша; и я частенько думаю: почему они этим занимаются. Наверное, под воздействием социальной рекламы, убедившей их, будто они могут улучшить качество продукции, которой они пользуются каждый день, и что их работа тут сродни научному исследованию. А может, им просто нравится иметь возможность поболтать с людьми. Но, думаю, большинству просто лестно сознавать, что их мнение кого-то интересует. Поскольку наш отдел имеет дело в основном с домохозяйками, все у нас, кроме несчастного паренька-курьера, – женщины. Нас рассадили в просторном зале, выдержанном в официальных зеленых тонах, с застекленной кабинкой в дальнем углу, где сидит миссис Боге́, руководитель нашего отдела, а в другом конце офиса стоят в рядок деревянные столы, за которыми сидят похожие на заботливых мамаш женщины, расшифровывают заполненные от руки нашими интервьюерами опросники и разноцветными карандашами ставят в нужных клеточках крестики и галочки – с ножницами в руках, с бутылочками клея, со стопками листков они похожи на престарелых первоклассниц. Остальные сотрудницы отдела сидят за разными столами по всему залу. Еще у нас есть уютная кухня-столовая, отгороженная от основного зала ситцевой занавеской, ею пользуются те, кто приносит из дома еду; есть электрочайник и кофеварка, хотя кое у кого имеются и собственные чайники; а еще в нашем распоряжении облицованная розовым кафелем туалетная комната, где висящее над зеркалами объявление убедительно просит смывать упавшие в раковину волосы и чаинки. Так до кого же я могу дорасти в «Сеймур сёрвейз»? Я не смогу влиться в компанию «мужчин наверху»; я не могу стать оператором в машинном зале или обработчицей опросников, потому что для меня это было бы понижением. Рассуждая гипотетически, я могла бы превратиться в миссис Боге́ или в ее ассистентку, но я сама понимаю, что это заняло бы уйму времени, да и не думаю, что мне бы понравилась ее работа. Я как раз заканчивала переписывать опросник о проволочных мочалках – это было срочное задание, – когда заметила рядом миссис Грот из бухгалтерии. Она разговаривала с миссис Боге́ и, выйдя из ее стеклянного закутка, остановилась у моего стола. Низенькая крепенькая женщина с волосами матово-стального цвета. – Так, мисс Макэлпин, – пророкотала она, – вы у нас работаете уже четыре месяца, а значит, вам пора оформить пенсионный план. – Какой план? – Мне что-то говорили про пенсию, когда оформляли на работу, но я совсем про это забыла. – Не рано ли? То есть я не слишком молода для этого? – Ну, чем раньше, тем лучше, вы так не думаете? – заметила миссис Грот. Ее глаза за стеклами очков без оправы сверкнули: уж она-то не упустит шанс вычесть из моей зарплаты пенсионное отчисление. – Что-то мне не хочется оформлять пенсионный план, – заявила я. – Но спасибо за предложение. – Да, но поймите, это обязательно! – парировала она будничным тоном. – Обязательно? То есть даже если я не хочу? – Ну да. Видите ли, если никто не будет платить взносы в наш пенсионный фонд, никто потом ничего и не получит, не так ли? Так, вот необходимые документы, вам нужно только подписать – вот здесь. Я поставила подпись. Но после того, как миссис Грот удалилась, я вдруг пала духом: меня все это расстроило куда больше, чем следовало бы. Не только от досады, что надо подчиняться каким-то правилам, которые меня не интересуют и не я выдумала, – к этому я привыкла еще в школе. Просто меня обуял суеверный страх из-за того, что я подписала официальную бумагу, поставила свою подпись под неким магическим документом, привязывающим меня к еще очень далекому будущему, о котором я и думать-то была не готова. И теперь где-то вдали меня дожидалась некая женщина, с предопределенной биографией, проработавшая хренову тучу лет на «Сеймур сёрвейз» и заранее обеспечившая себе денежное вознаграждение. Пенсию. Я представила себе жалкую каморку с электрическим обогревателем у стены. Может, у меня тогда будет слуховой аппарат, как у одной моей двоюродной бабушки, которая так и не вышла замуж. Я буду разговаривать сама с собой, а дети на улице будут швырять в меня снежки. Однако я сказала себе: не дури, мир, вероятно, взорвется до всякого будущего, и напомнила себе, что завтра же могу уволиться и найти другую работу, если захочу, но и это не помогло. Я все думала о своей подписи, которая попала в папку, а папка отправилась в картотеку, а картотеку отправили куда-нибудь в архив в подвале и заперли там навсегда. В пол-одиннадцатого я с радостью отправилась пить кофе. По-хорошему, следовало бы пропустить перерыв и компенсировать утреннее опоздание, но мне нужно было развеяться. В отделе есть еще три девчонки, с кем я хожу пить кофе, им примерно столько же лет, сколько и мне. Иногда Эйнсли, когда устает тестировать свои дефектные зубные щетки, сбегает с работы и присоединяется к нам. Не то чтобы мои коллеги ей особенно нравились, она эту тройню называет «офисными девственницами». Правда, девчонки не слишком похожи друг на друга – за исключением того, что все три крашеные блондинки: Эмми, машинистка, с торчащими, как иголки у дикобраза, мелированными прядями; Люси, как бы менеджер по связям с общественностью, – платиновая блондинка с элегантной укладкой; и австралийка Милли, ассистентка миссис Боге́, с выгоревшими на солнце медными коротко стриженными волосами. И, как они многократно признавались нам в кофейне, хрустя поджаренными слойками, все три были девственницами: Милли – из соображений практичности, почерпнутой из чужого опыта («Думаю, с расчетом на будущее, лучше подождать с этим до замужества, как считаете? От греха подальше»), Люси – из боязни общественного порицания («А что люди-то скажут?»), которая, похоже, коренилась в ее убеждении, что во всех спальнях страны стоят подслушивающие устройства и все кому ни лень сгрудились со своими наушниками на другом конце провода, а Эмми, наш офисный ипохондрик, – в силу убежденности, что в самый ответственный момент ее стошнит, как наверняка и произойдет. Все трое любят путешествия: Милли долго жила в Англии, Люси дважды ездила в Нью-Йорк, а Эмми мечтает побывать во Флориде. Напутешествовавшись вволю, все три намеревались выйти замуж и остепениться. – А вы слыхали, что опрос по слабительным в Квебеке отменили? – поинтересовалась Милли, когда мы уселись за столиком в паршивом, но удобно расположенном ресторане через улицу. – Планировалось, что это будет офигенно большой проект – продуктовый тест у них на производстве, опросник на тридцать две страницы. Милли у нас всегда первой узнает новости. – Хм, вот и хорошо, – фыркнула Эмми. – Не представляю, как можно задавать тридцать две страницы вопросов об этом. – И продолжала сосредоточенно сколупывать лак с ногтя на большом пальце. Эмми всегда выглядит так, словно она расползается по швам. По краям ее одежды вечно торчат нитки, помада слезает с губ сухими чешуйками, к одежде прилипают выпадающие светлые волосы, на плечах и спине перхоть; куда бы она ни пошла, за ней тянется шлейф каких-то клочков. Я увидела вошедшую в кофейню Эйнсли и помахала ей. Она втиснулась за наш столик, сказала всем «Приветик» и убрала за ухо выбившуюся прядь волос. Офисные девственницы ответили, но без всякого энтузиазма. – Они раньше уже делали такое, – заметила Милли. Она проработала в компании дольше всех. – И все было прекрасно. Они вроде как считают, что всякий, кого вы сумеете довести до третьей страницы вопросов, страдает зависимостью от слабительного, если вы понимаете, о чем я, и такие люди с удовольствием ответят на все вопросы. – Что раньше уже делали? – спросила Эйнсли. – На что спорим, что она не вытрет стол? – произнесла Люси довольно громко, чтобы официантка могла ее услышать. Она ведет затяжную битву с этой официанткой, которая ходит в дешевеньких сережках, с вечно недовольной гримасой и уже явно не девственница. – Проводили в Квебеке исследование о слабительных, – шепнула я Эйнсли. Подошла официантка, свирепо протерла столик, взяла у нас заказ. Люси устроила сцену из-за подгоревших слоек – на сей раз она решительно не хотела слоек с изюмом. – В прошлый раз она принесла мне с изюмом, – сообщила она нам, – хотя я ей сказала, что терпеть его не могу. Я с детства не люблю изюм. Фу! – А почему только в Квебеке? – спросила Эйнсли, выпуская табачный дым из ноздрей. – Тут какая-то психологическая подоплека? – Она изучала психологию в колледже. – Господи, да откуда ж я знаю? – воскликнула Милли. – Наверное, в Квебеке люди больше страдают запорами. Они ж там картошку едят тоннами. – А что, от картошки бывает сильный запор? – спросила Эмми, перегнувшись через столик. Она откинула со лба несколько прядок, и от ее головы отлетело облачко чешуек, которые медленно опустились на пол. – Дело не только в картошке, – безапелляционно заявила Эйнсли. – Может, это из-за коллективного чувства вины. А может быть, из-за языковой проблемы. Они же чувствуют себя ущемленными в правах. Девчонки смотрели на нее с нескрываемой враждебностью: наверняка решили, будто она выпендривается. – Ну и жарища сегодня, – заметила Милли, – у нас в офисе как в печке! – А как у вас? – спросила я у Эйнсли, желая разрядить обстановку. Она затушила окурок в пепельнице. – О да! У нас тут такой переполох! Какая-то тетка захотела укокошить мужа, подстроив короткое замыкание в его зубной щетке. Один из наших ребят должен пойти в суд давать свидетельские показания; ну, то есть объяснить, что наши щетки при нормальных условиях эксплуатации не коротят. Он хочет и меня туда взять в качестве ассистента-специалиста, но он такой зануда. Могу себе представить, какое он бревно в постели. Я сначала подозревала, что Эйнсли выдумала эту историю, но ее сияющие глаза были такие голубые и такие круглые, что всякие сомнения улетучились. Офисные девственницы поморщились. От манеры Эйнсли мимоходом вспоминать разных мужчин в своей жизни им всегда становилось неловко. К счастью, прибыли наши заказы. – Эта сука опять принесла мне слойку с изюмом! – взвыла Люси и длинными, идеально подпиленными блестящими ногтями начала выковыривать изюминки и складывать их на краю тарелки. Когда мы шли обратно в офис, я пожаловалась Милли на пенсионный план. – Я и не подозревала, что это обязаловка! Не пойму, с чего я должна отстегивать в их пенсионный фонд, а потом все эти старые подружки миссис Грот выйдут на пенсию и будут жить на мои кровные! – Ох, да, это и меня поначалу сильно напрягло, – протянула Милли равнодушно. – Переживешь. Боже, надеюсь, у нас починили вентилятор!3
Вернувшись в офис с обеда, я принялась наклеивать марки на конверты, а потом, лизнув полоску клея на клапане, запечатывала их для отправки участникам общенационального исследования о быстрорастворимом соусе для пудинга, причем все сроки рассылки уже прошли потому, что кто-то из копировальщиков распечатал один лист из опросника вверх ногами. Тут миссис Боге́ выползла из своей стеклянной норки. – Мэриен, – сказала она, задыхаясь от негодования, – боюсь, что миссис Додж в Камлупсе[4] придется уволить. Она беременна. – Миссис Боге́ нахмурилась. Она считает беременность признаком нелояльности нашей компании. – Очень жаль, – отозвалась я. Огромная карта страны, утыканная красными пуговками канцелярских кнопок, отчего она напоминает кожу ребенка, больного скарлатиной, висит на стене прямо над моей головой, из-за чего обязанность отмечать нанятых и уволенных интервьюеров в разных городах лежит на мне. Я вскарабкалась на стол, нашла на карте Камлупс и вынула кнопку с бумажным флажком, на котором стояла фамилия «Додж». – Пока ты там, – сказала миссис Боге́, – удали, пожалуйста, миссис Эллис из Блайнд-Ривера. Надеюсь, это временно, она очень хорошо себя проявила, но она мне написала, что во время интервью какая-то дама набросилась на нее с кухонным тесаком, ей пришлось выбежать из дома, она споткнулась на крыльце, упала и сломала ногу. Да, и добавь-ка одну новенькую – миссис Готье в Шарлоттауне. Надеюсь, она справится лучше прежней. С Шарлоттауном нам что-то не везет. Когда я слезла со стола, она мило мне улыбнулась, что сразу заставило меня напрячься. Миссис Боге́ славится дружелюбным, почти усыпляющим, обхождением, которое действует почти безотказно на наших интервьюеров, и, когда ей что-то от тебя надо, она – сама любезность. – Мэриен, – продолжала миссис Боге́, – у нас возникла небольшая проблема. На следующей неделе мы проводим исследование по пиву – ну, ты в курсе, по телефону, – и наверху решили, что на этой неделе нам надо провести предварительный опрос. Их беспокоят формулировки. Так вот, мы можем привлечь миссис Пилчер, она надежный интервьюер, но впереди длинные выходные, и нам бы не хотелось ее беспокоить. Ты же никуда не уезжаешь? – А опрос нужно обязательно провести в эти выходные? – задала я бессмысленный вопрос. – Да, нам необходимо иметь результаты ко вторнику. Тебе нужно опросить всего семь или восемь мужчин. Мое утреннее опоздание обеспечило ей мощный инструмент убеждения. – Отлично, – ответила я. – Опрошу их завтра. – Тебе, разумеется, запишут сверхурочные, – бросила через плечо миссис Боге́ и пошла к себе, заставив меня гадать, было в ее замечании скрытое ехидство или нет. Все, что бы она ни говорила, всегда произносится ровным голосом, так что никогда не знаешь… Я закончила облизывать конверты, взяла у Милли опросник по пиву и пробежалась по нему в поисках ляпов. Вводные вопросы о предпочтениях были довольно стандартными. Следующая группа вопросов касалась реакции тестируемых на музыкальные заставки по радио – это была часть рекламы нового бренда, который крупная пивоваренная компания собиралась вывести на рынок. В какой-то момент интервьюер должен был попросить респондента набрать номер телефона, после чего в трубке звучала эта самая мелодия. Потом интервьюер задавал еще несколько вопросов: понравилась ли прозвучавшая песенка, стимулирует ли она желание совершить покупку и тому подобное. Я сняла трубку и набрала указанный номер. Поскольку маркетинговое исследование было назначено только на следующую неделю, они могли забыть подключить этот номер к автоответчику, а мне не хотелось выглядеть дурой. После нескольких звонков, зудения и щелчков в трубке раздался густой бас – он пел под аккомпанемент вроде бы электрогитары:Лось, мой лось пришел
Из сурового края хвойных лесов,
Щекочущий вкус, пьянящий аромат,
Внезапный как снегопад…
А потом другой голос – почти такой же густой, как у певца, – вкрадчиво заговорил на фоне тихой мелодии: Настоящий мужчина в настоящий мужской праздник, когда он на охоте, на рыбалке или просто по старинке расслабляется, любит пиво с насыщенным мужским ароматом и богатым глубоким вкусом. Первый долгий глоток холодного напитка докажет вам, что пиво «Лось» – это то, что надо, чтобы ваша мечта о первоклассном пиве наконец-то сбылась. Ощутите дикую природу во вкусе изумительного пива «Лось». Потом певец снова завел свою арию:
Щекочущий вкус, пьянящий аромат,
Пиву «Лось» ты будешь рад!
Пиво «Лось», пиво «Лось» —
По вкусу тебе это пиво пришЛОСЬ!
После финального аккорда в трубке раздался щелчок, и запись оборвалась. Все было нормально. Никто не перепутал очередность частей аудиодорожки. Я вспомнила, как выглядели эскизы визуальной презентации нового пива, которые должны были появиться в журналах и на витринных плакатах: на этикетке были изображены лосиные рога, а под ними охотничье ружье и удочка крест-накрест. Рекламная песенка подчеркивала эту тему, по-моему, не слишком оригинально, но мне понравилось тонкое замечание о том, как мужчина может «просто по старинке расслабляться». Таким образом, среднестатистический любитель пива – в майке, с дряблыми плечами и одутловатым брюшком – сумеет ощутить свою мистическую связь с изображенным на рекламных картинках бравым охотником-рыболовом в клетчатой куртке, поставившим сапог на лосиную тушу или держащим в руках крупную форель. Я уже дошла до последней страницы опросника, как зазвонил телефон на моем столе. Питер. По его голосу я сразу поняла: что-то случилось. – Слушай, Мэриен, у меня сегодня не получается с ужином. – Да? – отозвалась я, желая услышать более подробные объяснения. Я была сильно разочарована: я-то надеялась, что вечером Питер меня повеселит. К тому же я опять проголодалась. Весь день я сидела на перекусах и теперь рассчитывала на сытный калорийный ужин. То есть придется довольствоваться разогретой едой из коробки, которую мы с Эйнсли держали в морозилке на всякий пожарный. – У тебя неприятности? – Я знаю, ты поймешь. Триггер… – его голос сорвался, – Триггер женится. – Да? – выдавила я. Чуть не сказала: «Очень жаль» – но эти слова мне показались неуместными. Какой смысл выражать сочувствие, как будто произошло досадное недоразумение, когда на самом деле это трагедия вселенского масштаба. – Хочешь, вместе пойдем? – спросила я, подставляя ему плечо. – Господи, нет! – вскрикнул он. – Так будет еще хуже. Увидимся завтра, ладно? Он положил трубку, а я стала обдумывать последствия. Самое очевидное – завтра вечером Питеру понадобится тщательный уход. Триггер был одним из его старых друзей: точнее сказать, Триггер был последний из когорты старых друзей Питера, кто стойко воздерживался от женитьбы. Это было вроде эпидемии. Незадолго до нашего знакомства жертвой брака стали двое друзей Питера, а потом в течение каких-то четырех месяцев еще двое практически без боя сдали позиции. И Питеру с Триггером ничего не оставалось, как все лето вдвоем коротать время на своих холостяцких попойках, а если их окольцованным друзьям удавалось выторговать у жен свободный вечер, то, судя по мрачным отчетам Питера, такие встречи превращались в натужную демонстрацию фальшивой беззаботности, лишенной духа легкомысленного веселья. Они с Триггером держались друг за дружку, как тонущие в шторм, причем каждый старался ободрить другого, в чем оба нуждались как никогда. Но теперь и Триггер пошел ко дну: утешитель оказался пустышкой. На юрфаке были, разумеется, и другие парни, но почти все они были женаты. Кроме того, все они в глазах Питера олицетворяли его послеуниверситетский серебряный век, а не более ранний золотой. Мне было его жаль, но я также знала, что мне следует держать ухо востро. Если оба первых брака его друзей были неким знамением, то после двух-трех стаканов он начнет видеть во мне одну из расчетливых сирен – из тех, кто умыкнул у него Триггера. Я не рискнула спросить у него, как это ей удалось: он мог бы решить, что я вынашиваю какой-то коварный план. Самое лучшее – отвлечь его. Пока я так размышляла, к моему столу подошла Люси. – Cможешь ответить этой тетке вместо меня? У меня голова раскалывается, и я ни слова не могу придумать! И она изящно приложила руку ко лбу, а в другой ее руке я заметила написанную карандашом на куске картонки записку. Я прочитала:
Уважаемые господа! Хлопья были отменные, но вот что я нашла вместе с изюмом. Искренне ваша,(миссис) Рамона Болдуин.
Внизу скотчем была приклеена раздавленная муха. – Это то самое исследование хлопьев с изюмом, – слабым голосом произнесла Люси. Она напрашивалась на мое сочувствие. – Ага, ладно, – отозвалась я. – У тебя есть ее адрес? Я сделала несколько вариантов ответа: Уважаемая миссис Болдуин, мы выражаем искреннее сожаление, что в Ваших хлопьях оказался данный предмет, но такие оплошности случаются… Уважаемая миссис Болдуин, приносим извинения за причиненное неудобство; спешим заверить Вас, что в целом содержимое пакета было абсолютно безопасно в санитарно-гигиеническом плане… Уважаемая миссис Болдуин, выражаем Вам благодарность за то, что Вы обратили наше внимание на этот вопиющий случай, так как мы всегда хотим знать, какие оплошности мы допускаем… Самое главное было, и я это знала, ни в коем случае не употреблять слово «муха». Телефон на моем столе опять зазвонил. Я никак не ожидала услышать в трубке этот голос. – Клара! – воскликнула я, осознав, что совсем про нее забыла. – Как жизнь? – Спасибо, хреново! Послушай, придешь сегодня на ужин? Мне необходимо видеть новые лица. – Я с удовольствием! – Мой энтузиазм был почти искренним: уж лучше ужин с Кларой, чем еда из коробки. – В какое время? – Да знаешь, когда сможешь, тогда и приходи. Мы тут не страдаем пунктуальностью. – Последние слова она произнесла с горечью. Теперь, дав ей обещание, я стала быстро соображать, что бы это значило: Клара меня пригласила, чтобы развлечься и поплакаться, то есть как затейника и конфедантку в одном лице, а это меня совсем не радовало. – Скажи, а можно я приду с Эйнсли? Ну, если, конечно, она не занята. Я сказала себе, что Эйнсли не помешает полноценный ужин – она сегодня только пила с нами кофе, – и еще я втайне хотела, чтобы она вместе со мной приняла на себя удар. Они с Кларой могли бы побеседовать о детской психологии. – Конечно, почему нет? – согласилась Клара. – Чем больше народу, тем веселее. Вот наш девиз. Я позвонила Эйнсли на работу и, аккуратно поинтересовавшись, какие у нее планы на ужин, выслушала ее рассказ о том, что она получила два приглашения и оба отвергла: одно от свидетеля на процессе против мужеубийцы, а другое – от студента-стоматолога, с которым познакомилась накануне вечером. О последнем она отозвалась довольно грубо: с этим она больше никогда никуда не пойдет. По ее словам, он пообещал ей, что на вчерашнюю тусовку придут художники. – То есть у тебя никаких планов на вечер нет, – констатировала я факт. – Ну, пока нет, – сказала Эйнсли. – Если ничего не нарисуется. – Тогда, может, сходим к Кларе на ужин? – Я ожидала услышать отказ, но она смиренно согласилась. Мы договорились встретиться у станции подземки. Я вышла из офиса в пять и направилась в облицованный розовым кафелем дамский туалет. Мне нужно было несколько минут побыть в одиночестве и психологически подготовиться к общению с Кларой. Но там уже были Эмми, Люси и Милли – они расчесывали свои осветленные волосы и поправляли макияж. Три пары глаз сверкали в зеркалах. – Идешь куда-то вечером, Мэриен? – спросила Люси нарочито будничным тоном. У нас с ней одна телефонная линия на двоих, и она, конечно, все знала про Питера. – Да, – коротко ответила я, не желая делиться с ней информацией. Их жалкое любопытство меня нервировало.
4
Я шагала к станции метро в золотистом мареве духоты и пыльной взвеси. Было ощущение, что я иду под водой. Издалека я заметила возле телеграфного столба нечеткий силуэт Эйнсли, а когда подошла ближе, она повернулась ко мне, и мы влились в безмолвный поток офисных служащих, спускавшихся по лестнице в прохладу городского подземелья. Быстро сориентировавшись в вагоне, мы нашли свободные места и сели напротив друг друга, и я принялась читать рекламные объявления, скользя взглядом между пассажиров в проходе. Когда мы вышли из вагона и поднялись по пастельным коридорам наверх, городской воздух уже был не таким влажным. Дом Клары располагался в нескольких кварталах к северу от станции. Мы шли молча, я все думала про пенсионный план и в конце концов решила не подписываться на него. Эйнсли не поняла бы, с чего это я так беспокоюсь: она не видела причины, почему я не могла бы потом сменить место работы и почему это должно обязательно стать окончательным вариантом. Потом я стала думать о Питере и о том, как он отреагировал на новость о женитьбе друга, а расскажи я об этом Эйнсли, она бы только посмеялась. И я спросила, не стало ли ей лучше. – Не беспокойся обо мне, Мэриен, – ответила она, – а то я начинаю чувствовать себя инвалидом. Мне стало обидно, и я смолчала. Дорога пошла в горку. Город стоит на берегу озера и террасами поднимается вверх по склонам холмов, хотя если остановиться, то городской ландшафт кажется плоским. Потому-то здесь и было попрохладнее. И гораздо тише; я считала, что Кларе повезло, особенно в ее положении, жить вдалеке от жары и шума делового центра. Хотя ей самой это казалось чуть ли не ссылкой: сначала они снимали квартиру недалеко от университета, но необходимость расширить жизненное пространство вынудила их переехать на север. Хотя они еще не добрались до пригорода с его современными бунгало и большими семейными автомобилями во дворах. Она жила на одной из старых улиц, но тут мало что привлекало взгляд, как на нашей: старомодные коттеджи на две семьи, длинные и узкие, с деревянными крылечками и чахлыми садиками сзади. – Боже, ну и жара, – вздохнула Эйнсли, когда мы свернули на аллейку к дому Клары. Траву на крохотной, со спортивный мат, лужайке не косили уже довольно давно. На крыльце валялась кукла без головы, а в детской коляске лежал плюшевый мишка с вывороченными наружу ватными внутренностями. Я постучала, и через несколько минут за сетчатой дверью появился расхристанный Джо, который на ходу застегивал рубашку. – Привет, Джо, – улыбнулась я. – Вот и мы. Как Клара? – Привет, заходите. – Он шагнул в сторону, впуская нас в прихожую. – Клара в саду. Обходя или переступая через разбросанные по полу вещи, мы прошли через весь дом с типовой планировкой: сначала гостиная, потом столовая с раздвижными дверями, наглухо отделявшими ее от соседних комнат, и потом кухня. Миновали ступеньки заднего крыльца, захламленного разнообразной стеклянной тарой – пивными, молочными и винными бутылками, бутылками из-под виски и детскими бутылочками с сосками, – и нашли Клару в саду: она сидела в круглом плетеном кресле с металлическими ножками. Одну ногу она задрала на другой такой же стул и держала свою младшенькую на коленях. Клара – худышка, с каждой беременностью ее торчащий живот сразу бросается в глаза, и сейчас, на седьмом месяце, она смахивала на питона, проглотившего арбуз. По контрасту ее голова в ореоле светлых волос казалась маленькой и хрупкой. – Приветик! – устало протянула она, когда мы спустились с крыльца и подошли поближе. – Привет, Эйнсли! Рада тебя видеть. Господи, ну и жарища. Мы закивали в знак согласия, присели возле нее на траву, поскольку больше свободных стульев не было, и скинули обувь. Клара уже была босая. Говорить было трудно: всеобщее внимание было приковано к хныкающей малышке, и какое-то время был слышен только ее голос. Мне показалось, что Клара позвонила, ища во мне спасения, но теперь я поняла, что ничем не смогу ей помочь, да она и не ждала от меня ничего такого. Меня вызвали просто быть свидетелем, а может, своего рода вентилятором, способным одним своим присутствием хоть немного развеять скуку. Малышка перестала хныкать и загукала. Эйнсли молча выдирала травинки. – Мэриен, – произнесла наконец Клара, – ты не могла бы подержать Элейн? Она не любит ходить, а у меня уже руки отваливаются. – Я ее подержу, – неожиданно сказала Эйнсли. Клара отцепила девочку от себя и передала со словами: – Давай, маленькая пиявка! Иногда мне кажется, что она вся покрыта присосками, точно осьминог. Она привалилась к плетеной спинке стула, закрыла глаза и сразу стала похожа на диковинное растение – на набухший клубень, выпустивший наружу четыре белых корня и бледно-желтый цветочек. В листве дерева звенела цикада, и этот монотонно вибрирующий звук впивался в мозг, как горячая иголка солнечного света. Эйнсли неловко сжимала малышку, с любопытством заглядывая ей в личико. Я невольно поймала себя на мысли: как же они похожи, эти два лица! Девочка смотрела на Эйнсли такими же, как у той, круглыми голубыми глазищами, но из чуть приоткрытых розовых губок пузырилась слюна. Клара подняла голову и открыла глаза. – Может, вам чего-нибудь принести? – спросила она, вспомнив, что играет роль хозяйки. – Не надо, мы в норме, – поспешно ответила я, с тревогой представив себе, как она тяжело поднимается со стула. – Может быть, тебе что-то принести? – Мне было бы приятно заняться чем-то нужным. – Джо скоро придет, – сказала Клара, словно извиняясь. – Поговорите со мной. Что у вас новенького? – Да в общем, ничего, – ответила я и задумалась, что бы могло ее заинтересовать, но о чем бы я ей ни рассказала – о работе, или о местах, где я побывала, или о меблировке квартиры, – все это только послужило бы Кларе напоминанием о ее собственной застойной жизни, о недостатке пространства и свободного времени, о привычной рутине, состоящей из вызывающих клаустрофобию бытовых мелочей. – А ты еще встречаешься с тем милым парнем? Такой красавчик. Как же его зовут… Он еще за тобой один раз заезжал. – Ты имеешь в виду Питера? – А кого же еще, – сварливо встряла Эйнсли. – Он ее монополизировал! – Она скрестила ноги и положила малышку себе на колени, чтобы закурить. – Звучит обнадеживающе, – заметила Клара мрачно. – Кстати, угадай, кто вернулся? Лен Слэнк. Звонил на днях. – Да что ты! И когда? – Я рассердилась, что тот не удосужился мне позвонить. – Неделю назад, так он сказал. Еще сказал, что хотел тебе позвонить, но не смог найти твой номер. – Мог бы узнать в городской справочной, – сухо заметила я. – Но я бы с ним повидалась. Как он? Надолго сюда? – Кто это? – вмешалась Эйнсли. – Не тот, кто мог бы тебя заинтересовать, – отрезала я. Сложно найти двух людей, настолько не подходящих друг другу. – Наш старинный приятель по колледжу. – Он уехал в Англию и устроился там на телевидение, – объяснила Клара. – Точно не знаю, чем он занимается. Парень приятный, но с женщинами лютует, любит соблазнять молоденьких. Говорит, все, кто старше семнадцати, ему уже не интересны. – А, из таких… – протянула Эйнсли. – Они зануды. – И затушила сигарету в траве. – Знаете, я, кажется, догадываюсь, зачем он вернулся, – продолжала Клара и немного оживилась. – Закрутил небось с новой девчонкой, как в тот раз, когда еле ноги унес. – А, – проговорила я, ничуть не удивившись. Эйнсли тихо вскрикнула и резко поставила ребенка на землю. – Платье мне обмочила, – укоризненно пояснила она. – Ну, с ними бывает, – сказала Клара. Малышка пустилась в рев, я опасливо подхватила ее и передала Кларе. Я не против помочь, но всему есть предел. Клара стала качать дочь. – Ах ты негодный брандспойт, – замурлыкала она, – ты окатила мамину подругу, что это такое, а? Это отстирается, Эйнсли. Ну, не надевать же на тебя резиновые штанишки в такую-то жару, а, маленький ты гейзер? Никогда не верьте, кто бы что вам ни говорил про материнский инстинкт! – добавила она, печально глядя на нас. – Я вот никак не пойму, как можно любить детей, пока они не повзрослеют. На заднем крыльце показался Джо с заткнутым за брючный ремень кухонным полотенцем на манер фартука. – Кому-нибудь пивка перед ужином? Мы с Эйнсли бодро ответили: «Да!» – а Клара попросила: – Мне вермут, дорогой! Сейчас я ничего другого не могу пить, мой чертов желудок от всего начинает крутить. Джо, отнеси Элейн в дом и поменяй ей трусики. Джо спустился на газон и взял Элейн на руки. – Кстати, вы не видели Артура, а? – О боже, куда, интересно, делся этот маленький негодяй? – спросила Клара, когда Джо уже скрылся в доме. Вопрос прозвучал риторически. – Полагаю, он просто узнал, как открыть заднюю дверь. Негодник… Артур, где ты, малыш? – лениво выкрикнула она. В дальнем конце узкого садика на веревке висело, почти касаясь земли, выстиранное белье, которое вдруг раздвинули две чумазые ручки, и появился первенец Клары. Как и малышка, он был совсем голый, если не считать подгузника. Он застыл на месте, смущенно глядя на нас. – Подойди, солнышко, мама хочет посмотреть, все ли у тебя в порядке, – продолжала Клара. – И не трогай руками чистое белье, – неуверенно добавила она. Артур пробрался к нам по некошеной траве, высоко поднимая голые ножки. Наверное, трава щекотала ему кожу. Подгузник сполз и едва держался, словно на одной лишь силе воли, под вздутым животом с торчащим пупочком. Его нахмуренное личико казалось очень серьезным. Вернулся Джо с подносом. – Я сунул мокрое в корзину с грязным бельем, – сообщил он. – Она играет с прищепками для белья. Артур добрел до нас и, все еще хмурясь, встал около маминого стула. – Почему у тебя такой забавный вид, а, чертенок? – спросила Клара и пощупала его подгузник сзади. – Так и знала, – вздохнула она. – Теперь понятно, с чего он затих. Муж, твой сын опять покакал. Не знаю где – в подгузнике ничего нет. Джо отдал нам наши стаканы, присел и сказал Артуру твердо, но ласково: – Покажи папе, где это лежит. Артур взглянул на него, не зная еще, улыбнуться или заплакать. Наконец он медленно, точно призрак, зашагал в угол сада и там, присев на корточки перед сухими красными хризантемами, внимательно вгляделся в грядку. – Молодец! – похвалил его Джо и вернулся в дом. – Он прямо дитя природы, обожает какать в саду, – объяснила нам Клара. – Наверное, считает себя богом плодородия. Если бы мы не вычищали сад, тут было бы сплошное навозное поле. Уж и не знаю, что он будет делать, когда начнутся снегопады. – Она прикрыла глаза. – Мы пытались приучить его к горшку, хотя, как пишут педиатры, ему еще рановато. Купили ему пластиковый горшок, а он понятия не имеет, для чего это. Надевает его себе на голову и так ходит по двору. Наверное, думает, что это боевой шлем. Потягивая пиво, мы наблюдали, как Джо ушел в дальний конец сада и вернулся, держа что-то, завернутое в кусок газеты. – Вот рожу – и перейду на пилюли, – пообещала Клара. Когда Джо наконец приготовил ужин, мы переместились в столовую и, рассевшись вокруг массивного обеденного стола, принялись за еду. Малышка была уже накормлена и уложена спать в коляске на главном крыльце, а Артур сидел за столом на высоком креслице и, извиваясь всем телом, уворачивался от ложки с пудингом, которой Клара пыталась попасть ему в рот. На ужин дали сморщенные фрикадельки и разогретую лапшу из пакета с салатными листьями. А десерт я сразу узнала. – Это новинка – консервированный рисовый пудинг, экономит уйму времени, – бросилась защищать его Клара. – Очень неплох со сливками. И Артуру нравится. – Ага, – кивнула я. – Скоро появится с апельсиновым и карамельным вкусами. – Правда? – Клара на лету поймала ложкой выплюнутый Артуром пудинг и вернула ему в рот. Эйнсли вынула сигарету из пачки и жестом попросила Джо дать ей прикурить. – Скажи, – обратилась она к нему, – а ты знаком с их приятелем – Леонардом Слэнком? Что-то они про него ничего не говорят, тихушничают. Джо весь ужин не сидел на месте, приносил-уносил тарелки, хлопотал на кухне. Поначалу вопрос Эйнсли как будто застиг его врасплох. – А, да, помню его, вообще-то он приятель Клары. Джо быстро прикончил свой пудинг и спросил у Клары, не требуется ли ей его помощь, но она пропустила его слова мимо ушей, потому что Артур швырнул свою плошку на пол. – А что ты о нем скажешь? – не унималась Эйнсли, словно взывая к его житейской мудрости. Джо задумался, устремив взгляд в стену. Он не любил отзываться о ком-либо негативно, я это знала, но еще я знала, что Лен ему не слишком нравился. – Он неэтичен, – выдавил он наконец. Джо преподает философию. – Ну, это не совсем справедливо, – возразила я. По отношению ко мне Лен никогда не поступал неэтично. Джо нахмурился. Он не очень хорошо знает Эйнсли, да и вообще всякую незамужнюю девушку считает легкой добычей, нуждающейся в защите. Раньше он несколько раз вызывался давать мне отеческие советы, а сейчас решился уточнить свое мнение. – С такими, как он, лучше не… иметь дел, – строго заявил он. Эйнсли коротко рассмеялась и невозмутимо выпустила струйку дыма. – Кстати, вспомнила, – сказала я. – Дай-ка мне его номер. После ужина мы втроем отправились в захламленную гостиную, пока Джо убирал со стола. Я предложила ему помощь, но он отказался, объяснив это тем, что лучше бы мне занять Клару разговорами. Клара расположилась на кожаном диване среди кучи смятых газет и закрыла глаза. И опять мне в голову не пришла ни одна мысль. Я сидела, тупо глядя в центр потолка, на гипсовую лепнину, где некогда, наверное, висела на крюке тяжелая люстра, и стала вспоминать, какая Клара была в старших классах: высокая болезненная девочка, у которой всегда было освобождение от физкультуры. В спортзале она вечно сидела на длинной скамейке у стены и печально наблюдала, как мы, в синих тренировочных костюмах, бегаем, прыгаем и подтягиваемся – словно потные растрепанные девчонки были слишком непохожи на нее, и поэтому наши занятия казались ей забавным развлечением. В нашем классе, среди растолстевших от масляных чипсов подростков, она выглядела как недостижимое олицетворение трепетной и благоухающей женственности, словно из рекламы духов. В университете она приобрела чуть более здоровый вид, отрастила светлые волосы подлиннее и сразу стала вылитая средневековая девушка: она мне тогда напоминала дам в розовом саду, какими их изображали на старинных гобеленах. Конечно, внутренне она была другой, но на мое мнение о людях обычно сильно влияет их внешность. ...Все права на текст принадлежат автору: Маргарет Этвуд.
Это короткий фрагмент для ознакомления с книгой.