Патрик О’Брайан ПОСТ-КАПИТАН (Хозяин морей — 2)

Исправленный и дополненный перевод С. Ляховецкой под редакцией В. Анурова и группы «Исторический роман».

Версия 2.0

ГЛАВА 1

На заре рваную пелену дождя, ползущую через Ла-Манш к востоку, унесло достаточно далеко, и стало видно, что преследуемое судно изменило курс. Большую часть ночи «Чаруэлл» шёл у него в кильватере, делая, несмотря на обросшее днище, семь узлов, и теперь два корабля разделяло не более полутора миль. Тот, что шёл впереди, стал поворачивать, приводясь к ветру, и тишина на борту фрегата приобрела несколько иной характер, когда стоявшим на палубе стали видны два ряда орудийных портов противника. Они впервые ясно разглядели его, с тех пор как дозорный в сумерках доложил о корабле со скрытым за горизонтом корпусом, один румб слева по носу. Тогда он шёл курсом норд-норд-ост, и на «Чаруэлле» все сочли, что это либо француз, оторвавшийся от своего конвоя, либо американец, пытающийся в нарушение блокады пройти в Брест под покровом безлунной ночи.

Через две минуты после первого доклада «Чаруэлл» поставил фор- и грот-брамсели — не так уж много парусов, но фрегат только что совершил долгий и изнурительный переход из Вест-Индии: девять недель в открытом море, равноденственные шторма, едва не изорвавшие изношенный такелаж; три дня дрейфа в Бискайском заливе в самый неблагоприятный сезон — и можно было понять капитана Гриффитса, который хотел немного поберечь свой корабль. Не гора парусов, но даже так они через пару часов вошли в кильватерный след чужака, а в четыре склянки утренней вахты «Чаруэлл» готовился к сражению. Барабан пробил тревогу: гамаки мигом свернули и уложили в сетки вдоль бортов, пушки выкатили; возле них под ледяным дождём поставили ещё тёплую, сонную и розовую со сна вахту, и за час с лишним все продрогли до костей.

В наступившей после неприятного открытия тишине было слышно, как один из канониров объясняет невысокому близорукому соседу:

— Это французский двухдечник, приятель. Семьдесят четыре пушки или восемьдесят. Похоже, мы влипли, приятель.

— Молчание на палубе, чёрт вас возьми, — крикнул капитан Гриффитс. — Мистер Куэрлс, запишите его имя.

Затем всё вокруг опять заволокло серым дождём. Но теперь все на переполненном квартердеке знали, что ждёт их за этой подвижной бесформенной пеленой: французский линейный корабль с двумя рядами открытых портов. И вряд ли кто-то упустил лёгкое движение его рея, означавшее, что француз собирается обстенить фок, лечь в дрейф и подождать их.

«Чаруэлл» нёс тридцать две двенадцатифунтовых пушки, и если бы смог подойти достаточно близко, чтобы задействовать одновременно с длинностволками и куцые карронады, расположенные на квартердеке и форкастеле фрегата, то мог бы дать бортовой залп общим весом в двести тридцать восемь фунтов металла. У любого французского линейного корабля вес бортового залпа составлял не менее девятисот шестидесяти фунтов. Речь о равном противнике, таким образом, не шла, и не было бы ничего зазорного в том, чтобы повернуть по ветру и дать стрекача, однако где-то позади в тумане шёл ещё один корабль — мощная «Дея», вооруженная тридцатью восемью восемнадцатифунтовками, которая отстала, потеряв стеньгу во время недавней бури, но была хорошо видна, когда спустилась ночь, и отозвалась на сигнал капитана Гриффитса о погоне: Гриффитс был выше её капитана по старшинству. Линейный корабль существенно превосходил по огневой мощи даже оба фрегата вместе, но потягаться с ним они несомненно могли — пока противник сосредоточил бы огонь на одном корабле, молотя его ужасными бортовыми залпами, другой мог встать ему поперёк носа или кормы и вымести его палубы продольным огнём: убийственный обстрел по всей длине палубы, на который противник не смог бы в этот момент ответить. Это вполне возможно; так уже делали. Например, в 97-м, когда «Индефатигейбл» и «Амазон» потопили французский семидесятичетырехпушечник. Но они несли в общей сложности восемьдесят пушек, в то время как «Друа де Лёмм» не мог открыть нижние порты из-за высокой волны. Сейчас волнение было умеренным, и чтобы напасть на противника, «Чаруэлл» должен был отрезать его от Бреста и держаться против него — как долго?

— Мистер... мистер Хауэлл, — сказал капитан. — Отправляйтесь с подзорной трубой на марс и скажите, что там с «Деей».

Не успел капитан закончить фразу, как длинноногий мичман оказался уже на полпути к крюйс-марсу, и сверху вместе с косым дождём донеслось его «слушаюсь, сэр». И тут на корабль обрушился чёрный шквал с таким плотным ливнем, что моряки на квартердеке какое-то время не видели бака; вода хлынула через шпигаты подветренного борта. А когда он прошёл, в бледном свете утра сверху донеслось:

— На палубе, сэр! Уже виден корпус, на траверзе подветренного борта. Они укрепили…

— Доложите как положено, — сказал капитан громко и бесстрастно. — Позовите мистера Барра.

Третий лейтенант поспешил на корму. Когда он ступил на квартердек, ветер рванул его промокший плащ, и он судорожно вцепился в плащ одной рукой, а второй придержал шляпу.

— Немедленно снимите её, сэр, — крикнул капитан Гриффитс, побагровев. — Сейчас же снимите! Вам известен приказ лорда Сент-Винсента, вы все его читали — и знаете, как следует отдавать честь!

Он замолчал и немного погодя спросил:

— Когда сменится прилив?

— Прошу прощения, сэр, — сказал Барр. — В десять минут девятого, сэр. Стояние почти закончилось, с вашего позволения, сэр.

Капитан прокашлялся.

— Мистер Хауэлл?..

— Они укрепили грот-стеньгу шкалами^[1], сэр, — откликнулся мичман, обнажив голову; он стоял рядом с капитаном, возвышаясь над ним. — И только что привелись к ветру.

Капитан навел подзорную трубу на «Дею», чьи брамсели теперь уже хорошо были различимы над рваной поверхностью моря; когда оба фрегата поднимались на волнах, становились видны и марсели. Он протёр залитую дождём линзу подзорной трубы и снова уставился в неё, потом развернулся и посмотрел на французский корабль; резко сложил подзорную трубу и опять бросил взгляд на фрегат вдалеке. Он стоял один, опираясь на планширь, на священной правой стороне квартердека, и в промежутках между разглядыванием французского корабля и «Деи» офицеры бросали задумчивые взгляды на его спину.

Ситуация по-прежнему была неоднозначной, скорее возможность, чем нечто реальное. Однако принятие решения разом уничтожило бы эту неопределённость: стоит отдать приказ, и события начнут развиваться уже необратимо — сначала с неторопливой неизбежностью, а затем всё быстрее и быстрее. А решение следовало принять, и немедленно — при теперешней скорости «Чаруэлла» они окажутся в пределах досягаемости пушек двухдечника менее чем через десять минут. И в то же время так много всего нужно принять в расчёт... «Дея» и так не великий ходок в крутой бейдевинд, а повернувшее вспять течение задержит её ещё больше, поскольку идёт поперёк её курса, и ей, возможно, ещё раз придётся поменять галс. Через полчаса французские тридцатишестифунтовки могут распотрошить «Чаруэлл», сбить ему мачты и увести в Брест: ветер дул прямо туда. Почему же им не встретился ни один корабль из блокадной эскадры? Не могло же их всех унести, только не таким ветром. Чертовски странно. Всё здесь было чертовски странно, начиная с поведения француза. Звук пушечных выстрелов мог привлечь эскадру… Тактика выжидания.

Капитан Гриффитс спиной чувствовал взгляды стоящих на квартердеке, и это бесило его. Большее, чем обычно, число глаз, поскольку на борту «Чаруэлла» было несколько пассажиров — офицеры и пара гражданских, часть из Гибралтара, часть из Порт-оф-Спейна. Одним из пассажиров был воинственный генерал Пэджет — влиятельная личность, а другим — капитан Обри, Счастливчик Джек Обри, который не так давно пошёл на абордаж тридцатишестипушечного фрегата-шебеки «Какафуэго» на «Софи», четырнадцатипушечном бриге, и захватил фрегат. Об этом много говорили на флоте несколько месяцев назад, и это не делало решение капитана Гриффитса легче.

Капитан Обри стоял возле ближайшей к корме карронады левого борта с совершенно непричастным, равнодушным выражением лица. С этого места благодаря своему росту он видел всю картину, весь быстро и плавно изменяющийся треугольник из трёх кораблей. Возле него стояли ещё две фигуры пониже. Одна из них — доктор Мэтьюрин, его бывший хирург с «Софи». Другая — человек в чёрном: в чёрном костюме, чёрной шляпе и длинном чёрном плаще; так и хотелось написать на его узком лбу «агент разведки». Или просто «шпион», поскольку места было маловато. Они говорили на языке, который можно было принять за латынь. Говорили возбуждённо; Джек Обри, перехватив гневный взгляд с другой стороны палубы, нагнулся и прошептал своему другу на ухо:

— Стивен, ты не сойдёшь вниз? Думаю, ты вот-вот понадобишься в кубрике.

Капитан Гриффитс обернулся и со старательным спокойствием произнёс:

— Мистер Берри, передайте сигнал. Я собираюсь…

В этот момент линейный корабль выстрелил из пушки и вслед за тем пустил три синих ракеты, взлетевших и сгоревших в призрачном сиянии на фоне рассвета. И прежде чем погасли последние искры, отнесённые в сторону ветром, французы выпустили в воздух ещё серию ракет — ни дать ни взять ночь Гая Фокса^[2] в открытом море.

«Какого чёрта! Что они этим хотят сказать?» — подумал Джек Обри, прищурившись, и по кораблю эхом его изумления прокатился удивлённый говор.

— На палубе! — закричал дозорный с фор-марса. — Там куттер выгребает у него с подветра.

Подзорная труба в руках капитана Гриффитса описала дугу.

— Нижние паруса на гитовы! — крикнул он и, когда грот и фок подтянули, чтобы дать ему обзор, увидел, как на куттере — английском куттере — подняли парус, он наполнился ветром, судно набрало скорость и помчалось по серому морю к фрегату.

— Куттер на подходе, — сказал Гриффитс. — Мистер Боуз, просигнальте ему пушкой.

Наконец после всех этих часов ожидания на холоде посыпались чёткие приказы, пушку осторожно навели, раздался грохот двенадцатифунтовки, едкий дымок быстро отнесло ветром, и когда ядро проскакало по волнам поперёк курса куттера, раздались радостные крики команды. С куттера им закричали в ответ и замахали шляпами, и суда стали сближаться с общей скоростью пятнадцать миль в час.

Куттер был быстроходен и прекрасно управлялся — явно контрабандистское судно. Он подошёл к «Чаруэллу» с подветренной стороны, сбросил скорость и пристроился у борта словно чайка, вздымаясь и опадая на волне. Ряд лукавых загорелых лиц весело скалился на пушки фрегата.

«Я бы с него забрал полдюжины отличных матросов за пару минут», — подумал Джек, когда капитан Гриффитс окликнул шкипера куттера через полосу воды.

— Поднимитесь на борт, — подозрительно сказал капитан Гриффитс, и после некоторой возни и попыток удержать куттер на расстоянии от борта фрегата с криками «Поаккуратнее, чтоб ты провалился!», шкипер куттера взобрался по кормовому трапу с пакетом под мышкой. Он ловко перебросил своё тело через гакаборт, протянул руку и сказал:

— Позвольте поздравить вас с миром, капитан.

— С миром? — вскричал капитан Гриффитс.

— Да, сэр. Я так и думал, что вы удивитесь. Трёх дней не прошло, как подписан мир. Ещё ни на одном корабле, что идут издалека, об этом не слыхали. У меня всё судно набито газетами — лондонскими, парижскими, провинциальными — все какие есть статьи, джентльмены, все подробности, — сказал он, обводя взглядом квартердек. — Полкроны, и по рукам.

Причин не верить ему не было. На квартердеке воцарилась мёртвая тишина. Но вдоль палубы, начиная от расчётов карронад, пробежал говорок — и чьи-то радостные восклицания послышались уже на баке. Несмотря на капитанское машинальное «Отметьте его имя, мистер Куэрлс», говорок пробежал обратно к грот-мачте и распространился по всему кораблю, разразившись наконец громогласными восторженными криками: свобода, жёны и возлюбленные, безопасность и радости земли.

В любом случае, в голосе капитана Гриффитса вряд ли было много злости: любой, заглянув попристальнее в его глубоко посаженные глаза, мог бы прочесть в них нечто вроде экстаза. Его миссия окончена, растаяла утренней дымкой, но зато теперь никто на свете не узнает, что за приказ он собирался отдать. Несмотря на то, что он изо всех сил сохранял бесстрастное выражение лица, в голосе его зазвучала непривычная учтивость, когда он пригласил своих пассажиров, первого лейтенанта, офицеров и вахтенного мичмана пообедать с ним сегодня пополудни.

— Восхитительно видеть, насколько эти люди чувствительны, чувствительны к провозглашению благословенного мира, — сказал Стивен Мэтьюрин преподобному мистеру Хэйку любезности ради.

— Так точно. Благословенный мир. О, конечно, — ответил капеллан, у которого не было средств, чтобы уйти на покой — никаких личных сбережений — и который знал, что команду «Чаруэлла» распустят, как только они достигнут Портсмута. Он неспешно покинул кают-компанию и отправился в задумчивом молчании мерить шагами квартердек, оставив капитана Обри и доктора Мэтьюрина одних.

— Я думал, он больше обрадуется, — заметил Стивен.

— Странное с тобой дело, Стивен, — сказал Джек Обри, глядя на него с симпатией. — Ты в море не первый день, и никто не назовёт тебя дураком, но ты имеешь не больше представления о жизни моряка, чем неродившееся дитя. Разве ты не заметил, какими мрачными были за обедом Куэрлс, Роджерс и все остальные? И как все топорщились во время этой войны, когда возникала угроза мира?

— Ну, я подумал, может, это из-за тревог этой ночи — длительное напряжение, ожидание сражения, недосып… Вот капитан Гриффитс был в прекрасном расположении духа, а?

— О, — сказал Джек, прикрывая один глаз. — Это дело другое; и вообще, он же пост-капитан. Он имеет свои десять шиллингов в день и, что бы там ни произошло, неизменно продвигается вверх по списку, когда старшие умирают или становятся адмиралами. Ему уже немало лет — сорок, наверное, или даже больше — но если ему хоть чуть-чуть повезёт, он умрёт адмиралом. Нет. Мне-то жаль других — лейтенантов на половинном жаловании, почти без надежды на корабль и совсем без надежды на повышение; бедных несчастных мичманов, которые не стали офицерами и теперь уж вряд ли станут — никаких назначений, ничего. И даже половинного жалования нет. Либо служба в торговом флоте, либо иди чистить башмаки возле Сент-Джеймс-парка^[3]. Знаешь одну старую песню? Вот, послушай, — он загудел себе под нос мелодию и затем запел басом:

Молвил матрос: «Мир повсюду настал, как я рад, Боже мой!

Пушки греметь прекратят, ведь нас всех отпустят домой».

Сказал адмирал: «Вот беда»; сказал капитан: «Вне себя я от горя»,

Кричит лейтенант: «Я не знаю, каков теперь курс мой без моря».

Доктор сказал: «Хоть я и джентльмен и привык им считаться,

На ярмарке сельской я буду теперь в лекарях обретаться».

— Ха-ха — это про тебя, Стивен — ха-ха-ха.

Мичман сказал: «Мне бы дело найти, но я искушён не во всяком,

К Сент-Джеймсскому парку пойду, буду чистить я обувь гулякам;

И буду сидеть там весь день я до самой вечерней поры,

И каждый, пройдя, мне предложит: "Давай-ка, начисть мне шары"».

Мистер Куэрлс приоткрыл дверь каюты, узнал мелодию и резко втянул в себя воздух; но Джек был гостем, старшим по чину офицером — как-никак, коммандер, с эполетом на плече, и не только высок, но ещё и весьма широк в плечах. Мистер Куэрлс выдохнул и закрыл дверь.

— Мне, наверно, надо было тише петь, — сказал Джек и, подтащив стул ближе к столу, понизил голос. — Нет, кого мне жаль — так вот этих парней. Себя мне, естественно, тоже жаль — надежды на корабль мало, а если я его всё же получу — нет противника. Но с ними никакого сравнения. Нам повезло с призовыми деньгами, и если бы не эта чёртова задержка с получением чина пост-капитана, я был бы счастлив провести полгодика на берегу. Охота. Хорошая музыка. Опера — мы могли бы поехать в Вену! А? Что скажешь, Стивен? Хотя я должен признать, что это промедление меня выматывает. Впрочем, с ними тут никакого сравнения, и я не сомневаюсь, что у меня скоро всё устроится.

Он подобрал «Таймс» и пробежал глазами «Лондон газетт», на случай, если пропустил своё имя в те три первых раза, когда читал её.

— Перекинь-ка мне вон ту, с рундука, а? — сказал он, отбрасывая газету. — «Сассекс курьер».

— Вот тут совсем другое дело, Стивен, — сказал он через пять минут. — «Свора мистера Сэвила собирается в десять часов в среду шестого ноября 1802 года в Чампфлауэр-Кросс». Мальчишкой я вдоволь поохотился с ними: полк отца стоял лагерем в Рейнсфорде. Семь миль по отличной сельской местности, только надо иметь хорошую лошадь. Или вот, послушай: изящная джентльменская резиденция, на гравийной почве, сдаётся на год за скромную цену. Конюшня на десять лошадей, тут сказано.

— А комнаты там есть?

— Ну конечно, ещё бы. Её бы не назвали джентльменской резиденцией, не будь там комнат. Ну ты даёшь, Стивен. Десять спален. Ей-богу, дом в той местности, да ещё недалеко от моря — это просто подарок.

— Ты разве не собирался поехать в Вулхэмптон, к отцу?

— Да… да. Я имел в виду нанести ему визит, конечно. Но там, знаешь, моя новая мачеха... И, по правде говоря, я не думаю, что из этого выйдет что-то хорошее.

Он призадумался, пытаясь припомнить имя персонажа из классики, у которого были подобные сложности со второй женой отца: генерал Обри недавно женился на своей молочнице, смазливой черноглазой особе с влажными ладонями, которую Джек знал ну очень хорошо. Актеон, Аякс, Аристид? Он чувствовал, что их случаи весьма схожи и, сославшись на этого персонажа, мог бы тонко намекнуть на сложившееся положение, но имя так и не припомнилось, и он снова занялся объявлениями.

— Многое можно сказать и за соседство с Рейнсфордом — три-четыре своры под рукой, Лондон всего в дне езды, и с дюжину изящных джентльменских резиденций. Ты поедешь со мной, Стивен? Мы возьмём с собой Бондена, Киллика, Льюиса и, пожалуй, ещё двух-трех ребят с «Софи», и кого-нибудь из молодёжи тоже позовём. Будем предаваться праздным удовольствиям.

— С превеликой радостью, — сказал Стивен. — Что бы там ещё ни говорилось в объявлении — там меловые почвы и можно встретить любопытные растения и жуков. И я горю нетерпением увидеть ливневый пруд.

Холм Полкэри Даун и холодное небо над ним; дыхание блуждающего северного ветра над заливными лугами, поверх пашни, потом всё выше по заросшему травой склону, у края которого раскинулись заросли, называемые Румболд-Горс. Вокруг по полю рассыпались красные точки: всадники. Ниже и поодаль, на склоне, одинокий пахарь с плугом, запряжённым парой сассекских быков, неподвижно стоял в конце борозды, наблюдая, как собаки мистера Сэвила пробираются по следу через дрок и бурые остатки папоротника. Двигались они медленно — след был слабый, прерывистый — и у охотников было достаточно времени, чтобы хлебнуть из фляжек, подуть на руки и взглянуть на простирающийся перед ними ландшафт: на змеящуюся по лоскутному одеялу полей реку, башни или шпили Хизер-, Миддл-, Незер- и Сэвил-Чампфлауэра, шесть-семь больших поместий, разбросанных по долине, на расположенные один за другим холмы, похожие на китовые спины, и свинцовое море вдали.

Не такая уж большая округа, так что почти каждый был хоть с кем-то знаком: полдюжины фермеров, джентльмены из Чампфлауэра и окрестных приходов, два офицера ополчения из захиревшего лагеря в Рейнсфорде, мистер Бертон, явившийся, невзирая на сильнейший насморк, в надежде мельком увидеть миссис Сент-Джонс, и доктор Вайнинг в пришпиленной к парику шляпе, причём и то и другое было ещё завязано под подбородком носовым платком. Он сбился с пути истинного — не смог удержаться, заслышав звук рога — и совесть начинала мучить его всякий раз, когда след терялся. Время от времени он бросал взгляд сквозь мили ледяного воздуха, разделявшие заросли и Мейпс-Корт, где его ожидала миссис Уильямс. «С ней ничего страшного, — размышлял он. — Моё лечение никакой пользы не принесёт; но я должен её навестить, ибо так подобает христианину. И я поеду, если след не найдут до того, как я досчитаю до ста». Он нащупал пальцем пульс и принялся считать. На счете «девяносто» он прервался, огляделся в поисках ещё какой-нибудь отговорки и в дальнем конце зарослей увидел незнакомую фигуру. «Это, без сомнения, тот медик, про которого мне говорили, — подумал он. — Пожалуй, приличия ради следует подъехать и перемолвиться с ним словом. Чудной он какой-то. Ей-богу, очень чудной малый».

Чудной малый восседал на муле — необычное зрелище для английской охоты; да и без мула всё в нём выглядело странно: синевато-серые бриджи, бледное лицо, бледные глаза и ещё более бледный стриженый череп (его парик и шляпа были приторочены к седлу) и то, как он вгрызался в кусок хлеба, натёртый чесноком. Он громко обращался к своему приятелю, в котором доктор Вайнинг признал нового нанимателя Мэлбери-Лодж:

— Я скажу тебе, что это такое, Джек, — говорил он. — Вот послушай…

— Вы, сэр! Вы, на муле! — раздался разгневанный голос старого мистера Сэвила. — Может, вы всё-таки дадите этим чёртовым собакам заняться делом? А? А? Мы что, в какой-нибудь чёртовой кофейне? Я вас спрашиваю, вам тут что — дискуссионный клуб, гром его разрази?

Капитан Обри с повинным выражением лица поджал губы и заставил свою лошадь пройти те двадцать ярдов, что отделяли его от Стивена.

— Скажешь мне потом, Стивен, — произнёс он негромко, увлекая друга в обход зарослей подальше от глаз хозяина собак. — Вот найдут они свою лису, тогда и скажешь.

Повинное выражение не выглядело естественным на лице Джека Обри, которое в такую погоду приобрело цвет его красной куртки, и как только они оказались там, где кустарник прикрыл их от ветра, к нему вернулось его обычное выражение — открытой приветливости и готовности её выразить. Он уставился в заросли дрока, где колебания и треск веток отмечали перемещение своры.

— Лису ищут, что ли? — спросил Стивен Мэтьюрин, будто более привычной дичью в Англии были гиппогрифы, и снова впал в глубокую задумчивость, медленно пощипывая губами хлеб.

Ветер продувал весь длинный склон; по небу проплывали редкие облака. Время от времени гонтер Джека настораживал уши. Недавнее приобретение — крепко сложенный гнедой, как раз под джековы шестнадцать стоунов^[4]. Но охота его не слишком занимала, и, как многие другие мерины, большую часть времени он проводил в печальных размышлениях по поводу утерянных причиндалов — в общем, недовольная лошадь. Если бы те настроения, которые сменяли одно другое в его голове, приняли словесную форму, они текли бы так: «Слишком тяжёл — слишком сильно сдвигается вперёд, когда мы прыгаем через изгородь — далековато я его уже увёз, для одного-то дня — надо бы от него избавиться, посмотрим, что тут можно сделать. Я чую кобылу! Кобыла! О!...» — Раздувшиеся ноздри гнедого затрепетали, он топнул копытом.

Обернувшись, Джек заметил, что на поле появились новые лица. Девушка и грум быстро ехали по краю пашни — грум сидел на коренастом кобе^[5], а дама — на красивой породистой кобылке рыжей масти. Когда они подъехали к изгороди, отделявшей поле от склона, грум галопом поскакал к калитке, намереваясь открыть её, но девушка направила свою кобылу прямо на изгородь и изящно преодолела её как раз в тот момент, когда в зарослях раздался скулёж и затем многообещающее раскатистое рычание.

Шум стих: молодая гончая выскочила из зарослей и уставилась в белый свет. Стивен Мэтьюрин выдвинулся из-за густо переплетённого кустарника, чтобы проследить за полётом сокола высоко над головой; при виде мула рыжая кобыла загарцевала, мелькая белыми чулками и мотая головой.

— Прекрати, ах ты... — сказала девушка ясным и чистым голосом. Джек никогда раньше не слышал, чтобы девушки так выражались, и с интересом обернулся посмотреть на неё. Она пыталась управиться с кобылой, но через миг перехватила его взгляд и нахмурилась. Он отвернулся, улыбнувшись, потому что она была очень хорошенькой — вообще-то даже красивой, с разгоревшимся лицом и прямой осанкой, и сидела на лошади с бессознательной грацией мичмана на румпеле в неспокойном море. У неё были чёрные волосы и синие глаза; негодующее выражение лица выглядело немного комично и в то же время трогательно в таком изящном создании. На ней была потёртая синяя амазонка с белыми манжетами и отворотами, вроде флотского лейтенантского мундира, а наряд увенчивала щегольская треуголка с изогнутым страусовым пером. Каким-то хитроумным способом — может быть, с помощью гребёнки — ей удалось убрать волосы под шляпу так, что на виду осталось одно ухо; и это совершенное ушко, которое Джек рассматривал, покуда кобыла пятилась к нему, было розовым, словно…

— Вон она, эта их лиса, — будничным тоном заметил Стивен. — Лиса, о которой мы столько слышали. Хотя на самом деле это лис, конечно.

Лиса цвета осенних листьев быстро скользнула по впадине в земле и припустила мимо них в сторону пашни; настороженные уши лошадей и мула повернулись вслед за ней, как флюгеры. Когда лиса достаточно отдалилась, Джек привстал в стременах и, придерживая шляпу, крикнул «Эй!» голосом, способным заглушить шторм. Крик привлёк внимание скакавшего неподалеку пикёра, его рог задудел, и отовсюду из зарослей дрока повыскакивали собаки. Они учуяли след во впадине и кинулись вперёд с восхитительным лаем, просочились сквозь ограду и были уже на полпути по непаханной стерне — плотно сбитая стая, прямо как оркестр — и пикёр с ними. Поле вокруг зарослей зашумело; кто-то открыл ворота, и некоторое время всадники нетерпеливо толклись перед ними, чтобы проехать, поскольку на склоне здесь был чертовски неудобный уступ. Джек придержал коня, не желая рисковать — первый раз в незнакомой местности, но сердце его стучало боевую тревогу и командовало «бегом марш», и он уже выбрался из толпы, как только представилась такая возможность.

Джек страстно любил охоту на лис; он обожал погоню, от самого первого сигнала рога до едкого запаха растерзанной лисы; но, несмотря на несколько вынужденных перерывов в силу отсутствия корабля, две трети жизни он провёл в море — и охотничьи навыки его были совсем не такими, какими он их воображал.

В воротах по-прежнему была давка, и не было ни одного шанса прорваться в поле до того, как свора окажется уже на следующем. Джек развернул мерина, крикнул «Давай, Стивен» и направил его на изгородь. Краем глаза он отметил рыжее пятно, мелькнувшее между его другом и толпой в воротах. Когда гонтер прыгнул, Джек обернулся, чтобы посмотреть, как девушка возьмёт барьер, и мерин мгновенно почувствовал перемещение веса. Он высоко взвился над изгородью, приземлился, опустив голову, и, хитро крутанув загривком и поддав задом, сбросил седока.

Это не было падением. Это было медленное, позорное сползание по скользкой холке: Джек уцепился было рукой за гриву, но лошадь теперь стала хозяином положения, и через двадцать ярдов седло опустело.

Удовлетворение мерина, однако, было недолгим. Сапог Джека застрял в стремени; высвободиться он не мог, и его тяжелое тело рывками волочилось возле бока мерина, рыча и ругаясь на чём свет стоит. Гонтер начал пугаться, терять голову, фыркать, дико коситься назад и побежал всё быстрее и быстрее по тёмным бороздам, немилосердно усеянным острыми камнями.

Пахарь оставил своих быков и, спотыкаясь, побежал вверх по склону, размахивая стрекалом; высокий молодой человек в зелёной куртке, из пеших охотников, закричал «Эй, эй» и бросился к лошади Джека, раскинув руки; мул, оставшийся последним на опустевшем поле, повернул и побежал странным аллюром, припадая к земле, наперерез мерину. Он обогнал людей, пересёк путь мерина и резко остановился, приняв на себя удар. Стивен молодецки соскочил с седла, схватил поводья и дожидался, пока не приковыляли Зелёная Куртка и пахарь.

Оставленные на середине борозды быки так возбудились от всей этой суматохи, что сами уже были готовы рвануть, куда глаза глядят. Но прежде чем они решились, всё уже закончилось. Пахарь вёл пристыженного мерина к краю поля, в то время как двое других поддерживали его седока с ободранной и окровавленной головой, с серьёзным видом слушая его объяснения. Мул брёл позади.

Мейпс-Корт был исключительно женской обителью — ни одного мужчины, кроме дворецкого и грума. Миссис Уильямс была женщиной — в силу естественного порядка вещей; но всё женское было в ней настолько преувеличенным и всеобъемлющим, что она оказалась почти лишена каких-то личных черт. К тому же она была простецкой женщиной, хотя её семья обладала кое-каким влиянием в округе и обосновалась здесь ещё со времен короля Вильгельма Оранского.

Было также сложно обнаружить какую-нибудь связь или фамильное сходство между ней и её дочерьми и племянницей, из которых и состояла её семья. Впрочем, фамильное сходство в этом доме никого особо не заботило — потемневшие портреты явно были куплены на аукционах, и хотя все её три дочери выросли вместе, в окружении одних и тех же людей, в одинаковой атмосфере надлежащего почитания богатства и статуса, а также вечного раздражения, которое не требовало причины для своего существования, но всегда было готово найти таковую за очень короткое время (горничную, надевшую в воскресенье серебряные украшения, обсуждали потом всю неделю), они были несхожи как характерами, так и внешне.

София, старшая, была высокой девушкой с широко расставленными серыми глазами, высоким гладким лбом и чудесно мягким выражением лица; с мягкими пушистыми волосами, ближе к золотистому цвету, и прекрасным цветом лица. Она была сдержанным созданием и жила больше какими-то своими мечтами, суть которых не поверяла никому. Возможно, именно бездумное благочестие матери рано внушило ей отвращение к взрослой жизни; но так или иначе, она выглядела гораздо моложе своих двадцати семи лет. Однако в этом не было ни притворства, ни кокетства: скорее, что-то неземное или священное. Ифигения перед письмом^[6]. Ею восхищались, она всегда была элегантна, а будучи в настроении, выглядела довольно хорошенькой. Говорила она мало и в обществе, и дома, но была способна на неожиданно меткое замечание, реплику, которая обнаруживала в ней гораздо большую образованность и способность к рассуждению, чем можно ожидать от деревенского образования и безмятежной провинциальной жизни. Замечания такого рода обладают куда большей силой, будучи высказанными особой очень сдержанной, спокойной и даже немного сонной; это изумляло мужчин, которые знали её не слишком хорошо и болтали, не слишком заботясь о смысле произносимого, в полной уверенности в умственном превосходстве своего пола. Они смутно осознавали некую скрытую силу и связывали это с иногда возникавшим на её лице выражением тайной радости, удовольствия от чего-то, чем она предпочитала ни с кем не делиться.

Сесилия была куда более маминой дочкой: маленькая цыпочка с круглым лицом и фарфорово-голубыми глазами, очень любившая всячески завивать и украшать свои золотистые волосы; простенькая и глупенькая, всегда радостная, шумная, но с хорошим, незлобивым характером. Она очень любила мужское общество, мужчин любого вида и комплекции. В отличие от младшей сестры Фрэнсис — та была совершенно равнодушна к их поклонению: длинноногая нимфа, всё ещё получающая удовольствие от свиста и кидания камней в белок на каштане. Она была воплощением первозданной жестокости юности и в то же время завораживала, как спектакль. У неё были чёрные волосы, как у кузины Дианы, и глаза будто два огромных тёмно-синих таинственных омута, но она была так непохожа на двух других сестёр, словно принадлежала к другому полу. Всё, что у них было общего — грация молодости, открытая весёлость, прекрасное здоровье и по десять тысяч фунтов приданого.

При всех этих достоинствах было странно, что ни одна ещё не вышла замуж, особенно при том, что идея замужества дочерей ни на миг не покидала голову миссис Уильямс. Но недостаток мужчин — достойных доверия холостяков — по соседству, опустошительный эффект десяти лет войны и отказы Софии (ей несколько раз делали предложение) многое объясняли, а остальное следовало отнести на счёт скупости миссис Уильямс касательно условий брачного договора и нежелания местных джентльменов приобретать подобную тёщу.

Любила ли миссис Уильямс своих дочерей? Сложно сказать: она, конечно, была к ним привязана и «пожертвовала всем ради них», но натура её просто не была приспособлена для любви, и слишком много усилий уходило на то, чтобы быть всегда правой («Обратил ли ты внимание на рабу Мою миссис Уильямс? Ибо нет такой, как она, на земле: женщина непорочная и справедливая»^[7]), всегда утомлённой и обиженной. Доктор Вайнинг, который знал её всю жизнь и был свидетелем появления на свет её детей, утверждал, что не любила; но даже он, который её искренне терпеть не мог, признавал, что она воистину и всем сердцем предана их интересам. Она могла обуздывать все их порывы, отравлять им каждый новый год занудством и даже портить дни рождения старательно лелеемой головной болью — но как тигрица билась с родственниками, поверенными и адвокатами за «надлежащее содержание». С другой стороны, имея трёх до сих пор незамужних дочерей, миссис Уильямс находила некоторое утешение в возможности объяснить это тем, что их затмевала её племянница. Действительно, эта самая племянница, Диана Вильерс, была по-своему очень хороша, ничуть не хуже Софии. Но внешне они были совсем разные: Диана с её всегда прямой спиной и высоко поднятой головой казалась довольно высокой, но если она вставала рядом с кузиной, оказывалось, что достаёт той лишь до уха. Обе они в высшей степени обладали естественной грацией, но в то время как София двигалась с томной, перетекающей медлительностью, Диана была порывиста и внезапна; в тех редких случаях, когда в радиусе двадцати миль от Мейпс случался бал, она танцевала превосходно, и при свете свечей цвет её лица почти не уступал цвету лица Софии.

Миссис Вильерс была вдовой. Родилась она в тот же год, что и София, но жизнь её складывалась совсем по-другому: в пятнадцать лет, после смерти матери, она отправилась в Индию, чтобы следить за домом своего отца, беспутного мота, и жила там на широкую ногу — даже после того, как вышла замуж за безденежного молодого человека, адъютанта отца, поскольку тот переехал в их обширный дворец, где прибавление в виде мужа вкупе с парой десятков слуг прошло незамеченным. Это был безрассудный, основанный на эмоциях брак — оба были страстными, сильными, своевольными и только и знали, что изводить друг друга всеми возможными способами. Но с житейской точки зрения в его пользу можно было сказать и много хорошего. Он дал ей красавца-мужа и мог вскоре добавить к этому парк с оленями и десять тысяч в год — не только потому, что Чарльз Вильерс принадлежал к состоятельной семье (между ним и крупным поместьем стояла всего одна хилая жизнь), но и потому, что он был умён, воспитан, не слишком щепетилен и деятелен — и особенно одарён в политике: именно такой человек мог сделать блестящую карьеру в Индии. Возможно, он стал бы вторым Клайвом^[8] и разбогател бы после тридцати. Но и он, и отец Дианы были убиты в одном и том же бою с Типу Сахибом^[9], причём от отца осталось долгов на триста тысяч рупий, а от мужа — почти на половину этой суммы.

Ост-Индская компания обеспечила Диане проезд домой и пятьдесят фунтов в год содержания, пока она снова не выйдет замуж. Она вернулась в Англию с ворохом платьев для тропического климата, некоторыми знаниями об окружающем мире и практически ничем более. По сути, она вернулась на школьную скамью или очень близко к этому. Она сразу осознала, что тётя собирается прижать её, чтобы не дать возможности перехватить добычу у дочерей; но поскольку у неё не было ни денег, ни места, куда переехать, приняла решение вписаться в маленький неторопливый мирок английской деревни, с его устоявшимися убеждениями и странной моралью.

Она и хотела, и должна была принять покровительство, и с самого начала решила быть смиренной, осторожной и скромной; она знала, что другие женщины будут рассматривать её как угрозу, и решила не давать им повода. Но теория и практика не всегда согласны меж собой; и в любом случае, в понимании миссис Уильямс покровительство больше походило на полное подчинение. Она боялась Дианы и избегала слишком её задевать, но никогда не отказывалась от попыток добиться морального превосходства. Поразительно, как эта, по сути, очень глупая женщина, не связанная никакими принципами и никаким чувством чести, умудрялась воткнуть шпильку в самое больное место.

Это продолжалось годами, и тайные или, во всяком случае, неафишируемые прогулки Дианы с собаками мистера Сэвила имели целью не только получение удовольствия от верховой езды. Вернувшись теперь домой, она столкнулась в холле с кузиной Сесилией, которая спешила к зеркалу между окон утренней столовой — взглянуть на новую шляпку.

— Ты подобна Антихристу в этой непотребной шляпе, — мрачно сказала Диана: собаки в поле потеряли-таки лису, и единственный сносно выглядевший мужчина пропал.

— Ох! Ох! — вскричала Сесилия. — Что за ужасные вещи ты говоришь! Это богохульство, я уверена. Я не слыхала ничего более ужасного с тех пор, как Джемми Блэгроув назвал меня тем грубым словом. Я скажу маме.

— Не будь дурочкой, Сисси. Это же цитата — из Библии.

— Да?.. Всё равно, я думаю, это очень дурно. Ты вся покрыта грязью, Ди. Ох, ты взяла мою треуголку. Ой, что ты за несносное создание — ты наверняка испортила перо. Я скажу маме.

Она схватила шляпу, но, найдя её неиспорченной, смягчилась и продолжила:

— Ну и грязная же у тебя вышла прогулка. Наверное, ездила по Гэлипот-Лейн? Видела охоту? Они всё утро носились по Полкэри с ужасным лаем и криками.

— Видела издали, — сказала Диана.

— Ты так меня напугала этой ужасающими словами про Иисуса, — сказала Сесилия, дуя на страусовое перо, — что я едва не забыла новость. Адмирал вернулся!

— Уже?

— Да. И приедет прямо сегодня вечером! Он передал с Недом поклоны и спросил, нельзя ли ему приехать после обеда и привезти маме берлинскую шерсть. Вот здорово! Он нам расскажет всё про этих замечательных молодых мужчин! Мужчин, Диана!

Семья только уселась за чай, когда появился адмирал Хэддок. Он был всего лишь «жёлтым адмиралом», ушедшим в отставку, так и не подняв свой флаг, и не выходил в море с 1794 года, но был в этих краях единственным авторитетом по вопросам флота, и его всем очень не хватало с тех самых пор, когда сюда неожиданно прибыл капитан военно-морского флота Обри, снявший Мэлбери-Лодж и попавший таким образом в сферу их влияния, но о котором они ничего не знали и которого (поскольку он был холостяком), как приличные дамы, не могли сами навестить.

— Прошу вас, адмирал, — сказала миссис Уильямс, после того как очень сдержанно похвалила берлинскую шерсть, изучила её, прищурившись и поджав губы, и про себя сочла бесполезной — ничего подходящего, ни по качеству, ни по цвету или цене. — Прошу вас, расскажите нам о капитане Обри — это он, как говорят, снял Мэлбери-Лодж.

— Обри? О да, — сказал адмирал, облизнув сухим языком сухие губы, как попугай. — Я всё о нём знаю. Сам я с ним не знаком, но мне говорили о нём в клубе и в Адмиралтействе, а когда я вернулся домой, то нашёл его во «Флотском списке». Он совсем молодой, всего лишь коммандер…

— Вы хотите сказать, что он выдаёт себя за капитана? — воскликнула миссис Уильямс, страстно желая, чтобы это оказалось правдой.

— Нет-нет, — нетерпеливо ответил адмирал Хэддок. — Мы на флоте всегда называем коммандеров «капитан такой-то или такой-то». Настоящих капитанов, полных капитанов, мы называем пост-капитанами — человек становится пост-капитаном, когда его назначают на корабль шестого ранга или выше, на двадцативосьмипушечный, скажем, или на тридцатидвухпушечный фрегат. Пост-капитанский корабль, моя дорогая леди.

— О, понимаю, — сказала миссис Уильямс, с умным видом кивая головой.

— Всего лишь коммандер, но здорово управлялся на Средиземноморье. Лорд Кейт поручал ему поход за походом, и он ходил на маленьком бриге с квартердеком, который мы взяли у испанцев в девяносто пятом, и играл в «вышибалы» с кораблями противника вдоль всего побережья. Было время, когда он забил всю Карантинную бухту в Маоне своими призами — Счастливчик Джек Обри, так его прозвали. Он, должно быть, сколотил немаленький капитал на призах — да, определённо. И это ведь он захватил «Какафуэго»! Да-да, именно он, — торжественно сказал адмирал, обводя взглядом круг бесстрастных лиц. Через миг недоумённого молчания он покачал головой и произнёс:

— Выходит, вы ничего не слышали об этом деле?

Нет, не слышали. Им очень стыдно признаться, но о «Какафуэго» они ничего не знают — это не то же самое, что сражение при Сент-Винсенте? Наверное, это произошло, когда они были так заняты урожаем клубники. Они тогда заготовили двести банок.

— Ну, «Какафуэго» был испанским фрегатом-шебекой, тридцать две пушки, и Обри напал на него на маленьком четырнадцатипушечном шлюпе, захватил и отвёл на Менорку. Что за дело! Все на флоте тогда только об этом и говорили. И если бы не некоторые бюрократические неувязки — корабль был временно передан барселонским купцам и не находился под командованием своего штатного капитана, а значит, формально в тот момент был не королевским кораблем, а приватиром — Обри, конечно, произвели бы в пост-капитаны и назначили командовать этим фрегатом. Может быть, даже посвятили бы в рыцари. Но из-за того, что так вышло, а там ещё были разные сложные хитросплетения — я как-нибудь в другой раз объясню, разговор не слишком подходящий для юных леди — корабль не был приобретён флотом, а Обри не получил повышения. И мало того — я не думаю, что когда-нибудь получит. Он, конечно, оголтелый тори — по крайней мере, его отец такой, — но всё равно, это позорная история. Он, может быть, и не совсем то, что надо, но я собираюсь уделить ему особое внимание — навещу его завтра, чтобы выказать моё отношение к этому делу и к проявленной несправедливости.

— Значит, вы говорите, он не совсем то, что надо? — спросила Сесилия.

— Что ж, милая моя, пожалуй, так. Совсем не то, как мне сказали. Он, наверное, лихой моряк — это да, так и есть; но что касается дисциплины — пф! Это проблема многих молодых людей, а на флоте это ни к чему хорошему не приведёт — Сент-Винсент такого не любит. Очень много жалоб на недостаток у него дисциплины, независимость, неподчинение приказам. Такому офицеру на флоте ничего не светит, тем более, пока в Адмиралтействе Сент-Винсент. И вообще, я боюсь, что ему можно не ждать очередного назначения. Было ещё много разговоров о миссис… о жене его начальника, и говорили, что это-то и есть первопричина всего. Боюсь, он отъявленный повеса, вдобавок недисциплинированный, а это куда хуже. Что хотите говорите о Старом Джарви, но недисциплинированного поведения он не потерпит. Да и тори он не любит.

— Старый Джарви — это такое морское обозначение нечистого? — спросила Сесилия.

Адмирал потёр руки.

— Это граф Сент-Винсент^[10], дорогая, Первый Лорд Адмиралтейства.

При упоминании властей лицо миссис Уильямс стало серьёзным и почтительным. Выдержав подобающую паузу, она спросила:

— Кажется, вы упоминали отца капитана Обри, адмирал?

— Да. Это тот генерал Обри, который наделал столько шуму, выпоров кандидата от вигов в Хинтоне.

— Как это возмутительно. Но, конечно, чтобы высечь члена парламента, нужно иметь существенное состояние?

— Весьма умеренное, мэм. Небольшое поместье по ту сторону от Вулхэмптона; к тому же всё в долгах, говорят. Мой кузен Хэнмер хорошо его знает.

— А капитан Обри — единственный сын?

— Да, мэм. Хотя, к слову сказать, у него свежеиспеченная мачеха: несколько месяцев назад генерал женился на деревенской девушке. Говорят, она хорошенькая и бойкая молодая особа.

— Господи Боже, какая безнравственность! — сказала миссис Уильямс. — Но, полагаю, опасности нет? Полагаю, генерал уже в летах?

— Вовсе нет, мэм, — возразил адмирал. — Ему не более шестидесяти пяти. Будь я на месте капитана Обри, мне было бы не по себе.

Лицо миссис Уильямс просветлело.

— Бедный молодой человек, — сказала она. — Я ему так сочувствую.

Дворецкий убрал чайный поднос, поворошил угли в камине и начал зажигать свечи.

— Как быстро наступает вечер, — заметила миссис Уильямс. — Не зажигай те, что у дверей. Тяни шторы за шнур, Джон. Если браться за ткань, они быстро изнашиваются, и для колец это плохо. А теперь, адмирал, что вы можете рассказать о втором джентльмене из Мэлбери-Лодж, друге капитана Обри?

— Ах, об этом, — откликнулся адмирал Хэддок. — Я о нём не так много знаю. Он был хирургом на шлюпе капитана Обри. И кажется, я слышал, что он чей-то побочный сын. Его имя — Мэтьюрин.

— Простите, сэр, — сказала Фрэнсис. — А что такое «побочный сын»?

— Э-э… — замялся адмирал, глаза у него забегали.

— А скажите, кто более побочный, сыновья или дочери?

— Тс-с, дорогая, — сказала миссис Уильямс.

— Мистер Левер заезжал в Мэлбери, — сказала Сесилия. — Капитан Обри уехал в Лондон — он постоянно ездит в Лондон, похоже — но видел доктора Мэтьюрина, и говорит, что тот очень странный, прямо как иностранец. И резал лошадь в зимней гостиной.

— Какое неподходящее место, — заметила миссис Уильямс. — Кровь следует смывать холодной водой. Холодная вода — единственное средство от кровавых пятен. Как вы думаете, адмирал, может, сказать им, что следы крови следует смывать холодной водой?

— Осмелюсь предположить, что они довольно-таки привычны избавляться от пятен такого рода, мэм, — ответил адмирал. — Но вот я что подумал, — продолжил он, обводя взглядом комнату. — Барышни, это же просто здорово — парочка моряков с полными карманами гиней вернулась на берег и поселилась чуть не у самых ваших дверей. Если хотите замуж — только свистните, и они тут же прибегут, ха-ха-ха!

Острота адмирала встретила довольно скверный приём; никто из молодых леди не присоединился к его веселью. София и Диана сидели с серьёзными лицами, Сесилия мотнула головой, Фрэнсис нахмурилась, а миссис Уильямс поджала губы, уставилась в пол и начала измысливать остроумный отпор.

— Впрочем, — продолжил адмирал, удивляясь воцарившемуся ледяному молчанию, — может, тут ничего и не выйдет. Даже совсем ничего. Я только сейчас припомнил — он говорил Тримблу, который предлагал ему посвататься к своей свояченице, что почти совсем махнул рукой на женщин. Похоже, он был слишком несчастлив в своей последней привязанности и почти совсем махнул рукой на женщин. Да и вообще он невезучий парень, как бы его ни называли: дело не только в тёмной истории с повышением и чертовски неуместной женитьбе его отца, но в Адмиралтейском суде ещё рассматривается дело о захвате им двух нейтральных судов. Скорее всего, из-за них он и мотается туда-сюда в Лондон. Он неудачник, без сомнения; и без сомнения, теперь это осознал. Так что очень правильно, что он оставил мысли о женитьбе, где удача решает всё, и почти махнул рукой на женщин.

— Чистая правда! — воскликнула Сесилия. — У них во всём доме ни одной женщины! Миссис Бардетт, которая случайно проезжала мимо, и наша Молли — домик её отца как раз за поместьем, и оттуда всё видно — говорили, что ни одной женщины в доме! Они там живут вместе с несколькими матросами, которые им прислуживают. Странно же! И тем не менее, миссис Бардетт — а у неё острый глаз — разглядела, что оконные стёкла так и сверкают, а наличники и двери все заново покрашены белой краской.

— Да как они только ведут хозяйство? — вопросила миссис Уильямс. — Очевидно, что неразумно и неестественно. Боже, да я бы в этом доме даже не присела — пришлось бы сперва вытереть кресло платком, вот что я вам скажу.

— Да нет, мэм, — вскричал адмирал. — В море мы вполне справляемся, знаете ли.

— Ах, в море… — улыбнулась миссис Уильямс.

— Кто же им, бедняжкам, чинит и штопает вещи? — спросила София. — Наверное, они покупают новые.

— Прямо вижу, как они сидят с вывернутыми наизнанку чулками, — завопила Фрэнсис. — И корпеют над шитьём. «Доктор, могу я вас побеспокоить насчёт мотка синих ниток? А потом напёрсток, если позволите». Ха-ха-ха-ха!

— Думаю, готовить они могут, — сказала Диана. — Мужчины в состоянии поджарить на углях стейк, и яйца есть всегда, и хлеб с маслом.

— Но как же это удивительно и странно! — воскликнула Сесилия. — И как романтично! Ох, как мне бы хотелось с ними познакомиться.

ГЛАВА 2

Знакомство не замедлило последовать. Адмирал Хэддок с моряцкой расторопностью пригласил дам из Мейпса отобедать вместе с новыми соседями, а затем капитан Обри и доктор Мэтьюрин были званы на обед в Мейпс. Их провозгласили превосходными молодыми людьми, хорошо воспитанными, приятными собеседниками и замечательным добавлением к местному обществу. Софии, однако, стало совершенно ясно, что бедный доктор Мэтьюрин нуждается в хорошем питании: «он такой бледный и молчаливый», — сказала она. Однако даже она с её мягким сердцем, весьма склонным к жалости, не смогла бы сказать того же о Джеке. Тот был в ударе с самого начала приёма, его смех был слышен ещё с дороги и не прекращался до самого затянувшегося прощания под заледеневшим портиком. На его открытой, украшенной боевыми шрамами физиономии с первого до последнего момента неизменно присутствовала либо дружелюбная улыбка, либо искреннее удовольствие, и хотя его голубые глаза с некоторым сожалением задерживались то на графине с вином, то на исчезающих остатках пудинга, он ни на минуту не прерывал своего весёлого, лёгкого, но исключительно дружеского разговора. Он с жадностью и признательностью съедал всё, что ему подавали, так что даже миссис Уильямс почувствовала к нему что-то вроде душевного расположения.

— Что же, — сказала она, когда стук копыт их лошадей растворился в ночи. — Полагаю, это был самый удачный обед из всех, что я давала. Капитан Обри одолел вторую куропатку — ещё бы, они получились такие нежные. Десерт «плывущий остров» особенно хорошо смотрится в серебряной вазе; его хватит и на завтра. Оставшуюся свинину можно мелко порезать — будет вкусно. Как же хорошо они ели, однако: не думаю, что у них часто бывает такой обед. Удивительно, почему адмирал сказал, что капитан Обри не вполне то, что надо? Я думаю, что он очень даже то, что надо. Софи, душа моя, пожалуйста, скажи Джону, пока он всё не запер, сейчас же перелить портвейн, который не допили джентльмены, в маленькую бутылочку: портвейн не следует оставлять в графине, графин от этого портится.

— Да, мама.

— Что же, мои милые, — понизив голос, сказала миссис Уильямс, сделав многозначительную паузу после того, как закрыла дверь. — Думаю, вы все заметили, с каким интересом капитан Обри смотрел на Софию — с исключительным интересом. Я в этом почти не сомневаюсь. Думаю, будет неплохо, если мы будем оставлять их вдвоём по возможности почаще. Ты меня слышишь, Диана?

— О, да, мэм. Я прекрасно вас понимаю, — сказала Диана, оборачиваясь от окна. Вдали в свете лунной ночи смутно белела дорога между Полкэри и Бикон Даун, и всадники быстро продвигались по ней.

— Хотел бы я знать, — говорил Джек, — хоть один гусь в доме остался, или эти дьявольские отродья всё сожрали? Во всяком случае, омлет и бутылочка кларета у нас будут. Кларет. Ты когда-нибудь встречал женщину, которая хоть что-нибудь понимала бы в вине?

— Нет.

— С пудингом почти та же история, чёрт бы её побрал. Но какие очаровательные девушки! Ты видел, как старшая, мисс Уильямс, держала свой бокал и смотрела сквозь него на свечу? С таким изяществом… Какие линии запястья, и какая рука — длинные-длинные пальцы.

Стивен Мэтьюрин по-собачьи сосредоточенно чесался и не слушал. Но Джек всё же продолжил:

— А эта миссис Вильерс, как она красиво держит голову, и такой цвет лица. Может быть, не такой совершенный, как у её кузины — она, кажется, жила в Индии — но какие глубокие синие глаза! Сколько ей может быть лет, Стивен?

— Тридцати нет.

— Помню, как она хорошо держалась в седле... Боже, год или два назад я бы… Как человек меняется. Но всё же я люблю, когда вокруг девушки — они так отличаются от мужчин. Она сказала несколько приятных вещей про нашу службу, и довольно разумно — прекрасно понимает важность позиции с наветренной стороны. Должно быть, у неё есть родственники-моряки. Я так надеюсь, что мы снова с ней увидимся. Я надеюсь, что мы увидимся с ними со всеми.

Они увиделись с ней снова, и скорее, чем рассчитывали. Просто миссис Уильямс тоже совершенно случайно ехала мимо Мэлбери и велела Томасу повернуть на хорошо знакомую дорогу. Из-за дверей доносился глубокий, мощный голос, певший:

Уже подмокло снизу

У всех бордельных дам,

Ха-ха-ха-ха, ха-ха-хи-хи,

Я тот, кто нужен вам.

Однако дамы непоколебимо вошли в холл, поскольку никто из них, за исключением Дианы, не понял слов песни, а Диану было не так-то легко смутить. С глубоким удовлетворением дамы отметили, что хотя слуга, который впустил их, носит длинную, на полспины, косицу — маленькая гостиная, в которую он их провёл, на удивление аккуратна; можно подумать, только сегодня утром тут провели генеральную уборку, размышляла про себя миссис Уильямс, проводя пальцем по краю стеновой панели. Выбивались из образа обычной христианской гостиной разве что строго прямолинейное расположение стульев, выровненных относительно друг друга, как реи корабля, да шнурок звонка, сделанный из оклетнёванного троса длиной в три фатома^[11], свисающий из блока с медными накладками.

Мощный голос умолк, и Диане представилось, как чьё-то лицо заливается краской; и в самом деле, оно было довольно красно, когда капитан Обри торопливо вошёл в комнату, но он не смутился и воскликнул:

— О, как это по-соседски — очень любезно — доброго вам дня, мэм. Миссис Вильерс, мисс Уильямс, ваш слуга; мисс Сесилия, мисс Фрэнсис, как я рад вас видеть. Прошу вас, пройдите…

— Мы просто проезжали мимо, — сказала миссис Уильямс. — И я подумала, что мы можем заглянуть к вам на минутку — спросить, хорошо ли у вас растёт жасмин.

— Жасмин? — воскликнул Джек.

— Да, — сказала миссис Уильямс, избегая смотреть в глаза дочерей.

— Ах, жасмин. Прошу вас, пройдите в гостиную. У нас с доктором Мэтьюрином там растоплен камин; а доктор — тот самый человек, который вам расскажет всё о жасмине.

Зимняя гостиная в Мэлбери-Лодж была красивой пятиугольной комнатой — две её стены выходили окнами в сад, а в дальнем углу стояло светлое фортепиано, вокруг которого и на котором во множестве валялись нотные листы. Из-за инструмента поднялся доктор Мэтьюрин, поклонился и остался стоять, молча глядя на посетительниц. На нём был чёрный сюртук, местами позеленевший от старости, и он дня три не брился: время от времени он проводил рукой по заросшему подбородку.

— О, я вижу, вы музицируете! — воскликнула миссис Уильямс. — Скрипки… виолончель! Как я люблю музыку! Симфонии, кантаты! Вы играете на фортепиано, сэр? — спросила она Стивена. Обычно она не замечала его, поскольку доктор Вайнинг объяснил, что флотские хирурги обычно имеют низкую квалификацию и платят им всегда плохо; но сегодня она была в хорошем расположении духа.

— Я просто наигрывал отрывки из пьесы, мэм, — сказал Стивен. — К сожалению, фортепиано расстроено.

— Не думаю, сэр, — возразила миссис Уильямс. — Это самый дорогой инструмент, какой только можно было найти — Клементи. Я помню, как его привезли сюда в фургоне — как будто это произошло вчера.

— Но фортепиано действительно может расстроиться, мама, — шепнула София.

— Только не Клементи, моя милая, — сказала миссис Уильямс с улыбкой. — В Лондоне они самые дорогие. Клементи — поставщики двора, — добавила она, глядя с укором, будто бы они проявили нелояльность к королевской фамилии. — И кроме того, сэр, — сказала она, оборачиваясь к Джеку, — ведь это моя старшая дочь расписала крышку! Картинки в китайском вкусе.

— Тогда сомнений никаких, мэм, — воскликнул Джек. — Такой бы это был неблагодарный инструмент, чтоб уклоняться от курса, будучи расписанным мисс Уильямс! Мы вот только сегодня утром восхищались пейзажем с пагодой, правда, Стивен?

— Да, — сказал Стивен, убирая с крышки адажио сонаты ре-мажор Гуммеля^[12]. — Нам особенно понравились мост, дерево и пагода.

Это действительно была очень милая картинка, размером с чайный поднос, — ясные, чистые линии, приглушенные, спокойные цвета, какие бывают в свете молодой луны.

София, не в первый раз почувствовав неловкость от резкого голоса и слов матери и к тому же смущённая всеобщим вниманием, опустила голову; затем, с самообладанием, которого она вовсе не чувствовала и даже не пыталась почувствовать, она сказала:

— Вы вот это играли, сэр? Мистер Тиндалл заставлял меня проиграть это много-много раз.

Она отошла от фортепиано, не выпуская из рук нотных листов; в гостиной в этот момент закипела суета. Миссис Уильямс возражала против предложения присесть и выпить что-нибудь освежающее; Бережёный Киллик и Джон Остряк, матросы первого класса, вносили столы, подносы, вазы и ещё угля; Фрэнсис прошептала «Эй-хо, корабельный сухарь и кружку рома», отчего Сесилия захихикала; а Джек начал потихоньку выпроваживать миссис Уильямс и Стивена через французское окно в сад, в направлении того, что он считал жасмином.

Настоящий жасмин, однако, обнаружился у стены библиотеки, и через её окна Джек и Стивен услышали знакомую мелодию адажио, серебристую и отдалённую, словно из музыкальной шкатулки. Было даже странно, насколько оказались похожи стили игры и рисунка: та же лёгкость, эфемерность, изящество. Стивен скривился, заслышав в первой вариации ля-бемоль и пронзительное «до», и покосился на Джека, проверяя, не покоробила ли и его ошибка в музыкальной фразе. Однако Джек, казалось, был целиком и полностью поглощён рассуждениями миссис Уильямс по поводу посадки кустарников и всего, что с этим связано.

Теперь за клавиатурой оказалась другая рука. Адажио вольно полилось на зимнюю лужайку с пожухлой травой — звенящее, не вполне верное, но уверенное и свободное; в трагической первой вариации присутствовала суровость — в игре чувствовалось понимание.

— Как хорошо играет моя дорогая София, — сказала миссис Уильямс, наклоняя голову набок. — И какая замечательная мелодия.

— Но это же не мисс Уильямс, мэм? — воскликнул Стивен.

— Это несомненно она, сэр, — сказала миссис Уильямс. — Никто из её сестер кроме гамм ничего не играет, и я точно знаю, что миссис Вильерс не знает ни единой ноты. Она избегает монотонного труда.

И, пока они шли по грязи обратно к дому, миссис Уильямс поведала всё, что им следовало знать об упорном труде, вкусе и прилежании.

Миссис Вильерс вскочила из-за фортепиано, но недостаточно быстро, чтобы избежать негодующего взгляда миссис Уильямс — настолько негодующего, что выражение это не исчезало из её глаз до конца визита. Его не изменили даже объявление Джека о бале в память сражения возле мыса Сент-Винсент^[13] и честь быть первыми приглашёнными гостями.

— Помните, сэр Джон Джервис дал сражение у мыса Сент-Винсент, мэм? Четырнадцатого февраля, в девяносто седьмом. В день святого Валентина.

— Конечно, помню, сэр, но… — она жеманно улыбнулась — конечно, мои девочки ещё слишком молоды, чтобы помнить это. Скажите, а мы победили?

— Конечно, мама, — прошептали девочки.

— Конечно, победили, — сказала миссис Уильямс. — Скажите, сэр, а вы там были — присутствовали там?

— Да, мэм, — ответил Джек. — Я служил третьим лейтенантом на «Орионе». Так что я всегда праздную годовщину этого сражения со всеми друзьями и сослуживцами, которых мне удаётся собрать. И, увидев, что здесь есть бальная зала…

— Можете быть уверены, мои милые, — сказала миссис Уильямс по пути домой, — что этот бал даётся в нашу честь — в мою и моих дочерей; и я не сомневаюсь, что откроют его Софи и капитан Обри. День Святого Валентина, ха! Фрэнки, у тебя всё лицо вымазано шоколадом; если ты будешь есть столько сдобной выпечки, тебя разнесёт, и что тогда? Ни один мужчина на тебя даже не взглянет. В том маленьком кексе должно быть не менее полдюжины яиц и не менее полфунта масла — я поражена как никогда в жизни.

Диану Вильерс тоже решили взять на бал после некоторого колебания — отчасти потому, что оставить её было бы совсем некрасиво, а отчасти потому, что миссис Уильямс полагала, что в любом случае не может быть никакого сравнения между женщиной с десятью тысячами фунтов и женщиной без десяти тысяч фунтов; однако дальнейшие размышления, а также соображения по поводу некоторых перехваченных взглядов навели миссис Уильямс на мысль, что на джентльменов с военного флота нельзя положиться в той же степени, что на местных сквайров и их твердолобых отпрысков.

Диана большей частью предвидела ход мыслей тёти, и на следующий день после завтрака была вполне готова последовать за ней в её комнату, чтобы «немного поболтать, моя милая». Но она оказалась не вполне готова к светлой улыбке и часто повторяемому слову «лошадь». До сих пор слово «лошадь» обычно означало маленькую рыжую кобылу, принадлежавшую Софии. «Как это любезно со стороны Софи, что она снова одолжила тебе свою лошадь. Надеюсь, она на этот раз не очень устала, бедняжка.» Но теперь прямое предложение, завёрнутое в большое количество слов, представляло собой лошадь для самой Дианы. Это была откровенная взятка с целью расчистить поле, а также разрешить проблему нежелания Софи лишать кузину лошади, и таким образом дать ей возможность самой выезжать на верховые прогулки с капитаном Обри и доктором Мэтьюрином. Диана проглотила наживку, с презрением выплюнула крючок и помчалась на конюшню советоваться с Томасом: большая Марстонская конская ярмарка как раз на носу.

По пути она заметила Софию, которая возвращалась по дорожке, ведущей через парк в Гроуп, поместье адмирала Хэддока. София шагала быстро, размахивая руками и бормоча себе под нос «по левому борту, по правому борту».

— Йо-хо, морячка, — окликнула её Диана через изгородь и с удивлением увидела, что кузина заливается краской. Случайный выстрел попал прямо в цель: София рылась в библиотеке адмирала — просмотрела флотские списки, мемуары офицеров флота, морской словарь Фальконера и «Морскую хронику»; а адмирал, подкравшись к ней сзади в мягких комнатных туфлях, сказал:

— О, гляди-ка, «Морская хроника»! Ха-ха! Вот та, которая вам нужна, — он вытащил том за 1801 год. — Между прочим, мисс Ди была тут до вас — намного раньше — и заставила меня объяснить, что значит «преимущество наветренного положения» и какая разница между шебекой и бригом. Там есть небольшая гравюра, хотя малый, который её рисовал, верно, не разбирался в вопросе и напустил побольше дыму, чтобы скрыть такелаж, который особенно отличается у шебеки. Дайте-ка я вам её найду…

— О, нет-нет-нет, — воскликнула София, совершенно расстроенная. — Я только хотела немножко узнать… — Её голос угас.

Знакомство закрепилось; но оно не зрело, не развивалось так быстро, как этого хотелось бы миссис Уильямс. Капитан Обри оказался необычайно дружелюбен — даже чересчур дружелюбен; но не обнаруживал ни нетерпеливо ожидаемой ею томности, ни бледности, ни даже явного предпочтения. Он, похоже, радовался обществу Фрэнсис так же, как и Софии, и иногда миссис Уильямс даже начинала сомневаться, вполне ли он «то, что надо», и уж не оправдываются ли в данном случае некоторые двусмысленные рассказы по поводу морских офицеров. Не странно ли, что они живут вдвоём с доктором Мэтьюрином? Другое, что её беспокоило — лошадь Дианы: из того, что она слышала от других, и из той малости, в которой разбиралась сама, выходило, что Диана ездит верхом лучше Софии. Миссис Уильямс не полагала это большим преимуществом; но всё равно, теперь она искренне сожалела, что сделала этот подарок. Она пребывала в тревоге и сомнениях: она была уверена как в том, что София заинтересована, но так и в том, что София никогда не заговорит с ней о своих чувствах, и что она не последует её советам, как стать более привлекательной в глазах джентльменов — немножко выпятить вперёд грудь, привести себя в порядок, подкрасить губы, прежде чем войти в комнату.

Если бы она увидела их в один прекрасный день со сворой молодого мистера Эдварда Сэвила, тревога её ещё возросла бы. Софию не слишком занимала охота: она любила скакать галопом, но находила скучным ожидание, и ужасно жалела бедную лису. Её кобыла была бойкой, но не слишком выносливой; в то время как сильный, крепко сбитый гнедой мерин Дианы имел грудную клетку как церковный свод и неутомимое сердце, мог носить её восемь стоунов с утра до ночи и любил присутствовать при убийстве добычи.

В этот день они охотились с пол-одиннадцатого утра, а теперь солнце уже клонилось к закату. Они добыли двух лис, а третья — старая самка — увлекла их в непривычную круговерть, прямо в труднопроходимую местность за Плимптоном с мокрой пашней, двойными изгородями и широкими канавами. Лиса теперь находилась на расстоянии одного поля от них и быстро слабела, направляясь к известной ей дренажной канаве. На последнем этапе Джек благодаря удачной догадке взял правее и таким образом срезал: теперь они с Софией оказались ближе к собакам, чем кто-либо другой; но перед ними было препятствие — высокая изгородь, перед ней грязь, а за ней — блеск воды. София посмотрела на изгородь с беспокойством, направила на неё утомлённую лошадь без малейшего желания оказаться с другой стороны и почувствовала благодарность, когда кобыла отказалась прыгать. И лошадь, и всадница были предельно измотаны; София никогда в жизни не чувствовала себя такой усталой; кроме того, на неё наводило ужас зрелище раздираемой в клочья лисы, а свора как раз снова напала на след. В голосе старой суки, которая вела свору, слышалось неумолимое торжество.

— Ворота, ворота, — закричал Джек, резко развернул коня и поскакал коротким галопом в угол поля. Он уже почти открыл их — кривые, провисшие, с неудобным открыванием влево — когда подоспел Стивен. Джек услышал, как София говорит, что «хотела бы вернуться домой — прошу, продолжайте — я отлично знаю дорогу». При виде её жалобного лица у него тут же исчезла гримаса разочарования, он проглотил своё привычное «лишних за борт», очень мягко улыбнулся и сказал:

— Думаю, я тоже вернусь: хватит на сегодня.

— Я провожу мисс Уильямс домой, — сказал Стивен.

— Нет, пожалуйста, останьтесь, — умоляла София, на её глазах показались слезы. — Пожалуйста, пожалуйста, я прекрасно…

Быстрый топот копыт, и на поле выехала Диана. Она вся так сосредоточилась на изгороди и том, что за ней, что только мельком заметила группу, сбившуюся в воротах. Она сидела в седле так прямо и легко, словно проскакала не более получаса; она будто слилась со своим конём в одно целое и не чувствовала ни малейшего напряжения. Она поскакала прямо на изгородь, подняла лошадь точно в нужном месте, и они с шумным всплеском и фонтаном грязи оказались на другой стороне. Её фигура, высоко поднятая голова, сдержанная радость, железная уверенность в своих силах — Джек и Стивен не видели ничего более прекрасного. Ни в малейшей степени не сознавая этого, она была хороша, как никогда в жизни. Лица мужчин в тот момент, когда она высоко и уверенно перелетала изгородь, куда как встревожили бы миссис Уильямс.

Миссис Уильямс с нетерпением ожидала дня бала; она занималась приготовлениями к нему не меньше Джека, и комнаты Мейпс-Корт утопали в газе, муслине и тафте. В голове её роились различные военные хитрости — одна из них заключалась в том, чтобы убрать Диану Вильерс с дороги на оставшиеся до бала дни. Определённых подозрений у неё не было, но она чуяла опасность, и с помощью полудюжины посредников и такого же количества писем ей удалось на некоторое время оставить безумного кузена Дианы без присмотра со стороны семьи. Но тем не менее, она ничего не могла поделать с приглашением, публично озвученным и принятым, и потому условились, что утром четырнадцатого февраля один из гостей капитана Обри привезёт Диану обратно в Чампфлауэр.

— Ди, доктор Мэтьюрин тебя ждёт, — сказала Сесилия. — Он водит свою лошадь туда-сюда по дорожке, на нём новенький бутылочного цвета сюртук с чёрным воротником. И новый парик с лентой. Думаю, за всем этим он и ездил в Лондон. Ди, ты одержала новую победу: раньше он выглядел просто ужасно, и вечно был небрит.

— Перестань глазеть из-за занавески, будто служанка, Сисси. И одолжи мне свою шляпу, ладно?

— Да он теперь просто великолепен, — сказала Сесилия, продолжая глазеть и собирать занавеску в складки. — А ещё на нём жилет в горошек. Помнишь, он явился к обеду в ковровых шлёпанцах? Он был бы почти красив, если бы следил за собой.

— Хорошенькая победа, — сказала миссис Уильямс, тоже выглядывая. — Флотский хирург без пенни в кармане, чей-то побочный сын и вдобавок папист. Фи, Сисси, что ты такое говоришь.

— Доброе утро, Мэтьюрин, — сказала Диана, спускаясь по ступенькам. — Надеюсь, я не заставила себя ждать. Какой у вас замечательный коб, право слово. В этих краях такого и не найти.

— Доброе утро, Вильерс. Вы опоздали. Вы намного опоздали.

— Это единственная прерогатива женщин. Вы знаете, что я женщина, Мэтьюрин?

— Я вынужден прийти к такому заключению, раз уж вы притворяетесь, что не имеете представления о времени — не можете сказать, который час. Хотя каким образом такая малозначащая случайность, как принадлежность к тому или другому полу, может заставить разумное существо, тем более такое развитое существо, как вы, потерять половину столь прекрасного, ясного утра — я не способен постичь. Позвольте помочь вам сесть в седло. Пол, пол…

— Ш-ш-ш, Мэтьюрин. Вы не должны произносить таких слов. Вчера уже вышло достаточно неловко.

— Вчера? Ах, да. Но это ведь не я первый сказал, что острота — неожиданное совокупление идей. Вовсе нет. Это общее место.

— Что касается моей тёти, то она убеждена, что вы уж точно первый, кто использовал подобное выражение на публике.

Они доехали до холма Хеберден Даун: тихое, сияющее утро, легкий морозец; поскрипывание кожи, конский запах, пар от дыхания.

— Я ни в малейшей степени не интересуюсь женщинами как таковыми, — сказал Стивен. — Только как личностями. Вон Полкэри, — добавил он. — Там я вас впервые увидел, на рыжей кобыле вашей кузины. Давайте съездим туда завтра. Я могу показать вам замечательное семейство пёстрых горностаев — целое сообщество.

— Нет, завтра не выйдет, — сказала Диана. — Мне очень жаль, но я должна ехать в Дувр, приглядеть за одним пожилым джентльменом, у которого не всё в порядке с головой. Он мне вроде кузена.

— Но вы же, конечно, вернётесь к балу? — воскликнул Стивен.

— О да. Тут всё устроено. Некий мистер Баббингтон захватит меня по пути. Капитан Обри вам не сказал?

— Я вчера вернулся очень поздно, и мы едва перемолвились словом сегодня утром. Но мне тоже нужно съездить в Дувр на следующей неделе. Я могу зайти к вам на чашку чая?

— Ещё как можете. Мистер Лаунс воображает себя заварочным чайником; он выгибает одну руку вот так, изображая ручку, другой представляет носик и говорит при этом: «Позвольте мне налить вам чашечку чаю». Так что лучшего места не найти. Но вам же надо будет и в город?

— Да. Я буду там с понедельника по четверг.

Она придержала свою лошадь, переведя её на шаг, и, поколебавшись, глядя почти застенчиво, что очень изменило её лицо, придав ей сходство с Софией, произнесла:

— Мэтьюрин, могу я попросить вас оказать мне любезность?

— Конечно, — ответил Стивен, посмотрев ей в глаза, но быстро отвёл взгляд, прочитав в них болезненную неловкость.

— Я полагаю, вы кое-что знаете о моём положении здесь. Вы не могли бы продать в городе вот это украшение? Мне нужно что-то надеть на бал.

— Что мне спросить за него?

— Они же сами что-то предложат, как вы думаете? Если я смогу получить за это десять фунтов, то буду счастлива. А если они и в самом деле дадут так много, может быть, вы будете ещё любезнее и скажете Гаррисону с Королевской Биржи немедля прислать мне всё вот по этому списку? Вот образец материи. Можно будет переслать это с почтовой каретой до Льюиса, а там посыльный заберёт. Мне нужно что-то надеть.

Что-то надеть. Распоротое, ушитое, выпущенное, сложенное и упакованное в шёлковую бумагу, оно лежало в дорожном сундуке, ожидавшем утром четырнадцатого в холле дома мистера Лаунса.

— К вам мистер Баббингтон, мэм, — доложил слуга.

Диана поспешила в гостиную. Её улыбка померкла. Она взглянула ещё раз, и там, гораздо ниже, чем она могла представить, оказалась фигура в накидке с тройной пелериной, пропищавшая:

— Миссис Вильерс, мэм? Баббингтон прибыл, если позволите, мэм.

— О, мистер Баббингтон, доброе утро. Как ваши дела? Капитан Обри сказал, что вы окажете мне любезность, доставив меня в Мэлбери-Лодж. Когда вам угодно отправиться? Мы не должны застудить вашу лошадь. У меня с собой только небольшой дорожный сундук, он возле входной двери. Вы выпьете бокал вина на дорогу, сэр? Или нет — думаю, вы, морские офицеры, предпочитаете ром?

— Чуток рому для согрева будет самое то. Вы составите мне компанию, мэм? На улице тот ещё колотун.

— Маленький стаканчик рому, и побольше воды туда, — шепнула Диана служанке. Но девушка была так сбита с толку видом странной двуколки на внутреннем дворе, что не разобрала слова «вода» и принесла наполненный до краёв тёмно-коричневый стакан, который мистер Баббингтон опустошил с большим самообладанием. Тревога Дианы усилилась при виде высокой беговой двуколки и нервной лошади с закаченными глазами и прижатыми ушами.

— А где ваш грум, сэр? — спросила она. — В кухне?

— В команде грума нет, мэм, — сказал Баббингтон, теперь глядевший на неё с откровенным восхищением. — Я сам держу курс. Позвольте вас подсадить. Поставьте ножку сюда, на эту маленькую ступеньку, и подтянитесь. Теперь меховая полость — пристропим её тут на корме. Всё в ажуре? Отчаливаем! — крикнул он садовнику, и они вылетели со двора, шарахнув по пути выкрашенный белой краской столб.

То, как мистер Баббингтон управлялся с поводьями и хлыстом, ещё больше усугубило тревогу Дианы; она выросла среди кавалеристов и никогда в жизни ничего подобного не видела. Она не могла взять в толк, как ему вообще удалось проделать весь путь от Арундела в целости. Она подумала о своём сундуке, привязанном сзади, и когда они свернули с главной дороги и принялись вилять по узкому просёлку, то заезжая на насыпь, то едва не сползая в канаву, сказала себе: «Так не пойдёт. Этого молодого человека надо отстранить».

Дорога поднималась всё выше и выше по холму, и Бог знает, какой головоломный спуск окажется на той стороне. Лошадь пошла шагом; её явно кормили бобами, судя по раздавшемуся вдруг громоподобному и продолжительному звуку.

— Прошу прощения, — произнёс мичман в наступившей тишине.

— О, ничего страшного, — сказала Диана холодно. — Я думала, это лошадь.

Быстрый взгляд, брошенный искоса на Баббингтона, показал, что тот просто уничтожен.

— Давайте я покажу вам, как мы это делаем в Индии, — сказала она, решительно отбирая у него поводья и хлыст. Но, установив контакт с лошадью и заставив её идти по дороге прямо, Диана задумалась о том, как вернуть благодушие и расположение мистера Баббингтона. Не объяснит ли он ей, чем различаются синяя, белая и красная эскадры? В чём преимущество наветренного положения? Не расскажет ли он ей о морской службе в целом? Это, должно быть, очень опасная и трудная служба, хотя, конечно, она пользуется большим и заслуженным почётом, это охрана страны. Неужели он вправду принимал участие в знаменитом бое с «Какафуэго»? Диана не могла припомнить другого столь разительного несоответствия сил. Капитан Обри, должно быть, очень похож на лорда Нельсона.

— О да, мэм! — воскликнул Баббингтон. — Хотя я сомневаюсь, что даже Нельсону удалось бы так красиво провести это дело. Он удивительный человек. Хотя на берегу, знаете, он совсем другой. Его можно принять за самого обычного человека — никакой холодности и высокомерия. Знаете, он приехал в наши места, чтобы помочь моему дяде с выборами, и был весёлый, как сверчок — отлупил пару вигов тростью. Они словно кегли разлетелись! А вообще они еще те жулики и методисты. О, это было весело! А в Мэлбери он позволил мне и старине Пуллингсу выбрать лошадей и проскакать с ним наперегонки. Три круга вокруг загона и потом наверх по лестнице в библиотеку. Кто победит — получает с остальных по гинее и бутылку вина. О, мы все его любим, мэм, хотя в море он очень строгий.

— И кто победил?

— Ну, понимаете, — сказал Баббингтон, — мы все падали, кто больше, кто меньше, в разное время. Но я думаю, мэм, что он делал это нарочно, чтобы не брать наши деньги.

Они остановились перекусить в кабачке, и, поглотив еду и пинту эля, Баббингтон сказал:

— Вы самая хорошенькая девушка, какую я когда-либо встречал. Вы перед балом будете переодеваться в моей комнате, и я теперь так рад этому; знай я, что это будете вы, я бы купил вам подушечку для булавок и большой флакон духов.

— Вы тоже очень видный мужчина, сэр, — сказала Диана. — Я так рада, что путешествую под вашей защитой.

Дух Баббингтона воспарил до угрожающих высот; он вырос на службе, где предприимчивость решала всё; и теперь стало необходимо занять его внимание лошадью. Диана собиралась лишь позволить ему выехать на дорогу, но на деле он не выпускал поводья из рук от Ньютон Прайорс до самых дверей Мэлбери-Лодж, где торжественно помог ей сойти на землю под восхищёнными взглядами пары дюжин моряцких глаз.

В Диане таилось нечто, какая-то пиратская удаль и прямота, что необыкновенно привлекало морских офицеров; но их так же привлекали и кукольная миловидность двух мисс Симмонс, и старание Фрэнсис, отсчитывавшей ритм танца, высунув кончик языка, и незатейливая, но дышащая здоровьем внешность Сесилии, и прочие прелести, представшие в свете свечей в длинной красивой бальной зале. И, конечно, они были потрясены обаянием Софии, когда та открывала бал вместе с капитаном Обри. На ней было розовое платье с золотым поясом, и Диана сказала Стивену Мэтьюрину:

— Она так хороша. Ни одна женщина здесь с ней не сравнится. Это самый опасный в мире цвет, но с её цветом лица он превосходен. Я бы глазной зуб отдала за такую кожу.

— Золото и жемчуг тоже способствуют, — сказал Стивен, — Одно гармонирует с её волосами, другое — с зубами. Я вам скажу кое-что про женщин. Они превосходят мужчин в том, что могут непритворно, беспристрастно и искренне восхищаться тем, как выглядит другая женщина — получать удовольствие от её красоты. Ваше платье тоже весьма элегантно: другие женщины восхищаются им, я заметил. Не только по их взглядам, но и более определённо — стоя у них за спинами и слушая их разговоры.

Это было красивое платье; светлый, разбавленный оттенок флотского синего, с белой отделкой — никакого чёрного, никаких уступок миссис Уильямс; очевидно, что на балу каждая женщина имеет право показать себя в лучшем виде; и всё же при одинаковых вкусе, фигуре и осанке женщина, которая может позволить себе платье за пятьдесят гиней, будет выглядеть лучше, чем та, что может истратить только десять.

— Мы должны занять места, — сказала Диана, немного повысив голос, потому что вступили вторые скрипки и зала наполнилась музыкой. Это было прекрасное зрелище — стены, на флотский манер увешанные сигнальными флагами, значение которых оставалось понятно только морякам («вступить с противником в ближний бой» — среди прочих), сияние свечей и натёртого воском паркета; толпа до самых дверей и ряд танцующих фигур: красивые платья, изящные мундиры, белые перчатки — всё это отражалось во французских окнах и в высоком зеркале позади оркестра. Здесь собрались все соседи и множество новых лиц из Портсмута, Чатэма, Лондона — или в каком ещё месте они оказались выброшены на берег после заключения мира. Все облачились во всё лучшее, твёрдо намеревались получить удовольствие и, следовательно, легко поддавались чувству восхищения. Все были довольны — не только оттого, что бал вообще сам по себередкость (не более трёх за сезон, не считая Ассамблеи), но и тем, как пышно и необыкновенно он был устроен: матросы в синих куртках и с длинными косицами так не походили на обычных слащавых наёмных официантов, и в кои-то веки мужчин оказалось больше, чем женщин — множество мужчин, и все жаждали танцевать.

Миссис Уильямс сидела вместе с другими родителями и компаньонками у ведущих в столовую двойных дверей, откуда она могла простреливать продольным огнём всю шеренгу танцующих; раскрасневшись, она кивала и улыбалась — многозначительные улыбки и выразительные кивки — и рассказывала кузине Симмонс, что это именно она стала вдохновительницей всей этой затеи с самого начала. В промежутке между танцами Диана увидела её торжествующее лицо; а следующее лицо, оказавшееся прямо перед нею, принадлежало Джеку — он приблизился, чтобы взять её за талию.

— Какой прекрасный бал, Обри, — сказала она ему, сверкнув улыбкой. Капитан был одет в алое с золотом — крупная, представительная фигура; на лбу его выступил пот, а глаза блестели от возбуждения и удовольствия. Он посмотрел на неё благосклонно и одобрительно, ответил какой-то незначащей любезностью и закружил её в танце.

— Давайте-ка сядьте, — сказал Стивен в конце второго танца. — Вы бледны.

— Разве? — вскричала она, пристально вглядываясь в зеркало. — Я ужасно выгляжу?

— Нет. Но вы не должны переутомляться. Вам нужно посидеть где-нибудь, где воздух посвежее. Пойдёмте в оранжерею.

— Я обещала танец адмиралу Джеймсу. Приду после ужина.

Когда накрытый стол был опустошён, трое морских офицеров, включая адмирала Джеймса, последовали за Дианой в оранжерею; однако ретировались, увидев Стивена, ожидавшего её с шалью в руках.

— Не ожидал такого от доктора, — сказал Моуэтт. — На «Софи» мы его считали чем-то вроде монаха.

— Чтоб его, — сказал Пуллингс. — А я думал, что имею успех.

— Вам не холодно? — спросил Стивен, набрасывая ей на плечи шаль, и, как будто физический контакт между его рукой и её обнаженной кожей смог передать некое бессловесное сообщение, почувствовал, что что-то изменилось. Однако вопреки своей интуиции он произнёс:

— Диана…

— Скажите мне, — сказала она резким голосом, перебивая его на полуслове. — Этот адмирал Джеймс, он женат?

— Да.

— Я так и думала. Врага можно почуять за милю.

— Врага?

— Конечно. Не будьте глупцом, Мэтьюрин. Вы должны знать, что женатый мужчина — худший враг, который может быть у женщины. Дайте мне что-нибудь выпить, ладно? Мне что-то нехорошо от всей этой духоты.

— Вот «Силлери»^[14], вот пунш со льдом.

— Спасибо. Они предлагают то, что называют дружбой или чем-то в этом роде — название не имеет значения — а в обмен на эту великую честь хотят ваше сердце, вашу жизнь, ваше будущее, ваше… не хочу быть грубой, но вы прекрасно знаете, о чём я. Мужчины не способны к дружбе: я знаю, о чем говорю, уж поверьте. Здесь нет ни одного, от адмирала Хэддока до этого юного щенка викария, кто бы не попытался… я уж не говорю об Индии. За кого, чёрт возьми, они меня принимают? — воскликнула она, хлопнув по ручке кресла. — Единственным честным оказался Саутгемптон, который прислал ко мне старушку из Мадраса с сообщением, что был бы рад взять меня на содержание; и, честью клянусь, если бы я только знала, какой будет моя жизнь в Англии, в этой грязной дыре, среди одной лишь хлещущей пиво деревенщины — я, может быть, и позволила бы себя уговорить. Как вы думаете, на что похожа моя жизнь здесь, без гроша и под каблуком у вульгарной, претенциозной, невежественной женщины, которая меня терпеть не может? И что за будущее меня может ждать по мере того как увядает моя красота — единственное, что у меня есть. Послушайте, Мэтьюрин, я говорю с вами откровенно, потому что вы мне симпатичны, вы мне очень симпатичны и, я думаю, расположены ко мне; вы едва ли не единственный мужчина в Англии, которого я могу считать другом — доверять как другу.

— В моей дружбе вы можете не сомневаться, — угрюмо сказал Стивен. После долгой паузы он с потугой на весёлость добавил:

— Вы не совсем справедливы. Вы выглядите до невозможности желанной — это платье, в особенности его декольте, воспламенило бы святого Антония, и вам это прекрасно известно. Нечестно провоцировать мужчину и затем называть его сатиром, если провокация удалась. Вы же не какая-нибудь мисс на выданье, ведомая бессознательным инстинктом…

— Вы мне говорите, что я провоцирую? — вскричала Диана.

— Конечно. Именно это я и говорю. Но я не думаю, что вы осознаёте, насколько мучаете мужчин. В любом случае, вы рассуждаете от частного к общему: вам повстречалось несколько мужчин, которые пожелали вами воспользоваться, и вы далеко зашли в рассуждениях. Но не все французские официанты рыжие.

— Они где-нибудь да рыжие, и это рано или поздно проявляется. Но я действительно верю, что вы, Мэтьюрин — исключение, и поэтому я вам доверяюсь и не могу вам даже передать, какое это утешение. Я выросла среди умных людей — они вели себя довольно распущенно в Мадрасе и ещё хуже в Бомбее, но это были умные люди, и Боже, как мне их не хватает. И какое это облегчение — иметь возможность говорить свободно, после всего этого барахтания в околичностях.

— Ваша кузина София умная девушка.

— Вы действительно так считаете? Ну, она действительно неплохо соображает, если хотите, но она девица — мы с ней говорим на разных языках. Я допускаю, что она красива. Она действительно красива, но она ничего не знает — откуда ей знать? — и я не могу ей простить её богатства. Это так несправедливо. Жизнь так несправедлива.

Стивен ничего на это не ответил, но принёс ей мороженое.

— Единственное, что мужчина может предложить женщине — это брак, — продолжала она. — Равный брак. У меня есть ещё четыре или пять лет, и если я за это время не найду себе мужа, то… А разве его найдёшь в этой унылой глуши? Я очень вам противна? Я хочу отпугнуть вас, вы знаете.

— Да, мне известны ваши мотивы, Вильерс. Вы мне вовсе не противны — вы говорите как друг. Вы охотитесь, и ваша свора видит зверя.

— Хорошо сказано, Мэтьюрин.

— Вы настаиваете на равном браке?

— Это самое малое. Я бы презирала женщину, которая в силу малодушия или слабости характера позволила бы себе мезальянс. Один ушлый молокосос, стряпчий в Дувре, был настолько дьявольски самонадеян, что сделал мне предложение. Я в жизни не чувствовала себе такой униженной. Да я скорее пошла бы к позорному столбу или присматривала бы за Заварочным Чайником до конца дней своих.

— Опишите своего зверя.

— Я не привередлива. У него должны быть какие-то деньги, конечно — к чёрту рай в шалаше. Он должен иметь хоть какие-то мозги, не должен быть ни уродом, ни дряхлым стариком — адмирал Хэддок, к примеру, в мои рамки не вписывается. Я не очень настаиваю, но всё же предпочла бы, чтобы он был способен сидеть на лошади и не слишком часто падать с неё; и ещё мне бы хотелось, чтобы он не имел слабости к вину. Вы не напиваетесь, Мэтьюрин — это одна из вещей, которые мне в вас нравятся. Капитана Обри и добрую половину прочих мужчин придётся сегодня относить в постель.

— Нет, я люблю вино, но не считаю, что оно влияет на моё здравомыслие: во всяком случае, нечасто. Однако сегодня я выпил много. Но раз уж разговор зашёл о Джеке Обри — вам не кажется, что вы немного опоздали на это поле? У меня такое впечатление, что сегодняшний вечер может стать решающим.

— Он вам что-то говорил? Чем-то поделился с вами?

— До сих пор вы говорили со мной так, как не говорят с человеком, способным разболтать чужие секреты. По мере продолжения нашего знакомства вы поймёте, что это так и есть.

— В любом случае вы ошибаетесь. Я знаю Софи. Он может делать какие-то заявления, но ей потребуется гораздо больше времени, чем один вечер. Ей нечего бояться остаться старой девой — ей это и в голову не приходит, смею предположить — и ещё она боится брака. Как она рыдала, когда я ей сказала, что у мужчин на груди растут волосы! И она терпеть не может, когда ей управляют… нет, это не то слово. Как лучше сказать, Мэтьюрин?

— Манипулируют.

— Точно. Она ответственная девушка, с сильно развитым чувством долга: я думаю, это довольно глупо, но уж как есть — и всё же она находит совершенно отвратительным то, как её мать всё это обстряпывает, подстраивает, обделывает и забрасывает удочки. Вам, должно быть, пришлось давиться целой бочкой её дрянного кларета. Совершенно отвратительно. А под личиной заботы о хлебе насущном у Софи скрывается очень настойчивая, даже упрямая натура. И чтобы её серьёзно увлечь, потребуется нечто большее — куда большее, чем возбуждение одного бала.

— Она не увлечена им?

— Кем, Обри? Не знаю; думаю, она и сама этого не знает. Он ей нравится, ей льстит его внимание, и конечно, такого мужа любая женщина была бы рада заполучить — обеспечен, недурён собой, отличился в своём деле, с хорошим будущим; из безупречной семьи, весёлый, добродушный. Но она ему совершенно не подходит, я в этом убеждена — из-за её скрытной, замкнутой, упрямой натуры. Ему нужен кто-то другой, куда более живой и бодрый — с Софи они никогда не будут счастливы вместе.

— Она может иметь какую-то страстную сторону характера, о которой вам ничего не известно, или которую вы не хотите замечать.

— Чушь, Мэтьюрин. В любом случае, ему нужна другая женщина, а ей — другой мужчина; в некотором смысле вы бы ей куда больше подошли, если бы смогли выносить её невежество.

— Значит, Джек Обри мог бы подойти вам?

— Да, он мне достаточно нравится. Хотя я бы, может, предпочла мужчину более… как бы это сказать? Более взрослого, не мальчишку — не такого огромного мальчишку.

— Он добился больших успехов в своём ремесле, как вы сами только что сказали.

— Это к делу не относится. Мужчина может блистать в своём призвании и быть сущим младенцем во всём остальном. Я помню одного математика — говорят, одного из лучших в мире — он приехал в Индию что-то там изучать насчёт Венеры; но стоило отобрать у него телескоп, как оказалось, что он совершенно не приспособлен к цивилизованной жизни. Неловкий как школьник! Он вцепился в мою руку и просидел так целый скучный-прескучный вечер, потея и заикаясь. Нет, дайте мне политиков — они знают, как надо жить, и все они читающие люди, более или менее. Хорошо бы Обри что-нибудь читал. Вроде вас — я не шучу. Вы — прекрасный собеседник; мне нравится быть с вами. Но он привлекательный мужчина. Взгляните, — сказала она, поворачиваясь к окну. — Вон он красуется. Он неплохо танцует, верно? Жаль, что ему недостаёт решительности.

— Вы бы так не сказали, если б видели, как он ведёт корабль в бой.

— Я имею в виду, в отношениях с женщинами. Он сентиментален. Но всё равно, он вполне подходит. Можно, я скажу вам кое-что, что может вас действительно шокировать, хотя вы и медик? Я была замужем, как вы знаете, я не девица — а в Индии интрижки дело столь же обычное, как и в Париже. Я временами испытываю соблазн сделать какую-нибудь глупость, просто адский соблазн. И наверное, я бы так и поступила, если бы жила в Лондоне, а не в этой унылой дыре.

— Скажите, у вас есть причины полагать, что Джек разделяет ваши мысли?

— Насчёт того, что мы подходим друг другу? Да. Есть признаки, которые много значат для женщины. Не думаю, чтобы он серьёзно присматривался к Софи. Он же не заинтересован в приданом, верно? Её состояние не должно много для него значить? Вы его давно знаете? Мне кажется, что вы, флотские, всю жизнь знаете друг друга или всё друг о друге.

— О, я вовсе не моряк. Я познакомился с ним на Менорке, в первом году — весной первого года. Я привёз туда пациента, ради средиземноморского климата — он умер, а потом я встретил Джека на концерте. Мы почувствовали симпатию друг к другу, и он позвал меня к себе на корабль хирургом. Я согласился, поскольку остался тогда совсем без денег, и с тех пор мы дружим. Я знаю его достаточно хорошо, чтобы сказать: когда речь о приданом — здесь Джек Обри не от мира сего, как никто другой. Может быть, я скажу вам о нём ещё кое-что.

— Прошу вас, Стивен.

— Некоторое время назад у него произошла несчастливая история с женой другого офицера. Она оказалась именно такой порывистой, блестящей и смелой, как ему нравится, но при этом чёрствой, фальшивой женщиной, и очень глубоко его ранила. Так что девичья скромность, добродетель, принципы, понимаете? теперь имеют для него куда большее очарование, чем имели бы в противном случае.

— Ах так? Да, я понимаю. Теперь понимаю. А вы тоже хотите с ней поамурничать? Предупреждаю, это бесполезно. Она ничего не сделает без согласия матери, и дело даже не в том, что мать распоряжается её приданым: это всё чувство долга. А тётушку Уильямс вы и за тысячу лет не уговорите. Впрочем, можете и дальше стоять за Софи.

— Мне она очень нравится и восхищает меня.

— Но никаких нежных чувств?

— Не в таком смысле, как вы их понимаете. Но я избегаю причинять боль, Вильерс, в отличие от вас.

Она встала, прямая как жердь.

— Нам нужно вернуться в залу. Я должна сейчас танцевать с капитаном Обри, — сказала она, целуя его. — Мне искренне жаль, если я ранила вас, Мэтьюрин.

ГЛАВА 3

Стивен Мэтьюрин много лет вёл дневник, написанный неразборчивой шифрованной скорописью его собственного изобретения. Записи перемежались анатомическими рисунками, описаниями растений, птиц, других живых существ; и если бы его удалось расшифровать, то оказалось бы, что научная часть написана на латыни; но личные размышления были на каталанском — языке, на котором он говорил большую часть юности. Самые последние записи велись на нём.

«15 февраля. …И затем, когда она вдруг поцеловала меня, у меня ноги подкосились — просто смехотворно, я едва смог последовать за ней в бальную залу, сохраняя хоть какое-то самообладание. Я уже клялся более не допускать подобного, никаких длительных болезненных эмоций: всё моё недавнее поведение доказывает, что я лгал себе. Я сделал всё возможное, чтобы подвергнуть своё сердце терзаниям.

21 февраля. Я размышляю о Джеке Обри. Как же мужчина беспомощен против прямой атаки со стороны женщины. Едва оставив школьную скамью, девушка обучается отстранять, не подпускать близко к себе безумства любви; это становится второй натурой; это не нарушает никаких моральных норм; это одобряется не только светом, но и теми самыми мужчинами, которые оказались из-за этого отвергнуты. Но насколько у мужчины всё иначе! У него нет такой толстой брони; и чем более он деликатен, галантен, честен — тем менее способен устоять против даже самых малых авансов. Он не должен ранить; а в этом случае есть некоторый соблазн ранить.

Когда лицо, смотреть на которое для вас всегда было удовольствием, которое при взгляде на вас озарялось непроизвольной улыбкой, остаётся холодным, недвижным, даже застывшим при вашем приближении — это повергает вас в странное уныние: вы видите перед собой другое существо и сами становитесь другим существом. Конечно, жизнь с миссис У. — небольшое удовольствие; и великодушие требует понимания. На данный момент зов остаётся без ответа. Есть такие глубины варварства, такие возможности, о которых я прежде не подозревал. Обычный здравый смысл призывает устраниться.

Дж.О. не в духе, он недоволен собой, недоволен уклончивостью Софии — жеманство не то слово, которое можно использовать, говоря о нерешительности этой милой молодой женщины. Говорит о девичьих ужимках, называет их глупостью: он всегда был слишком нетерпелив. Это часть того, что Диана Вильерс называет его незрелостью. Если бы он только знал, что очевидная взаимная симпатия между ним и Д.В. только на благо начатому ухаживанию. София, возможно, самая достойная девушка, которую я когда-либо встречал, но она прежде всего женщина. Дж.О. не слишком прозорлив в таких вещах. С другой стороны, он начинает смотреть на меня с некоторым сомнением. Это первый раз, когда в нашей дружбе появилось некое отчуждение; это болезненно для меня и, думаю, для него тоже. Я не могу себя заставить относиться к нему иначе чем с симпатией; но когда я думаю о возможностях — я имею в виду физические возможности — зачем тогда Д.В. настаивает на том, чтобы я пригласил её в Мэлбери играть в бильярд; играет она, разумеется, хорошо — может нам обоим дать вперёд двадцать из ста. Её настойчивость сопровождается грубым давлением и грубой, но очень милой лестью, которой я поддаюсь, и оба мы при этом знаем, что происходит. Разговорами о дружбе никто из нас не обманывается; хотя она действительно существует, даже, думается мне, и с её стороны. Моё положение стало бы самым унизительным в мире, если бы не тот факт, что она не так умна, как думает: её теория превосходна, но она недостаточно контролирует свою гордость и другие свои чувства, чтобы воплотить её. Она цинична, но недостаточно цинична, что бы она ни говорила. Будь она такой — я бы не был настолько одержим ею. Quo me rapis?^[15] Quo, в самом деле. Всё моё поведение, смирение, mansuétude^[16], добровольное уничижение — изумляют меня.

Quaere^[17]: может ли моё страстное стремление к каталонской независимости быть причиной воскрешения моей мужской сущности или её следствием? Здесь есть прямая зависимость, я уверен. Донесение Бартоломеу должно попасть в Англию через три дня, если ветер продержится».

— Стивен, Стивен, Стивен! — голос Джека прокатился по коридору, становясь всё громче и превратившись в рёв, когда он просунул голову в комнату. — А, вот ты где. Я боялся, что ты опять умчался к своим горностаям. Тебе там привезли обезьяну.

— Какую обезьяну? — спросил Стивен.

— Чертовски скверную обезьяну. Она выдувала по кружке эля в каждом кабаке по дороге и теперь едва держится на ногах. И предлагала себя Баббингтону. ...