Все права на текст принадлежат автору: Адам Огурлиевич Шогенцуков.
Это короткий фрагмент для ознакомления с книгой.
Солнце перед ненастьемАдам Огурлиевич Шогенцуков

Адам Шогенцуков Солнце перед ненастьем ПОВЕСТЬ

Об авторе

Перед ненастьем солнце бывает необычно ярким, жгуче жарким. Набежит туча, и оно меркнет. Но настоящее солнце не гаснет — пройдет непогода, и снова оно сияет ярко.

На иного мальчика посмотришь — смелый, сильный, красивый человек. А чуть столкнется с трудностями — и куда все девается. Не узнать его, померк человек. Но, если в его груди бьется доброе сердце, он найдет силы и преодолеет трудности. Об этом и написана повесть «Солнце перед ненастьем».

Впервые она была издана в Нальчике в 1964 году. Для нового издания автор значительно переработал повесть.

Автор этой книги, поэт и прозаик А. О. Шогенцуков, родился в 1916 году в селении Старая Крепость, Баксанского района, Кабардино-Балкарской АССР. Окончил Нальчикский педтехникум, Кабардино-Балкарский пединститут и Высшие литературные курсы.

В годы Великой Отечественной войны прошел боевой путь от предгорий Кавказа до Вены и Праги.

До войны и в послевоенное время А. Шогенцуков занимался педагогической деятельностью, был министром культуры Кабардино-Балкарии, возглавлял писательскую организацию республики, неоднократно избирался депутатом Верховного Совета КБАССР.

Важнейшие поэтические произведения А. Шогенцукова вошли в сборники «Песни сердца», «Восхождение», «Стихи в пути», «Предгрозье» и др.

Успешно работает он и в прозе. А. Шогенцуков пишет рассказы, очерки, повести. На сцене кабардинского драматического театра поставлены его пьесы — «Девичье горе» и «Влюбленные».

А. Шогенцуков перевел на родной язык многие произведения русской и мировой классики.

В 1966 году за заслуги в развитии советской литературы писатель был награжден орденом «Знак Почета».

В САДУ, ЗА ДОМОМ

Старый Маза́н вышел из дому, глянул на солнце и зажмурился.

— Валлаги́[1], быть непогоде! — пробормотал он. — Только взошло, а разгорелось так, что глядеть больно. Это перед ненастьем солнце злое — огнем жжет, глаза открыть не дает…

Старик умолк — ему показалось, что неподалеку кто-то разговаривает. Уж не Зали́м ли? Медленно переступая, Мазан обернулся в ту сторону, откуда слышался голос, приложил ладонь к уху. Нет, видно, почудилось. Вокруг ни души, громадное селение Шоджа́на, вольно раскинувшееся в долине, дремало, полное мирной утренней тишины.

Мазан снова принялся раздумывать о погоде, определять по приметам, каков-то будет новый день. А примет этих он знал — не перечесть!

Старик внимательно оглядел небо. На западе грудой непряденой шерсти дыбились белые кучевые облака, тяжелые бурдюки туч завалили далекие заснеженные горы в верховьях Бакса́на, двуглавую вершину Ошхама́хо[2] укутало серым сукном… И тут Мазан увидел то, что искал:

— Валлаги, вот! Вот она, самая верная примета!

На севере, там, где высился Бешта́у, по небу ползли крутые темные валы. Оттуда тянуло свежим ветерком. «Тучи с Бештау — что буйволы из реки: нальют воды — утопишь и сапоги!»

Как всегда по утрам, Мазан чувствовал себя бодрым. Пьянил легкий горный воздух, веселила яркая, умытая росой зелень, радовало неумолчное гурканье голубей, нахальная болтовня воробьев. Старик любил чистые утренние голоса природы.

Обычно с утра, стоило только Мазану шагнуть за порог, его тотчас окружала шумная птичья ватага: индюки гордо несли свои пышные, похожие на пестрые букеты головы, важно вышагивали заносчивые петухи с острыми, как сабли, шпорами, тугими кабачками катились под ноги белые утки. Но сейчас все вокруг было тихо. Как видно, Жанти́на, невестка Мазана, еще не открыла двери птичника.

Кто-то потерся о его ноги. Мазан оглянулся. Миша́ж! Старый верный пес! Короткие обрубки его ушей чуть шевелились, печальные глаза умильно глядели на хозяина.

— Мишаж! Добрый Мишаж! — Мазан ласково потрепал пса по голове. — Поседели мы с тобой, друг. Поседели и постарели…

Мишаж лениво зевнул, облизнулся, тихо заскулил.

— Да, голубчик, время пощады не знает, — продолжал рассуждать Мазан. — Старость, Мишаж, неслышно крадется: не успеешь оглянуться — а она уже тут как тут… Давно ли, кажется, носился ты по селенью — самый прыткий, самый сильный. Бывало, швырнешь тебе кость, да не какую-нибудь — бедренную, а ты ее хвать! Да пошел рычать, да грызть-дробить — в момент расправишься и снова просишь, снова есть хочешь. Вот какой ты был! А нынче, мой Мишаж, лежишь ты у порога да греешься на солнышке — вот и вся твоя жизнь… И я уже не тот, что лет десять назад. Был я вынослив, как вол, резв, как кабардинский скакун, а теперь куда что девалось? И топор-то мне тяжел, и пила тупа, и мягкая липа для меня каменный дуб… Но я не сдаюсь, Мишаж. Не-ет, сдаваться нельзя. Остановишься, приляжешь — тут и залежаться недолго.

Пес снова зевнул, заскулил и потерся мордой о колено хозяина.

— Что скулишь? Есть хочешь? Ладно, погоди немного: выгоню корову в стадо, вернусь, тогда и покормлю.

Мазан направился было к хлеву, но тут же остановился: навстречу ему, торопясь и обгоняя друг друга, неслось все пернатое семейство.

Птицы подняли такой гомон, что старик даже прикрикнул на них:

— Замолчите, бессовестные! Вы что, из голодного края? Будто вас неделю не кормили!

Но крик не унимался. С трудом разогнав шумную ораву, добрался Мазан до птичника, высыпал на землю несколько горстей зерна и повернулся, намереваясь уйти. Однако не тут-то было: птицы мгновенно расклевали корм и устремились следом за хозяином. Пришлось еще раз остановиться, чтобы бросить им оставшееся зерно.

Наконец прожорливые индюки угомонились, куры разбрелись кто куда, а утки запрудили псиари́шу — маленькую искусственную речку, пересекавшую участок.

Третий год откармливал Мазан птиц для колхозной птицефермы: брал только что вылупившихся в инкубаторе птенцов, а когда они подрастали, сдавал в колхоз. В этом году у него набралось до сотни таких «нахлебников». Глядя на Мазана, и другие старики в селении взялись за эту работу.

— Пора вам отправляться на ферму, — ворчал Мазан, поглядывая на успокоившихся птиц. — Вот вернется сын — мы вас и отвезем. Недолго осталось вам здесь разбойничать.

И тут Мазан снова услышал, теперь уже совершенно явственно, голос, еще прежде привлекший его внимание. Старик прошел вдоль дома, заглянул за угол — и остановился как вкопанный. Стоит Мазан, голова его низко опущена, подстриженная борода аккуратным белым полукругом лежит на черном сатине бешмета, стоит не шелохнется, только теребит пальцами пышные усы, никогда не знавшие бритвы.

Тем временем Жантина подоила корову и выпустила ее в проулок; круторогая, важная Адию́х принялась щипать бурую придорожную траву.

А Мазан все еще стоял, пристально глядя из-под нависших бровей в глубину сада. Что он там рассматривает? Невестка прошла под навес, захватила подойник с парным молоком и скрылась в доме. Вскоре она снова вышла во двор — старик продолжал стоять в прежней позе. Вдали на шоссе послышались резкие окрики пастуха. Жантина торопливо вышла за калитку и погнала корову в стадо.

Услыхав голос внука, Мазан в первую минуту решил было, что тот учит стихи. Но вот старик заглянул за угол дома и увидел, что перед Залимом стоит девочка — стройная светловолосая девочка с книгой под мышкой. Опустив голову и покусывая кончик длинной былинки, она внимательно слушала. Мазану почудилось, что стихи, которые читал внук, были не простые, а любовные. На душе у него стало вдруг тревожно. Почему Залим читает девочке стихи? Такого раньше никогда не было. Достойно ли ведет себя внук?

Дорогой читатель, позволь мне на минуту свернуть с прямой дороги, по которой до сих пор катилась тележка этой повести, и сказать несколько слов о прошлом ее героев. Обе дочери Мазана Машу́кова вышли замуж еще задолго до войны и уехали в один из аулов за реку Ма́лку. Мужья их приходились друг другу двоюродными братьями. За пятнадцать лет, что минули после войны, только дважды зятья навещали тестя, а дочери отца. Внуков же и внучек своих Мазан видал лишь раз, да и то до войны. Так и остались они старику чужими. Залим — иное дело, он вырос на руках у деда. Родители мальчика долго жили в Германии: Жантина работала там учительницей, Хади́с, младший сын Мазана, капитан, служил в танковой части.

Старший сын с первых же дней войны ушел на фронт, да так и не вернулся домой. Весть о его гибели пришла из Германии в сорок пятом году: «Ваш сын, Машуков Асла́н Мазанович, пал смертью храбрых… за свободу и независимость нашей Родины…» Вовек не забыть этих слов!..

Еще не улеглась первая скорбь, как слегла Дыша́на — жена старого Машукова. Поболела с месяц и угасла — не перенесла гибели первенца…

Когда началась война, Хадису только что минуло шестнадцать. Он тоже рвался на фронт, да поначалу его не взяли — сказали, что молод. А потом война пришла в ущелье реки Шоджана, и селение Шоджана стало прифронтовым. Тут-то бойцы и приметили смуглого рослого парня: он всюду поспевал — помогал солдатам подносить снаряды, маскировать орудия, копать траншеи. Его полюбили за смелость и веселый нрав. Юноша дневал и ночевал в окопах, не уходил даже во время артиллерийских обстрелов.

Однажды в Шоджановский сельсовет явился сержант и от имени командира полка попросил рекомендовать какого-нибудь комсомольца или коммуниста, который мог бы провести советских разведчиков в тыл врага. Председатель сельсовета тут же вспомнил о Хадисе Машукове.

— Малый он смелый, хорошо знает наши места. Вот только молод еще…

— В самый раз! — улыбнулся сержант. — Мы Хадиса уже давно за своего солдата считаем.

Так Хадис стал проводником разведчиков. А потом отступал вместе с войсками, был призван в армию и попал в танковое училище.

Кончилась война. Хадис наезжал на родину, женился, но продолжал служить в Германии. Как-то раз, приехав погостить в родное селение, он привез с собой маленького Залима.

Месяц отпуска пролетел быстро. Когда же гости стали собираться в обратный путь, Мазан вдруг затосковал, да так, что ни спать, ни есть не мог. Хадис перепугался — уж не заболел ли отец? Старик долго отмалчивался, не хотел говорить о своей хвори, а потом не выдержал и попросил: пусть Залим останется у него.

Что было делать? Не обижать же старого отца, да еще такого одинокого. Пришлось оставить ему сынишку.

Нелегко было Мазану управляться с домашним хозяйством, воспитывать внука, а когда тот подрос, следить за его занятиями в школе. Да, нелегко. Зато сколько радости приносил старику мальчик!

Устанет, бывало, Мазан, так устанет, что уж и ноги не держат, а прибежит с улицы Залим, обнимет покрепче да примется болтать о своих ребячьих делах — дед будто живой воды хлебнет.

«Шестой год пошел, — думал старый Машуков, не спуская глаз с внука и белокурой девочки, — шестой год с того самого дня, как повел я тебя в школу. А теперь ты стоишь, будто заправский жених возле своей невесты, и читаешь стихи… Нет! — тут же оборвал он себя. — Нет! Теперь другие времена: мальчики и девочки вместе учатся, вместе играют. Дружат… Но что за стихи он ей читает?»

Мазан шагнул вперед и отчетливо услышал:

Тишиною северного вечера
Кажется мне ласковый твой взор.
Всем несхожи мы, тут спорить нечего,
Но люблю тебя, как песню гор[3].
Что это?! В тринадцать лет — стихи о любви… Уж не почудилось ли старому Мазану?

Снова слышится голос Залима:

— Нина, приходи завтра, я покажу тебе наш сад. У нас и яблоки есть, и орехи, и груши… Мои деревья, сам сажал!

— Нет, лучше ты приходи к нам. Обязательно приходи!

«У Залима — деревья? — возмутился Мазан. — Ах, пустой болтун!» Мальчишку чуть ли не силком приходится тащить в сад, ни одного деревца он не посадил. Два-три раза ковырнет лопатой и примется ныть — там у него болит, тут колет. Ну, дед и отпускает внука. А теперь вон как расхвастался!

Голос девочки показался Мазану знакомым. Старик хотел было подойти поближе, чтобы разглядеть гостью, по та вдруг скользнула за дом. Скрипнула боковая калитка.

Залим почувствовал, что сзади кто-то стоит, и оглянулся. Деду стало неловко: мальчик может подумать, что за ним следили. Но внуку это, видно, и в голову не пришло.

— Дедушка, ты позабыл, что обещал? — спросил он. — Корзину для кукурузы. Скоро уборка, всего пять дней осталось.

— Из чего же я ее сплету, милый? Ведь мы договорились, что ты принесешь прутьев.

Упрек был справедлив. Не в первый раз мальчик давал обещание и не выполнял его. А дедушка, по доброте своей, не напоминал ему — не хотел обижать внука резким словом. Сколько раз, бывало, делал он за мальчика задания по труду. Залим обычно удирал с уроков труда, а потом жаловался, что ему грозит двойка, скулил, приставал к деду, и тому приходилось выручать своего любимца.

Опять ты скажешь, читатель, что я свернул в сторону. Но не могу я молчать, не могу не похвалить золотые руки старика Машукова. Все-то он умеет делать. «В пахоту Мазан — кузнец, в уборку — плотник», — говорят о нем люди. За свою долгую жизнь поработал Мазан и плотником, и кузнецом. В сарае у него стоит токарный станок, на полках лежат всевозможные инструменты. А скольких односельчан он обучил ремеслу! Вся молодежь из строительной бригады — ученики Мазана.

Теперь дедушка Машуков на пенсии, но хлопот у него не убавилось. От дел не отрывается, только чтобы поесть и помолиться. Да и молитву свою — нама́з — совершает лишь по привычке. «Нет, милый, лучше беги играй, — сказал он однажды Залиму, когда тот еще несколько лет назад вздумал было молиться, как дедушка. — Для меня это вроде отдыха, а тебе ни к чему».

Мазан рад, когда может смастерить что-нибудь для людей, любит он поплотничать. Инструменты так и играют в его руках — весело взлетает топор, заливается звонкой песней пила, рубанок плавно скользит, снимая тонкую, хрупкую стружку.

И еще одна сила преображает старика — дети. С ними он сам превращается в ребенка, неутомимого фантазера, выдумщика веселых игр и шуток.

Если бы не боязнь злых языков, Мазан, верно, все дни возился бы с ребятишками. А уж о внуке и говорить нечего: в Залиме он души не чает.

Жантину тревожила чрезмерная нежность и снисходительность свекра к ее сыну. Она понимала, что слепое обожание деда только портит мальчика. Но могла ли она, кабардинка, противиться воле старшего в доме?

И все-таки иногда она делала попытки образумить старика:

— Право, да́да, оттого, что вы сами возитесь с этими досками, Залим не научится пилить и строгать. Надо бы ему своими руками…

— Будь покойна, голубушка, он еще успеет всему научиться, — отвечал обычно Мазан. — И строгать, и пилить научится. Да разве мы готовим его в плотники? Он у нас инженером будет, таким большим инженером, что только шевельнет пальцем — и все наши горы, как сундуки, раскроют людям свои сокровища. Машину счастья придумает! Вот какого мастера я из него сделаю.

— По-вашему получается, дада, что инженеру не нужны руки. Может быть, ему зазорно знать, как пользоваться молотком и рубанком?

— Всему свое время, дочь моя, всему свое время. И молот он научится держать в руках, и рубанок, и самыми умными машинами управлять. Говорят же в народе: «Что глаза увидят, то и руки сделают». Покамест он посмотрит, как надо работать, а потом и сам начнет мастерить.

— Нет, дада, но так все это просто. Сердцем постигнешь только то, что сотворишь своими руками.

— Но ведь Залим, наш отличник, может получить двойку… Нет, нет, это не годится! Надо помочь мальчику.

— Ничего, пусть. Разок-другой получит двойку, а там, глядишь, и научится.

Такие споры между свекром и невесткой вспыхивали довольно часто. Сейчас, войдя во двор, Жантина услышала, что дед обещает мальчику сплести корзину из прутьев, которые припас для улья.

— Очень прошу вас, дада, не делайте этого, — вмешалась Жантина. — Пусть он сам нарежет лозы и сам сплетет корзину. Отличникам это тоже полезно. Довольно ему обманывать людей.

— Что ты говоришь! Кого он обманывает?

— Да всех! Табуретку, которую вы для него сделали, отнес в школу и сказал, что сделал сам. Учитель посмотрел — работа отличная, и решил послать ее на районную выставку.

— И правильно, голубушка! Ведь ее в самом деле смастерил Залим. Я только помог… ну, там, распилить… постругать…

— Короче говоря, сделали. Поэтому я и забрала табуретку с выставки. Не хотела, чтобы вы краснели за внука.

Оба — Мазан и Залим — стояли перед Жантиной молча, виновато потупившись, словно ученики перед строгим учителем. Наконец старик прервал молчание:

— Ну хорошо, душа моя, хорошо… С этой табуреткой и в самом деле вышло неладно. Лгать — ведь это все равно что убивать счастье… Но, голубушка, ты, верно, позабыла, что Залим еще совсем ребенок. Кончится детство — сотрутся все его приметы, сотрутся, как пушок на темени младенца… Не тревожься, мальчик принесет прутья и сплетет корзину… — Мазан на секунду умолк и, разведя руками, добавил: — Не знал я, не думал, что моя помощь такой ложью обернется…

— Так что же будет с корзиной? — обратилась Жантина к мальчику.

Залим стоял молча, упорно глядя себе под ноги и ковыряя песок носком ботинка.

— Скажи, Залим, скажи, родной мой! — принялся уговаривать дед.

— Ладно, сам сплету… — не поднимая головы, буркнул Залим.

А ВДРУГ БЫ ОН НА МЕНЯ БРОСИЛСЯ!

Мазан поглядывал на небо и хмурился: обманули приметы, не было вчера дождя. Немного погромыхал гром, огненные иглы молний простегали пуховое одеяло туч над Бештау, а дождь так и не пролился. Для кукурузы и подсолнуха он был вроде и ни к чему, зато озимые полил бы на славу. Но дождевые тучи уползли за вершину Канжа́л.

Возле псиариши Залим возился с водяной мельницей: ленивая вода никак не хотела крутить колесо. Пришлось построить запруду и приладить желоб — старую водосточную трубу. В струях маленького водопада колесо завертелось так быстро, что вокруг него рассыпались снопы брызг.

Мазан выгнал корову в стадо и вернулся во двор.

— Сын мой, — окликнул он Залима, — ты думаешь нынче идти за прутьями?

— Думаю, — отозвался тот, не отрываясь от колеса.

— Когда же? Смотри, осенний день короток, не заметишь, как пройдет.

Мальчик шмыгнул носом, хитровато покосился на деда.

— А может, пойдем вместе? — спросил он. — Я не знаю, какие нужны прутья. ...



Все права на текст принадлежат автору: Адам Огурлиевич Шогенцуков.
Это короткий фрагмент для ознакомления с книгой.
Солнце перед ненастьемАдам Огурлиевич Шогенцуков