С.И. Штейман Волшебный жезл Рассказы из жизни

ЗАМЕЧАТЕЛЬНАЯ ПРОФЕССИЯ

Мне часто приходится спорить с моим четырнадцатилетним внуком. Он убежден, что самые интересные профессии — это профессии моряка, геолога или пилота, который вскоре поведет межпланетный корабль к Луне или к Марсу. Я с ним не согласен. Хотя эти профессии, конечно, очень интересны, но я думаю, что моя профессия — профессия животновода — не менее интересна и требует не меньше сил, отваги и находчивости.

Поверхностному человеку труд зоотехника, доярки, пастуха или скотника может показаться и скучным и непривлекательным. В действительности это не так. В наше время животновод находится на самом переднем крае борьбы за покорение природы, за переделку ее.

С древнейших времен человек пользуется благами природы, борется с ее враждебными силами, постепенно все больше побеждает их, подчиняя своим нуждам. И немалую роль в этой трудной многовековой борьбе играет животновод. Он — как бы посредник между людьми и животным миром. Благодаря ученым и практикам животноводства некогда враждебные людям дикие животные становятся нашими друзьями и помощниками.

Больше того, мы овладели таким «волшебным жезлом», с помощью которого научились создавать новые виды животных — породы, приспособленные для наших нужд. Какой же энергией и смелостью должен обладать человек, решивший изменить природу, испытать те явления, которые испокон веков считались незыблемыми!

Мне никогда не приходилось летать, лазать по горам или плавать по морю. Большую часть своей жизни я провел на скотных дворах и в телятниках. Но, когда вспоминаю свою прожитую жизнь и работу, мне кажется, что, подобно путешественнику, я не раз пробирался неведомыми тропами, не зная, что ждет меня за поворотом, не раз я чувствовал себя альпинистом, который взбирается на могучие вершины. Мне вспоминается столько интересных событий и приключений, что, если я расскажу вам о них, вы сами убедитесь, как интересна профессия животновода, поймете, что она ничуть не хуже, чем самые романтические профессии, о которых написано много увлекательных книг.

ПЕРВЫЙ ДРУЖОК

Есть люди, у которых уже с детства проявляется склонность к исследованиям, искусству или технике; они как бы с юных лет готовят себя к призванию ученого, художника или инженера. Моя жизнь сложилась иначе. Не только с детства, но, даже став взрослым человеком, я не имел никакого представления о том, чем буду заниматься: стану ли выращивать хлеб в поле или работать у станка на заводе, пойду ли сплавлять лес по рекам или стану водить поезда. И меньше всего я мог себе представить, что когда-нибудь стану животноводом.

Вспоминая свое детство, я стараюсь найти в нем хотя бы какой-нибудь случай, который мог бы объяснить, как зародилась во мне любовь к животным. Но, когда человеку перевалило за семьдесят, ему совсем нелегко припомнить все, что было с ним в возрасте семи или даже семнадцати лет.

В памяти встает небольшое местечко Вайкуляны на юге Латвии, тесная наемная избушка… Здесь я жил вместе с матерью. Отца я видел редко: зимой он работал на лесозаготовках, летом — на сплаве. Домой приходил только два раза в году — большой, молчаливый, в высоких сапогах. Руки огромные, будто вырезанные из корней дерева.

Мать подолгу болела. Помню ее доброе исхудалое лицо, русые волосы, разбросанные по подушке, грустные глаза… В последнее время она постоянно следила за мной, как будто желая наглядеться на меня досыта и попрощаться навсегда. Однажды отец отвез ее в больницу, километров за тридцать от нашего местечка, и больше я ее не видел.

Мне было тогда лет десять или одиннадцать. Каждый день я бегал в школу в старом отцовском пиджаке; длинные его рукава болтались почти до колен. Мне всегда было очень холодно, всегда хотелось есть, и я спешил домой. Но, как только раскрывал дверь, сердце сразу сжималось: мать в больнице. А какой дом без матери? Печь не топлена, в избе сумрачно, не прибрано…

В один из ненастных осенних дней я, прибежав до мой, затопил печь, принес из колодца воды и поставил на огонь котелок с картошкой.

Когда мать была дома, печь нагревалась быстро, дрова потрескивали весело и вода в котелке закипала с каким-то озорным бульканьем. Но в тот день все было не так: печь оставалась холодной, дрова потрескивали сухо и враждебно и вода в котелке не булькала, а ворчала, будто была чем-то недовольна. И, сколько я ни возился, огонь не разгорался, вода не закипала, и некому было мне помочь.

Вдруг мне показалось, что так теперь всю жизнь и будет; никто мне больше не придет на помощь, никогда мне больше не согреться, не поесть горячей картошки. Усталый и голодный, я почувствовал такую жалость к себе, что сел на грязный пол возле печки и заплакал.

Поздно вечером вернулся отец. Он пришел угрюмый. Молча снял мокрую одежду, молча сел на скамью и стал стягивать с ног свои громадные сапоги.

Он и всегда был человеком молчаливым — другой раз за весь день от него слова не дождешься, — но сейчас в его молчаливой хмурости было нечто такое, что я сразу понял: мать умерла. Догадка была ужасной. Я весь сжался, как от удара, перестал плакать и только глядел не отрываясь в глаза отцу и ожидал от него страшного подтверждения. Но он ничего не сказал, а подошел к печке, переложил дрова, и они сразу вспыхнули шумным и ярким пламенем.

Молча ходил отец по избе, собирая какие-то вещи, а потом, когда сварилась картошка, подвинул ко мне котелок и я услышал его глухой, хрипловатый голос:

— Ешь, сынок, ешь. Я вот тоже рос без матери…

Большими, заскорузлыми от черной работы пальцами он вынимал из котелка золотистые картофелины, обжигаясь, перекидывал их из руки в руку и первый раз в жизни говорил со мной обстоятельно и долго. Он рассказал мне в тот вечер о том, как девятилетним мальчиком остался сиротой, как отдали его в батраки, какой трудной была вся его долгая безрадостная жизнь.

— Всю жизнь я работал не разгибая спины, — говорил он, — ни разу как следует не отдохнул. И ничего за свою жизнь не нажил: нет у меня ни кола ни двора. Утешаюсь я только тем, что никогда никого не обманул и никто на всем свете не может сказать, что я плохо работал.

На всю жизнь запомнился мне этот разговор. До поздней ночи мы сидели за столом, не зажигая лампы, и отец говорил со мной как со взрослым. И действительно, с каждой минутой я чувствовал себя все взрослее и понимал, что с этого дня кончилось мое детство, что начинается какая-то другая, новая и пока неведомая мне жизнь.

Рано утром мы вышли с отцом из дому. Весь день шагали по дороге, неся в руках свои пожитки: у него в руках узелок да у меня узелок, вот и все наше богатство. Погода в тот день была такая же ненастная, как и накануне. Низкие тучи быстро мчались по серому, сумрачному небу. Дорогу размыло дождем, и ноги вязли в липкой грязи.

Уже начало смеркаться, когда мы подошли к большому лесу. На опушке стоял дом, вокруг него виднелись хозяйственные пристройки. Здесь помещалась контора лесопромышленника, у которого служил отец.

Толстый рыжий хозяин, господин Иель, с трубкой во рту, стоял у окна. Засунув руки в карманы брюк, он выпятил живот и раскачивал на нем золотую цепочку, увешанную брелоками.

Отец у порога мял в руках шапку, низко кланялся и незаметно подталкивал меня, чтобы я тоже кланялся.

А хозяин не спеша говорил:

— Можешь нисколько за него не беспокоиться, Иоганн! Ты меня не первый год знаешь, не обижаются на меня люди. Я своим батракам и служащим как родной отец. Первое время мальчонка пусть по хозяйству побегает, поможет кому что потребуется, а потом, как подрастет, я его в лес отправлю. Если баловать и лениться не будет, так я ему и сапоги к зиме справлю, чтобы босой не бегал.

Отец ушел. С тех пор я его больше не видел. Всю зиму он работал где-то в другой волости, там он, как я узнал позднее, заболел и умер. А я стал полбатраком — так в старой Латвии назывались дети и подростки, работавшие по найму и получавшие за свой труд половину вознаграждения, выплачиваемого взрослым батракам.

Хорошо помню первую ночь своей самостоятельной жизни. Эту ночь мне пришлось провести в конторе. Хозяин бросил мне какую-то овчину и ушел. Я остался один.

В комнате быстро смеркалось. Было холодно. Из другой половины дома не доносилось ни звука, будто все вымерло там.

Я улегся на пол и прикрылся овчиной. Хотелось спать, но уснуть я не мог. Вскоре стемнело настолько, что ничего нельзя было различить. На дворе стояла черная ночь. Ветер усиливался. Он выл протяжно и уныло. А в доме царила могильная тишина. Я дрожал от страха. Чувство одиночества было таким сильным, какого мне не довелось испытать больше никогда в жизни. Казалось, я остался один в целом мире и никому на свете нет до меня никакого дела.

Я все ворочался и ворочался под своей дырявой овчиной, однако не смог сомкнуть глаз. Как мне тогда хотелось, чтобы возле меня оказалась мама, чтобы я мог прижаться к ней, как это бывало прежде. Пусть хотя бы отец вернулся, пусть ненадолго, хотя бы только заглянул в дверь, окликнул меня по имени, мне и того было бы довольно. Пусть, наконец, кто угодно вошел бы в комнату, даже совсем незнакомый человек, лишь бы услышать живой голос!

Но никто не шел ко мне. Только ветер завывал за окнами да где-то под полом скреблись мыши.

Я поднялся, накинул на плечи овчину и нащупал дверь. В сенях наткнулся на пустое ведро; оно покатилось, загремев на весь дом. Но и этот шум никого не разбудил — может, в эту ночь и впрямь в доме никто не ночевал, кроме меня?

Я нащупал в темноте еще одну дверь и только притронулся к ней, как ветер рванул ее с силой и распахнул настежь. Небо было темное, тревожное. Почти со всех сторон к дому подступал лес. Он мрачно шумел, будто желая запугать меня еще сильнее, будто вопил о том, чтобы я шел обратно, будто грозил мне близкой бедой.

Однако, как мне страшно ни было, я не мог вернуться в дом, где не было ни одной живой души.

Тут мне послышалось, будто где-то рядом животное пережевывает жвачку. Я прислушался — шорохи доносились из хлева. Я вошел туда.

В хлеву было тепло, сладковато пахло навозом, шуршала солома. Кто-то добродушно дышал и посапывал. Я прошел немного вперед и различил в темноте корову, а возле нее — теленочка. Я погладил его по мягкой шелковистой шерстке, и он благодарно лизнул мою руку мокрым шершавым языком.

Эта ответная ласка животного успокоила меня, я прижался к теленочку всем телом, и мне показалось, что я нашел себе верного друга, с которым теперь не буду больше испытывать ни тоскливого одиночества, ни страха.

Рядом с теленочком я проспал всю ночь, и с тех пор приходил к нему всякий раз, когда кто-нибудь обижал меня. Я разговаривал с ним, как с человеком, и мне казалось, что нахожу утешение во всех своих бедах.

Первое время я работал в доме хозяина. Работников у Иеля было много: и стряпухи, и конюх, и лесорубы. Из всех батраков я был самым маленьким, а дел у меня было не меньше, чем у других. Лесоруб, знай себе, рубит лес, стряпуха варит обед, конюх ходит за лошадьми. А мне определенного дела положено не было: кто что скажет, то и выполняй. И вот всю зиму, осень и лето, с рассвета до темноты, только и было слышно: «Стасик, воду принеси! Стасик, лошадь запряги! Стасик, хворосту собери!..»

Я все делал легко и быстро. То бежал в контору, то в лес, то на конюшню, то на кухню. Но хоть бы раз кто заметил мое рвение и похвалил за быстроту и расторопность! Хоть бы раз кто заметил, как я стараюсь сделать лучше. Нет, весь день меня только ругали: «Почему, шельмец, хворосту мало принес? Почему пол в конторе плохо подметен? Почему, паршивец, за гусями не смотришь?..»

И, только дождавшись ночи, я брал свою овчину и шел к теленочку. Расскажешь ему про свои горести, и будто легче станет.

Помню, однажды увидел я у хозяйского сынка книжку с картинкой на обложке.

«Может, — думаю, — я уже и грамоту позабыл. Сколько времени книжки в руках не держал!»

Попросил:

— Дай почитать!

— Не дам, — ответил хозяйский сынок, сидя на крылечке и надкусывая яблоко. — От тебя навозом воняет.

— Ну и что же, что навозом воняет, — сказал я, — не нравится — не нюхай. Дай почитать!

— Папаша увидит, что ты книжки читаешь, со двора тебя сгонит, с голоду помрешь. Он тебя не для этого нанимал! — заявил барчонок.

— А я спрячусь куда-нибудь, — сказал я, — он и не увидит. Дай книжку, я тебе лук со стрелами сделаю, такой лук, что ты ворону на лету подстрелишь.

— Ну, возьми, — сказал барчонок, — только руки сначала вытри.

Я спрятал книжку под рубаху и решил: «Выдастся свободная минута, заберусь куда-нибудь, посмотрю, может, и правда, уже разучился читать».

Но свободной минуты в тот день все не выдавалось. И только под вечер, когда солнце опустилось так низко, что из-за леса была видна лишь половина огромного огненного шара, послала меня стряпуха набрать хворост для растопки.

Хорошо в лесу. Тихо.

Я набрал большую охапку сухих веток, вышел с ней на лужайку, сел на пенек, раскрыл книжку, но не успел прочитать и первой страницы, как вдруг увидел хозяина.

Толстый, рыжий, с трубкой во рту, он шел ко мне усмехаясь.

— Так-то ты за мои милости мне служишь, — сказал он, беря из моих рук книжку. — Я тебя кормлю, одеваю, я тебе вместо родного отца, я из тебя человека хочу сделать, даже сапоги тебе подарил, а ты вместо благодарности в лес уходишь книжки читать! — Он помолчал, как бы обдумывая, что сказать еще, попыхтел трубкой и продолжал, не повышая голоса: — Лес рубить, как твой отец, ты и без книжек сумеешь, а вот то, что ты лодырь и зря мой хлеб ешь, за это тебя отец не похвалил бы. А ну, скидывай сапоги и отправляйся на все четыре стороны, негодный обманщик!

Так мне стало обидно, что он назвал меня лодырем и обманщиком, что бросился я на землю, стянул с себя один сапог, другой, размотал портянки и крикнул:

— Вот, подавитесь своими сапогами! — и зашагал босой в лес, оставив на лужайке собранный хворост.

А хозяин стоял возле брошенной пары сапог, попыхивал трубкой и не остановил меня, не позвал обратно.

Я забрался в чащу орешника и заплакал. Я знал, что я не лодырь и не обманщик, что работал изо всех сил. «Нет, — думал я, — никогда больше не вернусь к этому хозяину. Не надо мне его сапог, не надо мне его благодарности, пойду куда глаза глядят, авось не пропаду как-нибудь!»

Пока я так размышлял, потухли последние солнечные лучи, в лесу стало темно и страшно. «Куда я пойду? — думал я. — Да и кто возьмет работника в конце лета?»

Только поздно вечером, когда совсем стемнело, нашел я брошенный хворост, взвалил вязанку на плечи и тихо побрел в усадьбу.

И вот я опять в хлеву, возле своего молчаливого друга — теленка. Я рассказал ему все, что со мной случилось в этот день, и оттого, что все было рассказано, мне стало легче, и я почувствовал такую нежность и благодарность к животному, что сохранил эти чувства на всю жизнь.

Может быть, с тех пор я и полюбил животных. Не знаю… Знаю только, что именно с тех пор испытываю к животным доверие, уважение и дружелюбие — чувство, без которого, наверно, не мог бы стать животноводом.

ЮНЫЕ ГОДЫ

В годы юности, да и в первые годы взрослой жизни мне почти не приходилось заниматься животными. Сначала я работал в лесу: собирал сучья, сжигал их, укладывал дрова в штабеля. Потом работал на сплаве леса, а затем меня призвали на царскую военную службу. Отбыв воинскую повинность, я вернулся на лесоразработки. Но тут разразилась империалистическая война, и меня снова призвали в армию, направив в артиллерийский склад. Здесь с утра до ночи я заряжал снаряды, упаковывал их в ящики, которые начальство отправляло на фронт солдатам.

Так, сначала в лесу, среди могучих деревьев, затем на артскладе, среди холодных зловещих снарядов, прошли первые тридцать лет моей жизни.

В юности я очень любил лес. Он казался мне особым миром, где идет своя, не всегда понятная людям, жизнь. Я старался понять эту таинственную жизнь — жизнь деревьев и животных, — но понять ее не мог, и меня постоянно будоражили настойчивые вопросы.

«Чем питаются деревья? — думал я. — Почему все живое тянется к солнцу? Почему птицы летают? Почему у лосей есть копыта, а у волков их нет?..»

Иногда я обращался к старым лесорубам.

Они отвечали:

— А потому, что так господь бог устроил, и человеку это знать не положено.

Помню, однажды вечером в лесном бараке я услышал рассказ, который запомнился мне надолго.

Усталые лесорубы, вернувшись с работы, лежали на нарах. В бараке был полумрак, только раскрытая топка печки сверкала раскаленными угольями. Под потолком пластами плавал синий табачный дым.

Возле печки сидел молодой лесоруб. В руках он держал большой охотничий нож и что-то вырезал им из куска дерева.

Этот лесоруб появился на участке недавно. Знали, что он из города, образованный, с каким-то неясным и странным прошлым. Мне очень хотелось с ним подружиться, хотя и был он старше меня лет на восемь. Но подружиться с ним не удавалось никому: он всегда угрюмо молчал и держался особняком, старался уединиться.

Но на этот раз, против обыкновения, он был приветлив с нами и разговорился.

Я не могу сейчас точно пересказать его слова, только помню, что впервые тогда я услышал, что земля вовсе не была создана господом богом, что вся природа существует вечно и развивается постепенно, что, наконец, все окружающее нас — и горы, и деревья, и моря — не мертвое, застывшее навеки божье творение, а вечно меняющаяся живая материя.

Этот рассказ в лесном бараке произвел на меня впечатление, которое, быть может, определило все мое будущее. Я не мог объяснить себе, почему так взволновала меня мысль, что вся окружающая нас природа непрерывно движется и постоянно меняется. Я только смутно улавливал, что жить среди «навечно созданной» природы, среди «сотворенных навсегда» явлений скучно и унизительно. Ведь это значит, что человек должен примириться со всеми бедами, которые якобы ниспосланы самим господом богом. То ли дело, когда знаешь, что все кругом тебя меняется и что ты можешь вмешаться в жизнь природы, изменить ее. Тогда чувствуешь себя крепче, увереннее, не хочешь дальше мириться с несправедливостями и недостатками. Начинаешь воображать себя великаном, и кажется, что тебе послушны силы природы, что ты можешь управлять громами и молнией.

На следующее утро я подошел к лесорубу-горожанину, который увлек меня своим рассказом, и спросил у него:

— Как бы мне узнать все то, что знаете вы? Мне бы очень этого хотелось.

Он мельком взглянул на меня и спросил:

— Грамотный?

— Грамотный.

— Ну, так читай книги.

Но где я мог доставать книги, живя вдали от города, на глухом лесном участке? Это сейчас библиотеки повсюду, а тогда они были только в городах, да и то: хочешь прочитать книгу — плати деньги.

Было мне уже лет восемнадцать, когда приехал к нам на участок сын моего хозяина, тот самый барчук, у которого я когда-то выпросил книжку. Теперь он учился в университете, кажется, в Петербурге. Он сидел на пенечке с книжкой в руках, поджидая своего отца, который разговаривал с десятником. А я как раз возвращался с работы.

— Здравствуйте, господин Иель! — сказал я ему. — Помните меня? Я Стасик, у вас в доме служил.

Он снял пенсне. Поглядел на меня близорукими глазами и ответил:

— Помню.

— Про что это вы книжку читаете? — несмело спросил я.

— О, это замечательная книжка, — сказал он. — Ее написал Чарлз Дарвин. В ней рассказывается о том, как произошли растения и животные на земле.

Я, как услышал это, весь задрожал: так захотелось эту книжку прочитать. «Вот, думаю, книжка, которая меня больше всего интересует!»

— А не дали бы вы мне эту книжку? — попросил я. — Мне бы очень хотелось ее почитать.

Молодой Иель посмотрел на меня с насмешкой и сказал:

— А ты помнишь, что было, когда я один раз дал тебе книжку?

— Очень хорошо помню, — ответил я, — но ради этой книжки я готов на что угодно.

— А сколько ты окончил классов?

Я ответил, что окончил только два класса. Тогда Иель засмеялся и сказал:

— Глупый ты парень, разве ты поймешь что-нибудь в этой книжке? Ничего ты в ней не поймешь!

— А я попробую, — ответил я, — мне очень хочется узнать, как произошли животные и растения.

— Чтобы это узнать, — ответил он, — надо поступить в университет, а это тебе все равно никогда не удастся, так что нечего и голову забивать тем, что тебе никогда не пригодится в жизни.

— Что же вы хотите сказать, — спросил я с обидой, — что я навсегда останусь невеждой?

— Ясно, останешься невеждой, — спокойно ответил Иель. — Так уж заведено на свете, что одни люди, побогаче и поумнее, учатся, становятся образованными, а другие, победнее и поглупее, остаются неучами и лишь исполняют то, что от них требуют богатые и ученые. И ничего, брат, с этим не поделаешь. А теперь отстань от меня, пожалуйста, и не мешай читать.

Я не сразу отошел от него. Я долго стоял и смотрел, как читает молодой Иель, обдумывал его надменные и жестокие слова и страдал от их тяжкой несправедливости.

Быть может, я так никогда и не нашел бы путей к изучению природы, если бы не одна встреча во время моей службы в царской армии.

После жизни в лесном бараке, среди пахнущих смолой деревьев, нелегко было привыкнуть к четырем стенам царской казармы. Я тосковал о лесе, о зеленой траве, о пении птиц, о хлопотливой жизни лесных обитателей.

Вырвавшись из стен казармы за пределы мощенного булыжником казарменного двора, я с жадностью вглядывался в даль полей и лесов, вдыхал запах земли и растений.

Если бы меня спросили: «Ты любишь природу?» — я бы, наверно, только пожал плечами: разве человек думает о том, любит ли он воздух, которым дышит? Я никогда не мог, да и сейчас не могу представить себя вне природы. И, наверно, если бы мне пришлось долго не видеть животных и растений, мне было бы так же плохо, как человеку, которому нечем дышать. Я давно стал замечать, что все животные почему-то ко мне тянутся, будто отличают меня от других. Меня не укусила ни одна собака, не оцарапала ни одна кошка, не лягнула лошадь, не боднула корова. Я и сам не знаю, в чем тут дело. Может, потому, что я ни разу в жизни не повысил на животное голос, не ударил его, не обидел ничем. Самые злые собаки при виде меня начинают вилять хвостом, самые норовистые лошади доверчиво позволяют себя трогать, самые бодливые коровы не проявляют ко мне никакой враждебности.

Однажды — это было в последние годы империалистической войны — я шел откуда-то к себе в казарму и увидел привязанного к изгороди молодого жеребца. Он был так прекрасно сложен, так статен, глаза его казались такими выразительными и умными, что я не мог не остановиться возле этого благородного животного.

Жеребец скосил на меня умные глаза и заржал с каким-то веселым ликованием. Я погладил его по голове, дал кусок сахару, завалявшийся в кармане шинели. Жеребец терся мордой о мое плечо, трогательно выражая свое доверчивое расположение ко мне. Я не мог отойти от него — так он был хорош со своими, будто упруго натянутые струны, ногами, со своей гладкой, чуть вздрагивающей кожей, нетерпеливо роющий копытом землю.

В это время из дома вышел поручик, маленького роста, на кривых ногах, франтоватый и тщедушный.

— Хороший конь, ваше благородие! — обратился я к поручику.

Он зло покосился на меня недобрым глазом и взвизгнул:

— Леший, а не конь! Вот я его! — и попросил подержать коня под уздцы.

Едва поручик приблизился к нему, конь вздрогнул и снова заржал, но на этот раз в его ржании уже не было ни радости, ни ликования. Глаза животного стали настороженными и злыми и неотступно следили за тщедушной фигурой офицера.

Поручик зашел сзади и положил руку на шею коня, чтобы вдеть ногу в стремя. Но конь, почувствовав его прикосновение, весь передернулся, будто пронзенный электрическим током, и взметнул задние ноги. Поручик насилу успел отскочить.

— Вот дьявол, — сказал, разозлившись, он и, скверно выругавшись, хватил коня нагайкой.

Конь отпрянул в сторону. Поручик снова изо всей силы ударил его, потом еще раз и еще. Замотав головой, конь старался вырвать уздечку из моих рук.

— Держи, держи, каналья! — заорал на меня офицер. — Я его, сукина сына, вышколю!.. — Он совсем озверел, этот маленький, уродливый вояка. Не стыдясь своей жестокости, он бил коня кулаком в морду, норовил ударить его сапогом в пах.

— Ваше благородие, — сказал я, — этак вы никогда коня к себе не приучите, ведь животное злых не любит.

— Молчать! — заорал на меня офицерик. — Молчать, мерзавец! Учить вздумал! На гауптвахту захотел?..

Я выпустил уздечку, и разъяренный конь ускакал в поле. Через два часа меня увели на гауптвахту.

Гауптвахта помещалась в подвале. Там было темно, свет просачивался только через маленькое окошечко из коридора. Я увидел деревянные нары и спящего на них солдата с кудлатой бороденкой. Каменные стены были сырыми и холодными.

Я лег на нары, рядом со спящим солдатом; он лежал, скорчившись как ребенок и укрывшись с головой шинелью. Было слышно, как он что-то жалобно бормочет во сне. ...