Кристина Стайл Дикая охота  Глава первая

Далеко на северо-востоке от земли гирканцев, за полулегендарной Пантенией раскинулась страна ветланов. Цивилизация почти не коснулась этого заснеженного края, и лишь редкие торговцы, сбившись с пути в непогоду или спасаясь от кровожадных разбойников, случайно попадали сюда, неся с собой необычные для этих мест товары. И случалось, здесь они и оставались до конца своих дней. Кто-то просто долго откладывал отъезд, опасаясь дальнего пути, и затем постепенно забывал о возвращении домой, обзаводился чадами и домочадцами и поселялся в новом, тщательно собранном умране навсегда. А кого-то сразу привлекли доброта, простодушие, открытость и доверчивость ветланов, и он обрел здесь счастье и душевный покой.

Ветланы и впрямь изумили бы любого человека, называющего себя цивилизованным, тем, насколько складом характера напоминали детей, не знающих, что такое зло. Воинов у этого народа не было. Поразительно, но они никогда и ни с кем не воевали. Жили они на самом берегу Северного моря, почти круглый год покрытого льдами. Тундра, вплотную подходившая к берегу, казалась зеленой и плодородной только ветланам. Любой чужак погиб бы среди этих низкорослых деревьев, чахлой травы, странных мхов и необычных зверей. Как далеко простиралась тундра, никто не знал, ибо ни один охотник не проникал в нее дальше чем на три дня пути.

С запада земли ветланов прикрывали горы. Снег лежал на голых, острых камнях почти весь год, бесконечные ледники, оползни, лавины, камнепады делали их практически неприступными. К тому же солнце не баловало эти края и по полгода не показывалось на небе, а кому захочется ползать по опасным скалам при неверном, призрачном лунном свете?

На востоке… Что было на востоке, знал лишь Великий Шаман, ибо только он мог разговаривать с Тнарганом — богом солнца, которое как раз с востока и приходило к ветланам. Именно Великий Шаман должен был рассказывать божеству о всех деяниях его народа, и хороших, и плохих.

И лишь когда Тнарган сочтет, что хороших дел набралось уже много, он явит миру свой лик. Если бы ветланы не верили так свято в могущество Великого Шамана, в его искренность и правдивость, они поняли бы, конечно, что, твори они добрые дела или злые, солнце все равно явится в свой срок. Однако обмануть их было несложно, ибо они не знали лжи и считали, что у человека, говорившего неправду, распухает язык и тот не может дышать, а значит, погибает.

У ветланов не было ни правителей, ни вождей. Слушались тех, кто дожил до седых волос, и наиболее удачливых охотников. Как и во многих северных странах, где жизнь была полна опасностей и лишений, люди покидали этот мир довольно рано, и потому совершенно понятно, что тот, как говорили ветланы, кто раньше всех увидел солнце, оказался и наиболее хитрым, и наиболее смелым, и наиболее выносливым. А раз у него хватило ума много раз приветствовать Тнаргана, то и другим не зазорно прислушаться к его советам. Никто не осмеливался перечить старикам, их слово всегда было решающим. А удачливый охотник — это кормилец. У северного народа было принято делиться добычей. Разве можно сытно есть, если соседу не повезло на охоте и его дети голодны? Поэтому часто и охотились сообща, чтобы в домах всегда были и пища, и свет, и тепло.

Все это давали олени, алпачи и морские быки. Мясо замораживали и, мелко настрогав, ели сырым, из шкур шили обувь и ими же покрывали жилища-умраны, а жиром освещали и отапливали жилища: жир, горевший в каменных плошках, давал достаточно и света, и тепла, настолько, что даже грудные младенцы не мерзли долгими зимами, а это было очень важно, ибо к детям ветланы относились особенно. Не иметь детей — великая беда. Чем больше их в семье, тем счастливее и сами родители, и весь род.

Малышей никогда не наказывали, не ругали, не били. Никому и в голову не приходило отмахнуться от ребенка, потому что он мал и глуп. Ветланы считали, что человек при рождении уже обладает опытом и памятью всех предшествовавших поколений, а взрослея, может потерять их, если не прислушиваться к словам ребенка и не давать ему действовать по-своему. С первых самостоятельных шагов, с первых осмысленных слов любой ветлан становился равноправным членом сообщества, трудился наравне со всеми по мере своих постепенно возраставших сил, охотился, участвовал в общих советах, когда собирались жители всего стойбища и обсуждали наиболее важные вопросы.

В каждом отдельном стойбище жили, как правило, несколько семей. Обычно поселение насчитывало не более десяти умранов, и это было связано с тем, что люди не должны мешать друг другу охотиться, а кроме того, тундра, не слишком щедрая к людям, не могла накормить сразу многих. Давала же она и жерди для умранов, и лучинки на растопку, и травы, которые женщины собирали по весне, а потом, долгой зимой, заваривали как чай или клали в еду как приправу, когда надо было сварить похлебку, которой кормили малых детей, чтобы они росли крепкими и здоровыми, или больных, чтобы придать им силы, которая поможет выгнать из тела злобных духов — келе.

Духи у ветланов были разные, и добрые, и злые. Жили они повсюду, а где именно, никто не знал, кроме Великого Шамана, который и договаривался с ними по своему усмотрению. Любили келе слушать бубен Шамана, а он, выстукивал сложные, только ему известные мелодии, звал духов на помощь, когда ветланы шли охотиться, умиротворял келе когда они собирали колючие ветры, и те носили над землей обжигающе холодный снег, закрывая тропинки, заметая следы, уговаривал духов покинуть тело, когда кеде поселялся либо в спине, либо в голове, в руках, ногах охотника и не давал тому даже пошевелиться от боли,

Не всегда келе слушались Шамана, и тогда тот пояснял, почему так произошло. Чаще всего — потому, что ветланы принесли не ту или не столь обильную жертву какая требовалась духам, но иногда и потому, что, по мнению Шамана, человек вел себя неподобающим образом, не уважал стариков, не слушался Великого.

Могучий и всесильный человек — Великий Шаман. Трудная у него жизнь. Потому и умран у него самый большой и теплый, укрытый лучшими оленьими шкурами. Пол устлан белоснежными песцами, котел для еды — медный, а плошки вырезаны лучшими мастерами из бивней морских быков. Возле его умрана стояли несколько других, попроще. В одном обитали его помощники, которых он сам для себя отбирал среди наиболее смышленых ребятишек. В другом — женщины, обслуживавшие Шамана. Они грели его постель, чтобы духи холода не овладели Шаманом, готовили ему пищу, тщательно вылизывали посуду, чтобы остатки еды не портили Великому аппетит, шили для него одежду и обузь, разукрашивая их кусочками самого лучшего меха, ворсинками от шкур оленей, зубами пойманных охотниками хищников.

Никто, даже он сам, не знал, сколько Шаману лет. Да и не считали никогда ветланы года. Пять пальцев на руке — это известно даже самому малому ребенку. А сколько же надо рук, чтобы сосчитать, сколько раз светлый Тнарган восходил на небо? Во всем стойбище не наберется столько. И не стоит даже тратить время и силы на такую ерунду. Живет себе человек и живет, пока не настанет ему пора отправляться в дальний путь — в иную жизнь.

А закроются его глаза навсегда, соберутся люди, споют ему последнюю песню, оденут в новую меховую куртку, в каких ходили все ветланы, Шаман возьмет бубен, чтобы оповестить всех, что еще один человек собрался в дорогу, 0 отнесут тело в тундру. Там его отыщут звери и справят по усопшему тризну, используя его самого как угощение. И лишь тогда попадет он на берег большого теплого озера, где встретит его бессмертная Рультана. Только один вопрос задаст она прибывшему: «У тебя были дети?» И если оставил человек после себя большое потомство, ждут его хороший умран, удачная охота и долгая жизнь, похожая на праздник. А коли прожил он зря, не посеял новую жизнь, рассердится Рультана и утопит его в озере. Зачем ему вечная жизнь, если короткой он распорядился так глупо и неумело?

Не всегда ветланы покорно ждали, когда придет их время покидать этот мир. Если нападали на человека особенно упрямые келе, которые ни за что не соглашались покинуть его тело, или старость отняла все силы, что даже двигаться стало трудно, надо было лишь сказать родным: «Хочу уйти». И тогда никто не может отказать в такой просьбе. Самые близкие возьмут тонкий пушистый мех и накроют им лицо желающему уйти, и будут держать до тех пор, пока его дыхание не остановится и сердце не перестанет биться, укажут дорогу к Рультане. И вовсе не потому это, что злы и бессердечны ветланы. Жизнь у них у такая: старый и беспомощный отнимает силы, внимание, да и еду, которая нужна детям, чтобы они поскорее выросли. К тому же нельзя отказывать, если тебя о чем-то просят. Да и что эта жизнь, когда человека ждет другая, более счастливая, сытная и легкая? Ветланы не плакали и не горевали долго, когда кто-то уходил: рано или поздно все они обязательно встретятся.

Чужаку их жизнь показалась бы скучной, убогой и однообразной. Но это не так. Знали ветланы и радость, и любовь, и счастье, и печали, и даже ненависть ведома некоторым из них, хотя с этим чувством они старались бороться, ведь не рождался человек с ненавистью, видимо келе ему нашептывали ее. Главное их свойство — доброта. И еще честность. Никогда ветлан не нарушал данного им слова, никогда не отступался от намеченного, если уверен, что цель его благородна, хотя вряд ли кто из них и слово, то такое знал: благородство. Просто оно естественно для них, как дыхание.

Истинными детьми природы были ветланы. И жизнь, их, обычаи, устои, отношения были так же просты и безыскусны. Доверчивые и открытые, щедрые и гостеприимные, они порой казались жестоки, как бывает жестока сама природа, которая позволяет зверям пожирать друг друга. Они никому не навязывали свой образ жизни, но для себя другого не мыслили. Они просто жили, не мечтая ни о славе, ни о богатстве, ни о власти. В их языке даже не было таких слов.

Но время неумолимо. Оно движется вперед, и меняются нравы, меняются люди, происходят самые невероятные события, и это тоже надо понять и принять, ибо ничто не бывает неизменным, даже сама природа.

* * *

Уже очень давно не было солнца. День не сменялся ночью, тьма царила над миром, и только луна проливала на заснеженную землю ровный неяркий свет. Сколько длилась зима и как скоро она сменится летом, Млеткен не знал, ибо, как и все ветланы, вел счет пятерками — по числу пальцев на руке. А дни и ночи, длившиеся в северном краю так долго, не поддавались такому исчислению.

Млеткен проснулся, обвел еще мутным спросонья взглядом свой умран и сразу заулыбался: пол, застеленный прочной алпачьей шкурой, тщательно выметен, в каменных плошках, наполненных свежим жиром, весело горел огонь, который жена Млеткена, Уквуна, подправляла время от времени костяной палочкой, чтобы на стены не садилась копоть. Сестра охотника, Анкаля, ловко орудуя острым ножом, сделанным из бивня морского быка, строгала большой кусок мяса на завтрак.

Славные женщины в его умране! Жена Млеткену досталась тихая, приветливая, работящая, а главное — подарила ему уже двоих сыновей и скоро родит третьего ребенка. Сестра — красивая, добрая, умная. Она во всем помогала Уквуне, возилась с ребятишками, готовила еду, да еще успевала шить прекрасную одежду с изящными украшениями.

Вчера Млеткен сказал им, что собирается на охоту, вот они к поднялись пораньше, чтобы подготовить все необходимое. Определенно, ему повезло в жизни. Жаль только, отец, которого задрал давным-давно белый кровожадный медведь, не видел его счастья. И мать не дожила до хороших дней, когда сын вырос и стал лучшим охотником в стойбище. Вселился в нее злой келе, жег бедную женщину огнем изнутри, тряс ее тело, лишил рассудка. И тогда, ненадолго придя в себя, попросила она помочь ей уйти, Как ни горько было Млеткену, но не мог он отказать матери в ее последней просьбе.

Млеткен тряхнул головой, отгоняя тяжелые думы, и, сладко потянувшись, поднялся. Анкаля тут же протянула брату костяную плошку:

— Поешь. Уйдешь надолго, тебе надо хорошенько подкрепиться.

Охотник набрал целую пригоршню замороженного почти до белизны мяса и с удовольствием положил его в рот. Хорошая это еда, сытная, силы дает большие, глаза делает острыми, руки — крепкими. Млеткен ел молча и сосредоточенно, как и все ветланы, которые относились к пище очень серьезно. Покончив с мясом, он пожевал кусочек вяленой рыбы, а затем взял плошку с горячим травяным отваром. Прихлебывая ароматный напиток, он смотрел на жену, не переставая удивляться, как повезло ему, что эта чудесная женщина вошла в его дом. Уквуна, положив руку на уже заметный живот, сказала мужу:

— Еще долго ждать. Но, думаю, Тнарган уже увидит нашего малыша.

Млеткен важно кивнул, допил отвар, встал и натянул куртку, сшитую из тонкой оленьей шкуры и подбитую белоснежными песцами. Затем он взял несколько гарпунов, наконечники к которым вырезал сам, и тонкий, но прочный кожаный ремень с привязанным к нему крюком. Положив снаряжение в торбу, охотник повернулся к женщинам:

— Пожелайте мне удачной охоты.

Потом он обнял жену и сестру, опустился на четвереньки и быстро выполз из умрана. Возле дома его ждали трое друзей: Таграй, Комэ и Таюги. Все они были молоды, сильны и уже заслужили славу ловких охотников, хотя с Млеткеном ни один из них еще сравниться не мог. Таграй шагнул ему навстречу:

— Я проверил полынью. Не замерзла. Алпачи есть.

Охотники быстрым шагом направились к морю. Зима была холодной и снежной, и, чтобы обеспечить стойбище мясом, приходилось постоянно поддерживать полынью, к которой приходили алпачи. Они, правда, все равно нашли бы способ выбраться на лед. Алпач дышит легкими, ему необходим воздух. Если полынья замерзнет, он все равно продышит в нем отверстие — отдушину, а не справится один, на помощь явятся еще пять-шесть собратьев, и вместе они одолеют лед. Правда, охотиться возле отдушины труднее: она небольшая, алпач от нее далеко не отходит и спит очень чутко. Тут уж бить надо наверняка. Ранишь зверя, не добьешь сразу, уйдет и гарпун за собой утащит, а изготовить хороший костяной наконечник непросто. Сколько бивней перепортишь, пока добьешься нужного результата!

Пока Млеткен обдумывал приемы охоты, впереди показалась полынья. Он достал приготовленную заранее шкуру белого медведя, укутался в нее и пополз к открытой воде. Сколько придется ждать — неизвестно. На сей раз охотникам повезло. Прошло совсем немного времени, и из черной воды показалась небольшая темная голова. Видимо, алпач глотнул достаточно воздуха, потому что голова тут же скрылась, оставив лишь большие круги на поверхности. Вот вынырнул еще один, еще. Следующий алпач сразу же приглянулся Млеткену. Крупный, жирный зверь медленно плыл, словно опираясь о воду редкими жесткими усами. Он направлялся прямо к краю полыньи. Охотники замерли, чтобы неосторожным движением не спугнуть добычу. Алпач видит плохо, не запоминает ничего из увиденного, поэтому, если перемещаться аккуратно, он не заметит опасности. Правда, чутье у зверя отменное, но люди об этом знают и всегда заходят только с подветренной стороны.

Нетерпение овладело Млеткеном, ему захотелось побыстрее бросить гарпун, но он сдержался. Ведь если не подпустить алпача к самой кромке льда, потом его будет не достать из воды. Пропадет добыча. Такие ошибки опытному охотнику не прощаются.

Вот темная блестящая голова вынырнула совсем близко, и Млеткен, почти не целясь, метнул тяжелый гарпун. Раздался звук, похожий на всхлип, и из-под пробитой кожи фонтаном брызнула кровь. Алпач сильно дернулся и тут же затих. Настала пора действовать другим охотникам. Они, радостно крича, подбежали к краю полыньи, доставая на ходу ремни с крюками. Несколько ловких бросков — и крюки зацепились за прочную шкуру. Общими усилиями, быстро перебирая ремни обеими руками, Таюги, Комэ и Таграй вытащили огромную тушу на лед. Затем они повернулись к алпачу спинами и, закинув ремни на плечи, поволокли добычу к стойбищу. Удача сопутствовала им: охота оказалась недолгой и успешной. На несколько дней люди обеспечены едой. Разделать тушу и поделить мясо, жир и шкуру было делом привычным, и вскоре люди начали расходиться по умранам, бережно неся жизненно важную добычу. Таюги ловким ударом острого ножа отделил крупный кусок мякоти и протянул его Млеткену:

— Отнеси Шаману.

— А почему я? — встрепенулся Млеткен. — Ты живешь ближе, вот и зайди по пути.

— Так нельзя, — покачал головой Комэ. — Это ведь твой гарпун пронзил алпача, тебе и нести Шаману его долю. А то в следующий раз он не станет просить келе о помощи. — Если не можешь держать гарпун в руках, никакие келе не помогут, — возразил Млеткен.

— Что ты говоришь?! — замахал руками Таграй. — Шаман услышит, духам передаст, считай, потерял навсегда удачу. Гарпун гарпуном, а если алпач уйдет из полыньи? А если морские быки летом не придут в наше море? А если песцы убегут из тундры, а медведи и олени — вслед за ними? На кого будешь охотиться?

— Ладно, — поморщился Млеткен. — Пойду.

Он попросил друзей отнести жене свою часть добычи, а сам, еле переставляя ноги, чтобы хоть ненамного оттянуть неприятную для него встречу, поплелся за пределы стойбища, туда, где стояли особняком три роскошных умрана: большой — самого Шамана и два поменьше — его помощников и женщин.

Шаман не имел имени. Конечно, при рождении его как-то назвали, но, по его словам, когда он был еще ребенком, злые духи, проникнув в его тело, чуть не погубили мальчика. Духов удалось не то уговорить, не то обмануть, но ребенок выжил, и ему пришлось сменить имя, чтобы злопамятные келе не узнали его. Но и это не помогло. Духи опять уложили его, уже юношу, на мягкие шкуры и зажгли внутри жаркий огонь. Еле-еле удалось его погасить, в юноша опять сменил имя. Когда же ему привелось снова бороться с келе, он с таким трудом вновь победил их, что решил больше не брать никаких имен.

С тех пор келе ни разу не смогли отыскать дорогу в его тело, а жители окрестных стойбищ называли его сначала Шаманом, а потом и Великим Шаманом, когда осознали его большую силу. Впрочем, никто не знал, было ли так на самом деле.

Шаман жил столь долго, что ни в одном стойбище не нашлось бы его ровесников. Никто не сомневался, что Шаман был всегда — как солнце, небо, море и тундра. И всегда будет. Как же можно обойтись без Шамана?

Никто никогда не возражал Великому, что бы тот ни решил и ни сказал. Он общался с такими силами, каких простодушные ветланы не могли себе и представить. Он говорил от имени духов и богов, а разве можно перечить им? А кроме того, Шаман жил так долго, что даже только этим снискал глубочайшее уважение. И только у Млеткена были очень сложные отношения со стариком. Охотник нисколько не сомневался в его могуществе, всегда внимательно выслушивал умные и глубокие советы Шамана, был искренне благодарен ему за то, что старик несколько дней и ночей не выпускал бубна из рук, когда келе грызли тело матери Млеткена.

И вместе с тем он не любил старого обжору и сластолюбца. А все потому, что однажды, заметив, как выросла и похорошела Анкаля, Шаман пожелал поселить ее в умране для своих женщин. Этого Млеткен не мог допустить. Он донимал, что прислуживать Шаману, ублажать его и выполнять все прихоти — большая честь, но охотнику хотелось, чтобы у сестры была своя семья, дети, любовь и радость. Тем более он видел, какими нежными взглядами обмениваются Анкаля и Таграй, и нисколько не возражал против того, чтобы близкий друг стал еще и близким родственником.

Погруженный в невеселые думы, Млеткен не заметил, как приблизился к жилищу Великого Шамана. Он потоптался возле входа в умран, тяжело вздохнул, опустился на четвереньки и вполз внутрь. Основная, жилая часть умрана была отделена роскошным пологом из лучших шкур зимних песцов. Откинув мягкий, шелковистый мех, Млеткен увидел, что старик полулежит на пышном ложе, а две женщины, присев рядом с ним на корточки, подают ему попеременно чаши с едой и питьем.

В плошках с жиром — жирниках — горел яркий огонь, в в умране было невыносимо жарко. На хозяине были надеты лишь тонкие кожаные штаны, а изящные фигурки его прислужниц прикрывали узенькие набедренные повязки. Их кожа цвета темной меди блестела от пота, длинные прямые жесткие волосы почти касались пяток маленьких изящных ножек, раскосые темно-карие глаза блестели, на пухлых губах играли улыбки. Шаман медленно повернул седую голову с длинными волосами, срезанными ножом на макушке, прищурился, словно не узнал гостя, и, помолчав, спросил, как это было принято у ветланов:

— Ты пришел?

— Я пришел, — ответил Млеткен, тоже как было принято, и только после этого добавил: — С благодарностью пришел. Охота оказалась недолгой и удачной, алпач — крупным. Я принес тебе долю.

С этими словами он протянул Шаману кусок мяса, завернутый в алпачью шкуру. Старик кивнул одной из женщин, которая тут же подхватила подношение, а затем повернулся к охотнику:

— Не мне. Это дар для келе, которые направили твою руку. — Он притворно вздохнул и добавил: — А мне, старику, уже почти ничего не надо.

Млеткен должен был тут же пожелать Шаману долгой жизни, но он промолчал. Шаман нахмурился, но, чтобы не нарушать традиции, предложил:

— Посиди со мной. Отведай моей пищи.

Отказаться от этого было никак нельзя, и Млеткену пришлось поблагодарить хозяина и согласиться. Весьма неохотно стянул он через голову куртку и сел рядом со стариком. Тот снова кивнул, и, как по волшебству, в руках женщины возникла еще одна плошка с мясом, которую темноглазая красавица протянула гостю.

— Здоровы ли твои дети? — поинтересовался Шаман.

— Благодарю тебя, Великий, за заботу, — ответил гость. — Здоровы.

— Да обойдут их стороной злые духи! — воскликнул старик. — Скоро придет пора ставить на них знак рода. Ты не забыл?

У ветланов существовал обычай наносить на лица татуировку при помощи растертого в порошок камня и остро заточенной костяной палочки. Как правило, это был небольшой знак {у Млеткена и у его сестры на правой скуле красовалась маленькая чайка, а у его жены — утка), но за особые заслуги или за дополнительное подношение соответствующим келе можно было сделать и более сложный рисунок и даже нанести картинку на все лицо. Обойтись без знака рода было нельзя.

— Как можно забыть об этом! — воскликнул Млеткен. — Скоро начнем охоту на песцов, и тогда я смогу подготовить шкурки. Одну руку?

— Две, — твердо сказал Шаман.

— Почему две? — удивился охотник.

— Приведешь обоих сыновей сразу.

Шаман говорил тоном, не терпящим возражений, и потому Млеткену ничего не оставалось, как согласиться.

— А как поживает Анкаля? — продолжил разговор хозяин, и у гостя мгновенно испортилось настроение. — Ты еще не надумал привести ее ко мне?

— Она еще слишком молода, — угрюмо буркнул Млеткен.

— Чем раньше она приобщится к служению богам, тем лучшая жизнь ожидает ее в ином мире, — усмехнувшись, произнес старик.

— А может, у нее совсем другое предназначение?

— Не может, — сурово возразил Шаман. — Совсем недавно я видел еще один вещий сон. Анкалю настигнут злобные келе, если она не войдет в мой умран. Такие злобные, что я не смогу с ними справиться. И тогда она предстанет перед бессмертной Рультаной. Подумай, что ожидает ее, бездетную!

Млеткен побледнел от страха за свою сестру, но что-то в глубине его души восставало против того, чтобы отдать Анкалю Шаману. Не должна молодая красивая, полная сил девушка жить в умране старика. Неожиданно охотнику шла в голову хитрая мысль:

Но ведь если сестра придет к тебе и начнет служить богам, то она так и останется бездетной.

— Никто не знает, как распорядятся боги, — гнусно усмехнулся Шаман. — Может, ее изберет добрый дух, а то и какой-нибудь бог, и она родит ему сына.

Млеткену очень не понравилась ухмылка старика, и он вдруг подумал, что Шаман печется вовсе не об Анкале и не о богах, а жаждет удовлетворить свою похоть. Эта страшная мысль так ожгла охотника, что щеки его запылали, кровь прилила к голове, сердце выпрыгивало из груди.

— Нельзя так думать о Великом, нельзя подозревать его в нечестивости, а тем более во лжи. И все же он не мог ничего с собой поделать. Чем больше смотрел Млеткен на старика, чем больше слушал его, тем сильнее убеждался, что безумная его догадка верна. Испугавшись, что не сможет долго сдерживаться, чтобы не сказать Шаману об этом, охотник быстро поднялся на ноги, поблагодарил хозяина за гостеприимство и тут же покинул его умран, едва успев натянуть куртку.

— Не забудь, я жду Анкалю! — крикнул Великий ему вслед.

Пока Млеткен добирался до своего жилища, в голове у него сложился план, как спрятать сестру от жадных глаз Шамана. Это, конечно, не было окончательным решением, но охотник надеялся, что позже придумает, как будет выкручиваться дальше, а пока ему хотелось только спрятать Анкалю, чтобы старик хоть на какое-то время забыл о ней. Млеткен решил, что устроит для сестры убежище где-нибудь в тундре и будет изредка навещать ее под предлогом охоты на песцов и оленей, а затем, ближе к весне может, удастся сыграть свадьбу Анкали с Таграем, и тогда Шаману придется отступить.

Млеткен быстро юркнул в свой умран и, не успев еще раздеться, тут же поделился с женщинами своими мыслями. Они все поняли без лишних слов и согласились с ним. Теперь предстояло подумать, как лучше осуществить замысел. На радость охотника, вскоре его друзья заговорили о том, что пора начинать приманивать песцов, которых в последнее время стало появляться все больше и больше, а это означало, что у Млеткена есть вполне благовидный предлог, чтобы надолго отлучаться из дома.

Охота на маленьких хищников, одетых в удивительно красивые белоснежные шкуры, была занятием довольно легким, и ветланы приучались к ней с раннего возраста. Сначала надо было отыскать место, где песцы появлялись чаще всего. Это было несложно: зверьки оставляли на снегу четкие и глубокие следы, так что не надо обладать большим опытом, чтобы обнаружить их. Затем убивали нарму и относили ее в тундру. Туда, где следы появлялись постоянно. На сильном морозе нарма быстро замерзала и становилась твердой, как камень. Острые, но мелкие зубы песцов не могли справиться с ней, и звери приходили к приманке все чаще и чаще, постепенно обгрызая ее и привыкая к тому, что здесь им не грозит никакая опасность. Они становились беспечными и, подбираясь к еде, уже не присматривались и не принюхивались так долго и тщательно, как вначале.

Вот тут-то и наступала пора готовить западню. Возле обгрызенной нармы охотники выкапывали ножами глубокие ямки, ставили туда ловушки (капканы или затягивающиеся кожаные петли) и прикрывали их тонкими пластинками льда. Довольно скоро ветер заносил пластинки снегом, и они становились совершенно незаметными. Осмелевшие песцы приходили к кормушке, наступали на лед, и он ломался под их тяжестью. Хищник попадался, и теперь охотнику оставалось лишь забрать добычу. Ни со стрелами, ни. с копьем на песца не выходили, ибо самое ценное в нем —. мех, который ни в коем случае нельзя портить.

Отправляясь в тундру то проверить следы, то положить приманку, то изготовить ловушку, Млеткен с Таграем сосредоточенно сооружали землянку для Анкали. Копать невероятно твердую почву было трудно, но у друзей была благородная цель, и мысль о спасении девушки от посягательств похотливого старика придавала мужчинам сил. Оба понимали, что бросают вызов не только самому Великому Шаману, но и духам, благосклонным к нему, однако в битве разума и сердца на сей раз побеждало сердце.

Трудились они долго, но наконец необходимое углубление было готово, и Млеткен, выбрав несколько наиболее крепких деревьев среди довольно-таки чахлой растительности, соорудил укрепление для стен и крыши. Затем жерди накрыли прочной шкурой, завалили получившееся жилище землей и присыпали снегом. Изнутри его выстлали мехами, а вход завесили пологом. Издалека землянка напоминала невысокий холм, каких в тундре было предостаточно, и поэтому тот, кто не знал о ней, вряд ли мог что-нибудь заподозрить. Убежище было готово, и Анкаля переселилась в него. Теперь оставалось убедить жителей стойбища, что девушка пропала, заблудилась в тундре, и так организовать поиски, чтобы никто не обнаружил беглянку.

Млеткен разыграл великолепный спектакль. Он носился по стойбищу от умрана к умрану с горящими глазами и созывал народ. Когда все собрались в центре поселения охотник произнес самую длинную в своей жизни речь. Он рассказал всем, как любит свою сестру, как заменил ей и мать, и отца после смерти родителей, как надеялся выдать ее замуж за ближайшего друга, но потом засомневался, ибо сам Великий Шаман обратил на девушку свой благосклонный взор и призвал ее служить богам. А теперь Анкаля пропала. Она отправилась за льдом, чтобы, растопив его, приготовить травяной отвар, но ее нет уже так долго, что брат волнуется, не приключилась ли с ней беда, и обращается ко всем с просьбой помочь отыскать сестру. Из толпы вышел старый Айван:

— Все мы знаем, как ты любишь сестру, Млеткен. И то, что она хорошая девушка, тоже знаем. Если на нее напали келе, это большое горе для всех нас. — Все согласно закивали. — Но мы не знаем, где ее искать. Надо пойти к Великому Шаману и спросить его.

Другой старик, Араро, добавил:

— У тебя на щеке чайка, Млеткен. У твоей сестры тоже. Надо поймать такую птицу и отнести ее Шаману, чтобы он задобрил духов, охраняющих твой род.

— Спасибо за хорошие советы, — отозвался Млеткен. — Вы добрые и мудрые люди. Я так и поступлю.

Зверя или птицу для жертвоприношения полагалось ловить живьем. Поэтому молодой охотник взял связку ремешков с прикрепленными к ним алпачьими зубами и отправился к морю. Чаек ловить было нетрудно, и часто охота на них служила развлечением для мальчишек. А кроме того, так они приучались ловить уток на лету. Чайка — птица глупая и прожорливая. Надо было просто разбросать на снегу мелкую рыбешку и подождать. Вскоре появились чайки. Они покружили над приманкой, оглашая воздух пронзительными криками, а затем начали быстро снижаться. Как только самая крупная птица оказалась в пределах досягаемости, Млеткен ловко бросил ремешки, и они накрыли се. Чайка попыталась освободиться, но только запуталась еще сильнее. Алпачьи зубы тянули ее вниз и не давали взлететь. Млеткен осторожно приблизился к добыче, поднял ее и, крепко прижав к себе, понес к умрану Шамана.

Великий Шаман встречал охотника снаружи.

— Я слышал, в твой дом пришла беда? — спросил он, подозрительно глядя на Млеткена.

— Да, — ответил тот, низко опустив голову. — Анкаля пропала. Я принес чайку, чтобы ты задобрил келе нашего рода. А еще я хотел попросить тебя помочь разыскать сестру.

Если у Шамана и были какие-то подозрения, то они начали рассеиваться. Не стал бы Млеткен просить его о помощи, если бы хотел обмануть.

— Войди в дом, — велел старик, пропуская охотника вперед.

Внутри все было готово для жертвоприношения, и Млеткен невольно вздрогнул, подумав, что Шаман узнает новое-ми до того, как кто-то сообщает ему их. Постель была отодвинута к стене, а в центре, на голом полу из оленьей шкуры возвышался прямоугольный камень с углублением. посередине. Рядом лежал большой нож, изготовленный из белоснежного клыка и остро заточенный. Лезвие украшала замысловатая резьба, состоящая из магических знаков.

Шаман положил руку на голову чайки, и птица перестала трепыхаться, хотя сердце ее по-прежнему учащенно колотилось, готовое вот-вот выскочить из груди.

— Клади ее в углубление, — распорядился Великий.

Млеткен аккуратно положил жертву на камень, и она, безвольно опустив крылья, закрыла глаза. Шаман взял бубен, и зазвучала странная, чарующая мелодия. Охотник смотрел на старика, не отрывая взгляда ни на мгновение. Даже если бы ему и захотелось отвести глаза, у него ничего бы не получилось: мелодия заворожила его настолько, что Млеткен не мог даже пошевелиться. Неожиданно черты лица Шамана начали меняться, словно кто-то невидимый рисовал на нем сложный узор. Фигура старика расплылась, и ее очертания постепенно изменились настолько, что Великий уже не походил на человека. Перед изумленным охотником стояло какое-то неведомое ему существо, непрерывно выбивающее на бубне все тот же ритм, от которого у Млеткена слегка кружилась голова.

Существо подошло к жертвенному камню, взяло в руку нож, не выпуская из второй руки бубен и постукивая им по колену. Затем странное создание полузаговорило, полузапело, обращаясь к келе, сковавшим крылья чайки, и уговаривая их подержать ее еще немного. Птица вздрогнула всем телом, и по ее белому горлу полоснул нож. Но кровь, как это ни странно, не брызнула из раны, а медленно потекла в углубление, распадаясь на две тоненькие струйки.

Млеткен зачарованно смотрел на узкую полоску, возникшую на горле птицы, и потому не заметил, как невообразимое существо снова превратилось в Великого Шамана. Старик окунул желтый кривой палец в красную жидкость и повернулся к охотнику:

— Придвинься. Мне надо нарисовать на твоем лице знаки, чтобы келе позволили тебе находиться здесь.

Млеткен безропотно повиновался. Шаман, бормоча заклинания, начал что-то рисовать на лбу и щеках охотника. Затем он вывел те же узоры на своем лице. Все это время бубен не умолкал, и Млеткену казалось, что он не сидит в умране Шамана, а плывет по широкой полноводной реке и волны мягко покачивают его. Неожиданно мелодия оборвалась, и охотник вздрогнул, словно кто-то плеснул в него полные пригоршни ледяной воды, и очнулся от наваждения.

Великий подошел к камню, взял нож и ловким движением вскрыл чайке грудную клетку.

— Смотри, — приказал он Млеткену и ткнул пальцем в открывшиеся внутренности.

Как ни старался Млеткен увидеть что-нибудь необычное, он так ничего и не заметил и честно признался в этом старику.

— Смотри лучше, — настаивал Шаман, но снова охотник ничего не увидел.

Шаман опустился на пол, скрестив ноги, и снова взял бубен. На сей раз мелодия оказалась несколько иной, но подействовала на Млеткена точно так же, как и предыдущая.

Старик покачивался в такт музыке и распевал заклинания а охотник не сводил изумленных глаз с большого рта Великого с крупными широкими зубами. Вдруг облик поющего снова начал меняться. На сей раз перед Млеткеном возникла огромная чайка, державшая в крыльях бубен. Она замолчала на мгновение, затем пронзительно вскрикнула и заговорила:

— Ее нет на берегу моря. И в глубинах его тоже нет. Она далеко от воды. Надо искать в тундре.

Мелодия затихла, и, словно очнувшись от сна, Млеткен увидел перед собой Шамана. Тот аккуратно положил бубен на пол и обратился к охотнику:

— Птица не смогла нам помочь. Тебе придется принести мне песца. Он ходит по тундре, у него и спросим.

Охотник смог только кивнуть, ибо голос отказал ему. Затем он поднялся на ноги и быстро покинул умран. Под тяжестью нахлынувшего на него горя Млеткен не заметил, как дошел до своего жилища. Неужели все их старания оказались напрасными?

Нельзя не принести Великому песца, ведь тогда станет ясно, что Млеткен обманул всех. Нельзя и принести. И в этом случае ложь обнаружится. Что ж, коли решился один раз свернуть с праведного пути, придется идти дальше.

Млеткен снова собрал жителей стойбища и сообщил им:

— Великий Шаман сказал, что Анкалю надо искать в тундре. Это моя сестра, я и отправлюсь на поиски. А если не отыщу ее, Великий Шаман поможет.

Трудно было не согласиться с его словами, и поэтому никто возражать не стал. Млеткен забрался в свой умран, рассказал все жене и спросил у нее:

— Уквуна, что же теперь нам делать? Я не хочу отдавать Анкалю старику. Но он может обо всем узнать у келе, и тогда нам придется покинуть стойбище. Никто не согласится жить рядом с лгуном.

— Надо вернуть ее. А потом вместе подумаем, что делать дальше. Вот поешь и отправляйся. Ей, бедняжке, там страшно, наверное, одной-то.

— Плохо ты знаешь мою сестру! У нее отважное сердце. Она пила кровь оленя, как охотник. — Млеткен помолчал немного, потом улыбнулся и добавил: — И она очень хочет выйти замуж за Таграя.

Уквуна подала мужу мелко наструганную рыбу и немного мяса. Все это было сырым. Ветланы вообще почти не варили пищу, не знали ни приправ, ни даже соли. Бывало, в стойбища случайно забредали редкие торговцы, которые предлагали специи, но старики, отведав необычные продукты, начисто отвергли их. А что не по душе старикам, и для молодых не годится.

Иногда, правда, женщины приготавливали некое подобие похлебки из мяса или рыбы с травами. Но готовили ее только в том случае, когда нужно было подкормить человека, боровшегося с келе, потому что несчастному было трудно жевать жесткую сырую пищу. Воду, однако, кипятили, заливали ею травы (зимой — сушеные, летом — только что собранные) и пили настой, считая его, и небезосновательно, очень полезным.

Подкрепившись, Млеткен собрался в дорогу. Жена приготовила ему с собой немного еды, чтобы накормить Анкалю, и, потеревшись щекой об его щеку и выражая этим движением всю свою любовь к мужу, сказала:

— Иди. И возвращайтесь скорее. Я уже соскучилась по твоей сестре. Мне очень ее не хватает. Да и тяжело без ее помощи.

Охотник вскинул торбу на плечо и заспешил прочь из дома. Уквуна, как всегда, успокоила его и вернула ему веру в себя. Млеткену снова казалось, что все не так плохо, что он отыщет способ оградить сестру от бед и несчастий, что все у них получится. Достигнув первых деревьев, он остановился и прислушался. Стояла тишина, и только ветер подвывал потихоньку, гоняя верхний слой снега. Млеткен углубился в тундру, решительно направляясь к убежищу Анкали. По дороге он несколько раз останавливался и оглядывался по сторонам. Они с Таграем так хорошо спрятали землянку, что Млеткен боялся пройти мимо нее. Наконец впереди показались знакомые очертания, которые сумели осознать только острые глаза охотника. Он снова становился, сложил ладони рупором и крикнул:

— Анкаля!

Сестра не отзывалась.

— Анкаля! — снова позвал Млеткен. — Это я, твой брат! Отзовись!

Тишина. Охотник забеспокоился и побежал к землянке. Снег возле нее был истоптан, полог сорван, внутри — никого. Млеткен сел на землю и завыл, словно волк. Кто-то похитил его сестру. Она отчаянно сопротивлялась, но разве может справиться девушка с похитителями? Где теперь ее искать? Он сам во всем виноват. Своей ложью он накликал настоящую беду. Теперь Анкаля и правда потерялась, и он не успокоится, пока не отыщет ее. Внезапно Млеткен замолчал, пораженный страшной догадкой: Шаман! Старик выведал у келе, где скрывается Анкаля, и украл ее.

Млеткен вскочил на ноги и помчался к умрану Великого. Откинув полог с такой силой, что чуть не сорвал его, охотник ввалился внутрь. Шаман возлежал на ложе, сыто улыбаясь и глядя, как танцует для него обнаженная женщина. Увидев Млеткена, он сначала удивленно поднял бровь, а затем жестом отослал танцовщицу. Та быстро накинула На себя куртку и выскочила наружу.

— Где она? — закричал Млеткен. — Что ты с ней сделал?

— О чем ты? — спросил Шаман, хитро улыбаясь.

— Где Анкаля? Ее нет в тундре!

— Значит, ты и без келе знал, где прячется твоя сестра? Ты обманул всех? — Великий нахмурился.

— Тебе все известно, — тихо проговорил Млеткен, тяжело опускаясь на пол, — Я солгал и согласен сполна заплатить за это. Но уж тебе ложь и вовсе не к лицу.

— Хорошо, — важно кивнул старик. — Давай говорить начистоту. Ты не хотел отдавать мне свою сестру и приготовил для нее убежище. Ничтожный, ты забыл, кому пытался сопротивляться. Конечно же, как только ты ушел отсюда, я продолжил разговор с духами, и они все рассказали мне.

— Где она? — перебил охотник Шамана, — Она жива?

— Конечно, жива. Зачем мне мертвая женщина? Я предпочитаю живых, — гнусно ухмыльнулся Великий.

— Верни ее мне.

— Забудь и думать об этом.

— Тогда я всем расскажу, каким богам прислуживают женщины, которых ты собрал у себя. Их единственный бог — ты!

— Кто поверит тому, кто уже однажды солгал? — ехидно поинтересовался старик.

— Об этом никто не знает. Я снова солгу — и объясню всем, что ты помог найти Анкалю, но за это потребовал, чтобы она разделила с тобой ложе.

— Погоди, — нахмурился Щаман. — Так и быть, я снизойду до сделки с тобой. Ты оставляешь мне сестру, и о твоей лжи не узнает никто.

— Не буду я заключать с тобой никаких сделок!

— Забудь о сестре. Навсегда забудь! — вскричал Великий. — Ее нет сейчас здесь. И если ее не будет в моем умране, никто больше не увидит ее. И не стой у меня на пути. Со мной тебе не совладать. Ты сам выбрал судьбу для Анкали. Ее продадут в чужие земли. Она не вернется в стойбище.

— Я найду ее.

— Попытайся.

— Я найду ее, — упрямо повторил Млеткен, — А потом вернусь и расправлюсь с тобой. 

Глава вторая

Джерим не помнил своих родителей. Иногда он даже Т сомневался, что они у него вообще были. Его нашли совсем крошечным младенцем в жарких и влажных вендийских джунглях неподалеку от затерянной в непроходимых дебрях маленькой деревушки. Он лежал в люльке, сплетенной из лиан, и сладко спал, время от времени всхлипывая во сне. Наверное, ему снился беспокойный сон. Именно эти звуки и привлекли внимание одной из женщин, отправившихся в то утро за хворостом. Она позвала подруг, и тихонько, на цыпочках, боясь всего на Свете, они пошли на шум. К общему изумлению, находка оказалась более чем неожиданной.

В мягкой слегка покачивающейся зеленой колыбели лежал аккуратный сверток из тончайшей и, по-видимому, очень дорогой ткани. Когда его развернули, на глазах женщин заблестели слезы умиления, настолько очаровательным был розовощекий младенец с шелковистыми волосками, закрученными в крупные кольца. На голеньком животике лежала записка, в которой, как выяснилось позже, было указано имя мальчика: Джерим.

На вид ребенку было около полугода. Его завидное здоровье и вполне благополучное существование до того, как он очутился в джунглях, не вызывали сомнений: ребенок радостно всем улыбался, доверчиво тянул руки к совершенно незнакомым людям, пухлые ножки с розовыми пятками оказались настолько крепкими, что малыш довольно скоро начал пытаться на них встать. Как он попал в такую глушь, почему его оставили на съедение хищникам, так никогда и не удалось выяснить. А впрочем, никто особенно и не старался это сделать. Младенца отнесли в деревню и отдали на воспитание одинокой бездетной немолодой уже женщине по имени Эндара.

Эндара восприняла найденыша как подарок богов и быстро привязалась к очаровательному мальчику настолько, что даже не могла представить, что когда-то его не было в ее жизни.

Джерим рос очень быстро, и годам к тринадцати это был уже вполне оформившийся юноша, высокий, стройный, с длинными слегка вьющимися черными волосами, отливающими синевой, благородным прямым носом, на котором обращали на себя внимание резко очерченные ноздри, и с удивительными глазами, посаженными слегка раскосо, ко не как у кхитайцев, а наоборот, скошенными к вискам вниз, невероятного цвета. Их можно было назвать карими, но не темными и бархатными, как у большинства вендийцев, а, скорее, золотисто-рыжими. Находясь целыми днями вне дома, он не мог не загореть, но солнце, казалось, не палило его кожу, а лишь ласково гладило, и она так и не приобрела характерного для обитателей здешних мест оттенка.

И только тогда, задумавшись, почему он так не похож на окружавших его людей, Джерим поинтересовался у Эндары, в чем дело. Бедняжке вовсе не хотелось признаваться мальчику, что она не родная мать ему, но и лгать приемному сыну она не могла. Пришлось Эвдаре рассказать о давних событиях. К ее радостному удивлению, Джерим отнесся к ее словам очень спокойно. Он обнял женщину, прижался к ней щекой и сказал:

— Кем бы ни были мои настоящие родители, я рад, что попал к тебе. У меня нет другой матери, кроме тебя, и я вовсе не буду любить тебя меньше оттого, что не ты меня родила.

Однако с этого дня юноша все чаще и чаще засиживался где-нибудь в стороне от людей, впадая в глубокую задумчивость. Похоже, он все-таки пытался вспомнить, кто он, однако все попытки, естественно, были напрасными. Однажды утром он отправился в джунгли, куда его словно манила какая-то сила. Он шел и шел, пока не поравнялся с тем местом, где когда-то висела его колыбель из лианы. Джерим долго стоял, ласково поглаживая растение, словно это были волосы его родной матери, и не заметил, как из зарослей показалась широкая, лобастая голова тигра.

Хищник замер, готовясь к прыжку, и когда мощные когтистые лапы уже готовы были оторваться от земли, юноша повернулся в его сторону и пристально посмотрел в глаза зверю, почему-то нисколько не испугавшись. Неожиданно выражение оскаленной морды резко изменилось, мгновение назад готовый напасть на жертву и уничтожить ее, тигр заурчал, как большая домашняя кошка, мягко шагнул вперед Я потерся головой о бок Джерима. Если звери могут улыбаться, то огромная полосатая кошка улыбалась.

Юноша положил ладонь на голову хищника и осторожно погладил ее. Тигр лизнул ему руку и лег возле ног, обвив их мягким хвостом, а затем посмотрел на Джерима, словно приглашая сесть рядом. Тот медленно опустился на землю, обнял тигра за сильную шею и замер, прижавшись щекой к теплой лоснящейся шерсти. Они сидели так долго, как будто встретились после долгой разлуки. Джерим не думал ни о чем.

Ему казалось, что он мог бы понять, уловить, услышать мысли зверя. Однако что-то ему мешало. Но он твердо знал, что рано или поздно сумеет смести последний барьер, а тогда постигнет язык животных.

Откуда пришла такая уверенность, юноша не понимал И готов был поступиться очень многим, чтобы проникнуть в эту тайну. Однако понимание пришло нескоро, а пока Джерим просто удивлял окружающих своими необыкновенными способностями. К нему тянулись животные и

Птицы, а несколько игривых и жизнерадостных гекконов даже поселились в доме Эндары. Скачала она побаивалась этих странных ящериц необычного вида, их огромных глаз, пристально глядевших с хищно заостренной мордочки, их невероятной способности передвигаться по совершенно ровной и гладкой поверхности, неприятных перепончатых лап.

О гекконах ходили страшные рассказы. Никто из обитателей джунглей не сомневался, что укус геккона смертелен, что одного прикосновения к ним достаточно, чтобы кожа начала пузыриться, а мясо почернело и отвалилось, что из крови ящерицы колдуны изготавливают жуткие яды. Однако все это оказалось просто глупыми сказками, и вскоре обитатели деревни привыкли к игривым безобидным существам, а когда убедились, что те ловят надоедливых мух и других всевозможных насекомых, начали даже прикармливать их, У гекконов обнаружилось еще одно замечательное свойство: они были ночными животными, и потому юркие ящерки нисколько не мешали людям.

Джерим теперь часто уходил в джунгли и подолгу бродил там, нисколько не опасаясь за свою жизнь. Злобные и по-настоящему ядовитые кобры приветствовали его, раздувая капюшоны и быстро-быстро работая тонкими языками. Роскошные павлины, которых в Вендии считали священными птицами, ибо в их красоте отражалось величие богов, выходили ему навстречу, раскрыв великолепные хвосты и позволяя вволю любоваться пестрым замысловатым рисунком ярких перьев. Пугливые зимородки садились ему на плечи.

Великаны джунглей — слоны — кивали ему вслед тяжелыми головами и приветливо взмахивали хоботами. Грациозные нервные газели доверчиво тыкались бархатными носами в его ладони и с гордостью показывали юноше своих очаровательных детенышей. Шумные, задиристые обезьяны, раскачиваясь на лианах, сопровождали Джерима во время его прогулок.

Но не только животные, а даже и растения ластились к нему, а те, которые могли причинить вред человеку, прятались при его появлении, стараясь стать как можно более незаметными, отстраняясь от юноши, чтобы не задеть его. Деревья, травы, цветы тянули к нему свои зеленые руки, словно хотели поделиться чем-то самым сокровенным.

Жители деревни привыкли к странностям Джерима и относились к ним снисходительно. Юноша был тих, приветлив, почтителен, никогда ни с кем не ссорился, а его природный ум вызывал у бесхитростных обитателей джунглей невольное уважение, и они даже обращались к Джериму за советами, если что-то не могли решить сами. А когда у молодого человека открылся новый дар, все заговорили о том, что его им послали боги.

Однажды утром Эндара не поднялась, как обычно, с постели. Тело ее сотрясала лихорадка, на щеках горел яркий болезненный румянец, острая боль стянула голову немолодой женщины жестким обручем. Джерим, напуганный болезнью приемной матери, сбегал за старухой, жившей на окраине деревни. Та занималась врачеванием, знала множество трав и умела готовить из них целебные отвары и настойки, заговаривала боль, снимала жар. Однако старуха, посмотрев на больную, поспешила прочь из хижины. Юноша догнал ее на пороге:

— Почему ты уходишь?

— Я не могу помочь ей, — нахмурилась старуха. — Не стоит ее мучить. Никакие травы не справятся с ее недугом.

— Но что же делать?! — воскликнул Джерим.

— Дай ей спокойно умереть. Просто пришла ее пора.

Джерим очень любил Эидару и не мог смириться с мыслью, что эта замечательная женщина должна покинуть этот мир, что никогда больше ее ласковые руки не коснутся его волос, что погаснет ее добрая улыбка. Юноша опустился на колени возле ложа больной, положил руку на горячий лоб, и мир померк. Джериму привиделось, что он идет по Погруженному во мрак лабиринту, а навстречу ему один за _Другим выходят безобразные монстры. Они не угрожают молодому человеку, но от них исходит такое зло, что он не может пройти мимо и вступает с ними в единоборство. И Чудовища в страхе бегут!

Сколько прошло времени к тому моменту, когда он очнулся, Джерим не знал, но лоб, на котором он все еще Держал руку, не был уже горячим, Эндара прекратила бредить и крепко спала, дыша ровно и спокойно. Проснулась она через сутки совершенно здоровой. Слабость держала ее в постели еще на несколько дней, но Джерим старательно ухаживал за матерью, и вскоре она уже был на ногах.

Происшествие всколыхнуло всю деревню. К Джериму потянулись слабые и немощные, и он исцелял всех. Врачевание отнимало у юноши очень много сил, и, чтобы вернуть их, он надолго уединялся в джунглях, даривших ему бодрость и свежесть.

Прошло несколько лет. Джериму исполнилось семнадцать. Совсем постаревшая Эндара снова слегла, и на сен раз даже необычный дар юноши не смог удержать ее на земле. Когда женщина почувствовала, что последние силы покидают ее немощное тело, она позвала Джерима:

— Выслушай меня, сын мой. Я покидаю тебя. Теперь уж точно пришла моя пора. Когда ты развеешь последнюю горсть моего пепла, уходи из деревни.

— Почему? — вскричал юноша. — Я нужен этим людям! Я буду помогать им.

— Не перебивай. Иначе я не успею договорить, Ты отправишься на восток. Когда-то давно, еще в юности, я слышала, что там, где-то в горах или у их подножия, я точно не знаю, находится не то монастырь, не то обитель братства. Цель жизни этих людей — познание. Ты обладаешь удивительными способностями, но никому не известно, откуда они и как с ними обращаться. Твоя сила велика, но ты и сам не можешь оценить ее. Нельзя давать в руки младенцу остро заточенный нож.

— Я не младенец, мама, — возразил Джерим.

— Не буду с тобой спорить, — слабо улыбнулась Эндара. — У меня нет времени. Дослушай до конца.

Юноша кивнул.

— Пойдешь туда. Там ты насытишь свой голодный разум, ибо никто из нас не может дать ему и мельчайшей доли пищи, в которой он нуждается. Ты сумеешь понять свой дар и научишься использовать его. А потом поступай как хочешь. Тебе пора выбирать свой путь. Никогда не ходи дорогой Зла…

Эндара тяжело вздохнула, погладила Джерима по склонной голове и тихо отошла. На ее губах играла умиротворенная улыбка. Она прожила долгую и хорошую жизнь, не в чем было себя упрекнуть, и этот мир она покинула с частым сердцем.

Джерим соорудил для Эндары великолепный погребальный костер. Он собрал ветви сандалового дерева, чтобы дым от костра был любезен богам, сам сплел венки из разноцветных благоуханных цветов и украсил ими последнее ложе той, что заменила ему мать. Женщины омыли тело покойной и обернули его белым полотном, сильно поседевшие волосы уложили в красивую прическу.

Все жители деревни пришли проститься с Эндарой. Каждый коснулся ее руки, затем своего лба и с легким поклоном отступил в сторону. Когда отзвучали слова погребальной молитвы, Джерим поднес к высокому костру факел, и огонь мгновенно охватил все сооружение. Как долго он горел, юноша не знал, ибо наблюдал внутренним взором, как душа Эндары покидала тело и устремлялась к небесам. Она была легкой и радостной, эта чистая душа, полная любви ко всему миру.

Огонь погас, и когда пепел остыл, Джерим собрал его В большой сосуд и отправился в джунгли, чтобы развеять там то, что осталось от Эндары. Последнюю горсть он долго держал на ладони, окончательно прощаясь, а затем легонько дунул, и серый порошок, взлетев на миг, исчез. Юноша постоял немного, склонив голову, потом повернулся и направился к деревне. Войдя в хижину, он собрал свои по-Литки, окинул взглядом опустевший дом и оставил его навсегда.

Шел он долго, не замечая времени, не отмеряя пройденного расстояния. Спал он прямо на земле, не заботясь о своей безопасности, так как дикие звери не нападали на него, а пищу Джериму в изобилии поставляли сами джунгли. Белые крупные семена нута прекрасно утоляли голод, да и ароматные желтые бананы — любимое лакомство обезьян — неплохо подходили для плотного обеда. Тамаринд, рожковое дерево, щедро предлагал свои кисло-сладкие плоды, прекрасно утолявшие жажду. Его с успехом могли заменить и дикие гранаты, и плоды каперсов, Удивительно напоминавшие распустившиеся цветы своей ярко-зеленой оболочкой и алой мякотью, усыпанной серыми семенами

Как ни хорошо чувствовал себя Джерим в джунглях, он в конце концов начал скучать без людей. Ему хотелось поговорить с кем-нибудь, тем более что за время путешествия вопросов, на которые он не мог дать ответа, у юноши накопилось немало. И вот однажды утром, словно стремясь выполнить его желание, джунгли расступились, и Джерим увидел высокую каменную стену. Сначала ему показалось, что это просто огромный оползень с горы, видневшейся на горизонте, но, подойдя поближе, юноша увидел массивные ворота из черного эбенового дерева, Сверху донизу их покрывала сложная затейливая резьба, однако, как ни старался Джерим, смысл многочисленных рисунков остался для него неясным.

У ворот стоял высокий старик в просторном одеянии. Джерим приблизился, слегка поклонился старцу и сказал:

— Приветствую тебя, отец! Да продлят боги твои дни. Да пребудет на тебе их благословение.

— Приветствую и тебя, сын мой, — спокойно ответил старец.

Джерим помолчал, надеясь, что его собеседник начнет задавать вопросы, но тот, казалось, не проявлял к путнику ни малейшего интереса. Тогда юноша заговорил снова:

— Моя мать, умирая, велела мне отправиться на поиски обители, где я обрету пищу для разума и познаю истину.

— Ты у цели, — ответил старик и снова замолчал.

— Могу ли я войти? — спросил Джерим.

— Попробуй.

Створки ворот открылись на удивление легко, и Джерим решительно шагнул внутрь. Каково же было его изумление, когда он обнаружил, что по-прежнему стоит перед стеной! Он шагнул еще раз, но снова у него ничего ь получилось. Тогда он повернулся к стражу ворот:

— Я не могу этого сделать.

— Назови свое имя и иди, — посоветовал страж.

— Джерим, — громко произнес юноша и опять попытался войти в ворота, но по-прежнему остался на месте. — Зачем ты смеешься надо мной? — обиженно спросил он старика. — Если я не подхожу для вашей обители, так и скажи.

— Обитель Знания открыта для всех, кто на самом деле жаждет его. Ты назвал имя, которое дали тебе при рождении. Но все на свете имеет иные имена, скрытые, истинные. И люди тоже. Назови свое истинное имя, и тогда у тебя все получится,

— Но я не знаю других имен. Меня всегда звали только так, — удивился Джерим.

— А ты не торопись, — улыбнулся старец. — Подумай.

Джерим отошел в сторону и задумался так глубоко, что перестал замечать и ворота, и их стража. Вдруг ему послышалось, что кто-то шепнул: «Тавананда». Юноша вздрогнул, затем решительно тряхнул головой и направился к воротам.

— Погоди, — остановил его страж, — Ты, похоже, услышал свое истинное имя, но пока еще не знаешь о нем ничего. Запомни, произносить его вслух можно только в стенах Обители Знания, ибо в нее не могут проникнуть приверженцы Зла. Знай, что тот, кому ты доверишь это имя, получит власть над тобой. Поэтому лучше бы его не знал никто, кроме тебя.

— А ты? — поинтересовался юноша, — Ты ведь сейчас услышишь его.

— Я не причиню тебе зла, — просто ответил старец, и Джерим почему-то сразу поверил ему.

Толкнув створку ворот, он громко воскликнул: «Тавананда!», и нога его ступила на каменные плиты, которыми был вымощен внутренний дворик. Джерим в изумлении Гляделся по сторонам. Ему казалось, что он попал в совершенно другой мир. Даже небо над головой выглядело иным, плиты дворика образовывали четкие геометрические фигуры. В промежутках между ними буйно росли совершенно незнакомые юноше деревья, которые, как он позже убедился, никогда не сбрасывали листву. В центре, переливаясь всеми цветами радуги, бил небольшой фонтан, обложенный мрамором. Вокруг него стояли массивные скамья из разных пород дерева. На некоторых из них сидели молодые люди в светло-серых бесформенных одеяниях. Кто-то общался с собеседником, кто-то читал, кто-то выводил на белоснежной тонкой бумаге, скорее всего, привезенной из Кхитая, славившегося чудесами, аккуратные письмена.

Джерим стоял в полной растерянности, не зная, что ему делать дальше, куда идти, к кому обращаться. Он не хотел прерывать занятия почтенных мудрецов (потом, вспоминая свои испуганные мысли, он нередко веселился: мудрецы оказались самыми обыкновенными учениками, каким вскоре стал и он сам) и надеялся, что кто-нибудь из них сам заметит его. Ожидание затянулось, и Джерим уже собрался было с духом, чтобы заговорить с молодым человеком, лицо которого наиболее понравилось ему, как откуда-то из бокового прохода появился высокий стройный человек с волевым лицом зрелого мужа и совершенно седыми волосами старика. На человеке было надето такое же бесформенное одеяние, но оно могло поспорить белизной со снегами с самых высоких горных вершин.

Человек приблизился к Джериму:

— Приветствую тебя в Обители Знания. Я ее глава, Хранитель Мудрости. Назовись теперь и ты.

— Меня зовут… — Джерим на мгновение задумался и вдруг совершенно неожиданно даже для самого себя выпалил: — Тигр.

Хранитель понимающе улыбнулся и кивнул:

— Ты будешь способным учеником, как мне кажется, Тигр. Подойди поближе.

Джерим смело шагнул к Хранителю Мудрости, и тот положил на голову юноши сильную ладонь. На миг Джерим-Тигр перестал видеть и слышать, но тут в его мозгу прозвучал призыв: «Смотри и слушай, Тавананда!», и на него обрушился шквал всевозможных звуков, а глаза приобрели такую зоркость, что он смог увидеть каждый листок на дереве, стоявшем на расстоянии не менее пятидесяти шагов от него. Прислушавшись, Джерим понял, что слышит и понимает язык трав, деревьев и птиц, которые окружали его, и счастливо заулыбался. Хранитель, заметив, каким счастьем озарилось лицо юноши, снова кивнул и сказал:

— По-моему, я не ошибся в тебе. Ты способный ученик. — Потом он подозвал одного из сидевших на скамье молодых людей: — Подойди, Ястреб. Это наш новый ученик. Проводи его и покажи ему келью, а затем отведи к Общему Столу.

Юноша, избравший для себя столь грозное имя, оказался невысоким, но сильным и гибким. У него было открытое светлокожее лицо с ясными и добрыми глазами, на которые то и дело спадала слегка вьющаяся белокурая прядь. Джерим пристально рассматривал его, не переставая удивляться: людей такой внешности ему еще никогда не приходилось видеть. Ястреб, заметив внимательный взгляд, усмехнулся:

— Я понимаю тебя. Ты, видимо, родом из этих мест. А здесь нету ни светлокожих, ни светловолосых. Зато у меня дома даже не слыхали о таких людях, как ты.

— А где твой дом?

— В Бритунии. — И, заметив, что название страны ничего не говорит Джериму, Ястреб пояснил: — Это очень далеко отсюда. На северо-западе. Я жил у самых гор, в небольшой деревушке. У нас почти все время холодно, дождей много… Я тебе потом как-нибудь расскажу, если хочешь.

— Ты еще сомневаешься! — вскричал Джерим. — Конечно, хочу. Я вообще почти ничего не знаю о других странах. Я даже не знаю, кто я, — вдруг откровенно добавил он.

— Как это? — изумился бритунец.

— Меня нашли в джунглях. Крошечным младенцем, завернутым в тонкое полотно. При мне была лишь коротенькая записка с именем. Добрые люди вырастили меня, и я еще никогда не отлучался от нашей деревни так далеко. Но моя приемная мать умерла. Перед смертью она велела мне отыскать Обитель. И вот я здесь.

— Здесь хорошо, — улыбнулся Ястреб. — И очень интересно. Тебе понравится. Особенно если ты способный. Хранитель Мудрости считает именно так, а он никогда не ошибается. Не каждого он привечает как тебя. Ну да ладно, нам пора. Я покажу тебе твой новый дом.

Джерим быстро освоился в Обители. Его голодный ум жаждал знаний, и юноша без устали насыщал его, понимая что теперь уже не сможет остановиться, пока не познает окружавший его мир до конца. Но и это ему казалось ничтожно малым. Как человек, долго бродивший по пустыне, приникает к живительному источнику, так Джерим жадно впитывал все новые и новые знания и не чувствовал насыщения,

Обитель Знания возникла в незапамятные времена. Когда-то очень давно могущественный Маг, наделенный от рождения не только великой силой, но и необычайно добрым сердцем и чистой душой, однажды понял, что истинный волшебник — тот, в кого боги вложили дар творить чудеса еще в утробе матери, а вовсе не тот, кто изучил магию по книгам. Если чародей не познал единения со всем живым, если не полюбил людей, растения, животных как самого себя, то он может обратить свои знания во зло. Тогда Маг, уже очень немолодой, отправился в путь. Он обошел весь мир и всюду искал избранных богами, но тех, кто еще не до конца осознал свои возможности, а может, и вовсе пока не обнаружил их в себе.

Собрав несколько десятков учеников, Маг привел их в дикие края, где доселе не ступала нога человека, и решил открыть здесь школу чародеев. Выбранное место находилось на краю почти непроходимых джунглей, у подножия неприступной горы. Многие поколения воспитанников трудились тут, пока Обитель Знания не, стала такой, какой увидел ее Джерим.

Умелые руки вырубили в скале огромный замок со множеством галерей, переходов, узких и широких коридоров, балконов, больших залов и крошечных келий. В кельях жили и ученики, и их наставники. Роскошь была чужда этим людям, и потому в их жилищах, кроме простых соломенных тюфяков, предназначенных для сна, ничего не было. Для занятий существовали особые залы, книгохранилища, а также башни, прекрасно приспособленные для всевозможных наблюдений. Множество внутренних двориков тоже прекрасно подходили для занятий разными премудростями.

Обедали все в просторной столовой, носившей название Общего Стола. Все обслуживали себя сами, а еду готовили по очереди. Собственно, это было совсем не трудно, ибо пищу воспитанников и наставников составляли дары природы: ягоды, орехи, плоды. Мяса не ел никто. Да и как можно приготовить жаркое из существа, чувства и мысли которого тебе понятны как свои собственные?

Отношения в Обители были, как правило, ровными и вполне добрыми, ибо учеников объединяла общая цель — научиться правильно пользоваться даром богов: врачевать телесные и душевные раны, читать заклинания-обереги, наводить сложные иллюзии, понимать и беречь растения и животных и еще многое, многое другое.

С учениками занимались семь наставников — Учителей Силы, Мастеров. Они преподавали юношам и девушкам историю, грамоту, языки разных народов, мастерство. Мастер Сказаний мог часами, забыв обо всем на свете, рассказывать об истории Земли, излагать легенды и предания разных народов и народностей, описывать их быт, обычаи, обряды, перечислять богов, не забывая их имена и деяния.

С Мастером Стихий молодые маги проводили очень много времени. Они бродили по лесам, поднимались в горы, плавали в реках и озерах. Мастер учил их управлять Стихиями: устанавливать погоду, менять направление ветров, призывать дожди или, наоборот, утихомиривать их. Мастер Растений знал о травах, цветах, деревьях, мхах в водорослях все. Ученикам приходилось целые дни напролет заучивать названия растений, их облик, назначение. Они должны были различать ядовитые травы и цветы и уметь использовать их для врачевания, ибо иногда даже яд можно применять с пользой; готовить отвары и настои и ни в коем случае не ошибаться, когда требовалось назвать болезни, от которых они помогают; знать, какие растения можно употреблять в пищу сырыми, а какие непременно надо варить; какие поделки можно изготовить из той или иной древесины и даже как составлять букеты, чтобы он могли заменить письмо.

Мастер Животных, казалось, породнился со всей живностью, обитавшей в небе, воде и на суше. Он знал и понимал все живое. Хищники ласкались к нему; птицы садились на плечи и голову и что-то щебетали, посвистывали, клекотали; змеи ползали по нему, как по лианам, и повисали на шее разноцветными ожерельями; всевозможные маленькие зверюшки вечно сидели у него на руках, и даже рыбы подплывали к самому берегу, если он подходил близко к какому-нибудь водоему. Он учил своих воспитанников не только узнавать животных, но и (и это, пожалуй, было самым главным) просто любить их.

Мастер Земли знал все о ее недрах. Камни, столетиями гордо взиравшие на окружающий мир, делились с ним своими секретами. Источники стремились к нему навстречу, а неприступные горы пропускали его там, где ни один человек не сумел бы пройти. И когда он рассказывал о своем предмете, казалось, земля дышит, а камни улыбаются.

Полюбил Джерим и занятия с Мастером Превращений. Тот знал все заклинания на свете, умел наводить потрясающие иллюзии, мог превратить все что угодно во все что угодно. От него Джерим узнал, какое это непростое и ответственное дело — иллюзии и превращения. Чтобы создать хорошую устойчивую иллюзию, надо дать вещи новое имя, ибо определенному имени соответствует и определенная форма, и произнести сначала истинное, тайное имя, а затем новое, а уж потом приступать к превращениям. Так же можно изменить и себя, но во всех случаях очень важную роль играет имя. Ведь если забыть свое истинное имя, то никогда не вернешь себе прежний облик, а если его узнает кто-то другой, то он получит власть над твоей сущностью, сможет распоряжаться твоей жизнью и смертью.

Мастер Истины владел всеми древними языками и обучал им воспитанников. Все истинные имена, и растений, и животных, и людей, — это имена на самом древнем языке. Ученикам приходилось заучивать сотни и сотни толстенных плотных свитков, на которых убористым почерком исчислялись имена и названия. Ошибаться было нельзя: любая, даже совсем крошечная, ошибка могла привести к роковым последствиям.

Пройдя все семь ступеней обучения, воспитанники представали перед Хранителем Мудрости, Великим Мастером. Его знания были столь глубоки, а мудрость столь безгранична, что ему не приходилось задавать вопросы ученикам. Он сам видел, кто из них чего достиг, и определял их дальнейшую судьбу. Избранных, наиболее способных, Великий Мастер приглашал в Рощу Откровения, где они постигали понятия Добра и Зла, а потом давали обет служить Добру. Если во время церемонии обета появлялся благоприятный знак, ученик становился послушником, и для него наступал следующий этап обучения.

Только те чародеи, которые прошли послушание в Обители Знаний, умели творить настоящие чудеса, отличавшиеся от иллюзий и фокусов, как день от ночи. Они обучались врачевать без снадобий и даже возвращать жизнь, если тело еще не остыло и мозг не умер. Чтобы послушники могли распознать состояние мозга, в них развивали телепатические способности, а кроме того, у них открывался дар улавливать и различать настроение на большом расстоянии, причем не только людей, но и растений и животных.

Завершив послушание, маги проходили обряд посвящения в Подмастерья, после которого покидали Обитель. Если Подмастерье не нарушил обет служения Добру, он мог вернуться, но не раньше чем через тридцать лет, ибо обязан был применить полученные знания и отыскать хоть одного ученика себе на смену.

Вернувшийся становился Мастером и воспитывал новые поколения чародеев. Мало кто из обучавшихся в Обители нарушал обет, но если такое случалось, ворота из эбенового дерева не пропускали его. К тому же ослушника ждала кара: поединок с другим Подмастерьем, во время которого преступник должен был погибнуть. Уйти от возмездия было невозможно. Рано или поздно Великий Мастер узнавал о свершенном зле, и тогда на поиски отправлялся Подмастерье, несущий негодяю смерть. Так повелел Маг, основавший Обитель Знания.

Несколько лет, которые Джерим провел в Обители промелькнули для него незаметно. Каждый день был заполнен до отказа, и юноша жалел только об одном: никак нельзя замедлить ход времени, чтобы успевать как можно больше.

Он быстро стал любимцем всех Мастеров, и даже сам Хранитель Мудрости часто беседовал со способным учеником. Воспитанники даже поговаривали о том, что Хранитель готовит Тигра себе на смену. Однако Джерим не обращал ни малейшего внимания на подобные разговоры. Ему было некогда думать о том, что может произойти через несколько десятков лет. Он учился. Учился заново видеть мир и понимать его.

Когда настала пора предстать перед Великим Мастером, Джерим числился среди лучших учеников. Хранитель пригласил его к себе, долго смотрел в умные рыжие глаза любимого воспитанника, а потом сказал:

— Вот и закончилось твое обучение, Тигр. Ты нашел в Обители то, что искал?

Юноша задумался на мгновение и совершенно неожиданно ответил:

— Нет.

— Нет? — изумился Хранитель Мудрости. — Разве ты получил мало знаний?

— Когда я первый раз вошел в ворота Обители, я не знал ничего, — пояснил Джерим. — За годы, проведенные здесь, мой голодный разум впитал огромное количество всевозможных сведений, но мне этого мало. Я чувствую, что способен на большее. Пойми, это не гордыня говорит во мне. Просто я так чувствую. — Он помолчал немного и добавил: — Прости, если обидел тебя.

— Обидел? А что такое обида? — усмехнулся Великий Мастер. — Обижается лишь глупец, а умный человек делает выводы из сказанного. Ты прав. Тигр. Тебе этого мало. Что ж, Роща Откровения примет тебя. Вот потом и поговорим.

Джерим, с трудом сдерживая охватившее его волнение, подошел к Хранителю, взял его руку и приложил к своему лбу.

— Благослови меня, Мастер, — тихо попросил он.

— Зачем тебе это? — отозвался Хранитель. — Тебя уже благословили боги.

— Мне очень это нужно.

Хранитель Мудрости кивнул и, не снимая руки со лба юноши, произнес необходимые слова. Джериму показалось, что чистая живительная влага омыла его душу. Он светло улыбнулся, затем опустил голову в полупоклоне и быстро покинул келью Мастера.

В Роще Откровения, которую посадил первый Маг со своими учениками, всегда было лето. Деревья никогда не сбрасывали листву, травы не меняли цвет, многочисленные прекраснейшие цветы наполняли воздух благоуханием. Легкий ветерок резвился в пышных кронах, заигрывал с травами и кустами, и казалось, что Роща все время что-то говорит, однако понять ее суждено было далеко не каждому, даже из тех, кому выпало счастье посетить Рощу. С первых шагов по шелковистому травяному ковру Джерим испытал доселе неведомое ему чувство. Нечто подобное, наверное, испытывает странник, после многолетних мытарств вернувшийся домой и обнаруживший, что его 8е забыли и ждали долгие годы. Джериму хотелось лечь и Прижаться щекой к каждой травинке, потом пройтись по Роще, обнимая и поглаживая каждое дерево, вдохнуть полной грудью напоенный ароматами воздух и в конце концов остаться здесь навсегда. Это было хорошим знаком: Роща ждала его и приняла безоговорочно. Джерим знал, что где-то в Роще сейчас должен находиться и Ястреб, ставший ему за годы пребывания в Обители другом. Сначала юноша пытался разыскать бритунца, чтобы поделиться с ним своими впечатлениями, но вскоре убедился в тщетности своих попыток и оставил эту затею. Дни быстро сменяли один другой, время, отведенное на пребывание в Роще, шло, Джерим наслаждался душевным покоем и тихой радостью, наполнявшей его, но с ним ничего не происходило, и наконец это стало беспокоить молодого чародея, ведь если он не дождется таинственного знака, ему никогда не стать Подмастерьем и придется довольствоваться теми крохами большого Знания, которые он уже получил.

И все-таки Джерим дождался! Однажды ночью ему привиделся удивительный сон, первый со дня пребывания в Роще Откровений. К нему пришел благообразный старец в белом одеянии с легкими, как пух новорожденного птенца, волосами и длинной совершенно седой бородой до пояса. Старец поманил юношу рукой, и тот повиновался, ибо от седобородого исходила такая мощная сила, что даже мысль о несогласии с ним не могла возникнуть.

Не говоря ни слова, старец повел Джерима из Рощи. Они шли очень долго, взбирались на казавшиеся неприступными горы, поднимаясь к самым облакам; бродили по непроходимым лесам, и деревья расступались, показывая потайные тропинки; шли по бескрайним пустыням, где пески, стоило старцу прикоснуться к ним рукой, выбрасывали тонкие фонтанчики живительной влаги; проходили по рекам и озерам, словно под ногами была не холодная вода, а надежная твердь; опускались на морское дно, и зеленые глубины открывали перед ними свои сокровищницы. Затем они вернулись в Рощу, и старец наконец-то заговорил:

— Тавананда, ты увидел сейчас весь мир, каким до тебя его знали немногие. Только человеку с ясным внутренним взором открываются эти глубины. Только человек с чистой душой может к ним прикасаться. Теперь тебе пора. Ты должен покинуть Рощу Откровения и начать наконец путь к Истине. Готов ли ты посвятить свою жизнь служению Добру?

— Готов, — коротко ответил юноша.

Джериму хотелось задать множество вопросов, но седобородый старец исчез, растаяв в предрассветной дымке. Юноша проснулся и понял, что к нему приходил сам первый Маг, что их головокружительное путешествие и есть тот самый долгожданный знак, открывающий ему дорогу к дальнейшему познанию мира. Джерим рассмеялся так громко, что с ветки ближайшего дерева вспорхнула испуганная птица.

— Прости меня, пернатый друг, — промолвил юноша. — Я не хотел тебя пугать. Просто я так счастлив, что не могу даже рассказать об этом.

Молодой маг быстро поднялся и, как ни хорошо было ему в благословенной Роще, решительно направился прочь. Он хотел поскорее отыскать Хранителя Мудрости и поведать ему о случившемся. Однако слова не понадобились. Едва Великий Мастер увидел Джерима, он сразу все понял.

— Можешь не объяснять, Тигр. Я все знаю. Тебе выпала великая честь: сам Маг приходил к тебе. Что ж, я нисколько не сомневался, что тебе еще рано покидать Обитель. — Он обернулся, принял из рук подоспевшего Мастера Истины светло-голубое одеяние и протянул его Джериму: — Ступай. Переоденься. Отныне ты послушник.

— Но как же обет служения Добру? — растерялся Джерим. — Церемонии-то еще не было…

— Для того, кто дал слово самому Магу, — ответил Хранитель Мудрости, — не нужны церемонии.

Джериму хотелось, чтобы время послушничества тянулось как можно дольше, ибо каждый день, каждый час, даже каждый миг дарили ему новые знания, навыки, умения.

Если бы ему в детстве сказали, что он сможет читать чужие мысли, как следы зверей в джунглях, слышать их, как голос друга, что ему станут ведомы настроения и чувства людей, животных, трав и цветов, которых он даже Никогда не видел, а может быть, и не увидит, что он сумеет поднять человека со смертного одра, вернуть уже ступившего на Серые Равнины, не превращая его в зомби, а оставляя нормальным и полноценным, он просто расхохотался бы, а йотом заявил, что подобным образом шутить неприлично. Теперь же он все это знал и умел. Ему открылись тайны жизни и смерти, ему была дарована великая сила, и, умело обращаясь с нею, он мог неустанно творить добро.

Итак, к великому огорчению Джерима, пребывание Обители Знаний подходило к концу. Настал день, когда Хранитель Мудрости позвал его к себе и сказал:

— Завтра ты пройдешь обряд посвящения в Подмастерья. Это будет твой последний день в Обители. Наутро следующего дня ты покинешь ее. Но не печалься. Ты еще можешь вернуться. Для этого надо прожить вне наших стен три десятка лет, ни разу, даже в мыслях, не нарушить данного Магу слова и отыскать хотя бы одного нового ученика. После этого ворота вновь откроются перед тобой. Тогда ты станешь Мастером. А сегодняшний вечер проведешь в своей келье. Тебе есть о чем подумать.

Весь вечер Джерим вспоминал свою жизнь, с самых первых шагов, с самых первых впечатлений, и в конце концов решил, что правильно выбрал путь. Более того, этот путь для него — единственный. И тогда он понял, почему перед обрядом посвящения мага оставляют наедине со своими мыслями: если он хоть на миг усомнится, его нельзя отправлять к людям, беззащитным перед огромной силой, которой он обладает.

Обряд оказался, на удивление простым и коротким. В зал для общих сборов, который в Обители назывался Очагом, пришли послушники, подготовленные к посвящению, и все Мастера, щедро делившиеся с ними своими знаниями, а также Хранитель Мудрости, которого молодые маги считали своим духовным отцом. Мастера и маги сидели у противоположных стен Очага на длинных деревянных скамьях.

Будущие Подмастерья по одному подходили к Мастерам и вставали на одно колено. Каждый Мастер клал послушнику на голову руку и произносил одну и ту же очень краткую речь:

— Ты пришел сюда с открытой душой и уходишь с открытой душой. Ты пришел сюда с жаждой познания и уходишь, до конца не удовлетворив ее, ибо познание бесконечно. Ты дал обет служения Добру, и отныне оно для тебя — верховное божество.

Затем послушники поднимались с колен и поворачиваясь к Хранителю Мудрости. Тот касался тонкими изящными пальцами сначала лба, затем губ, а потом сердца каждого, словно накладывая печать на полученные знания навыки, и говорил:

— Отныне ты Подмастерье Обители Знаний. Да приведет тебя дорога к Мастерству.

Обряд закончился, и наутро следующего дня Джерим покинул Обитель, решив для себя, что обязательно вернется в эти стены. У него не было дома, не было семьи, не было даже земли, о которой он мог бы сказать, что родился там. Весь мир был открыт для молодого чародея, и Джерим решительно зашагал вперед, торопясь навстречу этому распахнутому перед ним простору. 

Глава третья

Благословенный, роскошный, радостный и шумный город Аграпур, раскинувшийся на берегу моря Вилайет, зимой превращался в невообразимый кошмар. Мокрый снег, с утра до вечера и с вечера до утра падавший с небес крупными хлопьями, засыпал каменные мостовые и тут же оборачивался хлюпавшей и чавкавшей грязной жижей и глубокими лужами. В такую мерзкую погоду никому не хотелось даже носа высовывать на улицу. Лишь изредка появлялся богатый паланкин, который несли отчаянно ругавшиеся носильщики, а все остальное время в городе можно было встретить только воров, блудниц, попрошаек, бродяг, и потому в зимние месяцы лицо города менялось до неузнаваемости.

Владельцы всевозможных трактиров и гостиниц, правда, не жаловались, ибо для них наступало благословенное время. Вот и сейчас хозяин «Красного сокола» довольно потирал руки, видя, что свободных столов в его заведении почти не осталось. Тут было тепло, сухо, подавали вполне сносную еду и вино, не вызывавшее изжоги и икоты, а танцовщицы славились красотой, изяществом и доступностью. Что еще нужно уставшему солдату, с утра пораньше маршировавшему на плацу, больше похожему на болото, вору, сбившемуся с ног в поисках богатого ротозея и наконец-то отыскавшему добычу, или контрабандисту, удачно сбывшему товар и позволившему себе немного отдохнуть, как не посидеть в тепле и уюте, не выпить приличного вина присмотреть себе пышную красотку и, договорившись о цене, подняться с ней наверх по скрипучей деревянной лестнице в тесные, но чисто убранные комнатенки с широкими мягкими постелями?

За одним из столов, вальяжно развалившись, сидел молодой гигант лет двадцати от роду с нечесаной гривой черных волос. Его пронзительно синие глаза слегка осоловели, и это было неудивительно, если учесть, что за сегодняшний вечер он поглощал уже пятый кувшин терпкого красного вина. Рядом с ним удобно устроился его приятель, плутовскую рожу которого наискось пересекала черная повязка, скрывавшая давно потерянный а драке глаз.

Черноволосый поднял кувшин, тряхнул его как следует, прислушался, затем перевернул его кверху дном и задумчиво уставился в стол. Его ожидания оказались напрасными: на ровную деревянную поверхность не пролилось ни капли. Молодой человек с грохотом опустил на стол увесистый кулак, которым запросто можно было повалить боевого слона, и заорал: — Еще вина!

— Конан, — обратился к своему собутыльнику одноглазый, — держи себя в руках. Товар мы сдали, но следующего пока не предвидится, Сам знаешь наше ремесло: то пусто,

то густо.

— Деньги — грязь, — усмехнулся Конан. — Не будет товара, всегда найдется чей-нибудь дом, до отказа набитый всяким барахлом. В конце концов, воровство ничем не хуже контрабанды. Тебе, Ордо, не к лицу благочестивость.

Зная упрямство и привычку своего давнего приятеля не думать о завтрашнем дне, Ордо прекратил всякие попытки убедить его не спускать все монеты сразу. Он замолчал и принялся рассматривать танцовщиц. Те нисколько не скрывали своих прелестей и, наряжаясь, чаще всего ограничивались ожерельями, браслетами и наилегчайшими одеяниями, более походившими на ленты, нежели на юбки. Что и говорить, зрелище было увлекательным, и вскоре Конан тоже сосредоточился на нем. Он почти уже решил, какая из красоток развяжет сегодня его кошелек, как от приятных мыслей его отвлек новый посетитель.

Дверь таверны медленно отворилась, и на пороге возник человек странной наружности. Одет он был в длинную меховую куртку с капюшоном, отороченную мехом, который когда-то, похоже, был белым, но теперь изрядно истрепался. На широком скуластом лице выделялись почти черные раскосые глаза. С первого взгляда его можно было принять за кхитайца, но стоило присмотреться получше, как становилось ясно, что к этой далекой стране он не имеет никакого отношения. Его кожа цветом напоминала старую медь, а почти квадратной формы толстые губы были столь яркими, что, казалось, на них лежит слой краски. Тонкий прямой нос на широком лице выглядел несуразно маленьким, однако незнакомца нельзя было назвать некрасивым. Новый посетитель откинул промокший капюшон, я Конан удивился еще больше: длинные прямые и, по-видимому, жесткие волосы были коротко срезаны на макушке, придавая мужчине более чем странный вид.

Незнакомец постоял на пороге, словно не решался войти, но затем все-таки шагнул вперед, прошел между столами и приблизился к хозяину таверны. Поговорив о чем-то с хозяином, странный мужчина кивнул и направился к лестнице, однако пробыл наверху недолго и вскоре спустился вниз. Куртки на нем уже не было, но и надетые под ней широкая рубаха и штаны из тонкой кожи говорили о том, что незнакомцу неведома ткань. Или что он просто не привык к ней.

Мужчина сел за один из свободных столиков и жестом подозвал девушку, обслуживавшую посетителей. Что он ей сказал, Конан не слышал, но зато увидел, как глаза девушки округлились от изумления. Она задумалась, закусав губу, потом решительно кивнула и удалилась на кухню. Вскоре она вернулась, неся тарелку, на которой лежал увесистый кусок сырого мяса. Не обращая внимания на присутствующих, незнакомец достал острый костяной нож и начал медленно есть, отрезая от мяса тоненькие полоски и с явным удовольствием пережевывая их ровный гул, висевший в воздухе таверны, как густой дым над остывающим пожарищем, постепенно стих, настолько необычный посетитель заинтересовал окружающих. Большинству он явно не нравился. И дело было вовсе не в том, что он вызывал неприязнь, просто все изрядно выпили, настроение оставляло желать лучшего, но поводов для ссор никто не находил, и потому напряжение нависало над головами, как гроза. Незнакомец же пришел издалека, был тут чужаком, и наиболее задиристые уже лихорадочно обдумывали, к чему бы прицепиться, чтобы не начинать драку, а якобы ответить на вызов.

Первым нашелся один из самых гнусных людишек, время от времени заглядывавших в таверну. Его имени никто не знал, вполне возможно, что он и сам давно забыл его и привык к прозвищу Белозубый. Кто назвал так этого громилу, вряд ли он и сам вспомнил бы, но этот кто-то был, похоже, весельчаком, ибо все свои зубы до единого Белозубый порастерял в бесконечных уличных пьяных драках. Белозубый повернулся к своим собутыльникам и громко сказал, чтобы слышали все:

— Никогда не жрите сырого мяса, а то и от вас будет вонять так же, как от этого косоглазого.

Запашок от незнакомца был и правда не из приятных. В том, что он не знаком ни с горячей водой, ни с мылом, сомневаться не приходилось. Но в конце концов, он ведь и не в королевский дворец пришел. В таверне собирались разные люди, и некоторым из них тоже не мешало бы хорошенько помыться. Однако приятели Белозубого загоготали во все глотки и на всякий случай положили руки на пояса, где у каждого висел нож. Незнакомец оторвался от еды, поднял голову, внимательно посмотрел на весельчаков, улыбнулся и вновь принялся есть. Белозубый оторопел. Он никак не ожидал такой реакции.

— Чего скалишься?! — заорал он. — Видал? — И он показал добродушному противнику увесистый кулак. — Щас врежу по зубам!

— У меня-то хоть они есть, — ответил незнакомец, пожимая плечами.

Говорил он с каким-то невероятным акцентом, и Конан, который, несмотря на свою молодость, уже побродил по свету, не понял, откуда тот явился.

Белозубый и его спутники только того и ждали. Они повскакивали с мест, выхватывая ножи. Громила подскочил к столу, за которым сидел незнакомец, резким движением руки сбросил на пол тарелку с остатками мяса, а второй рукой схватил противника за грудки и поднял его со скамьи. Не успел тот опомниться, как тяжеленный удар обрушился на его голову. Конан встрепенулся, но Ордо становил его:

— Тебе-то что за дело? Не вмешивайся.

— Да он ведь как ребенок! — возразил Конан. — Посмотри, он даже драться не умеет.

— Ну и что? — равнодушно зевнул одноглазый. — Не надо было вякать.

Конан согласился с приятелем, но продолжал пристально следить за дракой, чтобы все-таки вмешаться, если дело зайдет слишком далеко. Ждать ему долго не пришлось. Пьяная компания навалилась на беззащитного незнакомца и начала его дубасить чем попало. Киммериец никогда не отличался особой чувствительностью и нежным сердцем и не встревал в чужие потасовки, однако своеобразный варварский кодекс чести, которому он неукоснительно следовал, не позволял ему спокойно смотреть, когда обижают слабых, женщин и детей.

Конан быстро понял, что незнакомец миролюбив и мягок и не может постоять за себя. Варвар вскочил, легко оторвал от пола тяжелую скамью и бросился к дерущимся. Стоило ему один раз опустить на головы свое оружие, как толпа рассыпалась, оставив несколько неподвижных тел.

Увы, вмешался он слишком поздно. Конан наклонился над незнакомцем, лицо которого превратилось в кровавое месиво, тот медленно открыл глаза, набрал в легкие воздуха, словно собирался что-то сказать, но силы покинули его, глаза помутнели, уголки губ дернулись, он выпрямился и затих. Киммериец приподнял голову погибшего и увидел на высокой скуле изображение маленькой черной чайки.

«Странная татуировка», — подумал Конан и, сам не пони-пая почему, осторожно коснулся ее пальцем.

Вдруг яркая вспышка ослепила варвара, его обдало жаром, а по телу пробежала дрожь. Это длилось всего мгновение. Варвар тряхнул головой, отдернул руку и выругался. Он терпеть не мог всевозможного колдовства, а тут явно вмещалась какая-то неведомая сила. Конан ощупал себя, провел рукой по лицу и, убедившись, что с ним ничего не произошло, вернулся к Ордо.

— Я говорил тебе, не лезь, — начал одноглазый.

— Что-то я сегодня быстро набрался, — ответил Конан, словно не слышал слов приятеля, — Пойду спать.

— А девочка? — напомнил Ордо.

— К Нергалу всех девок вместе взятых! — рявкнул киммериец. — Спать хочу. Завтра поговорим.

Конан медленно поднялся по скрипучей лестнице, пинком отворил дверь и, не раздеваясь, повалился на кровать. Заснул он мгновенно, словно в выпитое им сегодня вино был подсыпан сонный порошок. Ему приснился удивительный сон.

Бескрайние заснеженные просторы. Куда ни кинь взгляд, всюду снега, снега, снега. Ледяные кристаллики играют на солнце разнообразными цветами, словно кто-то рассыпал ровным слоем множество мелких бриллиантов. Холодно. Холодно так, что киммериец даже во сне почувствовал, как густой от мороза воздух с трудом проходит в легкие. Конан идет по ледяной пустыне, точно зная, что впереди его ждет Дом, жена, дети. Еще несколько шагов, и вдалеке показывается необычное строение: треугольное, остроконечное, покрытое шкурами неизвестного животного. Он приближается к дому, и в памяти всплывает совершенно незнакомое раньше слово: умран. Видимо, так называется строение.

Откидывается низкий полог, и из умрана на четвереньках выползает очаровательная хрупкая женщина в такой же меховой куртке, какая была надета на незнакомце. Чуть раскосые черные глаза женщины светятся радостью. Она бросается навстречу киммерийцу и восклицает:

— Млеткен! Где ты так долго пропадал? А где Анкаля?

Конан внезапно проснулся и резко сел. Кром! Не сходит ли он с ума? Однако самым удивительным оказалось то что он тут же вспомнил имя женщины: Уквуна. Вспомнил? Он никогда не знал его! Он нигде прежде не встречался с этой женщиной и вместе с тем осознавал, что она близкий и родной ему человек.

Негралово отродье — этот незнакомец… Что он такое сделал? Откуда появились чужие сны? В том, что сон чужой, Конан нисколько не сомневался, но как такое могло случиться, объяснить был не в состоянии. Он замысловато выругался и попытался снова заснуть, но стоило закрыть глаза, как опять злые ветры закружили над землей снежные вихри. Варвар заставил себя проснуться, встал и, тяжело ступая по лестнице, спустился вниз.

В таверне сидело несколько посетителей, мрачно накачивавшихся подогретым вином. На киммерийца никто не обратил внимания, и это было их счастьем, ибо Конан настолько разозлился, что, подними хотя бы кто-нибудь на него глаза, он тут же ввязался бы в драку.

Последствия свершившегося накануне побоища были тщательно убраны, трупы куда-то унесли, и лишь расколовшаяся от мощного удара скамья напоминала о том, что тут произошло вечером. Конан осмотрелся по сторонам и решительно шагнул к столу, за которым раньше сидел незнакомец. Варвар потребовал вина и попытался сосредоточиться. Это у него плохо получалось, потому что он больше привык работать кулаками и мечом, нежели головой. Однако он горел желанием разобраться в том, что с ним случилось. В голову лезли всевозможные мысли, но ни одна не помогала ему понять происшедшее. «Анкаля, сестренка…» — вдруг подумал он и вздрогнул. Опять начинается! Да что же это за проклятие?!

В свои неполные двадцать лет Конан успел побывать во многих странах, немало пролить крови, познать рабство, обучиться воровскому мастерству, попробовать жизнь наемника, заниматься контрабандой. Ему уже не раз приходилось сталкиваться со всевозможными магами, ведьмами, демонами, и ни один из них не ушел от острого меча киммерийца. Он не боялся ни оживших мертвецов, ни воинственных мумий, ибо знал, что с ними можно покончить, он бросал вызов богам, когда охранял священную рощу, но и этой схватки вышел победителем.

Именно варвар раскрыл тайну магического меча Скелоса это он вместе с неповторимой Карелой уничтожил мага Аманара и золотого демона Морат-Аминэ, Ловца Душ (при мысли о своенравной, непредсказуемой рыжеволосой красавице Конан улыбнулся, и его настроение стало не таким мрачным). И все равно киммериец с великой опаской относился ко всему, что было связано с волшебством. Победы победами, но до сих пор он выходил на бой со зримым врагом, а то, что сейчас с ним происходило, не поддавалось никакому объяснению. Во всяком случае, сам Конан не мог справиться с этой загадкой.

Для начала он решил поговорить с Ордо. С одноглазым киммериец познакомился в шайке Карелы, Рыжего Ястреба, и тот неоднократно сумел доказать свою преданность и надежность. Кроме того, Ордо обладал ясным и трезвым рассудком, чего сейчас Конану явно недоставало.

Ордо внимательно выслушал сбивчивый рассказ взволнованного приятеля и криво усмехнулся:

— Предупреждал ведь я тебя, не пей так много. Проспись как следует, и все встанет на свои места.

— Как ты не понимаешь! — вскричал варвар. — Спать-то как раз я и не могу спокойно. Мне снятся какие-то дикие сны.

— Ты что, приятель, снов начал бояться? — изумился Ордо. — Что-то на тебя не похоже.

— Конечно, не похоже, — горячо откликнулся Конан. — Именно это я и пытаюсь тебе объяснить. Этот узкоглазый, наверное, был колдуном и навел на меня какую-то дрянь, которая теперь мешает мне жить.

— Тебе ли бояться колдунов, — спокойно ответил Ордо. — Сколько их уже отведали твоего меча?

— Да этот-то и так уже подох! — разозлился киммериец. — Я не могу драться со снами и дурацкими мыслями.

— Плюнь и забудь, — пожал плечами одноглазый.

— Легко тебе говорить, — проворчал Конан. — Это не ты обзавелся женой где-то в снегах и сестрой, которой никогда в жизни не видел.

— И не увидишь. Скоро придет новый товар. Некогда будет о всякой чепухе думать. Да и спать почти не придется.

Этот разговор, как ни странно, немного успокоил Конана тем более что несколько следующих дней его не мучили на чужие воспоминания, ни странные сны. Он благополучно спустил в различных кабаках почти все свои деньги, осчастливил страстными ласками половину припортовых красотой, выпил целое море вина и вновь почувствовал себя прежним. К этому времени Ордо разыскал очередного заказчика, и контрабандисты принялись готовиться к серьезному делу. Однако когда почти все было готово и оставалось лишь решить несколько мелких вопросов, чтобы начать действовать, Конан вдруг почувствовал, что ему надо срочно покинуть Аграпур и двинуться на север. Чем было вызвано такое неожиданное изменение всех его планов, он объяснить не мог. Просто ему надо было куда-то идти, и как можно скорее.

Ордо вспылил так, что, казалось, под ним сейчас загорится скамья:

— Ты совсем рехнулся?! Мы все на тебя рассчитывали, а ты собираешься бросить нас ни с того ни с сего.

— Пойми, — попытался оправдаться киммериец. — Это не я. Кто-то тянет меня отсюда, и если я откажусь… Да нет! Не могу я отказаться!

— Ну и убирайся на все четыре стороны! — рявкнул Ордо, поднялся со скамьи и ушел, ни разу не обернувшись.

Конан хотел броситься за ним, но понял, что все равно ничего не объяснит приятелю, потому что сам не знает, что с ним происходит. Вскоре он уже был в Аките, но, убедившись, что его там ничего не держит, покинул город на следующий же день. Ноги сами вели его в Замору, хотя ему совершенно не хотелось туда идти. Сумасшедшие сны опять вернулись. Чаще всего ему снилась молоденькая девушка с такой же крошечной чайкой на щеке, как и у незнакомца, которого он столь опрометчиво бросился защищать. Девушка смотрела на него печальными глазами и твердила одно и то же: «Торопись, Млеткен, торопись. Еще немного, я не выдержу. Тогда ты больше не увидишь меня».

Конан пытался отвечать ей, сказать, что он вовсе не Млеткен, что он даже не знает, кто такой Млеткен, но в своих снах он был немым. Сны всегда обрывались неожиданно, словно кто-то стирал огромной тряпкой картинку и оставлял лишь непроницаемый черный фон. Временами киммерийцу казалось, что он сошел с ума окончательно, однако когда он вновь обретал способность спокойно и разумно мыслить, то понимал, что какие-то неведомые силы затеяли с ним большую игру, и давал себе слово довести ее до конца. Он мог бы и не давать слова, ибо все равно был не в силах сопротивляться мощным толчкам, направлявшим его все дальше и дальше неизвестно куда.

После нескольких дней изнурительного пути (изнурительного потому, что Конан сам себе напоминал безмозглое животное, которого палкой гонят не то на водопой, не то на заклание) он пересек границу Заморы. Ближайшим городом, лежавшим на его пути, был Аренджун, столица государства. Аренджун не зря называли городом воров. И сам город, и его окрестности издавна привлекали всевозможный сброд: грабителей, карманников, шлюх, разнообразных преступников со всего света. Путники, направлявшиеся в столицу, опасались ходить поодиночке, но даже и большие компании часто либо погибали, либо расставались со всем своим добром.

Конану нечего было бояться. Он нисколько не сомневался, что справится с любыми головорезами, и поэтому шел открыто, ни от кого не прячась. До Аренджуна оставалось менее дня пути, когда далеко впереди киммериец рассмотрел силуэт одинокого путника. Смельчак был высок ростом, черноволос и, похоже, довольно-таки силен. Но даже зоркие глаза варвара, сколько он ни напрягал их, не увидели какого бы то ни было оружия. Конан решил немного сбавить темп и понаблюдать. Безоружный путник вполне мог оказаться приманкой. Банды грабителей иногда выставляли на дорогах либо миловидную девушку, с либо симпатичного ребенка, либо хлипкого юношу. «Приманки» обманом завлекали путешественников в самое логово, где их и обирали до нитки, а иногда и перерезали им глотки.

Путник явно направлялся к Аренджуну и, похоже, не спешил. Однако его медлительность не была вызвана осторожностью, весь его облик говорил о том, что он ничего не боится. Лишь один раз он остановился, посмотрел по сторонам, а затем, пожав плечами, двинулся дальше. Не успел он пройти и сотни шагов, как из кустов, которые росли как раз в том месте, где он останавливался, выскочили пятеро мужчин. Все они были невысокими, юркими и очень быстрыми. Грабители, а Конан нисколько не сомневался, что это были именно они, окружили путника и вытащили из-за поясов длинные ножи.

Киммериец, двигаясь бесшумно, словно хищник в джунглях, почти догнал их и спрятался в тех самых кустах, где раньше сидели бандиты. Теперь он мог рассмотреть всех. Головорезы, несомненно, были заморийцами. Об этом говорили и их смуглая кожа, и тонкие черты лица, и темные, густые волосы. Путник был не менее чем на голову выше любого из них, прекрасно сложен, молод и хорош собой. В его странных светло-карих, почти рыжих глазах светились ум и доброжелательность. Ни один мускул не дрогнул на его лице, когда грабители достали ножи.

— Вы, наверное, думаете, что у меня есть золото и драгоценности? — спокойно спросил он.

— Мы ничего не думаем, болван! — гаркнул один из бандитов, — Гони кошелек, а что в нем, сами разберемся.

— У меня всего несколько монет, — сказал высокий, — но с какой стати я должен отдавать их вам?

— Тебе что, жить надоело? — поинтересовался главарь.

— Да нет, нисколько. К жизни надо относиться серьезно, поэтому я и предлагаю вам разойтись по-хорошему. Мне бы совсем не хотелось причинять вам зла.

Грабители захохотали так, что у главаря даже выступили слезы на глазах.

— Вот повеселил так повеселил, — полусказал, полувсхлипнул он, проводя по грязному лицу не менее грязной рукой. — Так и быть, за это мы тебя отпустим.

— Об этом я вам и говорил, — кивнул путник и повернулся, собираясь уйти.

— Эй, погоди! Ты-то пойдешь, а кошель останется.

Путник посмотрел на бандитов печальными глазами и тяжело вздохнул. Так, наверное, смотрит мать на непонятливых малышей. Ей не хочется наказывать детишек, а слов для их увещевания она уже не находит.

— Вы так ничего и не поняли. Как жаль…

— Он еще будет нас жалеть… — начал было главарь, но слова застряли у него в глотке.

В том месте, где только что находился путник, стоял здоровенный тигр, остервенело бьющий хвостом по бокам. Хищник зычно рыкнул, показав при этом острые клыки, и поднял лапу, намереваясь нанести удар. Но бить было некого. Грабители бросились врассыпную, оглашая воздух душераздирающими воплями. Вскоре все они скрылись за горизонтом.

Тигр посмотрел им вслед и зевнул. Конан выхватил меч и прыгнул вперед, мгновенно оказавшись напротив зверя. Но не успел он даже поднять меч над головой, как на месте хищника снова стоял тот же путник.

— Не горячись, — остановил он киммерийца, приветливо улыбаясь. — Ты ведь не такой же остолоп, как они,

— Ты колдун? — нахмурившись, задал варвар совершенно глупый вопрос.

— Нет, — покачал головой путник. — Я маг. Подмастерье Обители Знаний.

— Что отродье Нергала, что Нергалово отродье — одно и то же.

— Вовсе нет. Я служу Добру. А ты кто?

— Ветлан… Кром! Я киммериец. Конан.

— А меня зовут Джерим. Я из Вендии. Но почему ты зал сначала «ветлан»?

— Понятия не имею. Я даже не знаю, кто такие ветланы.

— Это маленький народ. Они живут очень далеко отсюда, на самом севере, — пояснил Джерим. — На берегу Северного моря. За тундрой.

Конан задумался. В большинстве его странных снов он видел как раз северную страну. Значит, этот таинственный Млеткен, который последнее время не дает ему покоя, нет лан? Боги пресветлые! Неужели придется тащиться в такую даль, чтобы разобраться во всем этом? Вот влип так влип

Джерим терпеливо ждал, когда рослый киммериец заговорит с ним. Чародей, конечно же, мог заглянуть в мысли варвара и, может быть, даже помочь ему, но данный Подмастерьем обет не позволял ему читать чужие мысли без ведома человека, за исключением самых крайних случаев. Сейчас опасность никому не угрожала, ничья жизнь не висела на волоске, а потону Джерим был вынужден бездействовать.

Он молча рассматривал могучую фигуру Конана, бугристые, налитые силой мышцы, резкие, словно высеченные в камне, черты лица, и этот человек все больше и больше нравился магу. Он чувствовал, что киммериец по-своему честен и благороден, что, несмотря на его явно бурное прошлое, он не кровожаден и не зол, что он может стать верным и надежным спутником. К тому же Конан явно нуждался в помощи, хотя и сам не знал об этом. Наконец Джерим не выдержал:

— Куда ты направляешься?

— Сам не знаю. Куда-то на север,

— Ты не похож на праздного гуляку.

— У меня есть цель.

— Не буду спрашивать какая, — пристально посмотрел на варвара Джерим. — Но если ты не возражаешь, я мог бы составить тебе компанию.

— Терпеть не могу колдунов, — нахмурился Конан. — От вас одни неприятности.

— Резко, зато откровенно, — рассмеялся вендиец. — Я уже объяснял тебе, что я не колдун.

— А тигр у тебя просто в дорожном мешке живет, — усмехнулся киммериец.

— А… То, что ты видел, было просто иллюзией. Фокусом. Никакого тигра. Картинка.

— Ага, — кивнул Конан. — От этой картинки бандиты столько наложили в штаны, что отсюда пахнет. Показывай и фокусы кому-нибудь другому, а я обойдусь без них. дорогой.

— Зря ты так, — огорчился Джерим. — Тебе вполне может пригодиться моя помощь.

Лучше бы он этого не говорил. Варвар нахмурился, как грозовая туча.

— До сих пор я не нуждался в няньках и, как видишь, жив и здоров. Мне не нужны никакие попутчики.

— Что ж, — печально улыбнулся чародей. — Насильно мил не будешь. Прощай.

С этими словами он резко развернулся, чтобы уйти. На том месте, где он только что стоял, столбом взвилась пыль, и Джерим исчез, словно привиделся Конану во сне. Киммериец ошарашено огляделся по сторонам, но его собеседника нигде не было видно. Неожиданно в дорожной пыли что-то блеснуло, и варвар нагнулся, чтобы получше рассмотреть, что это такое. У его ног лежала небольшая, размером меньше ладони, изящная фигурка, сделанная из чистого золота. Мастер, изготовивший ее, был большим умельцем. Тонкие черты лица статуэтки выражали доброжелательность, глаза, сделанные из крошечных камней золотисто-рыжеватого цвета, казалось, внимательно смотрели прямо в глаза Конану, и даже сам металл на ощупь не был холодным и безжизненным.

Полюбовавшись вволю своей находкой, варвар аккуратно положил ее в потрепанную дорожную сумку. «Колдун — так спешил, что обронил своего божка, — подумал он, — и даже не заметил этого. Что ж, колдовство колдовством, а золото всегда остается золотом. Очень кстати. В Аренджуне эту игрушку можно выгодно продать». Радуясь неожиданной удаче, он поспешил вперед, не глядя под ноги. И Напрасно. Не успел Конан сделать и нескольких шагов, как его правая нога провалилась в какую-то не слишком глубокую ямку, подвернулась, и киммериец рухнул ничком на землю. Острая боль пронзила его, а перед глазами закружились в бешеной пляске яркие звезды.

Придя в себя, Конан попытался встать, но не тут-то было: Нога совершенно не слушалась его. Он осторожно ощупал неестественно вывернутую и опухавшую прямо на глазах лодыжку и смачно выругался. Сомнений не оставалось: переломана, и идти варвар не мог. Собрав в кулак всю свою волю он все же поднялся, стараясь не наступать на больную ногу, я поглядел по сторонам в поисках дерева с низкими ветвями или крепкого кустарника. Конан хотел вырезать две палки чтобы закрепить перелом, и третью для посоха, без которого ему ни за что теперь не дойти до города.

Ни одного подходящего дерева поблизости не оказалось, но справа от дороги киммериец увидел высокие густые кусты с толстыми ветвями. Сжав зубы, еле превозмогая боль, пронзавшую мозг при каждом шаге, он заковылял к обочине, но вскоре понял, что больше не может идти, и пополз. Пыль забивалась ему в рот и нос, обильно струившийся по лицу пот мешал видеть, но варвар упорно продвигался к цели и, достигнув ее, сел, аккуратно пристроив посиневшую ногу на мягкой траве. Отдышавшись, Конан достал нож и срезал пару ветвей, которые показались ему достаточно прочными.

Теперь надо было их чем-то прикрепить к лодыжке, и киммериец начал шарить в сумке, надеясь отыскать там кусок веревки, который он туда положил, собираясь в дорогу. Как назло, под руку попадалось что угодно, кроме того, что было нужно. Разозлившись на преследовавшие его неудачи, варвар, рыча и изрыгая проклятия в адрес всех известных ему богов и демонов, перевернул сумку и вытряхнул ее содержимое на траву.

Золотая статуэтка, подобранная им в пыли, сверкнув на солнце, улетела в самую гущу кустарника. Следом за ней из сумки наконец-то вывалилась веревка. Облегченно вздохнув, Конан принялся обматывать ее вокруг ноги, стараясь закрепить палки так, чтобы они не съехали при ходьбе в сторону.

Увлеченный своим занятием, он все же услышал, как за его спиной хрустнула ветка, и резко обернулся. Возле самых кустов стоял вендиец.

— Откуда ты взялся? — удивился киммериец, уверенный, что маг намного опередил его.

— Я услышал, как ты ругаешься, и понял, что у тебя неприятности. Я могу чем-то помочь?

— Можешь. Затяни узел потуже. Не бойся причинить мне боль. Я терпеливый, — сквозь зубы усмехнулся Конан.

Джерим присел рядом с ним на корточки и начал быстро разматывать веревку.

— Что ты делаешь? — закричал варвар. — Я просил завязать ее, а ты…

— Не горячись, — улыбнулся вендиец. — Я хочу осмотреть твою ногу.

— Чего на нее смотреть? Самый обычный перелом. В Аренджуне полным-полно костоправов. Они знают, что с ним делать.

— Я тоже знаю.

Джерим отвязал палки, провел прохладной ладонью по распухшей лодыжке, что-то быстро пробормотал, и боль мгновенно утихла. Затем он обхватил ногу Конана руками и, читая нараспев какое-то длинное заклинание, в котором киммериец не разобрал ни слова, начал мять ее, словно лепил что-то из мягкой и податливой глины. Когда он наконец замолчал, варвар с изумлением увидел, что безобразная сизая опухоль спала.

— Теперь тебе надо отдохнуть, — сказал чародей. — Спи.

Он легко коснулся лба Конана своими тонкими пальцами, и глаза киммерийца мгновенно закрылись. Сон его был легким и приятным. Чужие видения, мучившие его последнее время, не явились, и, проснувшись, Конан ощутил себя свежим и прекрасно отдохнувшим. Рядом сидел Джерим. Увидев, что варвар открыл глаза, маг ласково улыбнулся ему:

— Встань.

— Ты в своем уме?! Как я…

— Встань.

Конан почему-то послушался и даже задохнулся от изумления: от терзавшей его боли не осталось и следа, а перелом, похоже, сросся, словно его никогда и не было.

— Как ты это сделал? — повернулся он к вендийцу.

— Меня многому научили в Обители Знаний. В том числе и врачеванию. Это совсем не сложно. — Не дав варвару и рта раскрыть, он продолжил: — Солнце скоро сядет. Успеем дойти до города?

— Теперь успеем. Я чувствую себя так, как будто заново родился.

— Так ты позволишь мне пойти с тобой? Вдвоем веселее. Или ты все еще не доверяешь мне?

— Не знаю почему, — серьезно ответил Конан, — но, кажется, доверяю. Ты странный колдун. Зла в тебе нет. Если тебе все равно, куда идти, можешь пойти со мной.

Киммериец быстро собрал разбросанные на траве пожитки, затянул завязки на дорожной сумке и собрался было идти, но тут вдруг вспомнил о золотой фигурке.

— Знаешь, — обратился он к чародею, — когда ты так странно исчез, я нашел на дороге маленького золотого божка. Он, наверное, принадлежит тебе? — Джерим кивнул.—

Только он выпал из сумки, когда я искал веревку, и улетел в кусты. Сейчас я его найду.

— Не надо, — остановил его вендиец. — Я шел с той стороны и подобрал его.

Они внимательно осмотрелись, не забыли ли чего-нибудь, и поспешили к дороге, чтобы попасть в Аренджун до темноты.

Конану не раз приходилось бывать в Заморе, а Шадизар стал для него почти родным городом, ибо здесь юного варвара обучили воровскому искусству, здесь он прожил довольно долго, и только обстоятельства вынудили его покинуть шумный, веселый город. Аренджун Конан знал намного хуже и поэтому приятно удивился, когда понял, что столица почти ничем не отличается от привычного Шадизара. Те же заполненные народом многочисленные улочки, те же крикливые торговцы, те же ротозеи-богачи, примерно такие же кабаки, красотки, гомон, пыль, неразбериха. В такой обстановке варвар чувствовал себя как рыба в воде, и его настроение заметно улучшилось. Он решил выбрать небольшой постоялый двор, плотно закусить и как следует отдохнуть.

Все было бы хорошо, не случись с ним очередная странность, Конан и его спутник уже подходили к массивной деревянной двери, над которой красовалась вывеска «Черноокая Дайна» с изображением соблазнительной танцовщицы, как варвар неожиданно резко остановился. С его зрением зачало происходить что-то невероятное, словно он вдруг увидел все глазами двух людей сразу. Туманные волны то застилали его взор, то исчезали куда-то, и одни и те же люди виделись киммерийцу совершенно по-разному. Конан затряс головой, стараясь отогнать наваждение, но оно не проходило, в тогда варвар повернулся к Джериму, словно прося его о помощи. Магу не надо было ничего объяснять. Он подошел к Конану, провел ладонью по его глазам, и наваждение тут же исчезло, как будто его никогда и не было.

— Пойдем, — позвал Джерим. — Похоже, нам есть о чем поговорить.

Он толкнул дверь трактира, и она на удивление легко поддалась. Внутри «Черноокая Дайна» ничем не отличалась от большинства подобных заведений. Тяжеловесные деревянные столы, ряды прочных лавок, стойка, за которой стоял невысокий смуглый человечек со взглядом не то лисы, не то шакала, помост, на котором танцевали три девушки, стремившиеся скорее соблазнить посетителей своими прелестями, нежели изумить грацией и мастерством.

Конан плюхнулся на скамью и жестом позвал хозяина. Тот мгновенно очутился возле столика, словно не подошел к нему, а перенесся по воздуху.

— Как тебя зовут? — мрачно поинтересовался варвар.

— Алпан.

— У тебя найдется пара комнат?

— К великому сожалению, двух свободных комнат нет, — Заискивающе улыбнулся трактирщик, — Только одна. Но зато какая! Просторная, светлая, чистая.

— Ты что, не видишь, что нас двое?

— Вижу, господа, вижу. Но в комнате две кровати, и вам там будет вполне удобно.

Щуплый черноглазый жулик почему-то вызывал у киммерийца редкостное отвращение, и варвару очень хотелось сомкнуть пальцы на этой тоненькой шейке. Он уже совсем было собрался это сделать, как неожиданно вмешался Джерим:

— Ну что ж, одна так одна. Мы вряд ли задержимся тут надолго.

— Уговорил, — махнул рукой Конан. — Надеюсь, у тебя есть приличное вино?

— Все, что пожелаете. И вино, и еда на любой вкус, и девочки. Скоро начнет выступать сама Дайна. Это незабываемое зрелище.

— Катись ты к Нергалу в задницу со своими девочками, — окрысился Конан, — Принеси вина и мяса. Побольше. И побыстрее.

Алпана словно ветром сдуло. Не прошло и нескольких секунд, как к столу уже приближалась яркая миловидная женщина, зазывно покачивавшая крутыми бедрами. В руках она несла огромный поднос, на котором стояли два кувшина и тарелки со всевозможной снедью. Конан дождался, когда она осторожно поставит свою ношу на стол, вручил красотке серебряную монету и, когда женщина повернулась, чтобы уйти, звонко шлепнул ее по упругим ягодицам. Прелестница тут же заулыбалась, но киммериец жестом показал ей, что не нуждается в ее услугах. Ему было не до любовных утех. Хотелось хоть немного отдохнуть и поскорее разобраться в кошмаре, так внезапно обрушившемся на него.

Какое-то время Конан и Джерим ели молча, наслаждаясь отдыхом. Оба прекрасно знали, что их ждет еще долгий путь, полный приключений и опасностей. Но если маг видел это, хоть пока еще и не совсем ясно, своим внутренним зрением, то киммериец даже не задумывался о будущем, ибо все его дороги всегда были полны и опасностей, и приключений. Поэтому-то он и умел ценить короткий отдых. Наконец насытившись, он обратился к своему спутнику:

— Ты сказал, что нам есть о чем поговорить. Похоже, ты прав. Но мне бы не хотелось сегодня ничего обсуждать.

— Не буду настаивать, — спокойно ответил Джерим. — Но раз уж мы решили идти вместе, неплохо было бы узнать друг о друге хоть что-нибудь. Хочешь, для начала я расскажу о себе?

— Не здесь. Поднимемся наверх.

Комната, как это ни странно, на самом деле оказалась и светлой, и чистой, и просторной. Возле противоположных стен стояли две широкие и вполне удобные кровати, в углу — высокий кувшин с водой и тазик, у окна примостился небольшой столик, а возле двери возвышался массивный деревянный сундук, обитый медью. Крышка его была откинута. Видимо он предназначался для вещей постояльцев.

Конан проверил, насколько прочны запоры на двери, и, судя по всему, остался доволен: широкая железная щеколда двигалась легко и надежно запирала дверь. Природная осторожность в многочисленные приключения приучили киммерийца к тому, что нельзя расслабляться, не убедившись в надежности укрытия. Джерим с любопытством наблюдал за действиями варвара. Выросший в тихой глухой деревушке, а затем в Обители Знаний, куда не мог проникнуть никто задумавший недоброе, он с благодарностью воспринимал уроки, которые, сам того не ведая, давал ему Конан.

Путники устроились на своих кроватях, и маг начал рассказывать историю своей жизни. Киммериец слушал его затаив дыхание. Природный ум Конана тоже был ненасытен, и потому варвар всегда жадно впитывал новые знания. Он, конечно, никогда не стал бы посвящать свою жизнь учению, он просто физически не смог бы провести несколько лет в покое и бездействии, но каждый раз, когда выпадала возможность узнать что-нибудь новое, Конан не упускал ее.

Постепенно он проникался все большим доверием и симпатией к своему неожиданному спутнику, и хоть его отношение к магии и чародейству не претерпело особых Изменений, он готов был согласиться, что и среди этой разношерстной братии есть вполне приличные люди. Может, этот Джерим и поможет разобраться в том, что происходит с киммерийцем.

Джерим закончил свой рассказ. Конан с благодарностью взглянул на него:

— Спасибо. Ты был откровенен. Я не люблю лгунов. Ты нравишься мне, и, как знать, может, мы подружимся.

— Теперь твоя очередь, — улыбнулся маг.

— Не сегодня. Я так устал, что, кажется, могу проспать несколько дней.

Едва Конан договорил эту фразу, как мгновенно заснул словно провалился в черную бездну. Какое-то время он спал без сновидений, но вскоре на него опять обрушился чужой сон. Безбрежная заснеженная равнина. Ночь. Но не темная, непроглядная, как на юге, а светлая, ясная. В небе стоит огромная луна, освещающая все ровным светом, вполне достаточным, чтобы разглядеть, что происходит вокруг.

Северное море покрыто льдами, занесенными снегом. Впереди видна небольшая полынья. Неожиданно над ней показывается симпатичная темная голова какого-то морского животного (в мозгу варвара мгновенно вспыхивает его название, доселе совершенно ему незнакомое: алпач) с большими черными глазами и жесткими усами. Застыв ненадолго над водой, алпач вновь погружается, а потом опять выныривает, выкидывая на лед широкие плоские ласты. Оперевшись на них, словно на руки, зверь медленно вытаскивает на лед тяжелое, крупное тело, покрытое капельками влаги, которые тут же замерзают. Алпач, извиваясь, отползает от полыньи и замирает на белом снегу как изваяние. Спит?

С подветренной стороны к животному тихонько подползает огромная туша, покрытая грязно-белым мехом. Конан сразу же узнает ее: белый медведь. На таких ему приходилось охотиться в Асгарде. Хитрая и кровожадная тварь. Медведь ползет осторожно, то и дело останавливаясь и поворачивая большую голову в сторону алпача, но тот ничего не замечает, У алпача плохая память, он тут же забывает о том, что видел.

Вот белый хищник, улучив момент, прыгает, но не на добычу, а на полынью, закрывая своей жертве путь к отступлению. Алпач с неожиданным для его размеров проворством начинает отползать, надеясь найти другую полынью. Но никаких окон во льдах больше нет, и медведь издает рев, в котором слышатся и радость, и торжество. Лениво, словно нехотя, хищник настигает добычу и сильным ударом проламывает мягкий череп, а затем резким движением когтистой лапы вспарывает жертве живот.

Конан вскрикнул, словно длинные острые когти вонзились в его собственную плоть, и проснулся. Он изо всех сил сжал голову руками, словно стараясь выдавить немыслимое нечто, не дававшее ему покоя ни днем, ни ночью, и только потом открыл глаза.

Все в порядке. Та же комната, где он заснул накануне, та же обстановка. На соседней кровати, разбуженный криком киммерийца, сидел Джерим и пристально смотрел на своего спутника.

— Что-то приснилось? — приветливо спросил он варвара.

— Ничего страшного. Впрочем… Да, нам пора поговорить. Со мной несколько дней назад произошла одна странная вещь…

И Конан принялся рассказывать вендийцу обо всем, что случилось в Аграпуре, о незнакомце с крошечной чайкой на скуле, о его гибели, о том, как его начали мучить чужие сны и видения, как неожиданно в мозгу всплывали незнакомые доселе имена…

Джерим слушал, не сводя глаз с Конана, иногда кивал, иногда удивленно поднимал брови, закусывал губу, щурился, как бы пытаясь что-то вспомнить. Когда киммериец замолчал, Джерим тихо проговорил:

— Кажется, я догадываюсь, в чем дело.

— Так объясни! Я не могу так! Кто-то пытается управлять мной?

— Ты мне доверяешь? — вопросом на вопрос ответил маг. Конан немного подумал и кивнул:

— Вполне.

— Тогда ляг и расслабься.

Киммериец вытянулся на кровати и закрыл глаза. Джерим подошел к нему и, приговаривая что-то нараспев, принялся водить руками над Конаном, не касаясь его. Варвару почудилось, что его обдувает легкий теплый ветерок, обволакивает что-то мягкое, лаская и успокаивая. Наконец чародей замолк и убрал руки. Конан открыл глаза И увидел, что по лицу Джерима обильно струится пот. Видимо, действо отняло у мага немало сил.

— Вставай. Я могу рассказать тебе, что произошло. Слушай. Такое случается очень редко, и то только тогда, когда сталкиваются две очень сильные личности. У твоего незнакомца была цель, к которой он стремился так, что никакие препятствия не могли остановить его. И лишь со смертью он не сумел поспорить.

— А я тут при чем? — встрепенулся Конан.

— Не перебивай. Ты говоришь, прикоснулся к птице изображенной на его щеке?

— Да. И что с того?

— У ветланов, того народа, о котором я тебе рассказывал, есть обычай ставить на лицах знак рода — метку, оберег. Когда человек погибает, душа не сразу покидает его тело. Должно пройти какое-то время, очень малое. Именно в тот миг, когда душа незнакомца устремилась в полет, ты коснулся метки. Для ветланов это означает позвать душу умершего. Не на всякий зов она откликается, но так как ты человек сильный, смелый и честный, она отозвалась. Теперь в твоем теле живут две души: твоя и того ветлана. Ты позвал ее и должен достичь той цели, к которой стремился человек с чайкой на щеке. Лишь тогда его душа найдет успокоение и покинет тебя, отправившись по своему пути.

— Но как я узнаю, чего он хотел?

— Давай попробуем разобраться. Ты слышал имя Млеткен?

— Да. Так назвала меня женщина во сне. Я почему-то сразу вспомнил, как ее зовут. Уквуна.

— Тогда Млеткеном звали незнакомца. А Уквуна, по-видимому, его жена.

— Но она не сказала ничего больше, Ничего о том, что за цель могла быть у ее мужа.

— Погоди. Еще была Анкаля. Кажется, сестра? Она тебя, то есть его, звала и просила поторопиться? Значит, с ней приключилась какая-то беда. Он спешил ей на помощь.

— Но как найти ее?

— Скорее всего, он что-то успел узнать. Не зря ведь ты так решительно направился на север. Надо внимательнее прислушиваться к своему внутреннему голосу. И еще… Не знаю, согласишься ли ты…

— Что еще?

— Видишь ли, я умею читать мысли. Если бы ты позволил заглянуть мне в твои и, конечно же, Млеткена, то, может, удалось бы выяснить что-нибудь.

— Читай.

— Погоди. Не торопись. Если я сделаю это, у тебя не останется никаких тайн от меня. Я увижу все. Ты готов к этому?

— Я не сожалею ни о чем. И ни в чем себя не виню. Мне нечего стыдиться. И тайных помыслов у меня нет. Читай.

— Тогда сядь, закрой глаза и доверься мне. Обещаю никогда не использовать того, что узнаю.

Это длилось невероятно долго. Одно дело — просто прочесть мысли человека, открывшегося перед тобой, совсем другое — рассмотреть и распознать, кому из двух личностей принадлежат те или иные знания, планы, надежды, стремления, отбросить все несущественное и выделить главное. Джерим устал так, словно с утра до вечера втаскивал на высокую гору тяжелые камни. В конце концов он легким прикосновением разбудил Конана:

— Я узнал все.

— Скорее рассказывай! — вскричал Конан.

Но он не услышал ни слова. Джерим мгновенно погрузился в глубочайший сон. Он лежал на кровати, как покойник, и только едва заметно поднимавшаяся и опускавшаяся грудь говорила о том, что маг еще жив. Киммериец спустился вниз, плотно поел, выпил вина, затем побродил по городу, вернулся, посидел в трактире, разглядывая танцовщиц.

Выступала сама Дайна. Это оказалась очаровательная молоденькая девушка, гибкая и грациозная. Рядом с ней Другие танцовщицы становились незаметными, как незаметна днем тонкая бледная луна. Но женщины сейчас не занимали Конана, и он, лишь отметив про себя, что Дайна хороша и привлекательна, допил свое вино и поднялся наверх, чтобы проверить, как себя чувствует Джерим. К большой радости киммерийца, маг уже успел вполне прийти в себя. Бледность, заливавшая его лицо, исчезла, и на смуглые щеки вернулся легкий румянец, глаза блестели, и весь его облик говорил о готовности прямо сейчас отправляться в путь. Джерим бросился навстречу Конану

— Садись скорее. Я такое узнал!

— Погоди, приятель, не торопись, — остановил его варвар, прекрасно понимавший, что вендийцу необходимо прежде всего основательно подкрепиться. — Сначала хороший кусок мяса, а уж потом разговоры.

Несмотря на бурный протест чародея, Конан отвел его вниз и как следует накормил. Когда Джерим, отдуваясь, заявил, что не в состоянии проглотить больше ни крошки киммериец согласился выслушать его.

— Этот незнакомец действительно ветлан, и зовут его Млеткен. У него есть юная сестра Анкаля, красавица и умница. Шаман их стойбища присмотрел ее для своего умрана. Млеткен не хотел отдавать сестру, да и она не рвалась в дом к старику. Они повздорили, и старый пень выкрал девушку. Договориться с Млеткеном ему не удалось, и тогда Шаман продал Анкалю заезжему торговцу, который как раз гостил в соседнем стойбище. Млеткен бросился разыскивать сестру. Но ее хозяева часто менялись, так как нрав у девушки крутой и никому не удавалось ее усмирить.

— Мне уже нравится эта девушка, — заметил Конан. — Ее и правда стоит поискать.

— Погоди. Незадолго до гибели Млеткен узнал, что, похоже, его сестра находится где-то недалеко от Кезанкийских гор. Ее купил очередной работорговец, который направляется к расположенному там не то монастырю, не то обители какого-то сомнительного культа.

— Кезанкийские горы? — переспросил киммериец. — Дурное место. Но ничего, и не в таких местах бывали.

— Это еще не все! — воскликнул Джерим. — Похоже, сами Светлые боги устроили нашу с тобой встречу. Я не ошибся, сказав, что нам с тобой по пути. Это было, видимо, предчувствие.

— А ты здесь при чем? — удивился варвар.

— Сейчас объясню. Понимаешь, покидая Обитель Знания, мы даем обет служения Добру. Нарушать его не позволено никому. Отступивший от своего слова должен погибнуть. Так было всегда. Его разыскивает кто-нибудь Подмастерий и вызывает на поединок. Преступник должен заплатить кровью за нарушение клятвы… Я сказал, так было всегда? Нет, только однажды за всю историю существования Обители клятвопреступник ушел от возмездия. Это был очень сильный маг, и его так и не смогли найти. С тех пор прошло много времени. Сменилось несколько поколений Подмастерьев, и даже некоторые Мастера покинули этот мир. Но о предателе помнят.

— И что?

— Тебе предстоит исправить великую несправедливость. Девушка, которую ты ищешь, прошла через множество испытаний, и всегда ее окружали злые и кровожадные люди. — Джерим сглотнул и внимательно посмотрел на киммерийца, словно обдумывая, стоит ли говорить дальше. — Так вот… Я прожил свою жизнь в покое и благодати и ничего не знаю об атом мире. То есть я знаю о нем очень много, но все это — из книг. О настоящей жизни мне мало что известно. — Он снова замолчал, понимая, насколько сбивчива его речь. — Если я пойду с тобой, я увижу ту сторону жизни, которая в ином случае осталась бы для меня неведомой. И как знать, — он глубоко вздохнул, — может, сумею разыскать отступника. Тогда мне удастся выполнить свой долг. — Долги чести надо платить, — кивнул Конан. — Я согласен.

Они быстро поднялись в свою комнату, собрали нехитрые пожитки и поспешили дальше на север. Конана теперь не угнетало происходившее с ним, он был даже благодарен Млеткену, доверившему варвару довести свое дело до конца. Молодая, горячая кровь киммерийца кипела и звала на подвиг, сильные руки стосковались по оружию, могучее тело жаждало битвы. 

Глава четвертая

Северо-восток Бритунии был наименее заселенной частью этой полудикой страны. Кезанкийские горы, испещренные узкими извилистыми долинами, вздымали к небесам острые высокие пики. Горцы, населявшие их, имели славу людей неприветливых, суровых и подчас жестоких, так что мало находилось желающих путешествовать по этим местам в поисках весьма сомнительных приключений. Но именно поэтому наиболее отважные или любопытные могли обнаружить в крохотных долинках много интересного. Мало кто, например, знал, что в одной из таких долин уже очень и очень давно располагалось Святилище Тнихе — богини плодородия и плотских утех.

Когда возник этот культ и какую страну можно считать его родиной — на этот вопрос вряд ли сумел бы ответить даже многоопытный ученый. Но он существовал и прижился на бритунских землях, может быть потому, что одной из наиболее почитаемых богинь здесь была Виккана — богиня природы. Жрицы Святилища Тнихе не стремились к известности, однако ручеек паломников и торговцев, хоть и очень скудный, не иссякал. Те, кому становилось известно об этой странной богине, надеялась вымолить у нее кто утраченную мужскую силу, кто обильные урожаи на своей земле, где не произрастало ничего, кроме сорняков.

Торговцы же, то есть наиболее отважные и сильные из них, ибо путешествие по Кезанкийским горам всегда было сопряжено с многочисленными опасностями, знали, что, они благополучно доберутся до ворот Святилища и вернутся обратно, их усилия будут щедро вознаграждены. Здесь никогда не скупились, если товар оказывался подходящим. Жрицы с удовольствием приобретали дорогие ткани, украшения, различную снедь, тонкие вина, рабов, как мужчин, так и женщин. Мужчины становились стражниками, женщины — послушницами, а иногда и жрицами.

Богиня Тнихе была незлобивой и щедрой на плотские утехи. Настолько щедрой, что, в отличие от большинства других богов, не взирала на свою паству с небес, а воплощалась в ту или иную жрицу и проживала вместе с нею ее жизнь, снисходя до избранных паломников и до старейшин окрестных поселений, если те обращались в Святилище за помощью, Когда земная жизнь воплощения Тнихе подходила к концу, богиня выбирала себе другое тело, каждый раз молодое, сильное и красивое.

Ей прислуживали лишь Высшие жрицы, обязанные своим высоким положением красоте, изощренности в искусстве любви и глубокому природному уму. Ступенькой ниже стояли жрицы обычные — те, кто с восторгом принял культ Тнихе и решил посвятить свою жизнь служению ей. Были в Святилище и послушницы. Ими становились женщины и девушки, либо приходившие сюда по доброй воле, либо присылаемые родными или старейшинами, либо купленные жрицами у работорговцев. Они ублажали паломников попроще и победнее, а также многочисленных стражников, охранявших Святилище.

Ниже послушниц в иерархии Святилища стояли лишь я, кто, как считалось, готовится к послушанию. Это в основном были рабыни, которые по тем или иным причинам не желали служить Тнихе. Их никто особо не неволил, но на их плечи ложилась вся тяжелая работа: стирка, Приготовление пищи, уборка, шитье, ткачество и многое Другое. Мало ли найдется занятий, когда надо обихаживать Несколько сотен людей! Однако если девушка из «готовящихся к послушанию», измученная нескончаемым трудом, изъявляла желание стать послушницей, это всячески поощрялось.

Всем женщинам без исключения строго-настрого запрещалось покидать пределы Святилища. Большую часть времени, не занятую культовыми обрядами, они проводили довольно-таки однообразно. Каждая стремилась как можно дольше сохранить свою привлекательность, и поэтому женщины постоянно следили за своей внешностью, что и отнимало у них большую часть дня. Когда паломников было много, конечно, скучать послушницам и жрицам не приходилось, но если по каким-то причинам ворота Святилища оставались долгое время закрытыми, то женщины с неменьшим удовольствием одаривали всевозможными ласками друг друга, ибо любые плотские утехи были угодны богине Тнихе. Здесь не существовало понятия недозволенного.

Сейчас шел сезон дождей. Бесконечные ливни обрушивались на землю непрекращающимся потоком, словно гигантские водоносы, сидя на тучах, без устали опрокидывали одну за другой огромные бочки. Узкие лесные и горные тропинки, по которым и в сухое время года было не так-то легко пробраться, сделались совершенно непроходимыми. На паломников нечего было и рассчитывать, разве что кого-нибудь могло погнать в дорогу полное отчаяние. Да и торговцы старались в это время года не забираться так далеко в горы. Однако один смельчак все-таки нашелся. Это был печально известный бритунец по имени Эктан. Он торговал людьми.

Свой товар Эктан находил повсюду. На юге он сбывал пользующихся большим спросом бритунских женщин, прельщавших южан белокурыми волосами и покорным нравом, а с юга вез экзотический товар: изящных кхитаянок, великолепно сложенных кушитских женщин, шемиток с глазами испуганного оленя, бойких замориек — всех, кого ему удалось так или иначе приобрести по случаю.

На сей раз Эктану не слишком повезло. На облепленной грязью повозке, безразлично уставившись во тьму, сидели всего четыре женщины и двое мужчин. Долгий путь вымотал несчастных до такой степени, что, предоставься им возможность бежать, никто не воспользовался бы ею. Да и куда бежать, когда дом каждого из них находился очень и очень далеко, а ни сил, ни денег, ни еды — ничего у них было. Да и охраняли их неплохо. Эктан всегда брал собой вооруженный до зубов отряд. Он хорошо платил своим людям и они были ему верны, насколько могут быть верны наемники хозяину, не забывавшему об их нуждах.

Все устали до предела, вымокли до нитки и продрогли до костей, и даже пленники обрадовались, когда впереди наконец-то показалась высокая стена с тяжелыми ворота-пи. Однако повозка направилась не к ним. Ворота предназначались только для паломников, а для торговцев существовало отдельное здание, дальше которого их никогда не пускали.

И даже если торговцы выражали желание встретиться с кем-нибудь из послушниц, чтобы в их лице выразить свое почтение богине Тнихе и пожертвовать немалые суммы на нужды Святилища, их общение проходило в специально отведенных для этого комнатах в том же здании. Двери этого строения выглядели гораздо скромнее, чем главные ворота, но ничуть не уступали им в прочности. Находились они недалеко от ворот, в той же неприступной стене,

Эктан несколько раз опустил кулак на массивные деревянные створки, обитые металлом. Никакого ответа. Подождав немного, он заколотил в дверь пяткой. Наконец в верхней части одной из створок приоткрылось маленькое окошко, и из-за толстой решетки показалось недовольное лицо стражника:

— Кого еще принесло в такую мерзкую погоду?

— Это Эктан! — Торговец изо всех сил старался перекричать вой ветра и шум ливня, — Товар привез!

— Вижу, вижу, — проворчал стражник, — Не товар, а грязные крысы какие-то.

— Не твоего ума это дело, — разозлился Эктан. — Долго еще будешь держать меня на холоде? Вот я расскажу, как тут встречают честных торговцев.

— Если ты честный, — пробурчал стражник, налегая на засов, — то я — левая пятка Тнихе. — Но, на его счастье Эктан его не слышал.

Дверь медленно, с противным скрипом отворилась, и повозка въехала в тесный внутренний дворик, над которым был сооружен навес. Хоть Эктана и знали в Святилище, на сторожки тут же выскочили несколько здоровенных детин вооруженных мечами и длинными ножами. Они обступили повозку и, пока не переворошили лежавшую на ней кладь и не ощупали каждого пленника, никому не разрешили сделать ни одного шага. Затем торговца проводили в здание, где обычно совершались сделки. Туда же отвели и рабов, но дальше порога их не пустили. Правда, измученные люди были рады и этому. Здесь, во всяком случае, не лил дождь и не свистел пронизывающий ветер.

Один из стражников отправился доложить о прибытии торговца. Живой товар обычно отбирали лишь Высшие жрицы, и поэтому Эктану пришлось немало подождать. Он уселся на лавке, вытянув ноги и всем своим видом показывая, что явился не как проситель или мелкий лавочник, а как постоянный поставщик, знающий цену и себе, и своему товару. «Товаром» же овладело полное безразличие. Они просто наслаждались теплом, как блаженствует дворовый пес, которого хозяева, неожиданно пожалев, пустили в дом, Все они уже не по одному разу сменили владельцев и потому достались Эктану почти даром, однако он, проделав такой трудный и долгий путь, не хотел продешевить и готовился к нелегким торгам. Обратно он собирался возвращаться без рабов, ибо больше сбыть их было негде.

Наконец маленькая, почти незаметная дверь в противоположном конце помещения отворилась. На пороге возникла высокая статная женщина в просторном одеянии незамысловатого покроя. Ее пышные волосы светло-пепельного цвета были уложены в простую прическу, сине-зеленые, как спокойная морская гладь, глаза смотрели строго и внимательно.

Высшая жрица кивнула Эктану и жестом приказала рабам встать в ряд. Мужчины, невысокие, но, видимо, когда-то обладавшие силой и ловкостью, а сейчас изнуренные выпавшими на их долю злосчастиями, явно приглянулись ей. Если их отмыть и откормить хоть немного, они смогут работать с полной отдачей. Но показывать свой интерес жрица не хотела и потому долго ощупывала мускулы, заглядывала в рот, осматривая зубы, словно выбирала себе лошадь, а потом все-таки кивнула:

— Этих возьму. За каждого по одному желтому самоцвету.

— Да продлит Тнихе твою красоту и молодость! — воскликнул Эктан. — Ты посмотри на них! Один камень? Три. За каждого.

— Чего мне смотреть? — усмехнулась жрица. — Я уже насмотрелась. Пока их откормишь, чтобы они вновь стали похожи на людей, потратишь в сто раз больше. Три за обоих.

— Нет, — покачал головой Эктан. — Три за каждого. Они сильные. Молодые.

— Как хочешь, — пожала плечами жрица. — Можешь оставить их себе, раз они так тебе нравятся.

— Ну ладно, — пошел на попятный торговец, опасаясь, что сделка сорвется, но все же не желая уступать, — По два камня за каждого, и они твои.

Жрица задумалась. Рабы стоили явно дороже, чем запрашивал Эктан. В конце концов, их можно будет сбыть кому-нибудь из паломников, когда прекратятся эти проклятые ливни и паломничество возобновится. Так или иначе, для Святилища это невеликая трата. Окинув мужчин еще одним долгим взглядом, жрица кивнула:

— Хорошо. По два камня.

Она подозвала одного из стражников и велела отвести свое приобретение к послушницам, жившим при сторожке. В их обязанности, кроме всего прочего, входил уход за новичками. Затем жрица повернулась к женщинам. Теперь она не торопилась, в Святилище не было дурнушек, не было и тех, фигура которых не могла вызвать великое желание, ибо даже те из паломников, кто уже начинал забывать, к какому полу он относится, пробуждались тут, словно рождаясь заново.

Конечно, не только соблазнительные формы послушниц или жриц были тому причиной. Обитательницы Святилища Тнихе знали и чудодейственные травы, и необходимые заклинания, и умопомрачительные приемы, с помощью которых можно было и мертвеца превратить в блистательного любовника, однако внешность служительниц Тнихе должна была быть безукоризненной.

Внимание жрицы сразу же привлекла темнокожая молодая женщина с роскошными черными волосами, завивающимися мелкими колечками. Жрица шагнула к ней, провела рукой по шелковистой коже, которую не испортили ни лишения, выпавшие на долю бедняжки, ни колючий ветер, ни холодный дождь,

— Разденься, — приказала жрица, и темнокожая красавица покорно скинула жалкое тряпье, и без того плохо скрывавшее ее наготу.

В зеленых глазах жрицы загорелся огонек: рабыня была сложена великолепно. За такую прелесть не жалко и заплатить. Жрица обернулась к торговцу:

— Десять алых самоцветов.

— Согласен, — прохрипел оторопевший от такой щедрости Эктан.

Две следующие девушки не слишком понравились жрице, но обе были молоды, милы, хотя принадлежали к тому типу женщин, у которых с возрастом очарование исчезает без следа. Однако пока юность делала их привлекательными, они вполне могли пригодиться в Святилище. Без особых споров и пререканий Эктан получил за каждую по четыре камня. Для него такая цена оказалась более чем приемлемой.

Последнюю девушку жрица рассматривала очень долго, пытаясь определить, к какому же народу принадлежит эта изящная, словно статуэтка, миниатюрная женщина, наделенная столь необычной красотой. Совершенно прямые, жесткие черные волосы тяжелым потоком спадали ей на спину, укрывая девушку не хуже плотной ткани. В мерцании множества свечей кожа красавицы отливала старой медью, раскосые черные глаза казались бездной, пухлые губы блестели, маня и вызывая головокружение. На высокой скуле, как будто готовая устремиться в полет, выделялась крохотная черная чайка.

— Как тебя зовут? — поинтересовалась жрица, и у Эктана от изумления глаза вылезли из орбит: жрица никогда прежде не снисходила до разговора с «товаром».

— Анкаля, — отозвалась девушка с равнодушием зомби.

Ей было уже все равно, что с ней произойдет дальше. После того как люди Шамана выволокли Анкалю из землянки, заботливо сооруженной Млеткеном, а затем Великий продал ее заезжему торговцу, к несчастью девушки прибывшему а соседнее стойбище, в ее жизни произошло столько событий, что ветланка словно окаменела. Ни одно воспоминание больше не мучило ее, не ранило душу. Девушка могла совершенно равнодушно размышлять о своей жизни, как будто это была жизнь другого, неизвестного ей человека.

Сначала торговец намеревался оставить Анкалю себе, ибо девушка привлекала его, вызывая жгучее желание. Но после того как он едва не лишился глаз, а его жирные щеки украсили несколько глубоких царапин и следы от острых зубов непокорной северянки, он поспешил избавиться от нее и попытался сбыть с рук в Гиркании. Гирканцы к его предложению отнеслись довольно равнодушно, но в конце концов нашелся один желающий за небольшие деньги обзавестись хорошенькой женщиной, которая, кроме всего прочего, занималась бы его хозяйством.

Однако Анкаля отказалась от еды и питья, и незадачливому покупателю пришлось вернуть покупку торговцу. Тот никак не хотел расторгать сделку, и гирканцу ничего не оставалось, как согласиться на очень невыгодные для себя условия.

Когда торговец, проклиная тот день и час, когда согласился купить дикарку, добрался до Заморы, он продал Анкалю первому же владельцу таверны, которому приглянулась девушка, после чего поспешно покинул страну. Однако и в таверне Анкаля не прижилась, ибо наотрез отказалась выходить к посетителям, а тем более танцевать перед ними. Первому же ловеласу, который ухватил ее за бок, она располосовала все лицо. После этого ей пришлось сменить хозяина. В следующей таверне все повторилось.

Она меняла хозяев, меняла города, но нигде не приживалась, ибо больше всего на свете хотела вернуться домой отчаянно тоскуя по своей заснеженной родине. Постепенно эта чувства сменялись тупым безразличием, но и оно вовсе не означало покорности. Девушка замкнулась в себе, глубоко в душе лелея мечту об освобождении. Сейчас она спокойно стояла перед жрицей, видя в ней лишь очередного покупателя и даже не задумываясь о том, зачем нужна, этой роскошной женщине.

— Откуда ты? — поинтересовалась жрица.

— С севера. Я ветланка.

— Никогда не слышала о таком народе, — удивилась жрица, но Анкаля промолчала в ответ. Тогда жрица повернулась к Эктану: — Двадцать самоцветов.

— Сколько? — подпрыгнул торговец.

— Двадцать пять.

— Конечно, конечно, — поспешил согласиться Эктан, не веря своему счастью.

— Ты останешься на ночь? — спросила жрица.

— Только до рассвета.

— Тебе выделят комнату. И послушницу. Возблагодари Тнихе.

На это торговец даже не рассчитывал. Товар, который он считал бросовым, принес ему целое состояние. Лучше всего, конечно же, было немедленно убраться отсюда, пока жрица не поняла, каков характер у ее нового приобретения, но Эктан не мог заставить себя тронуться в путь ночью под проливным дождем. Он мысленно обратился ко всем богам, которых только смог припомнить, чтобы ему удалось благополучно унести ноги, и направился в комнату, где его ждала еда, мягкая постель и горячая женщина.

Жрица обратилась к Анкале:

— Я сама займусь тобой. Пойдем.

Она повела девушку за собой через маленькую дверь. За ней открылся большой внутренний двор, густо поросший травой. Ливни сделали свое дело, и земля превратилась в непроходимое месиво. Однако от здания, где принимали торговцев, а также от главных ворот куда-то в глубь двора вели дорожки, вымощенные старыми, потрескавшимися от в времени плитами. Анкаля шла словно во сне, не глядя под ноги, пока наконец не пересекла двор и не оказалась у входа в следующее помещение, вырубленное прямо в скале. Высшая жрица толкнула дверь, и та, легко поддавшись, отворилась.

На стенах длинного узкого коридора были укреплены факелы, дававшие довольно много света, но девушка не смотрела по сторонам. Коридор круто повернул, и за поворотом показался ряд дверей, тянувшийся по обе стороны коридора. Время от времени какая-нибудь дверь приоткрывалась и оттуда высовывали очаровательные головки женщины, провожавшие жрицу и ее спутницу любопытными взглядами. Наконец коридор закончился очередной дверью. Открыв ее, жрица вошла в небольшую комнату, посредине которой стояла глубокая деревянная ванна. Рядом располагались кувшины с водой, от которых поднимался горячий пар.

— Раздевайся, — велела жрица, — и садись в ванну. Я сама вымою тебя. Потом ты поешь и отдохнешь, а после этого мы с тобой побеседуем.

Анкаля скинула свое тряпье, однако нагой не осталась, ибо густые волосы укутали ее до пят, словно плащом. Жрица одобрительно хмыкнула. Анкаля шагнула в ванну, затем села и закрыла глаза, наслаждаясь теплом и невыразимой негой, которую после долгого пути, холода и сырости может дать только горячая вода. Жрица скинула свои одежды и тоже забралась в ванну. Густо намылив руки, она начала мыть девушку, задерживаясь на ее груди, животе, бедрах. Рот жрицы приоткрылся, дыхание стало прерывистым, но Анкаля не обращала на нее никакого внимания, а жрица, которой нельзя было отказать в уме и опытности, действовала очень аккуратно и осторожно. Она снова намылила руки, и ее тонкие пальцы заскользили по лобку девушки, чуть ниже, по внутренней стороне бедер…

Анкаля сидела словно статуя, высеченная из холодного мрамора, и лишь один раз приоткрыла глаза и удивленно взглянула на жрицу, когда та вдруг вскрикнула и испустила едва уловимый стон. Но жрица погладила ее по голове на миг прижавшись к девушке всем телом, и успокоила ее сказав, что все в порядке и не надо ни о чем волноваться. Собственно, Анкаля и не волновалась. Ей хотелось поскорее очутиться в постели и спать, спать, спать. Поэтому она даже отказалась от ужина. Жрица не стала настаивать и отвела девушку в отдельную комнату, в роскошной обстановке которой выделялась большая кровать, накрытая пуховой периной. Едва Анкаля донесла голову до подушки, как сон туг же сморил ее. Она не слышала, как жрица, стоя на пороге, тихо сказала:

— Спи, милая. Я подумаю, стоит ли тебе быть послушницей. Может, я оставлю тебя для своих утех.

Анкаля сладко спала и видела счастливые сны о том, как возвращается домой, а жрицу, утопавшую в пышных перинах на великолепном ложе, мучила бессонница. Не сразу стала Высшей жрицей красивая молодая женщина, по доброй воле выбравшая для себя служение богине Тнихе. Симонея пришла в Святилище много лет назад, и ее послушание длилось до тех пор, пока не услышала она в своем сердце зов богини. Тогда, все еще молодая и привлекательная, она удостоилась обряда посвящения в жрицы. И хоть минуло с тех пор немало лет, Симонея помнила все до мельчайших подробностей.

В то далекое утро ее разбудили на рассвете. Вознеся молитву сладострастной богине, Симонея приняла ванну из шести заговоренных трав, затем, поднявшись на каменную площадку, расположенную вровень с крышей Храма, обсушила свое тело, открыв его утренним солнечным лучам и ласковому ветру. Спустившись вниз, она направилась в крохотную келью, где послушницы расчесали ее пышные мягкие волосы, распустив их по нежным белым плечам будущей жрицы. Весь день до сумерек она провела в одиночестве, не принимая ни еды, ни питья. Все ее помыслы были направлены лишь к Тнихе, ибо Симонея готовилась к встрече с богиней.

Когда начало темнеть, за Симонеей явились три послушницы, которые отвели ее в Храм. В большом круглом зале на площадке из зеленого камня, выложенной в самом центре стоял постамент со статуей Тнихе: обнаженной женщиной из белого мрамора, которая сидела, согнув ноги в коленях и широко расставив их, так чтобы ее принадлежность в полу не оставляла сомнений. Изящные руки богини лежали на безупречной формы груди, как бы лаская жесткие соски. По стенам были укреплены факелы, сделанные из различных пород редких ароматических деревьев. Одурманивающий запах кружил голову, не позволяя отвлекаться на земные мысли. Откуда-то издалека доносился очень тихий стук барабанов, выбивающих один и тот же ритм.

Войдя в Храм, Симонея скинула с себя одежды и, почти не касаясь пола, вышла на середину зала. Послушницы и жрицы, присутствовавшие на обряде, отошли к стенам и стали почти невидимыми в тени. Откуда-то из стены, где располагалась потайная дверь, появились шесть Высших жриц. Все они были обнажены, их прелестные головки с распущенными волосами украшали венки из желтых цветов. Жрицы окружили Симонею, взялись за руки и начали танцевать, подчиняясь ритму, выбиваемому барабанами. Их крутые бедра колыхались, вызывая нестерпимую жажду наслаждений.

Постепенно они расцепили руки и закружились каждая А своем танце, который заканчивался тем, что жрицы, одна за другой, ложились у ног Симонеи, не нарушая круга. Теперь настал черед ее танца. Она танцевала долго, каждым движением и жестом выражая преданность богине и неземной восторг оттого, что посвятила Тнихе свою жизнь. Закончился танец только тогда, когда Симонея, совершенно обессиленная, мягко опустилась на зеленые плиты.

Жрицы поднялись на ноги и помогли встать Симонее, затем повели ее прочь из зала через ту же потайную дверь. За ней оказался узкий, темный коридор, в конце которого виднелся слабый свет. Пока Симонея шла к свету, чьи-то руки, невидимые в кромешной тьме, обтирали ее уставшее тело холодной водой, подогретыми маслами и г тонкими благовониями. Свет, как оказалось, исходил от факела, закрепленного над входом в пустую тесную комнату. Здесь Симонее предстояло провести ночь, чтобы встретиться с Тнихе. Если богиня не удостоит ее беседы, несчастной придется до конца своих дней оставаться послушницей, причем самого нижнего уровня, той, что дарит ласки лишь стражникам.

Симонея, дрожа не то от холода, не то от нервного возбуждения, напряженно ждала явления богини, и Тнихе предстала перед ней. И не просто предстала, а поведала, что для следующего своего воплощения изберет тело Симонеи, а потому до тех пор ни красота, ни молодость не покинут женщину.

Взяв с нее слово молчать обо всем происшедшем, богиня удалилась, а Симонея, едва дождавшись утра, вернулась в Храм. Там ее встретили Высшие жрицы. Одна из них, самая красивая, держала в руках тонкий костяной нож, остро заточенный. Уверенными движениями она сделала крестообразный надрез на внутренней стороне бедра Симонеи и окропила ее кровью гениталии богини.

Затем Симонее подали чашу козьего парного молока. Она сделала шесть глотков, а остатками жрицы омыли ее тело и лицо. Затем жрица, пролившая ее кровь, надела на голову вновь посвященной венок из желтых и красных цветов. Впереди был год испытаний, после которых Симонея получила право носить венок только из желтых цветов и участвовать в обрядах.

Шли годы, летели дни. Не счесть паломников, которым Симонея вернула радость жизни, и в конце концов ока перестала воспринимать мужчин как источник наслаждения. Она просто служила Тнихе, сея блаженство, восторг и плодородие. Но молодое горячее тело жаждало ласки, и Симонея научилась получать ее от женщин. Анкаля поразила жрицу своей необычной дикой красотой и разожгла в ее сердце, сама того не подозревая, всепоглощающую страсть. Ради этой великолепной северянки Симонея была готова на все и теперь со все возрастающим нетерпением ждала утра, когда сможет коснуться жестких черных волос, заглянуть в раскосые глаза и броситься в эту бездну, забыв обо всем на свете.

Наконец, не выдержав, Симонея решительно откинула одеяло и, кое-как набросив на себя одежду, поспешила к комнате Анкали. Постояв немного под дверью, жрица тихонько отворила ее, на цыпочках вошла внутрь, присела на край кровати и замерла, любуясь своим земным божеством. Ветланка спала, то всхлипывая, то улыбаясь во сне. Симонея протянула руку и осторожно коснулась кончиками пальцев нежной щеки. Анкаля вздрогнула и тут же открыла глаза.

— Кто ты? — испуганно спросила она, ничего не понимая спросонья.

— Симонея. Ты не узнала меня, милая?

— А… — Анкаля приподнялась на локте. — Прости, я не сразу поняла, что это ты. Пора вставать?

— Нет, — ласково улыбнулась жрица. — Еще очень рано. В Святилище обычно спят долго. Просто мне не терпелось увидеться с тобой и поболтать немного. Ты знаешь, куда попала?

Анкаля покачала головой, и Симонея принялась рассказывать:

— Это Святилище Тнихе — богини плодородия и плотских утех. Она дарует мужчинам силу, женщинам — детей, земле — урожай. Мы служим ей своими душами и телами. Время от времени Тнихе воплощается в тело кого-нибудь из нас, так что живая богиня всегда с нами. Ее нынешнее тело уже состарилось, и, когда ему придет пора покинуть этот мир, Тнихе выберет себе другое. Может, даже мое, — неожиданно для себя призналась Симонея и тут же поспешила исправиться: — Каждая из нас надеется на это.

— Ты такая красивая и добрая, — ответила Анкаля, — что Тнихе обязательно выберет тебя.

— Хочется верить. Ну да ладно. К нам приходят паломники. Мужчины. Женщины — очень редко, почти никогда. Мы выслушиваем их просьбы и помогаем, используя полученные здесь знания и умения. За это они щедро одаривают Святилище. Паломникам незначительным, у которых мелкие просьбы, помогают послушницы. Некоторым — жрицы. А если просьба сложна, если требуется особая сила — Высшие жрицы. В исключительных случаях до паломника нисходит само воплощение Тнихе. Еще Мы дарим лаской стражников. Все они — рабы, жизнь у них нелегкая, и мы стараемся скрасить ее, ибо Тнихе любит ласки, радость, наслаждение, а потому наш удел — дарить их как можно щедрее. Но стражников ублажают только послушницы, да и то не все, а только те, кто не блещет ни умом, ни умением. И это справедливо, ведь у рабов нет своей воли.

— А что буду делать здесь я? — испуганно спросила Анкаля. — Я не хочу дарить лаской незнакомых мужчин.

Симонея усмехнулась и погладила девушку по голове, затем, юркнув в ее постель, обняла и крепко прижала к себе:

— Я не дам тебя в обиду, не бойся.

Тонкие, чуть подрагивающие пальцы Симонеи пробежались по шее девушки, замерли на упругой груди, скользнули к животу, лобку, бедрам. Анкаля застыла от изумления. Ее никто никогда не ласкал, и ощущения, обрушившиеся на нее, ошеломили девушку. Жрица коснулась горячими губами ее щеки, быстро лизнула щею, затем, откинув одеяло, приникла жадным ртом к напрягшемуся соску. Анкаля вскрикнула и попыталась отодвинуться, но Симонея крепко держала ее в своих объятиях. Жрица исступленно целовала живот девушки, затем наклонилась ниже и быстро-быстро заработала языком. Анкале показалось, что она стала невесомой, свет померк, и ее захлестнула волна такого острого наслаждения, что она закричала и вонзила ногти в пышную шевелюру Симонеи.

— Я для тебя все сделаю, — бормотала жрица. — Только одари меня своей любовью, отдай мне нежность и ласку…

Анкаля слабо сопротивлялась. Неожиданно раздался резкий стук в дверь, и чей-то звонкий голос прокричал:

— Высшая жрица! Высшая жрица! Ты здесь?

— Здесь, — отозвалась Симонея, не скрывая злости и раздражения. — Кому я могла понадобиться?

— Паломники!

— Что?! Какие паломники в это время года? — изумилась жрица.

— Не знаю. Меня прислали сказать, что двое мужчин просят открыть ворота для паломников.

— Сейчас приду. Я вернусь, любовь моя, — добавила Симонея шепотом и поспешно покинула комнату.

Возле главных ворот стояли послушницы, которые, отталкивая друг друга, норовили заглянуть в маленькое смотровое окошко. Однако стоило появиться Симонее, как они тут же расступились. Жрица взглянула в окно. За воротами стояли двое мужчин. Оба были молоды, привлекательны и, по всей вероятности, сильны.

— Кто вы? — строго спросила жрица.

— Я паломник, — ответил один из мужчин, пристально взглянув на Симонею, и жрицу поразил необычайный цвет его глаз — светло-карий, почти рыжий. — Я проделал долгий путь, чтобы предстать перед светлыми очами благословенной Тнихе. У меня есть к ней просьба. С собой я принес дары, которые, надеюсь, светозарная богиня не побрезгует принять.

— А ты? — перевела взгляд жрица на второго мужчину, широкоплечего гиганта с ослепительно синими глазами.

— Это мой телохранитель, — ответил за него спутник. — Я никогда не отправляюсь из дома без него.

Жрица распахнула ворота, но когда синеглазый попытался шагнуть вслед за хозяином, остановила его:

— Твоему господину тут ничего не угрожает. Он пойдет один. А ты ступай к соседним воротам и скажи стражникам, что тебя послала Высшая жрица Симонея, Там тебя примут.

Гигант сжал зубы так, что желваки забегали по его скулам, однако возражать не стал, а, обменявшись быстрыми взглядами с господином, покорно направился к другому входу.

— Как зовут тебя, почтенный господин? — поинтересовалась жрица, — Откуда ты прибыл?

— Я из Вендии. Зовут меня Джерим. Вот, возьми, — и он протянул Симонее туго набитый мешочек.

В мешочке лежали самые обычные осколки горных пород не стоившие ровным счетом ничего. Но великое умение чародея наводить убедительные и прочные иллюзии превратило их в драгоценные камни чистейшей воды. Жрица однако, не приняла дар.

— Сначала умойся и отдохни с дороги. Потом изложишь свою просьбу. Подношение отдашь той жрице, которая придет оказать тебе помощь.

Джерима провели в одну из комнат для паломников, где он принял ванну, съел несколько ароматных фруктов и немного отдохнул. Когда ему начало казаться, что ожидание слишком затянулось, дверь его комнаты неслышно отворилась и на пороге возникла невысокая изящная женщина с огненно-рыжими волосами, одетая в прямое платье из грубой ткани.

— Высшая жрица ждет тебя, паломник, — сообщила она и повела его за собой.

По дороге Джерим пытался выяснить, нет ли среди послушниц Святилища северянки с маленькой чайкой на щеке, но его провожатая лишь пожимала плечами, словно не понимала ни слова из того, что он говорил. Оставив тщетные попытки, маг решил лучше повнимательнее смотреть и слушать. Его привели в зал, где в креслах с высокими спинками сидели шесть женщин, наряды которых напоминали скорее легкую утреннюю дымку, нежели одеяния из ткани. Кресла стояли полукругом, по три с каждой стороны. Между ними, в середине, возвышался трон. Он пустовал, но чародей мгновенно догадался, что трон предназначен для живого воплощения Тнихе. Видимо, она выходила только к особым паломникам.

Джериму захотелось посмотреть на эту женщину, и он быстро придумал для себя захватывающую историю. То и дело закатывая глаза и глубоко вздыхая, он поведал красавицам, что прибыл из далекой Вендии, что принадлежит к стариннейшему роду, лучшие представители которого прославились подвигами и добродетелями. Он жил беспечно и счастливо до недавних пор, пока с ним не приключилась беда. Не утратив мужской силы, он потерял вкус к плотским утехам. Ничьи ласки не радовали его, ничья красота не вызывала восторга, и, даже исполнив свой супружеский долг, он не испытывал никакого наслаждения.

И он добился своего. Жрицы, пошептавшись, сообщили паломнику свое решение:

— Дело твое трудное. Никто из нас, скорее всего, не справится с ним. Ликуй, смертный! До тебя снизойдет сама Тнихе.

Джерим ожидал, что воплощение богиня появится в зале и займет трон, однако этого не произошло. Одна из жриц громко хлопнула в ладоши, и в дверях возникла та же рыжекудрая красотка. Она жестом поманила чародея и довела его за собой, по-прежнему не произнося ни слова. Послушница привела паломника в роскошнейшие покои, в середине которых стояла кровать, где запросто могли поместиться десять человек. В углу красовался изящный резной столик, уставленный всевозможными сосудами из полудрагоценных камней. У противоположной стены уютно расположились два глубоких мягких кресла. Джерим уселся в одно из них и принялся ждать.

Ждать пришлось недолго. Дверь отворилась, и в покои легкой походкой вошла высокая стройная женщина, укутанная в тончайшие шелка. Голову и лицо ее закрывала маска, сплетенная из золотых и серебряных нитей. Маска могла обмануть кого угодно, но не мага. Едва взглянув на вошедшую, Джерим содрогнулся. Богине, то есть той, чье тело выбрала она для своего воплощения, было по меньшей мере лет восемьдесят. Лицо ее, некогда прекрасное, покрыли морщины, зубов во рту почти не осталось, а то, что когда-то было волосами, торчало на полулысом черепе жуткими сивыми клочками.

— Я знаю, что привело тебя ко мне, паломник, — заговорила Тнихе глухим голосом. — Я помогу тебе. Ты вновь обретешь блаженство и будешь испытывать его впредь.

А Джериму вовсе не хотелось ничего испытывать в объятиях кошмарной старухи, и он решил пойти на изощренный обман. Собрав всю свою волю, всю силу, чародей принялся создавать наиболее сложную иллюзию из всех, что ему приходилось когда-либо придумывать. Он не трогал с места, а старая карга, как ей казалось, подвела его столику, взяла высокий бокал, перемешала в нем нескор ко жидкостей из разных сосудов и велела выпить. Пока двойник мага осушал бокал, она, завывая, читала какое-то длинное заклинание. После этого Тнихе сбросила свои шелка и, приказав паломнику раздеться, поманила его за собой на ложе.

Джерим с радостью не смотрел бы, как извивается иссохшее желтое тело, как открывается в сладострастном вопле беззубый рот, но, чтобы поддерживать иллюзию, вынужден был не сводить с Тнихе глаз. Он даже не мог молить богов, чтобы это безобразное представление поскорее закончилось, ибо ни на миг не мог отвлекаться. Иначе иллюзия развеется и обман обнаружится. А этого допускать было никак нельзя. Джерим надеялся, что, пока он тут «возвращает утраченное удовольствие», Конан доберется до цели. Тогда маг получит сигнал и кинется на помощь киммерийцу.

Напрасно молодой и весьма самонадеянный чародей думал, что так легко сможет справиться с богиней Тнихе! Жрица, в теле которой жила богиня, была в конце концов просто обычной земной женщиной, и Джерим сумел управлять ее рассудком, но при этом страшно оскорбил саму Тнихе. Сладострастие, плотские радости, наслаждение, которые несут с собой самые смелые ласки, были сутью богини, и тот, кто отвергал их, становился ее врагом.

С великим изумлением Джерим вдруг увидел, что тело старухи резко выгнулось, вздрогнуло и замерло, а его образ, якобы дарующий ей ласки, растаял, как тают ночные тени, когда восходит солнце. Маг кинулся к роскошному ложу и приложил ухо к иссохшей груди жрицы, но ничего не услышал. Несчастная была мертва. Неожиданно над ее телом поднялось бледное золотистое сияние. Оно становилось все ярче и ярче и обретало очертания женской фигуры. Вот появился стройный и гибкий стан, вот легкие, как солнечный свет, локоны заструились по плечам, вот на расплывчатом пятне, что было на месте головы женщины, проступили тонкие черты. Глаза видения открылись и уставились на Джерима. Затем призрачная женщина нахмурилась и указала на чародея рукой. В его мозгу загремел разгневанный голос:

— Ничтожный! Ты посмел противиться мне, богине! Тебя ждет суровое наказание!

Комната закружилась в демонической пляске, голову Джерима сжала дикая боль, и его сознание померкло. Тнихе взглянула на поверженного врага, усмехнулась и, легко пройдя сквозь стену, исчезла.

Легко миновав несколько комнат и коридоров, разгневанная богиня явилась в свой храм, где Высшие жрицы молились ей. Когда отзвучали слова последнего песнопения, над неподвижным изваянием Тнихе возникло золотое сияние и богиня заговорила:

— Сестры мои! Вы верно и честно служили мне все это время. Тело, выбранное мной для земного воплощения, угасло. Настала пора выбрать другое. Имя моей избранницы — Симонея. Немедленно приведите ее сюда.

Жрицы бросились выполнять приказание богини, но она остановила их:

— Нет! Я сама пойду с вами. У нас нет времени на церемонии. В Святилище проникли враги.

Сияние, исходившее от статуи, обрело форму облака и легко понеслось по воздуху, ведя за собой взволнованных жриц.

Конан тем временем уже начал поиски. Он благополучно выбрался из комнаты, предоставленной ему для отдыха, и, двигаясь с изяществом и бесшумностью пантеры, пересек Большой внутренний двор. Повинуясь какому-то дикому, первобытному чутью, он безошибочно отыскал дверь, через которую Симонея провела Анкалю в ее покои. В коридоре было пусто, однако варвар ни на миг не позволял себе расслабиться. Его чуткий слух улавливал малейшие шорохи, а необычайно зоркие глаза видели в полумраке ничуть не хуже, чем при ярком освещении.

Киммериец совсем уже собрался сделать очередной шаг, как где-то впереди едва слышно скрипнула открывающаяся дверь.

Конан замер на одной ноге, стараясь даже не дышать. Затем до его ушей донесся легкий шорох женского платья и варвар, удовлетворенно кивнув, в несколько мягких прыжков оказался возле входа в комнату любопытной рыжеволосой прелестницы. Зажав огромной рукой рот насмерть перепуганной женщине, Конан повелел ей молчать и быстро втащил ее в комнату. Усадив пленницу на кровать, он присел перед ней на корточки и сказал:

— Не бойся. Я не причиню тебе вреда.

Она испуганно кивнула.

— Я ищу женщину. Молодую. У нее раскосые глаза и маленькая чайка на щеке. Знаешь, где она?

— Знаю. Я видела, как Высшая жрица вела ее по коридору. В самом его конце, справа, пустовала комната. Видимо, ее поселили там.

— Спасибо тебе. И не поднимай шума, — предупредил Конан, сжав пальцы на рукояти меча.

Неслышно, словно тень, он выскользнул в коридор и поспешил дальше. Дверь в комнату Анкали варвар разыскал довольно быстро, но она оказалась заперта. Выругавшись сквозь зубы, киммериец налег на дверь плечом, однако из этого ничего не вышло. Тогда он осторожно постучал.

— У меня болит голова, — донеслось из комнаты. — Умоляю тебя, Симонея, дай мне побыть одной.

— Открой, Анкаля, — шепотом попросил Конан. — И побыстрее, пожалуйста.

— Кто ты?

— Меня прислал Млеткен.

— Млеткен?! — вскрикнула девушка. — Где он?

— Не до разговоров, девочка, — начал злиться варвар. — Если хочешь унести отсюда ноги, открывай.

Послышалось шлепанье босых ног, щелкнул засов, и дверь распахнулась. На пороге стояла очаровательная, миниатюрная женщина с испуганными глазами. Второе *я», поселившееся в теле Конана, встрепенулось, и комната поплыла перед глазами киммерийца.

— Не лезь! — рявкнул он. — Если хочешь, чтобы я спас твою сестру, не мешай мне управлять моим телом.

Девушка вскрикнула и отшатнулась от непрошенного гостя.

— Успокойся, — обратился он к Анкале. — Я не сошел с ума. Все это долго и сложно объяснять. Меня на самом деле направил сюда твой брат, — И, окинув взглядом полуобнаженную фигурку, добавил: — Оденься. За воротами не жарко.

— У меня ничего нет, — ответила девушка, готовая расплакаться.

— Только не реви. Накинь на себя одеяло. Потом что-нибудь придумаем.

Анкаля укуталась в одеяло, но не смогла в таком виде ступить ни шагу, не то чтобы бежать. Киммериец взвалил ее на плечо и мысленно обратился к приятелю: «Джерим, я нашел ее. Теперь надо как-то отсюда смываться». Чародей не мог услышать его, но варвар об этом пока не знал и надеялся на помощь приятеля. Конан повернулся лицом к двери и собрался уходить, но в проеме возникла та самая красавица, что встречала их с Джеримом у ворот. Сейчас она напоминала тигрицу, у которой пытаются отобрать детеныша. Издав звериный рык, она бросилась к варвару, выставив вперед руки с растопыренными пальцами, как будто хотела либо разодрать ему в кровь лицо, либо выцарапать глаза. Конан едва заметно шевельнулся, и Симонея проскочила мимо него, повалившись ничком на кровать. Однако жрица обладала неплохой реакцией и умела владеть своим телом. Мгновенно извернувшись, она уже снова летела на похитителя, шипя при этом, как клубок разъяренных змей.

Конану пришлось поставить свою ношу на ноги и принять вызов Симонеи. Он не любил драться с женщинами, то сейчас ему ничего иного не оставалось. Только природная ловкость и обостренное чувство опасности помогли ему вовремя сделать выпад и схватить жрицу за обе руки, иначе на сей раз она достигла бы цели. Чтобы совладать с бешеной мегерой, надо иметь огромную силу, и, по счастью, варвару ее вполне хватило. Он поднял Симонею над головой и бросил жрицу на перину, а затем навалился на нее сверху, но вовсе не для того, чтобы осыпать красавицу поцелуями Выдернув из-под нее простыню, киммериец быстро спеленал Симонею так, что она не могла пошевелить даже пальцем. Однако рот ей заткнуть вовремя он не успел, и жрица завопила что было мочи:

— Стража! Помогите!

Дверь тут же распахнулась, но на пороге возникли не стражники, а Высшие жрицы, над головами которых парило золотое облако. Не успел варвар и глазом моргнуть, как облако обрело очертания прекрасной женщины. Призрак порхнул к связанной Симонее и накрыл ее собой, словно одеялом. По телу жрицы пробежала дрожь, а из глаз заструился неземной свет. Неожиданно простыня, которой была спеленута Симонея, развязалась, и перерожденная красавица величественно поднялась с постели.

— Взять его! — приказала она. — Теперь я — Тнихе.

Больше оставаться здесь было нельзя, и Конан, снова взвалив Анкалю на плечо, бросился по коридору к выходу. Едва он успел выскочить во внутренний двор, как навстречу ему ринулись несколько вооруженных стражников, привлеченных воплями жрицы. Не бросая своей драгоценной ноши, варвар выхватил меч, и голова самого шустрого стражника с плеском шлепнулась в лужу. Его тело сделало еще несколько шагов, словно хотело догнать свою голову, но жизнь покинула его, и стражник упал. Второй выставил меч, защищаясь, но это его не спасло, и после резкого удара его меч вместе с отрубленной рукой упал на каменную плиту.

Отбиваясь от нападавших, Конан медленно, но верно приближался к воротам. Незавидная участь собратьев поубавила пыл стражников, и они уже не так рьяно набрасывались на могучего гиганта. Однако их было слишком много. Будь Конан один, он, скорее всего, отбился бы, но Анкалю отпускать было нельзя, ибо в творившемся хаосе девушка могла потеряться или, что еще хуже, погибнуть.

Симонея-Тнихе внезапно возникла среди дерущихся и крикнула:

— Взять его! Живым! Награда — свобода и богатство.

Присутствие живой богини и ее щедрое обещание придали нападавшим сил, и они с удесятеренным пылом бросились на Конана. Чтобы отбиться, он был вынужден опустить укутанную в пуховое одеяло Анкалю. Несчастную девушку тут же подхватили жрицы и быстро уволокли в Святилище. Киммериец взревел и бросился на врагов.

— Кром! Где же этот несчастный вендиец, задери его сотня демонов! — вскричал он и оглянулся в надежде увидеть своего спутника.

Это было его роковой ошибкой. Сзади на голову Конана обрушился удар неимоверной силы, меч выпал из его рук, и земля ушла из-под ног.

* * *

Сознание медленно возвращалось к киммерийцу. Он попытался открыть глаза, но яркая вспышка света и сотни маленьких молоточков, застучавших по его голове, заставили Конана прекратить напрасные попытки. Он застонал и перевернулся со спины на бок. Мягкое, упругое ложе плавно заколыхалось под ним. Несказанно удивившись, Конан ощупал пространство вокруг себя. Шелковые простыни, легкое, почти невесомое и одновременно теплое одеяло… Где это он? Затем киммериец провел рукой по телу и с изумлением обнаружил, что совершенно раздет. Он снова попробовал открыть глаза и на сей раз сумел разлепить тяжелые веки.

Превозмогая боль, пульсировавшую в висках, Конан осмотрелся. Роскошным ложем, на котором он лежал, не побрезговал бы и король. У противоположной стены довольно-таки просторной комнаты с зарешеченными окнами и массивной дверью стояло еще одно ложе, убранное нежно-голубыми простынями и толстой пуховой периной. На нем, утопая в необъятных подушках, лежал Джерим. Судя по всему, маг крепко спал.

— Джерим, — хрипло позвал приятеля киммериец, — Джерим, проснись…

Чародей не отозвался, а лишь перевернулся на другой бок, слегка при этом всхрапнув. Это движение, а также попытка разбудить вендийца отняли у Конана остатки сил и он снова погрузился в глубокий сон.

Когда он опять проснулся, на краю его постели сидел Джерим, выглядевший вполне свежим и бодрым. Боль пробудилась вместе с варваром, и он тихо застонал.

— Не шевелись, — распорядился чародей, — Тебя чем-то сильно ударили по голове. Молчи. Сейчас я тебя вылечу.

Он положил руки на голову Конана, сильно сжал ее, отчего киммериец даже поморщился, затем начал гладить его по волосам, быстро-быстро что-то приговаривая. Боль отступила, и сознание прояснилось, Конан вновь обрел способность говорить.

— Где мы, Джерим? — спросил он, как только маг замолчал и убрал руки с его головы. — Что происходит? Если мы в тюрьме, то откуда такая роскошь? А если мы в гостях, то зачем решетка на окне?

— Я могу лишь догадываться, — печально улыбнулся вендиец, — Мы прогневали богиню Тнихе, и она готовит для нас наказание. Но так как она не кровожадна, то и условия нашего заточения вполне приличные.

— Что с Анкалей?

— Не знаю. Она где-то здесь. С ней все в порядке. Я это чувствую.

Дверь комнаты (или тюремной камеры?) тихо отворилась, и на пороге возникла молодая женщина, одетая лишь в полупрозрачную набедренную повязку. В руках она держала большой поднос, уставленный разнообразными угощениями. Среди блюд с едой возвышались два изящных кувшина и два массивных золотых кубка. Не произнося ни слова, красотка, зазывно виляя крутыми бедрами, прошла мимо ложа Конана и поставила поднос на низкий столик с изогнутыми ножками. Затем все так же молча она направилась к двери. У порога женщина задержалась, ибо ее набедренная повязка, зацепившись за ручку двери, легко скользнула на пол. Прелестница низко нагнулась, отчего у киммерийца потемнело в глазах, подняла полоску тончайшей ткани и выскользнула в коридор. До ушей узников донесся звон ключей, и все снова погрузилось в тишину.

— Хороша, — причмокнул Конан.

— Ты неисправим, — рассмеялся чародей, — Мы с тобой заперты в этой клетке, а тебя волнуют прелести блудниц.

— Когда они перестанут меня волновать, значит, я уже нахожусь на Серых Равнинах, — улыбнулся варвар. — Впрочем, и там, наверное, найдется несколько красоток…

— Давай лучше посмотрим, что она принесла, — перебил его Джерим.

— Слушай, — не унимался Конан, — тебя что, совсем не интересуют женщины?

Вендиец долго молчал, а потом, набрав в грудь побольше воздуха, словно собирался нырять на дно морское, быстро ответил:

— Не знаю. У меня не было ни одной,

— Вот это да! — воскликнул киммериец, спуская ноги на пол. — Если бы ты знал, сколько потерял!..

— Еще узнаю, — коротко ответил Джерим, явно не желая продолжать разговор на эту тему. — Давай поедим.

Они плотно закусили, причем Конан с восторгом и чавканьем наслаждался прекрасно приготовленным мясом, а Джерим довольствовался овощами и фруктами, позволив себе, правда, небольшой кусочек сочной жареной рыбы. Обильный завтрак они запили вином и соком, находившимися в кувшинах,

Насытившись, Конан внимательно осмотрел комнату и, не обнаружив ничего более подходящего, соорудил себе набедренную повязку из полосы шелка, оторвав ее от простыни. Затем он развалился на постели, потянулся и лениво проговорил:

— Хорошая тюрьма. Отдохнем немного и примемся за дело.

— Ты что-нибудь придумал? — поинтересовался чародей.

— Пока нет. Однако мы еще живы, а значит, выход найдется.

Долго отдыхать им не пришлось. Дверь снова отворилась. На сей раз внутрь вошли одна за другой три обнаженные очень молоденькие девушки. На их изящных шеях играли, переливаясь, яркие ожерелья, на запястьях и щиколотках позвякивали золотые браслеты. Откуда-то полилась мелодия, и гостьи начали танцевать. Такого удивительного танца Конану еще никогда не приходилось видеть. Каждое движение обольстительных танцовщиц все больше и больше пробуждало в нем жгучее желание, постепенно овладевавшее киммерийцем и мутившее его рассудок. Покосившись на Джерима, Конан увидел, что щеки чародея залил лихорадочный румянец, рот его приоткрылся, глаза помутнели. Он сидел на ложе, прижимая колени к подбородку, словно пытался удержать рвущуюся в бой плоть. Варвар усмехнулся и вновь повернулся к танцовщицам. Одна из них, кружась в такт мелодии, подошла совсем близко к его ложу, и Конан, рванувшись вперед, попытался поймать девушку. Однако стоило ему сделать резкое движение, как музыка смолкла, а танцовщицы исчезли, словно никогда тут и не появлялись.

— Что это было? — почти шепотом спросил Конан.

— Иллюзия, — сглотнув, отозвался Джерим.

— Иллюзия? Зачем?

— Похоже, это привет от Тнихе, — печально улыбнулся маг. — Интересно, что она еще придумает?

Однако сколько ни пытались Конан и Джерим разгадать планы рассердившейся на них богини, никому из них даже и в голову не могло прийти, какой будет месть обиженной женщины. Впрочем, как поведет себя женщина по отношению к мужчине, отвергшему ее ласки, не смог бы угадать никто, порой и сама женщина.

День прошел довольно спокойно, и одиночество узников лишь дважды нарушали послушницы, приносившие им еду. Обе они не проронили ни слова. Поздно вечером Б комнату заглянула еще одна женщина, которая пробыла там совсем недолго. Также храня молчание, она подошла к стене, откинула висевший на ней ковер, показала мужчинам скрывавшуюся за ковром дверь и ушла. За дверью оказалась прекрасная ванная комната.

— Интересно, долго ли они будут держать нас здесь? — спросил Конан, кутаясь в длинную мягкую простыню и стряхивая остатки воды со своей косматой гривы.

— Наверное, до тех сор, пока Тнихе не решит, что с нами делать, — отозвался Джерим. — Но я чувствую, что никто не испытывает к нам вражды.

— Как это? — удивился варвар.

— Я могу на довольно большом расстоянии распознать чувства людей и животных, — пояснил чародей. — Смерть нам не грозит.

Однако то, что ожидало их в ближайшие несколько дней, для молодых и крепких мужчин было едва ли лучше смерти. В их комнате появлялись очаровательные девушки, одна соблазнительней другой, все совершенно разные. Они манили, дразнили, зазывали узников, но стоило страстям накалиться до предела, как прелестницы таяли, словно легкий утренний туман. Напрасно и Конан, и Джерим убеждали себя, что все это — лишь иллюзия, наваждение и что в следующий раз они не дадут увлечь себя. С желанием, которое вызывали у них чудные красотки, совладать было невозможно. К вечеру, вконец измученные неутоленной страстью, мужчины без сил падали на свои ложа и засыпали тяжелым сном, который не приносил облегчения.

Однажды утром киммериец, с трудом разлепив припухшие и покрасневшие веки после нескольких часов беспокойного сна, увидел, что чародей сидит на полу, скрестив ноги, положив на колени руки ладонями вверх и закрыв глаза. Слегка удивленный, варвар не стал тормошить при- ягеля, а решил подождать, что будет дальше. Наконец Джерим поднялся на ноги и, бросив на приятеля быстрый взгляд, улыбнулся:

— Кажется, я знаю, как нам сбежать отсюда.

Вымотанный непрекращающейся пыткой, которую придумала для них оскорбленная и разгневанная богиня, вендиец, решив, что не причинит этим никому зла, совершил мысленное путешествие по Святилищу. Ему удалось узнать, что жрицы готовятся к сложному и ответственному ритуалу. Так как Тнихе избрала новое тело для своего земного воплощения, Высших жриц осталось всего пять. На место шестой должна быть выбрана новая. Но так как церемония требовала присутствия самой богини, которая на это время вселялась в изваяние, стоявшее в храме, ей приходилось ненадолго покинуть телесную оболочку. Чтобы Симонея при этом не пострадала, она должна была подготовить себя к обряду.

Три дня Симонее предстояло провести в очищающих молитвах, затем ее ожидали семь ванн, каждая из семи различных трав, а потом она готовила для себя питье, состав которого ей сообщала Тнихе, и после этого погружалась в глубокий сон, пока богиня снова не вернется в ее тело. Все это требовало пристального внимания Тнихе, а значит, на время подготовки к ритуалу она оставит узников в покое. Это и был их единственный шанс.

— А как же Анкаля? — внимательно выслушав Джерима, спросил Конан.

— Во время ритуала она будет в храме среди послушниц, которым разрешено присутствовать там. Мы должны будем прокрасться туда незамеченными. Вряд ли кто обратит на нас внимание, все будут слишком заняты.

Джерим оказался прав. В этот день никто не истязал мужчин, и к вечеру они уже разработали план бегства из Святилища. Дождавшись дня торжественной церемонии, они начали действовать. Открыть замок, запиравший комнату, было несложно. К великой радости узников, их никто не охранял, ибо стражникам было строго-настрого запрещено входить сюда. Полностью доверившись знаниям и умениям вендийца, Конан покорно шел за ним, и вскоре они достигли храма.

Действо только что началось. К счастью, факелы, источавшие одуряющий аромат, освещали только самую середину зала, где возвышалось изваяние богини, окруженное золотым сиянием. Удивительно зоркие глаза киммерийца не нуждались в ярком свете, и, едва сдержав радостный возглас, он увидел, что Анкаля стоит далеко от статуи, возле одной из дверей, ведущих в храм. Голова и плечи девушки были опущены, и весь ее вид говорил о полном безразличии, видимо окончательно овладевшем ею. Ее не интересовало происходившее вокруг, но и о бегстве она, похоже, не помышляла. Совершенно бесшумно, словно огромная тень, скользнул Конан к девушке, обхватил ее правой рукой, а левой зажал ей рот, чтобы Анкаля не закричала и не помешала киммерийцу осуществить его намерения.

Все шло на редкость удачно. Никто и не заметил исчезновения одной из послушниц, настолько напряженное действо увлекло всех. Даже если сама Тнихе и почувствовала присутствие мужчин в храме, она не могла нарушить ход церемонии. Оставалось лишь обмануть или перебить стражников. Конан настаивал на последнем, не сомневаясь в том, до легко справится с обленившимися за время нетрудной службы некогда сильными воинами, но Джерим не хотел поднимать лишнего шума. После недолгих препирательств киммериец был вынужден согласиться с чародеем, ибо время поджимало, надо было как можно скорее смываться отсюда. К тому же Анкаля от испуга потеряла сознание и до сих пор не приходила в себя, что сильно беспокоило

Едва беглецы ступили на каменные плиты двора, как вендиец остановил Конана:

— Постой. Мне надо подготовиться. Прошу тебя, ничему не удивляйся. Смело иди к воротам и постарайся как можно быстрее открыть их. Другой возможности у нас, скорее всего, не будет.

Джерим закрыл глаза и начал читать заклинание. Когда он замолчал, Конан с изумлением увидел, что одет в роскошный шелковый халат, на плече держит легкий расшитый коврик, а об руку, унизанную великолепными перстнями, трется головой огромный огненно-рыжий тигр. Киммериец тряхнул головой и решительно зашагал к воротам, возле которых стояли, вытаращив глаза, стражники. Подойдя к ним, тигр оскалился, показывая белоснежные клыки, и грозно зарычал.

Стражники завопили дурными голосами и повалились лицами в грязь, закрывая головы руками. Конан, злорадно усмехнувшись, с удовольствием пнул ногой одного из перепуганных рабов и, в три прыжка очутившись возле ворот, начал быстро открывать засов. Тот не поддавался, и тогда вместо злобного хищника рядом с киммерийцем возник Джерим. Вдвоем они распахнули тяжелые створки и бросились в глубь окружавшего Святилище леса, направляясь к горам.

Бежали они долго, пока не убедились, что никто не преследует их. Да этого и не могло быть, ибо всем обитателям Святилища, а особенно стражникам-рабам, было строжайше запрещено покидать его пределы, но ни Конан, ни Джерим об этом не знали. Киммериец чувствовал себя в горах как дома и потому довольно легко отыскал вполне пригодную для привала пещеру. Осторожно опустив Анкалю на землю, он быстро соорудил костер, и вскоре влажные сучья уже потрескивали, а мягкий, ароматный дымок наполнял невысокие своды. Девушка очнулась, села, поплотнее закутавшись в одеяло, и посмотрела на своих похитителей широко распахнутыми глазами.

— Кто вы? Что все это значит? Куда мы идем?

— Успокойся. Мы друзья, — ответил Джерим. — Отдохни немного и перекуси. А потом мы все тебе расскажем. Времени у нас теперь предостаточно. 

Глава пятая

Шли дни. Путники упрямо пробирались через мрачные, неприветливые Кезанкийские горы на северо-восток, стараясь не попасть на территорию Гипербореи. Конану уже несколько раз приходилось сталкиваться с жестокими обитателями этой страны, и, хоть победа всегда оставалась за ним, киммерийцу вовсе не хотелось подвергать ни мага, ни девушку лишним опасностям. Им вполне хватало трудностей, которые в изобилии поставляли дикие горы, где даже звери селились неохотно.

Однако путь их лежал в холодную снежную Ветланию, потому их одежда совсем не годилась для такого путешествия. Обсудив с Джеримом все за и против, варвар все же решился спуститься к крохотному поселению, лежавшему у подножия гор. Гордость смелого и удачливого воина невыразимо страдала оттого, что ему пришлось воспользоваться мастерством чародея, но здравый смысл все же подсказывал Конану, что не стоит лишний раз рисковать, ибо сейчас он отвечал не только и не столько за свою жизнь, сколько за жизнь Анкали, доверенной ему ее погибшим братом, который ради счастья сестры отказался от успокоения своей души.

То ли великий Кром покровительствовал своему отчаянному сыну, то ли Джерим постарался изо всех сил, в очередной раз создавая блистательную иллюзию, но гиперборейцы встретили их вполне мирно и даже согласились г продать необходимую теплую одежду, не задавая лишних вопросов и не покушаясь на жизнь и свободу непрошенных гостей. Правда, гости оказались сговорчивыми и в обмен на нужные им вещи легко предлагали любой товар, какой только могли представить себе поселенцы. Не прошло и двух дней, как гиперборейцы с изумлением обнаружили, что выторговали всего-навсего груду мелких грязных камушков да кусочков подгнившей коры, но было уже поздно, и за обманщиками никто не захотел гнаться.

Теперь путешественники были снабжены самым необходимым: меховыми куртками и штанами, прочной обувью и кое-какой провизией. Им оставалось рассчитывать только на собственные силы и желание достичь цели, а этого как раз у них было с избытком. Конан вырос в горах, и потому для него самые узкие тропинки и отвесные стены не представляли никакой сложности. Джерим также довольно легко переносил все тяготы пути, а вот Анкале было очень и очень трудно. Ей еще никогда не приходилось попадать в такие суровые условия, но, проникнувшись к своим спасителям доверием, она во всем полагалась на них, а они поддерживали ее как могли. Она все еще относилась несколько настороженно к вендийцу, ибо, как и киммериец, побаивалась любой магии, но, видя, что варвар, которого она полюбила как собственного брата, считает Джерима своим другом, постепенно оттаивала.

Они благополучно достигли перевала, а еще через пару дней спустились с гор и ступили в тундру. Здесь Анкаля почувствовала себя гораздо лучше, ибо наконец-то ее окружал привычный пейзаж. Она делилась со своими спутниками всем, что знала и умела, а они оказались благодарными учениками. Особых опасностей ожидать было неоткуда, ибо в тундре обитали в основном мелкие хищники, а людей путники и вовсе не встречали. Добычи тут было хоть отбавляй, и уже в первый вечер Конан и Анкаля, сидя у тихонько потрескивавшего костра, с наслаждением жевали свежую оленину, а Джерим, даже причмокивая от удовольствия, хлебал некое подобие супа из коры и пахучих мхов.

Анкаля много рассказывала о своей жизни, об обычаях и нравах своего народа, о Великом Шамане. Киммерийцу порой казалось, что он уже прожил жизнь среди ветланов, он видел лица людей, которых называла девушка, он всей душой ненавидел Великого и жаждал его крови. И неизвестно, чья душа, его или Млеткена, пылала более яростным деланием отомстить, да, собственно, для варвара это было совсем не важно. Джерима больше всего интересовали рассказы о Шамане. Тогда он весь превращался в слух, время от времени кивая и едва заметно улыбаясь своим мыслям.

Постепенно тундра, и так не отличавшаяся разнообразием и буйной растительностью, начала редеть, сильные порывы ветра стали изредка доносить дыхание моря. По всей вероятности, до Ветлании было уже совсем близко. Яркое солнце, светившее и днем, и ночью, что поначалу раздражало киммерийца, разрыхлило снег, в воздухе запахло весной. Прошло больше года с тех пор, как Анкаля покинула свой дом, и теперь сердце девушки трепетало от ожидания встречи с близкими ей людьми. У нее словно открылось второе дыхание, и она начала торопить своих спутников, подгоняя их вперед и вперед.

Однажды днем (день это был, утро или вечер, Конан ни за что не сумел бы определить, но Анкаля, повинуясь природному чутью, прекрасно отличала день от ночи, несмотря на то что солнце вовсе не покидало небосвод) девушка вдруг схватила киммерийца за руку и воскликнула:

— Смотри! Вот она.

Впереди виднелся небольшой холмик, который вполне можно было принять за аккуратную кочку, ничем не отличающуюся от себе подобных, довольно часто встречающихся в тундре. Но память Млеткена подсказала варвару, что иго землянка, которую охотник устроил для сестры. Ее сильно занесло снегом, но, подойдя поближе, Конан рассмотрел едва заметное отверстие — вход, возле которого валялся оторванный полог.

— Значит, до твоего дома совсем недалеко? — обрадовался киммериец.

— Да, — кивнула Анкаля. — Давайте переночуем здесь, а потом уже двинемся дальше.

— Зачем? — удивился Джерим. — Зачем ночевать в лесу когда идти осталось совсем немного?

— Я не могу этого объяснить, — вспыхнула девушка, — Я так долго ждала этого дня… Мне надо подготовиться

Люди Шамана так спешили утащить Анкалю отсюда что все вещи, которые принес для нее Млеткен, остались на месте. Опытный охотник правильно выбрал место для убежища: за прошедший год его никто так и не нашел. Конан прикрепил сорванный полог, Анкаля вытряхнула грязь, накопившуюся за время ее отсутствия, подобрала опрокинутую плошку, положила в нее кусочек алпачьего жира, растопила его, подожгла и помешала тоненькой костяной палочкой. Маленький жирник быстро прогрел землянку и осветил ее ровным, уютным светом. Здесь было очень тесно, но никто не жаловался, ибо ни один из путников не вырос в роскошных дворцах. Для них было главным, что есть крыша над головой, что крохотный огонек отогревает тела и души. Поужинав, все тесно прижались друг к другу, свернувшись в какой-то невероятный клубок, и заснули.

Конану снился светлый и добрый сон, в котором он разговаривал с Млеткеном, и суровый охотник говорил ему, что очень жалеет об одном: им так и не привелось стать друзьями. Затем ветлан поблагодарил киммерийца за его мужество и доброту и попросил потерпеть еще совсем немного: как только Шаман будет наказан, душа Млеткена предстанет перед старой Рультаной и поселится в хорошем умране, где будет поджидать Уквуну. Конан пытался ему ответить, но, как и прежде, не мог произнести в своем сне ни слова.

Несмотря на тесноту, путники прилично выспались и, подкрепившись, решительно направились к стойбищу Анкали. Они не знали, какой прием их ждет, ведь Млеткен и его сестра бросили вызов самому Великому Шаману, но надеялись, что природная мягкость и гостеприимство ветланов не откажут им и на сей раз. Уж очень не хотелось начинать отношения с незнакомыми людьми, к которым ни Конан, ни Джерим не испытывали ни вражды, ни злобы, с потасовки. Тем более, зная, что у этого северного народа нет воинов, киммериец прекрасно понимал, чем могла бы кончиться любая стычка. А он вовсе не жаждал крови соплеменников Анкали.

Они шли совсем недолго, когда перед глазами путников открылся ослепительный простор: лучи солнца, становившегося день ото дня все жарче и жарче, растопили льды, и Северное море явило людям свой лик. А между ним и тундрой, из которой вышли путники, вдоль побережья раскинулось стойбище — ряд совершенно необычных для глаз варвара и вендийца остроконечных строений, затянутых шкурами. Людей не было видно, но Анкаля пояснила, что женщины, скорее всего, занимаются домашними делами, дети играют где-нибудь на берегу, а мужчины, видимо, готовятся к охоте, ибо открывшаяся вода означает великое событие — пришло время ловить морских быков.

Из умрана, стоявшего на краю стойбища, появилась миловидная женщина. Конан сразу же узнал ее: Уквуна, жена Млеткена, которую он не раз видел в своих странных свах. Уквуна подняла руку и, приложив ее к глазам как козырек, пристально посмотрела на путников, затем охнула, сделала два нерешительных шага в их сторону и вдруг медленно осела на подтаявший снег. Анкаля со всех ног бросилась к ней и помогла подняться. Женщины обнялись и заплакали.

— Не может быть, — бормотала сквозь слезы Уквуна, — не может быть. Все думали, что ты умерла, и лишь Млеткен верил, что найдет тебя.

— Он меня и нашел.

— Но где? Где он?! — вскричала Уквуна, — Что это за люди? Почему его нет с вами?

— Я все объясню тебе, — со вздохом ответила Анкаля, предвкушая нелегкий разговор. — Что же ты не зовешь нас в дом?

Нехитрое убранство умрана несказанно удивило и Конана, и Джерима. Им еще никогда не приходилось бывать в таких домах. Все казалось странным: и то, что на столь В небольшом пространстве помещалось все необходимое для вполне удобного существования, и то, что маленькие жирники давали достаточно и тепла, и света, и то, что на стенах, сделанных из шкур, не видно ни малейшего следа копоти, хотя мыть умран было явно не принято. Ветланы практически не использовали металлов, посуда была сделана из кости или камня. Все здесь было непривычным и чужим, но ощущение покоя и уюта не оставляло гостей.

Разговор с Уквуной получился нелегким. Как объяснишь женщине, что в этом черноволосом гиганте, заполнившем своим могучим телом почти все свободное пространство, живет душа ее мужа? Как докажешь ветланке, свято соблюдавшей обычаи своего народа, что Великий Шаман — лгун и мерзавец? Как расскажешь ей о далеких странах, лежавших отсюда на расстоянии многих дней пути, когда она даже представить себе не могла, что где-то далеко за тундрой вообще живут люди, причем такие разные, совершенно непохожие друг на друга?

Спасибо Джериму, он оказался прекрасным рассказчиком. Терпеливо, словно маленькому ребенку, он сумел так красочно и доходчиво описать Уквуне все их похождения, что в конце концов несчастная женщина поверила им. Да и как не поверить собственным глазам, когда вот она, Анкаля, сидит рядом, живая и невредимая, и, слушая юношу со странными рыжими глазами, все время кивает, во всем соглашаясь с ним?

В умране было жарко, и Анкаля, сбросив с себя век, лишнюю одежду и оставшись в узенькой набедренной повязке, предложила гостям тоже раздеться, что они с радостью и сделали. Уквуна подала ароматный отвар из множества трав, которые собрала еще прошлым летом, и Конан, с удовольствием прихлебывая горячий напиток, вдруг впервые со дня знакомства с Анкалей заметил, как необычайно хороша спасенная им девушка. Ему нестерпимо захотелось обнять ее худенькие плечи, коснуться губами изящной шеи. посадить прелестницу себе на колени, но в тот же миг он вздрогнул, словно уже протянул руку за спелым, сочным плодом, а кто-то изо всех сил шлепнул его по руке. «Я понимаю, это твоя сестра, — мысленно обратился он к душе Млеткена. — Я тоже готов полюбить ее всей душой, но тело-то, надеюсь, принадлежит все-таки мне?» Затем, поняв нелепость происходящего, варвар криво усмехнулся и завел длинную беседу с Уквуной, чтобы не думать о прелестях девушки.

Уквуна, довольно быстро свыкнувшись с тем, что услышала от вендийца, немного ожила и начала рассказывать о жизни стойбища. Зима прошла спокойно, и лишь несколько самых старых людей отправились к Рультане. Светлый бог Тнарган не разлюбил свой народ и вовремя одарил его теплом и светом, Таграй часто навещал Уквуну, помогал ей перезимовать, делясь своей добычей, и, похоже, надеялся на возвращение Анкали, ибо все это время даже не посмотрел ни на одну девушку. При этих словах Анкаля вспыхнула, и киммериец понял, почему Млеткен столь яростно пресек его вожделение.

— А почему не видно никого в стойбище? — поинтересовался Джерим. — Куда все делись?

— Да никуда, — пожала плечами Уквуна. — Наступил Сезон охоты на морских быков, и мужчины вышли в норе.

Неожиданно перед глазами Конана предстала такая ясная картина, словно он не сидел в умране, а охотился сейчас вместе с мужчинами стойбища. Это снова проснулась память Млеткена. Охота была излюбленным его занятием. Да это и не удивительно, ибо каждый морской бык давал мяса не меньше, чем двадцать алпачей, а к охоте на них готовились задолго до начала сезона. Выход в море был настоящим праздником для любого ветлана.

Внутренним зрением Конан увидел Северное море, скинувшее тяжелые льды и дышавшее полной грудью. На темной воде, которая казалась плотной, играли морские быки. Откуда-то из глубин показывались их головы, похожие на старые пни, огромные, с белыми острыми бивнями, с большими губами, на которых торчали жесткие щетинистые усы. Быки, открыв зубастую пасть, набирали воздух, взмахивали ластами и снова ныряли. Только опытный охотник мог определить, где снова покажется голова зверя. Для этого нужно было знать, как он ныряет, заметить, в какую сторону направлены клыки, как глубоко он ушел под воду. Замешкаешься или ошибешься — не видать удачи.

Для охоты на морских быков у каждого охотника были заготовлены специальные ремни, один конец которых привязывали к гарпуну, а к другому концу прикрепляли поплавки: надутые мешки из алпачьей кожи. Если не подготовить поплавок, то убитый бык камнем уйдет на дно и добыча пропадет. Алпачий же мешок либо показывал, куда нырнул раненый зверь, либо удерживал мертвого быка на плаву, пока охотники не подбирали его.

Киммериец тряхнул головой, отгоняя наваждение, и услышал, как Джерим задает следующий вопрос:

— А женщины?

— Так ведь весна, — пожала плечами Уквуна.

— Ну и что?

— Лед-то сошел, вот женщины и вышли на берег за морской капустой. Ее сейчас много на мелководье. И рыбы тоже. Ребятишки постарше бросают в нее камни, а потом собирают добычу, которую море выкидывает на берег. Хорошее началось время. Сытное.

— Значит, мы пропустили праздник спуска лодок на воду? — спросила Анкаля. — Жаль. Я очень его люблю.

— Ты вообще любишь праздники, — рассмеялась Уквуна. — Погоди, вернутся мужчины с охоты, повеселишься. Пусть твои друзья увидят, как ты танцуешь.

— Не знаю, — внезапно погрустнела Анкаля. — Какие тут танцы! Шаман не даст мне жизни.

— Шаман — не твоя забота, — отрезал Конан.

— И, похоже, не твоя, — вдруг вмешался Джерим. — Он, видимо, сильный колдун, и ты вряд ли сумеешь одолеть его. Мне бы хотелось встретиться с Великим.

— Не горячись, — остановил его киммериец. — Млеткен доверился мне. Его душа успокоится только после того, как Великий будет наказан. Я должен хотя бы увидеть это Негралово отродье. Где он живет?

— На противоположном краю стойбища, — ответила Анкаля. — Его умран стоит отдельно. А рядом — еще несколько. Там живут его женщины и помощники.

— Неплохо устроился, пень трухлявый, — усмехнулся варвар. — Ладно, чего выжидать? Прямо сейчас к нему и схожу.

— Его не победить мечом, — предупредил чародей, — Можешь мне поверить, в магии я разбираюсь гораздо лучше тебя.

— И не таких видали!

Конан оделся, ловко выполз из умрана и зашагал к жилищу Великого. Подумаешь, могущественный маг! За свою недолгую жизнь киммерийцу не раз приходилось вызывать на бой всякую нечисть, бросать вызов не только людям, а даже спорить с богами. Надо еще посмотреть, что представляет собой этот гнусный старикашка. Ясно одно: хватит ему поганить землю, пора отправляться к Нергалу. Там его место!

Дом Великого киммериец нашел сразу. Ругнувшись сквозь зубы, варвар встал на четвереньки, еще раз выругался по поводу неудобного входа и забрался в умран. Шаман восседал на груде белоснежных песцовых мехов. Его седые длинные волосы были тщательно уложены в замысловатую прическу, на морщинистых щеках чернели и краснели магические знаки, помогающие беседовать с келе. На коленях Великого лежали два бубна, и он тихонько выбивал на к них какой-то сложный ритм. Судя по всему, старик знал заранее о приходе Конана и тщательно готовился к нему.

— Так ты и есть Шаман? — поинтересовался варвар.

— Великий Шаман, — поправил его старик.

— Это кому как, — пожал плечами дерзкий киммериец.

— Тебя привел Млеткен. — Шаман не спрашивал, он утверждал.

— Млеткен мертв, к твоей радости. Но радоваться тебе, старик, рано, потому что жив я, и я пришел разобраться с тобой.

— Ты? — Губы Великого скривились в усмешке. — Попробуй.

— А тут и пробовать нечего. Я вырежу твою гнилую печень и забью ее в глотку Нергала. Пусть полакомится своим детищем.

С этими словами Конан решительно шагнул вперед схватил старика за волосы и поднял его. Шаман сморщился от боли, но, быстро взяв себя в руки, что-то забормотал не переставая бить в бубны.

Не успел киммериец и глазом моргнуть, как в его кулаке остался лишь клочок седых волос, а возле ног растеклась шипящая лужа, в которой плавали глаза старика и его рот, нагло ухмыляющийся. Глаза насмешливо следили за варваром. Тот с силой швырнул на пол начавшие шевелиться космы и смачно плюнул в середину лужи, стараясь попасть в глаз.

Жидкость, окружавшая глаза и рот старика, задымилась, и из образовавшегося белого облака снова возникла фигура Шамана, довольно потиравшего руки.

— Справился? — хихикнул Великий.

Конан зарычал и в стремительном прыжке сомкнул свои сильные руки на тонком горле веселившегося мерзавца. Однако горло в его кулаке вдруг зашевелилось, и киммериец с ужасом и отвращением увидел, что держит маленькую серебристую змейку. Она открыла рот, и на самом кончике белого зуба выступила крохотная капелька смертельного яда. Варвар отбросил гадину и собрался было раздавить ее ногой, но она увернулась и вспорхнула под крышу умрана маленькой птичкой. Звонко чирикнув, птичка устремилась вниз, и перед Конаном снова возник Шаман.

— А ты еще мечом меня попробуй, — захохотал старик. — Ты ведь великий воин, киммериец! Что тебе стоит пронзить мне сердце?

— Нет у тебя сердца, гнусный демон! — воскликнул Конан, — Но жить ты не будешь!

С этими словами он выхватил клинок, который отобрал у одного из перепуганных насмерть стражей Святилища Тнихе, и, издав пронзительный боевой клич, бросился на Великого. Будь на месте Шамана обычный человек, стальное лезвие развалило бы его на две части, но меч легко, словно резал туман, прошел сквозь тело колдуна. И в этот же миг Конан увидел, что рядом с Шаманом, на которого напал, стоит еще один, зашедшийся в смехе так, что слезы брызнули из его выцветших от старости глаз.

— Порадовал старика, повеселил от души, — закудахтал Великий. — Спасибо тебе, сынок! Я давно так не смеялся.

— Грязный шакал твой сынок! Рано радуешься, Нергалов пес! Тебе все равно не жить!

Он принялся рубить мечом без разбора, рассекая меха, разбивая посуду, опрокидывая жирники. Но чем сильнее бил киммериец, тем больше фигур Шамана возникало вокруг него. В конце концов варвара окружила целая толпа корчившихся от хохота омерзительных стариков, которые прыгали, показывали языки, улюлюкали и махали руками, показывая на ошалевшего от всего увиденного Конана кривыми желтыми пальцами. Кто из этих старых шутов был настоящим Шаманом, определить оказалось невозможно, и, в очередной раз махнув клинком наугад, Конан остановился.

— Посмейся напоследок, сын крысы и змеи! Я скоро вернусь за тобой, и тогда посмотрим, кто из нас засмеется громче.

С этими словами киммериец сунул меч в ножны и, резко развернувшись, покинул жилище старика. Однако он не стал наклоняться, чтобы выползти из умрана, а двумя руками разорвал прочную шкуру, и в стене образовалась огромная дыра, в которую со свистом ворвался ветер. Вслед Варвару несся язвительный смех Великого, и Конан прибавил шагу, чтобы поскорее убраться отсюда. Похоже, Джерим был прав. Надо придумывать иной ход, чтобы совладать с Шаманом.

Вернувшись в умран Уквуны, Конан рассказал всем о происшедшем. Вендиец внимательно слушал, кивая, и наконец сказал:

— Ты еще раз подтвердил мою правоту. Шаман — не просто колдун. Это очень сильный маг. И очень злобный. Оставь его, Конан. Это теперь моя битва.

— Так что же ты медлишь?!

— Все не так просто, — покачал головой Джерим, — Шаман много раз встречал восход солнца, и с каждым восходом его мощь росла. Для борьбы с ним надо привлечь такие силы, о которых ты даже не подозреваешь.

— Ты боишься? — изумился киммериец.

— Нет, — даже не обиделся чародей, — Он не сможет победить меня. Но если я не подготовлюсь к решающей схватке, пострадают люди. Ты ведь не хочешь этого?

— Не хочу. Но как долго еще ждать?

— Он сам должен бросить мне вызов. Думаю, это скоро произойдет.

Конан не любил и не умел ждать, однако приготовился поскучать немного, пока не наступит пора распрощаться с душой Млеткена и отправляться назад, где его ждет совсем другая жизнь, полная приключений, опасностей, бед и наслаждений. Но долго скучать ему не пришлось. К вечеру вернулись охотники. Боги и море были милостивы к ним, и добыча оказалась великолепной. В этот вечер во всех домах появилось мясо, так много мяса, что его должно было хватить надолго. По этому поводу решили устроить праздник, самый настоящий: с угощением, песнями и танцами.

Побродив по свету и насмотревшись на всякие диковинки, киммериец думал, что его уже трудно чем бы то ни было удивить. Однако он ошибался. На праздник собралось все стойбище. Старики и дети образовали круг, а все остальные устроились позади. Почетных гостей, вернувших Анкалю домой, усадили вместе со стариками, оказывая тем самым Конану и Джериму великую честь.

Сначала самый старый охотник рассказал гостям длинную легенду о том, как бог моря Ульвурган, бог солнца Тнарган и богиня тундры Уакат породили ветланов и обучили их жить в мире и трудах. Затем Араро, лучший певец стойбища, спел несколько охотничьих песен, которые тут же подхватили все собравшиеся. Песни были длинными, заунывными, и не толкни Джерим в бок киммерийца острым локтем, тот непременно бы захрапел и насмерть обидел бы гостеприимных хозяев. Анкаля, за время своих мытарств научившаяся говорить на других языках, переводила гостям и легенду, и песни, но варвару от этого было не легче: песни ветланов казались Конану простым перечислением всего, что замечали вокруг зоркие глаза опытных охотников. Он зевнул, с большим трудом скрывая скуку, и подумал, что лучше бы им принесли чего-нибудь доесть…

Словно отвечая на невысказанное пожелание гостя, ветланы расступились, и несколько человек внесли в круг угощение. Сначала гостям предложили отведать тонко наструганной сырой рыбы. Конан, понимая, что обижать хозяев нельзя, осторожно положил в рот маленький кусочек. К его удивлению, это оказалось довольно вкусно, и если бы добавить немного соли, то такая еда даже могла доставить определенное удовольствие. Но соли ветланы не дали и никогда не употребляли ее. Так что пришлось киммерийцу довольствоваться совершенно пресной пищей, что, однако, нисколько не испортило ему аппетита. Следующим блюдом была мороженая оленина, которая показалась варвару безвкусной, но он покорно сжевал ее и даже нашел в себе силы благодарно улыбнуться. Однако долго ему улыбаться не пришлось, ибо щедрые хозяева предложили дорогому гостю изысканное лакомство: найденные в желудке оленя непереваренные остатки ягеля. Собрав все свое мужество, Конан решительно проглотил отвратительную, на его вкус, чуть кисловатую кашку. И буквально через несколько мгновений почувствовал, что, если прямо сейчас не покинет сборище, лакомство брызнет из него фонтаном. Он пробормотал слова извинения и стремглав кинулся прочь. Анкаля быстро проговорила что-то, и старики удовлетворенно закивали головами. Когда слегка побледневший киммериец вернулся в круг, уже произошла очередная смена блюд, и теперь все радостно жевали сырое мясо только что пойманного морского быка. После ягеля Конану было все равно, что есть, и он присоединился к пирующим. Правда, на какой-то миг он в душе позавидовал Джериму, который не ел ничего мясного и сумел объяснить эту свою странность ветланам так, что никто не обиделся на него. Когда подали горячий травяной отвар, варвар испытал невыразимое облегчение: праздничный обед закончился.

Однако за все свои мучения Конан был вознагражден ибо теперь наступило время танцев. Такого блистательного зрелища ему еще никогда не приходилось видеть и вряд л» впредь посчастливится увидеть что-либо подобное. Ветланы не просто танцевали. Выросшие среди дикой природы, они были необычайно наблюдательными, и их танцы-игры скорее походили на удивительное представление.

Все присутствующие подвинулись, освободив побольше места для танцующих. Кто-то взял в руки бубен и начал тихо-тихо выстукивать мелодию. В круг вошел юноша, слегка согнув спину и плавно взмахивая руками. Он остановился, прислушиваясь, наклонил голову набок и вдруг стал удивительно похожим на ворона, выискивающего добычу. Долго ждать ему не пришлось, ибо в круге появилась «утка»: девушка, вразвалку передвигавшаяся на корточках, пропустив руки под коленями, и время от времени почесывавшая носом, словно клювом, плечо.

«Ворон» замер на миг и тут же бросился к «утке», зависнув над ней с расправленными крыльями. Еще чуть-чуть — и он бросится на жертву и начнет клевать ее. Но тут внимание «ворона» привлекла иная добыча. Повернув голову в другую сторону, он вытянул шею и, несколько раз взмахнув крыльями, отправился туда, где неожиданно показалась раненая нарма. Худощавый юноша, изображавший ее, медленно вползал в круг, выбрасывая вперед руки, как ласты. Плотно прижатые друг к другу ноги волочились, напоминая хвост. Но силы, похоже, совсем покинули «нарму», и, вздрогнув несколько раз, она замерла.

Появился еще один «ворон», и оба набросились на «нарму», не подававшую никаких признаков жизни. Один «ворон» уселся на спину добычи и начал носом долбить ее спину. Второй «ворон» тем временем выклевывал жертве глаза. Неожиданно послышался глухой рык, и в круг медленно вошел «медведь». Испуганные «птицы» шарахнулись от «нармы». Однако они не спешили улетать, а уселись неподалеку, чтобы дождаться, когда «медведь» насытится и уйдет, оставив им объедки. «Медведь» острыми когтями (растопыренной пятерней) провел по животу «нармы», как бы вспарывая его, затем облизнулся и смачно зачавкал…

Конан не отрываясь смотрел на блестящее представление и потому не заметил, как в кругу появилось еще одно действующее лицо — самый страшный хищник. Шаман. Его сопровождали три женщины, каждая из которых держала в руках по два бубна. Великий словно возник из-под земли, и на миг все замолчали. Музыка смолкла, танцующие замерли, а потом попятились, освобождая Шаману место. Не говоря ни слова, старик сделал знак женщинам, и они начали выстукивать разные мелодии, удивительным образом вливавшиеся друг с другом. Великий вышел на середину, поднял руки над головой и застыл словно статуя.

— Не слушай музыку, — шепнул Джерим Конану. — Старайся думать о чем-нибудь постороннем.

Киммериец удивленно взглянул на него, но ничего не ответил. Чародей не сводил с Шамана глаз и только время от времени потряхивал головой, как будто пытался отогнать наваждение. Варвар же, повинуясь приятелю, старательно вспоминал свою лихую жизнь контрабандиста, одноглазого Ордо, красоток из различных таверн, извивавшихся под музыку. Музыка… Она манила, убаюкивала, покачивала, как в люльке…

Сам того не замечая, Конан полностью подчинился ритму, выстукиваемому на бубнах. Великий между тем: уже не стоял как каменное изваяние. Прямо на глазах у изумленных людей черты его лица начали меняться, фигура приобретать совершенно иные очертания, и вот в середине круга возвышался уже не глубокий старик в длинной В меховой куртке, а огромный морской бык с желтыми бивнями и получеловеческим лицом — сам Ульвурган, бог моря. Ветланы попадали на колени и спрятали свои лица в ладонях, боясь навлечь на себя гнев божества, ибо, хоть охота и оказалась удачной, жертву Ульвургану еще не приносили. Неужели он явился за ней сам?

Морской бык поднял один из ластов и громовым голосом потребовал:

— Поднимите головы и слушайте меня!

Все подчинились, хотя в большинстве глаз горел панический страх. Ветланы понимали, что прогневали Ульвургана, и готовы были заплатить любую цену, которую он сейчас им назначит. Но божество не успело произнести больше ни слова. Едва оно открыло рот, как Джерим зашелся в кашле, словно его грудь терзали десятки демонов, И прямо на глазах собравшихся грозный бог снова превратился в Шамана. Едва превращение закончилось, приступ кашля у вендийца прошел. Великий повернулся к дерзкому и сурово спросил:

— Кто ты?

Джерим ответил длинной фразой на языке, совершенно незнакомом ни Конану, ни тем более ветланам. Лицо старика исказила немыслимая гримаса, он резко развернулся и вышел из круга. Шаман собрал все свои силы, чтобы не побежать. Впервые за долгие годы ему было страшно, страшно так, что мысли путались в голове и земля уходила из-под ног. Фраза, которую он услышал от незнакомца, напомнила Великому о самом страшном преступлении, свершенном им много лет назад. Ужас ледяной волной окатил старика. Этот высокий стройный юноша с такими странными рыжими глазами принес ему смерть. Угроз Конана Шаман не испугался, ибо обладал такой силой, что ни один смертный не мог причинить ему вреда, но второй чужак… Слова, произнесенные им, огненными буквами горели в мозгу колдуна, терзали его душу, пробуждая воспоминания, которые он столько лет старался заглушить. И вот теперь, когда ему это удалось, когда он успокоился и уверовал в свое бессмертие, все рухнуло. Не думал он, что смерть все-таки настигнет его, придет так внезапно, так не вовремя. А может, и киммериец не так прост, как кажется? О боги! Сколько неразрешимых вопросов сразу обрушилось на его седую голову!

Животный ужас гнал Великого домой, но лицо старика не выражало ничего, напоминая застывшую маску, в то время как его мозг лихорадочно работал. Надо было срочно избавляться от непрошенных гостей. Но как? Ветланы — народ миролюбивый и добросердечный, они никогда не нарушат законов гостеприимства и не причинят гостям никакого вреда. Значит, надо убедить их, что чужаки принесли с собой зло. Что с их приходом на северный народ обрушатся всевозможные беды. И тут Великого осенило. Он остановился, и по морщинистому лицу разлилась блаженная улыбка. Он придумал, как настроить людей против чужаков! Пусть ни у кого не поднимется рука на гостей, но ведь их можно прогнать! А издалека этот рыжеглазый юнец не сможет дотянуться до него. Вряд ли он обладает достаточной для этого силой. Во всяком случае, свою драгоценную жизнь Шаман сумеет сохранить.

Вернувшись в свой умран, который заботливые женщины уже успели починить, старик прогнал всех и начал готовиться к сильному заклинанию. Когда-то давно, так давно, что теперь уже Шаман не мог и вспомнить когда, он научился общаться с силами природы. Теперь Великий намеревался обрушить на головы ветланов страшную бурю. Несмотря на преклонный возраст, голова Шамана работала прекрасно, и память еще ни разу не отказывала. Он без труда вспомнил нужные слова, произнес истинные имена метра, снега, воды, солнца и заставил их вести себя так, как ему было нужно. Стихии негодовали, сопротивлялись, но не могли устоять против человека, владеющего тайной истинных имен.

И Стихии ополчились против ни в чем не повинных ветланов. Казалось, небо смешалось с твердью земной. Солнце исчезло, словно никогда и не существовало. Невероятной силы ветер поднял еще не растаявший снег и закружил иго в демонической пляске. Куски льда, плотные комья снега обломки деревьев и кустов скручивались в гигантские спирали и неслись по побережью, сметая все на своем пути. Огромные волны вставали стеной и с грохотом обрушивались на берег, круша лодки, унося в пучину людей. Умраны складывались и падали. Буря выла, стонала, вопила, и в ее смертном вое тонули крики, стоны и мольбы несчастных.

Посреди этого безумия стоял, воздев над головой руки, Великий Шаман, выкрикивающий заклинания. Вдруг он хлопнул в ладоши, и Стихии покорно угомонились. Снова засияло солнце, море послушно втянуло назад дикие волны, ветер шершавым языком разровнял вздыбленную землю и затих. Разрушения оказались настолько велики, что ветланы даже не смогли сразу осознать, какая беда пришла на их землю. Уцелело всего несколько жилищ, погибли люди пропали дети. Старики спешно отправились к Великому за помощью и советом, как делали это всегда, когда в стойбище случалось что-нибудь необычное. Шаман встретил их приветливо и, обеспокоено вглядываясь в испуганные лица, сказал:

— Келе обозлились на вас, ветланы. Вы приняли чужаков как родных. Вы устроили праздник, не принеся жертвы Ульвургану. Вы разрешили вернуться сестре охотника, опозорившего себя ложью, и даже позволили ей прийти на праздник,

— Что же нам делать, Великий?

— Я попытаюсь договориться с келе. Я буду просить богов даровать вам милость. Но вы должны принести богатые дары, чтобы жертва была принята. А чужаки должны немедленно уйти из стойбища. И не только из стойбища. Пока они не удалятся отсюда на расстояние не меньше пяти дней пути, я ничего не могу обещать вам. И женщина пусть уходит с ними.

— Благодарим тебя, Великий. Ты всегда был добр к нам.

Если бы кто-нибудь из покидающих умран Шамана обернулся, он увидел бы довольную улыбку на лице старика. Его замысел удался! Скоро чужаки исчезнут из его жизни навсегда, все снова пойдет своим чередом. А этот наглый юнец, осмелившийся грозить ему, самому мудрому и сильному магу из всех когда-либо ступавших по этой земле, пусть кусает себе локти. Не должен щенок тявкать на седого пса, не может шакал противостоять матерому волку.

Старейшины вернулись в разрушенное стойбище и поведали всем, что сказал Великий. Люди, слушая их, согласно кивали. Шаман всегда умел договариваться с келе, и никто не осмеливался ему перечить. Обсудив все между собой, решили направить к умрану Уквуны двоих: Таграя, лучшего охотника, и Айвана — самого старшего. Таграю очень не хотелось нести такую ужасную весть, ибо он всем сердцем любил Анкалю и вовсе не желал, чтобы она покинула стойбище, но слово старших — закон. Опустив голову, он поплелся следом за Айваном.

Уквуна и ее гости занимались починкой жилища, но, увидев приближающихся Таграя и Айвана, оставили свои дела, и хозяйка пригласила всех внутрь. Когда все уселись на мягких шкурах, старик сказал:

— Мы были у Шамана. Он сказал, что келе прогневались на наш народ. Нельзя было привечать чужаков. Нельзя было пускать обратно сестру того, кто осквернил себя ложью. Вы должны уйти.

— И ты поверил этим сказкам? — вскричал Конан, — Ваш Великий спятил!

— Великий стар и мудр. Он всегда заботился о нас. Не порочь его.

— Не горячись, Конан, — заговорил Джерим. — Прости его, Айван, Он молод, его язык иногда опережает мысли,

Киммериец удивленно взглянул на друга, но тот лишь улыбнулся ему в ответ, и Конан решил помолчать и посмотреть, что будет дальше.

— Анкаля, — вдруг встрепенулся Таграй. — Ты знаешь, что я всегда мечтал стать твоим мужем. И если тебе придется покинуть стойбище, я уйду вместе с тобой. Я так решил.

— И ты не горячись, Таграй, — повернулся к нему Джерим. — Я хочу обратиться к тебе, Айван. Скажи, в стойбище до нас появлялись когда-нибудь чужаки?

— Очень редко.

— А как вы принимали их?

— Так же, как и вас.

— И келе гневались?

— Никогда.

— Почему же они так рассердились сейчас? Ведь мы пришли с чистым сердцем и вовсе не желали никому зла.

— Может, потому, что вы привели сестру Млеткена?

— Даже если Млеткен и солгал, о чем никто, кроме Шамана, ничего не знает, почему его сестра должна отвечать за его ошибки? Она страдала в чужих землях и больше всего хотела вернуться к своему народу, который очень любит. Разве она поступила плохо?

— Нет. Ее вины тут нет.

— Вот видишь. Ты давно живешь, Айван. Ты тоже стар и мудр. Наверное, дело не в нас и не в Анкале.

Старик задумался. Он пытался понять, почему, когда он слушал Шамана — верил Шаману, а теперь, когда слушает этого спокойного и приветливого чужака, в его словах тоже звучит правда. Но ведь так быть не может. Кто-то из них ошибается или, что гораздо хуже, намеренно лжет. Но чужак искренне хочет во всем разобраться. Значит… Нет, этого тоже быть не может. Что же делать? Айван не заметил, что задал этот вопрос вслух.

— Что делать? — переспросил Джерим. — Не торопиться с решением. Расскажи всем о нашем разговоре. Давайте подумаем вместе.

Когда Айван и Таграй ушли, Конан поинтересовался у чародея, что происходит.

— Понимаешь, — пояснил маг, — бурю вызвал Шаман. Меня в Обители обучали управлять Стихиями. И он тоже умеет это делать. Он хочет выжить нас отсюда, запугав доверчивых ветлаиов.

— Если он устроил такое, то что же этот облезлый козел придумает дальше? — воскликнул киммериец.

— Пока не знаю, — ответил Джерим. — Но теперь я готов поспорить с ним.

День прошел совсем незаметно, словно был вдвое короче других. Все были заняты. Надо было восстановить поврежденные умраны, дать кров тем, от чьих домов не осталось и следа, разыскать тела погибших и, свершив над ними необходимые ритуалы, отнести несчастных в тундру, чтобы их души могли предстать перед Рультаной. Сегодня у нее много гостей, много новых умранов появится в ее владениях, и чтобы старуха встретила их благосклонно, ей щедрую жертву: каждый отбывающий в дальний путь нес с собой кусок свежего мяса морского быка.

От непрестанных хлопот и множества новых, совершенно необычных впечатлений Конан изрядно устал, и стоило ему коснуться щекой мягких мехов, как глубокий сон сморил его. Ему снились бескрайние снега. Он шел по белой пустыне, холодный ветер хлестал его по щекам, но он не сдавался. У него была какая-то цель, и он знал, что ни в коем случае не должен сворачивать с нечеткой тропы, освещенной неверным светом бледной луны.

Вдруг чьи-то легкие и очень холодные пальцы тихонько коснулись щеки киммерийца, и он мгновенно открыл глаза. Возле его ложа сидела на корточках очаровательная: очень молоденькая девушка в тонких, полупрозрачных в одеждах. Увидев, что Конан проснулся, она улыбнулась ему и приложила палец к губам, призывая к молчанию, а затем бесшумно поднялась на ноги и поманила варвара за собой. Сам не зная почему, он направился вслед за ночной гостьей, даже не накинув меховую куртку и не обуваясь,

Снаружи было холодно, но Конан словно не ощущал мороза. Незнакомка, все так же не произнося ни слова, двинулась вперед. Ее босые ступни почти не касались снега, настолько легкой была ее походка. Киммериец быстро догнал ее и схватил за руку.

— Постой. Кто ты? Куда ты зовешь меня?

— Зачем тебе мое имя, варвар? — засмеялась она, и Конану показалось, что это зазвенели маленькие серебряные колокольчики. — Ты красив и могуч, у нас таких мужчин нет. Я хочу, чтобы ты вошел в мой умран и подарил мне сына.

— А где твой дом? — поинтересовался киммериец. — Я не видел тебя в стойбище.

— Ты многого еще не видел, — снова засмеялась прелестница. — Смотри, вот он.

Она показала изящной ручкой куда-то в сторону моря, и Конан действительно увидел возвышавшийся вдалеке очень странный умран. Он был выше всех остальных в стойбище и покрыт шкурами какого-то неизвестного варвару животного. Они были очень светлыми, серо-голубыми и походили на ткань из легкой утренней дымки.

На миг Конан ощутил нереальность всего происходившего и тряхнул головой, стараясь отогнать наваждение, но ни дымчатый умран, ни прелестная девушка не исчезли.

— Ты живешь одна? — обратился он к незнакомке.

— Почему ты спрашиваешь об этом? — удивилась она.

— Чужой незнакомый мужчина ночью в твоем доме…

— Ах, вот что тебя смущает, — улыбнулась девушка. — Наш народ иначе смотрит на отношения между мужчиной и женщиной. Для нас главное — дети. Они должны быть красивыми и здоровыми. А наш ребенок унаследует память не только моего, но и твоего народа. Он будет самым лучшим в нашем стойбище.

Конан пожал плечами. Что ж, не ему менять чьи бы то ни было обычаи. Девушка мила и желанна, так почему он должен отказываться от ее ласк, которые она так настойчиво ему предлагает? Отбросив все свои сомнения, он решительно зашагал вперед, стараясь не отставать от чудесной спутницы, легкой и быстрой, как ветер.

Шли они довольно долго, и наконец перед киммерийцем возник серо-голубой умран. Осталось сделать всего пару шагов, затем быстро юркнуть внутрь, а там… Конан на мгновение помедлил, оттягивая грядущее удовольствие. Девушка остановилась у самого входа, обернулась и, увидев, что варвар не идет дальше, позвала его:

— Смелее, Конан. Что же ты медлишь? Я сгораю от нетерпения. Ну же, Конан…

Он уже совсем было собрался шагнуть вслед за ней, как сзади донеслось:

— Стой! Конан, стой! Ни шагу больше, иначе погибнешь!

Киммериец досадливо поморщился, но все же обернулся на голос, К нему со всех ног мчался Джерим.

— Ну чего тебе еще, вендиец? — рассердился Конан. — Девушка…

— Какая девушка?! Посмотри!

Конан взглянул туда, где только что стояла прекрасная незнакомка, и не увидел ничего. Он стоял на льду, а впереди, всего в паре шагов, зияла огромная полынья, в которой плескалась черная вода. И сразу же он почувствовал, что холодный ветер пробирает его до костей, а ноги… Ноги почему-то не ощущали холода. Конан с изумлением взглянул вниз: его ступни побелели и стали твердыми, как дерево. Он нагнулся и пощупал ногу. Ничего, словно нога больше не принадлежала ему.

— Скорей! — крикнул подбежавший Джерим, накидывая на своего друга меховую куртку. — Скорей назад.

— Что с моими ногами? — ошарашено спросил Конан.

— Ты отморозил их. Но это не страшно. Я вылечу тебя.

— Что это было?

— Шаман. Он никак не может смириться с нашим присутствием. Меня не обманет даже самая изощренная иллюзия, но ты — другое дело. Он хотел заманить тебя в полынью, и ему это почти удалось.

— А как ты…

— Я? Плохим бы я был чародеем, если бы не почувствовал, что тебе грозит опасность. За разговорами они дошли до умрана Уквуны, где их встретили обеспокоенные женщины. Стоило Конану попасть в теплое жилище, как обмороженные ноги пронзила острая боль. Он застонал сквозь зубы и медленно опустился на спальные меха. Его била дрожь, голова пылала, словно из его роскошной гривы кто-то сложил костер. Анкаля поднесла киммерийцу плошку с отваром, а Джерим, пока Конан маленькими глотками поглощал питье, захлопотал у его ног. Великое искусство врачевания, которым был наделен вендиец, снова спасло его друга. Боль постепенно утихла, к ногам вернулась чувствительность, и Конан заснул крепчайшим сном без сновидений. Когда же он открыл глаза, от вчерашнего недуга не осталось и следа.

Шаман рассвирепел оттого, что в очередной раз потерпел неудачу, и начал действовать еще решительнее. И так как ветланы не торопились к нему с подношениями, а чужаки все еще не покинули стойбища, он снова начал созывать Стихии, чтобы на сей раз удар пришелся прямо по непрошенным гостям. Каково же было его изумление, когда едва начав читать заклинание, он почувствовал такое мощное противодействие, что слова застряли у него в горле Неужели он ошибся в юнце и тот вступил с ним в поединок едва ли не на равных? Напрасно Великий грозил небу кулаками и посылал проклятия всему миру. На сей раз Стихий не подчинились ему. Тогда он решил: раз этот щенок напросился сам, что ж, он выйдет с ним один на один и уничтожит его. Пусть все видят, сколь велика сила Шамана! Он раздавит дерзкого, как мелкую суетливую букашку.

Гнев клокотал в груди Великого, ярость затуманивала взор, и он заторопился в стойбище, чтобы еще раз доказать всем, что никому не позволит становиться на своем пути. И даже если небо обрушится на землю, даже если сам он погибнет, он все равно одолеет врага, все равно не подчинится воле этого рыжеглазого.

Страшным полярным волком ворвался Шаман в стойбище и бросился к умрану Уквуны. Почувствовав его приближение, Джерим вышел ему навстречу. Короткое заклинание — и волка окружил огненный круг. Запахло паленой шерстью, зверь заскулил и вдруг завис над землей тяжелой снежной тучей. Огонь закружился на месте и, обернувшись сильным ветром, погнал тучу прочь. Камнем упала она с высоты и поднялась из сугроба могучим белым медведем. Тут же перед ним возник огромный морской бык. Он схватил хищника за голову ластами, на которых торчали острые длинные когти, и приготовился нанести решающий удар бивнями, но медведь ускользнул от него, приняв облик охотника с заточенным гарпуном в руках. Размахнувшись, он изо всех сил вонзил гарпун в спину быка, однако это был уже не бык, а крупный серый валун, и гарпун с треском переломился.

Как зачарованные следили за необычным поединком собравшиеся зрители. Такого никому из них еще не приходилось видеть, да и вряд ли еще когда-нибудь удастся. Конан вынул из ножен меч и держал его в крепко сжатом кулаке, чтобы рвануться на помощь другу, если понадобится. Но тот, похоже, пока прекрасно справлялся сам. Джерим надеялся, что старик устанет, замешкается, растеряется. Вот тогда-то и можно будет нанести решающий удар. Но Великий очень хотел жить, и потому поединок все еще шел на равных.

Самые невероятные хищники, порожденные смелой фантазией, рвали друг друга в клочья, злобные птицы, закрывавшие крыльями полнеба, щелкали острыми стальными клювами, огонь боролся с водой, снег с солнцем, деревья с кустарниками, заросли колючей травы душили благоуханные цветы, мускулистые исполины ломали друг другу ребра, но противники оказались достойными друг друга, и ни один не хотел уступать.

Постепенно Джерим начал терять силы. Конечно, на его стороне были молодость и сознание того, что он бьется за правое дело, но Шаман обладал гораздо большим опытом, а ненависть заставляла его кровь быстрее течь по жилам. Снова враги замерли друг перед другом, на сей раз каждый в своем облике. Шла жестокая ментальная схватка, незаметная для окружающих, но от этого ничуть не менее суровая.

Джерим раскинул плотные мысленные сети, пытаясь поймать в них мозг Великого и поработить его, но тот прожигал в ней дыры, и ячейки становились настолько крупными, что Шаман без особого труда ускользал из них. Тогда вендиец создал прочные тиски и начал сжимать ими голову старика, но тот сумел противостоять и им, и не только противостоять, но и перейти в наступление. Молодой чародей почувствовал, что слабеет. И тогда ему в голову пришла спасительная мысль. Сосредоточившись, он призвал на помощь Хранителя Мудрости и соткал из воздуха его образ. И, увидев перед собой благообразного старца, Великий затрепетал.

— Вот мы и встретились, Тхарата! — прогремел грозный голос, и Шаман, услышав свое истинное имя, мягко осел на землю, — Много лет тебе, клятвопреступнику, удавалось избежать возмездия. Признаться, я и сам начал сомневаться, что дождусь того дня, когда смогу взглянуть в твои лживые глаза и заставлю остановиться твое черное сердце.

— Постой, учитель, дай мне хотя бы объясниться… Очистить душу…

— Как смеешь называть меня учителем ты, воспользовавшийся Высшим Знанием, чтобы творить зло? Разве учил я тебя жить в довольстве и сытости, обманывая ближних своих? Это я надоумил тебя торговать людьми? Это Мастера Обители подогревали твою ненасытную похоть? Что ты можешь объяснить? Какие слова есть у нарушившего великую клятву? И разве есть душа у смердящего сгустка отбросов?

— Да, я признаю свою вину, — залепетал Шаман. — Но не лишай меня жизни, и я искуплю ее. Я клянусь…

— Ты не можешь клясться, — нахмурил брови Хранитель Мудрости. — Ты уже однажды давал клятву и легко преступил ее. Неужели ты, ничтожный человечишка, думал, что можешь безнаказанно плюнуть в лицо первому Магу? Даже десяти жизней не хватит, чтобы искупить твою вину, настолько велика и тяжела она. Ты и сейчас цепляешься за свою жалкую жизнь, ибо превыше всего ценишь свою гнилую плоть. Но я не оставлю тебе ни малейшей надежды. Расставшись с телом, душа твоя не отправится на Серые Равнины, ибо ничем нельзя очистить ее. Она исчезнет без следа, испарится, растает.

— О справедливейший! — взмолился старик. — Ты не можешь быть так жесток даже по отношению ко мне.

— Жесток? — усмехнулся Хранитель. — Разве это жестоко — очистить мир от скверны? Многие поколения Мастеров и Подмастерьев мечтали об этом миге, когда расплата настигнет тебя. Ты содеял столько зла, что еще нескольким поколениям моих учеников надо непрестанно трудиться, чтобы залечить раны, нанесенные тобой всему живому.

— Но я… Я еще мог бы… Я так много умею… Я так долго копил опыт… Мои знания…

— Твои знания больше никогда не понадобятся тебе. В твоей душе я не вижу раскаяния, а значит, она не должна существовать. В тебе не осталось ничего человеческого, ибо только добро и сострадание дает человеку право называться человеком. Ты ничто. Избравшему для себя путь Зла нет и не может быть пощады.

Ужас охватил Шамана и так сжал ледяными пальцами его сердце, что оно остановилось. Издав пронзительный крик, старый негодяй рухнул ничком на землю. Хранитель Мудрости повернулся к Джериму, положил руку ему на голову и с доброй улыбкой произнес:

— Я не ошибся в тебе, сын мой. Среди многих моих учеников, и славных, и достойных, только тебе была по плечу эта задача, и ты блестяще справился с ней. Больше я тебе не нужен, но, если понадобится, мой мозг и мое сердце всегда открыты для тебя.

С этими словами Хранитель исчез, а Джерим отер пот со лба и медленно опустился рядом с поверженным врагом.

Он смотрел на труп предателя, но почему-то не испытывал радости. Он ничего не испытывал. Поединок отнял у вендийца столько сил, что в его душе не осталось никаких чувств. Он просто выполнил свой долг. Конан бросился к другу и тряхнул его за плечи:

— Ты в порядке?

— Да, — слабо улыбнулся маг. — Я просто очень устал.

Вдруг взор Конана затуманился, а когда киммериец вновь обрел способность ясно видеть, возле него стоял Млеткен. Сквозь коренастую фигуру охотника можно было смотреть, как сквозь прозрачную воду. Из толпы, окружавшей место поединка, донеслись возгласы изумления и ужаса. Млеткен поднял руку и обратился к соплеменникам:

— Не бойтесь меня. Мое тело давно мертво, а душа не покинула этот мир только потому, что жажда мести была настолько сильна в ней, что не отпускала ее. Теперь моя душа свободна, и ей пора предстать перед Рультаной. Будь счастлив, мой народ.

С этими словами образ Млеткена исчез, растаял, словно тонкий слой льда под сильными лучами солнца. Конан пояснил всем:

— Его душа жила во мне. Я нес ее с далекого юга. Она не могла успокоиться, пока Анкаля не вернется в родной дом и пока злой и лживый Шаман обманывает вас, пользуясь вашей доверчивостью. Теперь я могу уйти. Мне больше нечего делать тут. Вы славные люди, но мне больше по сердцу битвы и опасности, приключения и драки.

— А твой друг? — спросил Айван.

— Я пока не знаю, — отозвался Джерим. — Мне бы хотелось отдохнуть.

— Оставайся с нами, — предложил старик. — У нас больше нет Шамана, и келе набросятся на нас со всех сторон. А ты сильный маг. И добрый. Будь нашим другом и защитником.

— Помнишь, Айван, что я говорил тебе совсем недавно? — улыбнулся вендиец. — Никогда не надо торопиться с решением.

На следующий день киммериец покинул стойбище. Ему было жаль расставаться с Джеримом, которого он успел и полюбить, и оценить по достоинству. Но чем большее расстояние отделяло варвара от северной страны Ветлании, тем меньше сожалений оставалось в его душе. Он был воином, вором и контрабандистом, его неугомонная натура звала его вперед и вперед, огромный мир ложился под ноги, рука сжимала рукоять меча, который давно не пробовал крови врагов и истосковался в ножнах.

Ветланы, добрые и приветливые, нравились Конану, но он ни за что не согласился бы жить тихой и размеренной жизнью. Он не любил прямых, наезженных дорог. Другое дело — узкая, петляющая тропинка, где за каждым поворотом кроется неожиданность. Он мог дышать только вольным ветром, щедро сдобренным запахом опасности. Скорее вперед, на юг, где его заждался хитрый и ловкий Ордо, одноглазый приятель, в жилах которого тоже текла кровь разбойника и ловкача.

Андре Олдмен Западня (Конан — 31)

Глава первая

— Ба, да никак это Пленси Скурато по прозвищу Гриб! Можешь не прикрывать свою гнусную рожу капюшоном, старый греховодник, я узнал тебя по бородавке на кончике носа!

— И я признал тебя, Гарчибальд Беспалый, хоть ты и воротишь морду и кутаешься в плащ. Плащ у тебя, надо признать, отличный: ты, видать, специально разводил в нем моль, дабы устроить настоящее кружево из дырок!

— А что это у тебя под накидкой, старина Пленси, столь похожее на горб старца? Неужто тебя так скрутило во цвете лет?

— Вижу, и ты едешь не пустым в форт Либидум, Гарчибальд. Что это за штука приторочена к твоему седлу? Сдается мне, то копье, и древко его из осины, а наконечник серебряный…

— Глазастый ты, Гриб, ничего не скажешь. Я специально вымазал копье сажей, но от тебя ничего не скроешь. Молодец. Но и я малый не промах, хочешь, расскажу, что ты несешь на спине?

— Стоит ли, друг мой? Ну, мало ли чего таскает в котомке усталый путник: одежку, пресные лепешки, кусок сушеного мяса…

— Мясо зайца, хитроумнейший Скурато, и не просто мясо, а лапки, отрезанные горбуном у сего несчастного зверька в ночь полнолуния на погосте! Надеюсь, ты не забыл, что заяц должен был лишиться жизни не иначе как при полной луне и с помощью шнура, скреплявшего косу девственницы?

— Желательно рыжей девственницы, Беспалый. А позволь осведомиться, что за дивный запах, от которого зажал бы нос и последний нищий в трущобах Тарантии, щекочет мне ноздри? Уж не твой ли воротник из шкурок бродячих котов, надетый поверх кольчужной рубашки, издает столь сильное благоухание? С этим ты, пожалуй, переборщил: достаточно было бы пары хвостов, приколотых к навершью шлема.

— Кто знает, дорогой Гриб, что достаточно, а что нет в нашем деле. Ты ведь тоже не ограничился заячьими лапками, слишком велика торба под твоим плащом. Что там еще? Кольца Иштар? Корень мандрагоры, вырытый под виселицей, в том месте, куда упало семя повешенного? Порошок Черного Лотоса пополам с истолченной перечной лианой? Я угадал?

— Частично, друг мой. Подозреваю, и я не ведаю всех твоих секретов.

— Во всяком случае, Гриб, нет тайны, ради чего мы оба прибыли в Либидум. Не станем делать вид, что привели нас сюда дела слишком различные, — мы не юнцы, и честолюбие не заменяет нам осторожности. Будем держаться вместе, или ты предпочитаешь метнуть ножи?

— Никогда не против сыграть в эту игру, старина, но только не с тобой и не сейчас. Ты прав, лишь юноши, не обремененные знанием жизни, хватаются за рукоять хассака при каждом удобном и неудобном случае. Уж коли судьба свела нас при въезде в удел старика Партера, останемся друзьями. Во всяком случае, до тех пор, пока нам обоим это выгодно.

Сей разговор, могущий склонить любого постороннего слушателя, ежели бы таковой оказался поблизости, к мысли, что беседующие являются, по крайней мере, записными чернокнижниками, происходил на пыльной дороге, ведущей к дубовым воротам форта Либидум, укрепленного городка, стоявшего на берегу реки Боевого Скакуна посреди земель, именующихся Боссонскими Топями.

Боссонские Топи, отделявшие величайшую державу Хайбории Аквилонию от диких и мрачных Пустошей Пиктов, населенных дикарями, некогда, как утверждали иные грамотеи, явились причиной раздора между богами, так и не сумевшими договориться между собой: благословить или проклясть сей край, где среди малярийных болот и многочисленных ручьев лежали участки плодороднейших черноземов, способных прокормить самого ленивого хлебопашца. Собственно, лень и спокойное благоденствие подданных, вызванные усилением военного сословия аквилонцев, способного защитить свои уделы от набегов свирепых, но менее организованных племен киммерийцев, а также дикарей Пограничного Королевства, именуемого так скорее ради удобства произношения, нежели в силу истинного положения дел, равно как и от войск немедийцев, народа воинственного, но раздираемого междоусобицами, заставили некогда короля Хагена обратить свои взоры на закат, туда, где лежали пределы пиктов, потомков древних переселенцев из-за моря, столь невежественных, что предпочитали они до сих пор каменное оружие железному. Закованные в броню рыцари Аквилонии с огнем и мечом прошли от границ своей державы до реки Черной, уничтожая пиктов именем Митры, вырезая целые деревни, сажая мужчин на колья и насилуя женщин. На берегу реки Громовой был возведен форт Велитриум, ставший столицей нового края.

Пикты ответили отчаянным сопротивлением, применяя против аквилонцев столь же жестокие и коварные методы ведения войны, как и сами завоеватели. К счастью для хайборийцев, дикари были разделены на множество племен, неспособных объединиться в единую силу. Это помогло Аквилонии постепенно очистить свою западную границу от пиктских племен и обжить эти дикие местности.

Король Хаген разделил новые территории на четыре части: Конаджохару, Орисконти, Конавагу и Чохиру — и назначил правителем каждой своего доверенного вассала. Эти нобили были обязаны предоставлять земельные наделы на вверенных им территориях каждому, кто имел силы и Желание удержать их и дать отпор набегам пиктов. В Боссонские Топи потянулись различного рода авантюристы, беглые каторжники и просто люд, уставший от притеснений, чинимых в цивилизованных землях феодалами, полагавшими всякое свое действие угодным богам и даже не трудившимися ставить свечу за невинно убиенные души своих ленников и вилланов. Постепенно в новых провинциях, называемых отныне Свободными Землями, поселились люди отчаянные, презирающие всяческие законы, кроме закона собственной силы, и не ставящие ни в грош ни пиктов, ни эмиссаров центральной власти, наезжавших время от времени из стольной Тарантии, дабы объявить о восшествии на престол очередного самодержца.

Впрочем, королей Аквилонии долгое время устраивало подобное положение вещей. Во-первых, земли державы избавлялись естественным образом от лихих людей, предпочитавших вольницу Свободных Земель строгостям судейских чиновников, во-вторых, сии отчаянные головы создали надежный барьер на пути проникновения дикарей в более цивилизованные края. Эту политику проводили и наследники Хагена, вплоть до короля Нумедидеса, владевшего Аквилонией ко времени описываемых событий.

Однако пикты не были столь слабы, как рисовали дикарей придворные стратеги. Вскоре произошло восстание, которое возглавил пиктский колдун Зогар Саг, после того как был захвачен и оскорблен аквилонскими пограничными отрядами. Он сумел привлечь на свою сторону вождей нескольких кланов около Конаджохары, которые объединили свои силы, чтобы напасть на аквилонцев. Зогар Саг сумел отравить несколько колодцев в форте Тусцелан и повел пиктских воинов на штурм укрепления. За одну ночь форт Тусцелан и вся Конаджохара были потеряны. Из семисот пятидесяти человек, составляющих гарнизон Тусцелана, в живых остался только один…

После падения Конаджохары многие поселенцы бежали в Орисконти или Чохиру, но другие основали новые поселения близ форта Тхандара на реке Боевого Скакуна, южнее Чохиры. Эти обнесенные крепкими деревянными стенами городки, среди которых был и Либидум, впоследствии выросли в собственную провинцию Тхандара, во главе с избранным губернатором, и только номинально входили в состав Аквилонии.

Король Нумедидес, занятый делами более важными, почти не обратил внимания на вновь созданную провинцию. Он не стал посылать туда отряды и одобрил кандидатуру губернатора Бранта, сына Дрого. Тхандарцы образовали собственную армию, состоявшую из прославленных боссонских лучников и отрядов сорвиголов, именуемых следопытами, построили укрепления и сумели успешно отразить набеги дикарей без помощи Аквилонии. Каждый форт обзаводился своими гарнизонами, во главе которых стояли избранные начальники, именуемые тарифами. Они совмещали военную и судейскую власть и пользовались беспрекословным авторитетом — до тех пор, пока жители их терпели и не выбирали нового голову. Форт Либидум в те времена процветал под рукой тарифа Партера, старого рубаки, снискавшего славу еще во времена первых вылазок за Громовую реку.

Двое беседовавших на пыльной дороге принадлежали к славному племени людей, именующих себя следопытами. Были то люди вольные, веселые и опасные. В Аквилонии многих из них ждала виселица, здесь же они ходили в героях.

Небольшими отрядами, а то и в одиночку проникали эти отчаянные головы за Черную реку, в гиблые места, безраздельно принадлежавшие дикарям, чтобы свершить месть, провести разведку, а то и просто поживиться в пиктских селениях: от Гандерланда до Пуантена за экзотические безделушки, добытые зачастую ценой жизни целых селений, платили хорошие деньги. Несколько севернее жили пиктские племена, умевшие варить чудный вересковый мед, тоже бывший целью набегов. Секрет напитка хранился дикарями пуще жизни, недаром и поговорка имеется: «Молчит, как пикт о вересковом меде».

А ежели ты ходишь в гиблые земли, так умей не только от стрел и каменных топоров обороняться. Шаманы и друиды пиктские, даром что грязные да нечесаные, волшбой владеют изрядно, а потому набор оберегов и магических предметов для любого следопыта — дело обязательное.

Но на сей раз вовсе не предстоящая вылазка в Пустоши привела Пленси Скурато и Гарчибальда Беспалого к воротам Либидума, и предметы, перечисляемые обоими в пику друг дружке, были весьма необычными.

Гарчибальд Беспалый был мужчина статный, горбоносый и смуглый — родом из Пуантена. Он восседал на крепкой лошади и посматривал на собеседника свысока, чему способствовали остатки сословной гордости: Гарчибальд некогда принадлежал к не слишком знатному, но все же баронскому роду. Пленси, напротив, был тощ, белобрыс и вертляв. Где он родился, не знал никто, включая самого Гриба. В Либидум он прибыл пешком. И все же ни тени подобострастия не было в облике худосочного следопыта: в Боссонских Топях зачастую не сила важна, а хитрость и опыт. Опыта Скурато было не занимать, и Беспалый о том прекрасно ведал.

— Предлагаю отправиться в таверну «Волчий зуб» и обсудить все за чаркой доброго вина, — предложил пуантенец. — Один, как говорится, в поле не воин, а двое…

— Трое, — сказал Пленси, указывая на дорогу.

Гарчибальд обернулся и увидел всадника, неторопливо к ним подъезжавшего.

Всадник сей привлекал внимание с первого взгляда. Был он рыж, огромен и обликом своим подобен глиняному истукану, только что вынутому из печи для обжига. В руках он держал длиннющее копье, украшенное вместо вымпела плохо выделанной шкурой какого-то животного, за спиной висел огромный круглый щит, а к седлу были приторочены булава и тяжелый арбалет, из тех, которые устанавливают на специальные треножники, чтобы посылать стрелы в защитников крепостей.

— Да никак это Гуго Пудолапый, — удивленно молвил пуантенец, приставив ладонь козырьком к глазам: всадник ехал со стороны заходящего солнца.

Гуго двигался на них, как осадная машина на крепостную стену.

Завидев стоявших посреди дороги, он что-то глухо прорычал и положил поросшую рыжим волосом лапу на рукоять огромного двуручного меча, бившего по задним ногам его лошади.

— Тот самый Гуго, — ухмыльнулся Пленси, — который как-то в одиночку одолел две дюжины пиктов. Говорят, дикари не смогли стащить его с лошади и от позора вскрыли себе животы.

— А еще говорят… — начал было Беспалый, но тут рыжий великан привстал в стременах, разинул пасть и гаркнул:

— С дороги, канальи!

Гарчибальд и Скурато переглянулись. Подобный вызов Свободных Землях значил только одно: немедленный поединок на метательных ножах. Правда, Гуго не признавал местных традиций: всякому оружию он предпочитал свой двуручный Трипамадор, которым был способен сокрушить дубовую рощу.

— Я как раз хотел заметить, что, по слухам, наш Пудолапый не отличается хорошим зрением, — быстро проговорил пуантенец.

— А у нас есть дело поважней, чем дорожная драка, — так же торопливо молвил Пленси.

Он шагнул на обочину, Гарчибальд осадил коня на другую, и рыжий верзила проследовал мимо, гордый, как перезрелая девица накануне свадьбы, и величественный, как Железная Башня стольной "Гарантии. — Ты заметил? — спросил пуантенец, когда лучи закатного солнца заполыхали на медной оковке щита за спиной Гуго. — У него на шее связка чеснока.

— Да, — кивнул задумчиво Пленси. — И разит от него так, словно наш Пудолапый поглотил всю чесночную колбасу во всех тавернах Свободных Земель.

Глава вторая

Катль на тауранском наречии значит «кот». Провинция Тауран граничит с Боссонскими Топями, и немало тамошних словечек перекочевало в жаргон боссонцев. Хотя боссонцы и презирают своих соседей и называют их «бычеглазой деревенщиной, не знающей леса». Презирают, потому что тауранцы, бывшие некогда форпостом Аквилонии на западе, теперь остались в тылу Свободных Земель, хотя и продолжают считать себя защитниками величайшей державы хайборийского мира.

Катль значит также «кошачий коготь», а боссонцы именуют этим словом метательный нож, столь популярный в Свободных Землях. Пожалуй, более популярный, чем тяжелый лук, коим в совершенстве владеет каждый здешний воин. Но воины живут на довольствии, а нож — принадлежность всякого свободного человека, и от того, как ты им владеешь, зависит и твой кусок пирога, и сама жизнь.

Посему прозвище «Катль» за просто так не дается. Надобно его заслужить, а Бэда его заслужил и готов был отстаивать, пока рука не ослабеет.

Бэда был человеком от природы незлобивым и любил улыбаться. Во всяком случае, в прежние времена. Улыбался он по-простецки, растягивая толстые губы, а крепкие щеки, гладкие и упругие, розовели при сем, как у младенца.

Теперь его здоровая физиономия несколько подвыцвела, кожа приобрела сероватый оттенок, а густые брови чернели, словно нарисованные сажей, и под ними время от времени вспыхивали холодной сталью серые глаза — так блещет клинок кинжала, неосторожно приоткрытый темной полой плаща… И когда он, стоя возле ограды дома тарифа Партера, чему-то недобро улыбался, легко было понять, почему форт Либидум, да и, пожалуй, вся Тхандара, с некоторых пор боится этой улыбки куда больше, чем хмурого, исподлобья взгляда Бэды Катля.

Крупные звезды усыпали небо, и в окнах бревенчатых домов Либидума зажглись огни, когда Катль, уставший от длительного ожидания, потянулся, как кошка, собирающаяся на ночную охоту, и как кошка выпускает когти из мягких замшевых подушечек на лапах, так Бэда вытащил из-за левого плеча тяжелый нож-хассак с наборной ручкой, ласково взвесил его на длинных пальцах и любовно упрятал обратно в ножны.

Проделав это, он легко преодолел невысокий забор, отделявший двор шарифа от улицы, и быстро зашагал к дому. Заглянув в окна и удостоверившись, что Партер отсутствует, жена и слуги хлопочут на кухне, а сторож, коему надлежит бродить в ограде с колотушкой, мертвецки пьян, Бэда обогнул дом и через веранду легко проник внутрь. Он неплохо знал расположение комнат и легко отыскал помещение, служившее шарифу кабинетом. Поставив удобный стул в дальнем углу, Катль уселся, скрестил на груди руки, уперся затылком в стену и закрыл глаза. Он отлично знал, что, если в ночной темноте опустить веки, все чувства начинают работать более изощренно. Первая часть плана прошла гладко, теперь следовало немного подождать и поразмыслить.

Перед мысленным взором Бэды мелькали картины его бурной и далеко не праведной жизни.

Кто была его мать, он не ведал, папаша же, обладатель красного распухшего носа и желтых клыков, столь длинных, что они всегда торчали из-под верхней губы, был существом злобным, грубым и недалеким. Папашу часто били, заодно доставалось и сыну, которого старый пьяница таскал за собой, заставляя просить подаяние и петь жалобные песни. Били, однако, не до смерти: невинная пухлая физиономия ребенка, столь отличная от страшной рожи папаши вызывала в сердцах экзекуторов если не снисхождение, то хотя бы некоторое недоумение, гасившее боевой пыл. Что и говорить, старик протянул до шестидесяти годов только благодаря располагающей внешности сына.

Из своих детских впечатлений Бэда вывел два умозаключения, повлиявших на его дальнейшую жизнь: во-первых, когда бьют, это очень неприятно, во-вторых — он обладает некими способностями, отличающими его от других людей.

Последнее открытие он сделал в роковой день, когда пьяные служители Галпаранскога цирка насмерть забили дубинками его родителя. Не иначе сам Нергал шепнул старику попытать счастья и устроить будущее наследника, а заодно и свое собственное. Они отправились к владельцу шатра, юный Бэда спел свою самую жалобную песню и неумело прошелся на руках вокруг арены. Песня вызвала громовой хохот грубых циркачей, а хождение на руках — пинки, коими их и погнали в дождливую ночь.

Катль поежился, вспомнив, как плюхнулся лицом в жидкую грязь, посреди которой, словно дивный остров в холодном море, плавал волшебный дворец, расцвеченный гирляндами масляных ламп. Галпаранский цирк процветал, и едва ли не самой большой его гордостью, наряду с карликами, акробатами и слонами, были пять огромных фонарей, забранных цветными стеклами и озарявших вход в обитель чудес — желтый, красный, зеленый, синий и фиолетовый.

Поднявшись из лужи, родитель что-то злобно пробормотал, нащупал под ногами камень и запустил его в цветные огни старческой беспомощной рукой.

Камень, конечно, не долетел и глухо стукнул в брезентовую стенку цирка.

«Да сгорит сие место разврата, да покроют язвы рожу нечестивого Заббармана, кол ему в задницу!»- такими словами сопроводил свое действие покойный папаша.

И еще он добавил, что Митра, видно, наказал его за грехи тяжкие, послав сына, напрочь лишенного голоса, слуха, а также иных талантов и достоинств, способных облегчить его собственную судьбу, равно как и участь престарелого родителя. Если не считать пухлой невинной физиономии, которая Бэде больше не пригодится, поскольку престарелый родитель собирался испортить ее напрочь и бесповоротно.

Страх за собственное лицо и жалость к отцу смешались в сердце отрока, посему он поднял увесистый булыжник и пустил его в красный фонарь. Он метил именно в красный, так как цвет этот был для него самым ненавистным, напоминая о вечно маячившем перед глазами отцовском носе. Фонарь со звоном лопнул, и в грязь полетели сверкающие осколки.

«Славно, — ощерил клыки старикан, — а теперь давай в желтый».

Следующий камень угодил точно в обозначенную цель.

Юный Бэда вошел во вкус.

«Сейчас треснет синий», — объявил он и тут же исполнил обещание, метко послав следующий булыжник в фонарь нужного цвета с расстояния никак не менее пятидесяти шагов.

Старый пьяница снова плюхнулся в лужу и принялся 'кататься в грязи, корчась от хохота.

«Ай да сынуля, — неслось из хлябей, — ай да наследничек, кол тебе в задницу! Уважил старика, потешил…»

«Зеленый!» — возгласил Бэда гордо.

Изумрудные брызги обрушились великолепным стеклопадом как раз на головы выбегавших из цирка людей во главе с самим хозяином Заббарманом.

Погоня была недолгой. Отец и сын плохо знали Галпаран, в котором оказались впервые, а потому заскочили в тупичок, упиравшийся в глухую стену. По какой-то неведомой надобности строители вбили в кладку железные скобы, и Бэда с ловкостью кошки взлетел по ним на крышу строения. Родитель же, испуганно пыхтевший сзади, сорвался под ноги преследователей и нашел в этом глухом проулке смерть: на сей раз мстители оказались безжалостными и превратили тело старика в кровавое месиво.

Когда Бэда спустился из своего убежища, все было кончено. Он завернул тело в дырявый плащ и закопал на пустыре, опасаясь выносить за городские ворота.

Несколько лет Бэда скитался по Аквилонии, приворовывая, перебиваясь случайными оказиями, гнул спину на поденных работах, терпел унижения, холод, голод и иные тяготы и лишения бродяжнической жизни, пока не оказался наконец в Боссонских Топях.

Надобно заметить, что Свободные Земли влекут многих именно возможностью изменить судьбу, разбогатев быстро и с наименьшим ущербом для себя. Иные лелеют надежду обогатиться в набегах на пиктские земли, другие предпочитают грабить единоплеменников, служаки рассчитывают на богатое довольствие, причитающееся за крепкую руку и верный глаз, честолюбцы надеются достичь высокого положение не родовитостью и знатностью, а исключительно умением заговаривать зубы и расточать обещания.

Что ж, случалось и бывшему конюху стать шарифом, но Бэда обрел свою фортуну не в пиктском капище и не в ручье, несущем золотые песчинки: он нашел сокровище в себе самом.

Он понял, что ножи, посланные в цель, всегда эту цель настигают — подобно камням, разбившим некогда фонари Галпаранского цирка.

Глава третья

Брайнт Ивкар, прозванный Великолепным, гроза Боссонских Топей, открыл глаза розовощекому парню, похожему больше на ученика булочника, чем на демона, которым его вскоре стали считать многие. До их встречи Бэда носил при себе хассак, но, будучи от природы незлобивым и даже несколько робким, пользовался им исключительно в мирных целях: для резки хлеба и строгания пик, которыми бил рыбу в окрестных ручьях.

В тот памятный день Брайнт Ивкар пил в таверне «Три негодяя», что и поныне стоит на главной площади форта Тхандара. Пил он в мрачном одиночестве: посетители, видя зловещее облако, покрывавшее грозный лик известного бандита, робко жались по темным углам за дальними столиками.

Каково же было их удивление, когда дверь таверны открылась и невысокий малый с пухлой полудетской физиономией, возникший в питейном заведении, бестрепетно направился к стойке и уселся на высокий табурет рядом с Ивкаром.

Бандит с трудом приподнял левое веко и в полном недоумении уставился на нахала.

Нахал заказал стопку хайреса пополам с водой.

Брайнт поднял правое веко.

— Я сегодня неплохо заработал, — дружески сказал ему розовощекий незнакомец, — удачно продал форель. Разрешите вас угостить?»

Форель?» — спросил Ивкар, скривив свою рябую физиономию так, словно услышал нечто весьма отвратительное:

«Отличная форель, месьор, восемь здоровенных рыбин. Что вам заказать?»

Бандит молчал. Подавальщик за стойкой принялся поспешно убирать с полок самое ценное. Некоторые посетители украдкой стали пробираться к выходу.

«Ты меня оскорбил, — сказал наконец Брайнт. — Пойдем на площадь, я всажу нож тебе в горло».

И, не оглядываясь, направился к дверям, положив ладони на рукояти длинных хассаков, висевших в кожаных, украшенных бисером ножнах у него на бедрах.

«Увы, мой юный друг, — успел шепнуть тавернщик Бэде, прежде чем молодой человек последовал за своим нежданным противником, — Брайнт Йвкар очень не любит, просто терпеть не может форели…»

Поединок вершился по всем правилам на залитой полуденным жарким солнцем площади Тхандары. Брайнт в совершенстве владел метательным искусством и отправил на Серые Равнины не один десяток дерзнувших «поиграть в ножички», но на сей раз коса нашла на камень. Когда тяжелый хассак Ивкара, вылетевший от правого бедра бандита, словно ядро из аркбаллисты, запел в знойном воздухе песню смерти, нож Бэды встретил его на полпути и сбил на землю.

Удивленные возгласы зрителей возвестили, что тхандарцы поражены не меньше, чем если бы увидели перед собой отряд пиктов, вооруженных железными мечами.

«Что это ты сделал?» — спросил Брайнт, приписав оказию хмельным парам, затуманившим его глаза.

«Отбил ваш удар, — спокойно отвечал Бэда. — Иначе мы оба были бы уже мертвы».

Бандит расхохотался.

«Мальчишка! — всхлипывал он, хлопая себя по ляжкам. — Ты что же, думаешь, что можешь одолеть самого Ивкара?! Помолись Митре, или кому ты там молишься: я намерен продолжить».

С этими словами он сжал рукоять второго хассака.

«Но у меня только один нож», — сказал Бэда, Ему очень не хотелось умирать в такой прекрасный день, однако ножны за левым плечом были пусты.

«Один?! — взревел его противник. — Да ты спятил, парень, если разгуливаешь по Боссонским Топям практически безоружным! Ну, счастлив твой бог, что ты до сих пор жав. Подними свою железку и сразись с настоящим мужчиной!»

Бэда подобрал нож, и все повторилось: следующий бросок Ивкара был отбит столь же точно и неотвратимо.

Зрители на сей раз просто онемели. Все отлично знали, что Брайнт носит при себе по крайней мере с полдюжины метательных ножей: у бедер — самые большие, способные при хорошем броске пробить кольчугу; по два за каждым плечом, размерами поменьше; и еще два маленьких, укрепленных в ножнах на запястьях, но эти в счет не шли — разили лишь на три шага и у настоящих воинов презрительно именовались «зубочистками».

Обладая подобным арсеналом, бандит мог спокойно превратить розовощекого незнакомца в подобие дамской подушечки для булавок, но делать этого не стал.

Ивкар подобрал свои хассаки, внимательно осмотрел нож Бэды, убедился, что на лезвии нет магических знаков, и протянул клинок молодому человеку.

«Ладно, парень, — сказал он как всегда мрачно, — хоть ты и упомянул при мне ненавистную рыбу, считай наш поединок оконченным. Брайнт Ивкар умеет ценить чужие таланты. Только заруби на своем пухлом носу: даже с подобным умением ты не протянешь в Свободных Землях до первой щетины на твоих розовых щечках. Уж на что я, Брайнт Великолепный…»

Вот тут Бэда снова метнул свой нож. Бросок превзошел все ожидания: пролетев почти на расстояние выпущенной стрелы, клинок прочно засел в глазнице некой темной личности, таившейся на крыше ближайшего здания и уже поднимавшей свой арбалет, целя в голову Брайнта. Испустив жуткий вопль, человек кубарем скатился по кровле и застыл возле дощатых ступеней веранды.

«Засада! — заревел Ивкар. — Зуб Гулла вам в глотку! Ко мне, коняга!»

Он свистнул в два пальца, и из-за угла сарая вылетел великолепный гнедой жеребец. Бандит вихрем вознесся в седло, но, прежде чем он успел дать коню шпоры, длинная стрела бостонского лука вошла ему между лопаток и, пробив изнутри кожаный нагрудник, залила луку потоком крови. Ивкар еще держался в седле, когда два тяжелых болта, пущенных из арбалетов, разворотили его шею и затылок…

В поднявшейся сумятице Бэде удалось унести ноги. Он бежал в самые глухие места Топей, где отсиживался до осени, полностью посвятив время совершенствованию искусства, столь щедро отпущенного ему богами. Памятуя об ужасной гибели Брайнта Великолепного, он решил всерьез отнестись к преподнесенному небожителями дару и использовать его если не для блистательных подвигов, то хотя бы для сохранения собственной жизни.

Когда зарядили дожди, Бэда уже вполне освоил искусство *игры в ножички». Он облазил все близлежащие фермы и усадьбы, составив себе целую коллекцию клинков: от изящных дамских стилетов до кухонных ножей. Он научился метать их от бедра, из-за спины, лежа, в прыжке, с завязанными глазами и еще десятком других способов. Он крал у фермеров брагу, напивался вдрызг, а потом всаживал хассак с пятнадцати шагов в медную монету. Когда, проснувшись в пещере, где отсиживался после бегства из Тхандары, он обнаружил пригвожденную к корню летучую мышь и вспомнил, что ночью сон его тревожил какой-то писк, Бэда понял, что достиг совершенства и может освободить себя из добровольного затворничества.

Мудрецы утверждают: бывает чрезвычайно опасно, когда человек, независимо от возраста, осознает, что наделен свыше особыми качествами, отличающими его от других. Однако Бэда, осознав свои дарования, вовсе не возгордился. Бывает ведь, что рождаются люди, способные бегать быстрее других, или любить женщин по десять раз за ночь, либо ходить на руках по канату под куполом цирка. Все во власти богов, и подобными способностями человек должен гордиться не более, чем какой-нибудь везунчик, совершенно случайно наткнувшийся на богатейший золотой рудник.

Так думал Бэда, обладавший от природы нравом ровным и незлобивым, но, продолжая сравнение, он полагал, что, точно так же как счастливчик, нашедший золотоносную жилу, не может не использовать чудесную находку себе во благо, так и он, Бэда, просто не вправе не использовать свои фантастические способности, дарованные ему не иначе как самим Мардуком, Небесным Воином.

Три года громких приключений и разнузданной жизни принесли ему славу и прозвище Катль, «кошачий коготь». Он заработал его холодным самообладанием, которое, вкупе с наивной физиономией, просто бесило самых опасных пройдох из тех страшных и свободолюбивых людей, что во множестве шастали по Боссонским Топям. Бесило и толкало к погибели.

В Свободных Землях мужчина считается взрослым, только когда первая щетина украсит его щеки и подбородок. И хотя Бэда был крепышом, способным побиться на кулачках с любым записным драчуном, многие принимали его за мальчишку. Эта ошибка стоила жизни двум рослым гандерландцам, с которыми Катль разругался в маленьком форте на севере Чохиры. Бэда был готов полностью возместить все расходы на похороны, но это не помогло: его схватили и отволокли в тюрьму.

Так Бэда впервые убедился, что сила не только у того, кто умеет метать нож: местные шарифы не зря избирались населением для защиты общественных интересов и зачастую вершили суд сообразно не справедливости, но произволу.

Катль бежал, еще год слонялся по Боссонским Топям, испробовал опасное занятие следопыта и скучное ремесло хлебопашца, пока судьба не закинула его в Либидум.

Он прибыл сюда, имея некоторые обязательства, вызванные все тем же поразительным умением метать ножи. Однажды, поупражнявшись в этом искусстве за много лиг от Либидума, он с удивлением обнаружил, что все взрослое население городка, где он тогда обитал, гонится за ним по пятам с ужасными, полными звериной злобы воплями, явно собираясь вздернуть беглеца на ближайшем суку. Такая перспектива Катля отнюдь не устраивала, тем более что у него оставалась только одна «зубочистка», поэтому Бэда счел за благо вступить в переговоры и в качестве выкупа за троих пострадавших жителей предложил отыскать пользующегося дурной славой бандита-убийцу, известного под кличкой Черный Джок. Предложение было принято, и Катль пустился по следам Джока, ведущим в сторону Либидума, где негодяя ждала почти что любимая женщина.

Однако бандит куда-то затерялся, и Катлю пришлось провести две седмицы в праздном ожидании. За это время он сам стал жертвой девических чар, по уши влюбившись в дочь тарифа Партера, прекрасную Эллис, которая большую часть времени жила в Аквилонии у своего дяди-виконта и лишь дважды в год навещала отца, развлекаясь соколиной охотой и осмотром заброшенных пиктских капищ.

Эллис, существо крайне своенравное, предпочитала конные прогулки в сопровождении одного лишь прыщавого мальчишки-слуги, вооруженного маленьким арбалетом, более годным украшать стену женской спальни, чем защищать от опасностей, подстерегающих путников в Боссонских Топях. Так что, когда на девушку напал оплетень, невесть как заползший в эти освоенные людьми места из болотин за Черной рекой, Бэда явился как нельзя более кстати…

Но тут воспоминания Катля были прерваны шумом, раздавшимся из-за двери кабинета. Подкравшись на цыпочках к створкам и заглянув в замочную скважину, Бэда увидел ярко освещенную гостиную и красную рожу какого-то незнакомого фермера. Шариф Партер сидел за длинным столом с видом мрачным и непреклонным.

Это меняло планы Бэды. Он рассчитывал встретиться с тарифом один на один.

Глава четвертая

Спасибо, шариф, я не буду садиться. — Как хочешь, Баткин, если уж так торопишься… — Прямо сейчас отправлюсь на ферму.

— Это ночью-то?!

— А вдруг он опять придет? Добро своим горбом наживал, так что терять его за просто так не хочется.

— Добро добром, а жизнь дороже, Баткин. Впрочем, как знаешь.

— Как знаешь! В том-то и дело, если бы я что знал, так к тебе бы не пришел. Чай, у самих луки да арбалеты имеются. Знаю я одно: вот уже с прошлого полнолуния какая-то тварь пользуется моими закромами, словно лавкой пьяного купца. Тащит все что ни попадя, а теперь и меня хочет погубить!

— Ну-ну, Баткин, спокойней, мы в Боссонских Топях, а не за стенами Тарантии.

— Стены! Говоришь — стены! Моя ферма обнесена двойным частоколом, но для этой бестии с Волчьих Холмов нет преград! Мало того, что он проникает повсюду, — когда я посылаю в погоню своих работников, ублюдку всегда удается скрыться!

— Прямо какой-то демон.

— Вот-вот, шариф, демон то и есть. Ни стрела его не берет, ни копье…

— Ты все же сядь, Баткин. Выпьем винца, под него лучше думается. Мирта!

Шариф обернулся к дверям, ведущим на кухню, откуда немедленно появилась его жена, несущая большой запотевший кувшин и две кружки. Фермер смирился с неизбежным, уселся за стол и едва пригубил пьянящий напиток.

— Я уже слышал об этой бестии с Волчьих Холмов, — сказал шариф, делая добрый глоток, — Все мы о ней слышали. Дошло до того, что женщины пугают неведомым злодеем своих детей. Но — у страха глаза велики. И мне кажется, я могу объяснить, в чем дело, не прибегая к потусторонним силам. Когда ты прошлый раз поделился своей бедой…

— Прекрасно помню, — воскликнул фермер, — ты пытался меня убедить, что в Волчьих Холмах вовсе никого нет! Моя ферма-де стоит возле дороги, и мало ли какая шваль могла залезть в сараи…

— Но послушай, Баткин, разве я не с полным пониманием отнесся к твоим словам? Разве не взял я отряд и не прочесал Волчьи Холмы до самого Темного Провала? И что же? Четыре раза мы прошерстили местность вдоль и поперек и никого не обнаружили. А в отряде было немало известных следопытов. Скажи, разве они упустили бы твоего злодея?

— Не знаю я, — потупился фермер, — а только это еще не доказательство…

Краска залила широкое лицо Партера. Никто доселе не подвергал сомнению его репутацию отличного охотника и следопыта!

— Может быть, ты и прав, — сказал он, сдерживаясь. — Может быть, и ерунда, что лучшие следопыты Либидума перевернули холмы сверху донизу и не нашли не только самого злодея, но и никаких следов его пребывания. Может быть. А только сам подумай, Баткин, неужели бы он ни разу не спустился сюда, к нам, вниз, и не попользовался бы кладовыми жителей форта? А?

— Не знаю, — повторил Баткин уныло, — что я, с ним кашу ел? Все, что мне известно, так только то, что кто-то беспрестанно грабит мою ферму!

Шариф крякнул и осушил кружку. Он с удовольствием бы погнал фермера пинком под зад, но Баткин, Нергал его задери, был одним из его выборщиков, которым вскоре предстояло подтвердить вотум доверия главе местной власти: ему, Партеру. Или не подтвердить. А у фермера были друзья, у тех друзей — собственные, и слух о бесчинствах какого-то неведомого разбойника мог весьма повредить репутации тарифа, отвечавшего за спокойствие в здешних краях.

Партер принял официальный вид и разгладил седые усы, придававшие его плоскому некрасивому лицу нужный оттенок мужественности.

— Ладно, какими доказательствами вы располагаете?

— Он всегда делает одно и то же!

— В прошлый раз вы обнаружили след неизвестного человека и отсутствие целого окорока, после чего со своими людьми организовали преследование похитителя, пока не увидели его скачущим верхом на прекрасном гнедом жеребце. Полагаю, что расстояние на тот момент между вами и преследуемым составляло не более полета арбалетной стрелы.

— Гораздо меньше! Мы были так близко, что рассмотрели в лунном свете его черные волосы и голую спину, покрытую шрамами.

— Но вы не стреляли?

— Нет, так как надеялись взять злодея живым и доставить на суд!

Партер задумчиво глянул на фермера:

— Ты давно в Боссонских Топях, Баткин?

— Третий год, месьор.

— Мог бы усвоить, что в Свободных Землях сначала стреляют, а потом думают о судопроизводстве. Всади ты стрелу между лопаток того ублюдка, и нам не пришлось бы скучать, решая твою проблему.

Он снова налил из кувшина и залпом осушил кружку.

— Хорошо, ты продолжаешь думать, что именно этот человек все обворовывает вас?

— Не сомневаюсь!

— Доказательства?

— Вчера я опять видел его едва ли не в ста шагах.

— В ста шагах?

— И при этом лицо его было освещено!

— Это очень важно, Баткин, постарайтесь его описать.

— Думаю, шариф, это был Черный Джок.

Челюсть Партера поехала вниз, и из уголка рта потекла по подбородку тонкая струйка вина.

— Ты спятил, — хлюпнув горлом, выдавил старый воин, — Черного Джока убил этот псих Катль, ты помнишь…

— А только говорят, что Джок воскрес и прячется в Волчьих Холмах, — упрямо сказал фермер.

— Заткнись! — взревел шариф, опрокидывая графин и кружку. — Я никому не позволю марать мое честное имя и ставить под сомнение то, что говорю! Бэда Катль прикончил Джока, а я арестовал Бэду Катля и отправил в Тхандару! Губернатор Брант осудил молодца крошить камень в рудниках Немедийских гор, это все знают. Что ты болтаешь — Джок был мертвее мертвого, хассак вошел ему в правый глаз и раздробил череп! Как он мог уцелеть?!

Несчастный Баткин отпрянул, едва не упав с лавки.

— Да не я это придумал, шариф, видит Митра, не я, — забормотал он растерянно. — Стайв это, брательник двоюродный, он это решил, не сносить мне зубов до осени! Он этого парня возле сарая приметил, тот стоял себе под фонарем и зубы скалил. Стайв поднял тревогу, люди повыскакивали и бросились в погоню. Вор перемахнул ограду, там его конь дожидался, и махнул к Волчьим Холмам. Ребята мои за ним, и уже почти настигли, клялись, что видно было, как бешено тот скачет, но потом он вдруг так резко прибавил, что и след простыл. А только Стайв клялся матерью, что признал в скакуне Ситца, лошадь Черного Джока.

Ну, я, конечно, разозлился и поговорил с брательником. Словом, решили мы подстеречь черноволосого, кто бы он ни был, и устроили засаду на склоне. Слышим — спускается. Стайв на него прыгнул и почти что сбил с лошади, да гад этот кулаком ему так в лицо саданул, что разделал как отбивную. Мои парни на коней — и за черноволосым… Куда там: он рванул прямо в холмы и, зуб отдам, словно растворился в темноте.

Подхожу я к брательнику, он на земле сидит, нос зажимает и говорит мне: «Слушай, Бат, а ведь это Черный Джок был, не иначе…»

Шариф гулко захохотал. Потом велел жене принести еще один кувшинчик. Наполнив кружку и отхлебнув, спросил Баткина:

— Не помер брательник-то?

— Да нет, — ответил фермер, довольный, что вспышка шарифского гнева, кажется, миновала. — Чего ему сделается. Только губы стали что у коровы.

— Если так звездануть, не то что Черный Джок, сам Мардук может привидеться, — сказал Партер. — Но ты говорил, неизвестный преступник покушался на твою жизнь. Это как же?

— А волка подослал, — поежившись, молвил фермер.

Лицо тарифа приобрело цвет хорошо выбеленного полотна.

— Волка?

— Здоровенный волчина, белый. Никому не говорил, но вам, шариф, все поведаю. Стайв считает, что это волколак, а оборачивается им сам Черный Джок. Пошел я давеча по малой нужде, а он сидит. Я штаны расстегнуть не успел, да так и обомлел: руки опустились, стою ни жив ни мертв. А тварь сия (храни Митра наши души!) подходит и берет меня за причинное место зубами. И вижу глаза чудовища — бездонные, и искры в них полыхают… Подержал несильно, отпустил и был таков. Но что с вами, шариф? Мирта! Мирта! Шарифу плохо!

На вопли фермера в столовую вбежала жена Партера в сопровождении щуплого невзрачного человечка в сером балахоне и круглой шапочке. Шариф, закатив глаза, сидел, откинувшись на спинку кресла, усы его уныло обвисли, по щекам ползли зеленоватые пятна.

Серый замухрышка принялась отпаивать Партера стойкой из граненого флакона, который он извлек из кожаной сумочки, висевшей на груди. Шариф застонал и открывая глаз.

В этот момент от входа послышались шум, возня не внятные восклицания, потом дверь распахнулась, и на пороге возник рыжеволосый великан в полном боевом вооружении. С трудом уместив длиннющее копье поперек комнаты, исторгая удушливый запах чеснока, пришелец ударил себя в грудь и, обращаясь к бесчувственному телу шарифа, возгласил:

— Гуго Пудолапый пришел убить оборотня! Он бросит шкуру чудовища к ногам достойного Партера и избавит Тандхару от ужаса темных сил!

Глава пятая

Хотя свидание с тарифом откладывалось, Бэда Катль не особо о том сожалел. Многое он услышал из-за створок дверей, немало интересного увидел, приникая глазом к замочной скважине. Казалось, большой сбор назначен сегодня вечером в резиденции головы Либидума.

Не успел Гуго Пудолапый опорожнить наполовину ведерную братину, закусить доброй бараньей ногой и перекинуться с очнувшимся хозяином парой словечек, как со двора снова постучали, и слуга впустил двух живописных малых: смуглого горбоносого мужчину, чей облик хранил остатки былой надменности, свидетельствовавшей о высокородном происхождении, и жилистого светловолосого проныру, перетянутого широким ремнем, на котором красовалась изящная гирлянда разномастных зубов — волчьих и пиктских вперемежку.

Завидев парочку, Гуго зарычал и потянулся к мечу, подпиравшему рукоятью потолочную балку, но был столь стремительно заключен в горячие объятия и расцелован в обветренные щеки, что прослезился и сжал протянутые ему руки так, что у новых гостей затрещали кости.

— Нергал с вами, — пробасил великан, — уж коли я вас признал, убивать не стану. Ты, Гарчибальд, и ты Гриб, людишки хоть и хворые, но не совсем пропащие. Да и достойный Партер, думаю, не одобрил бы нашей ссоры.

— Истинно так, почтенный Гуго, — заверил шариф, старавшийся держаться подальше от Пудолапого с его чудовищным чесночным запахом. — Чего нам ссориться, коли дело, собравшее всех под этим кровом, касается всех нас.

— Волк, — сказал Гуго, набивая рот очередной порцией жареного мяса.

— Волколак, — поддакнул Пленси, принимая из рук хозяйки полную кружку.

— Проклятый оборотень, достойный уничтожения, — заключил Гарчибальд Беспалый, подозрительно глядя на бледного фермера.

— Это Баткин, — поспешил представить сробевшего боссонского земледельца шариф, перехватив взгляд барона. — Достойный фермер, чья усадьба стоит аккурат возле Волчьих Холмов. Не далее как перед вашим приходом он рассказывал о волке, появившемся на его дворе несколько дней назад…

— Пробовал осиновое древко с серебряным наконечником? — спросил Гарчибальд.

— Или лапку кролика, убитого на кладбище в полнолуние? — вставил Пленси.

— Горбуном, — добавил Беспалый.

— И непременно чтобы волосами рыжей девственницы, — уточнил барон.

— Ну, можно и не рыжей, — солидно заключил Скурато. — Но лучше рыжей.

— Нет ничего круче чеснока, — пробасил Гуго, сплевывая на стол плохо пережеванный хрящик. — Поверьте старому охотнику на волколаков.

— С каких это пор ты записался в их ряды? — осведомился Гарчибальд.

— С тех пор, как мамки стирали твои пеленки!

— Тогда объясни, Пудолапый, зачем тебе чеснок? Ты можешь задавить оборотня своей задницей!

Великан снова зарычал, однако шариф поспешил успокоить следопытов.

— Ладно, ребята, — сказал он, — вижу, у каждого из вас есть свой метод борьбы с нечистью. Признаюсь, я послал каждому из вас по весточке не для того, чтобы вы передрались, так и не приступив к охоте на оборотня. Позвольте изложить вам суть дела. Наш друг, — тут он кивнул на фермера, судорожно сжимавшего свою кружку, — не первый, кто видел волколака. каждое полнолуние сей тать тревожит покой вверенных мне земель, воруя скот, пугая женщин и вызывая ярость мужчин…

— Отчего же ваши мужчины его не прикончили? — осведомился Пудолапый.

— Не все так просто. Волк появляется внезапно, режет скот и исчезает прежде, чем сторожа успевают позвать на помощь.

— Тогда откуда известно, что это оборотень, а не обычный зверь? — спросил Гарчибальд.

— Он слишком хитер для обычного зверя. Были случаи, когда волк проникал в жилища, пугал людей и словно растворялся в воздухе. Он ведет себя не как обычное животное, и хотя пока не убил никого из поселенцев, поручиться за безопасность людей я не могу.

— А как он пугает? — спросил Гуго, для которого само данное понятие являлось не совсем вразумительным.

Шариф велел Баткину рассказать, как напугал его волк. Баткин помялся, но все же рассказал. Пудолапый зашелся в громовом хохоте. Гарчибальд презрительно скривил губы. Пленси Скурато принялся что-то перебирать в своей торбе.

Шариф подвел итоги:

— Как видим, ни одно дикое животное не способно на подобные осмысленные действия. А значит, мы имеем дело с волколаком, оборотнем. Окрестности Либидума полнятся слухами, и фермеры готовы взяться за оружие, чтобы положить конец бесчинствам нечисти, явившейся из болот…

— Из-за Черной реки, — уточнил Гуго, — там много подобной мрази.

— Я как лицо, несущее ответственность за безопасность сих мест, — продолжал шариф, — обязан не допустить самочинной охоты, чреватой ненужными жертвами, потому и вызвал вас, специалистов.

Гарчибальд и Пленси польщенно зарделись. Цвет лица Гуго не изменился, ибо был и так достаточно багров, чтобы краска чувств могла на нем отразиться. Если у Пудолапого, конечно, были какие-нибудь чувства.

— Не хотелось бы отнимать слишком много времени у столь занятого человека, как наш шариф, — светским тоном молвил Гарчибальд Беспалый, — но все же хотелось бы войти в курс дела. Ибо, если мне не изменяет память близится очередное полнолуние.

— Есть наводки? — спросил Скурато.

— Кого и где будем давить? — пробасил Гуго.

— Позволь, тариф, я расскажу о бандите с Волчьих Холмов, — робко вставил Баткин.

И он поведал следопытам историю, которая уже была известна тарифу и подслушивавшему под дверьми Катлю.

— Что скажете? — спросил Партер, когда фермер кончил излагать свою историю.

— Чушь! — гаркнул рыжий верзила.

— Очень может быть, — осторожно молвил Пленси.

— Даже если Черный Джок воскрес… — начал Гарчибальд, но шариф прервал его, энергично ударив кружкой по столешнице:

— Джок! Ерунда! Джок мертв с тех пор, как получил клинок в свою дурную башку! Послушайте, месьоры, если я могу вас так называть, все это чушь. Только я доподлинно знаю, кто этот волк-оборотень! Я знал его, я верил ему, как сыну, он любил мою дочь. Он обманул меня, и я отправил его на каторгу, откуда этот прохвост недавно бежал, а потом набрался наглости явиться ко мне, дабы заверить в своей невиновности, Я заключил его в яму, откуда в ночь полнолуния сей сын тьмы исчез, задрав когтями охранника. С тех пор он наводит ужас на мирных поселенцев Тандхары! Увы мне, увы, сколь близорук оказался я, избранник народа, сколь недальновиден…

— И кто же сей тать? — негромко осведомился Гарчибальд.

— Назови нам его имя, дабы мы смогли помешать злодею совершать дела черные, — вкрадчиво молвил Скурато.

— Кто этот ублюдок?! — взревел Гуго.

Шариф понурил голову, отер со лба крупный пот и молвил:

— Бежал из ямы, обратившись зверем лесным и задрав моего человека, не кто иной, как Бэда Катль, убийца Черного Джока!

Глава шестая

Заходи, Партер, садись. — Катль? Это ты? Сынок… — Кресло возле камина, шариф. Садись.

Шариф сел.

— Ты ведь не думаешь меня убивать, Бэда? Согласись, мало чести прикончить старика, сидящего в кресле…

— А много ли чести натравить убийц на человека, который этого не заслуживает?

— Так ты все слышал?

— Догадливый. Почему ты сделал это, шариф?

Партер хотел подняться, но, завидев тускло блеснувший хассак в руке Катля, остался сидеть.

— Сначала ты обманул меня, когда я убил Черного Джока. Я убил его по праву поединка и по просьбе людей, которых он обидел. Ты схватил меня и отправил на каторгу.

— Я отправил тебя к губернатору, а уж он решил… — Губы тарифа пересохли, и он облизнул их, чувствуя, что и язык стал подобен сухой пемзе.

Катль смотрел ему в глаза с тем странным, оскорбительным презрением, благодаря которому он получил свое прозвище. Щеколда, опустившаяся на дверь за спиной тарифа, вынуждала Партера принимать этот взгляд, не суливший ничего доброго.

— Ты отправил меня на каторгу, потому что я любил твою дочь, — закончил Бэда. — Плохая партия, не так ли?

— Ну что ты…

— Плохая. Зачем тарифу Либидума зять-разбойник? Ты ведь не принял всерьез моих слов, что я хочу остепениться построить ферму, зажить с Эллис чин-чинарем и все такое…

— Сынок, ты ошибаешься!

— Тогда зачем ты сдал меня после поединка с Джоком?

— Так велят законы, сынок, ты знаешь, что губернатор запретил поединки на ножах!

— Плевал ты на губернатора! Поединки! Да в Тхандаре на дуэлях убивают людей больше, чем комаров на крупе лошади за дневной перегон!

— Но я представляю власть, сынок. Подумай сам, что будет, если боссонцы утратят последние представления о крепкой руке!

— Это твоя-то рука крепкая? Если ты так в себе уверен, зачем же объявил меня волколаком и нанял убийц? Человека своего не пожалел, горло ему железными кошками разодрал, только бы представить мое бегство как побег оборотня! Зачем? А я-то, вернувшись с рудников, пришел к тебе искать справедливости! Принес доказательства виновности Черного Джока, думая, что в прошлый раз ты ошибся! Скажи, шариф, чтобы я понял тебя своей тупой головой: ты схватил меня во второй раз, бросил в яму, потом явился с ласковыми речами, убедил, что мне сочувствуешь, а неволя моя вызвана исключительно присутствием соглядатаев губернатора Бранта, предложил бежать. Я устроил подкоп и ушел в леса, туда, где мне и место. И что же я узнаю? Ты объявляешь меня оборотнем, волколаком и натравливаешь на меня следопытов, готовых усмотреть нечистое в собственной матери, лишь бы получить награду? Зачем, шариф?

— А ты уже скоблишь щеки, — сказал Партер печально.

— Я много чего повидал в каменоломнях, — откликнулся Бэда, — Так будем разговаривать?

— Ладно, Катль, — голос старого рубаки стал жестким. — Ты волен взмахнуть рукой — и я умру. Что это даст? Тебя все равно повесят. Потом в Либидуме начнется соперничество между семьями, будет куча трупов… Сейчас же придут пикты. Женщин будут насиловать, младенцев резать. Среди женщин, между прочим, твоя Эллис. Все еще любишь ее?

Катль промолчал.

— Знаю, любишь. Это хорошо. Хорошо это, ежели бы ты бандитом не был. Моя дочь знатных кровей, тебе не чета… Чего раздумываешь, давай, мечи свой ножик!

— Безоружных не убиваю, — сказал Катль, у которого рука, честно говоря, чесалась. — Ты ведь, Партер, из благородных. Я к тебе честь по чести сватался. Не как бандит, а как добропорядочный боссонец. Мог бы отказать, и дело с концом.

— Нет, — сказал шариф, — не мог. Тебе откажешь, так и девку умыкнешь. А брат у меня в Аквилонии серьезный, виконт, и племянницу любит, мне его гнева не надобно.

— Так ты трус?

— А ты? Подумаешь, волка какого-то на него списывают… Что тот волк, тварь, в общем-то, безобидная, ну скот там режет, ну по домам пошаливает…

— И потому его убить нужно?

— Для порядку. Сам посуди, ежели тварь подобная разгуливать на свободе станет, что люди обо мне подумают?

Тут Бэда улыбнулся так, что хозяин дома вцепился в подлокотник кресла и судорожно повел плечами.

— Давай, — сказал Катль, — говори, что подумают.

— Сынок…

— Ближе к теме.

— Ну, говорят, что волк этот оборотень… волколак…

Его кое-кто видел, и фермеры готовят облаву. А может, и нет его, проклятого…

— Нет?

— Я говорю — может. Но люди-то боятся. А к кому люди идут? К тарифу. А шариф, он все знать обязан, всем помогать. Если люди говорят, что в окрестностях Либидума завелся оборотень, значит, так оно и есть, и власть должна силу свою явить… Сознаюсь, хотел и с тобой под шумок разделаться, да ты ведь беглый, одно слово — пропащий…

«Зубочистка» вонзилась в левое ухо шарифа.

«Зубочистка» — это такая штука, что вреда особого не причинит, но кричать вполне может заставить.

Партер завизжал.

— Значит, так, — сказал Катль, — я хочу поселиться на твоих землях. Вместе с твоей дочерью. А за это я убью волколака. Пойду в Волчьи Холмы, найду того, кто там прячется, и убью. Принесу его голову сюда, в твой дом волчью или человеческую — все равно, а ты своей властью снимешь с меня все обвинения. Мне надоела беспутная жизнь, шариф, хочу осесть и детей нарожать. Согласен?

Шариф обернулся на дверь кабинета, в которую снаружи колотили: видно, челядь услышала вопль своего хозяина.

— Справедливо! — воскликнул Партер поспешно. — Давай, сынок, действуй, убей того, кто скрывается в Волчьих Холмах, и мы объявим его оборотнем. Управишься за два дня?

Катль ничего не ответил. Он подошел к окну на веранду и осторожно выглянул. Никого: следопыты отправились готовиться к охоте, а слуги были внутри дома.

Но прежде чем исчезнуть, Бэда Катль сделал вот что. Он опустил руки на бедра, и два тяжелых хассака со свистом пронеслись над головой обомлевшего шарифа и вонзились в большой портрет, висевший на стене комнаты. На портрете был изображен сам хозяин в полном рыцарском облачении, гордо взирающий куда-то в туманную даль из-под откинутого забрала. Ножи слегка попортили картину: их лезвия вонзились точно в глаза нарисованного Партера.

Бэда Катль недобро улыбнулся, извлек хассаки, упрятал их в ножны и только после этого бесшумно канул в темноту через окно веранды.

Дверь сотрясалась под ударами крепких кулаков, несколько голосов на разные лады звали шарифа.

Но Партер медлил. Он поднялся из кресла, проковылял в дальний угол и поднял тяжелую крышку резного, окованного медью сундука. Достал железную кошку, повертел в руках, потом решительно приставил острые «когти» к груди и рванул, разрывая тонкое полотно рубашки…

Только после этого, бросив кошку обратно в сундук и; зажимая кровоточащие раны, пошел открывать дверь.

Глава седьмая

— Вы и так задержали вас до самого рассвета, месьор Драган, и дали оборотню уйти достаточно далеко… — Я уже говорил вам, месьор Партер, что мне плевать на вашего оборотня, если он вообще существует!

— Ах вот как! Значит, вы ставите под сомнение мой рассказ о том, что я видел собственными глазами? Вы бы не улыбались столь насмешливо, месьор, если бы на ваших глазах лоб и щеки человека стали зарастать шерстью, нос, рот и скулы слились воедино, превращаясь в волчью пасть, а ногти стремительно начали вытягиваться и загибаться внутрь… Бр-р! Меня до сих пор холодный пот прошибает, когда вижу эти когти у своей груди, а ведь я не робкого десятка, чтоб вы знали.

— Может, вы и не робкого десятка, шариф, но выпили накануне слишком много. В комнате было темно…

— А эти раны откуда взялись? — Партер потащил вверх кольчужную рубашку, намереваясь снова продемонстрировать всем багровые рубцы на груди, — Я что, сам их себе нанес?!

— Я этого не утверждаю, — сказал месьор Драган холодно, — более того, уверен, что на вас кто-то напал. Но был ли то волколак или просто разбойник, неизвестно. Тем более что, кроме вас, волка никто не видел, зато ваш же сторож утверждает, что какой-то малый перемахнул ограду и растворился в ночи. И был он двуногим и без шерсти, если не считать волос на голове.

— Этот вопрос мы тоже сможем обсудить, встретившись один на один в каком-нибудь тихом месте.

— Полагаю, барон, — криво усмехнулся аквилонец, — говоря о тихом месте, вы опасаетесь ветра, который может снести в сторону ваши метательные ножи… Я слышал, что боссонцы боятся слишком близко приближаться к противнику и потому предпочитают бросаться друг в друга железками, словно какие-нибудь мальчишки!

— Для вас, месьор, я сделаю исключение, — холодно парировал Гарчибальд. — Мой меч, может быть, не так хорош, как ваш, но кое на что сгодится.

— А моего хочешь попробовать?! — рявкнул вдруг Гуго Пудолапый, потянув из ножен свой Трипамадор.

— Это что, тоже барон? — осклабился аквилонец. — Или и просто ходячий кусок обвалившейся стены?

Великан зарычал, как медведь, которому наступили на лапу.

— Оружие в ножны, месьоры! — властно крикнул Партер. — Пока я тариф Либидума, здесь будут соблюдаться законы. Не забывайте, что поединки запрещены!

— Однако это не помешает нам встретиться для дружеской беседы с учтивейшим бароном и храбрейшим Не Знаю Как Его, когда мы покончим с главным делом, — насмешливо заключил Драган. — А сейчас, шариф, наша святая обязанность — выполнить волю короля Нумедидеса и поймать негодяя, предавшего своего монарха и бежавшего от справедливого возмездия в эти дикие земли.

— Это о ком же речь? — мрачно поинтересовался Гуго.

Остальные следопыты и люди шарифа вопросительно уставились на своего начальника.

Партер насупился. Он, конечно, знал, о ком идет речь и по чью душу явился сюда из Тарантии этот надменный ублюдок Драган. Явился ночью и сразу потребовал овса для лошадей, вина для солдат и подмоги в поисках преступника, скрывающегося, по его сведениям, в Волчьих Холмах.

Пришлось кое-что втолковать месьору рыцарю. А втолковывал ему Партер вещи очевидные: в Свободных Землях живут свободные люди, а хозяин здесь, в Либидуме, он шариф, и только ему решать, давать своих парней в подмогу аквилонцам или не давать. А так как у него есть дело более важное, чем поиски государственного преступника (тут шариф подумал, что каждый третий боссонец может считаться государственным преступником с точки зрения аквилонских судейщиков, но вслух этого не сказал), он склоняется в просьбе отказать и вообще послать аквилонцев к такой-то матери.

Месьор рыцарь на эти слова только высокомерно усмехнулся и подал тарифу свиток с печатью губернатора Тхандары, в котором светлейший Брант Дрого, чтобы пусто ему было, предписывал тарифу Либидума оказывать посланнику аквилонского короля всяческое содействие. Сам губернатор уже проявил лояльность, отрядив под начало месьора Драгана отряд боссонских стрелков.

Конечно, губернатор мог предписывать что угодно: дело тарифа было выполнять эти предписания или не выполнять. Партер уже собирался посоветовать аквилонцу использовать пергамент по срамному назначению, когда в голову ему пришла некая мысль. Он сообщил посланцу короля, что сам собирается отправиться на поиски беглого каторжника, который к тому же подозревается в оборотничестве, чему свидетельство — свежие раны на груди шарифа.

Драган сказал, что ему плевать на всех оборотней вместе взятых, а на беглых каторжников — тем более.

Партер заметил, что ему трижды плевать на государственных изменников, пусть их ловят королевские ищейки.

Рыцарь обиделся на «ищеек», и только важность предстоящего дела и доверие, оказанное ему королем, уберегло его от нарушения закона, а именно — от немедленного поединка с тарифом.

Немного еще поругавшись и прикончив остатки вина урожая прошлого года, они сошлись на том, что отправятся в Волчьи Холмы двумя отрядами, и если люди тарифа первыми выследят изменника, они его схватят, а если случится так, что аквилонцы наткнутся на беглого каторжника, они его убьют. От серебряных наконечников для стрел Драган высокомерно отказался, сказав, что у его воинов есть обереги, а любого волка, будь он зверем или оборотнем, они и так одолеют.

Теперь, когда все было готово, чтобы отправиться в Волчьи Холмы, Партеру предстояло объяснить этот план своим людям.

Однако Драган опередил тарифа.

Привстав в стременах, он обратился к следопытам и десятку добровольцев-фермеров голосом зычным, словно на плацу.

— Боссонцы! — прокричал рыцарь, обнажив для пущей важности меч. — Король Нумедидес считает вас добрыми подданными, настоящими героями, охраняющими границы великой державы от сонмищ кровожадных дикарей! А потому его величество ни на гран не сомневался в том, что вы окажете его посланникам необходимое содействие в поимке опаснейшего государственного преступника, изменника, бежавшего в Боссонские Топи в тщетной надежде укрыться от справедливого возмездия!

Справедливейший король Аквилонии некогда приблизил к себе этого человека и даже сделал его капитаном своего воинства, но сей презренный варвар, не имеющий никакого понятия о рыцарской чести, подло обманул нашего монарха и отплатил ему черной изменой. Я говорю «варвар», ибо этот ублюдок родом происходит из дикой Киммерии, жители которой до сих пор едят человеческую печень и являются злейшими врагами цивилизованных людей, подобно пиктам, которых вы все ненавидите. Он высок и силен, как дикий медведь, волосы черные, глаза синие, лицо покрыто шрамами. Если вы увидите этого человека, схватите его и доставите мне живым или мертвым, всемилостивейший монарх наш не забудет вашей услуги!

— Мне кажется, я знаю, о ком он говорит, — шепнул Пленси на уху Гарчибальду.

— Я тоже, — ответил Беспалый. — Черные волосы, синие глаза… Кто же не помнит героя Тусцелана. Но этот тарантийский петух, видно, рехнулся, если собирается подобными речами склонить наших парней ловить кого бы то ни было из насоливших аквилонскому королю…

Словно а подтверждение его слов, из рядов фермеров среди которых давно уже гулял неодобрительный ропот! вышел сухопарый человек в потертой одежде. Он приблизился к посланнику короля и вежливо поклонился.

— Месьор! — воскликнул честный земледелец, ударив себя в грудь. — Когда-то я бежал из Шамары, опасаясь быть повешенным за весьма невинную частушку, которую сочинил с похмелья о нашем всемилостивейшем короле, о чем сейчас весьма сожалею. Позвольте в знак глубокого раскаяния и преданности явить вам, королевскому посланнику, знак величайшего почтения, принятый у нас в Свободных Землях.

С этими словами он повернулся к Драгану задом, спустил штаны и, наклонившись, продемонстрировал онемевшему рыцарю голую задницу, густо заросшую черным курчавым волосом.

Боссонцы, включая лучников, обидно захохотали.

Беглый сочинитель куплетов, ободренный их смехом, преданно повилял седалищным местом. Однако любовь к вниманию публики стоила ему дорого: придя в себя после столь неслыханной дерзости, Драган наклонился и со всего размаху треснул клинком плашмя по ягодицам нахала, повергнув земледельца в пыль.

Люди шарифа, гневно вопя, схватились за оружие, аквилонцы, соблюдая полный порядок, обнажили мечи и окружили своего командира. Они могли бы легко расправиться с обнаглевшими простолюдинами, если бы не два обстоятельства: тяжелый двуручный Трипамадор, взметнувшийся над головой Гуго, и наконечники тяжелых боссонских стрел, обратившиеся в их сторону, — отряд тхандарских лучников без раздумий принял сторону земляков.

Шариф, оказавшийся рядом с Драганом за спинами его воинов, досадливо сплюнул.

— Не делайте глупостей, — пробурчал он, — вам не выстоять против наших.

— Ты мой заложник, — процедил рыцарь сквозь зубы, — если они нападут — тебе конец…

— А что скажет король, когда узнает, что его посланник, вместо того чтобы крепить мир с боссонцами и ловить изменника, напал на жителей одного из фортов и бесславно погиб в этой стычке?

Лицо Драгана впервые утратило надменную невозмутимость.

— Что же делать?

— А кто тянул тебя за язык разливаться насчет монарших милостей и коварных изменников? Да тут каждый третий беглый… А знаешь, что ценят свободные люди превыше самой свободы? Они ценят золото. Двигай за мной, уладим это дело.

Аквилонские воины расступились, рыцарь и Шариф выехали вперед.

— Ребята! — Партер поднял руку в кожаной перчатке, — Я знаю ваш горячий нрав, но, Нергал вас задери, умейте же дослушать, что вам говорят, до конца. Этот месьор, откуда бы он там ни прибыл, из Аквилонии или с самих Серых Равнин, имеет к нам вполне конкретное предложение.

Начнем с тебя, Брют.

Последние слова были обращены к фермеру, все еще сидевшему на земле со спущенными штанами.

— Месьор рыцарь не слишком знаком с нашими невинными шутками, а посему предлагает за невольно нанесенную обиду вполне весомую компенсацию: двадцать золотых монет.

Драган заскрипел зубами, но все же бросил сочинителю куплетов увесистый кожаный мешочек. Боссонец подкинул его на ладони, подтянул штаны и удалился к своим с вполне довольным видом.

Шариф собирался продолжить свою речь, но тут вперед выскочил еще один свободный хлебопашец.

— Несправедливо! — возгласил он, развязывая портки. — Да за двадцать монет я буду стоять здесь с голой задницей до вечера!

На этот раз к громовому хохоту боссонцев присоединились и аквилонские воины.

— Вот и ладно, — сказал шариф, дождавшись тишины, — повеселились, а теперь к делу. Месьор Драган предлагает за поимку беглого изменника вознаграждение… э-э…скажем, в две тысячи золотых.

Королевский посланник мрачно кивнул, рассудив, что сначала следует поймать беглеца, а уж потом видно будет, кому смеяться последним.

— Значит, по рукам, — заключил шариф. — Пойдем двумя отрядами. К Волчьим Холмам есть только две тропы, которые там сходятся. Места у нас гиблые, так что никому с дороги сворачивать не советую. Аквилонцы вызвались помочь в нашем деле, а уж мы пособим воинам короля как сможем…

— Так не пойдет, — возразил Гарчибальд, — следопыты строем не ходят. У нас свои методы.

— А я вас и не подразумевал, — кивнул Партер, — вы можете хоть по дну болота ползать, только нечисть мне прикончите. Ну что, трогаем?

Всадники и пешие уже потянулись к воротам Либидума, когда сзади раздался стук копыт и на изящной белой кобыле их догнала девушка в простом дорожном платье. За ней на кургузой лошадке трусил невзрачный человечек в серой хламиде и круглой шапочке.

Драган, первый заметивший всадницу, натянул поводья.

— Кто эта прекрасная дама? — спросил он шарифа.

— Эта прекрасная дама — моя дочь Эллис, — побледнев, отвечал Партер.

— Что ты здесь делаешь, я же велел тебе остаться дома, — крикнул он, когда всадница приблизилась. — Ты нездорова…

Эллис улыбнулась, и в ее прекрасных черных глазах заиграли насмешливые искры.

— А лекарь говорит, что прогулка на свежем воздухе пойдет мне на пользу. Не правда ли, месьор Страдинадо?

Щуплый лекарь только развел руками.

— Ни под каким видом! — грозно объявил шариф. — Это опасное предприятие, я не хочу нести за тебя ответственность!

— Предоставьте это мне, — галантно поклонился Драган, — в моем отряде дама будет в полной безопасности. Позвольте, прекрасная Эллис, предложить вам меч рыцаря и незабываемое развлечение, которое нас всех ожидает!

— Вот мой платок, месьор, и если вам суждено погибнуть, вы знаете, чье имя шептать на пороге вечности.

Драган так и не понял, чего больше было в словах девушки: кокетства или насмешки. Она ударила лошадь стеком и умчалась вперед, прежде чем мужчины успели вымолвить еще хоть слово.

Мало кто видел, как, поравнявшись с тарифом, лекарь сунул тому в руку маленькую склянку, которую старый воин с отвращением понюхал, после чего поспешил вслед за своим отрядом.

Глава восьмая

Светлая полоска с восточной стороны окоема застала Катля уже проснувшимся. Бледный румянец зари все шире разливался по краю неба, но глаз Митры еще не появился, чтобы согреть озябшую за ночь землю. Низкий туман стлался среди камней, и Бэда зябко поежился, плотнее закутываясь в отсыревший во время сна плащ.

Пробуждение его было тяжелым и безрадостным. Пожалуй, так паршиво на душе не было даже на каторге, в Немедийских горах, где ему довелось перекатать на тачке немало камней. А сейчас камень словно лежал на сердце, давя тяжело и неотвратимо, как взгляд орка.

Бэда не мог понять, что с ним случилось. Передряг на его долю выпадало немало, и всегда он умел найти выход, даже когда казалось, что выхода нет. Сквозь соломинку проскальзывал, а носа не вешал. Не из-за коварства же тарифа (кол ему в задницу, как любил выражаться покойный родитель) он так раскис, в самом деле? Катль был уверен, что как только старый Партер вытащит «зубочистку» из своего морщинистого уха, он велит отрядить за ним погоню, но не это волновало и заставляло сердце сжиматься в мрачном предчувствии. В чем же дело?

Вчера, выбравшись из Либидума, он во весь опор погнал украденную лошадь в сторону Волчьих Холмов, прислушиваясь, не пустились ли за ним в погоню. Погони не было, видно, старик решил обставить дело со всеми подобающими церемониями. Не каждый день волколака ловить приходится, тут подход нужен…

Бэда и сам не знал, станет ли он искать в холмах неведомого злодея, чтобы убить и принести его голову Партеру. Конечно, шарифу надо списать на кого-нибудь пропавший скот и страхи глупых женщин, и человек, скрывающийся в Волчьих Холмах, подходит как нельзя лучше. Но сдержит ли шариф слово, коли уже его нарушил? Ему выгоднее покончить с Катлем и убить двух зайцев: и от зятя-разбойничка избавиться, и народ утихомирить.

Катль мысленно уже называл себя зятем Партера, ибо был человеком прямым и бесхитростным. Всех женщин он делил на две неравные части: первую, большую и худшую, составляли шлюхи, вторую — честные жены. Бэда знал немало потаскушек, а если ему доводилось невзначай переспать с какой-нибудь фермерской женушкой, он тут же заносил ее в худшую часть.

Эллис принадлежала ему там, на лесной поляне, после битвы с оплетнем (прыщавый мальчишка был отправлен в ближайшую деревню за подмогой, дабы зарыть смердящие останки чудовища, но, конечно, подглядывал), и это была чистая, хоть и довольно безумная страсть, порыв, толкнувший спасенную красавицу в объятия благородного спасителя. Их души вознеслись к блаженным небесам, в то время как сплетенные тела мяли душистые травы земного дола… И Бэда положил в сердце своем сочетаться с прекрасной Эллис законным браком, ибо не хотел, чтобы прекрасная Эллис присоединилась к длинной веренице распутниц, бредущих прямиком в Юдоль Скорби.

Он вовсе не лукавил, говоря тарифу, что решил покончить с беспутной жизнью. Собственно, Бэда не был рожден для авантюр и приключений, и только дар, врученный ему кем-то из небожителей по ошибке, толкнул молодого человека на этот скользкий путь. Дюжина детей, преданная жена и крепкое хозяйство — вот что видел Бэда в своих мечтах.

После той бурной любовной сцены на лесной поляне Эллис не допускала его к себе, хотя Катль несколько раз тайком проникал в ее комнату. Бэда блаженствовал: именно так, по его мнению, и должна вести себя честная женщина, будущая мать семейства. Они сидели в полумраке на диване, держа друг друга за руки, и почти не разговаривали. Впрочем, пару раз Эллис намекнула, что не против навсегда поселиться в Свободных Землях и зажить своим домом, избавившись от докучливой опеки отца и несносного аквилонского дядюшки, который вознамерился сделать из нее светскую даму.

«Отец, конечно, желает мне добра, позволяя лишь дважды в год приезжать к нему в гости, — сказала она, — но ты бы знал, мой милый Бэда, какая это скука — вышивать на пяльцах и смотреть с балкона, как какие-то дурни разбивают друг другу головы в твою честь. То ли дело здесь: эти леса, в которых легко заблудиться, кровожадные пикты, страшные чудовища, опасности…

«Со мной тебе нечего бояться, — скромно отвечал Катль, потупив глаза, — мы построим дом, обнесем его крепким частоколом и заживем по-настоящему».

Девушка тихо улыбалась.

Бэда не привык откладывать дела в затерянный сундук и вскоре отправился к тарифу свататься.

Партер долго пил с ним вино, называл «сынком» и втолковывал, что его дочь ждет гораздо более светлое будущее, нежели огород, свиньи и выводок грязных карапузов. Впрочем, когда дочь устроила сцену и пригрозила, что в случае отказа уйдет жить в лес, к пиктам, обещал подумать.

Тут и подвернулся Черный Джок, кол ему в задницу. Негодяй получил свое, а шариф свое: упек опасного соискателя руки дочери на каторгу.

Бежав с рудников и вернувшись в Тхандару, Бэда узнал, что Эллис хворает со времени их разлуки, при ней неотступно находится лекарь из Зингары, и Партер склоняется к тому, чтобы навсегда запретить дочери пересекать границы Боссонских Топей. Катль со свойственной ему прямотой отправился к тарифу, представил доказательства собственной невиновности в давнем деле и потребовал объяснений относительно дочери. Партер ничего объяснять не стал, арестовал Бэду и бросил в яму. А потом объявил волколаком.

Так и не услышав за собой погони, Катль почти загнал лошадь, бросил ее возле полуразрушенной хижины и пустился к Волчьим Холмам напрямик. Это он так думал, что напрямик, а вышло по-иному.

Когда землю уже окутали сумерки, он очутился среди каких-то камней, которым, казалось, не будет конца, и понял, что заблудился. Что-то тягостное было в этом месте, словно вперемесь с туманом разливалась тяжелая муть, незримая, но вполне ощутимая сердцем. Бэда попытался развести огонь, но собранные сырые ветки никак не хотели загораться. Решив, что утро вечера мудренее, он прикорнул возле холодного, словно лед, камня а забылся тревожной дремой.

А ночью… Да, вот оно, то, что не отпускает душу, давит мрачным предчувствием!

Он открыл глаза и увидел две зеленые точки. Они приблизились, среди клочьев тумана возникла огромная волчья голова с оскаленной пастью. С желтых клыков, похожих на острые кинжалы, капала слюна. Морда была покрыта тускло блестевшей в лунном свете шерстью, казавшейся медной, неподвижные зеленые глаза горели холодной ненавистью, и этот взгляд заставил Катля оцепенеть.

Только сделав огромное усилие, он метнул нож. Волк исчез. Клинок глухо ударился о камень: Бэда Катль, гроза Боссонских Топей, не сделавший ни одного неточного броска ни в одном поединке, промахнулся.

Он промахнулся!

Вспомнив об этом, Бэда застонал и закрыл глаза. Может быть — сон? Тяжелый ночной кошмар, навеянный дурным местом. Ну конечно, сон.

Он ощупал ножны за правым плечом. Они были пусты. Бэда встал и отыскал хассак. Клинок слегка затупился от удара о камень. Если волк ему и приснился, то нож он метал наяву.

В кого?

Бэда побрел между камней, настороженно поглядывая по сторонам. В утреннем свете место выглядело не лучше, чем ночью: словно какой-то великан, забавляясь, рассыпал вокруг пригоршню скалистых обломков, превратив пологий склон в настоящий сумрачный лабиринт. Камни эти были черные и мертвые, на них ничего не росло: ни кустика в трещинах, ни мха, ни лишайников. Приложив руку к одному из обломков, Бэда тут же отдернул ладонь: поверхность обожгла холодом, казалось, чем выше поднималось солнце, тем холоднее становились странные камни.

«Надо выбираться отсюда, парень», — сказал себе Катль и постарался ускорить шаг.

Ноги были словно ватные, в голове шумело.

Он не мог бы с точностью сказать, как долго блуждал среди камней, пока впереди не показались верхушки сосен. Пожалуй, Бэда обрадовался деревьям так, как радуется затерянный в открытом море корабельщик, увидев вдали узкую полоску земли. Он даже заставил себя бежать. И только оказавшись на опушке редкого леса, понял, что зря радовался.

Это было пиктское капище. Наверное, когда-то аквилонцы, оттесняя дикие племена за Черную реку, сожгли его: повсюду виднелись обугленные колья и рухнувшие почерневшие бревна, вросшие в землю. Но кто-то восстановил святилище, если и не полностью, то достаточно, чтобы вызвать дрожь у белого человека.

В центре темнела крытая листьями бревенчатая хижина на сваях с гирляндами выбеленных солнцем рыбьих голов над притолокой двери. Вход охраняли два идола, весьма искусно вырезанные из цельных стволов бука: левый изображал женщину с огромными грудями, правый — мужчину с воздетым, словно меч, детородным органом. Вокруг поляны стояли разномастные колья, увенчанные звериными и человеческими черепами. Между ними темнели кострища, и, пощупав золу, Катль понял, что одно из них совсем свежее.

Самым разумным было бы поскорее убраться отсюда подобру-поздорову, но Бэду обуяло почти детское любопытство. Ходили слухи, что не все пиктские кланы ушли за Черную реку, некоторые закрепились на исконных землях, растворившись в густых чащобах, затаившись в болотах. Но чтобы капище, да еще неподалеку от форта, среди обжитых земель!.. О таком слышать не приходилось.

Слышать не приходилось, да вот довелось увидеть собственными глазами.

Держа перед собой самый длинный хассак, Бэда медленно двинулся к хижине.

В нос ему ударил отвратительный смрад. Сквозь щели на стенах пробивался неяркий свет. На полу валялись битые шины, пустой мех из-под вина, слежавшаяся солома, груда какого-то тряпья… Ничего себе святилище, кол в задницу этим дикарям!

Катль уже хотел выйти на воздух, но тут попавшая под ногу тряпка привлекла его внимание. Он присел и пошевелил рухлядь концом ножа. Красные, желтые, с оборками и рюшами, обрывками бантов и остатками разорванных лифов… Волосы зашевелились у него на голове: это были десятки изодранных женских платьев, частью почти истлевших, частью совсем новых. На некоторых он увидел следы крови и опрометью бросился наружу.

И приказал себе успокоиться. Те, кто теряют голову в Боссонских Топях, теряют ее навсегда. Что ж, всем известно, что пикты совершают человеческие жертвоприношения. Возможно, здешнее племя похищает женщин, убивает их, а тела сжигает. Но тогда почему молчат мужья, почему фермеры и лучники не идут в Волчьи Холмы, чтобы уничтожить жуткое место и воздать дикарям по заслугам? Что-то тут не так…

Бэда взглянул на кострища, чернеющие между кольями. Каждое из них могло хранить пепел какой-нибудь несчастной. Может быть, пикты приносят женщин издалека? | Похищают на дорогах, в трущобах, воруют проституток, до которых никому нет дела? Чушь! Пиктам плевать, кого приносить в жертву, не станут они ради собственной безопасности унижаться до подобных экспедиций. Что-то не так, снова сказал себе Бэда Катль. А глянув вокруг, повторил то же самое. Вслух. Голоса своего он не услышал. Смрадное марево выползало из хижины и разливалось по всей поляне. Солнце было прямо над головой начинало жечь, словно в южной пустыне. Колья с нанизанными черепами колебались, как трава под водой, и тени от них тянулись к центру поляны к хижине на сваях. Колья склонялись внутрь, вытягивались, их концы стремились сомкнуться, словно… Да, теперь Катль понял, на что это было похоже: так пикты складывали погребальный костер.

Как только он об этом подумал, со стороны хижины раздался резкий скрип и мужской идол слегка повернул голову. Потом двинул ногой… Катль метнул хассак. Он целил истукану в лоб, но лезвие вонзилось гораздо выше деревянной головы — в бревенчатую стену. Снова заскрипело, огромные груди буковой женщины колыхнулись… Бэда услышал чей-то отвратительный визг, понял, что визжит он сам, и метнул второй нож…

Только продравшись сквозь густой кустарник, в клочья изодрав одежду и упав лицом в мягкий влажный мох, он признался себе в том, что пиктская волшба оказалась сильнее воли небожителей и отняла его дар.

Тогда Бэда Катль, гроза Боссонских Топей, заплакал как ребенок.

Глава девятая

— Ну, Пудолапый, лоб у тебя, видно, из железа. Я ж тебе между глаз из пращи засадил шагов с двадцати. Другой бы уже на Серых Равнинах Нергала под хвост целовал, а ты мясо жрешь, да не жуя глотаешь!

— Это у тебя лоб из железа, киммериец. Я по нему палицей стукнул, а ему хоть бы что.

— Да не стукнул ты, я уклонился.

— Нет, стукнул!

— Нет, не стукнул, оглоблю тебе в брюхо!

— Не стукнул, так сейчас стукну, варвар неотесанный!

— Э, бросьте, стукнул — не стукнул. Вон Грибу досталось — до сих пор очухаться не может.

— За грехи мои тяжкие, клянусь сосцами небесной коровы, не иначе за грехи. А ведь это я первым признал Конана, да и кричу Гарчибальду: не иначе, это наш капитан, герой-киммериец, с которым мы пиктов под Велитриумом колошматили. Только Беспалый мне кивнуть успел, как наш герой-киммериец — на! — камнем мне под дых и залепил. Больно мне, месьоры, и не так больно, как обидно.

— Ты скажи спасибо, что камешек тебя вскользь задел. Да и оброс ты так, что мать родная не признает. Тебя, барон, тоже. Всего-то баронского осталось, что щит с собой таскаешь. Молодец. Ловко ты им мои снаряды отражал.

— Благодарю за честь, месьор.

— Конан. Просто Конан-варвар, предатель и изменник. Таковым меня считают в Аквилонии.

— Но мы-то, твои старые боевые товарищи, никогда в это не поверим. Правда, месьор Гриб? Дайте ему еще хлебнуть, что-то он на бледную поганку стал похож. Да приложи к животу холодное, Пленси, твои стоны портят нам праздник. Все-таки встреча старых боевых друзей, сражавшихся под одними знаменами…

— Может быть, кто и сражался под знаменами аквилонского короля, только не Гуго Пудолапый. «Мы не будем драться с нашим бывшим командиром», — говорят эти ребята. А я сразу сказал так: не хотите, дело ваше, а старине Гуго за шлем обидно, и две тысячи золотом не помешают. Еще как! Седлаю я своего боевого коня…

— Да ты с седла-то не слезал!

— Седлаю, значит, коня и выезжаю в чисто поле. «Сдавайся, — говорю киммерийцу, — или я, Гуго Пудолапый, знаменитый и непобедимый, пленю тебя силой». Не хочет. Стали биться. Тут-то и треснул я его палицей по башке…

— Да не треснул ты меня, гора потрохов!

— Еще как треснул!

Лежа на подстилке из прелых листьев, Бэда слушал эту перепалку, наблюдая за скачущими по неровным стенам пещеры тенями четырех человек, сидевших вокруг жаркого костра. Конан и Гуго переругивались вяло, умиротворенные обильным возлиянием и жирной пищей. А ведь еще недавно готовы были сразить друг друга насмерть…

Под шум дождя, вовсю хлеставшего за сводами пещеры, Катль вспоминал, как все было.

Отлежавшись на мшистой поляне и дал впервые в жизни волю слезам, он прошел негустым сосновым лесом и вскоре оказался в каменном распадке. Чем дальше вела едва заметная тропа, тем выше и круче становились откосы, усеянные щебнем и валунами. Солнце уже перевалило зенит и било в глаза, а он все брел и брел, сам не зная куда: только бы не поворачивать назад и снова не оказаться возле пиктского капища.

Он не отрывал глаз от тропинки и не смотрел по сторонам. И только когда огромная остроконечная тень легла ему под ноги, поднял голову.

Бэда ожидал увидеть прямо перед собой башню или утес, но увидел всадника в островерхом шлеме. Всадник неподвижно стоял в том месте, где тропинка терялась за гребнем подъема, солнце светило ему в спину, и оттого лошадь и человек казались высеченными из черного гранита.

Катль решил было, что столкнулся с очередным идолом, но тут длинное копье в руке великана опустилось, и сверкнувший серебром наконечник указал в грудь Бэды.

«Трепещи, ничтожный, — прогудел человек-гора, — трепещи и приготовься к смерти, ибо нечисть, подобная тебе, оскорбляет сияющий глаз Митры!»

Тут только Катль признал верзилу Гуго, одного из следопытов, виденных им в доме шарифа. Его рука метнулась к правому плечу, но ножны были пусты. У него оставался еще один хассак, у правого бедра, но, вспомнив, при каких обстоятельствах он лишился остального оружия, Бэда только застонал от собственного бессилия.

Не лучше ли позволить убить себя? Что остается ему, затравленному со всех сторон, лишенному последней своей защиты — дара богов?

Гремя доспехами и щитом, Гуго двинул своего тяжеловоза вниз.

«Я пригвозжу тебя, как ничтожное насекомое!» — ревел он.

Эти слова заставили Катля прийти в себя. Насекомое? Ну нет! Он пока еще не потерял своего прозвища. И если кот лишился когтей, то у него остались лапы!

Бэда метнулся вверх по склону, ловко цепляясь за редкие кусты и жесткую траву, полез на откос. Что-то свистнуло над ухом, и в землю вонзилась стрела. Бэда не сомневался, что наконечник у нее серебряный.

Он обернулся через плечо. Еще двое преследователей, возникнув словно из воздуха, бежали по тропинке с той стороны, откуда он только что пришел. В руках у Пленси Гриба был маленький лук, Гарчибальд целил в беглеца из арбалета.

«Осторожней, Гуго! — услышал Катль крик Беспалого. — Он может всадить тебе нож под забрало!»

Скурато спустил тетиву, стрела пропела в воздухе и едва не угодила Бэде в плечо. Он упал на четвереньки и пополз, прячась за валунами.

Укрывшись посреди склона, он осмотрелся и оценил свое положение. Положение было отчаянным. Далее, до самого гребня откоса, место было ровное и открытое. Если он постарается вскарабкаться наверх, стрелы преследователей найдут свою цель. Пока следопыты медлят, опасаясь его ножей, он может отсиживаться за камнями, но как только они поймут, что жертва не может оказать сопротивления, ему конец.

Катль вытащил длинный тяжелый хассак и взвесил его на ладони. Почувствовал, как дрожат пальцы, и понял, что, метни он нож, бросок не достигнет цели. Что ж, придется драться врукопашную. И подороже продать жизнь.

Шорох снизу заставил его выглянуть в узкую щель между камнями. За ближними валунами па склоне мелькнула шапка Пленси. Гарчибальда видно не было, но Бэда не сомневался, что Беспалый ужом скользит вверх за своим товарищем. Гуго маячил внизу на тропинке. Он не покинул седла и держал в руках осадный арбалет, готовясь поразить оборотня стрелой, способной пробить насквозь тушу быка.

Катль еще смотрел в щель, когда Пленси снова выстрелил. Глубоко посаженные глаза Скурато были острые, как у стервятника, а рука точной. Левое предплечье Бэды обожгло, и, зажимая рану, он отпрянул, упав спиной на острый щебень.

«Я попал! — крикнул Гриб. — Гарчибальд, прикройся щитом и бегом вперед, пока он не очухался!»

«В атаку, братия!» — заревел снизу Гуго, безуспешно пытаясь заставить своего коня идти вверх по склону. Убедившись в тщетности этой попытки, Пудолапый с досады пустил стрелу, и она ударила в валун, едва не расколов его пополам.

Вот тут и полетели камни. Первый угодил Пудолапому в надбровный обруч шлема, и великан замахал рукой в железной рукавице, словно отгоняя комара. Его конь попятился и испуганно заржал.

Второй снаряд ударился в щит Гарчибальда. Барон сразу присел: щит у него был рыцарский, вытянутый книзу, так что Беспалому удалось прикрыть не только голову, но и задницу.

«Берегись! — отчаянно завопил он из-за своего укрытия. — У этого ублюдка праща!»

«Кого ты назвал ублюдком?! — услышал Бэда над головой чей-то голос и, повернув голову, увидел на гребне откоса ярко освещенного солнцем черноволосого человека, крутившего над головой кожаный ремень с укрепленным булыжником. — Я заставлю тебя жрать камни!»

Барон высунул из-за щита руку с арбалетом и спустил крючок. Хотя мишень была как на ладони, болт пролетел далеко в стороне.

Пленси что-то отчаянно закричал своему товарищу и тут же с громким воплем покатился вниз по склону, уронив лук и прижимая ладони к животу.

«Хватит с вас? — вопросил черноволосый грозно. — Может, ты, со щитом, хочешь драться со мной, как подобает мужчинам, один на один?»

Барон тем временем уже отступил вниз, и Пленси, сидя на земле, что-то ему втолковывал. Гуго все еще крутил башкой, ничего не видя после удара, смявшего надбровник его шлема.

Нежданный спаситель ловко спустился к валунам, за которыми лежал Бэда, и присел рядом. От него крепко пахло потом и вином.

«Кто ты?» — спросил он, внимательно разглядывая раненого.

«Меня зовут Катль, — ответил Бэда, — почему ты меня защищаешь?»

«Не люблю, когда трое на одного, да еще безоружного, — осклабился черноволосый. — Катль… Я слышал это имя. Не тот ли ты Катль, который убил Черного Джока? Если так, где твои знаменитые ножи?»

«А ты, видно, разбойник из Волчьих Холмов…» — начал было Бэда, но тут снизу донеслось: «Капитан! Мы узнали тебя, Конан-киммериец!»

«Вот и представились, — усмехнулся черноволосый пойду гляну, что это за негодяи зовут меня капитаном…»

Вспоминая сцену встречи старых боевых друзей, Бэда усмехнулся. Не окажись Пленси столь дальнозорким, бывшие знакомцы могли легко прикончить друг друга. Впрочем, Гуго, не принадлежавший к их компании, немного очухавшись, не успокоился и тут же потребовал удовлетворения за порчу шлема, который, по его словам, был позолоченным и некогда принадлежал древнему ахеронскому герою.

Конан осведомился, как Пудолапый предпочитает биться: пешим или конным?

Гуго важно заявил, что никогда не дерется пешим, а седло покидает только для того, чтобы пожрать и выпить.

Киммериец свистнул, и тут же прискакал неоседланный гнедой красавец, на спину которого варвар взлетел с ловкостью истинного дикаря.

«Если уж вы хотите драться, — сказал барон, — надо делать это по всем правилам. Во-первых, найти ровную площадку, чтобы противники могли разъехаться на должное расстояние для атаки. Затем — выбрать оружие. У тебя, Пудолапый, целый арсенал, а у Конана только меч за плечами. Так что выбирай что-нибудь одно: копье, палицу или свой Трипамадор».

«Может, хочешь на кулачках?» — хмыкнул киммериец.

Гуго смерил его презрительным взглядом и молча поехал вверх по тропинке, Конан распорядился перевязать Бэду и забрать его с собой.

«Я беру этого человека под свою защиту, — сказал он, — ' пока вы мне не объясните, чем он так провинился».

Поединок состоялся на широкой прогалине за гребнем распадка. Катль, сидя у поваленного дерева, наблюдал, как сошлись врукопашную два богатыря, достойные друг друга. Гуго выбрал палицу, Конан обнажил меч. Они погнали коней навстречу и сшиблись так, что земля задрожала. Красное облако пыли скрыло противников, а когда они развели коней, чтобы перевести дух, железные рукавицы Пудолапого были пусты, а киммериец сжимал только обломок меча. Лоб варвара украшала свежая ссадина.

Барон выступил вперед и торжественно, словно то был настоящий рыцарский турнир, возгласил: «Ввиду того, что Противники лишили друг друга оружия, они могут завершить поединок к общему удовлетворению и без ущерба для собственной чести!»

«Зуб Нергала тебе в кишки, — прохрипел киммериец, — ты сломал мне добрый меч!»

«Не более добрый, чем мой шлем, — так же хрипло отвечал Гуго, облизывая пересохшие губы, — Хоть ты и стоишь две тысячи золотых, но я больше ценю хорошую драку, чем подачки аквилонского короля. Я удовлетворен, и если вы принимаете меня в свою компанию, не худо бы отыскать какую-нибудь ферму, чтобы зажарить барана и вышибить дно у винной бочки».

«Две тысячи золотых? — переспросил Конан удивленно. — Так вы охотитесь не за Катлем, а за мной?»

«Мы охотимся за оборотнем, — объяснил Гарчибальд, — а по твою душу из Аквилонии прибыл отряд во главе с неким месьором Драганом. Сейчас они движутся к Волчьим Холмам, чтобы обыскать их до последнего камня».

«Ладно, — сказал Конан, — считайте, что смогли распалить мое любопытство. Приглашаю всех в свою берлогу. Кстати, там найдется чем набить брюхо и утолить жажду».

Глава десятая

— Одно меня удручает, — сказал Гуго, сыто рыгнув и утерев лоснящиеся губы, — мои дорожные расходы. Из Орисконти сюда путь неблизкий, а я рассчитывал получить от тарифа Партера мешок монет за голову волколака. Может, ты все же оборотень, а, парень?

— Эй, — сказал Конан, — он жрал твой чеснок?

— Ну жрал…

— Надевал ему Гриб на пальцы кольца Иштар? Вешал на шею лапки зайца? Давал подержать корень мандрагоры?

— Ну надевал, вешал, давал…

— Так каких доказательств тебе еще нужно? Ни один оборотень не выдержит подобного испытания. Да если бы Катль был волколаком, у него рука бы отсохла. Наконечник-то стрелы, которой его Пленси ранил, был серебряным.

— Может, еще отсохнет, — сказал упрямый Гуго. — Может, он не простой оборотень, а оллах.

— Это ты брось, — сказал барон, — чтобы стать оллахом и по своему усмотрению, когда захочешь, менять обличье, надо не один десяток лет служить темным богам. А Катля многие знают, он в Боссонских Топях всегда на виду был, а потом на каторге в Немедийских горах горбатился.

— Тогда кто тарифу грудь подрал? — не унимался Пудолапый. — Ты подрал, а, парень?

— Нет, — сказал Бэда.

Он все еще не доверял этим людям: ни следопытам, совсем недавно собиравшимся его прикончить, ни киммерийцу, которого хотел убить сам. Поэтому старался держать язык за зубами.

— Шариф Партер — старая лиса, — задумчиво произнес Конан, разглядывая пустое дно своей кружки, — сдается мне, не все так просто, как вы тут рассказываете. Ну не хочет он Катля в зятья, так подослал бы убийц, чего огород городить. Значит, скребет что-то грудь старику, да не снаружи, а изнутри. Значит, какая-то волчара по округе все же бродит…

— О том многие говорят, — вставил Гриб, с трудом ворочая языком, — тварь скот режет и людей пугает… Да вот хоть фермер этот давеча рассказывал… Как бишь eгo?

— Баткин, — подсказал Гарчибальд.

— Волк, говорит, его за мужскую гордость прикусил. Несильно, правда, ничего не попортил, но пугнул изрядно.

— Я знаю этого Баткина, — сказал Конан. — И брата его Стайва знаю. Трусливые людишки. Я у них на ферме харчился, благо рядом, так они на меня засаду устроили. Пришлось Стайву этому физиономию попортить.

— А он тебя за Черного Джока принял! — расхохотался барон. — Кстати, капитан, откуда у тебя Ситец?

— Ситец? — варвар недоуменно оглядел свою потертую одежду. — Мне больше нравится кожа.

— Ситец — это жеребец покойного Джока. Ты на нем ездишь.

— Надо же, — Конан подлил себе вина, — а я и не знал. Встретил тут как-то одного парня. Он был верхом, я на своих двоих. Несправедливо вроде бы. Потолковали, он и уступил мне конягу. Только он ее по-другому величал, а я никак не зову. Значит, братец фермера решил, что Черный Джок вернулся с Серых Равнин?

— Вроде того. Баткин шарифу жаловаться приходил, помощи просил: холмы прочесывать. А у Партера свои виды…

— Я на баткинской ферме не только харчился, — ухмыльнулся киммериец, — но и, бывало, ночевал на чердаке. Эти дурни и не ведали, какой тать у них над головами таится. Дом у них захудалый, щели в потолке, а сквозь щели многое слышно. Так что я в курсе всех сплетен. И вот что меня удивляет: шариф нынче скачет, что блоха, а ведь больной старикашка, и лекарь от него не отходит…

— Ну, лекарь, положим, дочку шарифову пользует, возразил Гарчибальд, — она, говорят, от несчастной любви занедужила. Как Бэду на каторгу сослали, так с ней это и приключилось.

Варвар хмыкнул.

— Вы, парни, недавно в Либидуме, а я, считай, здешний, три месяца в Волчьих Холмах хоронюсь. Знаете, что люди болтают? Что девчонку Партерову никто больной не видел, бодра и весела, и мотыльком порхает. А вот шариф сдал. Припадка у него, сказывают, случаются, и все больше ближе к полнолунию.

Следопыты удивленно помолчали, только Гуго пробормотал что-то невнятное, догрызая баранью кость.

— Ты на что намекаешь, Конан? — спросил Пленси.

— У тебя голова есть, сам думай. А чтобы легче было, скажу, что знавал когда-то лекаря, именующего себя Страдинадо. Служил я тогда наемником у короля Зингары, который чуть было меня не повесил, но это к делу не относится. Так вот, Страдинадо лечил одного нашего офицера, которого покусала бешеная собака. Очень большая и очень бешеная собака. А может, и не собака. Разное болтали…

— Ты вот что, — пробасил тут Пудолапый, шаря вокруг в поисках винного меха, — ты говори яснее. Я так думаю: ежели волколак есть, его надо убить. Но если оборотень — сам шариф, то от кого мы получим награду?

— Давайте подсунем Партеру корень мандрагоры, — предложил Скурато.

— А я сейчас вспоминаю, — сказал Гуго, — что Партер этот все меня сторонился, когда мы с ним болтали. Не меня, видать, сторонился, а чесночного запаха…

— Так что же получается, — растерянно сказал Пленси, — шариф сам на себя охотится?

— Как говорят книжники — парадокс, — заметил барон.

— Охотится шариф за Катлем, — Конан кивнул на притихшего Бэду, — но Катль — подсадная утка. Ежели бы вы его прикончили, Партер отвел бы от себя подозрения, а там, глядишь, зингарец и избавил бы шарифа от недуга. Так я предполагаю. Но кое-что не сходится. Уж больно разное болтают об этом волке. Вот если бы порасспросить того, кто его видел…

— Я его видел, — подал голос Бэда.

Гарчибальд Беспалый поперхнулся вином и закашлялся.

Пленси Скурато принялся мучительно икать.

Гуго Пудолапый зарычал и так сдавил мех, что струя вина ударила в потолок пещеры.

Только Конан остался совершенно спокоен.

— Говори! — потребовал он.

И Бэда рассказал о своем ночном видении. Он старался не сболтнуть лишнего, но его словно прорвало, и он поведал о страшных зеленых глазах, горевших холодной злобой на морде, напоминавшей медную маску, о пиктском капище, о тряпье в бревенчатой хижине, о странных тенях и оживших идолах, которых он пытался поразить своими кожами. Что из этого вышло, он тоже не смог утаить.

Следопыты притихли. Рассказ Катля произвел на них должное впечатление. Каждый из них не раз бывал за Черной рекой. А за Черной рекой много пиктских идолов и святилищ, и что это такое, Гарчибальд, Пленси и Гуго отлично ведали.

И недоуменно уставились на Конана, когда тот, усмехнувшись, пожал плечами.

— Я знаю это место, — сказал киммериец, — и колдуна Белое Ухо знаю. Хороший пикт, полное ничтожество. Спился вконец, маски режет и продает, а на вырученное брагу покупает. Думаю, лоскуты, которые Бэда видел, ему для масок и надобны, для украшения.

— Пикт? — пробасил Гуго, — Капище в трех лигах от форта? Как такое возможно?

— Ты, наверное, знаешь, на что способны пиктские шаманы, — ответил Конан. — Они хорошо понимают камни и могут расставить их так, что никто не пройдет к святилищу. Не могу сказать, почему Катль там оказался, может быть, случайно. А местечко и впрямь жуткое, хотя заслуга в том не нашего колдуна, а его предков, ведавших как ладить с темными силами.

— Но ты-то как с ним познакомился? — подозрительно спросил Пудолапый.

— Не я с ним, а он со мной. Случилось так, что аквилонские ищейки почти настигли меня на границе Боссонских Топей. Я смог уйти, но был ранен, и здесь, в Волчьих Холмах, найдя подходящую пещеру, решил отлежаться. Рана моя оказалась намного серьезней, чем я думал, и Серые Равнины замаячили вполне отчетливо. Сколько провалялся в беспамятстве — сказать не могу, только Нергал зря готовил свои вилы: кто-то помог мне выкарабкаться. Помню, очнувшись, почувствовал, что глотка пылает жарким огнем, а по губам течет огненная жидкость… Я протянул руку и нащупал что-то мохнатое и теплое. А когда снова пришел в себя, увидел краснорожего старика, который принес мне мяса. Это был пикт Белое Ухо в меховой безрукавке до колен, подпоясанной кожаным ремнем. Думаю, в нее-то я и запустил пальцы, когда меня поили целебным зельем.

— Поразительно! — воскликнул Гриб, столь удивленный рассказом варвара, что даже перестал икать. — Пикт спасает киммерийца!

— Я бы сказал, что мало верится в великодушие пиктов по отношению к кому бы то ни было, — задумчиво молвил Гарчибальд. — Им что киммериец, что зембабвиец — все едино. Как объяснил Белое Ухо свой странный поступок?

— А никак, — ухмыльнулся Конан. — Мы почти не разговаривали. Колдун наведывался и впоследствии, и даже оказал мне честь, пригласив в свое жилище, но, думаю, небескорыстно. Когда я окреп и стал делать ночные визиты окрестным фермерам, Белое Ухо всегда получал свой кувшинчик вина.

— Дикарь дикаря нюхом чует, — пробурчал Гуго, — ты, киммериец, хоть и был аквилонским капитаном, а якшаешься Нергал знает с кем.

— Предпочитаю перегар запаху чеснока, — парировал Конан. — Ты мне надоел, Пудолапый, и оборотни уже тоску нагоняют. Если охота — сами головы ломайте, что тут к чему. Может, и нет никакого волколака, а может, их тут целый выводок бродит. Один, с медной мордой — среди черных камней, другой — на ферме у Баткина, а третьего я и сам видел…

— Видел?! — хором вскричали следопыты. — Ты тоже его видел?

— Да крутился какой-то зверь при колдуне пиктском, пару раз с ним являлся. Только ничего жуткого я в нем не приметил. Симпатичная даже волчара, шерсть белая…

Следопыты потребовали подробностей. Конан послал их к Нергалу. Гуго возмутился и напомнил, что они здесь не для того, чтобы вино хлебать и мясо трескать, а по делу. Киммериец заметил, что их дело — это их дело, а у него есть забота поважнее. И если Гуго, Гарчибальд и Пленси помогут ему разобраться с аквилонскими вояками и месьором Драганом, он, возможно, поохотится с ними хоть на оборотня, хоть на оллаха. Пудолапый хотел было бросить Конану свою железную перчатку, не нашел ее, прикончил вино и вступил в боевой союз против аквилонцев.

Пленси робко поинтересовался, как капитан собирается разгромить силы противника, имеющего численное преимущество и отряд боссонских стрелков в резерве.

— Боссонцев надо уговорить выступить на нашей стороне, — сказал Конан. — Пошлем к ним барона Гарчибальд подумал и кивнул:

— У них командиром Нанц Рослый, он тоже дрался под Велитриумом.

— А месьору Драгану устроим славную ночку, — ухмыльнулся варвар, доставая из-под кошмы запасной меч. — Они наверняка разобьют лагерь неподалеку, и я знаю где. Сделаем так…

Когда киммериец кончил излагать свой план, тучи разошлись, и блики вечернего солнца весело заиграли на мокрых камнях.

Глава одиннадцатая

Месьор Драган заложил за воротник камзола атласный платок, украшенный его монограммой (в центре) и изображениями пышнохвостых павлинов {по углам), достал из парчового чехольчика серебряные вилку и нож, осенил лицо круговым движением ладони (в честь Митры Пресветлого) и приготовился к вкушению ужина и продолжению приятной беседы.

В шатре, разбитом на сухой поляне посреди сосновой рощи, был установлен стол, покрытый алой, с бахромой и кистями скатертью, складные кресла, походные сундуки и бронзовые подставки, в которых горели факелы. Весело потрескивал огонь, дым струйкой сочился в отверстие, устроенное в центре матерчатой крыши. За пологом входа навытяжку стояли два аквилонца с мечами наголо, охраняя покой своего командира.

Командир же наслаждался приятнейшим обществом юной дамы Эллис, чье свежее личико светилось между мрачных усатых физиономий двух сержантов, приглашенных на ужин, дабы соблюсти приличия.

— Да, приличия, — разглагольствовал Драган, аккуратно беря вилку в левую руку, — что ни говори, но мы, аристократы, должны подавать пример своим поведением. Митра лепил людей из разного материала, и нашему сословию достался самый изысканный и благородный. Если хочешь обедать за королевским столом, умей пережевывать пищу не чавкая и вовремя утирать рот платком. Но я вижу у вас нет столового прибора? Разрешите предложить запасной…

— Я не голодна, — отвечала Эллис, — съем, пожалуй, только фруктов. А если мне нужно будет что-нибудь разрезать, поверьте, найдется чем…

— О, простите, — галантно привстал рыцарь, — я запамятовал, что вы бываете в этих диких землях лишь наездники, а большую часть времени проводите в замке своего дядюшки-виконта в Аквилонии. Не сомневаюсь, что за его столом едят по всем правилам. Ваш отец поступает весьма мудро, отправляя дочь на воспитание в благородное семейство. Эллис поморщилась, но Драган этого не заметил.

— Хотите потешу вас историей о превратностях куртуазных наук? — спросил он и, не дожидаясь ответа, продолжил: — Случилось так, что дама моего сердца, путешествуя по Немедии в сопровождении лишь небольшого отряда верных слуг, была похищена неким злодеем, имя которого недостойно даже упоминания. Верный рыцарскому долгу, пустился я в путь, дабы вызволить ее и заслужить благосклонный взгляд. При мне был оруженосец и два верных товарища со своими подручными. Мы были в двух дневных переходах от 'замка похитителя, когда, проезжая по некой мрачной местности, попали в узкое ущелье и были остановлены ранее скрытыми и нежданно натянутыми цепями позади и впереди нас. Какие-то люди числом дюжин в пять окружили нас и приказали немедленно следовать за собой.

Я хотел принять бой, но мои товарищи упросили этого не делать, дабы не сложить понапрасну головы. Тем более что нас не понуждали сдаться и сложить оружие, а призывали исполнить старинный обычай и нанести визит местному месьору, хозяину тех земель.

Последовав за вассалами, мы вскоре прибыли к замку, являвшему собой вид удручающий, если не сказать убогий. Всего одна башня, окруженная толстой стеной, сложенной из неровных камней, без амбразур, с огромными зубцами наверху. Ров был узок и завален мусором, механизм моста: так проржавел, что его использовали не каждую ночь, а лишь при появлении неприятеля. Словом, будь у меня под рукой лишь небольшое войско, я взял бы это убежище за время, надобное воробью, чтобы склевать пригоршню зерен.

Владел сим строением некий Лохтер Тугоусый. Он принял нас в низкой зале, устроенной в первом этаже башни, возле огромного камина, в котором горел целый дуб. Верх очага был украшен копьями, алебардами и грубыми рельефами с гербом владельца, но эти украшения были массивны и неискусны и не могли ласкать глаз, как чудные скульптурные произведения нашей Аквилонии, где все так тонко, изящно и художественно…

При этих словах Эллис незаметно зевнула, прикрыв рот ладошкой. Месьор Драган, занятый сложным процессом разделывания с помощью ножа и вилки куриной ножки, продолжал, не отрывая глаз от тарелки:

— В зале стоял огромный стол, полы устилал сухой камыш, и бегали многочисленные собаки. Лохтер угостил нас кабаном, причем мы были вынуждены отрезать ножами куски от целой туши. Вино, довольно кислое, подавали в кожаных кружках, размером с ночную вазу…

— Какой ужас! — воскликнула Эллис.

— Простите, если оскорбил ваш слух этим сравнением, — поднял глаза аквилонец, — мне не следовало упоминать сей предмет в присутствии дамы. Что делать, даже самые утонченные сердца грубеют от походной жизни. Еще раз простите.

— Охотно прощаю вас, месьор рыцарь, — проворковала девушка, — хотя меня потрясло не ваше сравнение, а размеры посуды, из которой вам пришлось пить вино. Вы, наверное, привыкли к серебряным бокалам…

— Серебро, хрусталь, кхитайский фарфор — каждому напитку должна соответствовать своя посуда. Только варвары способны пить из одной чаши и брагу, и пуантенское. Но самым ужасным во время нашего пребывания в замке Тугоусого было вовсе не это. Истинным кошмаром, сравнимым лишь со стигийскими изображениями темных богов, был сын хозяина.

— Он оказался уродом?

— Не то чтобы уродом, хотя и красавцем этого юношу я бы не назвал. Как у всех немедийцев, лицо у него было бледное и тупое. Суть дела не в этом. Имея в Аквилонии каких-то дальних родственников, Лохтер вознамерился устроить через них своего отпрыска ко двору короля Нумедидеса, дабы там этого недоросля посвятили в рыцари. Идея весьма бредовая, и мы стали заложниками мании Тугоусого.

Я и мои товарищи оказались гостями-пленниками. Нас кормили до отвала и поили допьяна, но со двора не выпускали, и двери наших комнат на ночь запирались снаружи. Условием же освобождения Лохтер, узнав, что я вхож во дворцы Тарантии, поставил следующее: обучить его сына хорошим манерам, о которых сам хозяин замка имел весьма смутное представление.

Делать нечего, пришлось взяться за воспитание отрока. Для начала я вручил ему свой резервный столовый прибор и постарался научить не хватать мясо руками. Но он все время колол себе пальцы и губы вилкой, так что пришлось вырезать деревянную, с тупыми концами, и за две седмицы сей рекрут куртуазности научился попадать ею в кусок на тарелке.

Потом я научил его сморкаться в платок, нюхать мускусные яблоки и не поминать при дамах Нергала и всех демонов преисподней. Через месяц он уже умел шаркать ножкой и заучил пару строф из Кольера…

— Простите, что вас перебиваю, — вставила Эллис, — но мне кажется, войдя во вкус педагогики, вы забыли о цели своей экспедиции.

— Ни на миг, моя красавица! Сердце мое разрывалось от воспоминаний и рвалось сквозь прутья решетки на окне моей кельи. Но что поделать, судьба бывает сильнее нас, к надо уметь ей покоряться. Кроме того, Лохтер Тугоусый обещал неплохую плату за мой скромный труд, и я намеревался использовать золото для выкупа своей дамы, если бы мне не удалось отвоевать ее силой.

— Похвальная предусмотрительность, — кивнула девушка, пряча улыбку, — И чем же кончилась эта история?

— О, я полностью преуспел в деле обучения, и наследник Лохтера отбыл в Аквилонию. Мы же отправились дальше и ясным осенним днем достигли намеченной цели.

— Вы освободили свою даму?

— Увы, я опоздал. Злодей, имя которого недостойно упоминания, склонил несчастную, и она отдала ему если не сердце, то руку. Раздосадованный, я вынужден был вернуться в Тарантию, где старался забыться, усердно служа короне. Но вы, мое дитя, должны меня понимать, как никто другой, ибо ваш возлюбленный нанес вам подобную рану… Кстати, что говорят эти грубияны Гарчибальд и Пленси? Они обнаружили следы беглеца, имевшего наглость покушаться на жизнь вашего достойного родителя?

— Нет, ни человеческих, ни волчьих.

Драган презрительно скривил тонкие губы.

— Странно. Сегодня ночь полнолуния, так что Катлю пора бы обрастать волчьей шкурой, если он не сделал этого раньше. Признаюсь, всегда считал легенды о волколаках сказками, а славу боссонских следопытов весьма преувеличенной. Они ничего не нашли! А я, аквилонец, обнаружил в холмах стоянку изменника, пещеру, в которой еще теплились угли. Беглец неподалеку, и ему никуда не деться, так как отсюда только один путь среди болот — тропа, ведущая в Долину Волчьей Пасти. Среди боссонских лучников есть два бывших охотника, они помогут мне не потерять след.

— Разрешите спросить вас, месьор рыцарь…

— О чем угодно, дорогая, о чем угодно!

— Почему его величество счел нужным послать за этим человеком вооруженный отряд? Считается, что любой преступник, пересекая границу Боссонских Топей, получает отпущение и может в борьбе с пиктами кровью искупить прежние грехи.

Лицо Драгана сделалось каменным.

— Это изменник, предавший короля и подло его обманувший! — воскликнул аквилонец грозно. — Таким нет прощения, и я поклялся, что доставлю его в Тарантию живого или мертвого, если сам не погибну. Это дело чести, прекрасная дама, рыцарской чести!

Эллис улыбнулась и слегка надкусила сочное яблоко.

— Что ж, вы меня убедили. Клятвы, так или иначе, надо исполнять. Разрешите мне сейчас удалиться, ибо отец мой неважно себя чувствует и за ним нужен пригляд. Но напоследок, в благодарность за ваш увлекательный рассказ, хочу тоже поведать одну маленькую и весьма куртуазную историю.

— С удовольствием послушаю.

— Мой дядюшка как-то решил устроить завтрак на свежем воздухе. Съехалось много приглашенных, в том числе и одна юная пара, оруженосец и его возлюбленная. Все знали, что они сгорают от страсти, поэтому не слишком обеспокоились, когда парочка сразу же куда-то исчезла. Общество весьма чинно пировало за накрытым на поляне столом, когда форейтор решил отогнать стоявший напротив экипаж. Каково же было удивление кавалеров и дам, когда взорам их предстали два юных существа, скрытых доселе колесами повозки…

— Что же они делали? ~ спросил аквилонец машинально.

— Пихались, что же еще!

Драган поперхнулся кусочком куриной плоти, и лицо его побагровело.

— Хм, — сказал он, — как?

— О, да я вижу, вы не знаете этого боссонского словечка. Они совокуплялись, месьор, и взорам публики явилась розовая попка виконта и прелестные ножки его возлюбленной, задранные к небу… Если у вас сперло дыхание, попросите сержанта постучать вас по спине, а мне пора.

— Я провожу, — едва выдавил рыцарь.

— Не стоит беспокоиться. Если ваша солдатня вздумает хватать меня за ноги, я сумею за себя постоять.

И тонкой изящной рукой девушка извлекла откуда-то из складок платья большой железный нож с грубой рукоятью. Взяла из вазы орех, положила на стол и расколола точным ударом тяжелого лезвия. Затем, не говоря больше ни слова, вышла из шатра.

Некоторое время мужчины сидели молча, потом один из сержантов, тот, что помоложе, загоготал.

— Ай да баба! — воскликнул он, хлопая себя по ляжкам. — Что за история, Нергал меня задери!

— Заткнись, Гайвор, — приказал Драган, — или я пересчитаю тебе зубы. Хотя, ты прав, клянусь прелестями Иштар эта женщина произвела на меня впечатление. Ставлю сто золотых, что не далее чем послезавтра она станет моею!

— Если раньше не вспорет твое брюхо своим тесаком! — хохотнул второй сержант.

— Сто пятьдесят!

— Идет, командир, только пиши расписку: в случае чего получим у твоего душеприказчика.

Когда рыцарь вышел на свежий воздух, сердце его стучало тяжело и часто. Женщина бросила ему вызов, и он его принял. Дикая, страстная боссонская сучка-Полная луна поднималась из-за темных ветвей сосен, С ближних болот доносилось уханье и какой-то шелест. Драган был доволен собой. Охотники отыскали пещеру Конана, они взяли след беглеца, который имел неосторожность вступить на тропу, ведущую в каменный мешок долины со зловещим названием. Завтра они его настигнут, никуда не денется. А пока можно и передохнуть на единственном сухом и удобном месте, где он приказал разбить лагерь. Его люди сидели вокруг костра, попивали винцо и закусывали. Пусть расслабятся, завтра трудный день.

Шариф со своей рванью разбил стоянку поодаль. Там тоже пылал костер, звенели чарки, и несколько луженых глоток нестройно орали песню боссонских охотников за оборотнями:

«Не оллаху, а олуху, — злобно подумал Драган. — Всех бы вас, ублюдков, на кол».

Он собирался проверить посты и уже шагнул когда какой-то странный звук, долетевший сверху, привлек его внимание. Огромная ветвь отделилась от ствола ближней сосны и, чернея на фоне лунного неба, как крыло огромной птицы, стремительно понеслась прямо к шатру. Драган едва успел отскочить в сторону, когда тяжелый сук рухнул на матерчатые стены, смяв их и обрушив внутрь. Раздались вопли, ткань занялась от пламени факелов, и остатки шатра в один миг превратились в сноп яркого огня.

Аквилонцы вскочили и поспешили на помощь своему командиру, думая, что он остался внутри… И стали один за другим проваливаться под землю. Поляна наполнилась воплями и предсмертными хрипами, несущимися словно из преисподней.

— Назад! — заорал Драган во всю силу легких. — Ловушка! Здесь волчьи ямы!

Откуда взялись ямы на поляне, исхоженной только что. вдоль и поперек, он подумать не успел.

Со стороны лагеря боссонцев тоже послышались шум и вопли.

Огромная тень метнулась к кустам, за которыми начинались болота. На мгновение существо оказалось в полосе лунного света, сверкнув медным отливом, и скрылось.

— Пикты! — кричал кто-то. — Там, в болоте, пикты!

Аквилонцы сгрудились у своего костра, боясь сделать шаг в сторону и угодить в ловушку. Боссонские стрелки и люди тарифа беспорядочно посылали в кусты стрелы из луков и арбалетов.

Глава двенадцатая

Но откуда они взялись? — воскликнул Пленси Скурато, горестно почесывая бородавку на остром носу. — Надо же, мы могли покончить с аквилонцами уже прошлой ночью, а пришлось снова стать их союзниками против дикарей!

— Мы вовсе не собирались уничтожать аквилонский отряд, — напомнил Конан, — Ям было всего две, и люди Драгана не настолько глупы, чтобы валиться в них стройными рядами. Правда, если бы бревно накрыло в шатре их командира, аквилонцы повернули бы назад. Во всяком случае, я на это надеялся.

— Все сработало как нельзя лучше, — кивнул Гриб. — Хотя Драган и уцелел, оба его сержанта погибли. Шуму было много, королевские вояки напуганы… Мне приходилось видеть в действии пиктские ловушки, но, признаюсь, никогда не мог уразуметь их механику.

— Система веревок и противовесов. — Киммериец отложил в сторону точильный брусок и внимательно оглядел лезвие своего меча. — Дергаешь за один конец, груз срывает укрепленное на дереве бревно, а то, в свою очередь, тянет скрытые веревки, раздвигающие под слоем дерна жерди волчьих ям. Ямы старые, я лишь слегка их подновил да укрепил колья. Сколько аквилонцев туда угодило?

— Человек восемь. Только двое остались живы. Их вместе с другими ранеными фермеры забрали с собой в Либидум.

— Значит, все люди тарифа вернулись в форт?

— Кроме одного паренька по имени Лесс. Сказал, что мечтает познакомиться с героем Тусцелана. Мы оставили его возле моста следить за аквилонцами.

— А месьор Драган отважно идет вперед…

— Рыцарь уверен, что ты снюхался с пиктами, и поклялся отомстить хотя бы ценой собственной жизни.

— Настоящий герой. Хотя он больше надеется на стрелы боссонских лучников, чем на собственный меч. Думаю, месьор рыцарь будет несколько озадачен, когда эти стрелы полетят в его воинов. Повтори-ка, что сказал Нунц Рослый.

— Когда Гарчибальд сообщил ему, за кем охотится Драган, Нунц задумался. Он хорошо помнит тебя, Конан, но человек он осторожный и предан Бранту. Если бы он напал на аквилонцев без видимых причин, это вызвало бы осложнения между губернатором Тхандары и властями метрополии.

— Я это учитывал. Потому и не остался с вами там, на поляне. В случае нашего открытого нападения Нунц со своими стрелками стал бы защищать королевских ищеек.

— Совершенно верно, — кивнул Пленси, — но если аквилонцы первыми нападут на людей шарифа, а мы с Пудолапым таковыми считаемся, Нунц встанет на нашу сторону…

— Ваши планы слишком мудрены для моего разумения, — пробасил Гуго, разгребая палкой тлеющие угли костра. Это был уже третий костер из тех, которые они разжигали, отступая в глубь долины, чтобы следы стоянок не оставляли у преследователей сомнений: дичь близка, — Давайте сделаем так: я атакую аквилонских ублюдков в центре, а вы ударите с флангов…

— Ты, Пудолапый, конечно, один стоишь целого войска, — откликнулся Гриб, — но не забывай все же, что нас только трое, а у Драгана почти сотня воинов.

Гуго пожал плечами:

— Ну, может, троих и маловато. Не понимаю, зачем Гарчибальду понадобилось оставаться с боссонскими лучниками. Щит и меч у барона хоть и не так хороши, как мои, но сейчас пригодились бы.

— Как говорится: «Союзнику доверяй, да приглядывай», — хмыкнул киммериец, возвращая наточенный клинок в заплечные ножны. — Беспалый проследит, чтобы Нунц не передумал. И потом, даже четверо против сотни — это для героических баллад, а не для настоящей схватки.

— И Бэда ваш сбежал, — проворчал Пудолапый. — Подозрительный парень. Может, и не оборотень, а подозрительный…

— Катль отправился искать невесту, его понять можно. Что ему было еще делать, когда вы рассказали, что девчонку и тарифа ночью похитили пикты. Или не пикты, в темноте все кошки серы…

— Как же, не пикты, — возмутился Гриб, — я сам каменный топор видел, который у одного парня между лопаток засел. Кто еще каменными топорами швыряться станет? Что же касается кошек, то их точно не было. А был здоровенный волк: промчался через поляну, сбил с ног пятерых и канул в кусты. Мы было за ним сунулись, а там болото, а в болоте — дикари. Метнули в нас свои дротики и растворились, словно призраки. А когда мы к костру вернулись — ни шарифа, ни Эллис там уже не было. Фермеры до того перепугались, что решили вернуться в Либидум, а мы с Пудолапым сюда подались.

— А может, шариф исчез еще до того, как волк появился? — спросил Конан мрачно.

— Да кто же теперь вспомнит, переполох был изрядный…

— Я тоже эту зверюгу видел, — сказал Гуго. — Большой волк, и шерсть у него блестит, что доспех начищенный… Ба, да не о нем ли Катль толковал?!

— Может, и о нем, — сказал Конан, — только что гадать попусту, у нас дело поважней есть. Пока вы с ночными видениями бились, мы с Бэдой долину эту излазили, и я прикинул, как лучше аквилонцев встретить. Поднимайтесь, вояки, пора осматривать нашу крепость.

Они растреножили коней, Пленси уместился позади киммерийца, и всадники двинулись в путь.

Долина Волчьей Пасти представляла собой бесплодную. котловину, окруженную довольно крутыми откосами, на гребнях которых, словно зубы, торчали неровные камни. Может быть, их вид и надоумил первых поселенцев дать этому месту столь зловещее название.

Долина постепенно сужалась, оканчиваясь тесным ущельем, сжатым отвесными каменными стенами. Возле горловины высилось некое древнее сооружение. Это были три огромных камня, черных, растрескавшихся от времени, исхлестанных дождями и ветрами. Два монолита стояли вертикально, словно колонны храма, третий лежал сверху, образуя гигантский портал, ведущий в никуда. По бокам этих мрачных ворот темнели большие каменные чаши, а между опорами был насыпан земляной вал в рост человека, осыпавшийся и поросший чахлыми кустами.

— Отличное укрытие, — кивнул киммериец в сторону постройки. — Дождемся аквилонцев, ввяжемся в драку, а потом отступим под защиту этих камней. Из-за вала можно отстреливаться, а там и лучники в тыл королевским собакам ударят.

— Две вещи мне более всего не по нраву, — прогудел Пудолапый, настороженно озираясь по сторонам, — отступление и постройки древних колдунов. Плохое это место, нутром чую.

— Плохое не плохое, — сказал Пленси, — а другого нет, и спрятаться больше негде.

— Не люблю засады, — сказал Гуго упрямо.

— Тогда какой же ты следопыт?

— Да не хуже тебя, плюгавый!

Конан пресек этот спор, напомнив, кто здесь главный. Пудолапый хотел было что-то возразить, но тут Пленси воскликнул: «Всадник!»

Облачко пыли катилось по дну долины, и вскоре юный Лесс осадил возле них взмыленную лошадь.

— Аквилонцы! — прокричал он, еще не успев соскочить с седла. — Они перешли мост над Темным Провалом, а потом мост сгорел! Боссонцы отрезаны и возвращаются в Либидум!

Глава тринадцатая

Птицы во всю распевали утренние песни, первые солнечные лучи золотили вершины скал, и месьор Драган, уверенной рукой направляя коня по каменистой тропинке, пребывал в боевом расположении духа.

А ведь еще недавно гнев, злоба и отчаяние душили рыцаря. Двое его сержантов сгорели заживо, шестеро воинов погибли, пронзенные кольями в волчьих ямах, еще трое были убиты пиктами. Драган не сомневался, что ночное нападение устроил Конан, вступивший в сговор с дикарями. Чего еще ожидать от гнусного предателя? Теперь только черноволосая голова варвара, брошенная к трону Нумедидеса, послужит оправданием потерь, которые понес аквилонский отряд.

В том, что настигнет и убьет киммерийца, Драган не сомневался. Тем более сейчас, когда рядом, стремя в стремя, ехала Эллис, обеспокоенная судьбой отца и готовая провести аквилонцев в Долину Волчьей Пасти кратчайшей дорогой: через мост над Темным Провалом.

Девушка нашла командира королевских воинов, когда полная луна уже опустилась за темные болота. Куда девались ее задор и вызывающее поведение? Она была просто перепуганной девчонкой, ищущей мужского покровительства. Упала на грудь рыцаря и оросила его кольчугу обильными слезами. Заламывала руки и умоляла помочь, умоляла немедленно пуститься в погоню и отбить шарифа у похитителей. И, полагал Драган, была готова заплатить любую цену…

Что ж, он предлагал Эллис свой меч и сдержит обещание. Удел истинного рыцаря — служить прекрасной даме. Тем более что хваленые следопыты, этот неотесанный болван Гуго и замухрышка Пленси, куда-то исчезли: то ли сбежали, то ли сгинули в болоте под пиктскими топорами. Трусливые фермеры поспешно ретировались под защиту стен форта, даже не подумав спасать своего шарифа. Правда, оставался еще горе-барон, но он держался незаметно, предпочитая общество боссонских лучников.

Теперь Эллис ехала рядом, тихая и покорная. Пикты, похитившие ее отца, наверняка отступят в Долину Волчьей Пасти, говорила она. Там, ходят слухи, есть древний алтарь, на котором некогда совершались кровавые человеческие жертвоприношения. Пиктов, видимо, немного, иначе они не могли бы долго скрываться на обжитых землях. Возможно, приближается время какого-то священнодействия, и преступник, которого ищет Драган, смог убедить дикарей напасть на отряд, чтобы похитить жертву для страшного обряда, сам же надеясь поквитаться с аквилонцами и заставить их повернуть обратно.

Слова девушки казались Драгану вполне разумными. Как бы то ни было, с пиктами его люди справятся. А еще лучше приказать боссонским лучникам просто расстрелять дикарей. Конана возьмут его люди. А когда найдется шариф, живой или мертвый, он потребует у своей прекрасной союзницы плату за подвиги…

Тропа вывела их к глубокому мрачному ущелью, на дне которого шумел невидимый сверху поток. Между скалистыми стенами был перекинут веревочный мост с дощатым настилом. Скала на противоположной стороне была на добрую сотню локтей выше, и мост вел к темному отверстию тоннеля, выдолбленного в ее недрах.

— Темный Провал, — сказала Эллис, кивнув на ущелье. — На той стороне — проход, который выводит прямо в долину. Есть еще окружной путь, но он гораздо длиннее.

— А велик ли тоннель? — спросил Драган.

— Достаточно широк и высок, чтобы два всадника могли свободно ехать рядом, а тянется всего шагов на сто.

— Но там легко устроить засаду.

— Пошлите пару боссонцев на разведку.

— Нет, — сказал Драган, подумав, — я им не доверяю. Первыми пойдут мои люди.

Он отправил двоих воинов на противоположную сторону, те скрылись в проходе и вскоре показались вновь, знаками показывая, что все спокойно.

Драган приказал отряду спешиться, и, ведя коней под уздцы, аквилонцы благополучно преодолели пропасть, один за другим скрываясь в тоннеле. Боссонские стрелки угрюмо наблюдали за переправой, держа наготове луки. Рыцарь и Эллис перешли мост последними.

Воин, встретивший командира и девушку на площадке перед входом в тоннель, держал в руке зажженную ветвь.

— Темнотища там, хоть глаз выколи, и камней полно, я чуть себе ноги не переломал.

— Хорошо, — сказал Драган, — посвети нам.

— Лучше я, — попросила Эллис, — боюсь, что какая-нибудь летучая мышь крылом заденет, а факел ее отпугнет.

Рыцарь усмехнулся, вспомнив, как храбро орудовала эта девчонка своим железным ножом в его шатре. Что ж, там, в обществе сильных благородных мужчин, можно было пустить пыль в глаза, являя боссонскую спесь! Впрочем, возражать он не стал, и солдат передал факел девушке.

— Люблю огонь, — сказала она, не двигаясь с места. — А вы, месьор рыцарь?

— Бушующее пламя — лучшее зрелище для глаз на стоящего воина, — отвечал Драган, несколько растерявшись от неожиданного вопроса, — Но… что это вы делаете?!

— Поджигаю мост. Сами бы могли догадаться.

Она поднесла факел к веревочным креплениям, и те вспыхнули сухим быстрым огнем. Желтые языки побежали по перекинутым через пропасть веревкам, затрещал настил, и вскоре мост превратился в пылающую арку, перекинутую над бездной.

Драган стоял, не в силах оторвать глаз от этого удивительного зрелища. Ему показалось, что прошла вечность, хотя вздохнуть он успел не более трех раз. И только когда крепления лопнули и горящие куски настила полетели в пропасть, обернулся, вперив безумный взгляд в своих оторопевших рубак.

— Где она? — прохрипел рыцарь, судорожно сжимая эфес меча. — Где эта боссонская сука?!

Один из воинов молча указал на вход в тоннель.

— Догнать! — взревел Драган и ринулся через темный проход.

Несколько раз упав и больно ударившись о камни, он выскочил на яркий свет и обнаружил своих людей, расположившихся в ожидании под деревьями.

— Где дочь шарифа? — яростно набросился на них командир.

— Промчалась на своей белой кобыле, словно вихрь, по тропинке, — отвечал кто-то.

— В погоню!

И, спихнув с седла ближайшего воина, рыцарь галопом погнал скакуна между редких стволов.

Вскоре роща кончилась, и тропа запетляла среди скал. За одной из них обнаружилась белая лошадь Эллис, спокойно щипавшая редкую жесткую траву.

Драган натянул поводья, растерянно озираясь. Дорога дальше расширялась, и все же девушка предпочла спешиться и бросить лошадь… Куда она подевалась?

Тут рыцарь заметил нечто, заставившее его покинуть седло и наклониться к небольшому пеньку. Это был железный нож Эллис, лезвие прикололо к древесине небольшой кусок пергамента, на котором были нацарапаны несколько строк.

Драган поднес пергамент к глазам и прочел: «До встречи у пиктского алтаря, месьор. И не забудьте предать мой платок Нергалу».

Глава четырнадцатая

— И кто же поджег мост? — спросил Конан. — Я сидел на верху скалы, площадку перед входом в тоннель закрывает выступ, так что я не видел, кто это сделал, — объяснил юный Лесс- Но мост сгорел дотла и так быстро, что я не успел сосчитать до трех.

— Значит, боссонские стрелки не смогут прийти нам на помощь, — покачал головой Скурато.

— Вот и отлично! — рявкнул Гуго. — Много ли чести стрелять врагу в спину? Атакуем королевских собак с ходу и обратим в бегство!

— Это не годится, — сказал Конан, — не хочу, чтобы наши кости гнили в столь мрачном месте.

Лесс разочарованно глянул на героя Тусцелана. Очевидно, он предполагал, что бравый капитан первым вызовется нанести удар неприятелю.

— Сделаем так, — продолжил киммериец спокойно, — вы укроетесь за камнями, а я предложу Драгану решить дело поединком.

— Не стану я прятаться… — заворчал Пудолапый.

— Конан говорит разумные вещи, — оборвал его Пленси. — Если Драган согласится, киммериец его убьет, если нет, мы прикроем капитана стрелами, а потом уйдем через ущелье. Оно слишком узкое, чтобы конники могли нас преследовать.

— Должен тебя разочаровать, мой друг, — широко, словно сообщая презабавную новость, улыбнулся варвар, — из этого ущелья нет выхода.

Юный Лесс заметно побледнел, Скурато принялся яростно чесать бородавку. Лишь Гуго, избоченясь, смотрел вдаль из-под железной рукавицы с таким видом, словно жаждал поскорее увидеть сотню вооруженных до зубов воинов, загнавших их в ловушку.

И они появились. Сначала среди редких деревьев на краю долины возникло облако пыли, потом среди клубов заблестели наконечники копий и оковка щитов, показались морды лошадей, прикрытые чехлами с круглыми отверстиями для глаз, еще миг, и аквилонский отряд явился во всей своей грозной красе, накатываясь на застывших у подножия древнего святилища людей, как волны морского прибоя на берег.

Впереди, откинув забрало пернатого шлема, подняв раскрашенное белыми и красными кольцами копье, прикрывшись прямоугольным щитом с изображением оскаленной львиной морды, скакал месьор Драган, решительный и беспощадный, как Перст Возмездия.

— Вы не обязаны погибать за меня, — сказал Конан своим спутникам.

Гуго зарычал, Пленси потер нос, юный Лесс побледнел, как асгардский снег, но в сторону не отъехал.

— Тогда ждите моего знака, а до того не двигайтесь, — бросил киммериец и дал шпоры Ситцу.

Он осадил коня в двух шагах от аквилонского рыцаря, который поднял руку, приказывая своим людям остановиться.

— Месьор Драган, кажется?

— Ты не ошибся, ублюдок!

— Зачем же сразу ругаться? Где ваши рыцарские манеры?

— Остались в Аквилонии! Я вежлив только с равными, а сейчас вижу перед собой безродную крысу, которую вы курил из норы.

— Так не хочешь ли попробовать содрать с нее шкуру? Давай — только ты и я…

Аквилонец презрительно скривил губы:

— Поединок? Ну нет, я не дерусь с изменниками и трусами. Ты предательски напал на меня ночью, ты подослал своего человека, чтобы сжечь мост и отрезать боссонцев. Просчитался, мне не нужны их луки! Бесчестный трус, на что ты надеялся? Что справишься с сотней аквилонских всадников? Поистине, ты повредился в уме, если так думаешь, хотя и был когда-то среди наших военачальников. Да что я говорю: только подлый глупец мог оттолкнуть руку короля, одарившего его незаслуженными милостями. Собака, я затравлю тебя, как дикого зверя!

— Довольно бабской трескотни! — рявкнул Конан, обнажая клинок. — Дерись со мной, если ты мужчина!

Рыцарь захохотал и подал коня назад.

— Ату его! — крикнул он своим, — Мне нужна только голова варвара, тело — ваше!

Несколько воинов разом пришпорили лошадей и, наклонив копья, ринулись на киммерийца.

И тут же за его спиной возле каменного портала раздался громкий хлопок, словно выбили пробку из гигантской бочки, воздух загудел, и двое всадников покатились на землю, пронзенные насквозь огромной стрелой: Гуго пустил в ход свой осадный арбалет.

Стрела из лука Пленси угодила в грудь лошади еще одного аквилонца, свалив животное и человека.

Отбив наконечник копья, Конан разделался с третьим и, испустив яростный боевой вопль, вломился в ряды противников.

Он отлично понимал, что это его последний бой, но отступать было поздно, да и некуда. Осталась холодная ярость и только одно желание: успеть добраться до горла Драгана…

Как всегда во время битвы, голова Конана оставалась ясной, тело само делало все, что нужно: ноги сжимали бока Ситца, направляя животное, левая рука отражала клинки противников медным наручнем, правая орудовала мечом, рассекавшим шлемы и нагрудники, наносившим колющие удары под забрала и кирасы, мелькавшим, словно крылья ветряной мельницы… И в этой бешеной круговерти киммериец не упускал из виду поле боя: он видел, как прокладывает широкую улицу в рядах аквилонцев своим Трипамадором Гуго Пудолапый, как мечется среди лошадей юный Лесс, обрезая кинжалом подпруги, как Пленси Скурато с залитым кровью лицом пытается натянуть тетиву своего маленького лука… Варвар уже знал, что Гриб и мальчишка погибнут первыми, а их с Гуго прижмут к скалам и возьмут на копья…

Потом он на миг увидел склон долины, сверкающий шар, катящийся вниз, и каких-то людей, бегущих следом с каменными топорами в руках. Пикты! Откуда здесь пикты? И что это за штука, блестящая на солнце медным отливом?..

Его таки достали: острие аквилонского меча полоснуло по груди, рассекая плоть почти до ребер. Обожгло, словно плеснули кипятком, но варвар умел подавлять боль. Он отбил второй выпад противника и раскроил ему голову. В тот же миг наконечник копья пронзил шею Ситца, конь захрипел и повалился на бок, увлекая за собой седока. Конан крепко ударился головой о камень, перед глазами поплыли огненные круги, он еще успел увидеть занесенный над ним клинок, попытался поднять левую руку, чтобы прикрыться… И перестал видеть.

Глава пятнадцатая

Он летел сквозь длинную трубу, в конце которой был тусклый свет. Свет надвигался, как снежная буря, среди мелькающих хлопьев возникали и пропадали смутные лица. Они что-то неслышно шептали замерзшими губами, словно звали его к себе. Он понимал, что глаза у него закрыты и он не может их видеть, и все же они были, там, впереди, в конце узкой трубы. Потом одно из них придвинулось, бледное, со впалыми щеками, и киммериец узнал Пленси.

— Капитан! — услышал он. — Капитан!

Конан застонал и открыл глаза. Скурато сидел рядом с ним на корточках. На нем была рваная куртка, надетая прямо на голое тело, голова замотана окровавленной тряпкой.

— А, Гриб, — выдавил Конан и закашлялся. — Рад, что ты тоже здесь. Видел уже Нергала?

Скурато через силу улыбнулся:

— Зря торопишься, киммериец, мы еще живы. Хотя не знаю, надолго ли.

— Живы? — Варвар перевел взгляд на свою грудь и убедился, что она туго перевязана разорванной рубашкой Пленси. — Это самое удивительное, что я слышал за последнее время. А что, аквилонцы провалились в Нижний Мир?

— Многие уже на Серых Равнинах, другие собираются в дорогу. Мы, думаю, последние в очереди.

— Только не говори мне, что горстка пиктов, которых я успел заметить, прежде чем треснулся головой, разгромила сотню закованных в броню всадников!

— Пиктов не так уж мало, хотя они, конечно, не смогли бы одолеть аквилонцев. Их ряды разметал волк, огромный волк, покрытый медной шерстью, от которой отскакивают мечи и стрелы!

— Вот он! — услышал Конан у себя над головой бас Пудолапого. — Ох и здоровая бестия! Несется, как таран на крепостную стену… Есть! Еще трое отправились в пасть к Нергалу!

Снежная муть окончательно исчезла, глаза киммерийца приобрели прежнюю зоркость. Оглядевшись, он понял, что лежит за насыпью каменного портала, Скурато сидит рядом, а Гуго, навалившись мощным телом на чахлые кусты, озирает из-за бруствера поле боя, держа наготове свой огромный арбалет.

— Где Лесс? — поинтересовался Конан, недосчитавшись одного из бойцов своего маленького отряда.

— Ты разве не помнишь? — печально спросил Гриб.

— Что?

— Он ведь прикрыл тебя, когда ты упал. Прямо под меч бросился. Аквилонец рассек его пополам и снова замахнулся, чтобы прикончить тебя, да тут налетел волк…

— Жаль, — сказал Конан, — смелый был мальчишка.

Он поднялся на ноги, даже не покривившись от полоснувшей грудь боли, выглянул из-за земляного вала.

Каменистое дно долины было завалено трупами людей и коней. Несколько десятков аквилонских всадников в панике метались по полю, стараясь вырваться из кольца пиктов. Так, во всяком случае, Конану вначале показалось, но он быстро понял свою ошибку. Пикты вовсе не стремились сражаться с аквилонцами, они увертывались от ударов мечей, прикрываясь плетеными щитами, а когда всадники пролетали мимо, возвращались к своему основному занятию: добивали раненых.

Ужас аквилонцев был вызван вовсе не ордой дикарей. Огромный зверь летел за ними по пятам, словно на невидимых крыльях, всякий раз отрезая дорогу к выходу из долины и заставляя поворачивать коней. Его вздыбленная шерсть блестела, как хорошо начищенные доспехи, движения были точны и стремительны, и каждый прыжок в гущу всадников, которых он сгонял вместе с ловкостью опытной пастушичьей собаки, нес смерть сразу нескольким воинам.

— Почему они дают себя убивать, словно овцы? — удивленно спросил Конан. — Аквилонцы никогда не были трусами…

— А что им еще остается, — проворчал Гуго, — они и есть овцы. Против этой твари бессильны мечи и копья. Когда чудовище прыгнуло на меня, я успел рубануть его Трипамадором, и мой славный булатный клинок переломился, словно сухая палка… Три тысячи подземных огней, эта нежить задрала моего коня!

— А что с Драганом?

— Храбрый рыцарь пытался укрыться за спинами своих воинов, но не преуспел. Мыслю, куски его тела валяются где-то там, среди прочих. Славный гуляш, однако, приготовил себе на закуску медный демон!

— Клянусь дубиной Крома, он поплатится за то, что перебежал мне дорогу и первым достал королевского прихвостня!

Пудолапый только покачал головой.

— Остуди пыл, киммериец, — сказал он, — я тоже не привык уступать поля, но если на тебя наезжает осадная башня — умереть под ее колесами не такая уж большая честь для опытного воина. Лучше подумай об отходе. Никто не скажет, что это трусость.

— Ба! — воскликнул Конан, весело оглядывая рыжего великана. — Что это с тобой, Гуго? Видать, камень из моей пращи здорово встряхнул твои мозги, если ты заговорил об отступлении! Ладно, не рычи, сейчас не время для ссоры. Лучше помолись Митре и приготовься умереть: позади нас только узкое ущелье, запертое отвесными скалами.

— Что ж, умирать так умирать, — сказал Пудолапый неожиданно спокойно. — Палица и арбалет при мне, так что еще немного повоюем. А там… Что ж, не век нам топтать эту землю.

— Вот это мне нравится, — хлопнул его по плечу варвар, — я хоть и не спешу на свидание с Нергалом, но всегда готов к этой встрече. Что это там булькает, хотел бы я знать?

Странные звуки доносились из-за опор портала, оттуда, где стояли каменные чаши. Пригнувшись, Гуго и Конан поспешили к той, что располагалась справа, и с удивлением увидели, что дно чаши медленно наполняется темной жидкостью. Пудолапый опустил в нее свою железную рукавицу, поднес к лицу и понюхал.

— Кровь, — сказал он растерянно, — разрази меня молния, это кровь…

Отчаянный крик Пленси, раздавшийся сзади, заставил их обернуться. Гриб лежал навзничь и из последних сил отбивался от навалившегося на него пикта. Каменный нож дикаря был в двух пядях от шеи следопыта.

Конан прыгнул, выхватывая из-за спины клинок, и вонзил его между лопаток нападавшего.

— Откуда он взялся? — спросил варвар, отпихивая ногой тело и помогая Скурато подняться.

— Из воздуха! — прохрипел Гриб. — Возник прямо на насыпи посреди этих нергальих ворот!

Конан снова выглянул из-за вала и убедился, что пикты продолжают справлять кровавую тризну в двух полетах копья от древней постройки. Может быть, один из дикарей незаметно подобрался сюда и…

Он не успел додумать свое предположение. Воздух между опорами портала задрожал, словно над горячим песком, и из марева возникли два полуголых дикаря. Потные тела украшала замысловатая татуировка, каменные топоры угрожающе занесены… Оба тут же упали мертвыми, пронзенные мечом варвара.

— Тень… — услышал Конан у себя над ухом испуганный всхлип Скурато. — Посмотри, киммериец, ее больше нет!

Солнце светило со стороны долины, и тень древней постройки еще недавно тянулась назад, падая на близкие скалы. Сейчас она исчезла.

— Гуго был прав, — пробормотал Конан, — в этих камнях заключена темная сила, и она проснулась. В чашах появилась кровь. Но что-то должно было разбудить чары… Кровь…

Он вдруг хлопнул себя по лбу:

— Ну конечно! Этот волк-оллах не зря устроил здесь побоище! Ему нужна свежая кровь… Гуго! Во имя Крома, Митры и наших задниц, разбей чаши!

Пудолапый не заставил себя упрашивать. Громко ухнув, он обрушил на зловещую купель свою тяжеленную палицу. Камень треснул и раскололся, темная, почти черная жидкость, булькая, потекла из разлома, быстро впитываясь в сухую землю.

Страшный рев донесся с бранного поля.

— Ага, — воскликнул киммериец, — не нравится! Круши вторую, приятель!

Прежде чем великан расколотил вторую чашу, из марева между камней выпрыгнули еще трое пиктов. Одному Конан снес голову, из второго вышиб дух крепким ударом кулака в грудь, а с третьим расправился Пленси, отомстив за свое недавнее унижение.

Как только осколки второй чаши опустели, жуткий вой повторился.

— Кажется, мы испортили ему требу, — довольно пропыхтел Гуго, снова устраиваясь за своим арбалетом. — Только поглядите, что там делается!

Среди пиктов произошло заметное смятение. Оставив в покое свои жертвы, они сгрудились посреди долины, яростно размахивая топорами и указывая в сторону древнего Святилища. Потом, повинуясь неслышной команде, ринулись вперед…

— Эй, Скурато, ты видишь волка? — спросил Пудолапый.

— Нет. Только, сдается мне, нам хватит и этой орды. Их десятка три…

В это время где-то на краю долины, среди деревьев, протрубил боевой рог.

Глава шестнадцатая

— Боссонцы! — радостно завопил Пленси. — Это сигнальщик Нунца!

— Видать, Гарчибальд уговорил-таки его идти нам на помощь, — пробасил Пудолапый с явным облегчением. — Но как они преодолели Темный Провал? Не иначе, барон научился летать по воздуху и остальных перетащил.

Чтобы лучше видеть, Конан взобрался на насыпь. Орда дикарей остановила свой бег и неуверенно топталась в полете стрелы от портала. Вдали виднелась цепочка боссонских стрелков, идущих вперед с луками на изготовку, а к ним, ища спасения, во весь опор мчались десятка два уцелевших аквилонских всадников.

Если стрелки Нунца, вняв уговорам Беспалого, и подоспели на помощь следопытам и Конану, желая встать между ними и посланцами короля, то, завидев пиктов, боссонцы мигом позабыли о междоусобных распрях: пикты были общим врагом, коварным и безжалостным, заставляющим вспомнить, что Боссонские Топи все же форпост Аквилонии, и долг каждого жителя Свободных Земель — сражаться с дикарями до последней капли крови. Поэтому лучники дали залп поверх голов остатков отряда Драгана и, расступившись, пропустили всадников за свои спины.

Залп был весьма успешным: тяжелые стрелы легко пробивали плетеные щиты, и с десяток пиктов упали на землю.

— Вперед! — гаркнул Пудолапый. — Посчитаем им черепушки!

И вдруг осекся.

Дикари расступились, из-за их спин вылетел медношерстый волк и огромными прыжками помчался к порталу.

— Назад, киммериец! — завопил Пленси. — Его не взять мечом!

Конан по-прежнему стоял на валу, сжимая в руке клинок. Мускулы варвара напряглись, ноги слегка согнулись в коленях — он неотрывно следил за приближающимся чудовищем, готовясь к схватке.

Два прыжка отделяло зверя от камней, когда Пудолапый выстрелил. Огромная стрела осадного арбалета ударила в грудь волка и… переломилась. Удар все же сбил оллаха с ног: яростно воя, демон упал на спину, но тут же вскочил, отряхиваясь по-собачьи и мотая огромной головой. Оскалив длинные, словно кинжалы, зубы, он снова прыгнул — киммериец напрягся, готовясь ударить в разинутую пасть, — но тут стремительно мелькнувший белый комок ударил в бок оллаха, и, сплетясь в клубок, два существа покатились по земле, поднимая клубы пыли…

Побывав в сотне сражений, Конан вовсе не считал отступление чем-то позорным: нет, ему случалось не только отступать, но и попросту уносить ноги. Киммериец до последнего не верил, что оллаха, свалившегося невесть откуда на их головы, не взять обычным оружием, но, увидев собственными глазами, как переломилась тяжелая, окованная железом стрела осадного арбалета, он решил, что настала пора положиться на собственную резвость и постараться спрятаться в ущелье, пока не подоспеют боссонские лучники. Демон не атаковал их ряды, возможно, оллах не так неуязвим, как кажется… Это была призрачная, но все же надежда.

Спрыгнув с насыпи, Конан велел Пудолапому и Пленси бежать за ним и со всех ног пустился к узкой горловине ущелья.

— Ты видел? — выдохнул на бегу Скурато. — Еще один, клянусь пятками Иштар!

— Кто?

— Да волчара! Белый, скакнул на медношерстого, свалил и был таков… О Митра, вот он!

Они уже углубились в ущелье на полусотню шагов. Отвесные каменные стены вздымались по сторонам, бросая на дно холодную густую тень. Под ногами хрустел гравий и мелкие кости каких-то животных. Конан глянул вперед, куда указывал Пленси, и увидел сидевшего на большом валуне белого волка.

— Кром, — пробормотал варвар, останавливаясь, — я его знаю. Это тот самый, что крутился возле Белого Уха. Э, да он ранен!

Зверь держал на весу левую переднюю лапу, на белой шерсти отчетливо виднелось красное пятно. Пленси поднял лук, но киммериец толкнул его в руку, заставив опустить оружие.

— Кажется, эта зверюга недолюбливает меднолобого оллаха. Пока не стреляй, но будь наготове.

Белый волк слегка ощерил пасть, словно улыбнулся, потом спрыгнул с камня и, прихрамывая, затрусил в глубь ущелья. Конан, Пленси и Гуго осторожно последовали за ним.

Вскоре путь им преградила отвесная стена.

— Все, — сказал киммериец, — дальше хода нет.

— Тогда куда девался волк? — спросил Гуго.

В самом деле: зверя нигде видно не было.

— Под скалу он девался, — сказал зоркий Гриб, — я только что видел белый хвост вон в той дыре.

— Нет там никакой дыры, — буркнул Конан, — мы с Катлем здесь все облазили: тупик.

И все же в основании скалы обнаружился узкий лаз. Щуплый Скурато легко в него проскользнул, а вот Гуго застрял сразу и основательно. Конан посоветовал Пудолапому снять доспехи, на что тот зарычал и заявил, что лучше достанется на закуску оллаху, чем лишится последнего своего достояния.

— Шлем помяли, — ворчал здоровяк, с трудом выбираясь задом из-под камней, — Трипамадор мой славный на куски разломился, так теперь я еще и доспех брось. Вот ежели бы ты, киммериец, для меня головы не пожалел, да я бы за нее сундук золота огреб, тогда конечно…

Пока он рассуждал таким образом, между отвесных стен ущелья прокатился жуткий рев, полный слепой ярости.

— Если ты не перестанешь дурить, мешок с требухой, — зло бросил варвар, — обе наши головы окажутся в пасти у демона. Давай, разоблачайся и лезь вперед. Потом свое железо заберешь, не век же эта бестия будет здесь околачиваться!

Гуго внял здравому слову, скинул кольчугу и нагрудник и, захватив палицу, со страшными ругательствами скрылся в узком лазе. Варвар последовал за Пудолапым, и вскоре они оказались по другую сторону скалы, где изнывал в ожидании Гриб.

Лаз выходил к основанию каменной осыпи, взбегавшей вверх между крутых склонов и терявшейся за их поворотом. Очевидно, некогда это был конец ущелья, перегороженного впоследствии рухнувшим обломком скалы. Здесь было солнечно, на склонах кое-где росли небольшие деревца.

— А что, братия, — прогудел Пудолапый, оглядываясь, — жить стало веселее! Одно меня гложет: не зря ли мы так поспешно уступили поле оллаху? Глядишь, тресни его посильнее в медную башку…

Страшный грохот прервал его речь: по скале побежали трещины, и из расширившейся дыры в ее основании показалась голова демона. Зеленые немигающие глаза уставились на людей.

— Вот и тресни… — охнул Пленси.

Гуго без долгих рассуждений метнул палицу. Она ударилась в медный лоб и отскочила, словно орех от стены. Оллах коротко рыкнул и полез наружу.

Теперь он медлил, наступая: поводил головой из стороны в сторону и, похоже, принюхивался. Гуго, оказавшийся безоружным, и Гриб со своим бесполезным луком карабкались вверх по осыпи, бормоча молитвы вперемежку с ругательствами. Конан прикрывал отступление: он пятился, стараясь не поворачиваться к оллаху спиной, сжимая в руке меч.

Огромный зверь прыгнул. Киммериец точно рассчитал удар и вонзил клинок в оскаленную пасть. Лезвие со звоном переломилось, сильный удар бросил варвара на землю, резкая боль в груди на миг лишила зрения…

Вскочив на ноги, он понял, что оказался позади оллаха, и увидел Бэду Катля, спускавшегося по осыпи навстречу чудовищу. Пленси и Гуго что-то кричали ему, размахивая руками. В голове Конана все еще стоял гул от удара, слов их он не слышал, но понял, что следопыты предостерегают Катля от бессмысленной схватки.

Бэда продолжал спускаться, сжимая в руке длинный тяжелый хассак.

«Жаль, — успел подумать киммериец, — промахнется. А если и не промахнется, все равно погибнет».

Он поискал глазами камень поувесистей, но осыпь была мелкая, ничего подходящего не обнаружилось.

Демон яростно взвыл и бросился на человека.

Катль метнул нож.

Оллах перевернулся в воздухе и тяжело рухнул на щебень. Скалы вздрогнули, с деревьев на склонах посыпались листья. Белые сполохи объяли тело чудовища, стремительно меняющее очертания…

Когда Конан подошел ближе, он увидел на камнях скорчившегося голого старика. Спина и грудь его были густо покрыты татуировками, а вместо левой половины лица темнела кровавая каша: хассак Катля вошел в глазницу по самую рукоять. И все же киммериец узнал убитого.

— Вот так бросок! — услышал он восторженный бас Гуго, — Ты, парень, врал, когда говорил, что разучился метать ножи. Ну, да я сам бы всадил стрелу в глаз оборотня, знай его уязвимое место. И кто сей ничтожный стручок, нагнавший на нас столько страха?

— Это Белое Ухо, — сказал Конан, — пиктский колдун.

— А ты, верно, ожидал увидеть на его месте меня? — раздался сверху знакомый голос.

По осыпи неторопливо спускался шариф Партер. Рядом шла Эллис — босая, в разорванном платье, с исцарапанным лицом, на котором играла победная улыбка.

Глава семнадцатая

И все же, парень, признайся, что ты — оборотень, — сказал Гуго Пудолапый, осушив до дна полуведерную чашу. — Не оллах, конечно, но волколак — точно. Обернулся белым волчарой и подставил нас как приманку для колдуна. Я прав?

Бэда молча улыбнулся и откусил добрый кусок чесночной колбасы.

— Это ничего не доказывает, — проворчал Гуго, — видать, и оборотни научились чеснока не бояться.

— А кольца Иштар? — спросил Пленси.

— Да иди ты со своими кольцами…

Гриб только хмыкнул и занялся куриной ножкой.

В гостиной тарифа уютно потрескивал камин, стол был уставлен блюдами с разнообразной снедью, бутылками, кувшинами и разномастными кружками. Праздновали победу над силами тьмы, над пиктской волшбой, пили во здравие хозяина, за честь боссонского оружия и даже за здоровье аквилонского короля.

— Не стоит, почтенный Гуго, строить беспочвенные предположения, — заметил Партер, утирая усы платком, — истинный оллах мертв, и убил его Бэда Катль. Он исполнил данное мне обещание отыскать настоящего оборотня и покончить с этим исчадием тьмы. И если Бэда простит мне коварство, вызванное, замечу, исключительно радением об общественных интересах, я сдержу слово и отдам за него дочь.

Эллис, сидевшая рядом с отцом, улыбнулась.

Бэда почтительно склонил голову: он уже обо всем договорился с тарифом и все еще не мог прийти в себя от суммы, назначенной в приданое племяннице дядей-виконтом. Пожалуй, о ферме придется забыть. Пожалуй, на такие деньги достойнее построить замок где-нибудь в Западной Марке…

— Мы с удовольствием погуляем на свадьбе, если нас пригласят, — заговорил Гарчибальд Беспалый светским тоном, — но все же хотелось бы узнать поподробней об этом колдуне-оллахе и его коварных замыслах. Чего он все-таки добивался, столь упорно стараясь заманить аквилонский отряд в Долину Волчьей Пасти?

— А я думал, это мы хотели поколотить там королевских ищеек, — проворчал киммериец.

— Ваши цели совпали, и колдун воспользовался этим, — сказал шариф. — Ему нужно было напитать землю долины кровью, дабы наполнились чаши древнего Святилища и свершился древний магический обряд, открывающий ворота, через которые могли пройти орды пиктов. Здесь, в болотах, скрывались лишь их лазутчики, а основные силы ждали наготове далеко за Черной рекой. Магические врата, видимо, есть и там, и мне страшно подумать, что могло бы случиться, если бы почтенный Гуго вовремя не разбил чаши.

Пудолапый польщено хмыкнул, не став уточнять, что мысль эта первой пришла в голову Конану.

— А зачем понадобилось устраивать ночное нападение? — спросил Пленси.

— Чтобы похитить меня и Эллис, конечно! Митра Всемилостивый, до сих пор холодный пот прошибает, как вспомню себя на спине этого чудовища… Белахместрикс, известный вам под именем Белое Ухо, был настоящим оллахом и умел оборачиваться кем угодно по своему желанию, хотя и предпочитал облик медношерстого волка. В подобном обличье он был неуязвим, если не считать глаз, чем и воспользовался наш спаситель Катль в поединке с оборотнем. Укрыв меня в тайном убежище за рухнувшей скалой (тут шариф потер запястья, на которых еще виднелись следы веревок), сей пособник темных сил, угрожая со мной расправиться, велел Эллис отправиться к аквилонцам, провести их через Темный Провал и сжечь мост.

— Но зачем? — спросил барон.

— Чтобы отрезать боссонских лучников! Наши стрелки столь искусны, что могли всадить ему стрелу в глаз с безопасного расстояния. И когда люди Нунца появились в долине, Белахместрикс понял, что пора уносить ноги…

— И атаковал нас, — проворчал Гуго. — Кстати, Беспалый, как вам удалось перебраться через пропасть? Или ты тоже не чужд колдовства и умеешь летать по воздуху?

— Мнительный ты что-то стал, Пудолапый, — усмехнулся барон. — Должен тебя разочаровать: колдовство здесь ни при чем. Для этого понадобилось всего две веревки с грузилами на конце, чтобы захлестнуть за дерево на противоположном берегу ущелья: одна выше, другая ниже. Держась руками за первую, по второй можно перейти через пропасть, если, конечно, соблюдать осторожность и не торопиться.

— Не торопиться! Да нас чуть не сожрала эта бестия, и, если бы не белый волк, взявшийся невесть откуда, словно в сказке, так бы и случилось…

— Кстати, месьоры, о сказках, — подала тут голос молчавшая до сих пор Эллис, — хотите расскажу одну, весьма занятную?

Шариф нервно заерзал и положил руку на плечо дочери:

— Уже поздно, дорогая, все устали. Пора и на покой…

— Еще не все выпито и не все съедено, — перебил его Конан, с любопытством поглядывая на девушку, — почему не послушать занимательную историю?

— Волшебную историю, — улыбнулась Эллис, — и совершенно невероятную. Слушайте. Случилось так, что в одном городе на краю земли жила некая девица, весьма пригожая собой, но своенравная и непочтительная к родителям. Она любила разгуливать по лесам в сопровождении лишь одного слуги и, конечно, попала в переплет. И спас ее некий юноша, приглянувшийся ей не столько красотой лица, сколько смелостью и независимостью нрава. Но вот беда: отец девушки был против их брака и сделал так, что юноша сей надолго исчез в дальних горах.

И тогда наша девица, желая отомстить отцу, сбежала из дома. Долго ли, коротко ли, набрела она на тайное убежище одного колдуна. То был безобидный с виду старичок, более всего любивший попивать винцо, греясь на солнышке. Он выслушал и обласкал девушку, и научил ее разным забавным штукам…

— Кхм, кхм, — шариф многозначительно покашлял и погрозил Эллис пальцем. — Ты, кажется, забываешь, что у нас в гостях прославленные суровые воины, повидавшие всякого на своем веку. Зачем тешить их детскими выдумками?

— Нет, отчего же, — сказал барон, — очень интересно.

— Каким таким штукам? — спросил Гуго, насупившись.

— Ну, например, кувыркаться через пень, в который воткнут железный нож с древними рунами на клинке, — продолжала Эллис- Девушке очень это нравилось, и она убегала в лес на каждое полнолуние. А отец, конечно, беспокоился. И даже выписал из одной южной страны лекаря, который обещал отучать девицу от пагубного пристрастна своими микстурами. Кстати, забегая вперед, скажу, что лекарь преуспел и отбыл домой с полной сумкой золота.

Одна беда: старик-колдун вовсе не был столь Безобиден, как прикидывался. Однажды среди холмов он обнаружил раненого воина, спасавшегося от погони, и оказал ему помощь. Не от чистого сердца, а по коварному расчету: умея заглядывать в будущее, колдун знал, что сей беглец, оклеветанный врагами перед лицом своего покровителя, послужит приманкой целому воинству, которое, себе на погибель, отправится в заколдованное место, чтобы напитать кровью сухую землю…

Но и колдун оказался не всеведущ: он не учел, что девушка, бывшая тогда при нем, тоже видела воина, и сердце ее больше не могло биться ровно. Нет, она не отказалась от своего суженого, но в роковое полнолуние последний раз воткнула в пень волшебный нож, чтобы прийти на помощь тому, чей образ неотступно преследовал ее во снах…

Теперь с этим покончено, и сказка близится к счастливому концу: впереди свадебный пир на две седмицы и никаких превращений!

Стало тихо, только потрескивал огонь в масляных лампах да выл за окнами ветер — шальной ветер Боссонских Топей.

— Забавная история, — нарушил молчание Пудолапый, потянувшись за очередной кружкой, — хотя я мало чего понял. Ну, колдун, ясно, пикт, Белое Ухо или как там его, раненый воин — Конан, девушка — сама Эллис… Но что это за белый волк, напавший на оллаха и показавший нам лаз под скалой, Нергал меня задери?

— Волчица, — сказал киммериец, — это белая волчица, Гуго.

Следопыт непонимающе уставился на варвара. Потом хлопнул себя по лбу.

— Ну конечно! — воскликнул он. — Так, значит…

— Значит, что история наша подошла к концу, — прервала его Эллис. — И не забывайте, месьоры, что это всего лишь сказка.

Она улыбнулась и легко тронула тонкими пальцами тугую повязку на своей левой руке.

Ральф Шеппард Зло Валузии
(Конан — 32)

Часть первая. ПРОБУЖДЕНИЕ ЗЛА

Глава 1. Дым над водой

Седой, колдовской туман клубился над водами моря Вилайет. Могучие серые угрюмые волны с белыми барашками пены на гребнях неслись по глади моря, как стая гончих, — казалось, морщины набегают на чело неведомого морского божества, — и, взметаясь вверх под порывами ветра, сливались с клубами тумана, заботливо кутавшего мир в серое одеяло. Так что порой нельзя было понять, где верх, где низ, ибо вода была и вверху и внизу. Весь мир был водой, как когда-то в начале времен, когда во тьме Хаоса вдруг забил Родник Жизни — Хвергельмир, победивший Царство Мрака — Нифльхейм и Царство Огня — Муспельхейм. И тогда отступил мрак вечного Хаоса, и от смешения Духов Огня и Воды зародилась жизнь — и огромная ледяная глыба, образовавшаяся из замерзшей воды, бившей из Хвергельмира, зашевелившись, поднялась ввысь и превратилась в великана Имира, первое живое существо в мире.

Во всяком случае, так утверждали ваниры, а их восточные соседи асиры эти слова только подтверждали. Ну, конечно, кому же еще быть первым существом в мире, как не верховному божеству их родного Нордхейма — страны Белого Безмолвия, где торосы на берегах фьордов ослепительно сияют, отражая сполохи северного сияния, а в сердце жестокой метели кружат хоровод веселые и безжалостные дочери Снежного Великана.

«Что ж, может, они и правы, эти потомки рыжих обезьян», — подумал рослый, с густой гривой вороных волос варвар, угрюмо рассекавший веслом волны Вилайета, продвигая свой челн все дальше, — если только еще существовали где-то пространство и время, абсолютно неосязаемые в этом влажном и непроницаемом царстве воды.

«Может, и вправду первым существом был Ледяной Великан, а первым веществом в мире — вода…»

Странный варвар, пустившийся в плаванье на утлом челне, всегда немного презирал жителей Нордхейма и, мягко говоря, недолюбливал их, — причем больше рыжих ваниров, чем златокудрых асиров, с которыми ему случалось бок о бок сражаться в былые времена, Как бы то ни было, а не верить их сумрачным легендам и сагам он не мог, ибо сам столкнулся когда-то — в бесшабашной, удалой юности — с коварным нравом Ледяной Девы и могуществом ее свирепого отца.

«А что, вполне возможно. Из чего-то же должен происходить мир — так почему бы и не из воды? Не так уж они и глупы, эти рыжие северяне, и дерутся знатно к тому же! Да и в Коринфии от мудрецов доводилось слышать, будто вода является этой… первичной, как ее суп… суб… субстанцией. То же мне, умники! Называли меня варваром, а рассуждали точь-в-точь как ваниры, а уж те — клянусь Кромом — по варварству киммерийцам сто очков вперед дадут. Тоже мне — философы! Ишь, чего выдумали. Субстанцию эту самую, Нергал ее дери…»

Конан-киммериец сплюнул и, оборвав свои рассуждения, стал еще ожесточеннее грести. Ему давно опротивело бесконечное блуждание по туманным просторам Вилайета,

Он уже и не помнил, сколько дней прошло с тех пор, как покинул лазурные, теплые, ласковые воды Юга и без тени сомнений направил свое суденышко на сумрачный Север, куда опасались заплывать пираты, даже куда более отчаянные и свирепые, чем он, знаменитый Амра, Гроза Черного Побережья.

«Бывший», — напомнил себе Конан и горько усмехнулся. Перед глазами, на миг прорвав серую пелену тумана, вспыхнула яркая картина — южное, черное небо с месяцем, висящим рогами вверх, но не звезды и не месяц освещали восходящее солнце. Нет, волны Вилайета были багрово-черными от зарева пылающего порта Джафар — цитадели вилайетских пиратов.

Да и Эрлику бы весь этот город, полный всяких сухопутных крыс-торгашей, менял, жулья, трактирщиков, проституток! Самое страшное было другое: в бухте горел веселым и ровным пламенем — гудя и треща, как дрова в печах — весь флот пиратов славного Вилайетского Красного Братства. В довершение всех бед, на вершине холма, венчая вакханалию пожарища, ярко пылал замок, с такой любовью и заботой отстроенный Конаном. Да, недолго пришлось ему править пиратской братией вольного Джафара из своего орлиного гнезда. И гнездо разорили, и птенцов сожрали. Неплохо его пощипали туранские ястребы!

Все изменилось, с тех пор как в Аграпуре скоропостижно скончался старый добряк падишах Илдиз, смотревший, честно говоря, сквозь пальцы на проделки вилайетских пиратов. Не выдержал, конечно, один раз и он — послал на Джафар вельможу Артабана с войсками… да толку из этого не вышло. Заманили его Конановы орлы в глухие Колчианские горы. То-то было потехи! На этом борьба Илдиза с пиратством и закончилась. Уж больно не любил добрейший монарх заниматься государственными делами.

Да ведь и с самим Конаном они когда-то были добрыми знакомыми, Давно, еще когда молодой киммериец завербовался наемником в туранскую армию. Тогда-то он и привлек благосклонное внимание владыки своими подвигами, — убил мятежного сатрапа Яралета, когда вместе с белозубым Джумой-кушитом сражался в джунглях Вендии, а затем вызволил царскую дочь Созару из плена кровожадных правителей долины Меру. Потом Конан отправился в Кусан и сорвал заговор вельмож под руководством коварного Кенга, — если б не доблесть киммерийца, едва не сгинувшего у проклятого Монолита, не миновать бы Турану войны с Кхитаем… Больше того, Конан не раз выполнял задания шахского визиря Мишрака, оказав множество услуг правящему дому Турана.

Да вот только мало что выгорело киммерийцу на службе у добряка Илдиза. Добрый был, на обещания не скупился, а вот в карманах у его вояк вошь на аркане прыгала.

Зато сам, говорят, в ванне из чистого золота купался, — сразу с тремя наложницами. Большая была ванна. Вот и нашли его однажды в этой самой ванне — владыка с головой лежал в водичке, настоянной на тридцати восьми благовониях. Только пяточки наружу торчали синенькие. Что называется, почил в бозе. Всех трех наложниц, что обычно любили купаться со своим повелителем, конечно же, сразу, без разбирательств, бросили свирепым мастафам, — за то, что недоглядели за стареньким владыкой. А корону Турана водрузил на голову принц Ездигерд, давно уже мечтавший взять бразды правления в свои железные руки. Только вот с целой империей Ездигерд не унаследовал, к сожалению, даже и малую толику папашиного доброго нрава. А потому новый владыка Турана в золотых ваннах рассиживать не стал, а взялся за дело резко и с размахом.

… Привыкшие к вольготной, безнаказанной жизни, Красные Братья совсем не ожидали увидеть в одну прекрасную ночь у стен Джафара огромный флот туранских галер, который провели к Аетолианским островам подкупленные предатели — вожди Морских племен.

Исход битвы был предрешен. Подлая измена недавних союзников, сытое благодушие самих пиратов, как и всегда, сделали свое черное дело. Добрая половина грозных морских разбойников в ту роковую ночь кутила в многочисленных кабаках, а другая — дрыхла в обнимку со своими девками. И почти все они оказались порублены в мелкую капусту туранскими удальцами, которые лихо орудовали ятаганами и пускали по охваченному паникой городу тучи огненных стрел.

Конана беда застигла тоже в постели, где он, позабыв обо всем, нежился в объятьях своей любовницы Филиопы, которую не без тщеславия называл «королевой Джафара».

Королем он, естественно, мнил себя самого. Но в ту ночь его короновали огнем и помазали на царствие кровью… К счастью, у капитана Амры всегда под рукой был верный меч, который он по старой привычке, клал в изголовье постели, — какие бы утехи ни ожидали его в ней. И когда в спальню ворвались воющие туранцы, Конан и его отважная подруга встретили их на ногах. Так же на ногах Филиопа встретила свою смерть от стилета, пущенного недрогнувшей рукой и вонзившегося ей прямо в горло.

Конан с лихвой отомстил за ее смерть, отправив вслед возлюбленной на Серые Равнины добрый десяток врагов, но уже ясно было, что пришла пора прощаться с Джафаром, ставшим ему почти родным.

Отбиваясь от напиравших туранцев, Конан добрался до задней стены и, нажав плечом на невидимую пружину, как призрак растворился в серых камнях, оставив солдат Ездигерда в полной уверенности, что проклятый Амра, за голову которого была обещана богатейшая награда, — истинный демон, каким они всегда его и считали.

Вот тогда-то Конан и возблагодарил Крома, собственную предусмотрительность и старого мудрого архитектора-кхитайца Чена, выстроившего по его заказу тайный туннель, выводящий из спальни замка прямо к подводному гроту, проплыв через который можно было очутиться в безлюдной, затерянной бухте на другом берегу острова. Там, среди скал, ждал своего часа небольшой ялик с запасом провизии. Конан знал, что в жизни бывают непредвиденные ситуации…

… И теперь лишь седой, колдовской туман окутывал утлое суденышко — все, что осталось от великолепной пиратской армады Грозы Кровавого Побережья. Этот проклятый туман стлался над водой, как дым, напоминая Конану о сгоревшем Джафаре. И в дым превратились все его мечты и устремления, все его накопленные богатства и слава самого грозного воителя на Вилайете. Капитана Амры больше не было. Остался только дым. И вода. И полуголый варвар-киммериец, борющийся с этой равнодушной стихией.

Остались и горькие воспоминания — хотя обычно Конан был не из тех, кто тратит время на пустые сожаления. Ему не жаль было ни утраченной власти, ни золота. Но вот Филиопа…

Ах, туранцы, ах, Сетово отродье! Такую женщину погубили…

Конану не впервой было терять возлюбленную на поле боя. Тогда, в первый раз, это было во сто крат больнее. Зато теперь Филиопа, наверное, вознеслась на небо и стала валькирией — небесной воительницей. Подобно Белит, королеве Черного Побережья.

Так говорили ваниры и асиры — что девушки, погибшие в бою, становятся валькириями и незримо витают над полем сечи, и иногда помогают своим возлюбленным…

Конан полез в свой мешок с провизией, уже изрядно похудевший, и, пошарив по дну, извлек кувшин вина.

«Последний», — вздохнул он и решительным движением выплеснул половину содержимого за борт. Вино на мгновение окрасило воду, подобно алой крови, и исчезло в серых бурунах. А Конан, справивший молчаливую тризну по ушедшей на Серые Равнины подруге, достал сухарь и стал медленно жевать его, запивая оставшимся вином. Мысли о прошлом перестали тревожить его. Покойников не вернешь, а жизнь продолжается. И он, Конан, жив, а это в данный момент — самое главное. Не в его правилах было долго убиваться, рыдать и рвать на себе волосы.

Он доел сухарь и, выпив вино, швырнул опустевший кувшин в море. В животе у него урчало. Зверь по имени Голод явно не был удовлетворен. Ругнувшись, он опять взялся за весло и стал неутомимо грести, стараясь не обращать внимания на назойливые мысли о субстанциях и супах и на туман, клубившийся над водой, как дым над пепелищем Джафара. Как пар над суповой кастрюлей. Дым над водой, — Нергал его напустил, что ли? Может быть, это туманное побережье, этот таинственный север Вилайета и есть преддверие Серых Равнин?

Как бы то ни было, а челн, направляемый не знающей устали рукой киммерийца, плыл и плыл по туманному морю. И дым, стлавшийся над водой, скрывал от Конана приближавшиеся берега неведомой земли…

Глава 2. Демон туманного побережья

Конана разбудил резкий крик чайки. Встрепенувшись, варвар схватился за весло и, открыв глаза, увидел, что клочья седого тумана стали постепенно расползаться, хотя все вокруг по-прежнему было подернуто сумрачной пеленой. Киммериец и не заметил, как задремал, а за это время что-то изменилось. В разрывах между клубами тумана мелькали пронзительно кричащие чайки. А это значило, что где-то рядом — земля.

Окажись на месте Конана человек менее опытный, он бы уже потерял голову от радости, но киммериец остался все так же угрюм и невозмутим. Лишь рука нащупала на поясе рукоять меча. Конан знал, что встреча с незнакомым побережьем сулит не так много радости, как это могло показаться на первый взгляд. Неизвестность не пугала варвара, но он был готов к любому повороту событий.

И вот, наконец, туман начал рассеиваться, и перед Конаном предстала темная гряда утесов неизвестной земли. Угрюмые мрачные скалы возвышались подобно стенам крепости, построенной в незапамятные времена прачеловеческим народом и эту титаническую цитадель беспрестанно с хищным ревом, штурмовали легионы волн. Только теперь Конан позволил себе порадоваться — тому, что подплывает он к этим скалам не на настоящем морском судне, а всего лишь на утлом и юрком ялике, ибо любой большой корабль неминуемо нашел бы гибель у этих негостеприимных берегов, изобилующих подводными рифами, — их мокрые верхушки торчали там и тут из воды, подобно акульим плавникам. Туман же, который, казалось, начал было рассеиваться, никуда не делся — он просто теперь не стелился так низко над водой, а поднявшись вверх, окутывал таинственные скалы.

Чайки, вившиеся над утесами, оказались не единственными местными обитателями. Конан еще издалека разглядел на более или менее пологих уступах скал черные, лоснящиеся неповоротливые фигуры. А вскоре, сквозь шум прибоя, можно было уже различить нечленораздельный хриплый рев самцов-сивучей. Оказывается, побережье и все прибрежные воды кишели алпачами, морскими быками, каланами. Такого невероятного количества морского зверя Конану не приходилось встречать даже на необъятных песчаных пляжах побережья Западного моря, и он невольно пожалел, что под рукой у него нет хорошего гарпуна.

Тем не менее, он не стал унывать, а быстро нашел выход — выхватил из-за пояса острый, как игла, и в то же время очень прочный длинный стилет заморийской работы, который всегда носил в паре с мечом, и намертво прикрутил его своим кожаным ремнем к тонкому концу весла. Соорудив, таким образом, острогу, киммериец поудобнее перехватил ее и, заняв охотничью стойку, стал зорко вглядываться в волны, не мелькнет ли где блестящая спина алпача пожирнее. Инстинкт хищника полностью овладел варваром, и первая жертва не заставила себя долго ждать. Не очень крупных размеров, молодой и, по всей видимости, неопытный зверь подплыл слишком близко к ялику Конана, который отреагировал на это с быстротой молнии, — и вот уже трепещущая добыча поднята на остроге. Конан победно заулыбался — впервые за много дней. Наконец-то удача повернулась к нему лицом!

Киммериец быстро перерезал горло своей жертве и, бросив ее на дно суденька, вновь занял исходную позицию. Хвала Крому, охота обещала быть удачной. Вода вокруг так и бурлила под ластами морских красавцев.

Наконец, высмотрев наиболее неосторожного из них, который подплыл почти к самому борту, Конан поднял острогу и… Неожиданно огромная черная масса бесшумно вынырнула из воды и, блеснув гигантскими бивнями, вонзила их прямо в спину несчастного котика. Конан, собиравшийся ударить по той же мишени, со всего маху вогнал острогу в лоснящуюся спину неведомого зверя, который чуть было не опрокинул ялик в азарте погони за своей жертвой. Вода вокруг тотчас окрасилась кровью. Неизвестный хищник издал страшный рев и резко дернулся, увлекая за собой острогу. И если бы рука вовремя не разжалась, то вслед за острогой последовал бы и Конан.

Огромный зверь с острогой в спине стремительно поплыл прочь от челна, издавая душераздирающие вопли, от которых у Конана заложило в ушах. Очевидно, кинжал сильно досаждал морскому чудовищу, ибо оно, выпрыгнув из воды, — на удивление легко, несмотря на изрядный вес, — сделало в воздухе двойное сальто, и варвар смог наконец рассмотреть своего конкурента по охоте. Это был огромный морской бык, шкура которого была покрыта черной короткой щетиной. Маленькие, налитые кровью глазки злобно сверкали, а бивни были столь велики, что вполне сравнились бы и со слоновьими.

Конан возблагодарил богов за то, что благоразумно разжал руку и дал зверюге утащить острогу. Правда, теперь он остался без весла и без стилета, но зато был жив. Прояви он хоть чуточку больше упрямства — и очутился бы в воде, где неминуемо погиб бы под ударами хвоста или от клыков взбесившегося быка.

«Странно, что этот бык охотится на алпачей. Не слыхал я, чтоб они жрали кого-нибудь крупнее рыбы. Эдак, он и меня бы слопал. Так что пусть плывет подобру-поздорову, Нергалово отродье…»

Морской бык, действительно, стремительно удалялся от ялика, продолжая издавать ужасные вопли. И неожиданно на его жалобы откликнулся кто-то — и от его рева задрожали все прибрежные скалы, На поверхность всплыли оглушенные рыбы, а сам Конан едва не свалился за борт.

Похоже, что мысль о Нергаловом отродье не зря пришла Конану в голову. Ибо загарпуненный бык — огромный, размерами с матерого самца, — оказался всего лишь детенышем. Да, именно детенышем — и хоть и не самого Нергала, но существа явно близкого к нему.

Вода, примерно в нескольких кабельтовых от ялика Конана, внезапно забурлила и заклокотала, и на поверхности показалась чудовищная голова, размерами сравнимая с добрым утесом. Это была башка страшного монстра, выходца из отдаленных эпох, когда природа играла с формами жизни и, одержимая безумием, порождала самые невероятные создания.

Киммерийцу доводилось слышать легенды гипербореев и ваниров, ходивших на своих судах далеко по Северному морю. По их словам, там еще можно было встретить подобных чудовищ, которым поклоняются дикие племена поедателей ворвани. Но киммериец во время своих странствий, хоть и забирался довольно далеко на север, ни разу не встречал подобных существ и потому считал истории о них пустыми байками. Так что здесь, на Вилайете, он ожидал увидеть что угодно, но только не колоссальную тушу, свирепо вращавшую огромными кровавыми глазами и ощерившую страшную пасть, в которой красовались целых шесть бивней, — самые большие толщиной, длиной и остротой не уступали носовому тарану боевой стигийской триремы, а маленькие были подобны бивням крупного зембабвийского слона. И это необъятных размеров чудовище, рассекая толщу вод огромными ластами, которым позавидовал бы и кит, решительно направилось к челну Конана.

— Кром! — воскликнул ошеломленный варвар, непроизвольно хватаясь за меч. Однако уже в следующее мгновение он со всего маху сиганул за борт и поплыл к берегу что было мочи, благо что волны подогнали ялик довольно близко к суше. Пожалуй, это было наиболее здравым решением. Останься Конан в ялике — он был бы обречен. Вплавь же у него еще оставался шанс спастись. Оставалось лишь уповать на силу рук и ног.

Положение, однако, усугублялось тем, что чудовищный морской бык, который мог тягаться размерами со средней величины китом, в отличие от последнего, был вполне приспособлен к передвижению на суше.

Однако Конан не стал размышлять над этой проблемой и яростными гребками устремился к берегу. На мгновение оглянувшись, он увидел, как монстр со страшным ревом набросился на его несчастный ялик, круша его в щепы ужасными бивнями. Под конец он полностью потопил остатки суденышка ударом могучего хвоста. Огромная волна от чудовищного всплеска накрыла киммерийца с головой, но он, ослепленный и наполовину захлебнувшийся, продолжал отчаянно грести.

Расправа над яликом несколько задержала морского гиганта, и Конан получил выигрыш во времени. Вскоре его, отчаянно загребавшего руками и ногами, и подталкиваемого невольным союзником — прибоем, вынесло на скалистый берег. Его изрядно ободрало о камни, но, невзирая на это, киммериец встал и, жадно глотая воздух раскрытым ртом, пустился вскачь — вверх, по скалам, подобно козе в горах его заснеженной родины. Уже в который раз навыки опытного скалолаза, приобретенные еще в детстве, выручали его из беды.

Тем временем морской бык добрался до мелководья и стал огромными скачками выбираться на сушу. Вскоре он весь вышел из воды и полностью предстал перед изумленным взглядом киммерийца. Размеры этого чудовищного тела поистине впечатляли, — казалось, одна из многочисленных скал ожила и с ревом карабкается вверх, попирая своих неподвижных товарок. Конан успел заметить гигантские соски, болтавшиеся на груди чудовища, и понял, что прогневал любящую мать, случайно поранив ее здоровенное чадо.

«Не хватало еще, чтобы к этой мамаше еще какой-нибудь папаша прискакал на подмогу. Если только это не сам Нергал», — зло подумал Конан, подтягиваясь на руках, чтобы добраться до очередного выступа в скале.

Тем временем, чудовище, ничтоже сумняшеся, упорно двигалось вверх, вслед за Конаном, огромными скачками преодолевая большие расстояния. Громко шлепавшие ласты при каждом скачке безжалостно давили зазевавшихся алпачей, густо усеивавших путь наверх, — только кровь и камни брызгали во все стороны.

Конан уже чувствовал спиной зловонное дыхание жуткого зверя. И в этот момент, неожиданно, из расщелины в скале, вынырнула смуглая человеческая рука и устремилась к варвару, как бы предлагая: «Держись!» Конан, не раздумывая, ухватился за нее. Кто бы ни пришел ему на помощь, все было лучше, чем оказаться растерзанным монстром, который лязгал бивнями почти за самой спиной. В тот же миг к Конану протянулось еще несколько рук, которые ловко подняли его наверх и молниеносно втянули в щель, которую сам Конан впопыхах и не заметил бы. ...