Донат Шайнер СОРВАНЕЦ ПОВЕСТЬ

Автобиографическая повесть современного чешского писателя Доната Шайнера. С большой непосредственностью рассказывает он о детстве деревенского мальчишки-сироты в буржуазной Чехословакии — озорника и непоседы, не всегда сытого, но всегда весёлого и жизнерадостного.

ЛЕТО

Что-то можно бы приукрасить, о чём-то можно промолчать, но почему не сказать, как это было!

I

То ли было, то ли не было. Так начинаются сказки. Но я не собираюсь рассказывать сказку. В сказках бывают принцы да принцессы, а герой нашего рассказа ведь не был ни принцем, ни даже рыцарем.

В день его рождения не играла музыка, не гремел артиллерийский салют. Родился мальчик, и всё тут. Мир вокруг ему понравился, но он не мог выразить это иначе, как криком. Ведь ничего другого он не умел! Вот он и кричал. Да ещё как! Весь дом его слышал. Мама не могла на мальчика нарадоваться, а отец склонялся над его колыбелькой и говорил про себя: «Кричи, парень, кричи сколько влезет, лишь бы здоров был».

Но, видимо, другого мнения был пан домовладелец, у которого снимали квартиру родители маленького горлопана. Ну, сам пан домовладелец — это вам не кто-нибудь! Это был из хозяев хозяин. Дом принадлежал ему, и он в любое время мог сказать: «Вы мне не нравитесь, знать вас не желаю, выезжайте из моего дома». И он и в самом деле сказал:

— Вот ещё не хватало — слушать такого крикуна! Орёт с утра до вечера и с вечера до утра.

Возможно, отец ответил ему: «Но когда он ест, он умолкает». А пан домовладелец, наверное, возразил: «Да ведь у таких голодранцев, как вы, ребёнок не часто ест досыта».

Но это он зря говорил. Из-за мальчика родителям всё-таки пришлось съехать, но голодать он не голодал. А поесть он тоже любил. Сперва он съедал то, что давали ему родители, потом подъедал всё, что попадалось под руку. Но это уже было, когда он начал ходить — сперва по кухне, а потом и по двору. Здесь, во дворе, и началось его знакомство с миром.

До чего же странный был тогда мир! Это был тысяча девятьсот пятнадцатый год, шла первая мировая война. Отца мальчика забрали в солдаты, на передовую, — где это было, никто толком не знал. И где-то там, на чужой земле, пролетела пуля, прожужжала как пчела — и конец. Остался сорванец без отца. Потом заболела мать мальчика. Где война, там и нужда, — денег не было, лекарств тоже. И мама умерла. Маленький человечек остался один на белом свете. Собственно, не совсем один. Ведь у него оставалась бабушка.

Что знал он о мире? Совсем немного, — ведь он был ещё маленький! Зато его бабушка может нам кое-что рассказать.

— Что было делать? — говорит бабушка. — Силы у меня уже были не те, но кому-то ведь нужно позаботиться о мальчике. Своих пятерых я в люди вывела, вот я и сказала себе: будь что будет, но этого мальчонку я выращу тоже! С тех пор он со мной не расставался. Где я, там и мальчик. Когда за руку его ведёшь, когда в коляске катишь; в лес по дрова пойду — он у меня за спиной сидит. Работаю на чужих людей в поле или хлеб в риге молочу — и он со мной. Как сыр в масле он у меня не катался, само собой, но и голодным не был. Лучше уж самой недоесть, только бы он не голодал.

Но сорванцом он всегда был, что правда, то правда. Однажды вот какая история приключилась. Стою я у плиты, варю, а мальчонке накинула на голое тело рубашку и говорю: «Иди, поиграй во дворе». Трусов тогда и в помине не было, ребята бегали в одних рубашонках. А во дворе у него была лопатка, жестянка какая-то и кучка песку. Я и думать о нём позабыла, а когда вспомнила, выглянула — нет его. Выбежала я за ворота, оглядываюсь — нет мальчишки, как сквозь землю провалился.

Лопатка так и торчит в песочке, а жестянка (я ещё ему к ней верёвочку привязала) исчезла вместе с мальчиком.

Побежала я к ручью: нет ли его там? Ручей шагах в двадцати от дома был, довольно глубокий. Кто его знает! Мальчонка любопытный, наклонится над водой, голова закружится — и поминай как звали. Я даже подумать об этом боялась. Уже тогда он был страх какой любопытный! Всё-то ему хотелось видеть, всё потрогать. Но у ручья было тихо. Нигде ни души.

Совсем я голову потеряла, озираюсь вокруг, вдруг вижу — какая-то пожилая женщина идёт. Может, думаю, она что знает о мальчике. Спрашиваю её: «Скажите, пожалуйста, не видали вы тут ребёнка? Маленький такой мальчик, в одной полотняной рубашонке, с кармашком на животе. Потерялся он у меня!»

«А как же, видела, — отвечает мне женщина. — Видела я его, только уже за городом, на дороге к Свакову. Он ещё гусей перед собой гнал».

И вот, представьте себе, — рассказывает бабушка, — побежала я за ним со всех ног и вдруг далеко впереди вижу стадо гусей. Мальчика я пока не видела, но быть там он мог. Припустила я ещё пуще и увидела его. Так и есть! Гуси знай идут себе вперёд, и он за ними топает. Правой рукой помахивает, будто погоняет, и жестянку свою за собой тащит. Вот видите, в первый раз за ворота вышел и уже куда махнул!

Вот задал мне страху, окаянный мальчишка, да ещё и бежать заставил! Ведь как услышал, что я его зову, — припустил ещё пуще. Бежит что есть духу и радуется. Такой уж он был сызмальства. Видно, озорство у него было в крови.

Так оно и шло. Проделка за проделкой, одна другой озорнее. Ни минуты на месте не устоит, словно бы земля у него под ногами горела. И такой был неслух — ничего не боялся! Но не могу сказать, что я его не любила. Мне главное, чтоб он здоров был. То придёт, палец на ноге разбил, а мне перевязывать. Или придёт после драки побитый, а я его утешаю: «Бедняк ко всему должен быть привычный!» Он меня, бывало, спросит: «А мы, бабушка, бедняки?» — «Бедняки, — говорю. — У меня, мальчик, только и есть богатства что эта пара рук».

Ну, что-то я разошлась, разговорилась за него, а ведь он, я думаю, и сам о себе может рассказать. За годом год, за весной лето, за осенью зима, — и пришло время ему самому заботиться о себе. Исполнилось ему шесть лет, и я ему говорю: «Ты уже большой, смотреть за тобой некому. Мне на работу пора, а ты играй где хочешь, только к воде не ходи. Утонешь. И дверь не забудь запереть, когда уходишь. На обед отрежь себе хлеба, вон буханка на столе».

И начал мальчик расти один. Вот пусть и рассказывает, чем занимался, где бывал — много ли я, старая бабка, неграмотная, наговорю. Вот он весь перед вами, пусть сам и выкладывает!

II

Жаль, что бабушка кончила свой рассказ. Как она умела рассказывать — никто так не умел! А будь у неё время выслушать меня, она бы узнала много таких вещей, о которых она и не подозревала!

Я был такой же, как все другие мальчишки. Посудите сами, что тут делать, если ноги у тебя так и просятся бегать и руки сами хватаются то за палку, то за камень. Жили мы тогда в Южной Чехии, вокруг были пруды, и речушка Черновичка, и большая река Лужница. Вокруг такой простор и красота такая, что и не знаешь, в какую сторону бежать раньше!

А потом началась школа. Стал я учиться. Первый класс, второй, третий…

О школе я ещё расскажу, но попозже. На это ещё будет время. Так что же было, когда мне было семь, восемь, девять лет? Всего не упомнишь, но вот мне вспоминается лето.

Всю неделю бабушка работала не покладая рук, а по субботам ездила в лес за дровами. Дров нужно было наготовить на всю зиму. А это было немало! Не так-то легко протопить такое жильё, как наше. Когда-то здесь была конюшня, и сколько мы ни топили, каменные стены всегда оставались сырыми.

Пообедав, я только того и ждал, чтобы бабушка пришла с работы. Она клала в карман передника ломоть хлеба, брала тачку, и мы отправлялись по дрова. Для ломки сухих веток мы брали с собой крюк на длинном шесте. Бабушка зацепляла крюк за поперечину тачки, а шест волочился за нами. Дорога отнимала час, а то и два. Когда мы спускались под гору, бабушка сажала меня в тачку, но в гору приходилось подниматься на своих двоих.

Хорошо говорить «на своих», но попробуйте-ка дойти до леса и обратно по неровной, каменистой дороге! Идёшь, идёшь, только зазевался — и готово. Кровь так и хлещет из большого пальца на ноге. А то из мизинца… Немало нашей крови впитала в себя дорожная пыль. Остановиться, завязать ранку — об этом и думать нечего. С какой стати? Бабушка ведь тоже ходила босая, не раз кровенила себе ноги о камни, но никогда не жаловалась. Ноги у неё были все в трещинах, и в них забивались пыль и песок.

Бывало, сперва бабушка меня утешает: мол, не беда. Но во второй, в третий раз мне уже нечего было ждать, кроме подзатыльника — не будь растяпой! Хочешь не хочешь, а терпи: парню хныкать не полагается.

В лесу я поначалу собирал землянику, потом подтаскивал к тачке ветки, которые успела наломать бабушка. А потом можно было разглядывать муравейник или спать.

Однажды, когда мы возвращались домой, над лесом появилась чёрная туча. Бабушка прибавила шагу, я бежал рядом и волочил за собой крюк для ломки веток. Но туча уже была над нами. Успеем убежать? Нет. Ослепительная молния разрезала чёрное небо. Я вздрогнул. Может, я и испугался немного. Такую молнию не каждый день увидишь. Мы всё ещё посреди голого поля, куда здесь спрячешься? А какой ливень хлынул через минуту!

— Я ещё утром чуяла: что-то будет, — говорит бабушка и крестится.

Я смотрю, что теперь будет, поможет ей крест или нет. Но она только прикрикнула:

— Пошевеливайся, хватай крюк и беги, там подальше в поле есть часовенка!

Я послушно побежал к часовне. Но не успел я до неё добраться, как совсем стало темно и начали падать первые градины. Они сыпались на меня одна за другой.

Часовенка была крохотная, почти всё место в ней занимала статуя святого. Бабушка сунула меня туда, а сама стала впереди. Сама мокрая до костей, она заслоняла меня. Молнии так и мелькали, грохотал гром, и градины дробили черепицу на часовне.

Тут бы любой испугался. Когда гроза миновала и бабушка вытащила меня из укрытия, первым делом мне достался подзатыльник. Это за то, что в руке у меня оказался обломок статуи святого. Видно, я так испугался молний, а главное, этого беспрерывного громыхания, что не заметил, как отламываю святому руку.

Дождь прошёл. Всю дорогу залило водой и усыпало ледяными градинами. Но всё же мы останавливались по пути. Бабушка заметила в поле ромашки, и мне пришлось сбегать за ними. В другой раз она подсадила меня на липу, чтобы я нарвал немного липового цвету.

— Всё сгодится, — говорила она, — придёт зима — придут болезни.

У старой груши над городом мы опять остановились и подобрали груши, сбитые ветром. Бабушка собрала паданцы в передник, чтобы дома высушить их на плите и истолочь в муку. Будет приправа к лапше и клёцкам.

Но вот мы и приехали. Бабушка рубила дрова, а я складывал их в поленницу под окном. Всегда, закончив работу, я убегал на речку. С весны до осени вода была моим лучшим товарищем. Плавать я умел только по-собачьи, но даже этим «стилем» я переплывал широкую Лужницу. Сам не знаю, когда я научился плавать, но, во всяком случае, очень рано. Бабушка говорила, что плавать я начал раньше, чем ходить. Бегать я тоже научился раньше, чем ходить. Какой же мальчишка сумеет хоть один шаг сделать по-людски? Его дело — бегать и бегать.

Вот и сейчас, как только бабушка вышла из дому, я подхватил бельевое корыто, взвалил на спину и помчался с ним к реке. Мы, мальчишки, уплывали против течения и вниз по течению на два, на три километра. От одной мельницы до другой. А река была не какая-нибудь лужа — местами глубина доходила до трёх метров.

Если бабушка подолгу не стирала, корыто рассыхалось, и вода так и хлестала в него со всех сторон. Тогда было не плавание, а одно мучение. Мне приходилось кататься у самого берега и то и дело вылезать из корыта на берег, вытаскивать его за собой и выливать воду. Но через час дело уже шло на лад, корыто «затягивалось», и я смело уходил в дальнее плавание. Мы ломали камыш, рвали кувшинки, и наши корыта были украшены ими, как индейские вигвамы — трофеями.

И, конечно же, устраивались сражения. Мы топили друг друга — и не только на мелких местах. Наоборот, для потопления противника выбиралось место поглубже. Побеждённому приходилось добираться до берега с затопленным кораблём. Корабль кораблю рознь, и корыта тоже бывают разные. Самое большое было у Ярды Маньоура. Детей у них была куча, и стирки было больше, да ещё в корыте они парили поросёнка, которого откармливали на убой. У меня корыто было маленькое, дома мы свободно обходились и таким. У него были свои преимущества и свои недостатки.

Сначала о преимуществах: в бою мне было легче его защищать. К тому же в днище у него не было затычки для слива воды, которую противник мог бы неожиданно вытащить. Оно было коротким, и я таскал его на речку без посторонней помощи. Вскинешь на спину — и пошёл! Я даже не успевал вспомнить бабушкин наказ: «Не вздумай брать корыто на речку. Не дай бог расколешь, где я возьму денег на новое!» Бабушка уходила рано, возвращалась поздно вечером, и ей было не до корыта.

А теперь недостатки: я не мог взять кого-нибудь на борт. Двух пиратов корыто бы не выдержало. Оно было короткое и при каждом порядочном гребке колыхалось, как утка. Но как видите, преимуществ всё же было больше. Намного больше!

Несколько лет корыто служило мне верой и правдой. Но не зря ведь говорится, что ничто не устоит перед временем. Не устояло и наше корыто. Правда, я тоже приложил руку к его погибели. Намокшее дерево быстро трухлявело, вода струями била в корыто со всех сторон. Дырки я затыкал тряпками, но и это не помогало. Корыто своё отслужило. Бабушка купила для стирки лоханку, и на этом моим плаваниям пришёл конец. Лоханка была круглая спереди и сзади и никак не хотела плыть в нужном направлении. На что она годится? Только ребятам на смех! Нет уж!

Ах, лето! Солнце над головой, зелень лугов и синь неба и воды! Жарко, хоть всё с себя скидывай. Рубашку я не надевал почти всё лето, майку тоже. Да бабушка и не дала бы мне её на каждый день. Зачем летом майка? Бабушка бы этого просто не поняла. Будь бережлив, обходись малым. На теле ничего, на голове ничего, на ногах тоже ничего. Ну, а штаны? Бабушка мне их сшила из мучного мешка. По крайней мере, им сносу нет! Правда, они ободрали мне бедра до крови. Но бабушка только рукой махнула: «До свадьбы заживёт!» И она была права.

Когда наступал вечер, бабушка возвращалась с работы и тут же спешила нажать травы для козы. Думаю, она была даже рада, что я пропадал из дому на весь день, совершенно забыв о еде.

Когда на улице темнело и сараи расплывались во мраке, наступало время игр. Например, прятки — вот это игра! Крадёшься на цыпочках вдоль изгороди, мимо сараев и затаив дыхание вслушиваешься: нет ли кого за углом? И вдруг крик, крик во всё горло, который наверняка слышал даже сторож на каланче.

Расходясь, мы перекликались от ворот до ворот. Только и слышно было:

— Так не забудь, Гонза, завтра утром идём в лес, по чернику. В во-о-семь!

А где-то на другом конце улицы раздавались угрозы:

— Ну погоди, мы с тобой завтра увидимся, я тебе покажу! Не обрадуешься!

Не всякий день заканчивался мирно. Но назавтра всё уже было позабыто. Мы опять собирались вместе. И опять я возвращался домой охрипший от крика, голодный и такой усталый, что стоило мне присесть, как я тут же засыпал.

Верьте не верьте, но после такого дня даже умываться не хотелось. Пальцы побиты, ноги расцарапаны, спина обязательно в ссадинах и где-то в ладони заноза. Я засыпал чуть не стоя, а тут ещё мыться. Но бабушка была неумолима:

— Целый день где-то носился, бог знает что делал — посмотри, на кого ты похож! По крайней мере, хоть ночью будешь чистый!

III

Утром мы шли по чернику. Собирались у речки и всей компанией отправлялись в лес. Каждый нёс с собой кувшин, а то и два, кое-кто даже прихватывал с собой плетёную корзинку. И у каждого была кружка, она торчала из горла кувшина или болталась на пояске.

По правде говоря, я всегда брал с собой только один кувшин, и то не больше двух литров. Всё равно я никогда не приносил его домой полным. Как я ни старался, больше литра черники никогда не набирал.

В лесу мы выдерживали только до обеда, не дольше. Потом шли на речку. Туда нас тянуло сильнее всего. Конечно, из лесу можно идти тихо-мирно, можно что-нибудь рассказывать или петь. Можно, конечно…

Но так у нас никогда не бывало. Не раз по дороге ягоды катились в пыль, когда я спотыкался о камень, но ещё больше черники высыпалось во время драки. Домой я приносил самую малость. Зато измазан я был ею изрядно. А если уж разгоралось настоящее сражение, то и вся моя стриженая голова становилась фиолетовой.

А то вот Венца Коларж отбился как-то от нашей компании ненадолго — потом приходит, и уже кувшин у него полон. Я, мол, ждать вас не буду, пойду домой. Нам это было странно. Венца был не из тех, кто быстро собирал чернику. Разве что… ...