Война в России и Сибири - Лодевейк Грондейс | читать онлайн, купить, либмир

Все права на текст принадлежат автору: Лодевейк Грондейс.
Это короткий фрагмент для ознакомления с книгой.

Купить эту книгу в ЛитРес

Лодевейк Грондейс Война в России и Сибири

* * *

И. Е. Репин. Рисованный портрет Л. Грондейса. Март 1917 г.

Философ, одержимый Войной. Луи Грондейс в России (1915–1920)

Предисловие к русскому изданию книги «Война в России и Сибири»

Согласно одному из сохранившихся документов королева Вильгельмина удовлетворила прошение Луи Грондейса, поддержанное министром иностранных дел Нидерландов Херманом ван Карнебеком, о предоставлении ему права указывать после имени знаки его отличия, а их было немало: офицерский крест ордена Короны Бельгии, рыцарский крест ордена Почетного легиона Франции, офицерский крест ордена Короны Румынии, российские ордена святого Станислава 3-й степени, святой Анны 3-й степени, святого Владимира 4-й степени, знак отличия российского ордена святого Георгия 4-й степени.

Документ датирован 29 августа 1921 г. Годы славы Луи Грондейса (1878–1961) к тому моменту были уже в прошлом: Первая мировая война, русская революция и последовавшая за ней военная интервенция. За семь лет он был удостоен многочисленных орденов в странах, которые признали его заслуги как воина и как журналиста.

* * *

На фотографиях он выглядит горделивым, высокомерным человеком с упрямым выражением лица; на груди наградные знаки в три ряда. Человек, которого не так легко ввести в заблуждение. Кем же был Луи Грондейс на самом деле? Племенники и племянницы, которые еще лично знали его, описывают его запальчивым, одержимым, амбициозным, надменным, серьезно воспринимающим вопрос сословной принадлежности. От своих отцов, братьев главного героя, они слышали, что эти качества он приобрел еще в юности. Если же его характер определять одним словом, то он был несносным. Его смерть все вспоминают как анекдот: он умер в возрасте 82 лет, фехтуя в полном облачении, как не без иронии отмечали они.

Он родился в городе Памекасане на острове Мадура в Голландской Ост-Индии. При рождении получил имя Лодевейк Хермен. Старший сын в семье, где отец был голландцем, а мать наполовину индонезийкой. Умный и развитой, он показал в 1896 г. лучшие во всей Голландской Ост-Индии результаты на выпускных экзаменах средней общеобразовательной школы (HBS). В том же году он отправился в Нидерланды, где с отличием окончил курс по физике и математике, посещал лекции популярного в то время философа Болланда и принимал участие в жарких дискуссиях на философские темы. Женился и стал работать учителем физики в Тилбурге.

В августе 1914 г. разразилась война, которая войдет в историю как Первая мировая. В один миг его жизнь изменилась. «Как только разразилась война, я принял решение воспользоваться своим ежегодным отпуском для поездки в зону боевых действий», – писал он в своей книге «Эпизоды русской революционной войны». Отпуск на поле боя! Как вы это себе представляете? Может быть, у автора было особое чувство юмора? Или он был ненормальным? Или поклонником экстремального туризма, как сказали бы мы сейчас.

Грондейс читал сообщения о бельгийцах, «чьи безопасность, покой и достоинство» подверглись угрозе, и о немецкой армии, которая наступала, «сея панику и всепоглощающий страх» среди гражданского населения. Все это вызывало в нем неподдельный интерес, и он захотел «на месте вдохнуть особую атмосферу войны». Материалы, посвященные своим ощущениям, он опубликовал в газете Nieuwe Rotterdamsche Courant, позднее они вышли в сборнике «Голландец в разоренной Бельгии». Так началась его карьера военного корреспондента. Позднее он стал писать по заданию многих других изданий, таких как The Daily Telegraph, Le Temps, l’Illustration, Revu des Deux Mondes.

Из его повествования следует, что он ничего не боялся, умел здорово блефовать, владел многими языками, а также искусством общения, т. е. обладал свойствами, которые ему очень пригодились. Свою первую награду, бельгийский орден Короны, он получил за проявленный героизм при успешно осуществленной попытке освободить из немецкого плена десятки священников.

В период нахождения в Бельгии проявилось своеобразное качество Грондейса – его тянуло на войну. «Я должен признаться, что драматические события в Лувене, свидетелями чего я стал, вызвали во мне отвращение к совершенным чудовищным преступлениям и чувство сострадание по отношению к их жертвам». Одновременно он осознал, что война предоставляет ему возможность изучать человека, «самого интересного объекта наблюдения», при таких обстоятельствах, когда он проявляет себя иначе, чем в обычных условиях. Люди из разных социальных слоев в чрезвычайных ситуациях сбрасывали маски «своей классовой и сословной принадлежности» и проявляли свои истинные качества. С иронией, а иногда с восхищением он отмечал «самые поразительные метаморфозы».

Война была, по его словам, «матерью всего сущего» и «созидательницей всех аристократических ценностей». Поэтому он решил «предпринять все усилия, чтобы в качестве наблюдателя, а также, по возможности, в качестве военного принять участие во всех видах военных действий: нападении и обороне, развертывании войск и отступлении, бомбардировках и осаде, разведке на земле и в воздухе». Война его манила.

* * *

Одержимый войной, Луи Грондейс отправился во Францию, на поля сражений при Аррасе, Сен-Кантене, на реке Сомма, под Верденом. Благодаря таланту дипломата ему удалось получить разрешение попасть на фронт. Однако очень быстро он почувствовал себя частью контролируемого пресс-пула, журналистам которого позволялось посещать лишь освобожденные поля сражений. Когда он пожаловался на это французскому министру иностранных дел, тот посоветовал ему попытать счастья в царской России. Там у военных корреспондентов могли быть большие возможности. Он последовал совету. Действительность оказалась, однако, не совсем такой, какой ему ее описывали. Лишь через французского генерала маркиза Лакиша, у которого были хорошие связи с великим князем Николаем Николаевичем, ему удалось решить вопрос. Он получил подписанный генерал-квартирмейстером документ, который позволял ему пребывать в течение неопределенного времени в русской армии.

Когда Грондейс прибыл в штаб армии, располагавшийся в Могилеве на Днепре, войска отступали, и ему представился шанс вникнуть в вопросы стратегии ведения войны. Довольно быстро он завоевал доверие штаба, был расквартирован в поезде командующего армиями Юго-Западного фронта, генерала Николая Иванова, а вскоре после этого у сменившего его на посту командующего 8-й армии генерала Алексея Брусилова. Под его началом Грондейс не упустил свой шанс выступить в качестве боевой единицы!!!

Позднее бесстрашный Грондейс напишет о своем боевом крещении: «Спустя полчаса после того, как я прибыл в сектор боевых действий 7-го егерского полка, я стал участником штыковой атаки на занятую венграми позицию – под пулеметным огнем и обстрелом из гранатометов. С этого момента русские офицеры стали считать меня своим. Они должным образом отметили в официальных реляциях, что проявленное мною в опасных для жизни ситуациях хладнокровие оказало благотворное влияние на боевой дух солдат. С того момента я был допущен в узкий круг офицеров, состоявший из пяти человек, которые имели право делить трапезу с Брусиловым». Грондейс достиг цели: он оказался в самом центре боевых действий. В одночасье он становится военным корреспондентом, который принимает активное и непосредственное участие в боевых действиях. Брусилов оценил этот поступок, расположивший его к нидерландскому журналисту: «Даже если не отвага толкнула вас на то, чтобы присоединиться к нашим солдатам, то ничего более разумного вы не могли бы предпринять. Нам не известно ни одного другого примера, когда агент иностранного правительства без абсолютной на то необходимости принял бы участие в штыковой атаке». Агентом он его назвал потому, что Грондейс передавал информацию в Генеральный штаб Нидерландов.

Когда весной 1916 г. Грондейсу вновь довелось посетить штаб армии французов, то оказалось, что отголоски его славы достигли уже и Вердена: он был удостоен награды российским военным командованием. Здесь он делил трапезу уже с французскими военачальниками Анри Филиппом Петеном и Робером Нивелем. Благодаря их посредничеству ему позволили принять участие в облете театра военных действий. Его наблюдения были довольно лирическими, описание природы необычайно романтичным и преисполненным поэтического настроения. Он был зачарован «величественностью пейзажа и завораживающей зрелищностью военного действа». Он полностью погрузился в это. «Я ощущал себя индонезийским богом войны, который грозно и озабоченно, восторженно и с состраданием, предвидя исход, невозмутимо наблюдал с заоблачных высот за подготовленным местными богами ристалищем гладиаторов».

* * *

Вернувшись в 1917 г. в Россию, Грондейс стал свидетелем Февральской революции, в результате которой царь был низложен. Его удручало положение в армии: падение дисциплины, несоблюдение приказов старших по званию. Но война продолжалась, а моральный дух Грондейса не претерпевал изменений. Он принял участие в июньском наступлении 47-го Сибирского пехотного полка на позиции румын на Юго-Западном фронте, месяцем позже в операции мусульманского чеченского кавалерийского полка против немецких войск. А еще месяц спустя пошел дальше и принял командование 46-м Сибирским полком после гибели российского военачальника. И не без успеха. Под его командованием полк штурмом взял высоту под городом Тернополем и захватил в плен немецкий батальон. Когда в том же году произошла Октябрьская революция, от боевого духа солдат ничего не осталось. Победа была на стороне большевиков, руководимых Лениным. Убежденный в том, что борется за правое дело, Грондейс хотел присоединиться к Добровольческой армии под командованием генералов Алексеева и Корнилова, которые прославились в общей борьбе Антанты с союзом Германии, империи Габсбургов и Османской империи.

Однажды, когда он продвигался на Юг России, его арестовали большевики. Задержанный, он снова стал журналистом, профессиональное любопытство которого вынуждало его попытаться понять противника. Из разговора с матросом, который должен был его охранять, Грондейс стал понимать, в чем был секрет силы большевиков: «логика одержимости идеей, которая овладевает массами, соответствует инстинктам и страстным желаниям этих масс». Но обратить себя в их веру он не позволил. После того, как он был освобожден, ничто не могло его удержать от продолжения пути в направлении Добровольческой армии, большинство в которой составляли казаки. В пути его вновь задержали большевики, которых он в пылу страсти охарактеризовал как «стаю азиатов, недостойных свободы».

В здании Войскового правительства в Ростове-на-Дону он наконец встретился с генералами Лавром Корниловым и Михаилом Алексеевым, а также с генералом Алексеем Калединым, атаманом Донского казачьего войска. Все вожди контрреволюции, армия которых насчитывала три с половиной тысячи единиц живой силы, в окружении в десятки раз превосходящих сил противника, укрылись в этом последнем оплоте «мира изящных манер, где можно еще было встретить проявления отличавшего Россию изысканного благородства». Горстка солдат, которые должны были оказать сопротивление «огромному натиску десятков миллионов безбашенных, истошный ор которых заглушал социальный прогресс».

В середине февраля Грондейс покинул город, чтобы присоединиться в Новочеркасске к казачьему войску. В пути машинист поезда сбежал, оставив состав посреди заснеженной пустыни. На случайно проезжавшей мимо карете скорой помощи ему удалось добраться до командного пункта, где он получил приказ совместно с двумя казачьими отрядами, подчиненными Корнилову, атаковать соседнюю деревню. Обдуваемые ледяным ветром, они пробирались со своими пулеметами по глубокому снегу навстречу огню вражеских пушек. Это был неравный бой. В конце концов, понеся большие потери, Грондейс и его соратники были вынуждены отступить. Экспедиция с треском провалилась: контрреволюционеры терпели одно поражение за другим. По возвращении войсковым подразделениям был предоставлен выбор в отношении дальнейших действий, но Грондейс не хотел отступать. Он решил присоединиться к оставшимся частям войска Корнилова, и был зачислен в состав одного из полков. С кавалеристами, офицерами, отличавшимися хорошими манерами, он чувствовал себя комфортно в суровой обстановке войны.

* * *

6 марта 1918 г. Грондейс, который к тому времени свободно говорил по-русски, получил задание отправиться со своим помощником в Киев и обратиться с призывом к офицерам, отрезанным от Добровольческой армии, присоединиться к Корнилову. Для дезинформации большевиков ему была выдана справка об освобождении: «Настоящим удостоверяется, что корреспонденту голландской газеты Грондейсу и Павлу Демидову, освобожденным после нахождения под арестом, надлежит покинуть находящийся под контролем Добровольческой армии сектор военных действий в выбранном по их усмотрению направлении». Справка ему не помогла. Не успели они покинуть этот сектор, как их арестовали большевики, которых мало впечатлил дипломатический паспорт Грондейса с многочисленными визами. Их окружили солдаты с искаженными от ненависти лицами, кто-то крикнул: «Да они капиталисты, кончать их».

Под страшные крики сотни красногвардейцев большевистский командир быстренько отправил их в деревню Белая Глина и посадил под стражу в бронепоезд. Пока допрашивали Демидова, Грондейс размышлял об отчаянной ситуации, в которой он оказался. В его нагрудном кармане имелся целый ряд военных документов, свидетельствовавших о его участии в операциях Добровольческой армии. Он прекрасно понимал, что они могут стать фатальными для него, но он не хотел с ними расставаться: они представляли для него огромную ценность. Все сильнее он осознавал, что его могут поставить к стенке.

Позже его перевели в спальный вагон замполита Шостака, с которым они были ярко выраженными антиподами. Дни напролет они колесили взад и вперед вдоль фронтовой линии и вели ожесточенные дискуссии. Грондейсу повезло, что большевик был немстительным. По приезде в Москву, к немалому удивлению Грондейса, его освободили.

По сравнению с его предыдущим пребыванием в Москве, семью месяцами ранее, в городе мало что изменилось. Повсюду он наталкивался на брошюрки с многочисленными предписаниями, уставами, законами, что вызывало у него тошноту, – все эти декреты, по мнению Грондейса, унижали человеческое достоинство. На заводах и фабриках власть авторитета инженеров подменялась властью пролетариев. В гимназиях процесс обучения контролировался привратниками, которые получали больше учителей. Он так никогда и не сможет привыкнуть к новым социальным отношениям.

В конце мая 1918 г. Грондейс перебрался из новой столицы в Петроград, а оттуда через северный портовый город Мурманск вместе с 2500 беженцами покинул полюбившуюся ему Россию на борту корабля «Опорто», идущего под флагами Англии и Португалии. В начале июля он прибыл в Париж, где выступал с различными лекциями, посвященными Добровольческой армии. Он был единственным иностранным участником знаменитого Кубанского похода, единственной кампании, во время которой удалось пробить брешь в революционном кордоне.

* * *

Лето 1918 г. Грондейс провел во Франции со своей молодой женой Валентиной Гончаренко-Петренко, с которой познакомился в 1917 г. в охваченном революционными волнениями Петрограде. Ей было двадцать, ему сорок. Со слов посла Нидерландов, он вращался в кругах высшего офицерского состава. Ему был оказан «необычайно радушный прием благодаря его интеллектуальным способностям, обширным военным и научным познаниям, такту и деликатности». В качестве гостя главнокомандующего генерала Анри Гуро он провел неделю на фронте под Верденом. Он также встречался с генералами Ноэлем де Кастельно, Робером Нивелем и был удостоен аудиенции с Жоржем Клемансо, премьер-министром республики. Посол Нидерландов был очень удивлен, что ему удалось достичь такого положения без официальной поддержки посольства. Звезда его взошла так высоко, что он был включен в состав Французской военной миссии, игравшей существенную роль в военной интервенции в Россию.

7 сентября 1918 г. Грондейс поднялся в Бордо на борт корабля, отправлявшегося в Соединенные Штаты, где его ожидала встреча с бывшим президентом Рузвельтом, сторонником интервенции в Сибирь, и чешским президентом Томашем Масариком, а в Японии с военным министром Гиити Танакой. В декабре того же года он прибыл во Владивосток.

В Сибири царил хаос. В результате столкновения интересов внутренних и внешних сил наступил период безвластия. В популярной в те дни песни был куплет: «Мундир английский, погон французский, табак японский, правитель омский». Большевики, установившие свою власть в европейской части страны, намеревались распространить ее и за Уралом, в азиатской России, но целый ряд противодействующих сил пытался этому помешать.

На одной из фотографий мы видим Грондейса со строгим выражением лица, во французском мундире в чине капитана. Рядом с ним за роялем его молодая жена. Справа от нее пальма. На заднем плане на стене медвежья шкура с висящим на ней самурайским мечом. Фотография сделана в вагоне поезда, предоставленном Грондейсу как члену Французской военной миссии. Так они передвигались, прицепленные к локомотиву, в направлении Запада. Довольно опасное путешествие, если учесть, что вагон мог быть захвачен одной из многочисленных банд, которые превратили Транссибирскую магистраль в опасную зону. Чита, Иркутск, Томск, Челябинск. Так прошло три месяца. Грондейс видел, как истощена белая армия. В то же время его восхищала «невероятная отвага» большевиков. Отступление белых шло полным ходом. «Все смотрят на меня с недовольным выражением лица, и у меня такое ощущение, будто я виноват в том, что райская жизнь окончилась». Он был свидетелем многих ужасов и жестокости и подробно опишет это как в реляциях французскому правительству, так и в своих публикациях в прессе.

13 февраля 1920 г. император Японии присвоил ему орден Восходящего Солнца 5-й степени с вручением рыцарского креста. Это была не единственная награда, которой он будет удостоен. С молодой женой Валентиной он возвратился в Европу. «Надеюсь, – писал в своем письме Грондейсу посол Нидерландов в Токио, – что ее игра на фортепиано не смягчила нравы большевиков». Первая мировая война, русская революция, а затем и военная интервенция в Сибири стали периодом его славных достижений. Хотя ему – как персоне нон грата – никогда не будет позволено вступить на землю России, эта страна навсегда осталась для него второй родиной и оставила глубокий след в его жизни.

Ханс Олинк,
ведущий радиопрограммы «Незаконченное прошедшее время»^[1], посвященной историческим событиям, нидерландской вещательной компании ВПРО, автор книги «Войны индонезийского бога войны. Удивительная жизнь Луи Грондейса» (Амстердам: Атлас, 2005)

Лодевейк Грондейс – военкор-профессор на русской Гражданской войне

Имя голландца Лодевейка Грондейса (Lodewijk Hermen Grondijs)^[2] почти неизвестно не только широкому кругу читателей в России, но и в большинстве своем и профессиональным историкам. По крайней мере упоминания о нем и ссылки на его труды в отечественной историографии единичны, а их общий список не доходит даже до десятка. Между тем фигура Лодевейка Грондейса, не только малоизвестная, но и во многом загадочная, в год столетия начала полномасштабной Гражданской войны в России заслуживает как минимум обстоятельного разговора.

Будущий военный корреспондент, ученый и общественный деятель Лодевейк Грондейс родился 25 сентября 1878 г. в городе Памекасан Голландской Ост-Индии (ныне Индонезия), в семье директора школы Хермена Грондейса и Йоханны Элизабет Ле Брюйн. По материнской линии Лодевейк наполовину был индонезийцем. По словам одного из биографов Грондейса Марка Янсена, индонезийские корни отразились в «его несколько экзотических чертах лица», что стало причиной подростковых комплексов Лодевейка^[3].

Большую часть своей юности он провел в Ост-Индии, в 1896 г. окончил гимназию в городе Сурабая. Дальнейшее свое обучение Лодевейк продолжил уже в Голландии, изучая математику и физику в Утрехтском университете (с которым впоследствии была связана его научная работа). В июле 1905 г. он окончил университет, а затем продолжил свое обучение по специальностям физика и математика в Лейденском университете, в Южной Голландии, где на него большое впечатление произвели лекции голландского философа и лингвиста Д. Болланда. В 1907 г. вместе с доктором Б. де Хааном он основал «Журнал философии», в числе редакторов которого оставался до 1932 г. В июле 1908 г. он первый раз женился на Антони Терезе Мари Текле ван Эмбден (в этом браке родился сын). Подобная спокойная академическая молодость едва ли как-то предопределяла его будущее – годы своей жизни успешно шедший к научной карьере Лодевейк Грондейс проведет на фронтах Первой мировой и Гражданской войн, да и впоследствии он еще не раз окажется в центре политических и военных событий.

По окончании учебы в Лейденском университете Грондейс несколько лет работал преподавателем физики в школах в Тилбурге и Дордрехте. В этом качестве он и встретил Первую мировую войну. Нейтралитет Голландии в начавшейся войне не помешал Лодевейку уже в августе 1914 г. отправиться в качестве военного корреспондента газеты Nieuwe Rotterdamsche Courant на фронт в Бельгию, вскоре занятую германскими войсками, а затем во Францию (с которой его жизнь оказалась связанной на многие годы). В своих публикациях он сообщал о зверствах германской армии против гражданского населения в Лёвене (Лувене), а также об осаде Антверпена. За спасение от казни германцами пятидесяти бельгийских священнослужителей он был награжден бельгийским офицерским Орденом Короны. Уже первые недели пребывания Грондейса на линии фронта показали, что наблюдения за боевыми действиями из штабов ему не интересны. В действующей армии он не столько общался с командованием, сколько предпочитал находиться в гуще военных событий. Грондейс писал свои корреспонденции с фронта, в полной мере разделяя с офицерами и солдатами вся тяжести войны на передовой.

Летом 1915 г. Лодевейк Грондейс впервые приехал в Россию в качестве военного корреспондента британской газеты The Daily Telegraph. Одними из главных причин его отъезда стали, по его признанию, то, что он не имел «возможности участвовать в боевых операциях первой линии», и надежда на то, что с на русском фронте ему «повезет больше»^[4]. Благодаря разрешению верховного главнокомандующего русской армии великого князя Николая Николаевича (незадолго до его отставки) Грондейс получил возможность находиться в действующей армии. Его статьи о войне на Восточном фронте стали публиковаться также в авторитетном французском еженедельном журнале Illustration^[5].

Едва ли в это время он мог предположить, что в итоге проведет в нашей стране около четырех лет своей жизни. Находясь на русском фронте Первой мировой войны, Грондейс, как и на Западном фронте, был вхож и в высшие штабы и постоянно бывал на передовой. Он регулярно бывал в Ставке верховного главнокомандующего, с которой должен был согласовывать свои перемещения, неоднократно подолгу находился в штабах армий Юго-Западного и Румынского фронтов. Общение со многими видными русскими военачальниками позволило ему создать портреты ряда генералов, прежде всего А. А. Брусилова и Л. Г. Корнилова. Несмотря на всю разность этих исторических фигур, Грондейс с большим уважением относился к ним обоим, оставил интересные зарисовки о них и привел по возможности подробно свои записи некоторых встреч с ними.

Находясь в русской действующей армией, он стал очевидцем и участником Брусиловского прорыва в мае – сентябре 1916 г., наиболее известного наступления русских войск, повлиявшего на весь ход Первой мировой войны. В июле 1916 г. он ненадолго вернулся во Францию, но сразу же отправился на фронт.

Вновь Грондейс оказался в России в канун революционных событий, в январе 1917 г. В феврале он стал очевидцем начала Великой российской революции и падения династии Романовых. Впоследствии он нелестно характеризовал слабую власть «адвокатской конторы»^[6] (так он нередко называл Временное правительство), которая не смогла противостоять «революционерам» из Петроградского Совета рабочих и солдатских депутатов.

Ни разу не высказываясь в своих воспоминаниях вполне однозначно, Грондейс, очевидно, все-таки больше симпатизировал императорской России, порядок которой сменился «беспорядком» революции. Будучи к тому времени уже во многом человеком военным, он более всего был удручен начавшейся с приказа № 1 Петроградского Совета «демократизации» армии. Не очень разбираясь в политической обстановке и существовавших в России партиях, он тем не менее в своих воспоминаниях демократизацию ставил в вину не только «социалистам», но и собственно военным (например, верховному главкому русской армии генералу от инфантерии М. В. Алексееву, подписавшему «декрет о солдатских комитетах»^[7]).

Пребывание Грондейса в Петрограде было, по всей видимости, сравнительно недолгим. Уже весной он снова оказался в действующей армии, став свидетелем стремительного развала и разложения русской армии. На фронте Грондейсу довелось встретиться с военным и морским министром Временного правительства А. Ф. Керенским, совершавшим поездки в действующую армию накануне предстоящего наступления. Летом он принял участие в Июньском наступлении (наступление Керенского) русской армии на Юго-Западном фронте. 4 июля 1917 г. Грондейс был представлен главкомом армий Юго-Западного фронта генералом-лейтенантом А. Е. Гутором к ордену святого Владимира 4-й степени с мечами и бантом^[8].

В связи с его награждением встает вопрос о его чине к 1917 г. Точных сведений о производстве Грондейса в офицеры нет. Бывший посол Франции в России Морис Палеолог в своем предисловии к книге Грондейса «Война в России и Сибири» пишет о том, что чин капитана французской армии он получил в 1918 г.^[9] Однако награждение Лодевейка офицерскими наградами позволяет предположить, что уже к 1917 г. он был произведен в офицеры (вполне возможно, еще во Франции). Сохранившиеся фотографии Грондейса говорят о его награждении рядом русских, французских и других боевых наград – помимо ордена святого Владимира, он был также награжден знаком отличия ордена святого Георгия 4-й степени, орденом святого Станислава 3-й степени и святой Анны 3-й степени. По некоторым данным, Грондейс был представлен к знаку отличия ордена святого Георгия летом 1917 г., после того как в августе погиб в одном из боев командир 3-го батальона 46-го Сибирского стрелкового полка и он взял на себя командование. За успешные действия во главе батальона Лодевейк был представлен к награде (документальное подтверждение этого награждения, как и другими российскими наградами, пока не обнаружено). К 1920 г. он был также награжден офицерским крестом ордена Короны Румынии, японским орденом Восходящего Солнца 5-й степени и французским орденом Почетного легиона.

Подобное поведение на фронте сделало Грондейса своим для русских офицеров, со многими из которых он был дружен и в общество которых он был вхож. Чтобы быть ближе к офицерскому кругу, Лодевейк специально научился фехтовать. Показательно, что в дни Корниловского выступления в августе – сентябре 1917 г. Грондейс сделал все возможное, что облегчить судьбу находившихся под арестом главкома армиями Юго-Западного фронта генерал-лейтенанта А. И. Деникина и чинов его штаба, поддержавших выступление Л. Г. Корнилова. Действия Грондейса привели к тому, что уже в скором времени в «Киевской мысли» и других газетах появились статьи, требовавшие «от правительства суровых мер против» него^[10]. Очевидно, что для иностранного корреспондента события в России стали не только работой, во многих событиях он уже не отделял себя от консервативной части русского общества, которой симпатизировал и чьи взгляды разделял.

Осенью – зимой 1917 г. Грондейс ненадолго оказался на Румынском фронте (куда он был вынужден уехать с Юго-Западного по причине своей «контрреволюционности»), планируя вернуться в декабре во Францию. Приехав в январе 1918 г. в Киев и встретившись там со знакомыми русскими офицерами, Грондейс решил отправиться на Дон, где в это время шло формирование Добровольческой армии. «Все лучшие люди России – генералы, офицеры, дворяне, патриоты всех сословий, бросив разложившуюся армию, горящие деревни, охваченные анархией города, двинулись окольными тропами на Дон», – писал он^[11]. По дороге на Дон в середине января 1918 г. он был арестован в Александровске одним из красных отрядов.

Только в конце января 1918 г. Лодевейк присоединился на Дону к офицерам и добровольцам, выступившим против советской власти. С основателями «Армии патриотов» (так он называл Добровольческую армию) – генералами М. В. Алексеевым, Л. Г. Корниловым, А. И. Деникиным – к тому времени он успел не только хорошо познакомиться за годы своего пребывания на фронте но, например, его беседа в феврале 1918 г. с Корниловым показывает, что Грондейс пользовался в среде высшего офицерства Добрармии определенным доверием.

Оказавшись на Дону, Грондейс поступил добровольцем в офицерскую роту Корниловского ударного полка, которому он симпатизировал еще с начала его формирования при 8-й армии Корнилова весной – летом 1917 г. В составе полка Грондейс начал знаменитый Первый Кубанский «Ледяной» поход Добровольческой армии. Не веря в успех похода, уже в его начале (в конце февраля), Лодевейк принял решение оставить Добровольческую армию. «Я верил в немыслимый героизм его соратников, но не верил в поддержку хаотичной массы русского народа, лишенного идей, но увлеченного анархией, которую пока еще считал для себя выгодной», – писал он позднее^[12]. Он рассчитывал отправиться в Киев, где находился глава корпуса иностранных атташе полковник Ж. Табуи и где проживали в то время многие русские офицеры, к которым он имел поручение от Корнилова. Несмотря на такое раннее оставление Добровольческой армии, Грондейс был обладателем знака отличия Первого Кубанского похода^[13].

Получив составленную штабом Добровольческой армии фальшивую справку о том, что он является «иностранным корреспондентом», взятым в плен и отпущеннным на свободу «с приказом покинуть местность, контролируемую Добровольческой армией», Грондейс попытался выехать с Дона, но сразу попал в плен. Будучи спасен ко миссаром одного из отрядов Красной армии, Грондейс несколько месяцев пробыл на Юге России, наблюдая за тем, как Добрармия ведет свой Первый Кубанский поход, организацию первых частей РККА, и знакомясь с типами красных командиров и комиссаров, о чем подробно впоследствии рассказал в своих мемуарах.

В начале апреле 1918 г. он оказался в Москве, где в ожидании отъезда домой встретился с лечившимся от ранения А. А. Брусиловым (запись беседы с ним Грондейс включил в воспоминания), а также с военными специалистами Красной армии – бывшими генерал-майорами М. Д. Бонч-Бруевичем и Н. А. Сулейманом. В мае, оказавшись в Петрограде, он безуспешно попытался вернуться во Францию через Швецию. В итоге ему пришлось уехать из России через Мурманск. В начале июля 1918 г. через Берген и Ньюкасл Грондейс приехал в Париж.

Но уже в скором времени он отправился в свою третью поездку в Россию. В сентябре 1918 г., спустя всего два месяца после возвращения, он был прикомандирован министерствами иностранных и военных дел в качестве официального военного корреспондента к военной миссии генерала М. Жанена и верховного комиссара графа Д. де Мартеля. Путь на российский Дальний Восток для Грондейса лежал через Атлантический океан. Осенью 1918 г. он прибыл в Вашингтон, где встречался не только с французскими и американскими дипломатами и военными деятелями, но и с бывшим президентом США Т. Рузвельтом, который высказывался за поддержку белых в начавшейся в России гражданской войне. Из Америки Грондейс отправился в Японию, где в Токио был принят военным министром генералом Г. Танакой и другими японскими военными. Очевидно, что эти встречи и разговоры с высокопоставленными американскими и японскими политическими и военными деятелями в большой степени предопределили оценку Грондейсом усилий союзников в ходе интервенции стран Антанты в России.

Прибыв в начале января 1918 г. через Владивосток в китайский Харбин, Грондейс познакомился с главными действующими лицами русской контрреволюции на Дальнем Востоке. Он в целом высоко оценил уполномоченного Российского правительства на Дальнем Востоке генерал-лейтенанта Д. Л. Хорвата. Еще большее впечатление на него произвел атаман Г. М. Семенов и его Особый Маньчжурский отряд, и Грондейс посвятил впоследствии этой неоднозначной в его понимании личности отдельную главу своих воспоминаний.

Дальнейшие действия Грондейса в качестве военного корреспондента вполне укладываются в ставшее для него уже привычным стремление оказаться на фронте. «Я не задерживался в штабах, зачастую плохо информированных, не ведающих о боеспособности собственных подразделений, плавающих в мистическом тумане. Оценить обстановку я мог только среди солдат», – писал он^[14]. Пробыв недолгое время сначала в Чите, затем в Иркутске и, наконец, в столице белой Сибири Омске, он отправился на фронт, прибыл в штаб Западной армии генерал-лейтенанта М. В. Ханжина в середине марта 1919 г.

Пользуясь своим положением военного корреспондента, Грондейс беспрепятственно совершал поездки на фронт, был лично знаком с верховным правителем России адмиралом А. В. Колчаком (дважды встречался с ним) и другими белыми военачальниками. Оказавшись в Российской армии адмирала А. В. Колчака на пике ее успехов в ходе весеннего наступления 1919 г., Грондейс стал очевидцем как успехов белых войск, так и последовавшего отступления всего белого фронта. Побывав и на передовой, и в тылу, он запечатлел оставление Уфы и Екатеринбурга, подробно рассказал о повстанческом движении в Сибири и на Дальнем Востоке, отдельно коснулся разоблачения большевистского подполья в Новониколаевске.

В конце сентября 1919 г. Грондейс уехал с фронта и оказался в Забайкалье при войсках японского экспедиционного корпуса, которые вели войну против красных партизан. Симпатизируя японцам, он исключительно положительно описывал их действия в Забайкалье и Приморье, считая безусловной ошибкой верховного правителя России Колчака отказ от их более широкой помощи. Контрастом с действиями интервентов-японцев выглядят в описании Грондейса бесчинства белых атаманов. Не случайно он отдельно подробно рассказал о действия атамана Б. В. Анненкова и целую главу воспоминаний посвятил атаману Г. М. Семенову. С последним Грондейс был знаком лично и, безусловно, ему симпатизировал. В то же время, несмотря на симпатию, он довольно скромно оценивал качества атамана как личности. «Удаль, которая приковывала к нему все взгляды, возможно, была его единственным достоинством, – писал Грондейс. – Бесстрашного командира эскадрона, ставшего походным атаманом казаков Забайкальского, Амурского и Уссурийского краев, я бы сравнил с пешкой, которую интеллектуальными усилиями провели по всему шахматному полю и наделили непростым достоинством королевы»^[15]. Голландец считал действия Семенова недопустимыми, а самого Семенова характеризовал как «патриота, храброго, но ограниченного офицера». «…Семенов не был государственным мужем, – писал Грондейс. – Он не стремился успокоить население, не стремился к миру. Вокруг Семенова собрались русские офицеры, родившиеся в тысячах верстах от Забайкалья, чужие этим краям, их населению, готовые, если дело обернется плохо, отправиться заграницу и проживать там капиталы, скопленные в китайских банках»^[16].

О своем участии в событиях Сибирского «Ледяного» похода Лодевейк Грондейс не оставил в воспоминаниях никакого подробного рассказа, сосредоточившись на выяснении роли и степени вины чинов Чехословацкого корпуса за постигшую отступавшую Российскую армию и адмирала Колчака трагедию^[17]. Исходя из подробностей повествования, можно сделать предположение, что после Приморья Грондейс, пробыв некоторое время на Востоке, эвакуировался из Восточной Сибири вместе с частями чехословаков.

В декабре 1919 г. Грондейс добрался до Владивостока и вскоре после наступления 1920 г. покинул Сибирь, увезя с собой во Францию собранные за время пребывания в Сибири документы и материалы. Из России Грондейс вернулся в Европу не один. С 1918 по начало 1920 г. в поездках по фронтам Гражданской войны в России его сопровождала Валентина Гончаренко-Петренко. В декабре 1920 г. уже в Европе он второй раз женился. Его русская жена, пианистка по образованию, была почти на 20 лет моложе него (в браке у них родилась дочь).

По возвращении из России Лодевейк Грондейс осел во Франции. Поселившись в Париже, он занялся изучением византийского искусства в Сорбонне. Вернувшись в Европу, он открыто говорил о своих антибольшевистских взглядах в публичных лекциях и периодике. За свою поддержку адмирала А. В. Колчака, генералов Л. Г. Корнилова и А. И. Деникина Грондейс неоднократно подвергался нападкам в прессе. В 1922 г. он издал на французском языке свои воспоминания – книгу, где подводились итоги его пребывания в нашей стране, «Война в России и Сибири»^[18]. Выход книги, безусловно, был заметным событием. Предисловие к ней написали посол Франции в России в 1914–1917 гг. Морис Палеолог и профессор русского языка и литературы в Сорбонне Эмиль Оман, а на авантитуле книги был помещен карандашный портрет Лодевейка Грондейса, выполненный И. Е. Репиным.

После нескольких лет жизни во Франции в конце 1928 г. вместе со своей русской супругой Валентиной Грондейс возвратился в Голландию. В 1931 г. он был назначен преподавателем истории византийско-русской культуры, в 1935 – экстраординарным профессором истории византийского искусства, в 1939 стал экстраординарным профессором иконографии и религиозного искусства Утрехтского университета. Одновременно с научной работой в университете в 1930-е гг. Грондейс предпринял ряд учебных поездок по странам Восточной и Юго-Восточной Европы.

Но жизнь Грондейса не ограничивалась одной лишь научной работой. Его очевидная склонность к приключениям вылилась в ряд командировок в колонии и зоны военных конфликтов. В 1929-1936 гг. Лодевейк был постоянным сотрудником еженедельника «Национальное единство», ставившего своей задачей укрепление связей между Голландией и ее колониями. В 1932–1933 гг. Грондейс, находясь в поездке на Дальний Восток, был свидетелем японской экспансии в Маньчжурии. В 1936–1937 гг. Лодевейк неоднократно бывал в Испании, в которой в эти годы шла гражданская война. Грондейс, будучи очевидцем и участником Гражданской войны в России, был убежден в том, что испанская революция – прямое продолжение революции российской. В ходе войны в Испании он принял сторону генерала Ф. Франко.

В начале 1940-х гг. Грондейс на непродолжительное время поселился в Париже, где в 1941 г. защитил докторскую диссертацию «Византийская иконография распятия Христа». К началу Второй мировой войны он возвратился в Голландию, где продолжил преподавательскую деятельность в оккупированной Германией Голландии. После нападения в июне 1941 г. нацистской Германии на Советский Союз немцы, учитывая его знание России, оказывали давление на Грондейса, с тем чтобы он выступил с публичными лекциями и в прессе против СССР. Но в опубликованной в июле 1941 г. в амстердамской газете De Telegraaf статье «Русский солдат»^[19] он, напротив, высоко оценил как качества русских солдат, так и усилия России в годы Первой мировой войны для достижения победы над Германией. Распространение статьи было запрещено, хотя автора и не арестовали.

После освобождения Голландии Грондейс попал под подозрение в сотрудничестве с нацистами. В 1944 г., еще во время оккупации, он получил должность полного профессора иконографии и религиозного искусства университета в Утрехте – в то время, когда учебная жизнь в университете почти остановилась. Кроме того, он не избегал контактов с членами голландского Национал-социалистического движения и с оккупационными властями. Предъявленные ему обвинения в итоге были с него сняты, и он продолжил работу в университете в должности профессора. После смерти своей второй жены Лодевейк Грондейс в июле 1948 г. женился на Эллен Гудрун Брукс. В 1949 г., в возрасте 70 лет, он ушел из Утрехтского университета, но продолжил активную публикаторскую деятельность.

Лодевейк Грондейс прожил долгую и богатую событиями жизнь, значимая часть которой была связана с Россией. Он скончался 17 марта 1961 г. в Гааге от сердечного приступа в возрасте 82 лет в комнате для фехтования, занимаясь своим любимым видом спорта. Его документальное наследие, большая часть которого связана с русской историей и славянской культурой, до сих пор практически не известно в России.

По словам одного из биографов М. Янсена, Грондейс в своих взглядах придерживался крайне правых воззрений, но при этом «был слишком элитарен для массовых движений, таких как национал-социализм и нацизм». Предложение, сделанное ему главой голландских нацистов A. A. Мюссертом, вступить в Национал-социалистическое движение осталось без ответа. По замечанию Янсена, Грондейс был приверженцем традиций и власти, порядка и дисциплины. На протяжении своей жизни он выступал против революции и социализма не только как журналист и писатель, но и принимал непосредственное участие в военных столкновениях. При этом он «имел мало общего с парламентской демократией» и не любил мелкую и крупную буржуазию^[20]. В ряде своих публикаций Грондейс допускал негативные высказывания о революционерах-евреях или же евреях-коммерсантах, но при этом ему был чужд антисемитизм. Наиболее комфортно он чувствовал себя среди военных – как солдат, так и офицеров, что отчетливо прослеживается в его воспоминаниях.

Лодевейк Грондейс автор большого числа публикаций, начиная с газетных и журнальных статей периода Первой мировой войны (1914–1918)^[21], продолжая историческими публикациями о Гражданской вой не в России и статьями на военно-политические темы (1920–1940)^[22] и заканчивая многочисленными работами о восточно-европейском искусстве и философии, последние из которых увидели свет уже в начале 1960-х гг.^[23] Среди работ, посвященных истории Гражданской войны в России, помимо книги «Война в России и в Сибири», необходимо также выделить работу «Случай Колчака: вклад в историю русской революции»^[24], в которой спустя годы Грондейс предпринял попытку осмысления событий на Восточном фронте Гражданской войны в России.

Предлагаемая вниманию читателей книга Лодевейка Грондейса «Война в России и Сибири» – впервые полностью публикуется на русском языке. Как исторический источник эти воспоминания крайне неровны по своему повествованию и по достоверности описываемых событий. Очевидно, что работая над изданием, автор в значительной степени использовал свои дневниковые записи. Структура книги позволяет достаточно четко выделить в ней главы, которые построены на дневниковых записях (как правило, они снабжены подзаголовками с датами и местами событий, и сам характер текста свидетельствует о его «дневниковой» основе). Эта часть книги, составляющая ее значительный объем, наиболее интересна и ценна, так как содержит впечатления самого автора от происходящих событий, а местами почти стенографические записи бесед с разными людьми.

Так, Грондейс приводит запись своей беседы с Л. Г. Корниловым в конце февраля 1918 г. – одно из немногих документальных свидетельств настроений командующего Добрармии в начале Первого Кубанского похода. «Наша тактика состоит не в том, чтобы сражаться любой ценой, а в том, чтобы сохранить как можно больше наших, внушая страх противнику, отвоевать Кубань, укрепиться там, а потом, если обстоятельства будут благоприятными, сделать новый рывок», – записал Грондейс^[25]. Не менее ценна запись беседы с А. А. Брусиловым весной 1918 г. в Москве, из которой можно узнать, что генерал не исключал для себя в 1918 г. присоединение к Добровольческой армии: «Моя нога помешала мне присоединиться к моему бывшему начальнику Алексееву на Дону. Но после того как провалилась попытка организовать донских казаков, я бы не стал бесполезно жертвовать молодыми жизнями, я бы распустил армию добровольцев, когда это было еще можно»^[26].

Главы, написанные Грондейсом полностью во Франции, рассказывают о событиях, свидетелем которых сам автор не был и, помимо его собственных выводов, очевидно, содержат записи событий с чужих слов, как правило, их непосредственных участников (это, в частности, касается всех вводных разделов и «эпилогов» к главам, выделенным в тексте меньшим кеглем). Так, весь 1918 г. в Сибири описывается Грондейсом со слов людей, с которыми он общался после своего прибытия в 1919 г., когда многие события уже трактовались с учетом позднее произошедших событий. Это прежде всего касается обстоятельств прихода к власти адмирала Колчака в ноябре 1918 г. и оценок его внутренней и внешней политики, взаимоотношений с атаманом Семеновым и союзниками и др. Говоря о Колчаке, Грондейс не может избавиться от двойственности в оценки его деятельности (как и атамана Семенова). В «…адмирале чувствовалась печаль человека, чьи усилия не приносят результата», – оценивал он Колчака. Грондейс полагал, что «у адмирала не было прочно установившегося авторитета», а сам он в 1918 г., «незнакомый с механизмом армии и не имевший политических убеждений, неизбежно попадал в руки серых кардиналов, и вся его политика носила характер скачков». Но говоря о слабостях его политики и ошибках, Грондейс, встречавшийся с ним лично, неизменно подчеркивал свою личную к нему симпатию. Говоря о событиях Сибирского «Ледяного» похода, он писал, что «поведение Колчака в эти трагические дни было столь же достойным, как вся его жизнь»^[27].

Оценивая действия союзнической интервенции в Сибири и на Дальнем Востоке, Грондейс, который много времени провел с японцами и чехословаками, полагал, что одной из главных ошибок Колчака были неправильно выстроенные взаимоотношения с ними. В случае с японцами автор считал ошибкой отказ Колчака от более широкого сотрудничества с ними, в случае чехословаков – недооценку Чехословацкого корпуса Колчаком и ошибочно выстроенную с ними политику. Идеализируя и преувеличивая значение чехословаков на Восточном фронте в 1919 г., Грондейс полагал, что постигшая Российскую армию и Колчака трагедия была следствием ошибок верховного правителя и необходимости защиты чинами Чехословацкого корпуса своих жизней. Вследствие этого в 1919 – начале 1920 г. «чехи перестали быть союзниками в борьбе против советов и эсеров и даже почти что перестали быть дружественной армией. Тысячи конфликтов и взаимных недопониманий возникали как среди начальников, так и между простыми солдатами»^[28]. По его мнению, «через головы русских и чехов, которые вполне могли между собой сотрудничать, адмирал со своей стороны, политики со своей подлили масла в существующий конфликт и сделали все, чтобы сотрудничество стало невозможным»^[29].

Отдельного внимания заслуживают фотографии, опубликованные в книге. Будучи военным корреспондентом и располагая фотоаппаратом, Грондейс сумел запечатлеть на пленку многие события Первой мировой и Гражданской войн, большая часть из его фотографий знакома только специалистам. На многих из них запечатлен и сам автор.

В отечественной историографии публикации Грондейса о Гражданской войне использовались рядом историков, цитировавшими его работы и публиковавшими отрывки из них в периодике. Впервые документы Грондейса опубликовал в 1997 г. в сборнике документов новосибирский историк В. И. Шишкин. Говоря о документальных и исследовательских публикациях 1930-х гг., в которых освещается арест верховного правителя А. В. Колчака, он справедливо обратил внимание на остававшиеся вне поля зрения исследователей документы, опубликованные в сборнике «Случай Колчака: вклад в историю русской революции»^[30], подготовленным «Л. Гронди» в 1939 г.^[31] В 2001 г. С. В. Волков поместил краткие биографические сведения о «Людвиге Германовиче Грондиссе» в справочник об участниках Первого Кубанского похода^[32]. В 2013 г. О. С. Данилова при обзоре работ франкоязычной литературы о военной интервенции в Сибири несколько строк посвятила и работам, написанным «Людовиком Грондижем», подчеркнув, что они «являются ценным историческим источником»^[33].

Одними из первых опубликовали переводы отрывков из его работы «Война в России и Сибири» историки О. А. Жанситов и К. А. Мальбахов. В 2014 г. в сборнике «Несломанная подкова Российской императорской армии» были напечатаны выдержки из его воспоминаний, посвященные Кавказской туземной конной дивизии^[34]. Впоследствии на их основе была сделана публикация в сборнике «Россия в годы Первой мировой войны», изданном Институтом российской истории в 2014 г.^[35] Наряду с введением в оборот нового для отечественной историографии источника следует отметить некоторые досадные неточности в публикации. Так, публикаторы ошибочно считают, что «Людовик Грондиж» проживал на территории Бельгии, а его отъезд из Советской России в 1918 г. называется ими «побегом».

В 2016 г. в периодических изданиях появились сразу две публикации отрывков из воспоминаний Лодевейка Грондейса, осуществленные Р. Г. Гагкуевым и С. Г. Шиловой в процессе подготовки к печати настоящего издания^[36]. В первой из них увидела свет глава воспоминаний Грондейса о генерале от кавалерии А. А. Брусилове – его исторический портрет и рассказ о его деятельности на посту главкома русской армии в 1917 г. Во второй публикации рассказывается о Кавказской туземной дикой дивизии в 1917 г., к чинам которой Грондейс испытывал большую симпатию. Ссылки на архивные документы, содержащие свидетельства о пребывании Лодевейка Грондейса в Советской России в 1918 г. и его влиянии на начальника разведывательного отдела штаба красного Южного фронта З. Б. Шостака, привел в одной из своих публикаций д-р ист. наук А. В. Ганин^[37].

Зарубежная библиография работ о Лодевейке Грондейсе достаточно обширна. Еще при его жизни вышел ряд статей в голландской научной периодике к его 65- и 70-летию^[38]. Уже после смерти бывшего профессора Утрехтского университета, помимо некрологов, публиковались и статьи его памяти^[39]. Наибольшее количество статей о Грондейсе принадлежит голландскому историку Марку Янсену, опубликовавшему их еще в 1980-е гг.^[40] Наконец, наиболее подробные и основательные биографии Лодевейка Грондейса опубликовали в 2005 и 2016 г. голландские исследователи Ханс Олинк^[41] – «Войны индонезийского бога войны. Удивительная жизнь Луи Грондейса» (Olink, 2005) и Аренд Хендрик Хуссен^[42] – «Лодейвик Хермен Грондейс: физик, военный корреспондент и византолог».

В ходе подготовки русского перевода книги «Война в России и Сибири» имена и фамилии большинства упоминаемых в тексте персоналий уточнены и приведены в именном указателе; отдельные фамилии (как правило, иностранцев) уточнить не удалось, они приведены в переводе на русский язык. Воинские звания чинов русской армии в большинстве случаев переведены с французского языка на русский и уточнены по справочной литературе; воинские звания чинов иностранных армий оставлены без изменений, в редакции автора. Большая часть географических названий проверена и уточнена; названия отдельных населенных пунктов, уточнить которые не удалось, даны в переводе на русский язык. Датировка событий в издании дается в авторской редакции: при описании событий в Европе и Сибири – по григорианскому календарю (новый стиль) (1914, осень 1916, 1919–1920 гг.)^[43]; при рассказе о событиях Первой мировой (1915–1917) и Гражданской войн в 1918 г. – по юлианскому (старый стиль) и в большинстве случаев через косую черту также по григорианскому календарю. В комментариях к тексту воспоминаний в ряде случаев события 1914–1918 гг. приведены в старом и новом (в скобках) стилях.

Автор особо благодарит за помощь в подготовке русского перевода книги голландского исследователя Ханса Олинка (Hans Olink), любезно согласившегося написать предисловие к этой книге, а также наследника Лодевейка Грондейса Нико Шутмейкера (Nico Schuitemaker), без понимания и поддержки которых это издание никогда бы не увидело свет. Отдельной благодарности заслуживает работа переводчиков – М. Ю. Кожевниковой, переведшей на русский язык весь текст «Войны и революции в России», и В. И. Габышева – переводчика предисловия Ханса Олинка. Автор выражает признательность за участие в подготовке книги своим коллегам и друзьям – В. В. Журавлеву, К. Б. Календаревой, М. И. Куликовой, М. С. Ледневой, А. С. Пученкову, А. В. Репникову, С. В. Решетникову, Ю. В. Христичу и О. В. Чикановой, чья бескорыстная помощь позволила подготовить книгу к печати.

Р. Г. Гагкуев,
д-р ист. наук, вед. науч. специалист Центра военной истории России ИРИ РАН

Лодевейк Грондейс. Война в России и Сибири

Предисловие

Перед нами, по определению Монтеня, «добросовестная книга»^[44]. Скажем больше, непредвзятая с исторической точки зрения и хорошо документированная. Ее автор, господин Лодевейк Грондейс, голландский подданный. После углубленных занятий наукой и философией он стал одним из ведущих сотрудников «Философского журнала» в Харлеме^[45], журнала, сосредоточившего в себе идейную жизнь Нидерландов.

Когда Германия напала на Бельгию, Грондейс находился в Лувене. Решение пришло мгновенно: он станет очевидцем, непосредственным свидетелем трагедии, разразилась в мировой истории.

Полученное образование как нельзя лучше подготовило его к этой роли. Как физик он умел наблюдать за явлениями, как философ умел их осмысливать. К тому же он обладал издревле присущими национальному голландскому характеру качествами: серьезностью, прямотой и трезвостью – залогом объективности и непредвзятости.

Обучался своему новому ремеслу господин Грондейс на французском фронте. Чтобы стать хорошим военным корреспондентом нужна особая школа, особый опыт – физический, интеллектуальный и нравственный.

В июне 1915 г. господин Грондейс приезжает в Петроград, этим месяцем и датированы первые свидетельства этой книги.

Вскоре он отправляется в действующую армию, находится поочередно в разных подразделениях, воюющих на передовой линии, участвует в каждодневной тяжелой и героической жизни русских солдат. Когда я говорю: он участвует в каждодневной жизни, я подразумеваю, что он делит с ними и тяготы и опасности. Он с ними в одном строю, когда, не дрогнув, смиренно и спокойно, они стоят под шквальным огнем противника, он ползет рядом с разведчиками, он считает за честь идти вместе с ними на приступ, когда цепи бегут к окопам противника.

Однако боец Грондейс не забывает ни на секунду, что он должен наблюдать и смотреть. В бой он идет, чтобы больше увидеть. Вот откуда столько неожиданных оригинальных интересных наблюдений, которые, если можно так выразиться, открывают для нас душу русского солдата. Читая эти правдивые, полные живой выразительности страницы, невольно вспоминаешь описания Толстого в романе «Война и мир».

Из России господин Грондейс возвращается во Францию и, побывав на полях Шампани и Вердена, опять возвращается в Россию. Однако теперь его интересует не воюющая армия. Он ходит по улицам Петрограда, наблюдая, как рушится царский режим. Царь отрекся, и господин Грондейс вновь едет на фронт, ибо там вершится главная драма: анархистская пропаганда разлагает солдат, дисциплина падает, армия гибнет, военной мощи русских приходит конец.

Проходит еще несколько месяцев, и господин Грондейс отправляется на Дон в армию генерала [Л. Г.] Корнилова, чьи батальоны сформированы исключительно из одних офицеров^[46].

На Кавказе господин Грондейс попадает в плен, его привозят в Москву, он бежит и через Ледовитый океан возвращается во Францию.

Но он недолго пребывает в бездействии: получив чин капитана, он отправляется в Сибирь в качестве атташе при французской военной миссии.

В Сибири он служит под командованием генерала [М.] Жанена и становится свидетелем печальной истории [А. В.] Колчака. После опасных разведывательных операций на монгольской границе господин Грондейс сопровождает японцев, которые охотятся за красными казаками среди холмов Забайкалья.

Отличаясь проницательной любознательностью, господин Грондейс отважно побывал на всех театрах военных действий от Вислы до Кавказа, от Днестра до Тихого океана, что дало ему возможность изучить войну во всех ее проявлениях. Он наблюдал русских солдат и офицеров с самыми разными натурами, характерами, образом мыслей, образом действий, чувствами и намерениями.

Картины, наброски, рассказы, случаи, которые автор объединил в книгу, составляют увлекательнейшее чтение, удивляя неожиданной психологичностью и яркостью. И не только. Благодаря остроте ума и трезвости господин Грондейс подарил будущим историкам ценнейший документ.

Морис Палеолог^[47], посол Франции

Вступление

Предыдущее предисловие ярко представило господина Грондейса, так что у нас нет нужды вновь заниматься знакомством. Читатель уже понял, что господин Грондейс не из тех голландцев, что стоят за стойкой магазина или копаются в грядках с тюльпанами. Он отважно ринулся в степи, залитые кровью, и по собственному почину изъездил необозримое пространство от Карпат до Тихого океана. Каким бы славным не было военное прошлое Голландии, им одним не объяснить пристрастие господина Грондейса к сражениям. Но дело в том, что он не амстердамец и не гаагец, по одной из родственных линий он потомок касты воинов Востока, и это полезно знать, читая его книгу.

«Добросовестная книга» – так совершенно справедливо назвал ее господин Палеолог, а я прибавлю, что «добросовестность» ее не имеет ничего общего с безучастной объективностью, какую мы могли бы ожидать от профессора, каким до поры до времени был господин Грондейс. Нет, перед нами заметки бойца, еще разгоряченного битвой, он торопливо передает нам свои впечатления о событиях и людях, он далек от осторожности и взвешенности, какими дорожит сидящий в кресле ученый. Вот он сообщает о падении царского режима в России и не считает нужным принимать скорбный вид. И о демократии, как истинный «самурай»^[48], он говорит без всякого придыхания. Если речь заходит о большевиках или других революционерах, он снисходит только к тем из них, кто проявил себя как искренний и мужественный человек. Что же касается их противников, то господин Грондейс клеймит их слабости и не замалчивает ошибки. Его книга вовсе не восхваление. Левые назовут – и уже назвали – автора «белогвардейцем»^[49] и чуть ли не «черносотенцем»^[50]. Правые упрекнут за чрезмерную страстность, ведущую к несправедливости, к недооценке суровых необходимостей момента. Кое-кто заподозрит автора в тайной русофобии, несмотря на его женитьбу между двумя войнами на русской [женщине].

Мы не будем останавливаться ни на обвинениях, ни на подозрениях. Страницы господина Грондейса дышат такой искренностью, что ни один человек во Франции не заподозрит его в предвзятости – разве только в симпатии к несчастливым смельчакам. Самое главное для нас другое: искренний господин Грондейс умел видеть.

И выбирал самые горячие места. Если он находился при Ставке верховного главнокомандующего^[51], то непременно отправлялся на передовую и ходил вместе с полком в атаку, а потом получал георгиевские кресты и другие награды. В 1917 г. он ходил на врага вместе с «Дикой дивизией»^[52], надеждой России на тот момент. Когда на фронте все было потеряно, включая в том числе и честь, он с горсткой добровольцев в степях Дона и Кубани претерпел все, что выпало на долю этих «бедняг гасконцев»^[53], по выражению одного из участников похода^[54]. Позже он следил за наступлением, а потом отступлением Колчака, а потом за подвигами, а главное, за преступлениями банды атамана [Г. М.] Семенова. У нас уже есть сведения почти о каждом акте русской трагедии, у нас есть с чем сравнивать сведения господина Грондейса, и мы всякий раз убеждаемся, что он остался все тем же методичным и ответственным исследователем. Он единственный сообщил нам о ряде фактов, и не его вина, что он был единственным их свидетелем и оказался единственным, кто выжил. Господин Грондейс всегда отделяет то, что видел собственными глазами и за что готов поручиться, от того, что узнал из чужих уст. Прибавим, что автор не одержим желанием драматизировать. Будь он одержим стремлением воздействовать на нервы, сколько бы еще ужасов развернулось на его страницах. Не хочет он и потрясать нас «открытиями». Говоря о трагических и не до конца ясных событиях, он не стремится создать непротиворечивую версию. У «самурая», возможно, имеются личные пристрастия, но ученый их не фиксирует.

Эмоциональная осмотрительность не исключает обобщающих размышлений, из-за них, возможно, кто-то упрекнет автора в том, что он оставил свою роль наблюдателя. Но заброшенный судьбой в «страну непредсказуемостей»^[55] и полюбив эту страну, мог ли господин Грондейс, давно уже вовлеченный в круг исторических и философских проблем, не постараться извлечь уроки из вихря событий, в которые был вовлечен? Его не оставляла мысль о контрасте между русским солдатом, каким он узнал его на войне в 1915 и 1916 г., и тем человеческим отребьем, тем кровожадным убийцей, какой действовал в революцию. Каким образом чистое золото стало свинцом? Он размышляет об этом и вечерами в траншеях, и в избах Сибири. Мало-помалу ответ начинает брезжить, и читатель без труда догадается какой. Не без оснований господин Грондейс настаивает на пассивности масс, говорит о людях, которые, на первый взгляд, кажутся энергичными, но уже через минуту обнаруживают дряблость и готовы застыть в бездеятельности. Не без оснований он сто раз подчеркивает, что эти массы покорны приказам иностранцев или инородцев: литовцев, евреев, немцев. Причину столь странной ментальности, господин Грондейс склонен искать в истории, а не в таинственных глубинах психики, но, по сути, дело не в ментальности как таковой, а в тех последствиях, какие могут благодаря ей воспоследовать и для Европы, и для России. Вот почему я хочу рекомендовать эту книгу не только любителям приключений, рассказанным блестяще, но и государственным деятелям, которые с полным спокойствием смотрят, как Германия заключает с большевиками договор в Рапалло^[56].

Эмиль Оман^[57], профессор Сорбонны

Часть первая. При царе

Отдадим им справедливость! Они пожертвовали всем,
безоглядно и без сожалений.
Они не уронили чести и остались чисты.
Им была ведома настоящая слава,
и, когда более прогрессивная цивилизация проникнет
в их ряды, для этого великого народа настанут
великие времена, ему достанется царский скипетр,
которым, похоже, все нации земли владеют по очереди.
Граф де Сегюр. Русская кампания^[58]

Глава I. Царские орлы

Когда в июле 1915 г. я приехал на русский фронт, у меня уже был опыт: я был участником весьма значительных событий на Западном фронте. Я видел котел, устроенный частями под командованием Мантойфеля^[59] в конце августа 1914 г. под Лувеном^[60]^[61]. В октябре 1914 г. я был при осаде, бомбардировках, а затем оккупации Анвера^[62]^[63]. В декабре 1914 и в мае 1915 г. я побывал на важных участках французского фронта. Однако военный корреспондент, которому отказано в возможности жить среди сражающихся солдат, практически не видит войны. Посещения фронта группами журналистов не приносят ничего стоящего. И хотя у меня было особое разрешение и на довольно длительный срок, я не мог участвовать в боевых операциях первой линии. Получив одобрение господина [Т.] Делкассе, министра иностранных дел, я надеялся, что мне больше повезет на русском фронте.

В Петрограде я поначалу столкнулся с теми же самыми трудностями. Министра иностранных дел осаждали человек сорок журналистов, которые не собирались жить вместе с солдатами, а хотели съездить на фронт на короткий срок. Ставка запрещала собирать сведения в военной зоне людям, чьи действия и перемещения она не могла контролировать после их возвращения в гражданскую зону. Не желая допускать никаких исключений, Министерство иностранных дел отказало всем в самой вежливой форме.

Мне удалось получить от великого князя Николая Николаевича – за несколько дней до его отъезда на Кавказ – разрешение, которое позволяло мне находиться в русской армии в качестве военного корреспондента^[64]. Всеми моими разъездами должна была распоряжаться Ставка. Мне указали подразделения, в каких я имел право оставаться, но не указали, в каких из них это имело для меня смысл. Когда операция заканчивалась, я имел право перемещаться в другое подразделение только по приказу сверху.

В русской армии уже находилось несколько иностранцев, которые выполняли определенные обязанности. Единственным моим коллегой с таким же пропуском, как у меня, был американец Стенли Уосбурн, корреспондент «Таймс», и время от времени я его с удовольствием встречал. Мне приятно отдать ему должное, он один из лучших военных корреспондентов и настоящий джентльмен.

По мере приближения к фронту я побывал в разных штаб-квартирах, начиная со Ставки и кончая штабом полка.

В Ставке генерал маркиз [Пьер] де Лагиш, находившийся в дружбе с великим князем^[65], представил меня генералу [М. В.] Алексееву и князю [Н. А.] Кудашеву, директору дипломатической канцелярии. У меня было слишком мало времени, чтобы я воспользовался знакомством с этими интереснейшими людьми. Генерал Алексеев направил меня на Юго-Западный фронт, где была надежда после того, как отступление было окончательно остановлено^[66], вновь начать наступление.

В Бердичеве генерал [Н. И.] Иванов, командующий армиями Юго-Западного фронта, выделил мне купе в своем личном поезде, где я и жил вместе с его свитой. Генерал работал обычно в городе и обедал с нами только тогда, когда у него бывали гости. Говорил он мало, и застолья, на которых он присутствовал, бывали обычно молчаливыми. У него было лицо патриарха, глаза смотрели по-отечески, но с хитрецой. Он исподтишка, но очень внимательно время от времени поглядывал на нас. Генерал был человеком старой школы, служба при царе, которая удивительно воодушевляла людей, наделила его множеством достоинств и весьма малым числом недостатков. Он преклонялся перед короной – серьезное достоинство, был предан долгу, обладал великолепной памятью и умом, не столько блестящим, сколько надежным. Он занимался войной как наукой, без большой страсти, и возненавидел врага только после тех оскорбительных жестокостей, какие были им учинены.

В его свите я особо выделял генерала князя [А. В.] Барятинского, друга царя, бывшего военного атташе в Риме, глубоко культурного человека. Он и еще несколько офицеров с меньшими чинами, князья [С. А.] Радзивилл, Куракин, Оболенский, излагали мне свое мнение о России, и оно даже сегодня после абсурдных ужасов революции кажется мне не лишенным смысла.

Полковник [Л. Г.] Давыдов проводил меня до Ровно и представил генералу [А. А.] Брусилову, который командовал там 8-й армией. Командующий отнесся ко мне по-дружески и после того, как я в первый раз сходил в штыковую атаку, принял в узкий кружок, которым мы три раза в день встречались за столом. Обычно нас бывало шестеро или семеро: начальник штаба армии генерал [С. А.] Сухомлин, старый генерал [П. П.] Палибин, довольно часто его племянник Палибин, тесть начальника штаба армии и еще один генерал, чью фамилию я не запомнил. Там же я встречал замечательного японца, всеми уважаемого капитана Хасхимосо.

К середине сентября 1915 г. положение русской армии стало проясняться. Дух армии, если и пострадал, то не сильно, но в некоторых подразделениях я видел солдат без винтовок. Побывал в дивизиях, где была только одна боевая батарея. Очень мало пулеметов. И все-таки нужно было наступать, чтобы остановить слишком легко продвигающегося вперед противника, и взбодрить русского солдата, чтобы он не привыкал отступать. Нужно было также занять и укрепить позиции, на которых армия будет дремать под снегом.

Находясь в ожидании, генерал Брусилов пытался использовать против противника, вязнувшего в Пинских болотах, удивительные качества иррегулярной русской кавалерии. Люди в ней не отличались дисциплиной, но зато обладали большим военным опытом, подвижностью, оригинальностью решений, маневренностью и осторожностью, а также слаженностью в действиях, благодаря чему от начальника требовалось не давление, а в первую очередь – пример.

1. Царские орлы. Осень 1915 г.

Отряды казаков, которые недавно сформировали в русской армии, были вовсе не иррегулярными подразделениями, как можно это предположить по названию. Это новое формирование подразумевало новый этап войны^[67].

Вражеская армия углублялась в бескрайние просторы империи. Она отдалялась от провиантских складов, снабжающих ее продовольствием и боеприпасами. На завоеванной территории она не находила ни того, ни другого. Крестьяне разбежались, а казаки разорили и заводы, и мельницы. Нет городков, где можно было бы отдохнуть под крышей. Я проезжал мимо маленьких деревенских домов, которые в ближайшие месяцы могут быть заняты врагом: вся мебель в них уже сожжена специально для этого направленными отрядами казаков. В пустых помещениях захватчик не найдет ни пучка соломы, ни грамма металла.

Нужно еще себе представить, что такое Волынь, по которой я только что проехал. Противник занял земли, которые и до войны не слишком радовали как обитателей, так и путешественников. Шоссе отсутствуют. Здесь можно ехать день за днем, видя вокруг лишь леса и болота. Дубы и березы занимают огромные пространства, а проселочные дороги воистину наихудшие из всех существующих. По сути, они обрамляют поля, повторяя их прихотливые контуры, и, когда сухи, неимоверно пылят. А после дождя размокают, превращаясь в грязь и лужи. Транспорт плывет в грязи по кузов, по ноги пассажиров. А стоит выпасть снегу, вообще нельзя проехать: тающий снег растекается озерами, которые почва не спешит впитать.

Летом чудные лужайки с травой и цветами оказываются болотами. И сколько же раз они нас обманывали!

Часто, скача на конях с моими русскими товарищами, мы попадались в ловушки: ноги лошадей внезапно проваливались. Мы давали им шпоры, но на зыбкой почве лошади только теряли равновесие. Умные животные и сами искали способ выбраться: высоко поднимали ноги, прыгали. Однако с каждым прыжком только глубже увязали. Они становились на дыбы, безнадежно кося глазом, раздувая ноздри, а потом, не чувствуя под собой почвы, впадали в безнадежность и опускались животом на траву. И когда нам все же удавалось вытащить их из болота, ноги у них были покрыты черной липкой грязью, которую и вообразить было невозможно, глядя на манящий зеленый ковер.

Представьте же себе состояние этих болот после многих недель дождя, и вы поймете, что противник мог занять только часть подобной территории и что пути сообщения, которыми он располагал, были весьма ограничены. После нескольких случаев с пушками, которые завязли в болоте и исчезли навсегда, с подводами, которые часами вытаскивали из дорожной грязи Волыни, противник, как можно это увидеть, взглянув на карту, стал держаться больших дорог, а они там редки. Невозможно было использовать и грузовые автомобили, они по весне и по осени вязли в песке и грязи.

В стране, где все прячется, враг чувствует себя в изоляции. На безоглядных равнинах вокруг запустение и разор, глазу не на чем отдохнуть, здесь ничто не напоминает родину, которую он покинул и по которой тоскует. Нам об этом говорили все пленные. Транспортные обозы с боеприпасами и продовольствием прибывают с опозданием на сутки. Лишения, одиночество, близость опасности в конце концов действуют подавляюще на захватчика…

А теперь представьте себе, что решительные люди пробрались через заграждения и затаились в лесах, которые противник оставил позади себя. Они угнездились в болотах, которые внушают страх, в лесу, который нельзя держать под контролем, они днем и ночью угрожают дорогам, по которым поступает снабжение, перехватывают сообщения, подслушивают телефонные разговоры, подстерегают разъезды, следуют за ними до места назначения, окружают постоянной угрозой, приканчивают, если они остановились, заблудились, решили сбежать…

Все это делают «партизаны», «царские орлы», как их иногда называют на любимом казаками цветистом языке. Они действуют поодиночке или маленькими группами, но в случае необходимости быстро собираются вместе. Не связанные сами ни с каким обозом, независимые, как разбойники, они «работают», охваченные яростной решимостью и глубоким презрением к смерти.

2. Партизаны отправляются на задание

Узнав, что отряд в 500 человек собирается перейти линию фронта и взяться за свою опасную работу, я ранним утром в начале октября 1915 г. пришел на плац в городе Ровно, откуда они уходили.

Слева стоял кавалерийский отряд регулярной армии, справа такой же отряд казаков. Кавалеристы – все сплошь молодые люди: русские еще не призывали своих резервистов из линейной кавалерии. Казаки, мобилизованные вне зависимости от возраста, были разного возраста и из разных губерний: молодые и старые, они откликались не в лад, когда начали выкликать «партизан».

Выходили в основном молодые люди, почти дети. Казалось бы, для подростка жизнь представляет большую ценность, но нет, он о ней и не думает. Зато на закате, когда жизнь утратила главную привлекательность, человек цепляется за землю и не хочет умирать.

Я отметил, что лица у казаков очень разные: казаки с Дона чаще всего чисто русские, есть казаки с Урала и есть с границы с Китаем. У одних носы, как у хищных птиц, бритый череп и большие усы. Одни гибкие, как змеи, другие тяжелые, как буйволы. Все в больших шапках из каракуля, цигейки или редких мехов.

Отряд казаков стоял, молча, и как-то торжественно. Держались люди великолепно, с большим достоинством и в то же время просто. Не веселили себя искусственно, обходились без цинизма.

Помощник священника, который должен был освятить церемонию, поставил перед отрядом столик. Чтобы начать службу, ждали генерала, который набрал этот отряд «партизан». Когда сообщили о приближении генерала, 500 «партизан» на лошадях образовали огромный полукруг. Генерал подскакал, остановился в центре полукруга и громко крикнул:

– Здравствуйте, партизаны!

Всадники подняли пики, обнажили казачьи сабли, и громом прокатился хор:

– Здравия желаем, ваше превосходительство!

Затем сабли вернулись в ножны, и священник начал молебен. Все стояли с непокрытыми головами в сосредоточенном молчании.

Великолепный бас священника звучал торжественно и серьезно. Ответы дьякона были выше и певучее. Солдаты и в особенности казаки широко крестились и низко кланялись, касаясь головой гривы коней. В конце службы священник пожелал казакам скорейшего возвращения, и они ответили ему всем известной и невероятно трогательной молитвой:

– Спаси, Господи, люди Твоя и благослови достояние Твое, победы благоверному Императору нашему Николаю Александровичу на сопротивныя даруя, и Твое сохраняя Крестом Твоим жительство^[68].

Генерал крикнул:

– Ура! За царя!

«Ура! За царя!» – повторили раз десять с таким воодушевлением, что у меня сердце стеснилось от волнения. Молодые люди в цвете лет шли на смерть, исполненные энтузиазма, ради своего императора. Восторг волной всколыхнул их сердца и опал: лица вновь обрели бесстрастность. Они умрут, император и Святая Русь будут живы.

Я обменялся несколькими словами с офицером. Эти люди в живописной форме: узких длинных штанах и коротких казакинах принадлежали, казалось, эпохе Наполеона. Я никогда не забуду лицо одного из них: детское взволнованное с тонкими чертами под большой серой каракулевой шапкой. Изящный молодой человек, говоривший на нескольких языках. Вид подростка, даже девушки, и при этом такой твердый неумолимый взгляд, что глаз не отведешь. Я попрощался с офицерами, сказал «до свидания» нескольким солдатам. Один из них мне ответил:

– Мало кто вернется.

Остальные взглядом подтвердили его слова.

Что их воодушевляет: жажда приключений или желание пожертвовать собой ради великой цели? Они впрямь приготовились умереть, стиснув труп ненавистного врага? Или надежда выжить слабо трепещет в них?

Неприятель будет к ним безжалостен, да и сами они не мыслят себя пленными. Они уезжают без припасов, чтобы быть легче птиц: пропитание их в полях и в ранцах убитого врага. Уезжают без палаток: в дождь и вёдро^[69] будут ночевать в лесу, с лошадью и пикой. С ними нет и санитарной помощи. Раны им не перевяжет заботливая рука, их прикончит безжалостный враг, и они умрут в луже собственной крови…

Короткая команда разнеслась над плацем. «Партизаны» ехали мимо генерала, который их приветствовал. Потом они повернут направо и поскачут в сторону фронта.

Потомки тех самых «партизан», которые преследовали Великую армию^[70]. Но теперь у них задача потруднее. В 1812 г. они сражались с отступающей армией и сражались на своей территории. Сегодня ради того, чтобы находиться рядом с захватчиком, они должны лишить себя шанса выжить. Все в грязи, они будут пробираться лесами и через коварные болота, поражать врага всюду, где только смогут. Неподназорные, они будут воевать по своему разумению, в одиночку или группами. Им выбирать, как они умрут.

…Последние казаки проскакали передо мной. Горделивые, как короли. Среди них в самом деле были искусные воины. Один подмышкой держал гармошку, его сосед две пики. Толпа провожала их молча. Мы долго смотрели им вслед. Силуэты, уменьшаясь, казались мне тенями, спешащими в царство смерти^[71].

Глава II. Взятие Чарторийска

Генерал Брусилов отправил со мной ротмистра князя Баранова, начальника своего эскорта, чтобы представить меня в штабах рангом ниже. Устное представление меня князем, человеком образованным и необыкновенно любезным, оказалось для меня даже более полезным, чем пропуск Ставки.

После нескольких коротких и малоинтересных поездок в окопы первой линии я должен был присутствовать при боевых действиях в месте расположения 2-й стрелковой дивизии. Я добирался туда на лошади и на подводе, заехал по дороге в штаб 30-го корпуса, где командующий генерал [А. М.] Зайончковский приютил меня на два дня.

Меня отрекомендовали ему таким образом, что я вызвал у него доверие, и он объяснил мне суть предстоящего маневра в районе реки Стырь: задача была разобщить части противника. Меня направили во 2-й стрелковую дивизию (генерал [Ю. Ю.] Белозор), откуда я отправился в 7-й стрелковый полк, ожидая там боевых действий. Полк занимал линию окопов на опушке леса возле деревни Матвейка. Офицеры были воодушевлены, солдаты готовы к любым жертвам. Командир полка, человек, хоть и смелый, деятельный и умный, не сумел воспользоваться своей диспозицией, и операция провалилась или почти провалилась. Я тоже ходил в атаку^[72], и мог наблюдать за русскими солдатами под огнем. Однако сама операция не представляла никакого интереса, и я избавлю читателя от рассказа о ней.

Противник подтянул резервы к этой части фронта, и задуманная операция потеряла смысл. Я вернулся в Ровно и сообщил о своем желании покинуть фронт 8-й армии, где стало слишком спокойно. Вечером в начале октября я получил разрешение ехать дальше, и мы выпили за здоровье императора, за здоровье его дяди, великого князя, за генерала Брусилова, за всех присутствующих, за их жен, тетушек, кузин, племянниц и так далее, как водится в русской армии. Вернувшись в гостиницу, я приказал своему ординарцу приготовиться к отъезду и крепко заснул. Каково же было мое недоумение, когда меня разбудил свет фонаря, направленный мне в лицо. Рука невольно стала искать пистолет. И тут я услышал голос старого генерала Палибина. Его дребезжащий голос меня успокоил. Оказалось, генерал Брусилов предлагает мне ехать к нему. У него в армии я смогу увидеть то, что мне хотелось бы.

На следующее утро за завтраком (я как обычно завтракал в вагоне-ресторане генерала) он объяснил мне операцию, которую должна будет осуществить [3-я] армия генерала [Л. В.] Леша, чтобы продвинуть наш фронт за деревню Колки. Все командующие корпусами и дивизиями 8-й армии умоляли доверить им главное направление. Его поручили 40-му корпусу генерала [С. А.] Воронина, бывшему военному атташе в Вене, и 4-й стрелковой дивизии («железной дивизии») под командованием генерал-майора [А. И.] Деникина. Генерал Зайончковский должен будет форсировать реку Стырь. Я решил вернуться. У меня на это было два дня. В мое распоряжение предоставили лошадей. Состояние дорог – или грязь или песок – не давало возможности ехать на автомобиле.

По дороге мы со штабс-капитаном Барановым встретили генерала Зайончковского, он ехал к командующему с последней попыткой получить от него часть весьма немалых резервных войск. Генералу Брусилову удалось получить такое подкрепление от генерала Иванова.

1. Обстановка

В начале октября 1915 г. военное положение возле города Ровно на фронте 8-й армии было следующим: австрийские войска, усиленные немецкими полками, надежно закрепились в лесах Волыни. Русские, остановив их наступление, тоже вырыли окопы и беспрестанно оказывали давление на неприятеля. Время от времени они совершали броски вперед, заставляя противника быть все время настороже.

Армия генерала Брусилова располагалась на восточном берегу реки Стырь. Австрийцы располагались на противоположном берегу, навели через реку несколько мостов, отправляли в разведку мощные отряды, чтобы, в свою очередь, не давать покоя русским и одновременно готовить новые позиции.

Район боевых действий возле Чарторийска

Стырь образует между деревней Новоселки и городком Чарторийск^[73] излучину, которая вдается в русский фронт. Русские не трогались со своих позиций на восточном берегу, австрийцы и немцы выкопали траншеи вдоль дороги, которая ведет к Чарторийску, и надежно закрепились в этом городке. Затем они переправились через реку, выкопали траншеи южнее Новоселок и приготовились к окончательной оккупации другого берега реки.

Эта операция представляла серьезную угрозу для русского фронта. Если неприятелю удастся перебросить достаточное количество личного состава на левый берег реки, то левый фланг армии генерала Леша окажется под угрозой. Возникла необходимость в срочных ответных действиях.

Генерал Брусилов по просьбе своих коллег подготовил операцию^[74], которой весьма способствовали природные условия участка, где вызывали тревогу вражеские действия.

На востоке и северо-западе от Чарторийска нет лесов – там равнина и на ней невысокие холмы. Немцы укрепили их и превратили в подобия маленьких крепостей, однако равнина не такое надежное укрытие, как лес, для войск, прячущихся в рельефе и растянутых по длинному фронту.

Также леса затрудняют продвижение вперед. В густом лесу разъезды попадают в волчьи ямы или их расстреливают из закамуфлированных окопов.

Зато равнины вокруг Чарторийска позволяли продвижение вперед на много верст, если бы кто-то захотел потратить на это силы.

Генерал Брусилов показал мне армейский корпус генерала Воронина^[75], которому собирался доверить главную роль, и сказал несколько слов о готовящейся операции. Армейский корпус генерала Зайончковского должен был выступить, чтобы отвлечь внимание неприятеля.

2. Подготовка к бою

Чтобы дать представление о сложностях со связью и транспортом, скажу следующее: штаб фронта находился в 90 км от армейского корпуса, а его штаб примерно километрах в десяти от входящих в него подразделений, железные дороги отсутствовали, автомобили не ездили из-за плохого состояния дорог.

Бригада, которую я должен был сопровождать, именовалась «железная» (4-я стрелковая, покрыла себя славой во время войны с турками 1877 г.^[76]).

Вместе с князем Барановым мы поскакали туда на казачьих лошадях в сопровождении двух казаков из свиты генерала.

За Великой Осницей кончились леса, и началась равнина такая же, как вокруг Чарторийска. Она была вся в ямах от снарядов, находясь под пристрелом немецкой артиллерии. Однако противник не стал стрелять по отдельным людям.

В четыре я приехал в бригаду. Командующий, генерал Деникин, посоветовал мне немедленно отправиться в 16-й полк, который через два часа должен будет форсировать Стырь. Не теряя времени, я поскакал туда с одним казаком и солдатом, которого прислал за мной уже предупрежденный о моем приезде полковник [Н. П.] Бирюков.

Облачно. В лесу потемки. Не меньше часа мы продираемся сквозь заросли, и мне то и дело приходится утыкаться в гриву лошади, прячась от еловых лап. Наконец мы добираемся до небольшой лужайки, где горят костры. Я нахожу полковника Бирюкова и его адъютанта рядом с телефоном на огромном пне. Полковник числится среди лучших старших офицеров русской армии, человек образованный, утонченный. Ко мне он проявил гостеприимство, и мы немедля отправляемся туда, где готовится операция.

В этот день все необходимое для переправы подтащили как можно ближе к реке. Через час начнут наводить мосты и, если неприятель не окажет противодействия, в 9 часов мы переправимся.

Мы вошли в небольшой домишко, стоящий в лесу: до войны в нем, скорее всего, жил лесник. Единственная комната была и канцелярией, и кухней, и столовой, и спальней. Свеча осветила сцену, надолго оставшуюся в памяти: молоденький паренек спит на соломе возле печки, обнявшись с собачонкой. Солдат-кашевар подбросил в печку дров, хотя она и так хорошо горела. Вспыхнувший огонь осветил комнату, и я обнаружил в ней еще бедно одетую молодую женщину – она дожидалась остатков нашей трапезы. Несколько казаков с широкими лицами, блестящими глазами, в огромных папахах стопилось в дверях и с большим любопытством смотрело на нас. Все переговаривались между собой, телефон звонил, полковник отдавал приказы, доедая обед, кстати, очень вкусный.

Было 7. Командир батальона сообщил нам по телефону, что переправа наведена и они готовы переправляться через Стырь. Мы сели на лошадей и углубились в темноту леса.

Арьергард и резервные войска сгрудились у больших костров. Еловые ветки шевелились в огне, потрескивали, распространяя запах смолы. Отсветы пламени ложились на темные ели и казались подвижными драпировками.

Рядом с вязанками сидели люди самого необычного вида, таких только в России и увидишь. На лицах выражение безудержной удали, на головах большие барашковые шапки, и кажется, что эти выносливые, ко всему готовые существа появились здесь из каких-то далеких времен. Мы быстро прошли мимо них, невольно поглядывая на их белые или слегка розоватые барашковые шапки и блестящие кинжалы^[77].

Говорят эти люди мало и отдыхают с такой беспечностью, что невозможно себе представить: еще минута и лес наполнится громом боя. Нас они едва замечали. Унтер-офицер, узнав моего спутника, вскочил и громко крикнул: «Смирно!» К нам повернулись любопытные лица, глаза заблестели. Солдаты поднялись, но тут же улеглись обратно, как только полковник дал ожидаемую ими команду: «Вольно!». Полулежащие крепыши походили на питонов, жмущихся к благодетельному теплу посреди ночного холода.

Троп в лесу не было, мы шли, задевая ветки и низко весящий телефонный кабель. С большим изумлением я обнаружил, что уже в километре от лагеря костров не видно – таким густым был лес.

Мы подошли к опушке. Глаза приспособились к темноте, и издалека был виден среди деревьев клочок светлого неба. Тишина мертвая. Немцы стояли недалеко от реки, и успех операции зависел от осторожности наших. Внезапно моя лошадь подалась влево, и возле себя я услышал шепот.

Сотни серых шинелей покрывали землю, оставив узкий проход, по которому мы едва могли ехать. Командиры батальонов подошли к нам. Кроме полковника Бирюкова, поручик, который говорил с нами, был единственным офицером, он находился в этом полку с начала войны. Другим батальоном командовал прапорщик Севастьянов^[78]. Я был удивлен, что он командует офицерами, у которых на четыре лычки больше, чем у него. Я еще буду говорить об этом прапорщике.

Мы с полковником подошли к берегу реки и осмотрели понтоны, наведенные для переправы. На быстрине плавали надутые воздухом мешки, скрепленные между собой досками. Мосты показались мне ненадежными, но меня уверили, что инженер промерил глубину реки, она здесь десять метров, что не дает возможности наводить мосты с опорами. Левее, в сотне метров от нас находился мост другого полка – 13-го, под командованием полковника [С. Л.] Маркова, он должен был выступить одновременно с нами.

Пока что, похоже, противник не заметил наших приготовлений. Однако мне сказали, что, возможно, нам готовится сюрприз.

3. Переправа через Стырь

В 9 часов я встал в строй первой роты, которая пойдет через мост. Ночь холодная и темная. Ледяной ветер шуршит на реке камышами, морщит воду с отражениями ракет, которые поднимаются и падают.

Солдаты других батальонов, которые будут переходить Стырь следом за нами, после того как мы расположимся на другом берегу, залегли в камышах. Тех, кто храпит, будят. Наш берег кипит таинственной жизнью. Я слежу взглядом за медленным и сосредоточенным продвижением безымянных солдат в серых шинелях, пытаюсь разглядеть глаза на бесстрастных лицах с резкими чертами лица. Один солдат заговорил в полный голос и получил тычок в бок от соседа: «Замолчи, дурак!»

Слева от нас небо буквально полыхает. Ракеты взлетают одна за другой, заставляя вспыхивать штыки, и падают, оставляя длинные светящиеся полосы. Вспышки артиллерийских залпов окрашивают красным тучи, до нас доносится нескончаемый грохот, слегка приглушенный расстоянием. Строчат пулеметы, их автоматический лязг похож на работу гигантских часов, которые отмеряют смерть.

Если вдруг по странной случайности весь этот грохот смолкает, слышен гром вдалеке, эхо других боев на других, отдаленных, участках фронта. Цель всех этих боев отвлечь внимание от нашей операции или хотя бы, когда операция начнется, не дать возможности неприятелю отправить подкрепление тем, с кем нам придется сражаться.

Мы спускаемся вниз по скользкому берегу, и я ставлю ногу на доску, прикрепленную к надутому мешку. Мост длиной в двадцать метров может выдержать только шестнадцать человек одновременно. Я вглядываюсь в противоположный берег и различаю темные тени камыша, а за ним тени еще более неопределенные, кустарник, наверное.

Но мы заняты переправой. Доски качаются, глубокая черная вода под ними бежит быстро и раскачивает неустойчивое сооружение из небольших надутых мешков и досок. Покачавшись на одной доске, прыгаешь на другую. Внезапно вся цепочка солдат останавливается, и ноги у нас тут же погружаются в воду.

Стоит очередному солдату добраться до берега – а берег довольно высокий, – как он легко на него вспрыгивает, как-то не ждешь такой легкости от коренастых плотных парней. На другом берегу мы одни. Молчаливые, настороженные, мы сбиваемся в плотный и на удивление решительный отряд. С каждой минутой нас становится все больше.

Возвращается унтер-офицер с несколькими солдатами, их посылали в разведку. Поблизости они никого не обнаружили. Они сразу же уходят снова: необходимо определить, где находятся позиции противника. Я сопровождаю штабс-капитана в бараньей бурке с серой меховой бахромой, он помещает свой командный пост за копной сена, которая защищает нас от ледяного ветра. На ноги нам бросают еще одну бурку. Солдат становится все больше, они прибывают с другого берега. Рядом со мной звонит телефон. Огневое зарево разлито там, где грохочет битва, она грохочет все громче, постепенно приближаясь к нам.

Вернулась разведка. Неприятель окопался вдоль шоссе, ведущего на Чарторийск, окопы охраняются и находятся очень близко^[79]. Тени, приблизившиеся к траншеям, предупредили врага об опасности. Слева от нас 13-й полк полковника Маркова развернулся в колонны, направляясь прямо на Новоселки. Севернее, со стороны Хряска, кавалерия уже завершила обходной маневр и угрожает левому флангу противника. Мы будем окапываться как можно ближе к неприятелю и, получив более точную информацию, пойдем на приступ.

Как ни жаль, но пришлось вернуться по плавучему мосту обратно. Неподалеку заканчивали сооружение стабильного моста. Завтра по нему поедут пушки, ящики со снарядами, полевая кухня, повозки для раненых.

Когда я подошел к полковнику, он разговаривал по телефону: рапортовал генералу Деникину, ожидая дальнейших распоряжений. В половине второго мы наконец двинулись по охотничьей тропке в лес, в полную тьму. Трудно было не заблудиться: елки и дубы совершенно одинаковые. Где-то около трех рухнули, не раздеваясь, на охапку соломы, дрожа под своими плащами от холода.

4. Колебания. Бомбардировка немецкого штаба

В 4 часа мой хозяин уже разбудил меня, держа чашку горячего чая. Немедленное перемещение. Позиции нашего полка продвинулись вперед, и мы должны следовать за ними. Нашу «избу», единственное жилое помещение в лесу, займет генерал Деникин.

Прибыв на новый командный пост, мы обнаружили там целый батальон другого полка нашей дивизии. Он тоже должен был переправиться через Стырь в 9 часов вчера вечером, но, похоже, командир предпочел сначала отдохнуть и дождаться рассвета. Полковник Бирюков сказал, что такое неповиновение приказам высших чинов не столь уж и редко, и снисходительность к виновным поощряет подобное поведение.

Большая яма, вырытая посреди леса неподалеку от реки, – вот наш новый командный пост. Четыре бревна поддерживают потолок, откуда сыплется песок в самые неподходящие моменты, вызывая взрыв хохота у наших двух телефонистов. Как только мы там расположились, развалился «камин», а вместе с этим улетучилась надежда согреться хотя бы будущей ночью.

Вокруг командного поста идет деятельная жизнь. Солдаты устраиваются, кто как может. Сибиряки, крепкие ребята, варят что-то аппетитное. У них в характере неожиданно сочетаются живость и апатия. Веселость их искренна, но не заразительна. Они держатся друг за друга и живут обособленно, как привыкли в сибирских лесах. Меня поразили готовность и доброжелательность, с какими эти простые люди помогают друг другу. Их расположенность к товарищам и не меньшая расположенность – и по заслугам – к товарищам, стоящим над ними, мне очень нравится.

Возле нас загрохотала батарея. Довольные солдаты перемигиваются. Неприятель отвечает, и, когда два снаряда падают в лесу неподалеку от нас, не причинив никому вреда, весело смеются: «Дураки! Стрелять не умеют!»

Телефон звонит беспрестанно. Враг очнулся. Наши солдаты, закрепившись на полосе прямо перед неприятелем, могут продвигаться вперед только под его адским огнем. Успех нашего маневра зависит в первую очередь от того, возьмем мы немецкие окопы или нет. Поручик, полчаса тому назад бросивший своих солдат на врага, убит, ряды его батальона поредели. Полковник Бирюков с сегодняшнего дня остался единственным офицером в полку. Он из той блестящей когорты, которая, полная надежд, начинала кампанию сразу после объявления войны^[80].

Две батареи отправляются под огнем брать Чарторийск, и я ползу по земле к наблюдательному посту, расположенному на опушке. Ровная полоса, река и за ними этот городок. Чарторийск совсем рядом, на другом берегу Стыри. Длинные ряды домишек с палисадниками, огородами, садиками, в них, обагрив листья кровью, умирает осень. Городок следует прихотливому изгибу реки, и над ним грустно возвышается православная церковь, покалеченная снарядами.

Несколько траншей возле городка уже покинуты. В одной из них я вижу мертвеца, он застыл в последнем усилии выбраться, вцепившись руками в парапет.

У шоссе стоит дом, его сочли главным штабом и решили направить туда огонь. До чего милый веселый беленький домик в два этажа! Между высокими светлыми окнами вьется плющ, вокруг сад, то ли персиковый, то ли абрикосовый. Короткий набор цифр, потом долгий свист и жужжанье огромного роя насекомых у нас над головами. И вот уже там, вдалеке, вспышка и маленькие четкие облачка, а потом алое пламя вырывается из крыши. Нам видны маленькие тени, они разбегаются со всех ног из полыхающего дома, а мы садим и садим в них шрапнелью.

5. Военные зарисовки. Ярость боя

Хорошая новость: ночью полк, переправившийся через Стырь, занял деревню Новоселки, взяв в плен немецкий гарнизон из двух рот. Траншеи на юге от Стыри оказались под двойным огнем, после короткого сопротивления солдаты сдались.

Солнце пробилось сквозь тучи, и весь лес стал праздничным. Повсюду идет работа. Солдаты вешают на ветки, и как всегда низко, телефонный кабель. Идут войска на смену тем, кто уже ходил на приступ, несут знамя, и все его приветствуют, генерал Деникин со своим штабом едет осматривать занятые позиции. Выхоленные кони – просто красавцы. В лучах октябрьского солнца их выразительные движения производят впечатление веселья.

А теперь подойдем поближе. Противник оставил огромное количество винтовок, личного снаряжения, ящиков с патронами и гранатами, аптечек. Солдаты разложили большие костры, и вокруг них расположились самые разношерстные компании. Казаки, черкесы, люди, похожие на восточных, занимаются костром, рядом санитары перевязывают раненых. Раненые сидят на ящиках Красного Креста или стоят, они полуголые, бледные, но по-прежнему на удивление молчаливые.

Движется колонна австрийских пленных – тщедушных, жалких, тощих, с ними офицеры, они идут, понурившись, опустив глаза в землю.

И куда ни посмотришь – подводы с ранеными. Австрийцев мало, почти одни русские, пострадавшие в атаке. Австрийцев защищали окопы, в них стреляли издалека, только потом на них обрушилась неостановимая волна атакующих, воодушевленных яростью боя со штыками наизготовку. Вот тогда и послышались отовсюду вопли отчаяния и мольбы, такие жалобные, что атакующие были ими обезоружены.

В телеге, запряженной двумя лошадьми, молодой офицер сидит между двух тяжелораненых лежащих солдат. Он узнал нас, машет здоровой рукой и останавливает телегу. Другая его рука раздроблена пулей, и ее забинтовали прямо на поле боя. Ярость боя, воодушевлявшая его, превратилась в радость: он взял верх над противником в штыковом бою и теперь, после жуткого испытания, может любоваться вечным чудом, природой – травой и редкими цветками, ожившими под милосердными лучами позднего солнца.

Он счастлив, что рана его не смертельна, и поэтому очень говорлив, беспорядочные движения сопровождают восторженный поток слов. Нас трогает эта лихорадка счастья, его восторженный, прерывающийся рыданьями голос, слезы, текущие по щекам, уже полыхающими от жара. У женщин о страсти говорят меняющиеся краски в лице и блуждающий взгляд, у мужчин о волне эмоций в бою – сбивчивая речь.

Мы прощаемся. Он нам машет. А потом следит за нами лихорадочно блестящими глазами на облагороженном страданием лице и плачет от радости.

Под деревьями на траве тысячи серых шинелей – солдаты лежат в невообразимом беспорядке. Наши лошади с трудом пробираются между лежащими, а они не встают, им не хочется. Это резервные войска, они ждут сигнала и, вполне возможно, окажутся в схватке еще до сумерек. Неприятель уже не спит. Он бомбардирует Новоселки, которые русские заняли ночью.

Сквозь листву виднеется неровная светлая линия – австрийские окопы, которые только что были взяты. Моя лошадь внезапно пугается трупа, из-за высокой травы его не было видно. Руки у него подняты к небу, тело перекручено судорогой боли. Дальше трупы и трупы, и все это русские. Посередине лужайки совсем молоденький мальчик, красивый, стройный, убитый пулей. Брови у него слегка приподняты, рот полуоткрыт, и все лицо с застывшими глазами говорит о крайнем удивлении. В стороне уже копают могилу, готовят кресты. Нужно торопиться, бой зовет, а мертвых нужно предать земле, которой они уже принадлежат. Вот взяли и молоденького солдата и прямо возле нас засыпали землей его красивое лицо, которым никогда больше не полюбуется мать.

Мы на лошадях перебираемся через рукав Стыри и едем по равнине. Немцы занимают теперь опушку леса напротив нас, они в нас стреляют, и прилетевшие издалека пули исчезают где-то с мелодичным и зловещим свистом. Неподалеку от нас генерал Деникин обследует территорию, он приказывает нам вернуться: правила обязывают нас беречь лошадей, они чистокровные.

И снова в камышах трупы. Здесь боя не было. Возможно, это раненые, которые пытались спастись за немного приподнятым берегом. Солнце уже клонится к горизонту и осеняет верхушки леса золотым и пурпуровым светом. На траве в задумчивой позе лежит человеческое существо, лицо у него тоже в пурпуре. Когда мы с ним поравнялись, то увидели, что это кровь из пробитой головы. Откуда взялись у несчастного силы отползти так далеко от окопов? Он почти дополз до воды, которой так хотел.

6. Готовность к самопожертвованию. Немецкие пленные

Положение прежнее. Наши солдаты вжаты в землю в сотне метров от немцев. Никто не может поднять головы, не получив мгновенно града пуль. Нужно ждать ночи. Атака замерла в 4 часа дня.

Удивительный человек полковник Бирюков. Телефон звонит беспрестанно. Генерал Деникин, он командующий и с ним нужно говорить время от времени, роты с другого берега Стыри, батареи, командиры соседних полков – все звонят, и адъютанты мигом отправляются в разные концы. Полк, такое скромное подразделение гигантской армии, обрел, в силу обстоятельств, серьезную весомость. Именно 16-й полк завершит атакой подготовительные действия нашей дивизии и отчасти соседних дивизий тоже. Полковник постоянно с трубкой телефона или на коне, проверяя, как исполняются его приказы; на еду и сон остается буквально совсем немного времени.

У нас на глазах повторяется героический случай, о котором рассказывает Цезарь в своих «Записках о галльской войне»^[81]. Во время осады одного галльского города воин-галл покинул крепость, чтобы поджечь деревянный помост, которые римляне строили возле стены. Галл тут же погиб, получив стрелу из лука. На его место мгновенно встал второй, и его постигла та же участь. Третий. Четвертый. Если не ошибаюсь, семнадцать человек погибли за несколько минут на этом месте.

А у нас на равнине между рекой и передовыми окопами снаряд повредил телефонный кабель, который связывал их с командным постом. Солдат, который был послан починить его, был тут же убит: хватило одного выстрела из винтовки. Был убит второй, тяжело ранен третий. Командир батальона спросил, найдутся ли добровольцы? И они нашлись. Нам позвонили, что чинить кабель пополз одиннадцатый солдат…

Сгущаются сумерки, и повсюду загораются костры, они выглядят очень живописно. Немцы перестали обстреливать горящие Новоселки, теперь слышны только ружейные выстрелы и взрывы ручных гранат.

Нас трое в маленькой землянке: полковник, его адъютант и я. Мы едим руками, как дикари, спим на соломе, по-братски прижавшись друг к другу. Среди лагерного гомона – певучих с жесткими ударениями голосов, ржания лошадей, насвистываемых мелодий – на нас, усталых, наваливается тяжелый сон. Но когда в ночной тишине мы неожиданно просыпаемся от какого-то шума, мы всегда видим полковника: он возле телефона, он пишет приказы, он приготовился уходить, чтобы проследить за подготовкой, поддержать боевой дух солдат.

В 5 утра я подскакиваю. Вдалеке на другом берегу Стыри идет оживленная перестрелка и слышен более глухой звук гранат. Новости хорошие. Взяли часть основных траншей, окружили в других местах их защитников. Несколько рот идут атаковать Чарторийск, основные силы двинулись севернее, чтобы присоединиться к частям, которые будут переправляться через Стырь возле Хряска.

Мы уже двинулись в путь, собираясь присутствовать при взятии городка, но тут наше внимание привлекает глухой шум голосов. Среди деревьев появилась группа людей без оружия, в защитной форме в сопровождении нескольких солдат. Немецкий лейтенант сообщает нам все, о чем мы его спрашиваем. Он Reserveoffizier^[82], физик из Геттингена, сын профессора. Он часто смеется и рассказывает нам много того, о чем мы его и не спрашиваем, так сказать, captaiiones benevolrntiae^[83]. Он отпускает шутки насчет своих подчиненных во время взятия окопов и, успокоенный корректным отношением русских, ведет себя еще шумнее. Но когда один из нас, холодно глядя на него, спрашивает его, был ли он в Бельгии, прибавив, что сам он бельгиец, немецкий лейтенант теряет дар речи.

Все пленные – из гренадерского полка кронпринца Кенигсберга^[84].

Подходят новые партии пленных. Это боевые офицеры, они на нас не смотрят, и в ответ на любые вопросы кричат: «Nein, nein!»^[85]. Присущая им надменность выглядит в этих обстоятельствах неприятным вызовом. В основном это лейтенанты, среди них два фон Бюлова^[86]. Они сдались, попросив пощады. Обращение с ними достойное, их не унижают. Поэтому их невежливость совершенно непонятна. Они не поприветствовали даже нашего полковника, который стоит вместе со своими офицерами. Я посмотрел на полковника с удивлением и спросил: «А может быть, стоило дать им по рукам?» Он равнодушно ответил: «Чего вы хотите? Они всегда такие, когда опасность миновала».

И все же поведение этих офицеров было достойнее заискивания молодчика из Геттингена.

7. На поле боя

Возле легкого моста из надутых мешков и досок построили другой, на солидных сваях, который выдержит пушки и повозки с боеприпасами.

Проходят раненые, зрелище печальное, но не угнетающее. Под бинтами угадываешь страшные раны, но из-за них не угас блеск в глазах.

Воодушевление, мужество, энергия оставят их позже, в госпитале, и вот этих раненых уже не стоит показывать идущим в бой.

Убитые не вызывают страха. Череп, открытый снарядом и опустошенный взрывом, кажется обработанным препаратором. Чуть дальше лежит человек, у которого разворочен живот и унесло внутренности, в красном месиве виден позвоночник. Солдат они не пугают, а вот раненый на операционном столе вызывает у них ужас. Любые повреждения вызывают у нас у всех разве что любопытство. Боль, одолевшая волю, могла вызывать возмущение, опасность могла изнурить, но смерть, скорая или медлительная, пощадившая или искромсавшая человеческое тело, нас не трогала.

Один солдат отделился от группы раненых и заговорил со мной. Говорил горячо и очень уважительно. Один из офицеров объяснил мне, что он говорит. Он участвовал и был рядом со мной во время атаки 7-го стрелкового полка в Матвеевке. Я пожал бедному пареньку руку, а он мою поцеловал. Чуть дальше я увидел полковника Квиткина, которого видел в последний раз, когда он собирал своих людей перед венгерскими окопами под адским огнем. Мы обнялись, не говоря ни слова. И я ощутил, что товарищество – а оно выше дружбы – есть самое благородное из мужских добродетелей, существующих на поле боя.

Поле между немецкими и русскими траншеями изрыто маленькими личными окопами, шириной не больше полуметра, в которых там и здесь лежат мертвые русские солдаты. Мысленно мы можем следить, как в этой мрачной зловещей ночи продвигается наш полк благодаря усилиям замечательных солдат – о них порой говорят, что им недостает инициативы, но вот они продвигаются по одиночке к первой линии окопов, которые кое-где находятся на расстоянии метров пяти от линии неприятеля.

8. Взятие городка

Уцелевшие солдаты гренадерского полка кронпринца засели в домах городка и стреляли оттуда в русских, которые, находя для себя прикрытия, продвигались вперед по длинной улице. Видя, что ситуация безвыходная, противник сдавался. В русских попадала примерно треть выпущенных пуль.

Раненые дожидались прибытия санитаров. Высокий немец, весь в крови, едва тащился вдоль домов. Время от времени тело его содрогалось от конвульсий, бегающие глаза смотрели на нас с невыразимым ужасом.

В траве лежал мертвый русский. Но когда мы подошли, он удивленно открыл блестевшие лихорадкой маленькие глаза, и его лицо старого доброго крестьянина осветилось улыбкой.

На главной улице сидел на стуле израненный немецкий солдат. Милосердные руки, руки русских, разожгли для него из обломков мебели костер, чтобы он мог согреться. Мы стянули с него сапог, полный воды, очень его мучивший, и раскололи стол и два стула, чтобы было чем поддерживать огонь. Немец страдал больше от холода, чем от трех своих ужасных ран, и, рискуя загореться, наклонялся всем телом и большой бородатой головой к огню.

На площади, напротив православной церкви, у забора блестела медная гора: самовары, подсвечники, кухонная утварь, собранная со всего городка, чтобы отправиться в Германию.

Колокольня, превращенная в наблюдательный пункт для артиллерийской батареи, изрешечена русскими снарядами. Внутри церкви огромные канделябры, иконы в позолоченных окладах и другие предметы культа остались в неприкосновенности. В Божьем доме побоялись хозяйничать и ничего не тронули, хотя двери стояли открытыми. Зато большой портрет Николая II, висевший в притворе, проткнут в нескольких местах штыками.

Вокруг огромного костра, разведенного напротив церкви, сидят русские солдаты и пленные, которых подобрали в подвалах и стогах сена. Между собой они не разговаривают, потому что не понимают друг друга, но ненависти никакой не испытывают. Сибирские молодцы угощаются кофе и не забывают немцев, а те, поначалу подавленные и боязливые, чувствуют себя уже куда вольнее. Сначала они поглядывали на русских исподтишка, а теперь стараются привлечь их внимание. Но русские совершенно равнодушны к присутствию пленных и не проявляют к ним ни малейшего любопытства. В конце концов те и другие крепко засыпают.

К нам присоединяется полковник Бирюков, и тут же прибывает первая гаубица, захваченная у немцев. В скором времени в отступающие войска противника стреляют их собственные орудия.

9. Прапорщик Севастьянов, командир батальона. Интуиция казаков

Севернее бой продолжается. На небольшом холме окопались немцы, и солдаты нашего полка вместе с кавалерией армейского корпуса его атакуют.

Я отправляюсь вместе с прапорщиком Севастьяновым осматривать новые позиции. Он замечательный паренек, умный, отважный. Его назначали командовать батальоном в нашем полку, и на протяжении трех дней он командовал даже капитанами. Мы скачем на лошадях, с нами еще один офицер, но он остается далеко позади, с таким пылом мы рвемся вперед. Севастьянов представлен к Георгиевскому кресту, и ведет себя сейчас, как школьник на каникулах. Мы скачем вдоль Стыри и не раз рискуем завязнуть в болоте, куда внезапно погружаются ноги наших лошадей.

Русские солдаты, сражавшиеся два дня подряд, спавшие всего несколько часов, уже копают окопы и ладят мостки через ручьи и болота, которые накрывают воды Стыри при разливе весной.

Медленно спускаются сумерки на опустевшую равнину, по которой бежит быстрая река и на которой дымятся руины. Вдалеке чернеет лес. В городок возвращаются жители, прятавшиеся по окрестным лесам: мужчины, женщины, дети с узлами на спине.

Полковник Бирюков надеялся после двух трудных дней уложить нас в хорошие кровати. Но звонит телефон. Немедленно двигаемся дальше. Полная победа. Враг бежит по всему фронту. Нужно его преследовать, гнать как можно дальше, не дать возможности снова засесть в лесу.

Я должен отправиться к своему автомобилю, он ждет меня в 20 километрах отсюда. Попрощавшись со своим гостеприимным хозяином, я ныряю в ночную темноту следом за казаком, который «чует» правильную дорогу.

Батальон отправляется в сторону леса к северу от Новоселок. В потемках мы слышим слева и справа глухой шум солдатских сапог и видим время от времени впереди себя сплоченные небольшие группы.

Мой чудо-казак заплутался на равнине, и мы в полночь блуждаем между редкими соснами без тропы и дороги. Слева горящие Новоселки освещают заревом небо. На эту ночь меня милостиво приютили в Большой Оснице в доме, где уже расположились чиновник из Красного Креста, врач и несколько раненых. На следующее утро мой казак, над которым все смеются, с мрачным видом заявляет, что заблудился из-за меня. Вот свинья! В ответ я только пожимаю плечами. Я больше не верю тем, кто «чует», я верю карте.

10. Военнопленные

Я прибыл в штаб 40-го армейского корпуса и узнал, что наш фронт продвинулся вперед на 15 километров, что мы взяли 9 пушек разных калибров и 9000 пленных. Чтобы их допросить, понадобились пятнадцать переводчиков. Пленные часто отвечают одними жестами.

На следующий день мы наблюдали, как шли военнопленные. Солдаты изможденные, оборванные, грязные, они снова стали крестьянами и кричат местным жителям, что они свои, что они не враги. Это русины, чехи, хорваты, сербы и еще сто разных народностей австрийской империи, для которых плен означает прощание с австрийской национальностью^[87]. Все они наполняют фляжки свежей водой, которую приносят им женщины. ...

Все права на текст принадлежат автору: Лодевейк Грондейс.
Это короткий фрагмент для ознакомления с книгой.

Купить эту книгу в ЛитРес