Бог, Рим, народ в средневековой Европе

Составители и ответственные редакторы:

Михаил Бойцов, Олег Воскобойников

Авторы:

Илья Аникьев, Михаил Бойцов, Андрей Виноградов, Олег Воскобойников, Михаил Дмитриев, Ульяна Доброва, Василий Долгополов, Алексей Корчагин, Анна Литвина, Александр Русанов, Наталья Тарасова, Федор Успенский

Рецензенты:

профессор кафедры истории средних веков МГУ им. М. В. Ломоносова доктор исторических наук Рустам Шукуров;

профессор кафедры всеобщей истории МГИМО(у)

доктор исторических наук Олег Кудрявцев

Издание подготовлено при поддержке Программы фундаментальных исследований НИУ ВШЭ

В оформлении обложки использован фрагмент акварели XVII в. по утраченной фреске из Латеранского собора, на которой папа Бонифаций VIII благословляет народ, открывая Юбилей 1300 года. Амброзианская библиотека в Милане, рукопись 1622 f. inf. 227 (File: BonifaceVIIIjubile.jpg — Wikimedia Commons)

© Национальный исследовательский университет «Высшая школа экономики», 2021

© Составление. Бойцов М. А., Воскобойников О. С., 2021

Михаил Бойцов Вводные замечания

Очень уж широкие темы вынесены в заглавие нашей книги — шестой, выпущенной Лабораторией медиевистических исследований Национального исследовательского университета «Высшая школа экономики»^[1]. Разумеется, на последующих страницах мы можем лишь бегло их коснуться, обозначить свой интерес к ним — не более.

Представлениям о Боге в Средние века посвящены тысячи исследований, вышедших за несколько последних веков, и наверняка появятся новые тысячи в столетиях грядущих — насколько хватит жизни академической истории. Римом и народом медиевисты занимались, конечно, несопоставимо меньше, но и тут наберутся целые библиотеки. Возможно, когда-нибудь и мы постараемся монографически разобрать с разных сторон хотя бы какую-нибудь грань одного из таких больших сюжетов. Пока же сохраняем верность принципу множественной истории, давшему название сначала собственным трудам Лаборатории, а с недавних пор и более широкой по составу книжной серии.

За свежее слово «Полистория» мы не устаем благодарить авиньонского скриптора начала XIV в. Джованни Каваллини де Черрони. Оказалось, что созданный им образ «множественной истории» не только подходил к разнообразию повествований о былом в его собственное время, но и на удивление точно соответствует сегодняшней картине прошлого, ставшей «множественной» как никогда ранее. Никогда ранее историки не находили такого изобилия тем для своей работы. Никогда ранее они не пользовались столь разнообразными исследовательскими приемами. Никогда ранее не звучало такого разноголосия в историографии. А главное, никогда ранее историкам не было так отчетливо видно, что к подлинному пониманию прошлого можно приблизиться, лишь обсуждая различные взгляды на него, а не диктуя начальственным тоном якобы единственно мыслимые правильные его оценки. Сегодня история может быть только «множественной».

Ощущение, что слово polystoria удачно передает состояние новоевропейского исторического знания, возникло, впрочем, не у нас первых. Испанский филолог Бисенте Тинахеро Мартинес именно под этим названием опубликовал в мадридском журнале Revista contemporánea в самом начале 1880-х годов серию очерков о развитии европейской историографии в XVII столетии^[2]. Стоит похвалить автора за незаурядный кругозор: он упомянул даже Юрия Крижанича, хотя и отнес его ко времени правления на Руси некоего «царя Алехандро»^[3]… Тинахеро Мартинес собрал свои очерки в книгу, но издал ее, как говорят, тиражом всего 50 пронумерованных экземпляров, что превратило ее в библиографическую редкость, нам пока — увы — недоступную^[4]…

Содержание нашей новой книги не очерчивается полностью тремя ключевыми словами — Бог, Рим, народ, — хотя, пожалуй, каждую «историю» в ней можно так или иначе связать по меньшей мере с одним из них.

Право рассуждать о Боге естественно было предоставить не первому встречному, а князю Церкви — кардиналу Франческо делла Ровере, будущему папе Сиксту IV. Ему лучше многих других удастся показать читателю, сколь сложен вопрос о всемогуществе Божием и имеются ли у этого могущества хоть какие-нибудь пределы. Покажет он заодно и то, какими интеллектуальными инструментами оперировали богословы XV в., причем меняясь ими порой с правоведами. В самой возможности такого обмена крылась простая истина: всякий земной правитель служит в той или иной степени образом Господа, как и любой судья представляет в некоторой мере высшего Судию…

С Римом, конечно, проще — и не только потому, что вечность (aevum) Вечного города совсем иного порядка, чем вечность (aeternitas) Бога. Рим только в одном своем измерении метафизичен (и ангелоподобен^[5]), оставаясь вплоть до наших дней умозрительным символом могучей политии европейского типа. В другом же измерении Рим сугубо материален, а потому может быть увиден обычными плотскими очами и худо-бедно описан, притом даже не самым искусным языком. Так, Магистр Григорий в конце XII в. проделал далекий путь (скорее всего, от английских берегов), чтобы вблизи рассмотреть триумфальные арки, капитолийскую (тогда еще латеранскую) волчицу и мальчика, вынимающего занозу. (Кстати, перенести обе статуи на Капитолий распорядится только что упомянутый Сикст IV.) Присматривался Григорий к ним, пожалуй, даже чересчур пристально, а уж нагая Венера из паросского мрамора, хотя и покалеченная, вовсе лишила его душевного равновесия… Почему-то для магистра (а также для «друзей», которым он адресовал свои заметки) Рим оказался интересен не бесценными христианскими реликвиями, а языческими диковинами. Истории и байки, которыми Григорий в изобилии сдабривает свой рассказ — как те, что вызывают его скепсис, так и те, которым он верит, — очень напоминают небылицы, сочинявшиеся и в других знаменитых городах. Прежде всего в Новом Риме — на берегах Босфора^[6]… Заодно они показывают нам, как образованные европейцы на рубеже XII и XIII вв. представляли себе античную историю — прямо скажем, иначе, чем принято сегодня…

Если мы согласимся, что Григорий на свой лад любит Античность, то признаем и то, что его любовь к языческому Риму столь же бескорыстна, как и к каменной Венере. Совсем иначе обстоит дело с небольшой группой венских ценителей истории, примерно полутора веками позднее проявивших интерес к классическому прошлому. Их по-своему умелая реконструкция реалий ранней империи времен Октавиана Августа и Нерона отличалась сугубой прагматичностью. Получившийся у них образ языческого Рима не имел ничего общего с языческим Римом Магистра Григория — хотя совсем уж без Венеры не смогли обойтись и они…

Историки давно знают, что искать для Средневековья точное определение понятия «народ» можно бесконечно, но без особого результата. Если немецкие рыцари шли за своим императором в атаку с боевым кличем «Romanum Imperium!», как уверяет нас хронист (хотя если он и прав, то кричали они, скорее всего, все же «Das Römische Reich!» на своих швабских, баварских, верхнерейнских и прочих диалектах), то как представляли они себе собственную идентичность? К какому «народу» они себя относили? Считали ли они себя германцами, римлянами, швабами (баварцами и т. п.), а то, быть может, и всеми сразу? Оказавшись за морем — в Святой земле, — тосковали ли крестоносцы только по родной Бургундии, Шампани, Пикардии или же по «сладкой Франции» в целом? Отбиваясь от наседавших сарацин, считали ли они «своими» одних французов или одних немцев, всех христиан латинского обряда или же любых христиан вообще? А вдруг и верных мусульманских слуг тоже? Или размежевание, если и имело место, то шло по иным линиям, например, разделявшим хорошо сплоченные сообщества: иоанниты — это «наши», а тамплиеры — уже не совсем (или наоборот)… Ближе к восточному краю Европы с определением собственной идентичности было, видимо, ничуть не проще, что и обсуждается в самом конце нашей книги.

Помимо только что перечисленных исследований на последующих страницах читатель найдет и другие, которые, впрочем, тоже несложно связать с тремя главными темами из заглавия. Так, детальное исследование эволюции одного из видов храмовой архитектуры, конечно, имеет отношение к представлениям о Боге у заказчиков церквей, зодчих и прихожан. Местами донельзя абстрактные, местами же приземленнее некуда рассуждения одного португальского инфанта на тему о том, как улучшить состояние королевства, вписываются в долгую традицию наставлений об идеальном устройстве что домохозяйства, что политического сообщества. Поскольку же метафорическим образцом и реальным источником правовой мысли для средневековых политических сообществ был, конечно же, Рим, то и эта часть книги вписывается в заданную тематическую рамку.

Если в образе Рима мы вправе узнать всякую крупную политию, то и кровавая борьба за власть над нею — тоже вполне «римский» сюжет. Тем более когда речь идет о братоубийстве. Не раз и не два на дом Рюриковичей ложилась мрачная тень этого преступления. Известнее всего — гибель Бориса и Глеба от рук убийц, подосланных одним из их старших братьев. Однако мало кто вспомнит, что в той же борьбе за киевский престол погиб еще один сын Владимира — Святослав, и туман, окутывающий его кончину, еще гуще, ведь его жития никто так и не написал. И все же, кажется, удалось найти путь к тому, чтобы отчасти прояснить ту давнюю трагедию, а может быть, даже назвать имена заказчиков всех трех убийств…

Не все из собранных здесь работ написаны постоянными сотрудниками Лаборатории. Мы вполне осознанно предоставляем наши страницы и молодым медиевистам, чтобы они на практике учились вносить посильный вклад в ту «множественную историю», которую научное сообщество рассказывает не только самому себе, но и публике — как мы надеемся, благосклонно настроенной.

Крест в камне

Андрей Виноградов. Ex oriente crux. Ранняя эволюция византийских церквей типа вписанного креста в свете новых открытий

doi:10.17323/978-5-7598-2111-3_14–42

Проблема происхождения храма типа вписанного креста (англ. cross-in-square church) как часть более широкого вопроса о генезисе крестово-купольных церквей вообще — ключевая для истории становления средневизантийского зодчества и крайне волновавшая исследователей христианской архитектуры в первой половине — середине XX в. — ближе к концу столетия явно отошла на второй план, так что в новейших историях византийского зодчества она вообще не поднимается^[7]. Впрочем, так случилось не потому, что проблема эта была решена, но потому, что она стала считаться практически неразрешимой, как хорошо видно из последних — и притом уже довольно давних — обзоров Д. Ланге и Н. Шмука^[8].

Видятся три основных причины такого тупика. Во-первых, в дискуссии о храмах типа вписанного креста произошла резкая поляризация позиций без возможности доказать абсолютную правоту одной из них или, наоборот, примирить их между собой. Во-вторых, многие исследователи сконцентрировались именно на происхождении рассматриваемого типа и широких вопросах типологии, пренебрегая изучением конкретных памятников и выяснением их датировок и контекста в угоду концепциям «большого стиля» и эволюционистским моделям, что сильно дискредитирует их построения. В-третьих — что, пожалуй, существеннее всего, — почти исчерпана источниковая база вопроса, и споры, давно уже вращающиеся вокруг очень узкого круга памятников, утомили исследователей^[9].

Действительно новое обобщение информации было предпринято лишь П. Гроссманном^[10], но только для варианта вписанного креста с изолированными угловыми ячейками — наименее спорного, так как он точно имеет римское происхождение^[11]. Кроме того, произведено оно было на очень ограниченном материале: Осиос Давид (храм монастыря Латому) в Фессалонике (вторая половина V в.), мавзолей (?) в киликийском Аккале (конец V — начало VI в.), парэкклесий при базилике в ликийском Каркабо (совр. Алакилисе; начало VI в.)^[12] и ливийский храм в Каср-эль-Либия^[13]. К этому перечню следует добавить часто обсуждавшиеся в литературе южносирийский храм в Шакке, и аравийскую церковь Пророков, апостолов и мучеников в Герасе (о них см. ниже), и менее изученные киликийский храм на о. Несулион (Богсак Ада; V–VI вв.)^[14], и церковь в восточнокаппадокийской Лариссе (совр. Манджылык)^[15]; ср. также аналогичные постройки с конхами в торцах рукавов, разрушенный мартирий Св. Креста при Латеранской базилике в Риме (461–468 гг.), с гексагонами в углах^[16], и тип croix semi-libre (например, храм св. Илии в Эзре (542 г.)).

Пример Гроссманна, ясно показавшего римско-ранневизантийское происхождение типа вписанного креста с изолированными ячейками, демонстрирует, что замкнутый круг дискуссии о византийских храмах типа вписанного креста можно разорвать прежде всего включением в обсуждение новых памятников, чему и будет посвящена настоящая статья. Оговоримся, что под новыми мы понимаем не только храмы, открытые после угасания вышеописанных дискуссий, т. е. с 1970-х годов, но и давно известные церкви, которые по каким-то причинам несправедливо не рассматривались в интересующем нас контексте. Следует также оговориться, что в настоящей работе мы сфокусируемся именно на развитии и распространении, а не на происхождении плана вписанного креста на раннем (до IX–X вв.) этапе византийской крестово-купольной архитектуры. Однако сначала все же следует кратко — насколько это необходимо для целей нашей работы — описать основные научные теории происхождения храмов типа вписанного креста, которых можно выделить три (не считая синтетических, см. ниже)^[17].

Появление первой, «эволюционистской» теории связано с именем О. Вульффа, которого в общем и целом поддержали А. ван Миллинген, Ш. Диль, Ж. Эберзольт, М. Бюльманн, Э. Ходдинотт, В. Залозецкий-Сас, Н. Н. Брунов, А. Л. Якобсон, Й. Кольвиц, П. Лемерль, Х. Бухвальд, И. Хуттер, Ж. Лафонтен-Дозонь и др.^[18] Согласно его концепции, средневизантийский храм типа вписанного креста представляет собой результат трансформации купольной базилики с рукавами креста (крестово-купольной базилики, cross-domed basilica) — или croix libre (согласно А. Грабару и др.) — и церкви с изолированными угловыми ячейками. Недостаток этой теории заключается в концентрации исключительно на вопросе происхождения средневизантийского крестово-купольного храма на четырех свободных опорах, тогда как более ранние памятники типа вписанного креста здесь игнорируются или объявляются заведомо не связанными с позднейшими^[19], что приводит даже к их «упозднению»^[20].

Вторую теорию можно условно обозначить как кавказскую (ирано-армянскую). Впервые она была сформулирована Й. Стржиговским, для которого родоначальником типа является иранский четырехстолпный храм огня («чахар-так»), приведший к созданию церкви типа вписанного креста сначала в Армении, а позднее, под армянским влиянием, и в Византии (в частности, расцвет данного типа в македонский период исследователь связывал с полулегендарным армянским происхождением императора Василия I). В таком виде данная гипотеза была мало кем поддержана: иранскую ее часть приняли А. М. Шнейдер, К. Эрдман и др., армянскую — большинство армянских ученых, а среди западных исследователей — например, Ю. Балтрушайтис и Ф. Вахсмут^[21], хотя сегодня ее практически никто не разделяет^[22] (редкое исключение — А. Це^[23]). Особый вариант этой кавказской теории предложил Г. Н. Чубинашвили, который разделял грузинские и армянские памятники типа вписанного креста, приписывая первым автохтонное происхождение, и идеи которого развили его грузинские последователи, но не принимает почти никто за пределами Грузии^[24].

Важно отметить, что большую роль в критике теории Стржиговского сыграло установление правильной хронологии крестово-купольных храмов на Кавказе, достигнутое благодаря уточнению датировок отдельных памятников. В результате сейчас практически общепризнано, что все храмы данного типа на Кавказе возникают после 600 г.^[25], кроме церкви Сурб Саркиса в Текоре (совр. Дигора), на западном портале которой существовала надпись о строительстве храма «ромеем» Ураном^[26] по заказу армянского князя Саака Камсаракана в 485–490 гг.^[27] Поскольку изучение этого памятника затруднено его разрушением в результате землетрясения в начале XX в., существуют две точки зрения на его генезис: М. М. Асратян и другие настаивают на одномоментной постройке здания, а изучавший его еще стоявшим Т. Тораманян и его последователи видели здесь три этапа строительства: языческий храм, превращенный в базилику, перестроенную затем в крестово-купольную церковь; исследовавший храм de visu Н. Я. Марр видел здесь только два последних этапа. В последнее время храм был подробно проанализирован А. Плонтке-Люнинг, которая показала, что к концу V в. относится типичная для Сирии базилика, а ее перестройка в крестово-купольный храм произошла в 1008 г.^[28] То же самое следует отметить и в отношении Эчмиадзинского монастыря в Вагаршапате, часто привлекаемого при изучении генезиса крестово-купольных храмов: среди исследователей нет окончательной уверенности в дате появления его плана и особенно перекрытий^[29], а сам этот план был известен в Средиземноморье уже к началу V в., причем как в аналогичном виде (баптистерий в Сиде, см. ниже), так и в более сложном изводе, с двойной оболочкой и колонными экседрами (Сан-Леучио в апулийской Канозе^[30]).

Наконец, в полемике с Й. Стржиговским ряд исследователей (Ф. Герке, Дж. Т. Ривойра, Н. Мавродинов, Ф. Швайнфурт, Г. Штанцль, Г. Дехио, М. Сотириу, Б. Смит и др.^[31]) предложил видеть в византийских крестово-купольных храмах на четырех опорах результат эволюции римской архитектуры. Согласно большинству этих ученых, такая трансформация произошла на территории Сирии, поскольку все известные им ранневизантийские храмы данного типа находятся именно там. Классическим ее примером считается ныне разрушенный храм Зевса (?) 161–169 гг. в южносирийской Фене (совр. Мусмийе; старая версия о его функции как претории в настоящий момент отвергнута), перестроенный в конце IV — первой половине V столетия в кафедральный собор города: опорами для кровли здесь служили четыре колонны (подробнее о нем и других памятниках Сирии см. ниже).

«Римско-сирийская» теория подвергалась критике, прежде всего из-за отсутствия прямой связи ранних сирийских построек типа вписанного креста со средневизантийскими крестово-купольными церквями, возникавшими на другой территории^[32]. Кроме того, ошибочное отождествление храмов в Фене и аль-Мундира в Ресафе как гражданских построек (см. ниже) приводило к отрицанию типа вписанного креста как храмового до IX в.^[33] Поэтому возникли синтетические теории (Г. Милле, В. Ф. Дайхманна, Р. Краутхаймера), предполагающие происхождение средневизантийского крестово-купольного храма из соединения ранних восточных памятников этого типа и купольной базилики.

Сирия

Переходя собственно к предмету нашего исследования, следует сперва напомнить, что довольно короткий список обычно обсуждаемых построек типа вписанного креста «канонизировался» уже к середине XX в.^[34] и затем повторялся без добавлений — или только с сокращениями — даже в самых авторитетных историях византийской архитектуры (Р. Краутхаймера, С. Манго и др.). Так, обычно обсуждаются только два ранних сирийских памятника типа вписанного креста.

Первый из них — уже упоминавшийся храм в Фене, где центральный крестовый свод опирается на четыре колонны, полуциркульные своды рукавов — на архитравы, лежащие на центральных и пристенных колоннах, а угловые ячейки имеют плоское перекрытие (илл. 1). Датировка этого ключевого памятника вызывала дискуссии. Э. Вайганд^[35] справедливо указал на введение здесь над коринфскими капителями римских колонн дополнительных трапециевидных капителей, которые невозможны в римской архитектуре II в. и указывают на полную переделку перекрытий. Последующие исследователи^[36], не ставя под сомнение датировку Вайганда^[37], ошибочно приписывали ему мнение о постановке колонн при перестройке здания в храм. На единственной имеющейся фотографии^[38] хорошо видно, что трапециевидная капитель, действительно, выполнена грубее и не согласуется в сечении с коринфской капителью II в. под ней. Это признаёт и Э. Руссо^[39], который, однако, указывает на примеры таких капителей в римских постройках уже III в. Но и такое уточнение в любом случае не позволяет датировать перекрытия храма II в. и ставит под сомнение точность лишь верхней границы датировки Вайганда, но не нижней, так как языческий храм Зевса не мог продолжать существовать позднее начала V в. В то же время трансформация языческого храма в христианский вряд ли произошла раньше эдиктов Феодосия I 390-х годов. Поэтому перестройку храма в Фене в церковь, с сохранением плана, но переделкой перекрытий, следует датировать рубежом IV–V вв. «Уменьшенная копия» этого храма — примерно современный ему зал («Мабед») в частном доме в Шакке IV в.^[40]

Второй обычно обсуждаемый памятник типа вписанного креста в Сирии — церковь аль-Мундира в Ресафе (569–581 гг.; илл. 2). Эта постройка интерпретировалась всеми исследователями как храм до появления статьи Ж. Соваже^[41], который, прежде всего на основании надписи Νικᾷ ἡ τύχη Ἀλαμουνδάρου («Да здравствует Аламундар!»), носящей, по его мнению, светский характер, предложил считать ее залом приемов гассанидского правителя аль-Мундира. Однако против этой, ставшей на некоторое время почти общепринятой, точки зрения были высказаны серьезные контраргументы^[42]. К приведенному Г. Брандсом примеру надписи такого содержания в церковной постройке можно добавить еще один — из Келлий в Египте (SEG 33: 1324). Итак, сейчас церковный характер этой постройки несомненен, а предположение о ее двойной, церковно-светской функции^[43] маловероятно ввиду отсутствия аналогий.

В результате такого сужения кругозора из поля внимания большинства ученых последней четверти XX — начала XXI в. выпало несколько других сирийских купольных храмов типа вписанного креста на крещатых столпах, активно обсуждавшихся в литературе первой половины прошлого столетия. Это церковь в Эт-Тубе (582 г.), храм № 3 в Андроне (совр. Иль-Андерин; без восточных столпов) и храм № 1 в Босре (тоже без восточных столпов и с удлинением западной части в виде базилики), а также купольные здания с изолированными угловыми ячейками: мартирий в Шагре (VI в.) и мавзолей в Хассе^[44], равно как и церковь Пророков, апостолов и мучеников в Герасе (464–465 гг.)^[45] с ее комбинированным планом (четыре подкупольные колонны при изолированных угловых ячейках; илл. 3). Храм в Эт-Тубе сохранился ниже уровня сводов, и впервые опубликовавший его Г. Батлер считал, что здание можно реконструировать и как купольную базилику (так на его разрезе), и в виде вписанного креста, в пользу чего говорит сохранившийся и аналогичный по плану храм № 3 в Андроне; плоский потолок в пастофориях ср. с аналогичным перекрытием угловых ячеек в Фене.

Теперь этот список следует пополнить еще одним важным памятником^[46]. В 1976–1982 гг. Т. Ульберт раскопал в северносирийской Ресафе большую ранневизантийскую базилику св. Креста, построенную, согласно найденной там надписи, в 559 г.^[47] Практически одновременно с базиликой^[48] у ее юго-восточного угла был построен центрический парэкклесий-мартирий, впоследствии пострадавший, вероятно, от землетрясения и после небольшого ремонта полностью перестроенный в конце VI столетия в укороченную базилику. Первоначальный мартирий имел форму храма типа вписанного креста с крестчатыми опорами, чьи пилястры были удлинены под большими подпружными арками, и не выраженной снаружи апсидой, фланкированной двумя прямоугольными пастофориями. Полное — вплоть до неправильной формы столпов и артикуляции фасадов — совпадение с планом храма аль-Мундира 569–581 гг. в той же Ресафе, с одной стороны, позволяет надежно реконструировать систему перекрытий мартирия, а с другой — увидеть в нем прямой образец для церкви аль-Мундира. Более того, это абсолютное сходство двух построек заставляет видеть в них, весьма вероятно, работу одной артели и соответственно сблизить их по времени, отнеся к 560–570-м годам.

Данная находка для истории храмов типа вписанного креста в Сирии весьма значима. Во-первых, это самый ранний точно датированный купольный храм на четырех столпах в регионе. Во-вторых, он и храм аль-Мундира, как и Фена, показывают формирование типа: рукава креста еще отделены мощными арками и не перекрыты полуциркульными сводами, угловые ячейки завершают купольные своды, а центральную — шатер. В-третьих, наличие двух памятников типа вписанного креста в одном городе позволяет предположить, с одной стороны, что здесь могли быть и иные храмы данного типа, а с другой — что Ресафа-Сергиополь, важнейшее место паломничества на Востоке, была и центром распространения архитектурного типа вписанного креста на четырех столпах в Северной Сирии, к которой относятся также упомянутые выше Андрона и Эт-Туба.

Напротив, для ранневизантийских Южной Сирии и Аравии (кроме церкви № 1 в Босре) оказываются характерны скорее описанные выше варианты вписанного креста с изолированными угловыми ячейками (мартирий в Шагре) или на четырех колоннах (храм в Фене и зал в Шакке), либо комбинация двух этих вариантов (церковь Пророков, апостолов и мучеников в Герасе; ср. с храмом св. Иоанна Предтечи там же).

Итак, нет никакого сомнения в том, что в V–VI столетиях тип вписанного креста был представлен в сирийско-аравийском регионе уже несколькими вариантами, два из которых — с изолированными угловыми ячейками и на колоннах — имеют еще римское происхождение, а один — на крестчатых столпах — может представлять собой продукт местной эволюции.

Иерусалим

Странным образом в дискуссии о ранних купольных храмах типа вписанного креста, в отличие от Сирии, не упоминаются ранневизантийские храмы Иерусалима и его окрестностей. Между тем общепризнано, что этот город был не только крупнейшим паломническим центром, но и источником распространения различных идей, в том числе и архитектурных. Здесь можно выделить по меньшей мере два ранних памятника данного типа^[49].

Первый — это купольный храм св. Лазаря в Вифании близ Иерусалима. Эта церковь была построена заново на месте ранней базилики (без учета прежнего плана), однако не ясно, когда точно: раскопавший ее С. Селлер относил перестройку, на основании письменных источников, к V столетию, а другие исследователи, как кажется, с бо́льшим основанием, — к VI в.^[50] Наличие соответствующих квадратным столпам пилястров на стенах и продолжающих последние лопаток на фасадах однозначно указывает на передачу нагрузки со столпов на стены через малые подпружные арки и соответственно на конструкцию типа вписанного креста, а утончение боковых стен между упомянутыми опорами — на перекрытие угловых ячеек крестовыми или купольными сводами, поскольку только они не нагружают стены. В ответ на замечание о проблематичности сводчатого перекрытия^[51] следует отметить, что относительно тонкие (0,9 м) стены не несли нагрузки сводов, а толщины столпов (ок. 1,5 × 1,5 м в сечении) вполне хватало даже для больших подпружных арок длиной в 7,7 м. Отметим также типичную для византийского Востока черту — не выраженную снаружи апсиду, фланкированную двумя пастофориями.

Плодом трансформации ранней базилики является и храм у Силоамской купели. Трехнефная базилика, по-видимому, начала V в., была превращена в купольную церковь на четырех столпах, поставленных по линиям первоначальных колоннад. Точная дата перестройки не известна, однако она произошла до 614 г., так как после персидского разгрома храм больше не упоминается^[52]. Высказывалось предположение, что трансформированный храм был купольной базиликой^[53], однако отсутствие колонн между столпами и усиление опоры к северу от северо-западного столпа указывает скорее на храм типа вписанного креста на четырех квадратных столпах.

Таким образом, выясняется, что в ранневизантийском Иерусалиме был известен тип крестово-купольного храма на четырех квадратных столпах. Обе упомянутые церкви имели значительные размеры, в том числе сторону подкупольного квадрата более 7 м. Точная датировка этих памятников неясна, но они возникли до 614 г. Сравнение же с ситуацией в Северной Сирии (см. выше) и Северной Африке (см. ниже) позволяет предположить, что перестройка иерусалимских базилик в крестово-купольные храмы относится к эпохе Юстиниана.

Африка

В дискуссии об эволюции крестово-купольного храма на четырех опорах не рассматривались также памятники ранневизантийского Египта, сохранившиеся, к сожалению, в сильно разрушенном виде и не имеющие, по большей части, точной датировки^[54]. П. Гроссманн справедливо призвал к внимательному различению трех типов церквей на четырех опорах в Египте: храма с обходом, храма типа вписанного креста и кивория^[55]. Впрочем, последний встречается только над священными объектами (типа крещальной купели) и потому легко опознаётся. Что же касается различения первых двух типов, то немецкий исследователь справедливо указал на принадлежность к храмам с обходом церквей с Г-образными опорами, но отнес туда и все ранневизантийские памятники Египта на четырех колоннах вообще. Это представляется оправданным, ввиду тонкости стен и отсутствия пилястров, для северного парэкклесия северной базилики в Абу-Мине рубежа VI–VII вв., помещения № 1777 (монастырская церковь) в монастыре св. Иеремии к северу от Саккары, храма № 23 на некрополе Оксиринха и, возможно, для баптистерия церкви перед пилоном в Диосполе Великом (совр. Луксор)^[56].

Однако по крайней мере в двух египетских зданиях такого типа мы видим отвечающие колоннам пилястры на стене, которые, очевидно, должны были решить проблему тонкой стены и которые указывают на существование малых подпружных арок и, следовательно, на конструкцию типа вписанного креста (ср. выше, о храмах Иерусалима). Это церковь у пилона эллинистического храма Хароериса и Хекета в Малом Аполлинополе (Диоклетианополь, совр. Куш; илл. 4)^[57] и так называемая церковь в Хибисе (совр. Эль-Багават), со сводом в центре, датируемая временем не позднее V в.^[58] Наконец, нет никакого сомнения в крестово-купольном характере церкви во дворце В в Хильване, построенном в 690-е годы: выступы крестчатых столпов и пилястры имеют здесь скругленную форму^[59]. Египетские храмы такого типа стали источником вдохновения для аналогичных церквей Нубии начала VIII в.^[60]

Итак, мы видим, что тип вписанного креста проникает не позднее конца V столетия и в Египет, причем в южносирийско-арабском (как в Фене и Герасе) варианте — с колоннами в качестве опор и со сводом вместо купола. Напротив, в конце VII в., уже в омейядскую эпоху, мы видим здесь один храм типа вписанного креста на крестчатых столпах, возможно, как заимствование северносирийского образца (см. выше), с локальной трансформацией.

Тип вписанного креста на свободных опорах прослеживается и в четырех ранневизантийских церквях центральной Северной Африки. Три из них демонстрируют особый тип подкупольных опор. В храме № 2 в Лептис Магне, юстиниановского времени, это типичные для Северной Африки сдвоенные колонны (ср., например, базилики в Тизгирте, Джемиле, Тимгаде^[61]): неясно только, был ли в его центре купол или крестовый свод^[62]. В храме свв. Сильвана и Фортуната в Суфетуле (совр. Сбейтла; илл. 5), также юстиниановского времени (после 534 г.) — это счетверенные колонны, игравшие роль столпов и тоже происходящие из локальной североафриканской традиции (ср. соборный комплекс, базилику свв. Гервасия, Протасия и Трифона и термы в той же Суфетуле); боковые рукава были перекрыты здесь, как в римских общественных постройках, крестовыми сводами^[63]. Сам же план храма представляет собой пример сближения пятинефной купольной базилики и храма типа вписанного креста. К такому же, а не к базиликальному типу относится, очевидно, и гигантский паломнический храм Дамус-эль-Карита у стен Карфагена, тоже со счетверенными столпами, но уже с девятью «нефами»^[64], где весьма примечателен точный расчет нагрузки сводов: под куполом колонны счетверенные, под сводами рукавов — сдвоенные, в остальных местах — одинарные.

Важно отметить, что в рамках своей монументальной пропаганды в отвоеванной у вандалов Северной Африке Юстиниан I обращается именно к типу крестово-купольного храма на четырех опорах, который должен был наглядно продемонстрировать величие имперской архитектуры. Датировка второй половиной VI в. крестово-купольного храма-мартирия близ стен Аполлонии в Киренаике^[65] указывает, вероятно, на тот же процесс, хотя купол здесь покоился на квадратных столпах, — такой тип не известен в Сирии, Аравии или Египте, но представлен в Иерусалиме (см. выше) и Малой Азии (см. ниже). Таким образом, храм типа вписанного креста оказывается, в отличие от Египта, в остальной Северной Африке юстиниановской инновацией, отражающей основную тенденцию имперского зодчества к возведению монументальных купольных построек.

Малая Азия

В дискуссии о ранних памятниках типа вписанного креста следует заново рассмотреть и ранневизантийские крестово-купольные храмы на четырех опорах в Малой Азии, на которую в этом отношении обращалось прежде мало внимания, но которая играет ключевую роль в генезисе средневизантийских церквей такого типа (см. выше и ниже). Для ранней Византии здесь указывалось, по сути, лишь на два периферийных случая. Во-первых, это самый ранний мартирий ап. Иоанна в Эфесе, который имел форму тетрапилона с четырьмя колоннами, примыкающими к угловым опорам^[66], однако его форма связана не столько с типом вписанного креста, сколько с ранневизантийскими типа компактно вписанного («атрофированного») греческого креста (ср., например, капеллы Санта-Мария-Матер-Домини при церкви Санти-Феличе-э-Фортунато в Виченце или Сан-Просдочимо при церкви Санта-Джустина в Падуе) и квадратного здания с поддерживающими свод колоннами в углах (типа капеллы Санта-Матрона при церкви Сан-Приско близ Капуи)^[67]. Во-вторых, это баптистерий V столетия в памфилийском Сиде, дополненный по осям апсидами и похожий по плану на Эчмиадзинский собор (см. выше)^[68], но система его перекрытий отличалась от обычной для типа вписанного креста и была ближе к типу крестово-купольного храма с обходом^[69]. Таким образом, ни один из этих малоазийских памятников не может считаться полноценным представителем типа вписанного креста.

Большую дискуссию среди исследователей вызывала датировка двух крестово-купольных храмов в памфилийском Сиде^[70]. Ранний (не позднее конца IX в.) храм H^[71] (илл. 6) имеет изолированные пастофории, чуть выступающие за абрис постройки (как в ранневизантийских вписанных крестах Ресафы) и удлинение рукавов креста (как в храме Успения в беотийском Скрипу 870-х годов), храм в епископском дворце^[72] (илл. 7) отличается меньшим выносом пилястров и такой архаичной чертой, как один уровень пят больших и малых подпружных арок (ср. угловые ячейки собора Св. Софии Константинопольской). В пользу родства двух этих храмов типа вписанного креста сложного (с вимами) извода на четырех колоннах говорят также близкие к квадрату угловые ячейки и особенно трехгранная апсида на круглом основании, а различия между ними объясняются тем, что храм во дворце был встроен в древнее здание с использованием сполий. В пользу их принадлежности к ранневизантийскому периоду говорят и их типологические особенности (изолированные пастофории, чуть выступающие за абрис постройки, и начинающиеся на одной высоте малые и большие подпружные арки), и две монограммы IΩANNOY (в том числе на алтарной преграде) в храме в епископском дворце, находящие аналогии в VI–VII столетиях.

Кроме того, от внимания исследователей ускользнули как минимум два весьма сохранных храма данного типа в Центральной Анатолии, где все такие церкви относились исключительно к средневизантийскому времени, начиная с С. Гуйера, справедливо отвергшего ранние датировки Й. Стржиговского^[73].

Храм в Ибрале (совр. Йешилдере) на юго-востоке Ликаонии (илл. 8–9), превращенный в мечеть в 1649 г., представляет собой сложенную из квадров купольную церковь типа вписанного креста на столпах, с изолированными пастофориями. В нем ясно видны следы перестройки: глухой купол иной кладки и коробовые своды, причем пазы для алтарной преграды на восточных столпах и новый рельефный крест над восточным окном показывают, что эта перестройка была именно христианской. Введение же конх вместо сводов в боковых рукавах, типичное для памятников османского времени^[74], указывает на поствизантийскую дату перестройки (XV–XVI вв.). Впрочем, расположение южного окна по оси рукава убеждает, что это изначально был храм типа вписанного креста. Введший храм в научный оборот С. Эйидже не датировал его^[75], но остатки средневизантийских фресок указывают на датировку изначальной постройки не позднее IX–XI вв.^[76], как было первоначально предложено К. Бельке^[77]. Однако именно на ранневизантийскую дату постройки ясно указывают декор западного портала и окон-бифориев с колонкой и бровками, а также не выраженная снаружи апсида, абсолютно чуждая средневизантийской Малой Азии.

Последняя черта, не встречающаяся и в ранневизантийских памятниках Ликаонии и Каппадокии^[78], выдает влияние смежного исаврийско-киликийского региона, где она, как и в соседней с ним Сирии, была весьма распространена^[79], — это не удивительно, учитывая первоначальную принадлежность территории Ибралы Исаврии, входившей в Антиохийский патриархат^[80]. Редкая замена продольных малых подпружных арок на архитравы — аналогичные по профилю капителям и входящие в сплошной карниз — находит себе единственную аналогию также в Сирии, а именно в Фене и Шакке. А вот форма столпов — также оригинальных, судя по капителям, — здесь квадратная, как в храмах Иерусалима и киренаикской Аполлонии и — что важнее — в базиликах Киликии и Исаврии^[81]. Таким образом, храм в Ибрале принадлежит сирийско-исаврийской архитектурной традиции и, по всей видимости, представляет собой пример распространения храмов типа вписанного креста на северо-запад, в Центральную Анатолию. «Экспериментальный» характер этого процесса подтверждается и соседством храма в Ибрале с другими новаторскими памятниками архитектуры конца V в.: первыми купольными базиликами св. Феклы близ Селевкии (совр. Мериамлик) и в Ападнасе (совр. Алахан Манастир) и первым храмом с трехсторонним обходом в Корописсе (совр. Дагпазары; расстояние отсюда до Ибралы — всего ок. 50 км).

Наконец, совсем недавно был опубликован еще один центральноанатолийский купольный храм типа вписанного креста, полностью сохранившийся, но остававшийся почему-то вне внимания ученых до 2004 г.^[82] Это церковь в каппадокийском селении Йешилюрт (илл. 10–11), при перестройке которой в мечеть (ныне заброшена) была лишь несколько растесана юго-восточная малая подпружная арка и чуть надстроены снаружи стены и барабан. Она представляет собой храм типа вписанного креста, без пастофориев, на четырех массивных прямоугольных столпах, стоящих очень близко к углам наоса, западные ячейки которого слегка удлинены. Барабан снаружи восьмигранный, с карнизом на сложно профилированных консолях, а внутри круглый, с четырьмя окнами среднего размера. Парусный переход ведет от него к большим подпружным аркам, слитым со сводами рукавов и опирающимся на сплошной карниз, на который поставлены большие окна (двойное с юга и одинарное с запада; с севера, возможно, было два маленьких окна). Узкие угловые ячейки перекрыты продольными полуцилиндрическими сводами, из-за чего продольные малые подпружные арки понижены. Центральная апсида снаружи пятигранная, с тремя окнами, а боковые апсиды снаружи не выражены. Рельефная декорация скупа (профилированные консоли на барабане, довольно простой формы карнизы в наосе, резные импосты под восточными малыми подпружными арками, бровка над окнами апсиды); на стенах наоса — остатки средневизантийских фресок. К северу от храма расположен большой пещерный комплекс, куда ведет дверь из северо-восточной ячейки (еще одна дверь есть в западной стене юго-западной ячейки). Весь храм сложен в одной технике, из крупных тесаных блоков.

Опубликовавший храм М. С. Пекак осторожно датировал его средневизантийским периодом, однако сразу несколько элементов указывают на время до середины VII в.: большие окна, профилированные консоли на барабане, тип резьбы на импостах, декорация граненой апсиды (сплошная бровка над окнами, как в Анатепе, Скупи, Томарзе и Панагии в Гёреме^[83]). В то же время парусный переход, получивший в Византии распространение после строительства Св. Софии Константинопольской, дает как вероятный terminus post quem середину VI в.^[84] Помимо типа апсиды храм находит и другие параллели в ранневизантийской архитектуре Каппадокии: профиль бровки и карнизов идентичен профилю карниза в Чавдарлыке^[85], а маленькие, не выраженные снаружи боковые апсиды известны также по храму Сют Килисе около Мокисса (совр. Вираншехир)^[86]. Издатель никак не вписал храм в Йешилюрте и в контекст византийской Каппадокии — между тем, это селение (а точнее современный Алтунхисар, в который входит Йешилюрт) — не что иное, как византийский Антигус, известный своей важной крепостью^[87]. Было бы заманчиво, вслед за Ф. Хильдом и М. Рестле, видеть Антигус за именем епископии Ἀνδίδων, суффрагана Мокисса, в Notitia episcopatuum 3 (VIII–IX вв.), однако Ж. Даррузес указал, что это ошибочное внесение в Каппадокию II Сандиды/Андиды из соседней Памфилии II^[88]. Поэтому храм в Антигусе был скорее приходской или монастырской церковью: в пользу последнего варианта может говорить примыкающий к нему с севера большой пещерный комплекс.

Как по декору, так и по архитектурным элементам храм в расположенном неподалеку от Тавра (т. е. границы между центральноанатолийским и исаврийско-сирийским регионами) Антигусе не похож ни на сирийские церкви типа вписанного креста, ни на храм в Ибрале. Особенно бросается в глаза увеличение подкупольного пространства за счет сдвига столпов к углам наоса и соответственно уменьшения угловых ячеек и превращения продольных малых подпружных арок в арочные проемы — аналогичный феномен в ранних храмах, помимо картлийского Цроми и армянских Одзуна и Зора, мы видим только в юстиниановских постройках: в угловых ячейках Св. Софии Константинопольской (вариант на четырех колоннах) и, в сочлененном изводе, в храме св. Иоанна Богослова в Эфесе и, вероятно, в храме свв. Апостолов в Константинополе (вариант на четырех столпах). Наконец, парусный переход явно указывает на константинопольско-малоазийскую архитектурную традицию. Таким образом, храм в Антигусе представляется скорее исполнением заимствованного из исаврийско-сирийского региона типа вписанного креста в типичных приемах каппадокийского зодчества, соединенных с новомодными столичными идеями парусного перехода и уменьшения угловых ячеек.

Замечательным дополнением к Антигусу может быть церковь св. Евстафия в Мавруджане (совр. Гюзелёз; илл. 12). М. Рестле относил ее к VIII–IX вв.^[89], А. Це — к IX–XI вв.^[90], а А. Ю. Казарян (не знавший о работах своих предшественников) недавно предложил датировать ранневизантийским временем на основании сходства наружного декора барабана (угловые пилястры с трапециевидными капителями и базами) с декором апсид ранневизантийских храмов Каппадокии^[91]. К его агументам можно добавить также форму сложнопрофилированных капителей над аналогичными прямоугольными столпами, хотя общие формы здесь намного грубее, чем в Антигусе.

Константинополь

Наконец, не следует забывать, что тип вписанного креста с четырьмя свободно стоящими опорами использовался в константинопольской архитектуре уже при Юстиниане, причем в «эллинистическом» варианте — с колоннами. Во-первых, возможно, по типу вписанного креста в сложном (с вимами) варианте и с куполом был построен зал Магнавры в Большом императорском дворце^[92] (илл. 13).

Во-вторых, по такому же типу, но только в простом (без вим) изводе организованы довольно крупные угловые ячейки Св. Софии Константинопольской (илл. 14), причем как в первом, так и во втором ярусе. Но, в согласии со вспомогательной функцией этих компартиментов, мраморные колонны (местами — мраморные квадратные столпы) поддерживают здесь не купол, а крестовый свод (как в Фене). Из-за вписывания ячеек в сложный абрис малые подпружные арки здесь местами ползучие, местами же заменены на архитрав (как в Фене и Ибрале), а местами колонны прислонены к стене. Малые и большие подпружные арки начинаются здесь на одной высоте, от капителей колонн, что роднит юстиниановскую Св. Софию с сирийскими храмами в Ресафе и Андроне и храмом в епископском дворце Сиде. Угловые ячейки перекрыты полуциркульными сводами разной величины в продольном направлении.

Итак, в юстиниановской архитектуре Константинополя мы видим широкий реперуар вариантов вписанного креста на четырех свободно стоящих опорах: на колоннах и на столпах, с малыми подпружными арками и с архитравом, с разным размером угловых ячеек.

Кавказ

В свете приведенных нами выше примеров мы можем по-иному посмотреть теперь на доарабские храмы типа вписанного креста на Кавказе. Поскольку крестово-купольный храм св. Сергия в Текоре не может быть датирован 485–490 гг. (см. выше), то и на армянской, и на картлийской почве их невозможно надежно проследить до начала VII в., когда они становятся весьма популярны, особенно в Армении.

К типу «чистого» вписанного креста в Армении относятся храмы в Багаване (631–639 гг.), Мрене (629–640 гг.), Зоре (VII в.), Кумайри (VII в.) и св. Гаяне в Вагаршапате (630 г.); в Одзуне (конец VII или начало VIII в.) добавлена еще пара столпов с запада^[93]. Известен здесь и крестово-купольный триконх: собор в Двине (640-е годы) и копирующий его собор в Талине (вторая половина VII в.). Наконец, с типом вписанного креста на четырех свободно стоящих опорах сближаются крестово-купольные тетраконхи в Эчмиадзине (в основе V в.?) и Багаране (624–631 гг.)^[94].

В Картли доарабских храмов типа вписанного креста только два. Первый — церковь в Цроми (илл. 15–16), в Шида Картли (конец 620-х — начало 630-х годов)^[95]. Второй — подражающий ей Сион в гогаренском Самшвилде, в последнее время убедительно передатированный на 673–697 гг.^[96]

Между доарабскими армянскими и грузинскими храмами типа вписанного креста, появляющимися одновременно (ок. 630 г.), много общего: чисто каменная кладка, одноглавие, одна апсида с изолированными пастофориями, сложной формы опоры с пилястрами, помещение малых подпружных арок ниже больших. Но имеются между ними и существенные различия: если армянские в разной степени удлинены по продольной оси, то картлийские стремятся к квадратной форме угловых ячеек (из армянских — лишь храм св. Гаяне), а также обладают хорами и треугольными нишами по сторонам от не выраженной снаружи апсиды (из армянских — только в Кумайри). Напротив, большинство армянских храмов данного типа (в Текоре, Багаване, Мрене, Двине, Талине, Багаране и Эчмиадзине) демонстрируют выраженную снаружи апсиду, что говорит в пользу прихода этого типа в Армению из Византии, причем скорее даже не из Сирии, а из Каппадокии; с последней Кавказ роднит и разная высота пят малых и больших подпружных арок. Посредницей здесь могла быть Месопотамия с ее собором в Низибе^[97], очень похожим на армянские крестово-купольные храмы, с квадратными столпами, изолированными пастофориями и выраженными снаружи апсидами.

Реконструкция процесса

I. Рассмотрим сначала архитектурный тип вписанного креста в хронологической и географической перспективе его ранней эволюции и распространения. Самые древние постройки такого типа известны нам в Южной Сирии и Аравии конца IV — середины V в. — это храмы в Фене (конец IV — первая половина V в.) и Пророков, апостолов и мучеников в Герасе (464–465 гг.), демонстрирующие сходство в идее опирания купола: в центре обоих стоят четыре колонны, связанные архитравом с колоннами в рукавах креста и соединенные между собой крестовым сводом (в Фене; в Герасе перекрытие не сохранилось). Церковь в Фене была перестроена, с сохранением плана и колонной структуры, из античного храма середины II в., что указывает на истоки данного архитектурного типа в Сирии. Не позднее конца V в. этот тип на четырех колоннах попадает в Египет (Хибис и Малый Аполлинополь), а не позднее VI–VII вв. — в Памфилию (Сиде).

В Герасе тип вписанного креста на четырех опорах соединен с другим типом — с изолированными угловыми ячейками. В чистом виде последний тип, известный по гражданским постройкам уже в римской (мавзолей в Каср-аль-Нувайисе, преторий в Умм-аль-Джимале) и византийской (здание в цитадели Аммана) Аравии^[98], появляется как церковь, вероятно, в соседней Южной Сирии (мартирий в Шакке, мавзолей в Хассе). Достаточно рано, не позднее середины V в., он распространяется дальше на запад: в Киликию (мавзолей в Аккале, конец V — начало VI в.), Ликию (парэкклесий в Каркабо, 510–520-е годы), Каппадокию (Ларисса) и Македонию (Осиос Давид в Фессалонике, вторая половина V в.). В Италии мы находим его специфические модификации: с гексагонами в углах (мартирий св. Креста при Латеранской базилике, 461–468 гг.) и cloisonné (Архиепископская капелла в Равенне, 494–519 гг.). Итак, данный тип церкви распространялся во второй половине V — первой половине VI в. всегда уже в соединении с куполом.

Первые датированные представители типа крестово-купольного храма на четырех столпах фиксируются в северносирийской Ресафе — парэкклесий при базилике св. Креста (560–570-е годы) и храм Аль-Мундира (569–581 гг.). Сильно развитые крестчатые столпы, сложенные из каменных блоков, указывают, что эта новация обязана своим появлением трансформации не эллинистического типа на четырех колоннах, слабо расчленяющих внутреннее пространство, а скорее типа с изолированными угловыми ячейками, которые всегда прорезались проходами или даже открывались с одной стороны в рукава креста (как в мавзолее в Хассе). По типу подкупольных опор к этим памятникам примыкают, в частности хронологически, расположенные неподалеку церкви в Эт-Тубе (582 г.) и № 3 в Андроне, а также аравийский храм № 1 в Босре, так что вся эта группа относится ко второй половине VI в.

Эта северносирийская традиция церкви типа вписанного креста с крестчатыми столпами и пилястрами повлияла и на храм Богоматери в северномесопотамском Мартирополе (совр. Маяфаркин; VI–VII вв.)^[99], где увеличено число ячеек и опор (до 16, как в Донголе). А вот в аналогичных ему храмах центральной Северной Африки (в Суфетуле, Карфагене и Лептис Магне) мы видим в качестве опор для купола взятые из местной традиции сдвоенные или счетверенные колонны.

В Иерусалиме VI в. (у Силоамской купели и в Вифании) мы впервые встречаем храм типа вписанного креста на квадратных столпах: это мощные опоры для большого купола, близкие по функции крестчатым столпам северосирийских церквей. В камерном варианте мы встречаем такой храм в том же VI столетии в киренаикской Аполлонике. Тот же вариант типа (с квадратными/прямоугольными столпами) появляется и в Центральной Анатолии: в ликаонийско-исаврийской Ибрале и каппадокийском Антигусе, — хотя точная датировка этих храмов неизвестна, парусный переход в последнем делает вероятным, что и в Малой Азии данный тип появляется также в VI столетии. Знаковый характер этого плана для Византии середины VI в. демонстрирует как сооружение Юстинианом храмов типа вписанного креста в отвоеванной у вандалов Северной Африке, так и использование его специфических вариантов в главных церковных постройках императора: в угловых ячейках Св. Софии Константинопольской (на четырех колоннах), в храме св. Иоанна Богослова в Эфесе и, вероятно, в ячейках храма свв. Апостолов в Константинополе (на четырех столпах).

Наконец, тип крестово-купольного храма на четырех столпах с разным расположением пилястров приобретает особую популярность в VII столетии в грузинской Картли (Цроми и Самшвилде) и армянском Шираке (Мрен, Багаван, св. Гаяне в Вагаршапате, Зор, Кумайри, Одзун (возможно, уже начала VIII в.)); иногда — с апсидами в торцах рукавов (Двин и Талин)^[100]. Тогда же, в 690-е годы, как локальная трансформация или новация возникает египетская церковь во дворце В в Хильване, со столпами-квадрифолиями, и сразу же после этого — крестово-купольные храмы Нубии.

II. Посмотрим теперь на связь ранневизантийских храмов типа вписанного креста с аналогичными средневизантийскими памятниками. С одной стороны, значительное количество выявленных ранних (до VIII в.) памятников такого типа на востоке империи и на Кавказе — всего около 25 — не дает больше возможности считать их, как прежде, маргинальным явлением. Более того, в них представлен почти весь репертуар опор купола: колонны (в том числе спаренные и счетверенные), столпы (квадратные/прямоугольные и крестчатые), стены выделенных угловых ячеек. С другой стороны, выявление как минимум четырех ранневизантийских крестово-купольных построек в Малой Азии (двух с изолированными угловыми ячейками — на южном побережье и двух на четырех квадратных/прямоугольных столпах — в Центральной Анатолии) заставляет по-новому взглянуть на проблему эволюции византийского крестово-купольного храма в Темные века — время перехода к классическому средневизантийскому храму на четырех колоннах. Ведь эти ранневизантийские церкви типа вписанного креста, частью хорошо сохранившиеся (так, храм в Йешилюрте-Антигусе дошел до нас полностью), находятся на тех территориях, где в Темные века и позднее перестраивались из разрушенных базилик или возводились заново крестово-купольные церкви, и не могли не быть знакомы их строителям. Таким образом, исчезает один из важнейших аргументов в пользу отсутствия преемства между ранне- и средневизантийскими крестово-купольными храмами на четырех опорах^[101]. Неоправданными представляются теперь и обвинения в «бумажном» сходстве памятников, основанные прежде во многом на плохой сохранности ранних храмов^[102]: система перекрытий в Антигусе или Аккале ничем принципиально не отличается от сводов в кавказских или средневизантийских храмах типа вписанного креста.

Подавляющее большинство центрально- и южноанатолийских крестово-купольных храмов Темных веков, перестроенных из ранних базилик, и, реже, новопостроенные храмы этого времени демонстрируют тягу к изоляции угловых ячеек: всех (северный храм в Атийе (совр. Башара)^[103], нижняя церковь в Амории, храм на о. Бююкада близ Амастриды (совр. Амасра)^[104]) или только восточных (храмы на о. Сегют Ада^[105] и в Трахее (совр. Гербекилисе)^[106]), причем чаще всего со схемой cloisonné в западной части (храмы в Кидне (илл. 17–18), Севасте Фригийской (совр. Сельчиклер)^[107], южный храм в Атийе^[108], «базилика у источника» в Патаре^[109], храм за Восточными воротами в Иасосе^[110]). Этот феномен, наблюдаемый на территории Карии, Ликии, Фригии и Пафлагонии^[111], может объясняться не только большей простотой возведения или лучшей устойчивостью, но и знакомством с ранневизантийскими образцами такого типа (например, с парэкклесием в ликийском Каркабо или храмом в каппадокийской Лариссе).

Реже при перестройке ранних базилик в крестово-купольные храмы в качестве опор используются квадратные/прямоугольные столпы (св. Михаил в галатской Гермии^[112], храм в ликийской Химере (совр. Янарташ)^[113]), которые, напротив, становятся доминирующими в новопостроенных церквях Центральной Анатолии средневизантийского времени. Они используются во всех храмах типа вписанного креста в Каппадокии (Чанлы Килисе, Карагедик Килисе и др.) и Ликаонии (храм № 35 и здание Е в комплексе № 39–43 в Борате (совр. Дегле), церковь в Фисандоне и др.^[114]). Наличие в Каппадокии и Ликаонии как минимум двух ранневизантийских храмов такого типа (в Антигусе и Ибрале), продолжавших свое существование в средневизантийский период, заставляет предположить, что они вполне могли быть образцами для крестово-купольных храмов эпохи нового расцвета Центральной Анатолии.

Заметим, что в средневизантийских храмах Ликаонии доминируют именно квадратные столпы, как в ликаонийской же Ибрале, а прямоугольные столпы Антигуса находят себе редкую параллель в каппадокийской же Карагедик Килисе. Еще очевиднее эта связь станет, если мы вспомним о впервые встречающейся в каппадокийских Антигусе и Лариссе схеме вписанного креста с тремя апсидами, которая в дальнейшем будет воспроизводиться почти во всех средневизантийских храмах такого типа в Центральной Анатолии. Итак, вполне вероятно, что средневизантийские строители купольных храмов типа вписанного креста в Каппадокии и Ликаонии ориентировались на местные ранневизантийские образцы.

Сложнее обстоит дело с появлением в IX столетии крестово-купольных храмов на четырех колоннах, которые будут во многом определять образ средневизантийской архитектуры. Если считать их истоком константинопольскую церковь Неа^[115] или монастыри вифинских окрестностей Константинополя (самый ранний датированный храм — Фатих Джами в Триглии (совр. Зейтинбагы; илл. 19) самого начала IX в.)^[116], то, действительно, трудно представить себе связь между ними и аналогичными им по плану сирийскими церквями V столетия в Фене и Герасе. Однако такое родство не покажется совершенно не возможным, если принять во внимание, что другой претендент на место их родины — Сиде на южном побережье Малой Азии^[117], который был связан в ранневизантийский период, как мы видели, с Сирией общностью архитектурных идей и где средневизантийские (чаще всего точнее не датируемые) храмы этого типа присутствуют с раннего времени (храмы в епископском дворце и Н в Сиде). Здесь весьма показателен пример храма в епископском дворце Сиде, где почти не использованы поздние строительные материалы: в ранние кирпичные стены вставлены древние мраморные колонны и даже мраморные пилястры, переделанные из римского архитрава! Эта культура мраморных сполий, развитая на побережье Малой Азии, но чуждая Центральной Анатолии, и предопределила во многом два пути развития опор в средневизантийских крестово-купольных храмах: столпы vs. колонны.

Наконец, не следует забывать, что в схеме вписанного креста оба этих типа подкупольных опор использовались уже при Юстиниане: столпы — в церкви св. Иоанна Богослова в Эфесе и, вероятно, в храме свв. Апостолов в Константинополе, а колонны — в угловых ячейках Св. Софии и в зале Магнавры. А ведь в том, что эти постройки, как и юстиниановское монументальное зодчество вообще, связаны с римским архитектурным наследием, в том числе сирийским, сомнений не возникает. В свою очередь, ранневизантийские, в том числе юстиниановские постройки типа вписанного креста, сохранявшиеся в большом числе и после VII в. (см. выше), идеально подходят на роль транслятора этого архитектурного типа, в разных его вариантах (на колоннах, квадратных/крестчатых столпах, с изолированными угловыми ячейками), на средневизантийскую почву.

Подтверждением этой связи эпох могут служить две системы перекрытий в средневизантийских храмах типа вписанного креста на четырех свободно стоящих опорах: более редкая, с началом больших и малых подпружных арок от капители опоры (родственная системе с архитравом вместо малой подпружной арки), как в храме св. Иоанна в Трулле (илл. 20), восходит к ранневизантийским памятникам Константинополя (Св. Софии), Памфилии (храм в епископском дворце Сиде) и Сирии (Фена и Андрона); но доминирующей становится система с разной высотой их начала, восходящая в своем столичном варианте (с карнизом между ними) к храмам типа каппадокийского Антигуса, а в упрощенном, провинциальном (без карниза), схожая с памятниками Кавказа.

Иллюстрации

1. Храм в Фене (Мусмийе). Вид на алтарь. Рис. Л. Делаборда. 1827 г.

2. Храм Аль-Мундира в Ресафе. Вид на северо-запад. Фотография из архива Андрея Виноградова. 2013 г.

3. Церковь Пророков, апостолов и мучеников в Герасе (Джараш). План^[118].

4. Церковь у пилона эллинистического храма Хароериса и Хекета в Малом Аполлинополе. План.

5. Храм свв. Сильвана и Фортуната в Суфетуле. План.

6. Храм Н в Сиде. План.

7. Храм в епископском дворце Сиде. Вид на юг. Фотография Андрея Виноградова. 2015 г.

8. Храм в Ибрале (Йешилдере). План.

9. Храм в Ибрале (Йешилдере). Вид на север. Фотография из архива Андрея Виноградова. 2015 г.

10. Храм в Антигусе (Йешилюрте). План.

11. Храм в Антигусе (Йешилюрте). Вид на юго-запад. Фотография Андрея Виноградова. 2015 г.

12. Церковь св. Евстафия в Мавруджане (Гюзелёзе). Вид на северо-восток. Фотография Андрея Виноградова. 2015 г.

13. Зал Магнавры в Большом императорском дворце в Константинополе (Стамбуле). Реконструкция плана.

14. Собор Св. Софии в Константинополе (Стамбуле). Юго-западная ячейка хор, вид на север. Фотография Андрея Виноградова. 2018 г.

15. Храм в Цроми. План.

16. Храм в Цроми. Вид на северо-запад. Фотография Андрея Виноградова. 2013 г.

17. Храм в Кидне (Пидне). План.

18. Храм в Кидне (Пидне). Вид на северо-восток. Фотография Андрея Виноградова. 2015 г.

19. Храм Фатих Джами в Триглии (Зейтинбагы). Вид на восток. Фотография Андрея Виноградова. 2018 г.

20. Храм Св. Иоанна в Трулле в Константинополе (Стамбуле). Вид на восток. Фотография Андрея Виноградова. 2018 г.

Имена убиенных

Анна Литвина, Федор Успенский. Загадка князя Святослава: имя и власть на ранних этапах существования династии Рюриковичей

doi:10.17323/978-5-7598-2111-3_44–54

X век, а отчасти и первую треть XI столетия в истории русской династии можно сравнить с годами младенчества — множество важных параметров, в согласии с которыми правящий род будет существовать еще очень долго, закладывается именно в ту пору, но память о том, как в точности это осуществлялось, почему был сделан тот или иной выбор, часто оказывается стертой или по крайней мере нуждающейся в восстановлении. Яркие пятна довольно подробных описаний, которые мы можем найти в позднейших источниках, перемежаются таинственными сумерками, и все предположения о том, что в них, собственно, происходило, обречены на почти непреодолимую гипотетичность. Пытаясь найти здесь хоть какие-то твердые опоры, мы поневоле ориентируемся на личные имена, видя в них те минимальные единицы, своеобразные кванты информации, которые средневековый историограф стремится в первую очередь запечатлеть и донести до потомков. Именно ономастика иногда может лечь в основу реконструкции событий, по тем или иным причинам остающихся как бы за кадром предельно лаконичного историографического нарратива.

Прославление и почитание святых князей-мучеников Бориса и Глеба — одно из самых примечательных явлений в истории русской церкви XI столетия, а во многом — и всего русского Средневековья. Тем более трудно переоценить роль культа святых братьев в истории собственно династической: именно Рюриковичи становятся инициаторами канонизации^[119] своих ближайших родичей, и именно они сразу же закрепляют этот культ в собственном имянаречении, из поколения в поколение воспроизводя как крестильные имена братьев (Роман и Давид), так и те, что некогда были даны им в качестве княжеских (Борис и Глеб).

Центральным эпизодом в агиографическом и литургическом прославлении свв. Бориса и Глеба естественным образом оказывается их мученическая кончина — без рассказа о ней не может обойтись ни один связанный с ними текст, будь то проложное житие, паремийное чтение или летописное сказание. Именно нежелание обоих мучеников вступать в братоубийственную войну оказывается едва ли не главной добродетелью убитых князей. В то же время сюжет о гибели Бориса и Глеба (в особенности Бориса) не лишен, как известно, некоторого налета детективности. Кто из старших братьев — Святополк Окаянный, которого обвиняют древнерусские источники, или Ярослав Мудрый, на которого указывает источник скандинавский^[120], — был истинным заказчиком убийства? Почему убийце (кто бы он ни был) из всех многочисленных наследников Владимира оказалось необходимым в первую очередь избавиться именно от них?

На этом фоне не может не вызвать удивления тот факт, что, согласно «Повести временных лет», убитых по приказу Святополка братьев было отнюдь не двое, а трое: вслед за Борисом и Глебом суждено было пасть и еще одному сыну крестителя Руси — Святославу Владимировичу, также не предпринимавшему попыток напасть на своих родичей:

Стополкъ же съ ѡканьныи и злыи оуби Стослава пославъ в горѣ Оугорьстѣи бѣжащю єму въ Оугры^[121].

Здесь возникает несколько вопросов разного уровня, относящихся как к пространству текста, так и к пространству исторического факта. Почему именно Святослав, а не, скажем, его единокровные братья Мстислав или Судислав, оказывается столь желанной мишенью для убийц, что ради его умерщвления снаряжается специальная экспедиция в достаточно удаленные края? Почему в то же время рассказ о Святославе не становится предметом дальнейшей рефлексии ни в летописи, ни в агиографической традиции? Почему он целиком обойден вниманием канонизационной практики, чем его жизнь и смерть отличались от жития и кончины Бориса и Глеба?^[122]

Окончательного ответа на эти вопросы не существует, тем более что летописные сведения о Святославе крайне скудны и не всегда надежны. Однако пытаясь в них разобраться, исследователь сталкивается с целым рядом дополнительных загадок, на этот раз загадок ономастических, самое существование которых, быть может, способно приблизить нас к пониманию причин столь странной посмертной судьбы этого князя.

Времена, когда Владимир Святой выбирал имена для своих сыновей, можно с некоторой долей условности назвать эпохой, когда Рюриковичи еще не были Рюриковичами, а вернее, еще не стремились осознать себя таковыми. Прибегая к подобной характеристике, мы, разумеется, не пытаемся оспорить летописную версию происхождения династии и не выражаем сомнения в том, что крестивший Русь Владимир был правнуком призванного из-за моря варяга Рюрика, но, скорее, хотим подчеркнуть некоторые весьма выразительные особенности его ономастической стратегии. В самом деле, ни одному из своих наследников Владимир — сколько мы можем судить по источникам — не дал ни имени этого своего прадеда (Рюрик), ни имени собственного деда (Игорь). Произошло это отнюдь не из-за недостатка «человеческого материала»: согласно летописи, у Владимира было по меньшей мере 12 сыновей, и, нарекая их, он существенно обогатил ономастический фонд династии. Семь из впервые введенных им в оборот антропонимов (Изяслав, Ярослав, Святополк, Мстислав, Всеволод, Борис, Глеб) закрепились в династии как минимум на два ближайших столетия. Они составляют треть от того весьма ограниченного набора собственно родовых имен, который считался пригодным для его потомков.

Тем более контрастным выглядит тот факт, что рядом с этими нововведениями не нашлось места именам Рюрик, Игорь (не говоря уже об Олег), которые наследникам Владимира потом придется припоминать заново. Для той древнесеверной перспективы, в которой существовал Владимир, правнук варягов, успевший в юности пожить на родине своих предков, сам по себе этот факт весьма удивителен — имена прямых родичей по мужской линии должны были бы в первую очередь появиться у его весьма многочисленного потомства. Не менее удивителен он и для русской династии или русской элиты, какими мы их знаем в XI–XII вв. Имя прадеда вполне естественно для повтора у правнука, достаточно вспомнить, например, новгородского и псковского князя Всеволода/Гавриила, которого его отец, Мстислав Владимирович, нарек княжьим именем в честь собственного деда, Всеволода Ярославича.

Однако, при всем своем новаторстве, революционером в области имянаречения Владимир все же не был. Действуя не вполне тривиально, князь продемонстрировал свою бесспорную принадлежность к традиции, предписывающей давать сыновьям имена прямых предков по мужской линии. Он пожелал воспользоваться самым главным из них — именем собственного отца, Святослава Игоревича^[123]. Разумеется, подобный выбор совершенно естественен как для родового, так и для собственно династического обихода. Более того, коль скоро дед умер прежде, чем у него начали рождаться внуки, его имя с наибольшей вероятностью должно было достаться первому из них. В семье же Владимира происходит нечто куда менее однозначное. ...