Жан д'Эм Красные боги

Конец вместо предисловия

Передо мной дверь. Тяжелая дверь из черного блестящего дуба. Я уже держусь за ручку и хочу ее открыть. Но колеблюсь. Во мне происходит борьба. Зачем я иду? Что я там буду делать? Ведь я не курю, почти не курю. Время от времени пять-шесть трубок, в часы послеобеденного отдыха и безделья. Шесть трубок среднего размера – чистые пустяки. Любой настоящий курильщик подтвердит вам, что это пустяки. Однако почему же сегодня вечером я пришел сюда? Почему?

Я стою в комнате позади китайской лавчонки в самом центре шумного Холона^[1]. Зачем я здесь? Я задумываюсь. Мое присутствие здесь кажется мне настолько диким и безрассудным, что я уже отдергиваю свою руку от двери и собираюсь идти назад через магазин почтенного Чен Така, который занимается продажей драгоценных шелков и редкостных китайских безделушек, а кроме того, поставляет опиум избранному кругу любителей из порядочных людей, неспособных его выдать.

Да, я уйду. Так будет лучше. Я уже собираюсь повернуться, чтобы идти назад. Но в этот самый момент судьба решает за меня по-иному. За моей спиной в темноте раздается чей-то недовольный хриплый голос:

– Проходите же. Не топчитесь на месте.

И тогда, инстинктивно нажав ручку, я толкаю дверь и вхожу. Волна едкого запаха обволакивает меня, а мое сердце окунается в благовонную и дурманящую затхлость единственного в мире аромата – шандао.

Дверь захлопнулась. Человек, бывший позади, отстранив меня, проскользнул вперед. Пока он разговаривал с выбежавшим навстречу боем^[2], я успел его рассмотреть.

Он был очень высокого роста, сутулый и необыкновенно худой; худоба его еще больше подчеркивалась просторным белым костюмом, висящим на нем, как на вешалке. Если бы не проскальзывающая в чертах лица несомненная молодость, его можно было бы принять за старика, умирающего и уже при жизни превратившегося в скелет. У него была такая нервная походка и такие отрывистые и быстрые движения, которые свойственны постоянным курильщикам, особенно в те моменты, когда они готовятся к жертвоприношениям своему богу.

Впрочем, что мне за дело до этого субъекта? Вот он прошел в глубину комнаты и исчез в дыму. Не знаю почему, но я облегченно вздохнул после этого и сам прошел вперед к бою. Он улыбнулся мне, открыв свои покрытые черным лаком зубы, и показал на свободное место на одном из широких деревянных диванов, стоящих вдоль стен. Я сел и сказал бою:

– Бамбуковую трубку. Среднего размера.

Время исчезло. Сколько часов прошло? Не знаю. И не хочу знать.

Из бамбуковой трубки, почерневшей от опиума, я вдыхаю смертельный и сладостный дурман. Глубоко и долго затягиваюсь, а потом откидываюсь на подушку и смотрю, как выходит из моих ноздрей едкий дым и, завиваясь в кольца, медленно поднимается к потолку.

Тишина. Только комочки липкого шандао потрескивают на огоньке у головок трубок. Полумрак. Слабый свет китайских фонарей затемнен шелковыми абажурами и почти не проникает сквозь клубы дыма.

Невыразимый, непередаваемый запах курильни! Он – все. Кроме него, мне сейчас ничего не нужно в мире. Вся жизнь сосредоточена в этой безграничной сладостности, наполняющей мои вены, проникающей в мозг костей. Мне легко, спокойно.

Восьмая или десятая трубка? Не все ли равно. Я закрываю глаза. В моем мозгу проносятся образы и видения другой жизни и другого мира. Мысли, скрытые в глубоких извилинах мозга, дремавшие и не появлявшиеся в сознании, сейчас колышутся, живут. И это одна из особенностей шандао: когда опьянение от него пройдет, эти мысли не забудутся, не исчезнут в бездне забвения, а оживут вновь уже наяву.

Мне хорошо! Весь мир доступен. В мире все возможно. Все возможно. Все.

Но не это! Нет, это невозможно. Невозможно и недопустимо, чтобы трогали и толкали курильщика, чтобы отрывали его от грез.

Я открываю глаза и вижу, что чья-то рука лежит у меня на плече. Кто этот нахал? Голова моя еле-еле поворачивается, и я с трудом поднимаю свой взгляд на того, кто не знает правил, кто не умеет уважать пьяный покой курильщика. Я смотрю ему в лицо, сначала с негодованием и презрением, потом с удивлением.

Мне кажется, что я не в первый раз вижу лицо, склонившееся надо мной. Да-да, я уже видел эти глубокие и черные глаза. Но где и когда?

Он заговорил глухим и хриплым голосом, называя меня по имени.

– Здравствуй, Жак. Ты удивлен? А я узнал тебя сразу, как только ты вошел и лег на диван рядом со мной. Я сказал тогда себе: вот тот, с кем я провел детство, и кто меня не узнает, потому что я слишком рано состарился, настолько рано, что кажусь чужим даже другу детства. Не подумай, что я опьянел или обезумел от опиума. Нет. Я выкурил двадцать пять трубок. Это как раз та доза, которая нужна мне, чтобы ум стал ясным и чистым. Я ждал этого состояния, прежде чем начать с тобой беседу. Ты спрашиваешь, кто я такой? Я же сказал тебе. Лучший друг твоего детства; мы с тобой долго жили бок о бок, вместе играли, делили друг с другом детские радости и печали. Не вспоминаешь? Это меня не удивляет. У тебя всегда была посредственная память. Ну, а опиума ты, кажется, выкурил слишком мало, чтобы твоя память обострилась.

Он остановился на минуту, как будто желая дать мне время подумать самому. Но я ничего не припоминал. Опиум окутал мою душу спокойной мудростью, я остро воспринимал, хорошо слушал, но своей воли и инициативы не имел.

Я молчал, и он заговорил снова:

– Ну, хорошо. А ты помнишь Динар? Роскошный, блестящий на солнце пляж в Порт-Блан? Зеленую воду в бухте, где мы купались в жаркие июльские дни? Дачу, где мы проводили каникулы? А позже – школу, в которой я учился и куда ты приходил ко мне, Колониальное Училище? И осенние вечера в Люксембургском саду, где мы бродили с тобой по аллеям с белыми статуями?.. Не помнишь? Ничего?

Он наклонился надо мной и улыбнулся. Я рылся в своей памяти. Сцены, о которых говорил этот друг детства и юности, действительно имели место. Их я помнил, но его самого – нет. Я не знаю, кто он. Я не мог больше смотреть на него и в досаде, что не могу его вспомнить, опустил глаза.

Тогда он опять стал говорить сам. В голосе его появилась печаль и словно какая-то таинственность.

– Не помнишь? Ну что ж. Я не вправе сердиться. Открой глаза и погляди еще раз на меня. Попробуй всмотреться в меня подольше и повнимательнее. Да, меня трудно узнать. Волосы мои поседели, лицо побледнело от лихорадки, кожа вся в царапинах, кости вылезают наружу. Я безобразен и похож на отвратительную морщинистую маску китайской трагедии. Я только что вышел из больницы, пролежав четыре месяца в постели. Четыре месяца, а перед этим я перенес жесточайшие страдания и муки, несколько дней жил под страхом ежеминутной смерти. Да, это могло сделать человека неузнаваемым, и я не виню тебя, потому что перед входом сюда я сам в ужасе отступил от зеркала, увидав в нем незнакомое безобразное и изнуренное лицо. Я приехал в эту страну крепким, здоровым и молодым. Вот, едва прошел год, и я теперь уже не человек, а лоскут, обрывок. Я не живу, а медленно умираю. Надо ускорить конец, надо исчезнуть совсем. Исчезну, и ничего не останется, никто не затоскует о Пьере Люрсаке.

– Пьер!

Должно быть, я крикнул это очень громко. Два-три курильщика с соседних диванов недовольно заворчали на нарушителя тишины, возмущающего покой их священнодействия. Я не обращал на них внимания и, протянув руки, повторил несколько раз:

– Пьер! Пьер!

Он положил руки мне на плечо и успокоил:

– Тс-с, тише. Это я. Но замолчи. Я рад. Не двигайся. Опьянение опиумом благословенно и его нельзя смущать. Нет ничего хуже, чем постороннее воздействие для курильщика после того, как он принял свою дозу. Не говори.

Он замолчал. Лицо его было серьезно и задумчиво. А я смотрел на него, и передо мной проносились картины ушедшего детства и юности. Люрсак! Неужели это он около меня? Последний раз я видел его в Сайгоне, куда он приехал через несколько месяцев после выхода из школы. Это было чуть-чуть больше года назад. Я помню его живость, энтузиазм, жажду приключений; помню, как много было в нем силы, молодости, изящества. А сейчас? Да, действительно, лоскут. Жалкий обломок человека. Но почему? Почему?.. Что произошло? Он не отвечал, в упор глядя на меня тяжелым, мрачным взглядом. Потом медленно опустился на диван рядом со мной и, все еще не говоря ни слова, взял мою трубку, которую я выпустил изо рта, когда он стал со мной разговаривать. Закрыл глаза и закурил. Торжественное, величественное молчание царило в этой комнате, напоенной ароматом божественного яда. Часы превращались в вечность.

В заведении почтенного Чен Така слуги были вымуштрованы и умели предупреждать желания посетителей. Бой подошел и дал мне новую трубку. Я закурил тоже.

И вдруг Люрсак начал говорить. Он лежал на спине. Его глаза с расширившимися черными зрачками, неподвижно устремленные в одну точку, казались мертвыми. Но он был жив. Он говорил. Мой опьяненный мозг безвольно воспринимал его слова.

Один за другим постепенно ушли все курильщики. Мы остались вдвоем. И Люрсак все говорил. Слова его падали в мой мозг и оседали там. Я слушал его рассказ о жизни другого мира, слушал его безумные грезы о прошлом человечества. Я слушал слово за словом. Слова, произносимые последними, откладывались в мозгу, но слова, прежде сказанные, я быстро забывал, и связь рассказа для меня была утрачена. Однако я знал, что когда придет новое опьянение, я вспомню все, весь рассказ от первого до последнего слова.

Время текло. Вместе с Люрсаком я жил там, где нет Настоящего, где есть только Прошлое, в чужом мире, преддверии нашего мира.

Мое сознание было подавлено и опиумом, и рассказом Пьера. Окружающее подернулось туманом. Мой взгляд долго и упорно был прикован к какой-то длинной и бледно-желтой вещи, лежащей около Люрсака, с которой и он сам не спускал глаз. Что это было – я не различал. Иногда мне казалось, что эта вещь похожа на руку. Да, на женскую руку, мертвую женскую руку.

Фу!.. Какой я идиот! Откуда может взяться мертвая рука? Лучше я закрою глаза, чтобы не мерещилась всякая ерунда. Может быть, засну.

Вероятно, я действительно спал. Когда я проснулся, Люрсак говорил заключительные слова:

– Вот. Я закончил. Теперь ты знаешь. Кроме тебя никто не знает. Никто. Я рад, что именно ты оказался у крайней границы моего пути и что именно тебе я рассказал. Если бы ты прочитал это в книге или газете, ты подумал бы вслед за другими, что это пустые россказни или бред разгоряченного и отравленного ума. Но это правда. И то, что я рассказал тебе, да послужит надгробной речью над моей могилой.

Он замолчал. Наступила опять великая тишина, ничем не нарушаемая. Вдруг страшный гром ударил над моей головой. Что за болван там забавляется? Какие-то теплые и тяжелые капли упали мне на лицо и на руку. Я приоткрыл глаза и, сразу протрезвев, вскочил на ноги. Пьер лежал рядом со мной. Из его черепа на мой лоб сочилась кровь. А в руке у него сверкал револьвер.

Прошла неделя.

Мои нервы были натянуты, как струны. Я должен был облегчить свое состояние и отправился курить шандао. Как я и предвидел, шандао воскресил в моей памяти мельчайшие детали того, о чем поведал мне Пьер, прежде чем убить себя. И вот каждый вечер, буква за буквой, ничего не прибавляя, я записываю его странную историю. Я пишу не для себя, ибо я все знаю, но для других, которые думают, что они постигли все, что они выгнали таинственное и неведомое из его последних убежищ и которые не подозревают, что настоящая Тайна еще существует в мире, живет рядом с нами.

Я закончил. Я не прибавил ни одного слова, не выдумал ни одной подробности. Только – самое тщательное воспроизведение рассказа Пьера.

А сам я теперь больше не буду курить. Никогда!

Итак, вот история, которую рассказал мне Пьер^[3].

Глава 1

Выйдя из бюро, Пьер Люрсак остановился в дверях и аккуратно свернул только что полученное от директора «дорожное свидетельство». Потом, размышляя о приказаниях, данных ему, пересек веранду и спустился по большой лестнице в парк. Тут стоял на карауле солдат-туземец, линх. Пьер приказал ему:

– Позови рикшу.

Линх крикнул. Из боковой аллеи выбежал человек, таща за собой легкую коляску. Одним прыжком Пьер вскочил в коляску и уселся на подушки. Рикша вопросительно смотрел на него, ожидая адреса. Люрсак знаком подозвал линха.

– Я говорю по-вьетнамски так плохо, что он меня не поймет. Скажи ему, что я хочу возвратиться в отель.

– Та бэм ква лон^[4], – ответил низкорослый солдатик-туземец, одетый так своеобразно, что походил не то на детскую игрушку, не то на опереточного воина.

На местном языке он объяснил рикше, что от него требуется. Тот кивком показал, что понял, схватился за оглобли и тронулся в путь. Рикша бежал быстро и ровно, а Пьер, откинувшись на спинку коляски и ритмично покачиваясь, смотрел на его голое тело и на выступившие на нем крупные капли пота.

При выходе из тенистых аллей парка, когда они пересекали большую площадь перед дворцом французского губернатора, Пьера почти обжег горячий ветер. Хотя на голове у него был легкий шлем, а одет он был в просторный белый костюм, Пьер изнемогал от жгучей ласки здешнего солнца. И только когда пусс опять очутился в тени аллеи из громадных тамариндов, Пьер легко вздохнул, растянулся и закрыл глаза, испытывая приятное ощущение от легкого зыбкого покачивания коляски.

Когда в одном месте, где собралось много колясок, рикша немного замедлил шаг, Пьер услышал, как его кто-то окликнул.

– О, Пьер!

Удивленный, он повернул голову в сторону тротуара. Там стоял улыбающийся лейтенант колониальной пехоты.

– Сюда, сюда, Пьер.

Люрсак сразу узнал его.

– Жак!

Коснувшись тростью плеча рикши, он крикнул:

– Тони… тони.

Это было единственное слово из вьетнамского языка, которое удалось ему запомнить по приезде в Сайгон.

Вьетнамец остановился. Пьер выпрыгнул из коляски. Лейтенант уже шел ему навстречу. Взволнованные и обрадованные, они расцеловались. Потом Жак Брессон, отступя на несколько шагов, стал полушутливо осматривать своего друга со всех сторон.

Это был широкоплечий высокий мужчина с хорошо развитой фигурой и приятным молодым лицом.

– Я получил твою записку только сегодня утром, так как был в отъезде. Не успел привести себя после дороги в порядок как следует и побежал в твой отель. Тебя не было, но бой из отеля на местном исковерканном французском языке наболтал мне, что ты или ушел два часа тому назад, или вернешься через два часа. Одним словом, я понял, что ты еще не уехал и нам удастся встретиться. Что ты сейчас собираешься делать?

– Ничего, – ответил Пьер. – Думал вернуться в отель.

– Тогда идем вместе. Посидим в кафе.

Люрсак согласился.

– С радостью. Я здесь уже три дня и начинаю скучать от одиночества. Мне сказали, что ты пробудешь в отъезде еще недели две.

Он бросил рикше несколько монет, взял друга под руку и пошел с ним по тротуару. Оживленно разговаривая, вспоминая о днях совместной жизни в Париже, они прошли несколько улиц и дошли до площади где, указывая на кафе в угловом доме, Жак Брессон сказал:

– Пойдем туда. Сядем на террасе. Ты не знаешь Сайгона и будешь наблюдать любопытное зрелище. Сейчас как раз наступает лучший час дня. В это время всегда поднимается легкий ветерок, который немного охлаждает жару. Лучшая сайгонская публика в этот час сидит по кафе и пьет прохладительные напитки.

Вошли. Уселись. Пьер спросил:

– Тебе нравится тут, в этой стране?

– Как сказать? Есть тут и хорошее, есть и плохое. Хорошего, пожалуй, больше, чем плохого. А что касается самого Сайгона, то в нем я бываю очень мало. Из шести месяцев я четыре или пять провожу в поездках по бруссам, так называются местные непроходимые кустарники, путешествую по дремучим лесам Аннама и Верхнего Тонкина, по каналам и озерам Лаоса.

– Ты хорошо знаешь Лаос?

– Так себе. Я был там уже два раза, производил съемки для составления карт.

– Прекрасно. Значит, ты можешь немного ввести меня в курс дела, потому что меня посылают туда.

Люрсак вынул из кармана недавно полученное служебное предписание и передал его Брессону.

Бой, одетый в длинную белую тунику, с чалмой на голове, принес на их стол поднос со стаканами и несколько бутылочек с разноцветными жидкостями. Пока он готовил смесь коктейля и колол лед, Брессон читал бумагу Люрсака. Бой приготовил напиток и удалился.

Жак, возвращая Пьеру его документ, сказал:

– Пост № 32. Точного обозначения места нет. Тебе не дали больше никаких указаний?

– Кроме того, что пост № 32 помещается у подножья Пу-Каса, ничего.

– Так-так. Подожди. Пу-Кас? Пу-Кас? – Брессон вспоминал.

– Не знаю. Может быть. Во всяком случае, мне сообщили, что часть пути туда придется проделать на слонах или в повозке на быках, а часть на лодке или на пароходе.

– Пу-Кас? Очень смутно помню это место. Кажется, я был где-то недалеко в свою предпоследнюю поездку. Должен был быть, потому что, в конце концов, я почти всю страну изъездил вдоль и поперек. Да, да, совершенно верно. Это – область, которая тянется вниз от большого вьетнамского горного хребта к самой границе Бирмы. О, жесточайшие, совершенно непроходимые бруссы. Неприятная страна! Радости ты там себе не найдешь.

Пьер рассеянно улыбнулся. Он был не столько занят беседой с Жаком, сколько наблюдением за живописной толпой, с шумом и гомоном теснившейся по улицам и площади.

– Ну что ж, – отвечал он, – я ведь приехал сюда не для забавы. От меня в управлении и не скрывали, что пост этот не из приятных.

– Не из приятных? О да, разумеется. Кроме того, ты попадешь туда в самый разгар дождливого сезона. А жить тебе придется в неисследованной стране, вероятно, в полном одиночестве, если не считать солдат военного поста.

– Сколько там солдат, не знаешь? Дюжина, больше? Это как считается, передовой пост?

– Да передовой пост № 32. Кажется, мне говорили, что это на территории Мои.

Брессон подскочил на месте.

– Территория Мои? Номер № 32? Как же я раньше-то не сообразил. Ну, знаешь ли… для начала, тебе досталась плохая штука. Но я не понимаю, что за смысл учреждать там пункт гражданского управления?

Пьер был заинтригован тоном, которым Брессон произнес последние слова и его нескрываемым волнением.

– Начальником военного поста туда недавно назначен какой-то лейтенант. В его отсутствие я буду исполнять его обязанности. Для начала карьеры в колониях я получил хорошее назначение. Но что необыкновенного в этом посте № 32? Ты как-то странно говоришь.

– Что необыкновенного? Собственно говоря, ничего определенного я не знаю, и никто не знает больше меня. Но, во всяком случае, пост № 32 – самое подлое место во всем Лаосе. Этот пост был уничтожен и теперь опять восстановлен. Ужасно глупо!

Пьер посмотрел вопросительно, и Брессон продолжал:

– Да, да, ужасно глупо! В самом деле, первый раз пост был учрежден лет шесть или семь назад. Первым начальником его был Лонжер. Прошло полгода, и ни слуху ни духу ни о Лонжере, ни о посте № 32. Решили, что пост с его строениями и людьми погиб во время наводнения. После этого в течение трех лет о посте № 32 разговоров не поднималось. Но вот в один прекрасный день какой-то тупоголовый чиновник, роясь в бумагах, обнаружил, что пост № 32 самоупразднился, и решил, что для безопасности наших владений в Индокитае надо его восстановить. Начальником поста назначили Дорселя. Целый год все шло благополучно, а потом вдруг было получено известие: пост № 32 уничтожен. На этот раз не наводнение, а пожар. Сам Дорсель как-то сумел выбраться, в совершенно бессознательном состоянии был доставлен в госпиталь и там умер, не успев ничего рассказать об этом уже втором несчастном случае на посту № 32.

Мимо кафе проезжала коляска, запряженная парой пони.

Брессон знаком остановил извозчика, кликнул боя, дал ему серебряную монету и предложил Люрсаку:

– Давай прокатимся. Сейчас начинается пора гуляния, и тебе интересно будет посмотреть на уличные картины.

Приближался вечер, солнце уже не жгло. Воздух становился прохладным. Коляска Брессона и Люрсака медленно двигалась в цепи других колясок по аллеям центральных улиц Сайгона. Брессон то и дело раскланивался со встречными знакомыми. Пьер Люрсак с жадным любопытством разглядывал пеструю толпу из разноцветно одетых туземцев и чопорно-важных европейцев, составлявших сливки местного общества. Брессон рассказывал ему обо всех встречавшихся – кто это, с каких пор живет в Сайгоне, что делает и так далее.

По тротуарам и по дороге между колясками сновали мальчишки с корзинами черешни и с букетами цветов. Все улицы и толпы представляли собой странное сочетание цивилизованного европейского Запада с древней примитивностью Востока.

Пьер сказал об этом Брессону. Тот пожал плечами и ответил:

– Это правда. Но когда ты присмотришься поближе, то увидишь еще кое-что и поймешь, как мало похожа здешняя действительность на те представления, которые существуют об Индокитае во Франции. Впрочем, это и не удивительно, так как людей, знающих здешний край, очень мало. Очень мало.

– Почему? Все-таки…

– Нет, нет. Уверяю тебя, очень мало знающих людей. И еще долго-долго будет продолжаться это невежество. Чтобы узнать здешний край, недостаточно нескольких поездок по хорошо устроенным дорогам, недостаточно даже прожить здесь два или три года. Нет. Ни ты, ни я, пришедшие сюда с душой европейца и с нашей психологией завоевателей, ни ты, ни я, ни другие люди нашей породы не могут понять здешнюю расу. Вот ты сам был свидетелем и, так сказать, стал жертвой тупости наших бюрократов. Они третий раз восстанавливают пост в неисследованной дикой стране, в которой никто не занимается никакой работой, которую никак нельзя эксплуатировать, в которую даже не проникал никто из европейцев, в которой нет никакого рынка, никаких наших интересов. И все-таки туда посылают «гражданского представителя французской власти». Зачем? Чтобы управлять? Кем? Чем? Нелепо! Глупо! Да, ты встретишь там Редецкого.

Пьер повернулся к нему.

– Редецкого?

– Да. Я вспомнил теперь и удивляюсь, почему забыл раньше, что он-то и командует там военным постом. Жак Болеслав Мишель Редецкий, старой польской фамилии, граф, но беден, как библейский Иов. Кто-то, либо его отец, либо дед, перешел во французское подданство. Он учился в Сен-Сирской школе^[5], а потом служил в Марокко, Судане, теперь в Индокитае, всегда выбирая места, где представляются случаи для приключений и для настоящей боевой военной работы. Уравновешенный ум и живое сердце; увлекающийся, но вместе с тем не лишенный скептицизма человек. Прекрасный товарищ. Года два назад мы с ним вместе служили на китайской границе. Вот, теперь ты имеешь о нем представление. Во всяком случае, лучшего товарища и компаньона для посещения тех мест ты не можешь себе желать.

Брессон прервал себя и посмотрел на часы.

– Черт возьми! Половина восьмого. Нам надо возвращаться. Извини меня, пожалуйста, но я на сегодняшний вечер закабален. Должен обедать в клубе с главным инженером из Гонгхая. Деловой обед.

И обращаясь к извозчику, он приказал ему ехать в отель «Континенталь», где остановился Пьер. Уже совсем стемнело, когда коляска остановилась у подъезда гостиницы.

– До свидания, Пьер, – сказал Брессон, прощаясь. – Дай бог тебе удачи. Я был бы очень рад что-нибудь для тебя сделать, но завтра я отправляюсь с командировкой в Верхний Тонкин, и маловероятно, чтобы я еще успел с тобой повидаться.

Люрсак крепко, по-дружески пожал его руку.

– До свидания, Жак. Желаю удачи и тебе. Буду писать с поста № 32.

– Да-да. Непременно. Кланяйся от меня Редецкому. До свидания. Ну, пошел, в клуб. Живо!

Коляска тронулась и исчезла в темноте. Пьер постоял немного на месте, глядя ей вслед, а потом направился к подъезду отеля. Когда он, миновав аллею деревьев, вошел на тротуар, возле самого уха кто-то произнес гортанным голосом:

– Пу-Кас не создан для белых.

Пьер быстро повернулся и оглянулся вокруг. Мимо проходили несколько пешеходов. Трое туземцев шли, держась за руки, смеясь и болтая. Два рикши мчались наперегонки. Китаец-торговец с корзиной цветов переходил улицу. Мальчик-разносчик громко выкрикивал похвалы шоколаду, лежащему в небольшом ящичке у него подмышкой.

Кто из них? Кто произнес странное и зловещее предостережение? А может быть, это сказала вон та нищенка в изодранной заплатанной одежде, медленно шествующая и постукивающая длинным костылем по камням тротуара?

Как узнать? ...