Все права на текст принадлежат автору: Антон Юрьевич Мухачёв.
Это короткий фрагмент для ознакомления с книгой.
Путёвые запискиАнтон Юрьевич Мухачёв

Антон Мухачёв Путёвые записки

Путёвые записки - really story

Трансы

Обыватели, что знают тюрьму по сериалам, уверены - педофилам и насильникам за решёткой не сладко. Они ошибаются, те себя чувствуют нынче прекрасно. Куда мучительнее жизнь у «трансов».

Путая до сих пор транссексуалов с трансвеститами и уж тем более с трансгендерами, я отношусь к ним с равнодушием только потому, что редко их встречаю. Но те, что попадались, вызывали у меня дикое сочувствие. Ведь какой бы ни был «транс», попав в тюрьму, он встретит ад.

Даже те из них, кто настроен оптимистично и с благодарностью принимает всё, что им послала Вселенная, будут быстро обломаны и спущены на российскую лагерную землю.

Первого «транса» я встретил ещё тогда, когда катался в московских автозаках в суд. В глазок жестяной двери я мог увидеть только белые длинные волосы, поначалу думая, что какую-то принцессу-«аварийщицу» постигла неудача на дороге. Но нет, басовитый голос уже вскоре доложил всем нам, что зовут его Александра, пол он/она сменить не успела, но гормоны уже пьёт. Точнее, пила, потому как в СИЗО их конечно же не пропускают. А без гормонов и голос грубеет, и щетина лезет, и недавно сделанная грудь может встать не к месту.

На вопрос одного из попутчиков, что же он/она/оно будет делать в лагере, Александра с не деланным восторгом воскликнула: «Ох и насосусь же я, ребятки! На всю жизнь!»

То, что такая жизнь может затянуться надолго, «транс» ещё не предполагал. Но уже вскоре он получил срок в семь лет общего режима, что-то осознал, и своей радостью в автозаке больше ни с кем не делился. Надеялся на апелляцию приговора.

О втором «трансе» за решёткой я узнал от своего близкого товарища, что с лихвой отстрадал в Красноярском СИЗО. В этом «гадюшнике» пресс-хатой была вся тюрьма. И первым зрелищем, что увидел новый арестант в одной из таких камер, был не «красный директор», а жаркий секс накаченного активиста с грудастой девушкой. Девушка оказалась с пенисом – тоже не успела ни пол сменить, ни паспорт.

Бюрократические препоны умудрились испортить жизнь многим транссексуалам России. Сначала они с затянутым мучением меняют пол, позже сталкиваются с не меньшими страданиями при смене паспорта. Не успев решить этот вопрос и попадая в тюрьму по вполне банальным причинам: наркотики, ДТП, мелкая кража в бутике – сидеть им придётся с теми, чей пол в паспорте у них идентичен.

И тут как повезёт: в «чёрной» зоне – они отделаются низшей кастой, вечной уборкой и редким сексом, а в краснознамённых лагерях транссексуалов ждёт или одиночное содержание в карцере до конца срока, или…

О третьем в своём путешествии «трансе» я узнал из поступивших мне документов. Коллекционируя в штабе информацию, о которой я узнавал из множества обрабатываемых мною бумагах, я тайком читал и неофициальные доклады активистов из карантинного отряда. Те готовили новоприбывших и запуганных этапников к докладу перед начальником колонии, а в оперотдел отдавали списки с пометками. Вот по одной из этих пентаграмм я и понял, что в карантин прибыл необычный пассажир.

Уже через неделю весь лагерь знал, что с этапом приехал трансвестит. Все гадали, в какой его определят отряд и с кем он будет ходить в лагерную баню. Бывалые зеки оказались правы, когда пророчили «трансу» изолятор до конца срока. «Под крышу» начальник колонии необычного зека и отправил. В целях его же безопасности, а также спокойствия исправительной колонии.

Удаленное от бараков двухэтажное здание включало в себя пару десятков камер штрафного изолятора, несколько камер ПКТ и одну ЕПКТ. Несмотря на различие названий и условий, все эти камеры представляли из себя бетонную клетку, больших или меньших размеров. Там-то и предстояло сидеть «трансу» ближайшие несколько лет, и это только до УДО.

В любом лагере есть зоны особого контроля: карантинное отделение, столовая, штаб и, конечно же, изолятор. Никто из сотрудников администрации не справлялся с угнетением так же хорошо, как это делали сами зеки. Избранные активисты, что ещё недавно склоняли головы на карантине, быстро осваивались в сотрудничестве с администрацией и вскоре получали в свои руки плеть, полномочия и спортивное питание.

Бригады активистов во главе с завхозом работали на всех объектах нашей краснознамённой кемеровской колонии. Не исключением был и карцер. «Под крышу» направляли отсеянных сквозь сито лояльности активистов, ведь в карцере оказывались то редкие буяны, недовольные режимом, то сами активисты, где-то нашкодившие с избиениями, то потенциальные дезорганизаторы режима. Ко всем ним у администрации был особый подход, и потому активисты тоже были особенные – лютые от своей безнаказанности и циничные от уже отсиженных лет.

В камере изолятора «транс» сидел недолго. Вскоре закреплённый за объектом оперативник предложил ему несложную работу по уборке территории. Даже в показательно-образцовых колониях существует низшая каста, ведь такие места, как туалеты, выгребные ямы и душевые кто-то же должен убирать. Только зовут там бедолаг не петухами и не «обиженными», а уборщиками. Но спят и питаются они всё равно отдельно от всех.

«Транс» думал недолго и с предложением опера согласился, как-никак и баланда пожирнее, и свободы передвижения больше, а там глядишь, и условно-досрочное освобождение. Кто мог предположить, что из скорой катастрофы «транса» вызволит настоящий скинхед? Правда, только через полгода.

Осуждённый за экстремизм кузбасский скинхед что на воле, что в лагере носил одну и ту же причёску, ходил практически в одних и тех же берцах, а став в лагере завхозом режимного отряда, мог даже тренироваться в построении своего личного маленького государства. Что с успехом и делал, пока за несколько месяцев до освобождения и сам не угодил «под крышу».

В изолятор его определили по необходимости – районный суд должен был определить срок административного надзора, для этого ему нужны были злостные нарушения, к ним то скинхед и был приговорён администрацией лагеря по обоюдной с ним договорённости. Ты получаешь свои «пятнашки» штрафного изолятора, мы гарантируем тебе более-менее приятную «под крышей» жизнь.

Уже через пару недель скинхед гулял во дворике изолятора вместе с главным активистом – «завхозом крыши», а ещё через несколько дней тот пригласил скинхеда на ночную оргию. Скинхед подумал о баулах с вольной едой, что караванами шли из оперотдела в изолятор, но нет, оргия оказалась настоящей.

В душевой изолятора несколько активистов уже привычно пускали по кругу «транса», что по идее должен был каждый вечер дежурить на уборке полов. Начальство приказало, с ним не шутят, и «транс» работал по мере сил. Но по ночам к власти приходили иные животные.

От предложения присоединиться скинхед благоразумно отказался, но только через неделю ему открылось, что никакой «доброй воли» и обоюдки там не было и в помине - «транса» ежевечерне насиловали

В какой-то день «транс» отказался выходить из своей камеры. Мотал головой, плакал, но идти убираться не хотел. К тому времени скинхед уже стал подрабатывать в карцере активистом, сотрудничал скорее по привычке, и потому не побежал докладывать в штаб о ЧП, а пошёл разбираться с главой истязателей. Припугнув завхоза операми, скинхед пообещал «трансу», что того больше не тронут. И очень удивился, когда на следующий день нашёл бедолагу не только снова изнасилованным, но и порядком избитого. Тогда-то скин и пошёл к операм, именно тогда об этой истории узнал и я.

Несмотря на попытки духовного саморазвития, я всё же испытывал приятное злорадство, когда от оперских электрошокеров «подлетали» не обычные зеки, а орущие активисты. «Не всё жизнь маслом», думал я, и старательно заносил в свой дневник шифрованные заметки.

Главный активист карцера, уже к удивлению моему, отделался парой пощёчин. После чего вернулся на объект и продолжил свою тяжкую работу послушного пса.

Туда же, «под крышу», через неделю вернулся из медсанчасти и «транс». Чтобы тот не вздумал писать жалобы или вызывать адвоката, к нему в палату приходил лично начальник колонии, снова гарантировал безопасность, обещал УДО, заверял, что больше того и пальцем не тронут. И хоть «транс» боялся совсем не пальцев, но начальника колонии он боялся ещё больше. И потому снова безропотно уехал в свой ад.

Сдержал ли начальник колонии своё обещание или нет, мне неизвестно. Я, к своему счастью, наконец-то освободился.


Бомж Джамшут

Карл Маркс появился среди нас ещё на Ярославском пересыльном централе. Пока мы вереницей тянулись из замёрзшего автозака к полуразрушенному корпусу транзитного централа, конвой присовокупил к нам ещё одного «пассажира».  Среди бритых и короткостриженых этапников тот выделялся дико нечёсаной шевелюрой и до груди курчавой бородой. Карл Маркс шёл дрожа и ссутулившись, - то ли мёрз, то ли боялся. Не по размеру дырявая куртка, сандалии на старых носках и футболка «Мы из будущего».

Порядочные арестанты бомжей не жаловали. Те воняли, попрошайничали и вечно жаловались на жизнь. Джамшут от них отличался только шевелюрой да бородой, и то недолго. В камере его тут же остригли наголо, чтоб не завшивел. Бороду он под общее одобрение сбрил уже сам.

Во время санитарно-гигиенических процедур Джамшут успел рассказать, что в Таджикистане у него жена, трое детей и куча долгов. А весёлую футболку ему подарил ярославский следователь в благодарность за три лёгких «глухаря», что взял на себя Джамшут без особого сопротивления. В Таджикистане он пару раз зимовал в тюрьме, ему понравилось, и он решил повторить подобное и в России. Но тут ему не нравится, над ним смеются и очень холодно.

Побритому азиату с большой выпуклостью на затылке оказалось лет под пятьдесят. Он сидел печальный, но сытый – всё же накормили его арестанты от души. Немного позже я подарил ему хороший толстый свитер, и Джамшут немного повеселел.

Его имя я узнал на перекличке, при расселении по камерам. И хоть он мгновенно потерял сходство с основателем марксизма, кличка к Джамшуту прицепилась на весь его полугодовалый срок заключения. Даже когда он стал яйцеобразно лысым, все по-прежнему кричали ему Карл.

- Карл, смывай за собой на дальняке!

- Иди мой руки, Карл, потом за дубок садись, чушкан ты!

- Эй, Карл, забирай мою пайку, не могу я это дерьмо жрать!

И довольный Карл ужинал по пять-шесть порций непонятной каши, отъедаясь на годы вольной жизни вперёд. Я понял, что несмотря на потерю тёплой шевелюры, его план всё-таки удался, зимовать он будет с казёнными харчами и под одеялом.

Однажды кто-то громко заявил, что видел фоторобот Джамшута в «Дорожном патруле», где была объявлена награда за содействие в поимке серийного убийцы. Понятное дело, тут же нашлись очевидцы: «О, точно, это же он!», и камера забурлила:

- Джамшут, ты убийца?

- Нет, нет, не я! – запаниковал таджик.

- А кто?

- Нет, нет, не я!

- Да точно ты! Фото один в один!

- Да, да, это он! – галдела камера.

- Надо получить награду за него, а бабки на «общее» кинуть, - предложил кто-то.


- Это не по-арестантски, - возразил другой. – Давайте лучше под шконку его спрячем, пусть там спит и ест.


- И это не по-арестантски, - ответили ему, - пусть лучше Карл дальняк каждый день моет, а мы его грудью прикроем, отобьём у ментов, если что.

- А может он девушек убивал? – усомнился кто-то.

- Нет, нет, не я! – чуть не плакал Джамшут.

- А ты их только убивал или ещё и ел?

- А ты их тоже, как Доширак, руками ел, Карл?

- Нет, нет, не я!

- А может ты после убийства ещё их и насиловал?

- Ну-ка, сознавайся, кого изнасиловал? – грозно интересовались зеки.


Джамшута трясло в истерике и, по-моему, таджик уже десять раз пожалел, что решил сменить теплотрассу на баланду с робой. Когда камера отбалагурила и успокоилась, Джамшут ещё долго хныкал и переживал, что криминальную передачу о нём увидит его родня и кто-нибудь обязательно расскажет жене.

- Нет, нет, я не убил, я не насилил, дайте я туалет мыть буду, я не убил, не убил, не насилил, никого не ел! – заклинал Джамшут.

- Не хнычь, - успокаивали его добрые зеки. - Коли по своей воле и без принуждения, так иди и чисти. Только потом руки с мылом мой, проверим!

- Да, да, иду. Я не убивал!

- Верим, верим…

В лагерном карантинном отделении, куда нас привезли спустя неделю, Джамшут придумал замечательный план, как ему поскорее свалить домой. А может кто и подсказал ему. Как-то ночью таджик наглотался железок и вызвал врачей. Прибывший из санчасти медик удивился, сообщил куда надо и уже через пару часов Джамшута накормили в оперотделе слабительным и отправили в карцер.

Таджик и правда верил в то, что лечиться его этапируют в родные края, а потому сильно паниковал, когда инспектор уводил его «под крышу». Мы поддерживали Джамшута напутствиями, а потом ошалело рассматривали койку, что тот разобрал ночью. По нашим подсчётам он проглотил три десятка шайб, несколько крючков и одну пружину от сетки кровати. Хитрый азиат ел не свою «шконку», а соседскую, тем не менее за порчу казённого имущества его приговорили к пятнадцати суткам штрафного изолятора. На время я потерял с ним связь, но через пару суток я уехал «под крышу» и сам.

Несмотря на «чёрный лагерь», в карантинном отделении администрация пыталась навязывать свой режим и запрещала зекам лежать днём на «шконках». За соблюдением порядка следила видеокамера, шею которой я скрутил уже на вторые сутки.

Вскоре меня приговорили к первой, но далеко не последней в жизни «пятнашке» и я, собрав вещи, переехал в штрафной изолятор. Там я узнал о новых злоключениях Джамшута. Оказалось, всё это время его бил сокамерник.

Бил за то, что тот не моется. За то, что ест руками и чавкает. За то, что днём и ночью пускает газы. Арестант матерился, звал инспектора и пытался выгнать «чесотку из хаты», орал на Джамшута и снова его бил.

Джамшут верещал как женщина и клялся исправиться. За бомжа никто не заступался, тем более что все сидели по разным бетонным каморкам, встревать в разборки не могли, а голосом сквозь «тормоза» особо не докричишься. Тем более, что никто из нас и не хотел бы иметь Джамшута в сокамерниках. Когда ты можешь провести на четырёх квадратных метрах несколько месяцев бок о бок с чужим человеком, то адекватное соседство здесь ценится как воздух. А тому арестанту просто не повезло - ему достался Джамшут.

Таджик вроде бы уже начал и подмышки мыть, и обедать ложкой, но как-то под вечер сосед избил Джамшута особенно люто.

Когда ежедневное слабительное наконец-то сработало, и из таджика полезло съеденное железо, тот не придумал ничего лучшего, как начать снова его глотать. Узнав об этом происшествии из воплей в конце коридора, я понадеялся, что Джамшут всё же перед едой помыл «продукты».

Последний раз я видел его уже в лагерных бараках. Таджик шаркал по секциям, ненадолго задерживаясь то у одной шконки, то у другой. Он выпрашивал сигареты, ненужные вещи и сахар. Сам он не курил, и если ему удавалось разжиться Примой, то Джамшут прятал её в карман своей безразмерной робы и потом выменивал на карамель.

Поначалу мне было жаль лысого Карл Маркса, и я подкармливал его конфетами, но вскоре постоянные жалобы на трудную жизнь азиатского бродяги так надоели мне, что я не выдержал и прогнал его.

А за месяц до освобождения у Джамшута остановилось сердце.


Секция Дисциплины и Порядка

Первую половину девятилетнего срока я провёл там, где секцией дисциплины и порядка пугали «первоходов». О ней травили небывалые байки и ссылались на неё при необходимости утихомирить мужиков из лагерной массы, дескать, не расшатывайте «чёрный ход» и не провоцируйте «мусоров», а то в столовую будете ходить строем и с песнями.

Последние несколько лет своего путешествия я провёл в плотном окружении активистов из СДП. Это было не самое лучшее время, но зато самое насыщенное.


***


Секция Дисциплины и Порядка в «красном» лагере — это не просто десяток-другой запуганных зеков, что в открытую следят за другими осуждёнными и обо всём докладывают в кабинеты оперативников.

СДП — это нервная система «красного» лагеря. Официально она может называться как угодно, кроме своего собственного названия. Ещё в 2010 году глава ФСИН запретил в тюрьмах и лагерях Секции Дисциплины и Порядка, уж слишком много было беспредела. Но СДП, конечно же, не исчезло, просто поменяли официальное название. Например, ДПД — добровольная пожарная дружина.

Зеки-пожарные тоже бывают. Они реагируют на учебные тревоги и бегают на потеху лагеря в форме пожарного с каской и огнетушителем. Таких активистов в лагере максимум с десяток, но по документам их может быть и сто. Всё зависит от потребностей оперов или отдела безопасности лагеря, а то и самого «хозяина» - начальника колонии. Фальшивые пожарные и есть — СДП.

К каждому объекту и субъекту лагеря тянутся нити кураторов СДП, у них всё под контролем. О любом значимом событии и тем более ЧП в лагере первыми должны узнавать «эсдэпурики» - это их основная обязанность. Узнать и довести информацию вышестоящему активисту. Словно по нервной системе, сигнал за мгновение долетает  до главных нервных узлов СДП - «ментов отряда», дневальных ночной/дневной смены СДП, а потом и до главы «эсдэпуриков».

Главный в СДП - «мент колонии». Он ежеутренне на докладе у своего куратора в штабе, будь то начальник колонии или его заместитель. Он на обходе зоны вместе с администрацией, записывает распоряжения «больших звёзд» и выполняет их. Он решает судьбы большинства зеков лагеря, по крайней мере способен значительно повлиять на решение администрации по кому-либо из зеков. Он же и настраивает в лагере всю систему слежения и доносов, вплоть до мелочей.

Основная масса зеков «красного» лагеря, несомненно, страдает. Осуждённые в «режимных» отрядах ничем не заняты и постепенно тупеют перед телевизором или радиоприёмником с ежедневной передачей о Правилах Внутреннего Распорядка. В производственных - «рабочих» отрядах зеки наоборот, с утра до вечера пашут на предприимчивого начальника колонии в «промзоне».  Однако по сравнению с простым активистом из отряда СДП, любой другой зек живёт шикарно.

Когда в «красном» лагере обычный заключённый без связей и денег попадает в систему СДП, то выбор у него небольшой: смириться и делать всё, что скажут или страдать от издевательств, а потом всё равно смириться  и делать всё, что скажут.

После двухнедельного карантинного ада зеки распределяются АДминистрацией по отрядам и должностям. Не повезло тем, кто по той или иной причине попадает в СДП. Как минимум, спать им придётся куда меньше положенного, а получать по печени, наоборот, гораздо больше.

Первые три дня неофит учит администрацию лагеря. Это значит, что в свободное между подъёмом и отбоем время зек сидит и словно стихотворение в школе учит ФИО, звание и должность всех тех представителей администрации, что работают в лагере. Десятки фамилий и званий перепутать легко, далеко не все зеки хорошо знают русский язык, но в тугой атмосфере страха, так умело создаваемой садистами-«активистами», экзамен по администрации не сдают единицы. Кто в школе так и не научился рассказывать стихи, был позже жестоко бит в лагерном СДП.

Теоретическая зубрёжка сменяется практикой в лагере.  Если посмотреть на лагерь с высоты птичьего полёта, то на всех перекрёстках и узловых объектах можно заметить «эсдэпуриков». У каждого из них в руках блокнот, за ухом - карандаш. В лагере активисты СДП следят за всем и всеми: записывают передвижение сотрудников администрации, ведут хронометраж и пишут о маршрутах тех зеков, что интересуют оперов или верхушку СДП, подслушивают разговоры и даже пытаются вербовать в свои агенты обычных зеков.

«Эсдэпушник» обязан знать в лицо всех сотрудников администрации, издалека узнавать по походке любого работника колонии. Поэтому новички стоят, например, на углу штаба и часами смотрят на «шлюза» - входные двери в лагерь. Как только они заметят появившегося сотрудника, то тут же подают жестами сигнал на следующую точку «эсдэрупиков» где-нибудь метров за тридцать и записывают на листок время и код сотрудника. Чтобы связь была мгновенной, а записи точными и в тоже время не считывалась случайным наблюдателем — все сигналы и записки кодированы. К каждому сотруднику администрации верхушкой СДП присвоен код, как в виде цифры, так и жеста. Стоит какому-нибудь заместителю начальника выйти с обходом в лагерь, как впереди него летит весть: такой-то и во столько-то вышел из штаба и идёт в зону. Центровые узлы нервной системы лагеря приходят в боевую готовность: прячут запрещенные предметы, наводят в отрядах и на объектах лоск и готовят отчёты.

С помощью зеков администрация следит в том числе и за своими же сотрудниками. На любом обходе и при отрядных плановых обысках всегда присутствует «эсдэпурик» и пишет, что и у кого изъято, во сколько был закончен обыск и сколько пакетов с изъятыми вещами были доставлены в дежурку. Таким образом «хозяин» лагеря исключает возможность появления коррупционных связей между осуждёнными и сотрудниками.

Так же тщательно СДП следит и за зеками, правда не за всей массой, а только за теми, кто «на карандаше». Профучётники и юридически грамотные заключённые, наглецы и потенциальные бунтари — все те зеки, кто чем-то представляет интерес для оперативников, берутся на особый контроль. «на карандаш». «Эсдэпурики» их так и называют - «карандаши». Их разговоры пишутся, передвижение по лагерю — пишется, время посещения туалета — пишется. Не нужно никаких видеокамер и умных систем наблюдения — зеки следят и докладывают не хуже, но гораздо дешевле.

«Карандашами» могут стать даже за принадлежность к определённой народности: тувинцы или буряты в большинстве своём склонны к неподчинению лагерной администрации, и потому они уже за то, что родились не такими, как все, взяты на особый контроль оперативников. Именно поэтому, после изучения сотрудников администрации, «эсдэпурики» обязаны выучить наизусть всех «карандашей», чтобы даже со спины узнать того или иного профучётника и сделать о нём соответствующую запись в блокноте.

В СДП лагеря может быть до сотни активистов, и каждый из них имеет десятки дополнительных к ПВР обязанностей, каждый из них чем-то «загружен». Одни следят за администрацией, другие специализируются на «карандашах», третьи обязаны следить за «кучками», то есть за собранием каких-либо зеков более трёх человек. Отдельные бригады «эсдэпуриков» заняты «промзоной», столовой, штабом, магазином, баней — у каждого свои объекты наблюдения и свои обязанности. Пошёл зек на перекур — запись, кинул мимо урны бумажку — запись, разговаривал во время приёма пищи — запись.

После отбоя, когда весь лагерь замирает в тревожном сне, к делу в отряде СДП приступает ночная смена. Десятки писарей часами дешифруют записи дневных событий и передвижений, составляют отчёты для «мента» колонии, кураторов отряда, оперативников лагеря. Днём СДП следит, ночью пишет. И каждое утро глава СДП идёт на доклад в штаб, где рассказывает своему куратору, как правило заместителю начальника колонии, о событиях и происшествиях в колонии за прошедшие сутки.

По каким критериям зеков отбирают в СДП?

По распоряжению оперативников в СДП могут автоматически по прибытию попадать «малолетки», юные заключённые, что при достижении совершеннолетия переводятся из учреждений для малолетних преступников в лагеря общего режима. Как правило, на «малолетках» взрастают юные бунтари, мечтающие расшатать «красный» режим, поэтому ещё на приёмке в «красных» лагерях с малолеток активно сбивают дубинками «блатную пыль» и на перевоспитание определяют в СДП.

Так же, если в лагерь прибывает блатной зек, в личном деле которого указана связь с преступным миром, его также могут прожать в карцере - «под крышей», а после получения необходимых заявлений на камеру, отправить жить в отряд СДП. Даже не работая, а лишь находясь среди «эсдэпуриков», биография блатного зека замарывается, чего опера и добивались.

Но в целом население СДП — это обычные запуганные зеки. Они боятся всего. Неизвестный штаб, где злобные сотрудники отправляют зеков пачками «в гарем». Мрачный куратор из оперативного отдела, от предложений которого невозможно отказаться. Начальник отряда, постоянно чего-то требующий. Десяток активистов СДП, круглосуточно унижающих обычных «эсдэпушников». Зашуганные зеки не то, что не готовы к отстаиванию своих законных прав содержания, они боятся даже смотреть в глаза сотрудникам и главным активистам.

Их страх объясним. Некоторых из зеков держат на крючке ещё со времён карантина, где они писали «чистосердечные» признания о любви к анальному и оральному сексу и своём добровольном желании «уехать в гарем». «Сознавшимся» присваивали женские имена и отрядный «актив» СДП обращался к ним исключительно в женском роде.

В каждом отряде есть так называемые «сухари». Бывшие насильники или педофилы живут среди основной массы зеков, но делают всё, что им прикажут. В редких случаях есть и жертвы изнасилования уже в самом лагере. Шантаж быть разоблачёнными и угнанными в «гарем» - самый действенный инструмент, пусть и не самый распространённый. Большинству зеков из СДП хватает постоянных издевательств и периодических избиений.

Но не мало и тех, кто идёт работать в СДП сознательно. Они с предвкушением учатся закладывать других зеков и получать за это хоть маленькие, но привилегии. Со временем и другие «эсдепурики» входят во вкус и уже с маниакальным удовольствием «отстреливают» зеков, докладывая в «точковках» об их нарушениях. Кто-то не застегнул пуговицу, кто-то вышел на плац с руками в карманах, кто-то стрельнул у соседа сигарету - «эсдепушники» знают, что в дальнейшем этому зеку достанется в каптёрке отряда или штабном кабинете без права на оправдание. Элемент власти их прельщает. Так они вырастают сначала в собственных глазах, а потом и в карьере активиста СДП.

Конечно же, основная масса заключённых презирает «эсдэпушников», а особо дерзкие не упускает возможность даже им как-то насолить. Где-то отпустят в спину унизительное словцо, а где-то могут и «проштырить» бок заточенным электродом. Поэтому администрация тщательно оберегает свои «глаза и уши», и смелые зеки то и дело подлетают в кабинетах от дубинок и шокеров.

Избежать работы в СДП трудно, но возможно. Редкие единицы, кто не готов мириться с необходимостью доносов, бьют в отряде стёкла и режут себе вены или выпрыгивают в окно на асфальт. Некоторые даже решаются вспороть себе горло на коротком свидании с матерью, лишь бы его вернули после медсанчасти хоть в штрафной изолятор, но уже не в СДП.

Большинство духовитых зеков после медсанчасти конечно же сменяют место пребывания, бывает и на карцер до конца срока. Но у администрации бывают и циничные решения: когда ещё ночью зек бегал по лагерю с криками «помогите, убивают!», а уже утром его, зашитого и подлеченного, возвращают из медсанчасти в тот же отряд СДП, от пыток которого он и сбежал. Так, многие перестают даже думать о возможности сорваться из отряда.

Конвейер “красных» лагерей выпускает из своих «шлюзов» на волю два вида штампованной продукции: со всем согласные граждане и профессиональные осведомители. Одни будут послушно делать, всё что им скажут люди в погонах, другие так же профессионально им доносить. Работы для СДП хватит по обе стороны забора «красных» лагерей.


 Татуировки современного лагеря

В фильмах и сериалах про тюрьму бывалые зеки всегда в наколках,  особенно их пальцы. Ведь как нам расскажет Википедия, наколотые перстни - это опознавательные знаки: кто по жизни, сколько сидел и за что. Количество куполов на спине — ходки в тюрьму или срок, ползущий вверх паук — воровал и буду воровать, а если вниз — то завязал. Книги с расшифровками лагерных татуировок стоят в магазинах чуть ли не на детских полках, и здравомыслящий человек, что не зарекается от сумы и тюрьмы, по идее должен знать, что означают звёзды на плечах, а что шестёрки на лбу.

Вот и я перед этапом вдруг подумал, а не заказать ли мне распечатки хотя бы зековских «перстней». Глядишь, проще будет понять кто едет рядом и о чём с ним стоит говорить, а о чём молчать.

До распечаток дело так и не дошло, а время показало, что и не надо было. Мир изменился, в том числе и зарешёченный.

...

В Лефортово моими сокамерниками были сплошь новички - «первоходы». Понятное дело, что и татуировки у них если и были, то вольные: кельтские узоры, драконы, звериные оскалы. И только уже в бане «чёрного» лагеря я впервые увидел звёзды на плечах и коленях, кресты на груди да эполеты на плечах. Вопреки стереотипам, наколки нередко были цветными и явно современными. А вскоре я познакомился и с мастерами лагерного татуажа.

Первый жил по соседству. До ареста он работал ювелиром, неплохо поднялся, но сел за контрабанду драгметаллов. В лагере он обнаружил в себе талант художника, даже пробовал писать акварелью, но быстро переквалифицировался в мастера тату. С воли ему присылали распечатки красивых картинок, он перерисовывал контур на тонкий пергамент и по нему бил наколки.

Естественно никаких швейных игл, жжёной резины и мочи — краски для татуажа были фирменные, любой цвет на выбор. Саму машинку ювелир собрал по запчастям, движок был от электрической бритвы, бак с краской от шприца, но одноразовые иглы, больше похожие на струны, ему поставлялись с воли. Перед процедурой сосед демонстративно доставал их из упаковки и после отдавал клиенту. С распространёнными в лагере гепатитом и ВИЧ по другому и быть не могло.

Его машинка стрекотала с утра до вечера, и в чае с куревом у бывшего ювелира недостатка не было. По арестантскому укладу брать с зека деньги считается не комильфо и потому за работу не расплачиваются, а благодарят. Пакеты с «насущным» - сигареты, чай, конфеты — несли художнику официально, а неофициально ещё и кидали на симкарту деньги. Расходные материалы стоили не дёшево, и все это понимали. Конечно же, какой-нибудь ушлый зечара мог бы и возмутиться, отделаться только пакетом, но тогда ему и путь к мастеру был бы заказан. Ремесленник уделял на «общак» неплохие суммы, и блаткомитет снисходительно закрывал глаза на его коммерческую деятельность, тем более что им он бил звёзды бесплатно.

Естественно я воспользовался случаем и обновил все свои вольные татухи, ещё и получив за соседство неплохую скидку. То, что на воле стоило к примеру сто долларов, он набивал за десять. Понятное дело, к мастеру стояла очередь, и запись к нему была на месяц вперёд.

Чуть позже в соседнем бараке я обнаружил целую школу татуажа. Бывший работник московского тату-салона, залетевший в тюрьму за любовь к марихуане не мелочился и, когда ему надоело бить татуировки, он взял в делю учеников. Под его присмотром они сначала набивали простенькие узоры, потом взялись за более сложные рисунки и, под конец своего срока, мастер тату делал наколки лишь блатным, а остальных же направлял к подмастерьям, получая с тех долю. Все они работали фирменными машинками, дорогой краской, и в их тумбочках лежали пухлые каталоги с образцами. Легальной почтой им приходили глянцевые тематические журналы, нелегальной — всё остальное, в том числе и любимая марихуана. Для вдохновения, объясняли они.

После освобождения молодой делец смог открыть в Москве уже свой тату-салон.

Классические же арестантские наколки спросом в лагере не пользовались. Более того, некоторые обладатели синих «перстней» забивали их узорами, объясняя наличие наколок малолетней дурью в башке. Современный криминальный мир уже не требует опознавательных знаков на пальцах, лишь звёзды на плечах украшают избранных авторитетов. Обычному мужику их накалывать всё так же запрещено под страхом расправы за самовольное причисление себя к верхушке блатного мира. Тех арестантов, что накалывали себе звёзды без должного обоснования, положенец лагеря на сходках заставлял стирать их в кровь пемзой или срезать бритвой.

Редкий случай, когда поддавшись романтике АУЕ, кто-то бил себе на веках «не буди», на ступнях «пойдёте за правдой — сотрётесь до @опы» или Богородицу на всю спину. В большинстве своём, татуировки в лагерях нынче такие же, как и на воле. Классику жанра ещё можно встретить у «второходов» или у стариков на поселениях, но всё это уже пережиток прошлого.

Однако выделиться могут и за решёткой, только там можно встретить безумцев, что бьют наколки под ногтями.

Игла ноготь не пробьёт, поэтому его стачивают. Маникюрных наборов в лагере не найти, и с промзоны зеку передают надфиль и наждачную бумагу — нулёвку. Стиснув зубы, отчаянный арестант аккуратно стачивает ногти до нежного мяса..

Далее к делу приступает кольщик.

Когда на месте сточенных ногтей бьют татуировку — нужна крепкая палка. Её зек зажимает во рту, чтобы не сломать от боли стиснутые зубы. Набивают тату за несколько сеансов — зек мычит, стонет и, в конце-концов, трясёт рукой и матерится. Долго такую пытку выдержать невозможно. Фаланги пальцев наливаются кровью, и гематомы будут сходить почти месяц. Но синяки исчезнут, ногти постепенно отрастут, боль забудется, а довольный зек до конца срока будет хвастаться карточными мастями или пляшущими человечками под своими ногтями.

В «красных» лагерях татуировки не бьют. Там бьют за татуировки. Если у новоприбывшего арестанта обнаруживают звёзды, то его тут же проверяют на их соответствие. Звёзды на коленях? Значит «отрицала», перед администрацией на колени не встанет. Так это или нет могут проверять долго. В конце-концов стойких отправляют до конца срока в ШИЗО, сговорчивых же наделяют должностями завхозов. И благодарность, и крючок.

В бане «красного» лагеря звёзд на плечах я видел ещё больше, чем в бане «чёрного». В наш лагерь на перевоспитание - «переобувку» - привозили блатных со всей области, и их приверженность идеологии АУЕ оперативники выбивали профессионально. Из нескольких десятков смотрящих и «бродяг» лишь единицы держались за свою идею до конца. Остальные растворялись в новой для себя роли столь органично, что уже через недолгое время угнетали обычных зеков пуще оперативных работников.

Шли годы, завхозы освобождались, и уже на воле, сверкая звёздами на плечах где-нибудь на пляже, они рассказывали малолеткам о тяжёлой участи криминальных авторитетов в «сучьих зонах», своих достойных страданиях и вечной приверженности к арестантско-уркаганскому укладу.


Истории лагерных столовых

1. Кто последний, того и съели

К воротам перед столовой мужики стекались неспешно. Разговаривали друг с другом, ждали, широко расставив ноги, аккуратно курили, пряча бычок в ладони.

Ворота открывал местный «козлик», не мужицкое это дело — запирать да отворять. Зек из «козлятника» не спешил, знал, что его недолюбливают, и медлительностью своей мстил. Уже когда ближние к воротам, - самые голодные и нетерпеливые — начинали роптать и обещать набить морду ленивому козлу, ворота открывались, и мужики вдруг из тихой раздольной реки превращались в кипучую горную. Толпа устремлялась к одноэтажной, сбитой из штакетин столовой лагеря и, пихая друг друга плечами в фуфайках, пролазили в тесные двери.

Внутри шла битва.

Алюминиевые миски стояли в широком окне. Их с мойки подавали баландёры — по местным меркам не «козлы», но тоже не особо почитаемый контингент. Мстили баландёры или нет, но тарелок всегда было меньше первой волны голодных зеков. Возле окошка сходились нетерпеливые с наглыми, и в столовой разворачивались эпические столкновения.

Кто-то брал по две-три штуки - для корешей. Тот, кто сходу не пролез вперёд и не схватил себе заветную шлёмку, рычал на тех, кто от окошка протискивался с охапкой мисок.

Счастливчики огрызались и прижимали к себе трофеи, но у некоторых, бывало, отбирали вообще всё.

Время от времени баландёр выносил очередную партию чистой посуды. Её разбирали уже менее активно - самые пронырливые и голодные были в первой волне. Опытные кишкоблуды знали, что сев за стол первыми, былынду из большой кастрюли они наберут себе погуще. Вторая волна зеков ела и остывшее и оставшееся.

Обратно в бараки сытые мужики возвращались так же неспешно, как когда-то сходились к воротам. Впереди ждало дневное построение и спокойное пребывание до самого ужина.

До следующей битвы.

...

2. «Предъява» за картошку

Интригантов в лагере хватало. Идеологи от АУЕ интриги осуждали, но любой бывалый зек, да ещё и приближённый к блатным, постоянно придумывал заумные многоходовки. Одни стремились поставить своего земляка смотрящим за бараком, другие подставляли соседей с новыми телефонами на шмонах, чтобы потом выкупить аппарат у «козлов» за полцены, третьи и вовсе избавлялись от соперников, угоняя неосторожных в петушатник. Цели у всех были разные, но методы схожие.

Ингуш, лет за тридцать, каждый вечер по несколько часов гулял перед бараком. Кому-то казалось, что он просто дышит свежим воздухом, избегая вони немытых тел. Кто-то считал, что ингуш тоскует по воле, где у него осталась многочисленная семья, но только единицы знали, что эта акула прямо сейчас расставляет западню будущей жертве.

Через неделю по лагерю начали распространятся слухи, что каких-то блатных из спортсменов прижучили за прямо за ужином.

Блатные в столовой не питались. Толкаться и стоять в очереди за пайкой им было западло. В столовую ходили только мужики, да и то не все. Те, кто мог себе позволить еду из лабаза — лагерного магазина — или затягивал с воли несколько лимитов продуктовых передач, питались в отряде. Но блатные не ходили в столовую принципиально, в том числе и не желая уподобляться основной массе сидельцев. Это не оговаривалось, но подразумевалось.

Еду из столовой им таскали шныри. Сотрудники администрации — инспекторы и дежурные по смене - от скуки и в целях профилактики устраивали за шнырями охоту и часто отбирали у тех пайки. Принципиальные блатные сидели злые от голода, но в столовую не шли.

Бывало, за сигареты и самогон, а то и по дружбе, повара и баландёры притаскивали в отряды картошку, лук и даже мясо. Опекаемые ими блатные и «семейники» кушали от души.

Взять из столовой еду в барак идеология АУЕ не запрещает, но ровно свою пайку. Если «семейник» попросит захватить свою порцию, то можно и две. Что-то большее уже расценивалось как воровство из общего котла. За крысятничество нередко отбивали пальцы, а то и ломали руки. И всегда понижали в социальном статусе - «крысам» не место среди порядочных.

Как-то раз, эдак невзначай, засланный казачок ингуша поинтересовался у пирующих блатных, откуда такая вкусная жареная картошка на их столе. То, что картошку не затягивали с воли, организатор интриги проверил заранее.

Не ведающие о скорой буре спортсмены отмахнулись — наши порции из столовой. Дескать картошку, что предназначалась им для баланды, они получили в сыром виде.

А дальше закрутилось: вопрос жареной картошки поднялся на лагерной сходке у положенца, вызванные баландёры отрицать не стали — несли картошки столько, сколько могли унести, группа блатных отпиралась, переводила стрелки, наезжала сама, но так и не смогла обосновать, что пировали «по незнанке». Крысятничество им не предъявили, но от блатных дел отстранили.

Пустующее место заняли доверенные лица ингуша. А тот, не появляясь нигде, кроме как на дорожке перед бараком, продолжил вечерами отшагивать по ней свои километры.

Картошку в лагере жарить перестали.

...

3. Режимный отряд

Здесь птицы не поют! Деревья не растут! И только мы плечом к плечу врастаем в землю тут!

Отряд маршировал в столовую, впечатывая казённую обувь в асфальт плаца. В первых рядах шли обиженные отряда, они же уборщики, они же петухи. Самый ущербный нёс табличку с номером отряда. За ними чеканил шаг спецконтингент на профилактическом учёте, следом основная масса и в завершении колонны — актив отряда. Последним позволялось идти не совсем в шаг и петь тихо, а то и вовсе просто открывать рот. Остальные же орали патриотическую песню так, будто от этого зависела их жизнь.

А жизнь большинства в этом отряде и правда зависела от их чёткости шага в колонне и громкости пения. Зеки дрессировались ежедневно по несколько часов в день, и актив, получивший от оперотдела отмашку, выкладывался тоже до конца. Самые послушные и сообразительные, отмаршировав на месте и безошибочно спев песню, получали разрешение сходить попить чай с карамелькой и после сбегать в туалет.

Забывчивых били до тех пор, пока песня не отскакивала от их гнилых зубов, а неловких в марше зеков заставляли оттачивать строевой шаг ночью в каптёрке и днём на плацу.

Как результат, к столовой режимный отряд подходил словно кремлёвский полк.

На обед выделялся час. В этот время входило построение всех отрядов лагеря, их поочередный марш к столовой, ожидание возле неё своей очереди, принятие пищи, выход из столовой, построение и марш в расположение отряда. Собственно на саму еду отряду из ста человек оставалось минут десять. Поэтому режимный отряд в столовую забегал.

Первая пятёрка зеков из строя чётко поворачивалась «нале-во!» и мчалась внутрь. За ней вторая пятёрка, за ней третья и так до самого актива. Блатные «козлы» в столовую заходили не спеша и только лишь проконтролировать, все ли из их подопечных проглотили обед и нет ли безумца, что под страхом избиения решился спрятать в рукав хлебную пайку.

Последние зеки отряда ещё не зашли, а первые уже выбегали на улицу, надевая фуфайку и дожёвывая на ходу. Активисты считали успехом, если отряд успевал «принять» пищу за пять минут.

Построившись, отряд запевал про десантный батальон и, уже мечтая об ужине, маршировал за петухами в расположение отряда.

Первый этап


Как-то в Лефортово я прочитал биографию американской журналистки Нелли Блай. Известной она стала после того, как под видом сумасшедшей внедрилась в клинику для умалишённых и провела там десять дней. После своего вызволения она выдала серию репортажей, что смогли повлиять на изменение всей системы психиатрических клиник того времени.

Благодаря ей я и завёл тюремный дневник. Я представил себя репортёром несуществующего издания, редактор которого отправил меня в служебную командировку.

Мои первые репортажи из желудка системы доставили этой самой системе такие неудобства, что я вдохновился и не переставал писать уже до самого освобождения. Впрочем и после тоже. Вот только у моего главного героя командировка была чуть дольше, чем у его американского прототипа.

Десять дней Нелли Блай vs десять лет Тони Флай.

***

В «чёрном» московском СИЗО «Медведково» я ожидал этап две недели.  Всё это время я «гонял дороги», учился плести «коней» и «застреливался» ими для связи с соседними камерами. Паял «малявы» и «мойки» в целлофан, прятал «запреты» от будущих «шмонов», пилил решётку одним сантиметром полотна и наблюдал за тем, как делают хитрые тайники - «курки». Распускал свои шерстяные носки со свитером, мастерил крепкие верёвки, впаивал в зубные щётки кусочки опасной бритвы, затачивал об плитку оторванные от шконки листья железа для будущих заточек.

К путешествию в лагерь я готовился как к долгому походу в горы. Постигая опыт бывалых зеков, я прятал швейные иглы в обложки книг, опасные лезвия в подошвы ботинок, сим-карты с деньгами в желудок, Дневниковые записи я заблаговременно передал на волю, и мои баулы были полны чая, сахара и сигарет.

И тем не менее, когда утром в «кормушку» объявили список этапников с моей фамилией, я расстроился. За две недели жизни в среде АУЕ я не так уж много узнал о «чёрной» системе арестантской взаимопомощи и тем понятиям, по которым жила блатная верхушка изолятора. Возможно меня ждёт такой же «чёрный» лагерь, как и это СИЗО и там я смогу полноценно заполнить дневник своих наблюдений, однако все как один утверждали, что тюрьма и лагерь — это разное. Так что я попрощался с сокамерниками и снова отправился навстречу приключениям.

И первый в моём путешествии «столыпинский вагон»  увёз меня из Москвы в Ярославль.

Каждого осуждённого в дороге сопровождает его личное дело. Оно передаётся администрацией СИЗО конвойным, от них с рук на руки администрации этапных централов, потом снова конвойным и, в конце-концов, проехав полстраны или всего десяток километров личное дело вручается администрации лагеря.

В большинстве своём личное дело — это коричневый бумажный конверт формата А4, где помещается приговор, обвинительное заключение, медицинская карта и справки оперотделов изолятора. Моё личное дело было целой коробкой из под бумаги для принтера. В дороге при перекличке, перед обыском или выводом из вагона, конвойный всегда добирался к моему личному делу в последнюю очередь. Цокал или восклицал от удивления, вчитывался в анкету, удивлялся тогда ещё малоизвестной статье за экстремизм и уделял шмону или общению со мной большее количество времени, чем для моих попутчиков.

Один из конвоиров, уже в дороге, подошёл к моему столыпинскому купе и через решётку показал перстень с символом, что уже тогда был наколот за моим ухом. «Держись!», сказал он и добавил: «Боги с тобой!»

Я скрупулёзно занёс такое необычное и своевременное напутствие в дорожный дневник, и принялся изучать содержимое сухпайка.

«Сухпай» - это картонная коробка с сухой кашей, сухим супом и не менее сухими галетами. Но там есть чай, сахар и кисель — на что жаловаться? Одна коробка на сутки пути. По количеству коробок, выданных на руки, зек судит, долго ли его будут везти до следующей пересадки.

Более всего этапника беспокоит его конечный пункт назначения. Далеко ли увезут от родственников и смогут ли они приезжать на свидания? Какой в лагере режим: «чёрный» или «красный»?  Бьют ли при поступлении? Заставляют ли мести плац? Отпускают ли по условно-досрочному?

Интересует и время в пути, бывает, что этап затягивается на месяцы, а всё это время человек будто пропадает из поля видимости родни, адвокатов и правозащитных организаций. За время пути с ним может произойти всё что угодно, и эта неизвестность пугает даже бывалых.

Пункт назначения прописан на обложке каждого личного дела, и любой конвоир мог бы подсказать арестанту о его будущем месте отбывания наказания. Но это служебное преступление, а зекам веры нет, для них сделаешь поблажку - начнут шантажировать, захотят большего, и конвой делиться информацией не спешит даже за взятку — отшучивается или просто врёт.

До первой пересадки ехали мы недолго, уже к вечеру я с вещами под хрип овчарок перепрыгивал из «столыпина» в автозак. Холодно и любопытно. Местные конвоиры не отмалчивались - мы прибыли в Ярославль, и вездесущие грузинские «бродяги» радовались, ведь ярославский централ был известен своим «чёрным ходом».

И правда, круглосуточные «дороги», брага под койкой и любые «запреты»  в централе были доступны за небольшие по московским меркам деньги. Встречали нас чифиром и анашой. И пусть бытовые условия были практически на нуле: протекающий потолок и ржавая вода из под крана, заплесневелые стены и гнилой пол, грязь и холод, но путешествие уже не казалось столь пугающим, как-никак «ход АУЕ», а значит можно позвонить адвокату, успокоить родителей, обозначить своё место пребывания и даже «выгнать» на волю путевые записки.

Впереди была всё та же неизвестность, но удачное начало этапного путешествия прибавил смелости моему внутреннему репортёру, и я почувствовал себя бывалым этапником.



Мой день Победы за решёткой

Отряд стоял третий час. Зима осталась давно позади, до короткого сибирского лета было рукой подать, и зеки были одеты легко, в тонкие синтетические робы. С погодой сегодня повезло, вчерашний мерзкий дождь остался лишь в памяти, и под апрельским солнцем было тепло, хотя нет-нет, холодный северный ветер пронзал огромный плац, и тогда приходилось ёжиться и немного дрожать. Зеки костерили не только лагерь, день Победы, Сибирь, начальника отряда, но и меня и ещё пару отказников.

Мимо промаршировал тринадцатый отряд. Первые пятёрки зеков настолько слаженно впечатывали «хозовские» ботинки в асфальт, их глотки так синхронно орали «Катюшу», что я на миг вообразил себе строй десантуры на завоёванной чужбине. Картинка и звук были настолько зрелищны, что я чуть было и сам не поверил в собственную фантазию. Но нет, в первых рядах в нашем лагере всегда шли «петухи». Они вели отряд в столовую и возвращали его в барак, они послушно выполняли приказы и подчинялись любому начальнику. Впрочем, как и все тут. Ладно, почти все.

В конце отряда плелись блатные, здесь это «козлы», актив отряда. Они уже не старались попасть в ногу, просто отбывали повинность. Сказали выйти — вышли. Были и те зеки, кому «гражданин начальник» разрешил воспитывать бедолаг. Эти проявляли ретивость. Шипели на неуклюжих из массы, выводили их из строя, заставляли маршировать на месте, крича чуть ли не в ухо: «Левой! Левой! Раз-два-три!». Бедолаги, покраснев от натужного старания, взмахивали руками и задирали колени, но снова не попадали в такт, расстраивались, пугались и от этого запутывались ещё больше.  «Овчарки» угрожали разборками в отряде, проклинали уклонистов от армии и всё заставляли и заставляли вбивать в асфальт плаца полуразвалившиеся ботинки.

За тринадцатым шёл пятый. Этот — чемпион прошлого года. Глядя на них, я решил, что главный приз они возьмут и в этом году. Завхоз в пятом отряде — парень вроде бы и неплохой, где-то даже справедливый, но боксёр, патриот и стремится на УДО. Зеки у него маршируют прямо в бараке. Я живу на пятом этаже, и по вечерам часто слышал «бум-бум-бум». Всё гадал, что это за звук, а оказалось, что на втором этаже зеки в ПВР отрабатывают строевую и часами топают на месте. Чемпионы, что сказать.

А мы стоим и стоим.

Я слышу сзади чей-то шёпот: «Блин, ну чё, западло что-ли рот пооткрывать. Так и до обеда простоим!» Я оглядываюсь, ищу хоть один недовольный взгляд, но каждый смотрит мимо меня. Я отворачиваюсь и вспоминаю прошлый год.

9 мая. Отряды стоят по периметру плаца. Низкие тучи нависли и давят. Дождя нет, но в воздухе какая-то мокрая взвесь, от неё зябко и промозгло. Я бы лучше как следует отморозился бы в минус сорок, чем вот так вот «пускать мурашек» под  робой и маяться от безысходности.

Инвалиды сгрудились в стороне от плаца, в «кармане». Они похожи на злых воробьёв, только что чирикают матом и шёпотом. Ощетинились палками и костылями, ждут неизвестно чего, дрожат. Сидеть в отряде им не разрешили, но и от марша они освобождены. Бог терпел и вам велел.

На «автобусной остановке», так прозвали этот голубой с навесом постамент, стоит начальник лагеря и его первые заместители. В стороне от них целая шеренга «граждан начальников» рангом пониже. Все офицеры в отутюженных кителях, ярко-белых рубахах и отлакированных туфлях. У каждого на груди медали. У кого-то даже аксельбант.

Я удивлён, что у них за «ордена»? Уже потом узнал, что большая часть этих медяшек — за выслугу лет. Но у кого-то и за командировку в Чечню.

Заместитель начальника по кадрам - «замполит» - вещает по громкой связи про фашистских захватчиков, про героизм дедов, про работников тыла. Читает по бумаге, но с надрывом. Наконец, вводная часть закончена, и он объявляет о конкурсе патриотических песен.

На исходную встаёт первый отряд. Это хозобслуга, среди них много блатных, маршировать они не учились, петь тоже, и потому мимо начальника лагеря они проходят кое-как. За весь отряд орут первые шеренги и немного подвывает серединка. Сотрудники усмехаются и отводят глаза. Я - статист, и потому плёлся в конце. Случайно наступил на ногу впереди идущему, извинился, снова наступил. Помню, от стыда происходящего мечтал исчезнуть навсегда, хоть на этапе, хоть в ШИЗО.

После нас была пара отрядов с «промки», эти тоже не певцы, но вот потом-то выступала гордость администрации — режимные отряды. Эти рабы, бесправные жители зоны, «униженные и оскорблённые», запуганные и потерянные маршировали, пели и махали руками так рьяно, что, уверен, они и взаправду хотели выиграть главный приз.

Стеклянные взгляды, чёрные рты, «Маруся кап-кап-кап!», грохот ног, взмахи рук, георгиевские ленты из картона на груди победителей и два блока газировки в награду за месяц издевательской муштры.

В этом году я решил молчать уже не от стыда, а из принципа. И  потому отряд стоит. По-моему уже в третий раз. Вместе со мной молчат ещё двое. Пожилой киргиз со статьёй за изнасилование и мой коллега, генетический бунтарь, переведённый из другой колонии. Почему не поют они — я не знаю. Мой же ответ на все вопросы начальника отряда один и тот же — не хочу. Начальник отряда усмехается, кидает в мою сторону «нацист!» и оставляет отряд стоять до тех пор, пока отказники не запоют.

Угнетатели любят коллективное наказание. Дескать потом масса одного задавит. Со многими так и было. На кого не мог повлиять актив, влиял оперотдел. На меня же мог повлиять только авторитет. То есть мой дед.

Антоном меня назвали в честь него. Дед в 37-м «взял» десятку в Норильлаге по политической 58-й, и потому петь отрядную песню про артиллеристов «...Сталин дал приказ... Огонь-огонь-огонь...» я тем более не мог.

За спиной зеки шипели, но в лицо мне так ничего и не сказали.

Опера же, на удивление, моему рассказу про деда поверили. Или сделали вид. Но начальник отряда меня больше не обзывал и стоять зеков на плацу не заставлял.

Правда, на марше 9-го мая мне всё равно было стыдно. Не знаю почему.



ЗатяжкаАнтон МухачёвВ голове мягкий бархат, глаза прищурены, и сознание изменилось навсегда. Пять, а быть может пятьдесят минут назад я вяло грипповал под глянцевым от жира этапным одеялом, а уже сейчас…

Одна затяжка неизвестного мне вещества, и Ярославский централ стал моим миром, без прошлого и будущего, но с мультипликационным настоящим.

За «дубком» - столом по-местному- сидят арестанты, улыбаются друг другу и хитро подмигивают. Накрыло.

Мои мозги — я вижу их! - размазаны тонким слоем по стенам полуразрушенной камеры. Жидкость из тела исчезла, рот пересох, моргать надоело. Если бы мне сказали, что я получил по затылку бейсбольной битой — я бы поверил.

Я оглядываюсь. Мне. Всё. Интересно.  Ряд двухъярусных ржавых шконарей кое-где застелены тонкими одеялами. Под ними ворочаются, кряхтят, почёсываются невольные путники. Благо не в кандалах. Матрасы, чуть толще одеял, возможно и с насекомыми, но точно без постельного белья. «Бельё?» - удивились когда-то моей наивности тюремщики.

Картинка перед глазами задёргалась, движение соседей замедлились, за-за-загурлыкали звуки. Я помотал головой. Не помогло.

Кто я? Где я? Что я здесь делаю?

Вопросы мелькали в пустом черепе вспышками стробоскопа и смехом высыпались изо рта. Но кроме меня их никто не слышал.

- Как? А? Как? - прокаркал зек, угостивший нас запрещёнкой. ...



Все права на текст принадлежат автору: Антон Юрьевич Мухачёв.
Это короткий фрагмент для ознакомления с книгой.
Путёвые запискиАнтон Юрьевич Мухачёв