Это короткий фрагмент для ознакомления с книгой.
Скачать или читать эту книгу на КулЛиб
Колобов Андрей Николаевич
Глаголь над Балтикой
Автор: Колобов Андрей Николаевич;
8-900-070-10-42
ank2002@inbox.ru
ГЛАВА 1
"Асама"! "Асама" переве.." - заполошный крик прорвался сквозь рев и лязг сражения в башню шестидюймовых орудий, но был безжалостно заглушен звонко грохнувшими оземь, еще дымящимися гильзами, вытолкнутыми из орудийных чрев. Сердце подпрыгнуло, заходясь в сладостном изумлении от нежданной удачи и затрепетало, боясь спугнуть вспыхнувшую было надежду. - Заряжай!!! Бронебойные снаряды с лязгом вброшены в провонявший горелым порохом мрак казенников. Алчущая чужой смерти глубь зарядных камор жадно вбирает в себя тусклую латунь гильз. И так хочется крутануть штурвальчик, разворачивая оптику в сторону (неужели - перевернувшегося?!) "Асамы", броненосного крейсера японского императорского, мать его через коромысло, флота, но нельзя. Наша цель - "Ивате", орудия уже готовы и некогда зыркать по сторонам. - Три дальше! Четыре вправо!!! Потные ладони гальванера[1] щелкают рубильниками, но гул послушных его командам электромоторов теряется в грозном рокоте боя. Башня сдвигается чуть вправо и одновременно стволы стопятидесятидвухмиллиметровых орудий чуть приподымаются и... -БААААЩЩЩЩЩ!!! Броня под плечом мичмана вздрагивает от сильного удара, а сквозь широкие амбразуры на комендоров[2] обрушиваются ледяные брызги. Стена воды, вознесенная рванувшим у самого борта снарядом, на мгновение перекрывает обзор. Но огромный броненосец, расталкивающий тяжелым корпусом свинцовые воды Цусимского пролива, идет вперед на двенадцати узлах и взметнувшийся к небу белопенный султан, перевитый огнем и дымом разрыва тяжелого японского "чемодана", медленно опадает - уже за кормой корабля. Впрочем, в башне этого не видят. - Мать честна! Двенадцатидюймовый...[3] - с плохо скрытым ужасом выдыхает кто-то из заряжающих. И надо сказать что-то ободряющее и ехидное, чтобы матрос себя вспомнил, ведь это его первый бой, но - язык прилип к гортани (ведь это и твой первый бой тоже). И некогда, опять некогда, потому что стволы шестидюймовок замирают, взяв верный прицел... - Осколок, дура... не боись, - спокойный и чуть насмешливый голос. Это - Сойманов, точно Сойманов, если кто-то и может быть спокойным сейчас, так только этот широкоплечий и обстоятельный сибиряк, потому как... - Залп!!! Привычное, родное "я", заходилось в смертном ужасе, забившись куда-то вглубь. В голове крутились несвоевременные, ненужные сейчас мысли. В страшной битве, где десятки бронированных гигантов с дистанции нескольких миль яростно крушили друг друга тяжеленными кулачищами бронебойных и фугасных снарядов, мичман чувствовал себя до ужаса беспомощным, уязвимым и лишним. Страх, ощущение неминуемой и скорой гибели, казалось, окончательно парализовали ум, от былой решимости "не посрамить" не осталось и следа. Но мичман с каким-то осоловелым изумлением и будто со стороны наблюдал, как неведомая ему часть сознания взяв управление его телом, выглядывает теперь падения своих залпов, высчитывает поправку к наводке, подает команды матросам... И вот - башня чуть дернулась, вбирая в себя энергию отдачи орудий и два сорокакилограммовых снаряда устремились в свой первый и последний полет. Руки будто бы сами доворачивают оптику и голова чуть склоняется, глаза, не отрываясь и не мигая, следят - будет ли попадание, или шестидюймовые снаряды вновь бессильно вспенят воду невдалеке от кажущегося таким близким врага? Серость низких туч, серость волн и сливающаяся с ними серость борта вражеского крейсера. Но вдруг, посреди этого промозглого единообразия прямо под мостиком чужого корабля, беззвучно, дымом и пламенем распускается алый цветок разрыва. Рука сама сжимается в кулак, в глотке клокочет торжествующий рык. - Никак попали, Вашблагородь?! Но почему так ноет плечо? Ведь это случилось позже, много позже, когда ночь укутала одеялом сумерек истерзанные остатки русской эскадры. Когда броненосец, вершина инженерного гения, утром восхищавший красотой своих неумолимо-тяжеловесных форм, превратился в закопченную, наполненную огнем, водой и человеческими останками развалину. Давно уже смолкла шестидюймовая башня, разбитая и заклиненная двумя попаданиями японских снарядов и вернуть ее к жизни было нельзя. Мичман и несколько черных от усталости и дыма матросов все еще пытались что-то сделать, сражаясь с одним из многочисленных пожаров. Но перед ними гудела стена огня, насмехаясь над бессмысленными потугами измученных двуногих противостоять вырвавшейся на волю, неукротимой стихии разрушения. И боль пришла совсем не так, как сейчас. Очередной фугас угодил в самый центр пожара, и пламя прянуло во все стороны, но он не успел увидеть ничего этого. Раскаленный осколок скользнул вдоль черепа, полосуя кожу, но мичману показалось, что в лоб ему с разбегу ударил Исаакиевский собор. А затем воссиял ярчайший свет, и мичман погрузился в него с головой, не замечая ни второго осколка, раскромсавшего мышцы плеча, ни перекрученную сталь палубы, куда рухнуло его избитое тело. Так почему рука ноет сейчас? Еще не время... И вообще не время, ведь сны не могут терзать болью тело. Николай открыл глаза, как это не раз с ним случалось, за секунду до того, как аккуратный, но настойчивый стук вестового в дверь каюты возвестил о необходимости вернуться из мира сонных грез в тусклое балтийское утро. - Вашблагородие, так что четверть восьмого - Ага, молодец Кузяков, вовремя разбудил. Как там насчет кофе? - Извольте, Вашблагородь ! Горяченький... - Ну спасибо, расстарался. Ступай теперь. Кузяков, поставив кофейник на небольшой каютный столик, беззвучно растворился в воздухе, не забыв аккуратно притворить за собой дверь. Николай сел на кровати и, пользуясь отсутствием зрителей, не слишком элегантно, но от души потянулся и широко зевнул. Плечо заныло еще сильнее. - Врешь, не возьмешь, - сквозь зубы буркнул Николай. Многие говорят, что старые раны нудят к дождю, или там к перемене погоды - но его плечо ныло по какой-то неизвестной науке графику. Оно могло год не напоминать о себе, а потом внезапно боль просыпалась совершенно ни к селу, ни к городу - посередь катания на льду или же на жарком, прогретом июльским солнцем пляже, с тем, чтобы спустя краткий срок замолчать еще на полгода-год. Николай не чувствовал себя выспавшимся, он вообще любил поспать, но возвращаться в сегодняшнее сновидение решительно не хотелось. Не сегодня, и вообще никогда. Наяву он не смог бы вспомнить все перипетии сражения, ставшего роковым для русского флота. Грандиозное батальное полотно Цусимы разбилось на отдельные, не связанные меж собою эпизоды: вот строй японских броненосцев, тянущихся вдоль горизонта... Первое попадание в "Ивате" ... Тело Федосеева на станине... Залитые кровью рубильники и свои, скользящие в чужой крови руки, пытающиеся вернуть жизнь безнадежно разбитой башне... Но все, что происходило между немногими, сохраненными памятью картинами, казалось, навсегда растворилось в свинцово-серой пелене забвения. Такой же мутной, как воды Корейского пролива, где обрели вечный покой корабли второй и третьей Тихоокеанских эскадр. Но так было наяву. А когда сон открывал двери прошлому и сознание погружалось в пучину кошмаров минувшей битвы, все было совсем по-другому. Сновидения показывали сражение от начала и до конца, без купюр, с дотошностью современного синематографа. Все, что он видел и испытал тогда, прокручивалось перед ним, и никакая, даже самая малая деталь не была упущена. И хотя обретенные воспоминания исчезали вскоре после пробуждения, Николай дорого заплатил бы за то, чтобы никогда больше не видеть всего этого. Он поморщился, вспоминая, как просыпался в жарком поту, что не мог остудить даже холод японских ночей. Яркие, безжалостные сны преследовали его, пока не вышел срок плена, но и после возвращения в Россию Цусима нет-нет, да и напоминала о себе, впрочем, все реже и реже. И уже года три, как он был от этих снов избавлен - так с чего бы им было вновь возвращаться сейчас? Тени прошлого больше не рвали душу, но все-таки сон оставил за собой пакостный осадок. Николай одернул занавеску, распахнул иллюминатор и подставил чуть припухшее со сна лицо прохладе морского ветерка. Это превосходное ощущение соленой свежести, да глоток горячего, густо-ядреного кофе помогли проснуться окончательно, оставив тягостные воспоминания далекому уже прошлому. По природе своей Николай никогда не был фатом, но со скамьи Морского корпуса усвоил - офицер Российского императорского флота обязан выглядеть безупречно. Привычно исполняя ежедневный обряд утреннего туалета, он размышлял об ожидающих его сегодня делах. Мыльная пена, взбитая помазком с шикарной перламутровой ручкой, легла ровным слоем на щеки и подбородок - Николай не носил бакенбард и бороды, оставляя лишь небольшие усы. В маленьком зеркале, прилаженном на крышку коробки с бритвенными принадлежностями, были хорошо видны высокий лоб, умные голубые глаза, в уголках которых прячется добрая усмешка, коротко стриженные черные волосы, чуть тронутые ранней сединой виски. И конечно же шрам, доставшийся ему на добрую память от подданных Микадо. Руки привычно исполняли свою работу - бритва безжалостно расправлялась с отросшей за ночь щетиной, а мысли витали уже далеко. Николай вспоминал мелочи, которые предстояло ему сделать после подъема флага, затем еще раз прикинул, сколько займет времени предстоящая сегодня погрузка тяжелых снарядов. Поскольку речь шла отнюдь не о приеме полного боекомплекта, а лишь о пополнении расстрелянных ранее практических боеприпасов[4], то дело не должно было затянуться. Это и хорошо, поскольку далее Николая ожидал превосходный и - кто знает? - быть может, даже слегка романтический вечер в обществе блистательной Валерии... и других ее почитателей. Завершив бритье и смыв теплой водой остатки пены, он распахнул дверцы платяного шкафа. Кузяков, стервец, старался на совесть. Снежно-белые рубашки и накрахмаленные воротнички, черный с золотыми эполетами китель, сюртучные пары, брюки, фуражки, туфли и прочая, и прочая выстроились ровными, чистыми, идеально выглаженными, сверкающими и готовыми к немедленному употреблению шеренгами. Одевшись, Николай еще раз придирчиво осмотрел себя. Результат был вполне безупречен - высокий, широкоплечий, подтянутый капитан второго ранга Николай Филиппович Маштаков двадцати девяти лет от роду выглядел представительно и авантажно, как и положено образцовому офицеру Российского императорского флота. "Слуга царю, отец солдатам", - хмыкнул про себя Николай, и глянул на часы. До поднятия флага - ежедневного утреннего священнодействия - оставалось еще четверть часа и торопиться было решительно некуда. Но кавторанг решил ожидать сие знаменательное событие на верхней палубе. Суббота! Солнца, увы, не видать. Своенравное и капризное светило не часто радует своим присутствием Финский залив от этого Балтийское море холодно и хмуро. Вот и сегодня - несмотря на то, что с рассвета минуло уже добрых три часа, небо затянуто тусклой грязно-серой пеленой, да и вряд ли теперь развиднеется, разве что к вечеру. Вроде бы тепло, но с моря задувает прохладный ветерок. Не то, чтобы слишком уж сильно, но такова его балтийская природа, что не успокоится, мерзавчик, пока не отыщет дорожку под казенный китель, не проберется сквозь белье к самому телу... Замерзнуть не замерзнешь, конечно - последние майские денечки на дворе, но все же и не разнежишься. Впрочем, на верхней палубе нежиться было решительно некогда - шла большая субботняя приборка. Матросы старательно драили гладкое дерево палубного настила, швабры поскрипывали, воды не жалели. За уборкой на баке приглядывал унтер-офицер, поигрывая щегольской серебряной дудкой на серебряной же цепочке. Матросы работали справно, однако дотошному унтеру дело было решительно до всего, и он не собирался пропускать ни сориночки. Так что благостная утренняя тишь нет-нет, да и прерывалась быстрой командой, иной раз сдобренной краткой, но емкой характеристикой того, кому эта команда адресовалось. - Миронов, распротвоюмать якорем! У тебя глаза на заднице, или руки из нее растут? Не видишь штоль, сколько грязи под комингсом[5] оставил?!! Служба исполнялась как должно, унтер-офицер внимателен и дело свое знает. Еще немного времени - и бак засияет отдраенной до блеска палубой. А если случится чудо и лучик солнца сможет пробиться сквозь толщу сумрачно-серого балтийского неба, тогда оттертая чистолем и ветошью, умытая водой медь сверкнет фейерверком прыгающих по надстройкам и башням солнечных зайчиков. Николай окинул взглядом рейд. Буквально в паре кабельтов от него тяжело давила гладь морских вод чудовищная глыба флагмана Балтийского флота - линкора "Андрей Первозванный". Казалось, сам Посейдон, взмахнув трезубцем, подъял из недр морских исполинский кряж, вершина коего вознеслась над водами залива. Божественная воля увенчала ее тяжестью артиллерийских башен и изяществом решетчатых мачт. Линкор был прекрасен губительной красотой совершенного оружия. Низкий, но широкий, тяжелый даже на вид корпус вырастал из глубины морских вод, а гладкий борт казался выточенным из гранита. Из его середины поднимался прямоугольный, двухэтажный, отливавший броней каземат, замкнутый с носа и кормы мрачной тяжестью боевых рубок. Оба его этажа топорщились стволами орудий. В глазах рябило от могучих восьмидюймовок[6], чьи тяжелые снаряды могли крушить и ранить крейсера, и скорострельных пушек, способных выстроить непреодолимый частокол разрывов на пути атакующих миноносцев. Этого было мало: у каждого угла каземата красовалась башня восьмидюймовых орудий. . Но даже и эта мощь терялась на фоне циклопического главного калибра - основного оружия линейного корабля. Четыре огромных двенадцатидюймовых орудия попарно размещались в аккуратных башнях, расположенных в носу и корме. Их титанический силуэт лишь слегка скрадывался плавностью округлых форм. Но хотя размеры башен восьми- и двенадцатидюймовых орудий на глаз различались не так уж сильно, их мощь была несопоставима. Один снаряд орудий главного калибра весил без малого как три восьмидюймовых. "Андрей Первозванный" лучился грозой и великолепием. Так же, как и его брат-близнец "Император Павел I", на палубе которого стоял сейчас Николай. Но рассматривать "Павла" ему было решительно невозможно - линкор был настолько велик, что на нем не имелось места, откуда корабль можно было увидеть целиком. Разве что подняться на тяжелый марс[7] высоченной мачты, чтобы "с высоты птичьего полета", как любили выражаться мичмана, созерцать бескрайнюю палубу и мельтешащие на ней человеческие фигурки в черных кителях и белых форменках. Эти два линкора составляли сейчас основу морской мощи императорского балтийского флота. Еще два корабля того же класса стояли чуть поодаль - огромный, с заваленными бортами корпус ветерана русско-японской войны "Цесаревича" перекрыл выстроенную по почти такому же проекту, но не поспевшую к Цусиме "Славу". Увы, этим список линейных кораблей Балтийского флота исчерпывался. - Любуетесь, Николай Филиппович? Чуден гельсингфорсский[8] рейд при тихой погоде...- раздался низкий, хрипловатый и слегка ехидный голос старшего офицера, Евгения Андреевича Дашнакова, известного всему флоту тридцатитрехлетнего холостяка, донжуана, весельчака и балагура. - Доброе утро, Евгений Андреевич! - Ох, что-то сомневаюсь я, что будет оно добрым. Потому как снилась мне сегодня беспросветная дичь: стоит посреди кают-компании бел-горюч камень, а я, в парадном кителе, прямо напротив него восседаю. Жду катера, дабы проследовать в увольнительную, а покамест катер не подошел - развлекаюсь доброю чаркой мальвазии. И вдруг, прям в иллюминатор, влетает чудо-чудное, диво-дивное - не то гербовый орел Государства Российского, но трехголовый почему-то, не то Змей-Горыныч в перьях, со скипетром и державою. Садится на бел-горюч камень и говорит прекрасным женским сопрано: "Не ходить тебе, пан Евгений, нонеча вправо, а о том, чтоб налево - в "Фению" там, али в "Варьете" - даже и не мечтай!". А затем продолжает командирским басом: "Ждет тебя служба царская, дорога дальняя...". И как восхохочет сатанински, как треснет, паскуда, скипетром по столу, что вся мальвазия мне прямо на парадный китель выплеснулась... Офицеры посмеялись - Значит, Евгений Андреевич, подозрение имеете, что вместо le repos de dimanche (воскресный отдых) неугомонный старик нас снова в море потащит? Не знаю, не знаю. Пути командующего неисповедимы, все мы под адмиральской дланью ходим, но зачем-сейчас-то? Только что отстрелялись ведь, и в высочайше утвержденный норматив уложились... Дашнаков, прищурившись, хитро глянул на Николая и протянул: - Вот не надо, дорогой Николай Филиппович, не извольте излишне скромничать! Кое-кто, конечно, отстрелялся по нормативу. А кое-кто, не будем в уважаемом собрании показывать пальцем, норматив-то и перекрыл. И ладно бы только норматив - но этот самый "кое-кто" осмелился переплюнуть результаты личного, его адмиральского величества, флагманского артиллериста с флагманского же броненосца, согласно высочайшему рескрипту нонеча линейным кораблем поименованного. Развелось, понимаете ли, юных дарований во флоте, никакого почтения к мэтрам... Так что старик вполне может, взъярившись, позвать нас к барьеру и истребовать реванша. Впрочем, - Дашнаков, потянул золотую цепочку и извлек на свет божий золотую, покрытую тончайшей гравировкою луковицу карманных часов, которую Николай про себя считал несколько претенциозной: - Будем решать проблемы по мере их явления, а сейчас - три минуты до подъема флага. Пора! И Николая подхватил и повлек вперед отлаженный ритм корабельной службы, в которой все, до самой последней мелочи взвешено, исчислено и предписано многочисленными уставами, и инструкциями, коих всякий уважающий себя офицер обязан исполнять "не щадя живота своего". К девяти часам подошел буксир, нещадно чадя прозрачнейший воздух и волоча за собой тяжело нагруженную баржу с боеприпасом. - Ну, боги войны, за дело! Тяжеленные снаряды талями поднимали по одному и аккуратно опускали на палубу. Затем матросы, используя специальную снасть, катили их к погребам, на подъемники. Те, в свою очередь, принимали смертоносный груз и опускали снаряды и заряды в прохладный сумрак артиллерийских погребов. Работа требовала силы и аккуратности - ворочать трехсоттридцатикилограммовые стальные "свинки" было тяжело и небезопасно, так что унтера и фельдфебели не спускали глаз, проверяя надежность креплений, пресекая возможные ошибки. К середине четвертого погрузка завершилась. Лихой буксир, разворачивая баржу к берегу, с особым шиком крутнул ее "на пятке" так, что корма плавсредства описала дугу в опасной близости от борта линкора. Явив тем самым удаль молодецкую, буксир, бодро попыхивая из трубы дымком, удалился восвояси под аккомпанемент веселого мата с "Павла". К радости Николая, сон старшего офицера оказался все же не в руку - 1-я бригада линкоров осталась на рейде, и ничто не должно было помешать прекрасному вечеру, предвкушение которого согревало сердце весь сегодняшний день. Бутерброд и кофе, душ, свежесть чистейшего белья, белизна манжет, французская вода, и - поскольку оставалось еще немного свободного времени - трубка великолепного английского табака. Стрелки часов показали без четверти пять, когда одетый с иголочки кавторанг спустился на палубу катера. Не прошло и нескольких минут, как махонький кораблик отвалил от борта "Императора Павла I" и, набирая скорость, взял курс прямо на городскую набережную. Несмотря на прохладный ветерок, усиленный движением катера, идти в каретку не хотелось, так что Николай остался на корме в компании молчуна-рулевого. Впрочем - как знать? Может матрос всем балагурам балагур, а только не слишком-то потравишь, когда офицер рядом. Впрочем, Николай и не нуждался сейчас в собеседнике. Несмотря на бравый вид, с которым кавторанг мурлыкал себе под нос строчки популярного романса, исполняемого блестящей Варей Паниной[9]: Забыты нежные лобзанья, Уснула страсть, прошла любовь, И радость нового свиданья Уж не волнует больше кровь... Предстоящее свидание... тьфу ты, да какое там свидание! Всего лишь обычный светский прием волновал Николая так, будто он вовсе не зрелый мужчина и опытный моряк, прошедший огонь Цусимы и холод плена, а сопливый шестнадцатилетний гимназист. И кавторангу было крайне удивительно чувствовать себя неоперившимся юнцом. Разумеется, в его жизни были и чувства, и женщины. Пара ничего не значащих юношеских влюбленностей (одной своей "пассии" безусый гардемарин открыться так и не решился, вторая, увы, не разделила его чувств). Затем - первая любовь, случившаяся в лучших традициях романтического жанра. Очаровательная молодая барышня, юный мичман, розы, полунамеки, алеющие щеки, томные вздохи, прогулки в саду и наконец-то! Апофеоз, признание в любви - о чудо! Взаимность! Череда немногих дней, наполненных до краев счастьем, жизнь в ожидании встреч с любимой, война, судьба-злодейка, назначение на эскадру, уходящую в бой - и обморок, слезы, клятвы вечной верности... А затем - коротенькое письмо, удивительным образом нашедшее его в японском плену: "Наши детские увлечения... Несерьезно... Выхожу замуж... Простите." Хитоми... Возвращение на Родину. Было слишком много всего, чтобы успеть еще и влюбляться в кого-то. Россию лихорадило революцией, а мичмана закрутило торнадо служебных комиссий, призванных разобраться и никогда не попустить впредь - из коих перипетий, впрочем, мичман вышел лейтенантом, да еще и с "Георгием"[10] на груди. Флот сотрясали ветры перемен, и хотя кораблей осталось прискорбно мало, на обучение теперь не скупились, гоняя оставшиеся крейсера и броненосцы по океанам и морям так, как никогда раньше. Это безумно нравилось Николаю, тем более что по его артиллерийской специальности теперь не просто поощрялось, но почти что вменялось в обязанность всякое новаторство и поиск эффективных методов стрельбы. И Николай ушел в службу с головой. Максимализм, свойственный молодости, яростное желание никогда не испытать больше горечи поражения, любовь к морю и артиллерии, острый и пытливый практический ум, а равно и возможность использовать его по назначению - все это гремучая смесь, особенно для молодого, перспективного, пролившего в бою кровь и отмеченного высокой наградой офицера! Особенно если (себе-то сознаться можно) офицер этот не так, чтобы совсем уж лишен известного честолюбия... Командир 305-мм башни нового броненосца "Слава", затем учебный отряд, старший артиллерист нового крейсера "Адмирал Макаров", и вот - назначение старшим артиллерийским офицером на новейший и мощнейший боевой корабль Российской Империи. Точнее, один из двух мощнейших и сильнейших. А теперь еще и победа на последних стрельбах над флагманом Балтфлота! И когда же тут было устраивать семейное счастье? Впрочем, Николай все равно находил время, влюблялся, встречался и... расставался. Личная жизнь никак не хотела налаживаться за то немногое время, которое он мог ей уделить. Конечно, он встречался с женщинами, но найти ту единственную и неповторимую с которой только и можно было бы пройти по жизни вместе пока что не удавалось. Но две недели тому назад, средь шумного бала..., впрочем, если по порядку, то дело было в Мариинском дворце (не питерском, но все же), где генерал-губернатор по случаю весны решил устроить ужин с танцами до упаду. Вообще говоря, для приглашения на такие приемы Маштаков покамест должностью не вышел. Да и происхождением тоже - отец Николая выслужил офицерский чин, что позволило мечтавшему о флоте отпрыску поступить в Морской корпус, но не делало Николая потомственным дворянином. Впрочем, кавторанг[11] не слишком-то и рвался в сливки общества, однако его дела взял в свои руки старый друг, с которым вместе воевали в Цусиме и терпели японский плен. Девять лет назад невысокий, тогда еще худощавый, никогда не унывающий лейтенант Алексей Павлович Еникеев буквально вдохнул жизнь в подавленного пленом и ранением мичмана. Теперь же Еникеев заматерел, чуть-чуть раздался в талии, получил продвижение по службе и, пребывая в чине капитана первого ранга, командовал крейсером "Баян". А еще Алексей Павлович весьма удачно женился, чего всячески желал и Маштакову - и искренне огорчался, что его друг никак не может составить себе партию. Посему сей блестящий каперанг взял за моду таскать Николая на всевозможные светские рауты, сватая ему гельсингфорсских девиц на выдание. Заходить во всякую дверь Еникееву было несложно - звание командира перворангового корабля уже давало известное положение в обществе, но в добавок к этому Алексей Павлович был еще и князем... А природная живость ума позволяла ему быть в курсе всех светских хитросплетений. Так что если знакомство с Валерией и было случайностью, то случайностью весьма неслучайной. Если губернаторский прием чем и отличался от обычной светской пирушки, так разве что размахом. В уголке громадной гостиной музыканты тихо наигрывали лирические мелодии, разогреваясь к приближающимся танцам. Вдоль стен стояли столы с вином и закусками - кое-где за ними сидели группы мужчин во фраках или мундирах и женщины изысканных нарядах. Другие такие же группы, с бокалами в руках фланировали по незанятому столами центру залы или же просто беседовали стоя. Николай, слегка ослепленный блеском множества нарядов, бриллиантов и очаровательных женских глаз, предпочел держаться поближе к чете Еникеевых, расположившихся за одним из столов. Разговоров вокруг было много, но кавторанг никогда не был любителем сплетен, пускай даже и великосветских - а ни о чем другом вокруг него и не говорили. Потому Маштаков предпочитал перешучиваться с Алексеем Павловичем и его миниатюрной, превосходно сложенной и очень острой на язык супругой Ольгой Васильевной. Для них Николай давно уже был другом семьи, с которым вовсе не обязательно придерживаться протокола. Князь Еникеев наклонился к уху Николая и заговорил вполголоса: - Обрати внимание, дева в бордовом платье справа от тебя. Зовут Наталья, двадцать три года, очаровательна, безупречная репутация и не менее безупречное приданное - батюшка хоть и не миллионщик, но купец первой гильдии. Каменный дом в Гельсинки, квартира в столице, дом в Москве... - ... Происхождение великолепное, росту в холке среднего, заезжена в городе, ходит под седлом и без проблем в поведении, - не удержался и продолжил Николай. Еникеев жизнерадостно расхохотался - А чего же ты хочешь, дружище- может быть, по форме светский прием и отличается от конных рядов в базарный день, но по сути-то одно и то же... Ой! Чуть подпрыгнув на стуле, Алексей Павлович обернулся к Ольге с самым наисерьезнейшим выражением лица, после чего тихо, но старательно изобразив голосом читающего проповедь священника, протяжно возгласил: - Истинно говорю тебе, раба божья Ольга, жена - да убоится мужа своего! А коли не перестанешь щипаться сей же секунд - ждет тебя кара страшная и геена огненная! В карих глазах Ольги плескался океан ехидства - От геены огненной, мой любезный и неугомонный муж, я убереглась в тот самый миг как дала брачный обет пребывать с Вами в горе и радости, пока смерть не разлучит нас. Не сомневаюсь, что за это испытание ждут меня райские кущи и причисление к лику святых еще при жизни. А вот кару страшную я тебе гарантирую прямо сегодня же, если ты, конечно, не прекратишь отпускать всякие скабрезные намеки о присутствующих здесь благовоспитанных барышнях. Еникеев, изобразив вселенскую скорбь возвел очи горе - Николай ты слышал? Куда катится этот мир... Кстати, куда это ты засмотрелся? - Скажите мне, о многомудрый и всезнающий князь Алексей, а кто вон та царица, что шествует по залу в окружении мужчин, рискнувших стать ее поклонниками и которую провожают завистливыми взглядами те, кому на это смелости не хватило? Николай смотрел на утонченно-элегантную даму лет так двадцати пяти-двадцати шести, вокруг которой толпились сейчас несколько представительных мужчин во фраках. - Ууууу, Николай Филиппович, скажу я тебе... Губа-то не дура, как я погляжу. Ты сейчас, надо тебе сказать, довольно бесстыдно пялишься на Валерию Михайловну Абзанову. Состоятельная дева, которую язык не повернется назвать старой, красивая до одури, светская до кончиков ногтей, очи - пламенный огонь, сердце, увы, хладный лед. Сколько нашего брата из высшего света пало к ее ногам - не счесть. В том году ей предлагали руку и сердце известный питерский миллионщик и, если слухи не врут, некто, чьи плечи украшают контр-адмиральские эполеты... Отказала обоим, да и сейчас, насколько знаю, сердечного друга не имеет. Живет, когда в Гельсинки, когда в Питере, а когда и в Париже. В общем, кошка та еще. И, друг мой Николай, сказать тебе честно - не твой это типаж. - А чего же так? - Ты у нас персонаж героический и серьезный. Тебе на роду писано жизнь прожить за Царя и Отечество, выслужить адмиральские орлы, в неравном сражении прибить всех врагов своей двенадцатидюймовой пушкой, и, конечно же, пасть во цвете лет, перед смертью завещав мне свой великолепный серебряный портсигар, на который я давно уже посматриваю с вожделением. Твой некролог в траурной рамке напечатают все газеты, о тебе будут писать книги, твой портрет украсит стены Морского корпуса, а гардемарины будут вдохновляться твоим примером. Ты станешь легендой, соответственно и жена тебе нужна будет, как и положено рыцарю без страха и упрека - добродетельная, любящая, верная супруга и ответственная мать многих детей.... А отнюдь не ветреная светская львица. - Мне показалось, или ты только что прошелся грязными драгунскими ботфортами по белоснежной чести дамы? - Чести дамы! - фыркнула Ольга. - Даже если бы Алексей построил всю команду своего крейсера и заставил бы ее отплясывать канкан на том, что ты поэтически назвал чем-то там белоснежным, урону ее "честь" не претерпела бы никакого. - Нууу, милая, ты все же пристрастна. Мадемуазель Абзанова - известная прогрессистка и эмансипе, однако никто не упрекнет ее в непристойности... ОЙ! Да не щипайся же ты! - воскликнул князь. - Тогда что же, представишь меня ей? - поинтересовался Николай. - Я - нет. Как ты мог подумать, как ты только мог хоть на секунду допустить, что я знаком с такой неблагонравной женщиной? - ответил ему Алексей Павлович, с преувеличенным опасением глядя на Ольгу Васильевну, изучающую мужа с задумчивым интересом. Так, вероятно, присматривалась Юдифь к Олоферну - перед тем как обезглавить его. - Однако я, кажется, знаю того, кто может. Но не уверен, стоит ли. - Оооо, наконец-то мой муж изрек такое, к чему стоило бы прислушаться.... Алексей Павлович обратил свой пылающий взор на благоверную. Но Ольга в ответ лишь широко распахнула и без того огромные, исполненные святой невинности глаза, чуть приоткрыла изящный ротик, и всем своим видом демонстрировала покорное желание внимательно слушать или послушно внимать своему грозному супругу. Николай не выдержал и расхохотался. - Князь, Ольга, Вы великолепны! Клянусь серебряным портсигаром, на который положила глаз твоя светлость, мир еще не видел столь замечательной семейной пары. - Я вовсе не возражаю, сударь мой Николай, чтобы Вы радовались нашему с Алексеем счастью, но в конце-то концов, когда Вы дадите повод радоваться Вашему? Сколько же еще Вы будете влачить холостяцкое существование? - Милая Ольга Васильевна, а что же мне делать? Когда перед глазами столь превосходный пример семейного союза, трудно желать меньшего. И где прикажете найти подобную Вам женщину? Ведь Вы единственны и неповторимы, но уже составили счастье этому грубому морскому волку, чья неотесанность может поспорить разве что с его же доблестью. - Льстец! - И ты, Брут!!! - взревел Алексей - Ага, я. Так что брось меня, пресветлый княже, на растерзание без жалости. Представь меня госпоже Абзановой, и если великосветская львица не обагрит своих коготков моей горячей кровью, то тигры во фраках, что вокруг нее, уж непременно растерзают меня в куски. - Вот ведь упрямец! И не отступится от своего, я уж знаю, - вздохнув, пробормотал Еникеев. - Ладно, будь по-твоему. Побудь пока тут. Спустя короткое время Алексей Павлович вернулся в обществе худощавого господина, тусклый и реденький венчик седых волос которого неопровержимо подтверждал многие лета, прожитые его обладателем. Господин подслеповато щурил на Николая выцветшие от возраста, добрые глаза, в которых, однако, все еще угадывался недюжинный ум. - Вот этот молодой человек - Ваш протеже, князь? Что же, коль скоро Вы ручаетесь за его благонравие.... А, впрочем, никакого ручательства не нужно - я и сам вижу, что юноша добронравен и не испорчен нонешними излишествами. Так что же, пойдемте, Николай Филиппович, пойдемте - представлю уж Вас, как и положено в приличном обществе. Приблизившись к частоколу фраков и мундиров, из-за которого едва угадывались теперь очертания белоснежного платья госпожи Абзановой, провожатый Николая воскликнул: - Валерия, душенька, а поцелуй уже старика! - Дядюшка? - две ближайшие к Николаю спины отдернулись в разные стороны так резко, словно кто-то распахнул двустворчатую дверь, и теперь ничто не отделяло Валерию Михайловну от Николая. Образ стоявшей перед Маштаковым женщины воистину поражал воображение. Огромные голубые глаза. Пышные медовые волосы, уложенные в изумительную прическу. Лицо, черты которого почел бы за честь считать своим творением любой из величайших скульпторов древности. Высокая шея, очаровательная линия плеч, чуть полные руки, аккуратные кисти, длинные тонкие пальцы... безупречный стиль и ленивая грация пантеры. Госпожа Абзанова сделала шаг и, положив руку в белоснежной перчатке на рукав старика, склонилась к его щеке, изобразив поцелуй. Тот с отеческой лаской оглядел свою племянницу с головы до пят. - Хороша, девочка. Рад тебя видеть, не навещаешь ведь совсем старика. Понимаю, с молодежью тебе, конечно, веселее. Так что не буду отвлекать, а представлю-ка лучше вот этого молодого человека - капитан второго ранга, георгиевский кавалер Маштаков Николай Филиппович, желает засвидетельствовать тебе свое почтение. От очаровательной улыбки на точеном лице Валерии Михайловны сердце ухнуло куда-то вниз и тут же рванулось к вершинам блаженства. Но за заученным движением губ кавторанг не заметил даже искорки интереса к своей персоне - госпожа Абзанова выполняла светскую повинность - не меньше, но и не больше. Просто такова уж была эта женщина, что бы она ни делала - все выходило у нее очаровательно... И ничего, кроме глубоко спрятанной скуки не видел кавторанг в ее ясных, обращенных к нему глазах, когда зазвучало ее прекрасное сопрано: - Рада знакомству, Николай Филиппович. - Почту за честь выразить Вам, Валерия Михайловна, мое глубочайшее восхищение. Я счастлив возможности беседовать с Вами, и не приходиться сомневаться, что сейчас мне завидует половина мужчин на этом приеме. Соболиная бровь немного приподнялась - Не сомневаюсь в Вашем уме, сударь, и полагаю, что Вы понимаете, сколько раз на дню я слышу о глубоком восхищении и неземной красоте. Однако Вы смогли меня удивить - большинство мужчин на Вашем месте сказали бы о зависти всех мужчин в этом зале, почему же Вы говорите только о половине? - Второй половине мужчин уже не до меня - они сейчас безуспешно уверяют свои вторые половины, что вовсе не засматривались на Вас. А поскольку это не так, то им вряд ли можно позавидовать. - Хм..., пожалуй, немного прямолинейно. По-моему, Вы очень прямой человек - Вы же видели, что я нахожусь среди моих caballeros, но Вас это не остановило - Вы не искали возможности быть представленным мне наедине. - Такой возможности я мог бы прождать всю жизнь. Бриллиант прекрасен и благородный металл может только подчеркнуть его великолепие, но подлинное совершенство драгоценный камень обретает лишь в обрамлении, сделанном умелым ювелиром. Также и красота королевы, при всем совершенстве достигнет идеала, лишь многократно отражаясь в исполненных восхищения глазах. И потому мужское окружение для Вас естественно, как тепло для солнечного света. Валерия Михайловна чуть прищурилась, глядя на Николая, но теперь в ее взгляде скользнула тень интереса. - Вы и в самом деле полагаете, что женская красота достигает идеала только в окружении мужчин? Но посудите тогда сами - здесь я и мои любезные друзья. Я нисколько не хочу Вас обидеть, но Вы сами сказали, что такая картина идеальна - зачем же Вы стремитесь туда, где прекрасно и без Вас? Тут Маштаков позволил себе легкую улыбку - Древние мудрецы говорили, что основа физического и духовного развития человека - в стремлении к совершенству. И если вышло так, что я увидел совершенство и стремление мое к нему необоримо, то как могу я игнорировать мудрость поколений? Госпожа Абзанова тихо рассмеялась. - Это уже тоньше! Но... необоримо, говорите? А не боитесь ли разочароваться? Теперь уже Николай широко улыбнулся и процитировал: "Мотылек сгорел? Но важнее, что он решился, Лететь на свет" (автор - А.Лобков) - Прелестно! - госпожа Абзанова дважды хлопнула в ладоши. - Вы японист? - Не совсем так, но я почти год провел в Японии - Неужели в плену? - Совершенно верно. - Что же, Вы меня заинтересовали. Сегодня, увы, мы не сможем продолжить беседу - к сожалению, мне нужно покинуть прием. Но..., пожалуй, я все же приглашу Вас. Обычно я собираю общество по вечерам... Приходите к семи, в субботу. На этом Николай откланялся. - Ну и? - спросил его Алексей Павлович - Тебя отвергли, я надеюсь? Нет? А, черт, по твоей сияющей физиономии, я вижу, что знакомство состоялось. - Жизнь прекрасна и удивительна, князь! Я напросился в гости. Еникеев вздохнул. - Ну что же, смотри, ты вроде бы уже совершеннолетний. Иди, конечно, раз собрался, но постарайся не делать глупостей...сверх необходимого. А сейчас давай что ли выпьем - чую я, что ты только что вляпался во что-то очень нескучное. - Не бери в голову, Алексей! Выигрывать, так миллион, ухаживать - так за королевой... С тех пор Николай успел дважды побывать в гостях у Валерии Михайловны. В первый же свой "заход" его поразила резкая смена отношения - если при знакомстве госпожа Абзанова держалась отстраненно и весьма высокомерно, то теперь перед Николаем была любезная и открытая дружескому общению хозяйка. У Валерии Михайловны собиралось немаленькое общество, которое не было чисто мужским - среди гостей были ее подружки со своими мужьями и кавалерами. С подачи госпожи Абзановой, уделявшей немало времени беседам с новым своим поклонником, Николай чувствовал себя в центре внимания. Неподдельный интерес Валерии Михайловны к его скромной персоне позволял бравому кавторангу рассчитывать, пускай и со временем, на большее. И сейчас, стоя на корме разъездного катера, Николай предвкушал грядущую встречу. Бытие казалась прекрасным, а будущее сулилось превосходными перспективами. И кто бы смог увидеть в нем что-то плохое или недоброе? Увы - у Высших сил своеобразное чувство юмора, так что эпоха Больших Неприятностей обычно приходит тогда, когда ее совсем не ожидаешь...
ГЛАВА 2
Гельсингфорс! Столица Великого Княжества Финляндского. Широко раскинул крылья державный орел, простирая власть российской короны над бесчисленными ее землями, градами и весями. Гельсингфорс не мог, конечно, тягаться с великокняжеским блеском Санкт-Петербурга и зажиточной роскошью Москвы, но все же сиял хоть и не самым крупным в размерах, но благородным и драгоценным бриллиантом. В 1788 году от Рождества Христова, когда российская армия оказалась связана войною с турками, шведский король Густав III рискнул искать военного счастья на востоке. Вновь, как и встарь, застонала русская земля под тяжкой пятой шведских полков. Но в этот раз фортуна не благоволила неспокойному соседу Империи - на суше северяне были остановлены и биты, да и на море молодой русский флот продемонстрировал череду блестящих побед. Гогландское сражение, Эландский бой, Первое Роченсальмское и Ревельское[12], Красногорское и Выборгское - во всяком столкновении опытные шведские моряки терпели поражение и не достигали цели. Планы о десанте войск на захват Санкт-Петербурга были сорваны, шведский флот нес тяжкие потери. Но во второй Роченсальмской битве военное счастье отвернулось от русских, и почти выигранная уже война завершилась не лучшими для России условиями Верельского мира. Тем и закончилось очередное, невесть какое по счету шведско-русское ратоборство, но Россия считала, что она достойна большего. И потому, спустя 18 лет, многократно искромсанная мечами и саблями, расстрелянная пушками и мушкетами, попранная гренадерскими сапогами и копытами боевых коней, латанная-перелатанная статьями мирных договоров русско-шведская граница вновь затрепетала, чуя движение многочисленных полков. Морозным утром 9 февраля 1808 года, пространство от Фридрихсгама до Нейшлота ощетинилось вдруг штыками и 24 тысячи отборного русского войска двинулись вглубь Финляндии. Спустя 9 дней русский командующий Буксгевден вступил в Гельсингфорс, а 10-го марта без боя был взят Або - столица финского княжества. Шведы, не принимая решительного боя, оттягивали силы к Таммерфорсу, крепость Свеаборг была ими сдана вместе с пушками, большим припасом и 7,5 тыс пленных... Не тот нонеча пошел швед, ох не тот! Минуло чуть более месяца с начала войны, когда газеты всей Европы печатали декларацию Александра I: "Его Императорское Величество возвещает всем державам европейским, что отныне часть Финляндии, которая доселе именовалась шведскою, и которую войска российские не иначе могли занять, как выдержав разные сражения, признаётся областью, российским оружием покорённою, и присоединяется навсегда к Российской Империи" Так было сказано и так было сделано, хотя война тянулась еще год. Российская Империя приросла Великим Княжеством Финляндским, пусть и на условиях широчайшей автономии последнего. Александр I обещал сохранить финскую конституцию, законность и сейм, взамен же потребовал признания его Императорского величества, самодержца всероссийского, еще и Великим Князем Финляндским - и члены сейма принесли ему присягу. С тех пор управлял Финляндией русский генерал-губернатор, но с помощью местных властей, русский рубль в княжестве финском ходил повсеместно и невозбранно, но в магазинах продавали на марки и пенни, а налоги да сборы шли исключительно на нужды самой Финляндии... Вроде бы и Россия, а с другой стороны - заграница, не сразу и разберешь. Однако же Гельсингфорсу русское владычество пошло только на пользу. Почти двести шестьдесят лет существовал город, до того, как Финляндия вошла в состав государства российского, но даже к тому времени оставался он совсем малым захолустьем, на четыре тысячи человек, а каменных домов в нем почти и не было. Однако самодержец всероссийский углядел в том поселении большое значение и повелел сделать сей град столицей Финляндского княжества. По слову государевому, учредили комитет реконструкции, под руководством военного инженера Эрендстрёма, коему вменялось в обязанность отстроить новоиспеченную столицу. На должность же архитектора пригласили опытнейшего Карла Людвига Энгеля, уроженца Берлина, до того работавшего в России и снискавшего себе почет многим строительством в Ревеле. Вскоре центр города скрылся в строительных лесах, сквозь которые быстро проступали новые, невиданные ранее, но на удивление прекрасные черты молодой столицы. Монументальность камня гармонично слилась с рациональностью классического архитектурного канона. Так родилась строгая, но не чопорная, спокойная, но не холодная, уверенная, но не навязчивая красота, более всего напоминающая архитектурные ансамбли Санкт-Петербурга. Город быстро разрастался, принимая новые кварталы в объятия каменных мостовых, а количество столичных жителей перешагнуло уже стотысячный рубеж. Тому немало поспособствовал Российский императорский флот. С 1720 года Кронштадт был главной базой балтийских эскадр, но стремление прикрыть горло Финского залива, не дать врагу запереть флот в "Маркизовой луже"[13] требовало базировать корабли ближе к выходу в море. Ныне новая база флота создавалась в Ревеле, а пока броненосцы, крейсера и эсминцы предпочитали стоять в Гельсингфорсе. Необходимость оборудования флотских хранилищ и арсеналов, ремонтных мастерских, и прочего, что потребно действующему флоту, дало дополнительный толчок развитию города. Гельсингфорс по праву можно было бы назвать городом русских моряков - в любое время на его улицах можно было бы видеть черные офицерские кителя и белые матросские форменки. Само собой разумеется, что монеты и ассигнации казенного флотского жалования, проистекая из русских кошельков и бумажников в финские портмоне, также вносили немалую лепту в процветание города. И сейчас перед Николаем расстилалась восхитительная финская столица, во всем великолепии вечерней красоты. Кавторанг любил этот город. Когда служба позволяла сойти на берег, он частенько проводил целые часы, прогуливаясь по его улицам, останавливаясь лишь для того, чтобы перекусить в каком-нибудь небольшом кафе или ресторанчике. Но сейчас, конечно, он не мог себе такого позволить - время уже поджимало, а потому Маштаков быстренько оседлал "эгоистку"[14], невесть как затесавшуюся в ряды пролеток, всегда толпившихся на набережной в ожидании прибывающих с кораблей господ морских офицеров. Оплатив положенную таксу и немного сверх того, дабы извозчик не спал за вожжами, Николай откинулся на сиденье, удобство которого много превышало его размеры. И, раз уж делать было все равно нечего, наслаждался видами аккуратно-чистых улочек Гельсинки, пока каурая лошадка, звонко цокая копытцами по каменной мостовой, везла его к большому каменному дому, в котором жила госпожа Абзанова. Про себя Николай называл этот дом дворцом - выкрашенное светло-голубым, двухэтажное здание, с высокими узкими окнами и небольшим садиком перед фасадом, действительно чем-то напоминало маленький дворец сказочной принцессы. Увидев этот дом в первый раз Маштаков, чье детство и юность прошли хотя и в известном достатке, но без излишеств, был весьма впечатлен. Будучи склонен к размышлениям и вспоминая съемную квартирку, в которой жила его семья и он сам до поступления в Морской корпус[15], Николай не раз задумывался о том, каким должно было быть детство женщины, выросшей в таких хоромах? Кавторанг не был бессребреником и знал цену деньгам, но при этом умел не завидовать чужому богатству. Однако принадлежность, свою и Валерии к разным социальным слоям понимал вполне - блистательная дама света, живущая в роскоши и ни в чем не привыкшая отказывать себе с самого детства, и он... кто? Офицер, живущий на казенное жалование. Разумеется, разница в капиталах не казалась Николаю чем-то недостойным и никак не мешала ему оказывать всяческие знаки внимания Валерии Михайловне, но все же, но все же.... Николай никогда не стремился в свет и даже дружба с князем Еникеевым ничего не изменила в этом его намерении, однако теперь, вращаясь в обществе поклонников и друзей Валерии Михайловны, он оказался прямо в центре того, что ранее успешно избегал. И это заставляло Николая попервоначалу чувствовать себя... слегка не в своей тарелке. Впрочем, это ощущение быстро прошло - Николай уже имел в своей жизни возможность убедиться в том, что наследное дворянство не дает человеку отваги, богатство - доброты, а высокий чин - ума и потому не испытывал особого пиетета к "сливкам общества", предпочитая оценивать людей по их поступкам. Короткая дорожка от калитки к парадному, мягкий звон колокольчика, гостеприимно распахнутая дверь, немаленькая передняя... на столике, рядом с платяным шкафом, где хранится верхняя одежда лежат всего пара тростей и - надо же! - парадная кавалерийская сабля с посеребренным эфесом и вычурным темляком. - А-ха, Маленький Принц гостевать изволят, - пробормотал Николай в усы и прошел в гостиную. Просторная и светлая комната впечатляющих размеров. Несколько картин на стенах, пейзажи и охота, ничего особенного, но симпатично. Диваны у стен, крепкий стол мореного дуба в окружении таких же стульев с высокими спинками и витиеватыми подлокотниками. В углу - скульптура, превосходная копия "Умирающего галла" прячется среди листьев комнатных растений, названия которых Николай не знал. Но хозяйки нет, да и кроме худощавого мрачного молчуна Полесского, вечно пребывающего около небольшого буфета, превращенного в небольшой бар, гостей что-то... - А вот и наш дорогой адмирал! - в углу комнаты, где диваны образовали полукруг, расположилась чета Федюшиных. Анастасия Георгиевна, милая полненькая женщина лет двадцати семи доводилась хозяйке подругой детства и потому постоянно бывала у Валерии Михайловны в гостях. Ее муж, статский советник Владимир Петрович, будучи куда старше Николая, взял за правило никогда не отпускать свою жену в гости в одиночестве. - Приветствую Вас, Владимир Петрович, и Вас, Анастасия Георгиевна! Рад видеть. Что-то сегодня гостей как-то... - Да, задерживаются..., И Валерия Михайловна к нам еще не вышла, неудобно даже, честное слово! Кстати, Николай Филиппович, слышали последние новости? - обратилась к Николаю госпожа Федюшина. - Откуда ж мне? В ночь на среду адмирал решил, что самое время нам немного потренироваться и тут же вывел бригаду в море. Днем - артиллерийские учения, маневрирование скопом и побригадно, борьба за живучесть и прочее. Ночью, чтобы, упаси Господь, скучно не стало, из Ревеля ходили нам на перехват миноносцы. Двое суток пролетели в единый миг, даже и не помню, успел ли хоть раз до койки добраться? Ну а в пятницу, когда экипажи валились с ног - состязательные стрельбы и победный марш на рейд Гельсинки, где мы и встали вечером, под оглушительный храп тех, кто не на вахте. Да и сегодня - приборка, погрузка боеприпасов, в общем - я только что с корабля и никаких последних новостей не знаю. А что такое? - Вы не поверите, но прошел слух о том, что Большой театр собрался на гастроли. - Неужто сам театр? Впрочем, я не удивлен. От знающих людей слышал, что состояние фундамента очень плачевно и театр может отправиться в путь-дорогу в любой момент. Помнится, лет пятнадцать тому назад, прямо во время спектакля, на гастроли отправилась стена зрительского зала. Правда слишком уж далеко гастролировать ей не удалось, но все же с места сдвинулась прилично, двери в средние ложи переклинило, так что зрителям пришлось выбираться через соседние... - Ну какой же Вы, Николай Филиппович! Все Вы моряки такие - Вам лишь дай повод посмеяться, своего не упустите. А я, между прочим, о высоком искусстве говорю, а Вы веселитесь! - Ну что Вы, что Вы, дорогая Анастасия Григорьевна! Простите мне шутку, раз она оказалась неудачной. Однако же позвольте спросить - что Вам до того, что артисты собрались куда-то? Ну да, опять в Петербурге соберут полный аншлаг, но нам-то, провинциалам, что до этого? Или Вы на время гастролей полагаете быть в Петербурге? - Да нет же, несносный Вы моряк! В том-то и дело, что гастролировать труппа собирается здесь, в Гельсингфорсе! - О! - только и смог ответить Николай. Сам он никогда не был особым театралом, да и только что рассказанную им трагикомическую историю о московском здании Большого театра узнал случайно, от князя Еникеева, который, оказавшись в Москве, как раз и смотрел спектакль в тот день, когда стена здания просела. В плену время течет медленно, и Еникеев, рассказывая всякие курьезные случаи, поделился и этим. Но дело и впрямь было из ряда вон выдающимся - чтобы звезды императорского театра Москвы вдруг двинулись в такую глушь, каковою должен представляться им Гельсингфорс! В разговор вступил молчавший до того Владимир Петрович: - По-моему, моя дорогая Анастасия, Вам уже достаточно удалось поразить воображение нашего доброго Николая Филипповича, а ведь мы даже не расспросили его, как прошли учения! Даже мне, человеку сухопутному, лишь в малой степени интересующемуся флотом, понятно, что состязательные стрельбы - это не просто так, а ведь наш молодой друг - артиллерист! Как Ваши успехи, Николай Филиппович? - Рискую показаться нескромным, но в этот раз флот превзошел самое себя. Несмотря на то, что после двух дней непрекращающихся экзерциций все мы, от матроса до командиров кораблей буквально валились с ног, стрельбы прошли как надо. По факту, мы отстрелялись ненамного хуже британского флота Канала[16]. Но у них в зачет обычно идут завершающие кампанию стрельбы, а у нас кампания только недавно началась. К тому же накануне стрельб, никто не выматывает англичан двухдневной муштрой. - Но почему тогда Николай Оттович так бессовестно поступает с Вами? Надо же, а ведь на вид такой почтенный и благонравный мужчина, заслуженный адмирал...Что же он Вас держит-то в черном теле? - округлила глаза Анастасия Георгиевна: Николай не удержался от улыбки - Так это потому, любезная Анастасия Георгиевна, что его высокопревосходительство воевал и отлично знает, в каких условиях зачастую приходиться вести бой. Далеко не всегда враг даст время на то, чтобы отдохнуть и выспаться перед боем. Да и сражение может идти в течении нескольких дней. В общем, адмирал считает делом чести готовить флот так, чтобы мы могли падать с ног от усталости, но при этом выбивали бы положенный процент попаданий не хуже лучших флотов мира. - Значит, сейчас флот на высоте, - произнес Владимир Петрович, не делая ударения на слове "сейчас", хотя многие после Цусимы и до сих пор не упускали случая запустить шпильку флотским: - Но это в целом, а как же Ваш корабль? "Павел", если не ошибаюсь, не так ли? - Не ошибаетесь. И тут я вынужден хвастаться - вчера наш результат был лучшим по бригаде. Мы обошли даже артиллеристов флагманского "Андрея", а это, простите мое неумеренное бахвальство, кое-чего стоит. - Ох, как здорово! Значит, Вам дадут ту прелестную амфору? Как великолепно, а Вы принесете ее сюда, посмотреть? Николай не знал, плакать или смеяться. Обозвать переходящий императорский приз за лучшую стрельбу "прелестной амфорой" могла только женщина. Хотя, если разобраться - действительно, в основе-то амфора, разукрашенная якорями, стволами орудий, да российскими гербами. Тут скорее следовало удивляться тому, что госпожа Федюшина вообще помнит, как выглядит приз - а, впрочем... Ведь фотографии победителей состязаний за лучшую стрельбу печатают во всех гельсингфорсских газетах, и "амфора" на них всегда крупным планом. - Нет, любезная Анастасия Георгиевна. Переходящий императорский приз достанется лучшему кораблю летом, когда будут проводиться специальные состязательные стрельбы по флоту. Николай сделал заговорщицкое лицо: - Но, если мне повезет, и призером станет "Император Павел I", я постараюсь под покровом ночи умыкнуть приз с почетного места в кают-кампании, и представить его на Ваш взыскательный суд, чтобы Вы могли сполна насладиться зрелищем! - Ах, Вы опять надо мною смеетесь, Николай Филиппович! В это время створки дверей, ведущих во внутренние помещения дома, распахнулись так резко, что отлично пригнанные и смазанные петли, не издававшие никогда ни звука, протестующе всхлипнули. В дверях показался высокий и стройный молодой человек лет двадцати пяти в мундире штабс-ротмистра[17] кавалерии. Черные, курчавые волосы, непослушно спадающие на высокий лоб, черные глаза, правильные черты лица, уверенность в движениях, китель дорогого сукна, идеально сидящий на безупречной фигуре, ремни и сапоги превосходнейшей кожи, - буквально все в нем заявляло о достатке и аристократизме. Штабс-ротмистр буквально лучился тем особенным кавалерийским шиком, что на протяжении веков заставлял обливаться кровью бесчисленные легионы женских сердец. Один только взгляд на молодого человека пробуждал в памяти безупречные стать и выправку воинов кавалергардского полка его императорского величества, среди которых ему было бы самое место. Штабс-ротмистр был великолепен - однако сейчас его породистое лицо было бледно и неподвижно, а черные глаза полнили боль и ярость. Ни на кого не обращая внимания, глядя в одному ему ведомую точку, он широким быстрым шагом прошел прямо к бару. Казалось, даже веселый и наглый звон, что обычно издавали его серебряные шпоры, сменился сегодня сердитым и оскорбленным бренчанием. Офицер, не глядя, плеснул себе коньяк на три пальца и ахнул залпом, не закусывая. Вновь налил столько же и развернувшись вполоборота к Николаю, принялся мрачно цедить крепчайший напиток сквозь зубы. Беседа Николая с Федюшиными прервалась - те во все глаза в изумлении уставились на штабс-ротмистра. "Ого!", - подумал про себя Николай: "Похоже, Маленькому Принцу досталось по-взрослому. Хлестать "Фрапэн" как водку, не чувствуя вкуса... Неужто? Пытался объясниться с Валерией? И..." В распахнутой порывистым штабс-ротмистром двери возник изящный силуэт Валерии Михайловны. Изысканное белое платье, не переходя тонкую грань светских приличий, тем не менее, превосходно подчеркивало неоспоримые достоинства ее фигуры, а черные жемчуга в золоте великолепно шли ее роскошным светлым волосам. Задумчивость во взоре, таящем загадку и легкая, чуть грустная улыбка, едва заметная тень сожаления на прекрасном лице... Валерия Михайловна заметила Николая - и огромные зеленые глаза засияли, исчезли намеки на всякую грусть: - О, Николай Филиппович, Вы уже здесь? Как я рада Вас видеть! Штабс-ротмистр коротко зыркнул на Николая - но Господи, сколько же ненависти было в его глазах! Два бездонно-черных колодца, исполненных адской ярости и обещавших триллионы мучений едва ли не прожгли ему китель, но что было до того Николаю? Неподдельная радость и теплота, проявленные Валерией Михайловной, возносили его в тот момент на седьмое небо, и оскорбленные чувства того, кого Николай называл про себя Маленьким Принцем, его нимало не волновали. Да и вообще, блестящий штабс-ротмистр был Маштакову решительно несимпатичен. Александр Петрович Стевен-Штейнгель, граф, потомок генерал-майора и гельсингфорсского коменданта Александра Христиановича Стевена, коему в 1825 году было дозволено принять герб, фамилию, и титул своего высокородного тестя Штейнгеля, был и богат и знатен. Граф обожал светские развлечения, а также кутежи и пирушки в лучших, а быть может, правильнее было бы сказать - в худших гусарских традициях. В уме и харизме Александру Петровичу отказать было нельзя, за словом он в карман не лез, по большей части ведомы были ему и рамки светских приличий, хотя неудержимый темперамент иногда... Но в то же время, привыкнув с детства к деньгам и титулу молодой граф перенял неприятную привычку смотреть на менее богатых или знатных людей свысока. Пускай, не нанося прямого оскорбления, но давая ощутить свое пренебрежение. Подобные манеры не могли снискать графу уважение Николая. Пускай Маштаков не богат и не знатен, но он - кавалер боевого ордена, проливал кровь за Отечество и провел целый год в плену. Так с чего бы какому-то расфуфыренному, не нюхавшего пороха мальчишке (Николай думал о нем именно так, хотя едва ли был старше графа более, чем на четыре года) смотреть на него сверху вниз? К тому же, привыкшему добиваться всего своим трудом Маштакову резали ухо сплетни о том, что свой штабс-ротмистровский чин граф Стевен-Штейнгель якобы получил отнюдь не за усердие по службе, но благодаря высокому покровительству неких заинтересованных в его судьбе лиц. Впрочем, тут претензий к молодому графу быть не могло - Николай честно признавал, что совершенно некомпетентен в вопросах кавалерийской службы, а слухи - что слухи? Трепотня, она трепотня и есть, и недостойно русского офицера судить на основании пустопорожней болтовни светских кумушек. Тем не менее, ничего общего у Николая с этим молодым и много мнящим о себе кавалеристом не было и быть не могло. Сейчас же положение отягощалось еще и тем, что Маленький Принц был в фаворе у Валерии Михайловны, пока на горизонте не появился Николай. С появлением интересного и остроумного кавторанга звезда штабс-ротмистра на этом небосклоне резко склонилась к закату. Конечно же, Александр Петрович поглядывал на Николая волком. А сейчас он, похоже, решился объясниться с дамой своего сердца - и, судя по всему, остался совсем не рад ее ответу. Что, разумеется, ни в какой степени не могло расстроить Николая Филипповича. Он смотрел в ясные, лучащиеся теплотой глаза Валерии растворяясь в них без остатка. Он болтал с ней о пустяках, произносил какие-то слова и фразы. Кроме Федюшиных появились другие гости, около Николая и Валерии Михайловны образовался кружок, вот все расхохотались - Николай выдал какую-то остроту, развеселившую общество, но сам он даже не смог бы вспомнить, что сказал. Он наслаждался близостью Валерии, своими чувствами к ней и намеками на взаимность этих чувств, воспринимая как бесценный дар и смакуя каждую секунду ее общества. - А что же Вы не рассказываете Валерии о своих заслугах, Николай Филиппович? Валерия, дорогая, представляете, наш дорогой капитан на соревнованиях по стрельбе победил самого адмирала, он самый лучший во всем флоте, представляете! Это так романтично... - прощебетала Анастасия Георгиевна. Валерия Михайловна, вопросительно выгнув бровь, взглянула на Маштакова. Заметно было, что артиллерийская тема не слишком интересует госпожу Абзанову, однако те, кто смог добиться первенства в каком-то деле всегда возбуждали ее интерес. А сейчас к нему добавилась и радость за Николая... - И что, господин капитан второго ранга, если бы Вы так стреляли в Цусиме, победа была бы на Вашей стороне? - чуть дрожащий от еле сдерживаемого напора чувств голос вернул Николая с небес на землю. Кавторанг, чуть повернув и склонив голову, пристально посмотрел на Александра Петровича, незаметно подошедшего к их кружку и крутящего в руках уже третий (или же четвертый?) по счету бокал. Бледное лицо графа слегка порозовело от выпитого коньяка, и видно было, что удерживать себя в руках доставляет ему огромных усилий. "Неужто ищем ссоры?" - подумал про себя Николай. Как глупо. И совершенно нет никаких причин, по которым следует подыгрывать вышедшему из себя молодцу. А потому Николай Филиппович изобразил самое светское выражение лица, на которое был только способен, смешав в нужной пропорции внимание к собеседнику с легким сожалением о неуместности вопроса, на который он вынужден отвечать. - Полагаю, что если бы мы так стреляли в Цусиме, флот микадо понес бы куда большие потери. Но разбить японцев имевшимися в нашем распоряжении силами все же не вышло - возможно, нам удалось бы свести дело к ничьей и пройти во Владивосток, хотя бы и с потерей нескольких кораблей. - Ах, да, я ж совсем забыл - в газетах писали, что Ваши снаряды почти не разрывались при попаданиях. Кстати, про эти снаряды ходит прелестный анекдот: несмотря на Цусиму, адмиралы продолжали снабжать флот негодным огнеприпасом и только после того, когда оказалось невозможным подавить артиллерию взбунтовавшегося Свеаборга, до Адмиралтейства наконец-то дошло, что флоту требуются другие снаряды. Поражения от Японии прошли для моряков незамеченными, но вот когда не удалось расстрелять своих - заполошились, и деньги на перевооружение нашли сразу же - произнес граф. Но Николай совершенно не собирался поддаваться на провокации. - Это не более чем анекдот, граф, возникший от непонимания артиллерийского дела. Некоторые наши снаряды действительно не взрывались из-за тугих трубок. В основном же разрывы были, но чрезвычайно слабые. Перед войной наши снаряды были специально облегчены, чтобы иметь высокую скорость и на малой дистанции пробивать больше брони, чем тяжелые. Однако драться пришлось на больших расстояниях, для которых наши снаряды оказались плохи - легкий снаряд быстрее теряет скорость, взрывчатки мало, разрыв слаб.. - Да? Право, не знаю, не специалист. Как я понимаю, специалистов в артиллерийском деле вообще мало, особенно на флоте... А Вы случайно не служили тогда на кораблях, обстрелявших Свеаборг? - Господа, быть может мы все же сменим тему - попытался вмешаться в разговор, смущенный нетактичностью графа господин Федюшин. - Не думаю, что присутствующим здесь дамам интересны такие военные особенности, а потому... - Я задал Вам вопрос, капитан - отрубил штабс-ротмистр. Николай решил до поры не замечать вызывающего тона молодого человека. - Когда Свеаборгская крепость взбунтовалась, я только что вступил в должность командира носовой башни броненосца "Слава". Но по мятежной крепости нам пострелять не довелось - начальство задержало броненосец, и мы присоединились к "Цесаревичу" и "Богатырю", когда все было уже кончено. Нехорошее это дело, стрелять по своим, но мятежники захватили тяжелую крепостную артиллерию и могли бы натворить таких дел, что... В общем, их нужно было остановить. - О, да! - улыбка Анастасии Георгиевны вышла изрядно напряженной. - Я как раз была тогда в Гельсингфорсе - Господи, страху-то натерпелись! Грохот стоял такой, что у нас даже оконное стекло растрескалось, и страшно-то как было! А уж... - защебетала она и разговор уходил со скользкой темы, но штабс-ротмистр совершенно закусил удила - Что Вы выкручиваетесь - стрелял, не стрелял, участвовал, не участвовал? Не можете ответить прямо?! - Немедленно прекратите, сударь! Вы пьяны! - глаза Валерии Михайловны, казалось, метали молнии, но было в них и что-то другое. Удивление? Испуг? Жалость? Может быть, но что-то и еще, впрочем, это можно было бы обдумать и позже, а сейчас: - Что за тон? Извольте объясниться, штабс-ротмистр - Я имею ввиду, - произнес граф Стевен-Штейнгель отчетливо, едва ли не по слогам: - Что наш "доблестный" флот, не будучи способен справиться с азиатами, вполне преуспел в качестве подручных жандармской команды. А Вас даже и на это не хватило. Воцарилась тишина, все словно окаменели. Николай не дрогнул лицом, хотя его будто бы обожгло морозом, а кипящий комок ярости грозил захлестнуть ставшее вмиг четким и ясным сознание. Сравнение морского офицера с жандармом было оскорблением. Капитан второго ранга сделал шаг вперед, приблизившись вплотную к графу, и дамы вздрогнули, когда его спокойный, но звенящий стылым металлом голос разорвал воцарившееся было молчание: - Извольте немедленно принести извинения. Вокруг загомонили: - Граф, что Вы делаете?! - Это неприлично, сударь! - Извинитесь, Александр Петрович! - Извиниться?! - повысил голос штабс-ротмистр, сверля Николая ненавидящим взглядом: - Перед кем?!! Перед этим... !!! А дальше все произошло молниеносно. Граф Стевен-Штейнгель сделал резкое движение, будто бы собираясь плеснуть коньяк в лицо кавторангу. Николай, отреагировал инстинктивно - защищаясь, вскинул ладонь, случайно угодив ею по руке, державшей бокал. Изделие именитых чешских стеклодувов, издав печально-мелодичный звон, выскользнуло из пальцев штабс-ротмистра и с грустным хлопком разбилось о паркет, коньяк же, выплеснувшись теплой волной, каким-то чудом никого не задел. - А, дьявол! Я вызываю Вас! - воскликнул штабс-ротмистр: - К Вашим услугам, сударь. - только и осталось ответить Николаю. - Полноте! - Что Вы, господа! Что Вы! Успокойтесь! Мир! - Не о чем разговаривать. Этот господин ударил меня - процедил сквозь зубы граф. Первый раз Николай видел госпожу Абзанову вне образа олимпийской небожительницы. Валерия Михайловна, поднеся кончики пальцев обеих рук к губам, с ужасом смотрела на Александра Петровича, а тот, сверкая глазами, казался сейчас дьяволом во плоти. - Господа - слово взял неизвестный Николаю седой полковник, которого он и видел-то пару раз, то ли муж одной из ее многочисленных подруг, то ли какой-то родственник: - Я старше Вас обоих по званию. И я требую, чтобы Вы как можно быстрее покинули стены этого дома. Суд общества офицеров определит способ удовлетворения чести, а пока я призываю Вас воздерживаться от визитов сюда до окончания Вашей ссоры. - Д-да, Вы правы, Максим Васильевич - Валерия Михайловна изо всех сил пыталась овладеть собой и у нее отлично получалось, потрясение выдавали лишь чуть дрогнувший голос, да тени тревоги во взоре прекрасных глаз. - Господа, я буду рада видеть Вас...сразу же после того как Вы уладите это недоразумение - куда более уверенным голосом продолжала она, сделав ударение на слове "недоразумение" Александр Петрович быстро взглянул на нее, но отвел глаза, хотел было что-то говорить, но тут же бросил. Коротко и словно бы заискивающе усмехнувшись, отвесил неглубокий поклон и, не глянув более на госпожу Абзанову и ее гостей покинул общество. Следом за ним вынужден был откланяться и Николай. Вот так и вышло, что долгожданный вечер обернулся форменным безобразием. Все изменилось так быстро и решительно, что к негодованию на задиру-графа примешивалось искреннее недоумение. Только что совершенно счастливый Николай наслаждался обществом прекрасной дамы, и будущее сулилось блестящими перспективами. Теперь дорога в уютный "дворец" Валерии Михайловны ему заказана, а сквозь грезы о грядущем вдруг явственно проступил неровный оскал освобожденного из плена плоти черепа. Его ждет дуэль. Ум все понимал, но сердце не желало мириться с внезапно обрушившимися изменениями, малодушно просясь назад, в прекрасное, но увы, навсегда ушедшее прошлое. В общем, хотелось выпить. Как назло, желание не совпадало с возможностями - окружение совершенно не располагало. Николай, в расстройстве чувств, сам того не заметил, как ушел от "дворца" достаточно далеко. Фешенебельный район кончился, уступив место кварталам попроще и заведения здесь, увы, совершенно не годились для измученных душевными терзаниями кавторангов. Только что Николай прошел мимо аккуратненькой и чистенькой кухмистерской. И ощутил невольную зависть, увидев сквозь большое, чисто вымытое окно как двое мужчин - по виду служивые, хотя формы было не разобрать, увлеченно дули пиво из запотевших от холода бокалов. Пиво Николай любил... Но ноблесс, нечистые б его взяли оближ[18] - негоже капитану второго ранга наливаться пивком по соседству с нижними чинами. Николай уже озирался в поисках экипажа, как вдруг обнаружил аккуратненькую вывеску вполне пристойного заведения. Интерьер ресторации не разочаровал - кроме общей залы имелось несколько отдельных кабинок, скрытых занавесями от нескромных глаз. Одну из них Николай немедленно занял, с удобством расположившись на маленьком диванчике за накрытым белоснежной скатеркой столиком. И, не сдерживая более души прекрасные порывы, потребовал у немедленно объявившейся крепенькой фрекен в белом передничке кальвадос. Для аперитива. Прихлебывая маленькими глоточками крепчайший, распространяющий одуряющее-прекрасный грушевый аромат кальвадос пятилетней выдержки, Николай размышлял о сегодняшнем происшествии. Со штабс-ротмистром все ясно - влюбленный мальчишка, осел, не перенес сердечной раны. Напился, аристократическая моча в голову ударила, чуть нимб не скособочив, вот и полез искать ссоры и благородной дуэли. Но как понимать Валерию? А, впрочем, что тут сложного? Графу она, очевидно, дала отлуп, но дальше-то ситуация вышла из-под всякого контроля. Если нанесено оскорбление и сделан вызов на дуэль, то по правилам и обычаям оскорбителю и оскорбленному до поединка видеться не полагается. Договариваться о времени, оружии и месте - на то секунданты есть. Потому никак нельзя было Валерии свет Михайловне оставлять в силе приглашение бывать у нее в гостях для них обоих. Они могли случайно встретиться у нее дома и вышло бы неприлично: вот и пришлось выбирать, давать ли от ворот поворот обоим, либо одному из них. Что Валерия прогонит его, в такое Николай даже поверить не мог, да и с чего бы это? Но вот так вот, прилюдно, взять, да и отказать от дома графу - тоже не дело. Аристократ не из последних, это же скандал будет на весь Гельсингфорс. Так что иного выбора, как изгнать их обоих у Валерии не имелось и обижаться на нее за это глупо. Николай тяжело вздохнул и, сделав очередной глоток, обнаружил, что его рюмка опустела, зато ощутимо посасывает под ложечкой. Плеснул себе еще на треть и, подозвав официантку, сделал заказ. Плохо было то, что теперь неизвестно совсем, когда доведется увидеться. В этот момент Николай от души завидовал мушкетерам от любимого им Дюма. Как все у них было просто! "Я вызываю Вас, сударь!"; "Как Вам будет угодно, сударь!"; "Завтра в девять, на опушке?"; "Согласен, сударь!" Следующим утром все вопросы улажены и можно спокойно жить дальше... тому, кто останется жить, конечно. Сейчас все не так. Ему придется доложить о ссоре своему командиру. Будет суд общества офицеров. Вообще говоря, суды эти есть при каждой флотской дивизии и в каждом полку российской армии, да только беда в том, что имеющимся судам его дело рассмотреть не положено. Во-первых, в них разбирают только дела своей части, они же с графом не то, чтобы разных частей, а вообще один флотский, второй армейский, точнее - гвардейский. А во-вторых, там судят только обер-офицеров, а Николай, будучи капитаном второго ранга, имел штаб-офицерский чин. Так что пока начальство сформирует суд, пока его члены совершат дознание, пока суд вынесет свое решение, пока договорятся секунданты - времени пройдет немало. Может и недели, а может и месяц. Был анекдотический случай, когда дело об оскорблении разбиралось почти год. Николай зябко передернул плечами. Упаси Господь от такого, за столько-то времени Валерия Михайловна не то, что его совсем забудет, а того и гляди еще и замуж выйдет! Мясо оказалось на удивление вкусным, и Николай, отсалютовав опустевшему блюду, проводил жаркое добрым глотком кальвадоса. Набил себе трубку британским табаком и подлил себе еще - не зря, ох не зря кальвадос считается превосходным завершением трапезы! Смысла оставаться в городе не было никакого, хотя Николай давненько уже снимал махонькую холостяцкую квартирку, чтобы не быть привязанным к кораблю. Только что ему сегодня в ней? Лучше уж вернуться на корабль, хотя его увольнительная истекает лишь утром понедельника. Чем быстрее он доложится командиру, тем быстрее закончится эта дурацкая история с дуэлью. Однако взгляд на часы заставил Николая тихо матюгнуться - размышления под превосходнейшее грушевое бренди отняли куда больше времени, чем ему казалось. Так что успеть на последний вечерний катер уже не было никакой возможности. - А может оно и к лучшему - обратился Николай к неверному отражению своего лица в мутном стекле бутылки. - Завтра с утра съезжу к князю, попрошу его быть моим секундантом, а там уж и на корабль можно. Отражение не возражало. Николай плеснул себе еще кальвадоса.
ГЛАВА 3
Несмотря на прискорбные события вчерашнего вечера, настроение было самое превосходное, а воскресный день определенно задался. Утром Николай проснулся, ощущая легкость во всем теле и лишь небольшой гул в затылке - впрочем не настолько уж он вчера и разгулялся, чтобы ожидать серьезного похмелья. С князем Еникеевым все получилось так хорошо, что лучше и быть не могло. Николай застал Алексея Павловича одного, Ольга Васильевна уехала проведать кого-то из своей многочисленной родни. Это было к лучшему - Николай вовсе не хотел смущать ее рассказом о случившейся ссоре. Алексей Павлович, не прерывая друга вопросами, внимательно выслушал повествование друга. После чего, сохраняя всегдашнюю свою невозмутимость, выдал, не повышая голоса, удивительно длинную и сочную тираду: о роковых женщинах, влюбленных молокососах, кавалеристах, их лошадях, ослах и еще кое-каких парнокопытных. А затем перечислил столько необычайных способов вступления всех вышеперечисленных в интимные связи, что Николай, пару раз восхищенно хмыкнув, под конец уже хохотал в голос, утирая слезы. Особенно восхитил кавторанга способ приятного времяпровождения, коему, по мнению князя, регулярно предавались бравый кавалерист, не рассёдланный мул и полярный пингвин - самому Николаю, воспитанному в строгих нравах, до такого было вовек не додуматься. После этого князь угостил друга царским обедом. Великолепная снедь личного повара Алексея Павловича под пару бокалов доброго вина окончательно сняли всякое воспоминание о вчерашних излишествах. - Иэхх, говорил же я тебе, друг Николай, что не доведут тебя до добра ухаживания за светскими львицами. Теперь, конечно, ничего уже не поделать - однако ты держался как должно, да и попытку плеснуть в тебя коньяком графу засчитают за оскорбление действием, так что оскорбленным все же будешь ты. Значит, за тобой и выбор оружия и прочие преимущества. В общем, все совсем не плохо, могло быть и хуже. Разумеется, совершенно излишне говорить о том, что князь согласился принять на себя обязанности секунданта Николая. Обсудив все нюансы, друзья расстались - Алексею Павловичу предстояло нанести сегодня визиты, ну а кавторанг отправился на корабль. Воскресение лучилось солнечным светом. Еще вчера низкие облака неподкупной стражей вечной осени затягивали свинцом небо, а сегодня вдруг развиднелось. Море казалось гигантским зеркалом - вчера, отражая в себе серость туч, оно было мрачным и неприветливым, сегодня же воды Балтики вдруг обрели яркую синеву летнего неба, распростершегося от горизонта до горизонта. К четырем часам разъездной катер, лихо вспенив небольшую волну, подошел к борту "Императора Павла I". Вскочили и вытянулись в струнку дневальные на шлюпках, отдавая честь подошедшему кораблику. Николай, отсалютовав флагу и испросив разрешения дежурного офицера, легко перепрыгнул с танцующего на волнах катерка на трап и взбежал на ставшую ему родной палубу. Дежурил сегодня Щербинин, высокий и худощавый лейтенант, чье невозмутимое, но чуточку... да чего уж там, совершенно лошадиное лицо служило вечным объектом остроумия мичманов, когда им казалось, что их никто не слышит. К их глубокому сожалению и запоздалому раскаянию, лейтенант обладал абсолютным слухом и не выносил намеков о своей внешности. А о чувстве юмора Щербинина ходили легенды. Он никогда не переходил границ дозволенного в приличном обществе, никогда не допускал даже намека на оскорбление. Однако оплошавшему мичману надолго гарантировались "аление ушей" под гомерический хохот окружающих офицеров при всякой встрече с лейтенантом. Николай, сам шутник не из последних, как-то в кают-компании попробовал было сойтись с Щербининым в диспуте острословия - и был бит как швед под Полтавой, хотя окружающие и сочли, что он проиграл достойно. Ну а сейчас, когда все формальности были соблюдены, ничто не мешало Николаю перекинуться парой слов с лейтенантом. - Приветствую Вас, Евгений Владимирович! Что новенького на вверенном Вашему неусыпному бдению броненосце? - У нас, Николай Филиппович, тишь, гладь да Божья благодать, слава тезке Вашему, святому Николаю-чудотворцу. А вот у адмирала после обеденного отдыха большое шевеление случилось, да так и продолжается. И верно - ясно видно было с палубы, как на стоявшем поодаль "Андрее Первозванном" что-то происходило. На глазах Николая все противоминные орудия правого борта вдруг почти синхронно начали движение, меняя прицел и целик, а затем замерли, выцелив ведомую только им точку. Какое-то время все было спокойно, а потом слитное движение стволов повторилось. Вослед им вдруг зашевелились и восьмидюймовки, пришли в движение башни... - Слухи такие, Николай Филиппович, что адмирал не стерпел Вашего успеха на прошлой стрельбе. А потому повелел всех артиллеристов "Андрея" приковать якорными цепями к орудиям, и не давать им водки до тех пор, пока не выбьют лучший процент, чем наш "Павел". - Хмм, тогда мне на некоторое время лучше будет затаиться - за такие воскресные экзерциции господа артиллеристы нашего флагмана вряд ли воспылают ко мне братской любовью. - Я бы сказал, господин капитан второго ранга, что удобнее всего Вам было бы спрятаться в каюте нашего командира. И чем быстрее - тем лучше - Это почему же, любезнейший Евгений Владимирович? - Да потому что старик требовал Вас к себе, как только поднимитесь на борт - жаль вот только не сообщил, для какой надобности, так что, увы, подсказать ничего не могу. Ну что же, к командиру, так к командиру. Повода для выволочки вроде бы не наблюдается, хотя старик на то и старик, что может, не чинясь, и за малое прегрешение такой фитиль вставить - неделю будешь ходить, словно аршин проглотивши. Хоть и кавторанг. Командир "Императора ПавлаI" Петр Воинович Римский-Корсаков сидел за столом, просматривая какие-то бумаги. Высокий лоб, зачесанные назад волосы, крупный прямой нос и роскошные густые усы при небольшой бородке. Взгляд больших, чуть навыкате глаз, как всегда пронизывающий и строгий. В ответ на уставное приветствие Николая, командир только махнул рукой - Без чинов! Присаживайтесь, Николай Филиппович. И зычным голосом своему вестовому - Ваганов! Не пускать никого, покамест не разрешу! Капитан первого ранга Римский-Корсаков пользовался среди подчиненных непререкаемым авторитетом. Он принял командование "Императором Павлом I" когда тот еще только строился и, будучи опытным моряком, настоял на многих улучшениях его конструкции. Командир относился к броненосцу, как своей любимой женщине и знал корабль досконально. Бог знает, каким образом это удалось Петру Воиновичу, но не желая разлуки с милым его сердцу броненосцем, с 1911 г он успешно избегал производства в следующий чин и соответствующее ему назначение командиром Владивостокского порта. Ну а для экипажа Римский-Корсаков был образцом лермонтовского "слуга царю, отец солдатам" - снимал стружку нещадно, деря три шкуры с провинившегося, но в обиду никогда своих не давал. Командовал и учил строго, панибратства не допуская, но карал только по делу, никогда не забывая жаловать за добрую службу - опять же без фамильярности. И потому у Николая полезли глаза на лоб, когда Павел Воинович извлек из стола пару серебряных стопок и бутылку доброго коньяка, которого самолично налил себе и кавторангу. - Удивлены, Николай Филиппович? Ладно, не буду томить - вызов на Вас пришел. Служили Вы, гоподин капитан второго ранга с честью, счастлив был иметь на моем корабле столь выдающегося канонира. А теперь Вам, молодому и талантливому, не миновать-стать старшим артиллерийским офицером... Командир не смог удержаться от театральной паузы - ... линейного корабля российского императорского флота "Севастополь" Командовать артиллерией новейшего, могущественного дредноута... Это был предел мечтаний артиллериста и душа кавторанга возликовала, в единый миг воспарив в эмпиреи. Однако к понятной радости Николая примешивалась не только естественная грусть о сослуживцах "Павла", с которыми ему предстоит теперь расстаться, но и немалая толика изумления. - Удивлены, Николай Филиппович? - Павел Воинович, я счастлив оказанному мне доверию, но... почему "Севастополь"? Ведь он уже ходил на ходовые испытания! Неужто ему до сих пор не был назначен главный артиллерист? - Правильный вопрос, Николай Филиппович. Ладно, расскажу уж все как есть. Но - не отлынивайте, давайте уж, выпейте со стариком. - Петр Войнович усмехнулся - Как там шведы говорят? Дин скооль, мин скооль... - Алля вакра фликорс скооль![19] - автоматически закончил тост Николай, выпил залпом и вновь обратился в слух. - Как Вы наверняка знаете, из четверки наших дредноутов "Севастополь" и "Гангут" максимально близки к готовности и завершают испытания, а вот "Полтава" и "Петропавловск" будут готовы к ходовым вряд ли раньше августа. Поэтому первая пара, конечно, получила артиллерийских офицеров еще несколько месяцев тому назад. Вас же, кавторанг, собирались пристроить на "Полтаву" - там как раз начинается приемка артиллерийской части, к ней бы Вы и поспели. Но надо же такому случиться, что назначенный на "Севастополь" офицер слег вдруг тяжелобольным. Поэтому в последний момент все переиграли. Так что расставаться нам все равно пришлось бы, весь вопрос был лишь в том, на какой именно дредноут Вы попадете. Капитан первого ранга помолчал, а потом вновь разлил коньяк по рюмкам. - Действовать Вам придется быстро - Вы нужны на "Севастополе" еще вчера. Завтра прибудет офицер Вам на замену, но на передачу дел у Вас всего пара дней - во вторник отправляетесь в Кронштадт, вступать в должность. На поезде трястись нечего - пойдете на "Добровольце", он как раз уходит на профилактику. Вы и без меня понимаете, как важно Ваше присутствие на новом линкоре - там дел невпроворот... Так что давайте повторим, да и не буду Вас больше задерживать! Тут только Николай вспомнил о своем деле - Господин капитан первого ранга... - Я же сказал, Николай, без чинов! - Простите, но я вынужден обращаться официально, - и Николай рассказал о вчерашней ссоре и вызове на дуэль. Римский-Корсаков слушал, не задавая вопросов, а в глазах его медленно разгорался огонь еле сдерживаемого гнева. - М-мушкетеры, в гроб, в закон, в полторы тыщи икон, божью бабушку и загробное рыдание! Нашли время дуэлировать! Неужели неясно, что сейчас некогда, нельзя этим заниматься! Германец в такую силу вошел, англичан и тех уже страх берет! Тринадцать дредноутов, да еще в достройке, да линейные крейсера, а у нас что? Четыре "Севастополя" к Рождеству и столько же "Измаилов" к шестнадцатому году, и то - по плану! А если будут строить как всегда, так и к восемнадцатому не поспеют! У них двадцать броненосцев, а у нас четыре, не считая старья учебного отряда! Случись война - каждый человек на счету будет! А Вы свой талант - да на дуэль?! Капитан первого ранга махнул рукой, остывая - потом вскинул уже обе руки в извиняющемся жесте - Ничего не говорите, Николай Филиппович. Все я понимаю, в том, что произошло, вины Вашей нет. Просто... Эх, ладно. Отправляйтесь-ка, голубчик, в Кронштадт, пока суд да дело - глядишь и придумаем что-нибудь. С другом Вашим, князем, уже говорили, как я понимаю? Он готов представить Ваши интересы? - Да, Петр Воинович. - Это хорошо, это превосходно. Может, и удастся как-то решить, не доводя до крайнего... Из командирской каюты Николай вышел в изрядном смущении - столько человеческих эмоций от Петра Воиновича он не видел за все два года службы под его началом. Представить себе Римского-Корсакова в роли доброго дедушки - да такое и в голову бы никогда не пришло, а вот поди ж ты. Однако эмоции эмоциями, а дел впереди предстояло сделать неописуемое количество, причем - в самый сжатый срок. Двое суток пролетели в единый миг. Привести в порядок отчетную "бухгалтерию" было несложно, поскольку кавторанг старался содержать служебные бумажки в порядке. Офицера, прибывшего ему на замену Николай не знал, но за недолгое их знакомство тот показался кавторангу с лучшей стороны. Спокойный, дотошный, дело вроде бы знает - полдня выпытывал расспросами, внимательно присматривался к лейтенантам-командирам башен, матчасть облазил сверху-донизу... В общем, во вторник Николай на его счет сомнений уже не испытывал - передал артиллерию в бывалые руки и все у "Павла" будет хорошо. С Кузяковым тоже все прошло как по маслу - своего вестового Николай ценил и ни за что не хотел бы оставлять его на "Павле". Впрочем, в российском императорском флоте к таким прихотям относились с пониманием, переводя вестовых на новое место службы вместе с офицерами. Так что и здесь особых сложностей не возникло. Разумеется, наносить визиты кому бы то ни было, совершенно не было времени. Поэтому пришлось написать несколько писем, известить друзей и знакомых о своем переводе. И если коротенькие записки сослуживцам никакой сложности не составили, то над письмом Валерии Михайловне кавторанг просидел глубоко заполночь. Николай вдоль и поперек мерил небольшую свою каюту быстрыми шагами, замирал неподвижно, откинувшись в кресле, складывал из листка бумаги оригами, загрыз до смерти перьевую ручку, однако все это не принесло удовлетворительного результата. Выходило то слишком сухо, то слишком фривольно, то неостроумно, то просто глупо. В конце концов, отчаявшийся кавторанг, поняв, что Муза сегодня объявила ему полный афронт, сел за стол и не думая о стиле, слоге и прочих премудростях эпистолярного жанра написал: "Милостивая государыня, дорогая Валерия Михайловна! Спешу сообщить, что вынужден по делам службы покинуть Гельсинки. Завтра я направлюсь в Кронштадт, принимать должность на новейшем линкоре "Севастополь" - это большая честь для меня. Глубоко скорблю об известных событиях, не дающих возможности засвидетельствовать Вам свое почтение перед отъездом. Сердце мое обливается кровью от того, что теперь не имею надежды даже случайно, издали увидеть Вас. Моя отлучка продлится месяц, а может быть и больше, до тех пор, пока корабль, на котором я теперь буду служить, не присоединится к остальному флоту на рейде Гельсингфорса. Молю Господа о том, чтобы ко времени моего возвращения удалось уладить все вопросы, ибо я ничего не желаю более, как вновь заслужить Вашу благосклонность и вернуть данное когда-то мне позволение и честь навещать Вас. Остаюсь Вашим преданнейшим слугой Капитан второго ранга Маштаков Н.Ф." Но все в этом мире когда-нибудь кончается - закончилась и предотъездная суматоха. Под вечер вторника все дела на "Павле" были улажены. Небольшая прощальная пирушка в кают-компании, где добрые слова и неумеренные пожелания удачи и всяческого благополучия сопровождались вполне умеренными возлияниями, также подошла к концу. Кавторанг, в сопровождении верного своего Кузякова покинул корабль, пряча предательскую слезу. Взяв извозчика, заехали еще на квартиру - забрать кое-какие вещи, да и в добрый путь! Неожиданно хлынул стеною ливень и пришлось поднять складной верх экипажа. Махонькие оконца залило водой, так что Николаю, любившему посмотреть на город, не было видно ничего, кроме широкой спины возницы. Крупные капли дождя усердно били в тент и тот грохотал барабаном апокалипсиса, перекрывая даже цокот копыт промокших насквозь, но безропотно везущих экипаж лошадок. Впрочем, когда Николай, в компании своего вестового, двух больших чемоданов и матросского сундучка выбрался из экипажа на мокрый гранит набережной Южной гавани, дождь уже почти кончился. Вдоль набережной расположились узкие, хищные тела миноносцев. Слева в стройный ряд стояли доцусимские старички, но и более современных корабликов послевоенной постройки рядом с ними было немало, а прямо перед Николаем красовался умытый весенним ливнем "Доброволец". Корабли этого типа нравились Николаю - низкий борт, не выше чем у старых трехсотпятидесятитонников[20], вдруг, ближе к носу, поднимался высоким полубаком[21], а маленькая рубка и почти игрушечный мостик были, тем не менее, куда крупнее и удобнее чем у довоенных миноносцев. Мореходность "Добровольца" много превосходила корабли предшествующих ему типов. Нос и корму "Добровольца" украшали могучие четырехдюймовые орудия Обуховского завода, способные пустить на дно любой вражеский "дестроер"[22] буквально за несколько попаданий. В русско-японскую о таких пушках офицеры-миноносники даже мечтать не смели. Длинные, массивные стволы новейших артсистем, установленных на низких тумбах, распростерлись над палубой, казалось, что орудия эти слишком велики для маленького миноносца, но это была лишь видимость. Они выглядели много более внушительно, чем три новых, восемнадцатидюймовых торпедных аппарата, являвшихся главным оружием корабля. Но не только оружием единым.... В то время как старые миноносцы щеголяли частоколом коротких труб, дым из которых стелился так низко, что зачастую скрывал корму, мешая расчетам торпедных аппаратов и пушек, "Доброволец" украшали две высоченные и очень широкие дымовые трубы, отбрасывавшие дым далеко от палубы. В целом корабли этого типа выглядели крупнее и массивнее старых миноносцев, но наклон труб и мачт, будто бы заваленных к корме порывом ветра, придавал ему стремительный вид. Им цены бы не было во время русско-японской войны. Выходя под покровом сумерек из гавани Артура, "добровольцы" могли бы сеять смерть среди японских дозорных кораблей, прикрывать свои главные силы, заставляя вражеских миноносников выстилать собственными телами путь к русским броненосцам и крейсерам. Но увы, эти миноносцы опоздали родиться, а теперь они уже устарели. На морях правила бал турбина, а новопостроенные русские миноносцы все еще, по старинке, оснащались паровыми машинами. Один на один "Доброволец" мог, пожалуй, пересчитать шпангоуты любому кайзеровскому миноносцу, но он не мог ни догнать, ни уйти от него. Новые германские турбинные крейсера - и те ходили быстрее, окончательно вычеркнув "добровольцев" из разряда современных кораблей. Их место должны были занять новые турбинные эсминцы на котлах с нефтяным отоплением, они уже строились, но покамест в составе флота находился лишь один корабль этого типа - эскадренный миноносец "Новик". Все это Николай, разумеется, знал, но все равно питал к "Добровольцам" какую-то иррациональную привязанность, хотя сам никогда на них не служил. Вот и сейчас он задержался, любуясь ладными формами маленького кораблика. Остановился, постоял немного на набережной, глубоко вдохнул свежий, напоенный грозой и запахами моря воздух. И только сейчас, стоя на мокрой каменной мостовой, Николай не просто понял, но почувствовал, ощутил всем своим существом, что еще одна страница его жизни прочитана до конца и перевернута под шелест затихающего дождя. Впереди его ждет что-то новое, в чем-то хорошее, а в чем-то нет, но - другое. И это было по-своему хорошо. Откуда-то из-под кормовой надстройки "Добровольца" вынырнул мичман и быстро зашагал к махонькому, всего на четыре ступеньки трапу, переброшенному с палубы миноносца на гранит Южной гавани. "Дежурный, наверное, от дождя прятался" - подумал Николай, а юный мичман уже улыбался кавторангу во все свои тридцать два белоснежных зуба. - Вы, наверное, капитан второго ранга Маштаков? Николай Филиппович? - Да, это я, здравствуйте и прошу разрешения подняться на борт Мичман окликнул некстати высунувшегося из люка матроса - Петров! Ну-ка подсоби с багажом! И проводи вестового господина капитана второго ранга к Чурикову, он определит. Сам же повел Николая по узкой палубе в корму, где они спустились в кают-компанию, а там уж представил его командиру миноносца - до появления гостя тот играл с ревизором в шахматы. Познакомились. Николай сидел на диванчике, прихлебывая горячий чай и находил обстановку уютной и даже милой. Конечно, после огромной кают-компании линейного корабля махонькое помещеньице "Добровольца" с низким потолком могло бы вызвать приступ клаустрофобии. Почти половину кают-компании занимал овальный стол, оставляя между собой и стенами совсем немного пространства, куда втиснулись диваны и стулья. Но большое зеркало над столом создавало иллюзию, что помещение больше, чем есть на самом деле. В уголке удалось найти место для какой-то зелени, а на стене в рамочках висели фотографические карточки экипажа и самого миноносца, гордо режущего морскую волну. Подвешенная над столом двухламповая люстра наполняла кают-компанию мягким, уютным светом. Кавторанг сам настоял, чтобы командовавший миноносцем старший лейтенант не прерывал шахматной партии, а теперь с интересом наблюдал, как черная ладья при поддержке слона и нескольких пешек загоняла белого короля в угол, из которого не было выхода. В конце концов ревизор тяжело вздохнул, и аккуратно уложил своего короля поперек клетки - положение было безнадежным. Николая интересовали шахматы, но играл он не так часто, как ему хотелось бы и практики было маловато: тем не менее, предложение сыграть принял с удовольствием. Пока расставляли фигуры, по столу пробежала легкая дрожь - заработали машины и миноносец отвалил от набережной. А на доске кипела битва. Увы, Николай еще в самом начале допустил трагический промах и теперь его белой гвардии приходилось туго. Почти все фигуры еще оставались в игре, но опытный противник так зажал кавторанга, что тому ничего не осталось, как только уйти в глухую оборону. Теперь старлей весьма успешно навязывал кавторангу размен ферзей, но это было смерти подобно, ибо после такого размена исчезала всякая надежда перехватить инициативу. Тут Николаю показалось, что он нашел необычное, хотя и весьма рискованное решение - его ход заставил командира "Добровольца" одобрительно крякнуть и всерьез задуматься. Но радость Николая была недолгой - в несколько ходов старлей не оставил камня на камне от задуманной кавторангом комбинации, правый фланг белых рухнул, погребая под собой ладью, и Николай, смеясь, капитулировал, отказавшись от реванша. В кают-кампании становилось шумнее и веселее - подходили офицеры, с которыми Маштаков еще не успел познакомиться. Подали легкий ужин, почаевничали. Но больших посиделок устраивать не стали - утром миноносец должен был прийти в Кронштадт, а там всех ждали многочисленные дела. Поэтому спать легли рано, и последнее, что слышал кавторанг перед тем как провалиться в сон - ритмичный перестук машин идущего в ночи миноносца.
ГЛАВА 4
Тихий и ровный гул электромоторов убаюкивал, даря ощущение покоя. Но тут же загрохотало, лязгнуло, ударило по ушам. Из провала адским чертом вынырнуло широченное рыло зарядника и, смирив свой разбег, замерло у открытого затвора двенадцатидюймовой пушки. Рванулся вперед прибойник, долженствующий вбить снаряд в камору, да только никакого снаряда не было. А когда толстенный железный стержень отпрянул назад, задев крышку медного ящика, из того не выпало шелкового картуза[23] с порохом. Резкие, злые движения стального механизма, долженствующие зарядить изготовленное к бою орудие, пропадали втуне. Впрочем, так и должно было быть. Два дальше! Шесть вправо! - выкрикнул лейтенант. Вновь загудели электродвигатели, башня шевельнулась, начав доворот к цели, но закончить его не успела. Николай резко кивнул, подав знак не сводящему с него глаз кондуктору, тот повернул рубильник, и башня замерла. Николай повысил голос - Сильный взрыв, лейтенант тяжело ранен. Пархоменко, принимай командование! Рослый, широкий в плечах кондуктор с коротким ежиком волос пшеничного цвета, быстро зыркнул на "волею начальства, преставившегося" командира, но теряться не стал: - Перейти на ручное! Вызванные из перегрузочного и рабочего отделений матросы, схватившись за розмахи, заработали быстро и споро - башня медленно продолжила вращение. Раздухарившийся Пархоменко продолжил: ...
Все права на текст принадлежат автору: Андрей Николаевич Колобов.
Это короткий фрагмент для ознакомления с книгой.