Юрий Семенов Конец «черной тропы» ЧАСТЬ ПЕРВАЯ 1

Случайный взгляд Василия Васильевича на проходившую мимо немолодую женщину заставил ту вздрогнуть. Ее состояние каким-то образом передалось Киричуку. Он замедлил шаг, оглянулся. Мгновение они смотрели друг на друга.

— Василий Васильевич?! — глуховато, с оттенком удивления в голосе произнесла женщина.— Вы ли?..

Давние, теперь уже, по истечении почти сорока лет, но памятные события, происшедшие не здесь, в Донецке, а на Волыни, где ему довелось работать в конце сороковых годов заместителем начальника управления госбезопасности, возникли в сознании Киричука.

Во встреченной женщине он узнал бывшую оуновскую пособницу Марию Сорочинскую.

Сложно когда-то переплелись их пути...

2

Конец февраля сорок седьмого года в Волынской области стоял небывало снежным: за последние три дня, к удивлению старожилов, пушистые белые хлопья непрерывно падали и падали, засыпая села, поля и леса.

Величественный, первозданный покой царил в лесу. Особенно на этом березовом островке среди редких широкоствольных дубов с раскидистой отяжелевшей кроной. Казалось, слегка коснись могучего ствола, и он тут же сбросит с ветвей кипенно-белое убранство.

Именно об этом — сбросит! — прежде всего подумал Иван Гринько — он же надрайонный проводник ОУН по кличке Зубр, высунувшись поутру из квадратного лаза схрона и оглядываясь вокруг.

Стоит пришедшему связнику неосторожно коснуться припорошенных деревьев, и любой проезжий сразу поймет, что к чему. Жди тогда обкладки чекистами или «ястребками». От одной этой мысли сжались кулаки, отросшие ногти до боли впились в ладони. Зубру вовсе не хотелось ни покидать вместе с Дмитром и Алексой их последнее перед «черной тропой» убежище, где еще не успел после болезни набраться сил, ни уж, тем более, погибать.

Присев, Гринько протиснулся в узкий мерзлый проход и на четвереньках проник за дверцу. В прихожке-подсобке было свободнее, тут можно встать во весь рост. В жилом отсеке с приходом Сороки стало тесно. Сейчас тот сидел на полу возле небольшого, наподобие табурета с высокими ножками, стола, развлекая лежащих па широких нарах охранников Зубра Дмитра и Алексу:

— ...А толстая мне говорит: «Я вечером думала, приласкаешься ко мне».

Вошедший Гринько жестко посмотрел на Сороку, гаркнул:

— Хватит баб словами щупать!

Сорока вскинул к плечу открытую ладонь в знак «молчу!», при этом желваки на его скулах мгновенно собрались, напряглись, выдав истинное отношение связника к замечанию. Тут же сошла улыбка и с тощего лица костлявого Дмитра, прикрыл глаза пухленький подросток Алекса, еще не познавший девичьего поцелуя, но уже погубивший не одну человеческую жизнь.

— О Марии дозволяю рассказать,— смилостивился Гринько.— К жене брата своего не присмолился, надо думать? Тогда б Микола кишки твои на энкавэдэшном заборе развесил, не приполз бы сюда.

Петро свел густые, подбритые поверху брови, от неожиданности соображая, что от него требуется. А потом ошарашил новостью:

— Заборчик-то, друже Зубр, сменился. Неужто Мария Опанасовна не известила в тех бумагах, которые принес?

— Как — сменился? — Гринько отодвинул коптилку и взял со стола скрученные в трубочку донесения.— Ты отвечай,- когда спрашиваю.

— Так и сменился. С голубого на зеленый. Был энкавэдэшный, стал эмгэбэшный. С эмгэбэ нам теперь предстоит дело иметь. Тесная будет дружба, черт бы их побрал.

— Не будет! Запел...— склонился над привезенными Сорокой бумагами Гринько, сразу отыскав заинтересовавшую его подробность. «В областном управлении МТБ появились два новых работника, их изучаем». «В Теремновском районе чекисты провели в Лыщенском лесу операцию против одной из боевок. Вожак вместе с пятью братами погиб».

Гринько даже вскочил от удручающей новости на ноги, ему захотелось бежать куда глаза глядят. А тут еще Сорока, не ведая о возникших у надрайонного проводника тревожных мыслях, порассуждал вслух:

— Боголюбы проезжал, много военных там видел, грузовых машин. Дальше хода нет, вроде как застряли.

— Куда хода нет? — дернулся к нему Гринько.— Почему не выяснил?

— Да их повсюду понаехало, военных-то, не мне же считать.

— Ас чего ты решил, что эти, в Боголюбах, застряли? — забеспокоился Гринько.

— Топчутся без дела, не квартируются, походная кухня дымит.

Гринько простуженно прокашлялся, хрипловато бросил;

— Была бы у меня должность «директора паники», я бы тебе ее пришпилил. Хотя сорока птица тоже вредная, ты идешь, а она будто знает, куда путь держишь, наперед залетает и орет на всю округу.

— К чему это вы мне, друже Зубр? — явно обиделся связной.

— Да ты не обижайся, друже Сорока, я ж шуткую. Хотя давай кличку твою заменим, не нравится она мне.

— Меня в детстве Сорокой дразнили.

— Тем более, напорешься на знакомого. Кто же созвучно своей фамилии Сорочинский выбирает псевдо? Давай, мы тебя Барометром будем звать.

— Это в честь чего именно Барометром? — насторожился связник.

Гринько хмыкнул:

— Плохую погоду всегда предсказываешь.

На нарах засмеялись. Заугрюмившийся Зубр прикрикнул на Алексу:

— Развеселился, пустая твоя макитра! Есть хочу!

Парень мигом оказался в подсобке, стало слышно, как

он заширкал ножом об нож.

— Что же передать Марии, то бишь Артистке? — спросил Сорока, не привыкший да и не любивший величать Марью, жену брата, по псевдониму. Он уже разок получил Замечание Гринько на этот счет. Да и то сказать, псевдоним у нее — ни дать ни взять. В этом Сорока убеждался не раз, порой дивясь и не различая, где Мария сама по себе, а где играет роль, причем с наслаждением, проявляя нри этом поразительную смышленость.

— Подумать надо,— уклонился от ответа Гринько. Но после паузы порассуждал вслух: — За войсковыми кухнями день и ночь надо следить, они скорей выдадут намерения... И за чекистами — само собой.

Поел Гринько одно сало с размоченным сухарем. Жевал скучно, лениво. А потом лег на нары, сказал ворчливо:

— Всю ночь не спал. Под утро лишь вздремнул, чекисты приснились.

Прилег и Сорока. Но спать не хотелось, душу терзала обида от испытанного здесь унижения. Захотелось побыстрее уйти из этого склепа. Взгляд его остановился на преспокойно игравших в карты Дмитре и Алексе, подумалось как-то без начала: «...ждут весны, а весной подцепят пулю в лоб. А то и раньше... Да что я в самом деле такое предсказываю?»

Когда Сорока проснулся, Зубр, к его удивлению, уже стоял в полупальто и черной папахе.

— Сиди тут, Сорока, до «черной тропы», дальнейшие указания пришлю с Дмитром,— распорядился тот.

...Снегопад, кругом тихо, покойно. Гринько умышленно вышел несколько пораньше, чтобы, не спеша, переправиться к дороге и вовремя успеть к подходу лошади. Он ловко взобрался по жердине на оголившееся от снега дерево, чтобы не оставить следов рядом с лазом, и подал знак Дмитру.

И тут зло взяло связного Сороку. «Трус ты,— мысленно закричал он вслед Гринько,— а еще Зубром называешься. И зачем я тебе об этих войсках рассказал? Вот ты чего испугался, как бы сюда не нагрянули... У-у, так бы и всадил пулю в твою бычью шею!»

3

Самолет качнулся, пошел на снижение. Генерал-майор Поперека, посмотрев в иллюминатор, сказал вдруг;

— Зима дает отдых и возвращает молодость!

И на вопросительный взгляд Киричука добавил:

— А для бандитов в схронах зима губительна, после нее они как истощавшие вконец клопы. Однако с двухтрех заходов их не изведешь...

Вон о чем он, Михаил Степанович, понял Киричук, несколько удивившись тому, что заместитель министра госбезопасности республики определенно не знает, с какого захода можно окончательно покончить с оуновцами. Так он и сказал Попереке.

— Прыткий какой! — отозвался тот.— Не возражаю, если конкретно скажешь, сколько тебе нужно сделать заходов, чтобы доложить, что с оуновскими бандами в Волынской области покончено.— И тут же перешел на официальный тон: — Ориентирую на борьбу серьезную.

...Между тем из приземлившегося самолета выбросили металлическую лесенку, и первым по ней, пригибаясь, сошел могуче сложенный Поперека. Следом за ним появился Киричук. Высокий, подтянутый, он легко спрыгнул на землю, устремился навстречу начальнику управления МГБ по Волынской области Исаенко.

— Получается, Иван Афанасьевич, что я не только поддержал просьбу назначить прежнего твоего сослуживца подполковника Киричука заместителем начальника управления, но и самолично доставил его,— улыбнулся Поперека.— Однако не будем терять времени. Нужно потолковать об обстановке и наших задачах перед открытием «черной тропы» оуновцев, когда сойдет снег с полей и они активизируют свои действия. Едем к вам скорее...

— Мы уже опередили бандитов, погромили их немного,— продолжил разговор Исаенко уже у себя в кабинете.

— Вот-вот, немного,— прервал его Поперека.— Нельзя по сомнительным данным бросать силы на прочесывание леса, чтобы в результате натолкнуться на несколько затаившихся бандитов. Прежде всего нужно использовать оперативные возможности; а уж по ходу дела, если возникнет необходимость, применить прочесывание. На народ следует крепче опираться! Население давно поняло, что из себя представляют украинские националисты, узнало их, как пособников и верных холуев гитлеровских оккупантов, как палачей. Мы должны нанести решительный удар по бандоподполью, вернее, его остаткам на Волыни. Предстоит оперативно установить действующих проводников — как они именуют главарей бандитских групп, Дислокацию и численность банд, выявить связных, эсбистов, ведающих у них службой безопасности, и добиться, как этого требует партия, полной ликвидации оуновского бандитизма. Здесь надо на все сто с гарантией разработать операцию и сыграть «с кровью без крови, истерику без слез»,— машинально произнес Михаил Степанович Поперека поговорку давнего своего друга-чекиста и вдруг воскликнул:

— Постойте, постойте! Так это же Антон Сухарь голос подает, в привычное ему дело просится. Как же это я не вспомнил его сразу? Вот кто для этой цели может подойти. Хотя вы, я уверен, и здесь найдете толковых работников, способных справиться с таким сложным делом, но все-таки... Закажи-ка, Иван Афанасьевич, по срочному Полтаву, пусть позовут к аппарату капитана Сухаря.

Исаенко снял телефонную трубку.

А Михаилу Степановичу уже не сиделось. Заложив руки за спину, он грузно шагал по кабинету, рассказывая:

— Мы с Антоном Тимофеевичем перед войной такую чистую операцию внедрения провели, что он чуть ли не вплотную приблизился к верхушке ОУН. Его уже послали учиться в немецкую разведшколу под Грубешовом в Польше, да война сбила планы. Не слишком громких, но приметных удач добился тогда Сухарь.

Киричук вставил:

— Выходит, представляется возможность, имея опыт и, так сказать, оуновское прошлое, проникнуть к бандитским верхам.

Раздался глухой сигнал телефонного аппарата. Генерал снял трубку, густо произнес:

— Здравствуй, капитан! Узнал, что ли? Почему у тебя голос сиплый? Я же говорил, береги горло, а то сердце расшатаешь этой ангиной. Тебе ведь на новом месте работы с нею никак нельзя. Как, на каком новом? Я разве не сказал? Вольноопределяющимся хочу тебя сделать. Не возражаешь? Ты не забыл школу абвера под Грубешовом? В ряды «самостийников» надо вернуться. На верхотуру твой выход. Через три дня жду в Киеве. Работать начнешь на территории Волынской области. Больше ничего не скажу, потому что операцию надо еще разработать. Вместе над ней поразмышляем, у нас так надежнее выходит. Правильно говорю? Кстати, твой дядька лесник жив? Он все там же работает? Сухарь его фамилия, не ошибаюсь? Да, встречался я с ним... Ну вот, Антон Тимофеевич, опять мы с тобой на прежние довоенные места шагнем. До скорой встречи!

4

Неказистая лохмоногая лошаденка без понукания бежала довольно шустро, как будто понимала, что тем, кто в санях, оставаться на виду не безопасно.

Яростно ненавидел Гринько Советскую власть, которая лишила его мельницы да пяти гектаров земли, на которых сезонно работало полдюжины батраков.

Назначение надрайонным проводником — главарем банд в прилуцкой округе — еще усугубило эту ненависть оуновца. Гринько сразу же сменил былую кличку Волкодав на Зубр, вложив в последнюю определенный смысл.

Поглядывая на засыпанную снегом дорогу в Садовском лесу, он с успокоением думал о том, что скоро окажется в теплом жилье. Хорошо бы еще отведать наваристого борща, который умела готовить Явдоха, жена Яшки Бибы, Сморчка, под домом которого на окраине города — просторный схрон для крайнего случая.

Гринько поймал себя на мысли, что о чем бы он не думал, каждый раз на его пути вставала Мария Сорочинская, Артистка.

Подъехав к окраине Луцка, Гринько вдруг спрыгнул с саней, пошел рядом.

— Слазь-ка и ты, Дмитро-мурло,— бросил он,— сейчас у развилки свернем, так неприметней будет. А ты возвращайся,— махнул вознице.

Парень стеганул коня, и вскоре стихли и легкий храп лошади, и скрип полозьев. Только слышались торопливые шаги двоих, входящих в город.

Гринько теперь занимало одно: дома ли Яшка с Явдохой и все ли у них ладно? Об этом узнает охранник, а сам он переждет за сараем в соседнем дворе.

Дмитро же будто пробудился от обидного обращения «Дмитро-мурло», напомнившем ему неприятные моменты в отношениях с хозяином. Семнадцатилетним пошел он в батраки к старшему Гринько. В тот год и обозвал Иван Гринько нового работника мурлом. Сразу же невзлюбив парня за то, что тот был и ростом повыше, и на лицо попривлекательнее. А мурло и рыло больше подходили хозяйскому сыну, этому кривоногому недоростку с глубоко запавшими глазами, а сейчас еще обросшему и немытому.

Дмитро никогда политикой не интересовался. Жил одной заботой: как помочь парализованной матеря. И когда та умерла, Иван Гринько одолжил денег на похороны, окончательно привязав к себе бывшего батрака. Хозяин без стеснения называл его холуем, зная, что Дмитро стерпит. И тот терпел, полагая, что деваться ему некуда: либо смерть, либо тюрьма. А душа противилась и тому, и другому. Поэтому любое приказание главаря выполнял с услужливым рвением, как и Алекса, насильно уведенный Зубром в лес.

Вот и сейчас, когда тот сказал: «Иди к Яшкиному дому, если все в порядке, мигни светом в окне», бросился исполнять поручение.

Уйдя к сараям и оглядевшись, Гринько с сонным видом таращил запавшие глаза на кухонное окно, только на скулах вздрагивали тугие желваки.

Свет в кухонном окне все не мигал.- Но вдруг на крыльцо вышел худенький, с трудом узнаваемый в темноте Яшка, спустился к уложенным в штабель у сарая дровам и тихо сказал в. темноту:

— Я готов, пошли в хату.

Явдоха, увидев Зубра, всплеснула руками, что должно было означать: слава богу, живой, и я рада, будь как дома. Накрывая на стол, она словно плыла по комнате и была похожа на крупную свеклу хвостиком кверху — собранные на темени в узел волосы торчали кисточкой.

— Яков Фролыч, присядь-ка возле,— за руку притянул к себе хозяина Гринько и, взяв из его рук граненый штоф, налил три рюмки. Никому не предлагая, выплеснул из одной самогонку себе в рот, забил его ржаным хлебом, с нетерпением изголодавшегося начал жевать.

— Все ли ладно? — спросил, наконец. Потом, заметив, что Яшка и Дмитро не решаются взяться за рюмки, предложил, как приказал: — Пейте, чего скривомордились.

— Происшествиев особых нет, но и чтобы все ладно, не скажешь,— подцепив корявыми пальцами кусок огурца из тарелки, начал вступительную информацию Яшка Биба. Он всегда говорил обобщенно противоречиво, даже если все обстояло благополучно. К примеру, связной сходил, куда надо, передал, что надо, принял для вручения информацию, вернулся и отдал «грипс», из чего следовало, что задание выполнено. Яшка же вместо двух ясных слов подпустит боязливого туманцу, простое дело превратит чуть ли не в происшествие с геройским исходом.

Зная эту слабость Бибы, Гринько спешно спросил:

— Какие же «не особые происшествия» и что «не ладно»? Ты конкретнее давай, не тяни.

— Ну где же ладно, когда Артистка на базаре бабу побила, а ее мужику двухведерную кадку с остатками капусты на голову напялила.

— Может, за дело? — слегка улыбнулся Зубр, но поправился: — Незачем, конечно, к себе внимание привлекать! Ну а мужик что?

— Милицейскую свистульку в зубы и давай свиристеть, на подмогу звать.

— Совсем плохо,— хмурясь, круто качнул головой Гринько.

— Это еще не совсем погано,— подзадорил Яков.— Марья, то есть Артистка, ну так и есть артистка заслуженна, такую спектаклю разыграла на людях, за нее боязно. Куда умная дура полезла, сидела бы себе в тенечке. Серьезным делом порученным орудует, к чему ей эта физзарядка?

— Что за спектакль, куда ты разговор уводишь? — одернул Гринько.

Биба выпучил глаза — чего тут непонятного? — ответил:

—- Свисток вырвала у мужика, уцепила верзилу за отвороты шинели да так рванула вниз, двумя полосами разодрала края бортов донизу. Тут два милиционера прибежали, обхватить Марью хотели, сдержать, но не можут, она одному локтем в грудь, тот кубарем... Народ хохочет, потехой исходит, сгрудился, тут Марья-то и утекла. Вот чего ей теперь за это дело будет?

—  Ничего не будет,— зло бросил Гринько.— На вид себя выставила. Сова в городе?

—- Тут он, под тобой, в схроне. Позвать, что ли? — поднялся Биба.

— Сам спущусь к нему,— усадил того на табурет Гринько. Он обрадовался, что сможет повидать своего эсбиста Сову и узнать от него побольше информации. Выпив, еще рюмку, приказал Якову:

— Артистку мне до завтрашнего утра доставь. Да чтоб без ее Миколы, пусть не болтается тут возле дома. Сам присмотришь. А теперь проводи нас с Дмитром в подпол.

...Просторный схрон под сенями и сараем Бибы Гринько считал самым уютным. Сюда затащили даже кровать. А главное, тут имелась отличная вентиляция одним каналом в угол сарая, а другим — пошире — в колодец: проход на случай опасности. Ну и, конечно, лаз — вход из сеней, надежно скрытый, снабженный лестницей.

«Тут, пожалуй, и Марья пролезет»,— подумал Гринько.

Яков зажег семилинейную лампу, и Гринько увидел на койке спящего в телогрейке и сапогах Сову. На столе стояла бутылка с остатком самогонки.

— Нажрался, скот... Зачем, Яков, дал? — напустился надрайонный на Бибу.

— Так Сова же с собой принес, бутылка не моя,— оправдывался тот, раскрывая шкафчик.— Моя вот, немецкая, пузатая, это энзэ, я ему так и сказал, неприкосновенный запас.

— Отчего же в ней половпна? — затормошил спящего Гринько.

Эсбист вскочил с постели лохматый, большелобый, со сплющенным кривым носом и неестественно узким, будто в насмешку срезанным подбородком.

— А-а?! — дико рыгнул он, утер ладонью губы и так довольно ощерился, узнав Зубра, что, казалось, готов был броситься в объятия. Да вовремя успел сообразить, что от него разит перегаром. А потому только сделал приглашающий жест присесть, простуженно говоря:

— Надо же?! Не думал, не гадал. Друже Зубр! Вовремя! Как же вы вовремя! Голова кругом идет...

— Пить надо меньше,— жестко бросил Гринько, присаживаясь на короткую лавку.— Тебя же голыми руками бери.

— Учту, виноват...— покаялся эсбист.— Простудился, решил полечиться.

— Я так и подумал, друже Сова,— примирительно заключил Гринько и все же предостерег: — Повторов избегай, не допущу я, чтобы моего знающего помощника потрошили чекисты.

— Резон есть,— согласился тот.

— Сверху не слышно чернотропных указаний? — поинтересовался Гринько.

— Артистку попытайте, через нее ведь связь к краевому проводнику,— тонко хихикнул эсбист, добавив: — Может, у нее с Хмурым поближе контакт.

— Ты мне это брось! — возмутился Гринько, но тут же заинтересованно спросил: — Что-нибудь известно тебе?

— Ни-и, шуткую,— замахал руками Сова, поняв, что сболтнул не просто лишнее, но и опасное для себя.

Об этом же сказал ему и Гринько:

— Ты учти, ночная птица, Хмурый не переносит любопытных, поэтому твои догадки могут сильно напортить тебе. Я не скажу, другой выслужится... А теперь опохмелись на здоровье, если охота есть, да спать будем. Кровать моя. Все! Гаси свет.

5

Отправляясь представить своего нового заместителя первому секретарю обкома партии Профатилову, полковник Исаенко говорил Киричуку:

— Учти, Василий Васильевич, будешь говорить с Ильей Ивановичем, помни, он человек опытный, отлично изучил местное население, знаком со множеством людей. И главное — всегда чувствует и знает обстановку. Обрати внимание: чувствует! Ты с этим столкнешься не раз... Во все вникает, но не распыляется по мелочам. Так что от тебя уже сегодня требуется широта познания и глубина мышления в новом качестве.

— Я еще в курс дела не вошел,— напомнил Киричук.

— Принял командование, значит, за все и в ответе. Бандитам все равно, когда мы приходим и когда уходим. Кстати, припомни-ка, что говорил твой наставник юности

Наумцов: «Чекист с четверти оборота должен подключаться к любой оперативной скорости».

У Киричука потеплели и оживились глаза.

— Смотри-ка, помнишь,— удивился он.— Федор Владимирович при этом еще добавлял: «Не теряя ориентировки».

— Разумное дополнение,— поддержал Исаенко и спросил: — Тебе известно, где он сейчас?

Этого Киричук не знал и был рад, услышав, что Наумцов жив и здоров, работает в Запорожском управлении МТБ. Да и как было не обрадоваться вести о чекисте, по которому сверял меру человеческой порядочности и крепости духа в людях.

Они познакомились в начале тридцатых годов, обучаясь в Винницком гидромелиоративном техникуме. Киричуку было семнадцать, а коммунисту Федору Наумцову все двадцать пять, он уволился в запас младшим командиром из кавалерийского полка корпуса червонных казаков. Влияние старшего на формирование личности вступающего в жизнь смышленого паренька было огромным как в понимании долга, дисциплины, так и щепетильной обязательности во всем.

Они разъехались из Винницы в разные стороны. Киричуку предстояла работа по специальности в Казахстане. Переписывались. В одном из писем Федор Владимирович сообщил о том, что стал сотрудником ОГПУ.

В школьные годы Василию Васильевичу приходилось встречать военных с овальными знаками со щитом и мечом на гимнастерке. Забывая обо всем на свете, шел за ними по улице. Чекисты вызывали к себе трепетное уважение: они боролись со шпионами, с врагами. И вдруг хорошо знакомый человек стал чекистом. Нестерпимо захотелось последовать его примеру. Наумцов одобрил это желание, предупредив молодого друга о том, что в предстоящей работе у него до конца дней должны быть горячее сердце, холодная голова и чистые руки. Тогда Киричук еще не знал, что это слова Ф. Э. Дзержинского.

В сентябре 1933 года по путевке Южно-Казахстанского обкома комсомола Киричук стал сотрудником органов госбезопасности. Войну встретил на посту заместителя начальника управления НКГБ Ферганской области. А осенью чекистская судьба свела его с Исаенко в военной контрразведке при формировании 53-й отдельной армии. Тут-то им и довелось узнать врагов иного рода — оуновцев.

Исаенко не забыл, как умело разоблачал Киричук законспирированных бандеровцев, которые по заданию их главарей стремились проникнуть в действующую армию с целью сбора шпионских сведений, убийства командиров и политработников, рассчитывая затем перейти на сторону врага.

Поэтому после войны, когда ему потребовался заместитель, непосредственно руководящий борьбой с бандоуновским подпольем, полковник Исаенко вспомнил о Киричуке. И в этой новой должности Василий Васильевич должен был сейчас представиться первому секретарю обкома партии.

Профатилов встретил руководителей государственной безопасности на Волыни, привычно выйдя из-за стола. Небольшого роста, плотного телосложения, он был словно влит в темно-синий френч, какие носили партийные работники довоенной и послевоенной поры. В галифе и хромовых сапогах, первый секретарь почему-то показался Киричуку похожим на партизанского командира. Это впечатление подкрепляли и острый, волевой взгляд, и твердое рукопожатие, и широкий, приглашающий садиться жест.

— Я достаточно осведомлен о вас, Василий Васильевич, обо мне вам полковник Исаенко, уверен, уже рассказал, так что, будем считать, знакомство состоялось.

— Вы правы, Илья Иванович, пуд соли все равно за присест не съедим,— поддержал Киричук.

— За присест не надо, а в принципе я за то, чтобы мы с вами дольше работали.

— Желательно, конечно.

— Это зависит и от вас, подполковник. Не скрою, мы рассматривали кандидатуры на должность заместителя начальника управления из числа местных товарищей. Однако полковник Исаенко отстоял вас. Если хотите, убедил нас.

— Спасибо за откровенность. Это повышает мою ответственность.

Профатилов доброжелательно кивнул головой.

— Для начала я не стану пускаться в наставления. Поживите, оглядитесь. Помните о том, что задержка с ликвидацией вооруженных банд ОУН сдерживает осуществление важных социальных, экономических и политических мер, предпринимаемых в перестройке хозяйства. Нам необходимо укрепление местных органов Советской власти, правопорядка, осуществление других мер, вытекающих из задач строительства нового для волынян социалистического общества. Работа преогромная. Она требует полной самоотдачи.

— А иначе работать нам не приходилось,— выразил привычную готовность Киричук.

— Знаю. Но стоящие перед нами задачи требуют еще энергичнее вести борьбу с остатками банд. Вам надо, Василий Васильевич, прежде всего уяснить, что чекистская работа в западных областях Украины совершенно отличается от той, которая ведется, к примеру, в России и даже на остальной территории Украины. Там война отдаляется годами, восстановлением разрушенного народного хозяйства. Тут же заново ведется строительство новой жизни, и при этом продолжают гибнуть люди.

Исаенко вставил:

— Гибнут, прежде всего, самые активные созидатели этой жизни.

— К сожалению, да,— поддержал Профатилов.— Оуновцы мешают населению жить и работать в полную силу. А у крестьян не всегда хватает духа дать решительный отпор недолюдкам. Прошлой осенью бандиты совсем обнаглели, начали охотиться за «ястребками». Имейте это в виду, чтобы не повторились уроки прошлого. Напомните об этом и майору Рожкову.

— Учтем! — сделал пометку в блокноте Киричук и заверил: — Возьму на контроль.

— Необходимы, товарищи, большая организованность населения, убежденность людей в правоте нашего дела. А для этого, какие мы усилия должны проявлять постоянно? — вопросительно посмотрел на Исаенко и Киричука секретарь обкома.

— Известно, какие,— живо откликнулся Исаенко.— Все свои способности, энергию отдать на то, чтобы покончить с националистическим бандитизмом.

— Нет, этого недостаточно,— решительно возразил Профатилов.— Я имею в виду постоянное участие чекистов в пропагандистско-разъяснительной работе среди населения. В идеологической борьбе мы не должны терять души людей ни при каких обстоятельствах.

Киричук счел нужным высказать свое мнение:

— Насколько я понял, Илья Иванович, чекист обязан использовать любую возможность разъяснять населению сущность социалистических преобразований.

— И непременно раскрывать суть украинского буржуазного национализма, для чего необходима соответствующая подготовка,— задержал взгляд на Киричуке Профатилов.— Это, Василий Васильевич, касается не толы Ко вас, как новичка на Волыни. Я, например, также постоянно читаю соответствующую литературу и нахожу кое-что любопытное. Да вот хотя бы взять небезызвестного прислужника Гитлера митрополита Шептицкого, того самого, который в сорок первом году написал об Украине, как о подневольной фашистам территории, народ которой не имеет права на свободу и свою суверенную державу. Не стану касаться известных его изречений о том, что властвовать могут «богом избранные единицы», что наемный работник не имеет права на собственность и тому подобных. Все это мы в разных вариантах слышали. И вдруг обнаруживаю введенное Шептицким понятие вместо «украинская держава» — «национальная держава», этакий смысловой выверт типа «ридна хата», «всенациональная хата».

— Вот тебе и самостийная Украина,— оживленно подхватил Исаенко.— А все оттуда же, от куркульства: навоз возле хаты — мой! Тронь — на вилы подымет. И государственность у националистов, униатских священников в том же духе: Украина для украинцев. Прежде всего собственность! Единоличное представление своего хозяйства и государства.

— Так что, Василий Васильевич, вам на ходу придется познавать тонкости реакционной националистической идеологии украинских собственников — злобствующих врагов коренных интересов трудящихся,— закончил секретарь обкорма, добавив: — Мы должны поскорее дать людям возможность спокойно трудиться.

6

Не восхищаться своим чутким слухом Зубр не мог: верный страж его ни разу не подвел. Вот и сейчас, едва скрипнула ляда — деревянная крышка лаза, Гринько тут же пробудился, навострившись, потом по тихим, приближающимся шагам узнал Яшкину походку, неспешную и даже как будто с сонной ленцой, не дающей повода к беспокойству.

Медленно приоткрылась дощатая дверь в схрон, и прежде чем вспыхнул трехцветный немецкий фонарик, настроенный на спокойный зеленый луч, раздалось предупредительное, вполголоса, пожелание доброго утра.

— Друже... Я это... это я с делом,— чуть ли не у самого носа Гринько вспыхнул, ослепив, фонарик. Тот руками отбрыкнулся, зло обругал:

— Слепишь, паразит! Тюкну я тебя, Сморчок, наведешь ты меня на грех.

— Так это, вчера-то вы сами и велели... до утра чтоб, Вот я и говорю, тут она, в боковушке ждет, сердитая, а улыбается.

— Артистка! — с придыхом вырвалось у Гринько, схватившегося за небритый подбородок.

— Буди, говорит, Ивана... вас, значит, удача мне подвалила.

— Какая удача? — неспокойно спросил Гринько, надевая пиджак и по привычке проверяя, все ли цело в карманах. Уточнил: — Она так и сказала «Ивана» или как иначе?

— Да, так и повеличала, как же еще,— говорил Яшка, сам не зная почему скрыв произнесенное Артисткой: «Буди Ваньку, некогда мне ждать... ночью, видите ли, доставь.., что я ему? Зови, говорю, а то уйду. Он тут должен был сидеть и терпеливо ждать». Властная женщина засмеялась, и непонятно стало Бибе, всерьез ли говорила или шутила.

— Это само собой,— кивнул Гринько и привычно распорядился: — Иди живо, приготовь мне побриться, чистую получше рубаху, гребень не забудь, второй месяц пятерней причесываюсь. А сама пусть в боковушке сидит, пока не явлюсь.

И уже подымаясь по лестнице вслед за Яшкой из подпола, добавил:

— Явдоха пусть столик накроет, винцо там, яблочки... С дамой все-таки, они это ценят, тем более такая помощница.

В прихожке он даже подмигнул Явдохе, несшей начищенный до яркой желтизны самовар, и та, раздовольная, расплылась в улыбке.

Яшка принес полотенце, бритву, сам поправил ее на оселке, манерно, откинув мизинец, подал Гринько. Тот уже намылился и, задернув мешковатую занавеску в закутке у печки, где висел рукомойник, сунулся носом в увеличительно искажающий осколок зеркала, должно быть, от прожекторного рефлектора, твердой рукой ловко заработал шуршащим лезвием.

Из закутка вышел посвежевшим и, тихо приблизившись к приоткрытой двери в боковушку, прильнул к щели, прямо-таки впился глазами в преспокойно сидящую на табуретке обожаемую женщину. Мария мечтательно смотрела в окно. Никогда еще Зубр не видел лица Артистки таким одухотворенным, загадочным, будто перед ним сидела не бойкая, давно известная ему игривая хохотунья с кудельками на висках, а совершенно другая, незнакомая женщина.

«У, сатана!» — мысленно вырвалось у Гринько, и он распахнул дверь с возгласом:

— Слава Украине!

— Героям слава! — чуть приподнялась она со скрипучего табурета.

— Здравствуй, Артистична. Рад видеть тебя в добром здравии.

— Будь и ты здоров, Зубр. Что-то не нравится мне твоя личность, болел, слышала.

— Личность моя крепко здорова, к ней хвороба не причастна!

Зачем позвал? — вдруг непривычно строго спросила Мария и добавила вовсе не по рангу поучающе: — Не надо бы превращать хату Сморчка в расхожий постой. Очень даже зря... Заследили главный запасник Хмурого. Не одобрит он.

В этот момент с улыбчивым «извиняйте» вплыла Явдоха, высоко держа в руках самовар, а следом за ней, пружиня на хворых ногах, торжественно нес перед собой граненый штоф с вишневой настойкой и тарелку моченых яблок шустрый Яков, успевший раньше хозяйки поставить угощенье на стол да еще выложить из кармана кулек с конфетами.

Когда хозяева ушли, Гринько взял с этажерки две чашки, протер их полотенцем, налил вина. Он делал все это молча, по-домашнему деловито, не глядя на Марию. А та наблюдала за ним с тем любопытством, с каким присматривают за ребенком, взявшимся за непривычное занятие.

— Будь ласка, выпей за нашу удачу! — предложил Гринько и, подождав, пока Мария подняла чашку, залпом выпил.

— За удачу! — охотно подхватила она и, сделав несколько глотков, отставила чашку. Заговорила напористо, властно:

— Задачей номер один Хмурый ставит перед «черной тропой» уточнить и доложить численность оставшихся боевок, потери за три зимних месяца, наличие оружия и боеприпасов, возможность их пополнения, а также все о дезертирах, сомнительных лицах.

— Об этом наверняка в «грипсе» сказано,— испытывающе посмотрел в глаза Марии Гринько, принимая от нее послание Хмурого.

— Не знаю я, что в «грипсе», не любопытна, говорю то, что велено передать на словах.

— Кем велено? — резко спросил Зубр.— Не Хмурый же облагодетельствовал тебя личным вниманием.

— А почему бы и нет? — с вызовом бросила Артистка, спохватившись вдруг, что Зубр с ревнивым чувством принимает ее словесные выверты за чистую монету, и как бы тут не заиграться, не накрутить на свою шею удавку. Поэтому встала, прошлась по комнате, поигрывая округлыми бедрами — знала, бестия, чем сбить, стушевать недовольство мужика, который и в самом деле не мог оторвать от нее глаз, пока она не повернулась к нему, сказала как можно успокаивающе, душевно: — Хмурым велено. Только я, Иван, чай с ним не распивала и не сидела вот так. В глаза его не видела. Говорю, велели передать. В следующую пятницу с темнотой явишься на хату Шульги в Боголюбы известной тебе дорогой, строго обязательно. Кумекай сам. С данными, о которых говорила. А завтра вечером я тебе принесу кое-какие известия о причине ареста наших трех людей в Луцке. Пока сходимся на одном: чекисты расшифровали «грипсы», захваченные в схроне Ворона. Но ведь там фамилии не упоминаются. Наверное, по тексту кто-то из них выплыл... Самой не по себе, как бы не подцепили, потому и рассерчала, когда позвал меня. Еще бы йе хватало тебя завалить. Проходными дворами круг дала.

Высказанная Артисткой забота о Зубре была фальшивой, и они оба понимали это. Уловив тревогу во взгляде Гринько, Артистка плеснула масла в огонь:

— Добра не жди!

— Какого добра?! От кого? — повысил голос Гринько, успевший распечатать и прочитать небольшой по содержанию «грипс»: «Друже Зубр! Жду. Бог. Брат Ш. 4.22.Х.1224», что означало: «Жду в Боголюбах у брата Шульги в четверг 22 числа Хмурый».

Артистка молча поднялась, не ответила.

— Больно ты осведомлена, вижу. Своим умом дошла, или как?

— Ты меня вроде бы за глупую не считал. Чего же сейчас дуришь? — убедительно просто ответила Мария и деловито спросила: — Сюда тебе принести свежие новости, что разузнаем об арестованных, или в тайник у грушки положить?

Зубр тяжело, исподлобья посмотрел на Артистку, не зная, что ответить, и вдруг решительно сказал:

— Принесешь сюда. Буду ждать.

7

В полдень капитан Антон Тимофеевич Сухарь переступил порог кабинета генерала Попереки. Их встреча была накоротке: обнялись, оглядели друг друга, оба рослые, Даже будто бы внешне очень похожи, если не брать во внимание глубокие залысины, напористость во взгляде старшего и густую темную шевелюру, открытую улыбку младшего.

Внутренне их многое роднило. Начиная с той предвоенной весны, когда Антон Сухарь только приступил к чекистской работе. Вскоре он получил ответственное задание внедриться в ряды оуновцев, что успешно и осуществил — оказавшись в немецкой разведывательной школе под Грубешовом в «Генеральном губернаторстве оккупированных польских территорий», как тогда Польшу называли фашисты. Только раз ему, Цыгану, перед самой войной довелось прийти из-за границы с устным секретным приказом оуновцам готовить большой сбор. Тогда чекисты воспользовались возможностью подсунуть дополнение к этому приказу, обязывающее бандглаварей Львовского приграничья собраться для получения боевой задачи в Самборском лесу, где они и были обезврежены. Трижды за первое военное полугодие фашистский абвер забрасывал разведывательно-диверсионные группы во главе с Антоном Сухарем в тыл обороняющихся частей Красной Армии. И каждая из этих групп «успешно выполняла» свои задачи и гибла «геройски»⁴ в не вызывающей сомнения ситуации, позволявшей спастись лишь немногим, в том числе руководителю. Учитывая, что очередное такое «спасение», вероятнее всего, привело бы к нежелательному концу, лейтенант Сухарь больше не вернулся в абвер, его оставили работать в особом отделе Юго-Западного фронта. После ранения и излечения в госпитале судьба снова свела его с Поперекой в особом отделе вновь созданной 6-й армии генерала Малиновского на Южном фронте. Потом служебные пути их разошлись. И вот впервые после пятилетнего перерыва соратники по нелегкой чекистской судьбе снова встретились.

— Хорош, хорош! — по-родственному мягко смотрел па Сухаря Поперека. Полюбовался им какое-то мгновение, удовлетворенно хлопнул по плечу:

— Один или с Таней приехал?

— Вдвоем устраиваться не езжу. Пребольшой привет вам послала и байку меда, чтоб сердце не болело.

— Так у меня ж, слава богу, не болит.

— Чтоб не заболело,— присел к приставному столику Сухарь.

— Это другое дело. Где же мед, давай, — протянул обе руки Михаил Степанович и добавил: — Это она мне за то, что я тебе снова не очень сладкую жизнь уготовил. Редко будешь видеться с семьей, совсем, может быть, не придется в этот год.

Что за работа? — любил определенность Сухарь.

Поперека распрямился за столом, вздохнул, будто миновав крутой рубеж, ответил исчерпывающе:

— В ОУН нужно войти с черного хода и выйти из парадного. Может быть, с одним из главных бандитов. Ты готов для такой роли?

Капитан Сухарь понял свою задачу.

— Уж не на главаря ли центрального провода задумка вывести меня?

— Нет, не на него, Антон Тимофеевич, но, как говорится, чем черт не шутит. Словом, ориентир верный берешь. Цель нашу пока обобщенную наметим: выход на члена центрального провода. И начинать тебе придется со вживания в их среду. Наметка тут у меня одна звонкой струной должна прозвучать. Из нашего с тобой старого багажа... Ты где остановился?

— В гостинице. Я что-то, Михаил Степанович, пока не вижу связи между моим вживанием в ОУН с выходом на центральный провод. Ну, как бы это сказать, будто предстоит мне скоротечное продвижение из солдата в генералы. Так не бывает. Да и рядовым-то бандитом при их жесткой конспирации меня не враз примут, проверку учинят. Убить кого-нибудь предложат.

— Никакой ты для них не рядовой,— отмахнулся Поперека,— а свой человек с высшим разведывательным образованием, преподнесенным тебе в абверовской школе, которая по нынешним временам здорово ценится оуновца- ми. Войти к ним ты должен со звонким прикрытием, чтобы убедить в своей бандитской хватке и исключить возможную проверку. Все это мы сделаем с тобой как нужно. И продвижение твоего солдата хотя бы в адъютанты генерала нас устроит на все сто.

— По-ни-маю,— губы Антона Тимофеевича сложились трубочкой.— На адъютанта я, пожалуй, при соответствующих условиях вытяну. Что там за наметка? Говорите, из старого нашего багажа? Ну та, что звонко должна прозвучать?

Поперека расплылся в улыбке.

— Будет толк, капитан! — сказал он, словно в чем-то окончательно убедившись.— Ты помнишь фамилию Дербаш?

— Дербаш... Дербаш? — повторил Сухарь.— В абверовской разведшколе под Грубешовом долбил нам средства связи и способы диверсий на ней. Разок от пограничников Удирали с ним, я его, можно сказать, спас.

— Он самый, молодец! — похвалил Поперека.— Так вот он в верхах у бандитов... Фамилия знакомая, вижу, по материалам проходит. Какой он из себя?

— Небольшой, сутулый и челюсти-салазки расперты, как у дохлого окуня. Колючий, увертливый мужик... Ты смотри-ка, живой!

— Эсбист центрального провода, фигура значимая, тебя он должен помнить и, будем рассчитывать, поддерживать. А легенду мы тебе наиправдивейшую сложим. Теперь ты понимаешь, Антон, какого я тебе покровителя выискал?

— «Учителя» моего! — ничуть не преувеличил Сухарь, осознав сложнейшую ответственность, которую возлагали на него. Добавил: — Считайте, я вхожу в роль, дрожу, как английский сеттер перед выстрелом.

— Только без азарта, не увлекаться, капитан. Ни эмоций, ни расслаблений ни на мгновенье,— счел нужным сразу предупредить подчиненного и друга Поперека.— Сегодняшний вечер и завтрашний день даю на подготовку, почитаешь кое-какие материалы, они сориентируют тебя вообще и по легенде внедрения. Ну а как и где станешь вживаться, это мы обсудим позже.

8

Подполковник Киричук стал замечать: стоило ему зайти к кому-либо из сотрудников в кабинет, как тут же шел к окну и какое-то время разглядывал ближние и дальние дома, будто изучая окружение.

— Что вы там углядели? — тоже подошел к окну Чурин и указал рукой в сторону справа: — Во-он за углом через дорогу монастырская постройка с колоннами, видите, крыша как на куличе, полукружьями. Там духовная семинария. А рядом...

— Так что вы «раскусили» в зашифрованном «грипсе»? — перешел к делу поважнее Киричук.

— Да вот,— Анатолий Яковлевич достал из ящика стола топкую папку, раскрыл. Оба склонились над ней.

— Вроде бы просто,— заметил Киричук.— И нужные сведения они достают без подкопа. Застращают человека, он им на все вопросы даст ответ.

— Ларчик-то, верно, легко открывается. Не с одним из таких пособников я говорил, спрашивал, зачем он помогает оуновцам. Ответ один: за эту помощь вы, то есть Советская власть, на худой конец только лишите свободы, а за помощь вам, если узнают бандиты, уничтожат всю семью, спалят хозяйство. Вот и весь аргумент.

— Но как ни страшится бандитской пули население, однако нам охотнее помогает, без чего мы бы не смогли работать,— подтвердил для себя какую-то тонкость Киричук, и Чурин в тон ему добавил:

— Это бесспорно. Помощь оказывают в самой различной форме: и личным приходом в органы госбезопасности, кстати, ко мне даже на квартиру приходили с рассказом о местах укрытия бандитов и письмами.

— Да, надо эти отношения укреплять,— заключил Василий Васильевич. С его лица сошла озабоченность. Доброе мнение’ об этом работнике в нем окончательно утвердилось.

9

В Железнодорожном переулке, что рядом с вокзалом в Луцке, минута в минуту с приходом утреннего поезда из Киева остановилась обшарпанная полуторка с металлической бочкой в кузове. Худощавый, ничем особо не приметный на лицо шофер остался за баранкой, наблюдая через обзорное зеркало за прохожими. Среди них он пытался отыскать высокого мужчину средних лет в шинели без погон и в кирзовых сапогах, у которого аж с синим отливом волосы. В руках тот должен держать серый потертый чемоданчик.

Ожидаемый появился совсем неожиданно и не со стороны вокзала, а сбоку, стремительно выйдя из открытой калитки двора, напротив которого стояла машина. Привычным движением распахнул дверцу, сел в кабину, положив чемоданчик на колени:

— Доброе утро, Василий Васильевич! Я — Сухарь.

— Здравствуйте, Антон Тимофеевич! — откликнулся подполковник Киричук, тронув машину.— Полный порядок... Но какая необходимость была добираться сюда проходными дворами? Все, что ли, их в Луцке знаете?

Сухарь терпеливо выслушал и оправдался:

— В нашем деле лучше появляться не с той стороны, откуда ждут. Это, Василий Васильевич, я вспомнил предвоенное наставление Михаила Степановича Попереки, моего первого чекистского наставника.

— И он отзывался о вас уважительно,— ответил Киричук.

— А в Луцке я не был с довоенной поры. А как неприметно оказаться возле нужного объекта, сами знаете, дело не хитрое.

— Будем считать, что знакомство состоялось.— Василий Васильевич перевел разговор к делу: — Довезу вас до края лесочка у села Баева. А там уж сами добирайтесь к своему дядьке Мохнарыло. Он действительно ваш родственник?

— Никифор Лексеич-то? Брат матери, конюхом в колхозе. Его жена, тетка Ивга, меня одиннадцатилетним привезла к себе. Так что с радостью сейчас к ним,— не стал увлекаться подробностями Сухарь, спросил: — Как будем контакт держать? Это для меня поначалу очень важно. Может сложиться так, что сразу удастся установить связь с бандитами, выйти на них или они сами наткнутся на меня. Пару дней на обживание и, так сказать, естественное вхождение в роль. А там видно будет, когда в лес уйти.

— Связь для надежности предусмотрим личную. Контакт приказано держать только со мной и строго конспиративно. Встречи в полночь в дубках, что пониже мостка через речку, ежедневно.

Машина быстро шла под уклон, Киричук даже притормозил малость — вот-вот надо было сворачивать на полевую дорогу к лесу, за нешироким клином которого — место расставания.

— Почему вы с генералом решили усложнить ввод к оуновцам? — спросил вдруг Киричук.— Не проще ли и вернее было сразу отправиться к своему дальнему родичу леснику, ведь ваше, так сказать, бандитское прошлое, сотрудничество с абвером вроде бы солиднее всех дополнительных накруток и в проверке не нуждается.

— Потому и усложнили, что нуждается. Я воевал в рядах Красной Армии, был в плену, репатриирован американцами из лагеря перемещенных лиц. Затем около года проходил проверку, благо, служил и остался под своей фамилией. Наконец отпустили домой. А где мой дом? Ехать на Львовщину в Самбор и на кого-нибудь там напороться, чтоб старое мне вспомнили...

— Так налететь-то вам и здесь легко,— проверял и фактическую, и тональную верность легенды Киричук, признав при этом, что он и сам чисто воспринял предложенную игру.

— А что делать, когда меня к «своим» тянет. Не может быть, чтобы ни души не встретил.

Очень уж убедительно прозвучало в исполнении Сухаря «к „своим“ тянет». И Киричук не стал далее развивать этот разговор, решив, что опытнейший Поперека, знающий чувство меры в чекистских делах, зря усложнять не станет.

Подымаясь на пригорок к селу Баево, Сухарь пристально рассматривал хаты и почерневшие от старости сараюшки, не известно как уцелевшие после такой всеиспепеляющей войны. Рядом с селом темнел сбросивший остатки снега лес. Это на северо-западе. С востока село петлей огибала небольшая речка — неширокая, чистая.

Только теперь, перед встречей с дядькой Никифором, Антон Тимофеевич забеспокоился: насколько тот осведомлен о прошлом племянника с начала войны? Не написала ли мать своему братцу, что ее любимый сынок Аптон работает в госбезопасности?

«Вот так фокус выйдет»,— встревожился Сухарь, подходя к приземистому, по-родному близкому домику. Он постучал в кухонное окно, в которое моментально сунулась остреньким носом сильно постаревшая тетка Ивга. И, забыв обо всех тревогах, Антон, как бывало в детстве, бросился в сени. Он помнил: тетка его шалела.

Она признала его не сразу, даже ойкнула, когда племянник подхватил и поднял ее, сухонькую, как ребенка, перед собой. И лишь когда назвал себя, вдруг провела морщинистой ладошкой по его лицу, весело, по-девичьи хмыкнула, зашевелилась, просясь на пол, звонко крикнула:

— Никифор! Да ты что разлегся, глянь-ка, кто приехал! Антон!

А Никифор Алексеевич, кряхтя, уже вставал с постели, было видно, не сразу сообразив, о каком Антоне так радостно воскликнула его старуха. Но признал гостя, едва тот подошел, обнял, пустил слезу, вспомнив своего погибшего сына, только и сказал для начала: «Живой!».

— Вы, наверное, считали меня погибшим? — спросил Антон не без умысла, желая сразу сориентироваться, как вести себя.

Да уцелеть-то у таких, как ты, шансов мало было. Нынче удивительно не когда убьют, а когда жив.

— У каких таких-сяких? — навострился Сухарь, смотря в бесхитростное лицо дяди.

— С твоего, Антоша, года, поди один на сотню с войны домой воротился. Скидывай шинельку, приглашения не жди.

— А ты пригласи, гость он,— из-за печки тоненько упрекнула тетка Ивга.

— Ранен был или обошлось? — поинтересовался старик, наблюдая, как раздевается племянник.

— Два раза меня зацепило, но здоров,— Антон повесил шинель на гвоздь, выпил из ведра воды и вернулся к столу, заметив, что родич неспроста не отрывает от пего глаз.

— Правильно делаешь, что не носишь ни наград, ни знаков,— сам ответил старик на возникший у него вопрос.— А то неспокойно у нас тут.

Антон не захотел показаться непонятливым, к тому же ему до тонкости не ясно было отношение дядьки к бандитам.

— Меня не тронут,— уверенно успокоил он и пояснил: — После плена я полтора года сидел, проверяли, вот отпустили. Что я им, этим бандюгам. Ни вреда, ни пользы. Настрадался, хватит, наверное, с меня, будет,— медленно говорил Антон, так и не уловив ни худого, ни доброго оттенка в цепком взгляде Никифора Алексеевича. Бывает же так, и родной человек становится загадкой. Хотя особо-то разгадывать своего дядьку Сухарю вроде бы ни к чему было, потому как получил о нем исчерпывающую информацию: с бандитами связи не имел и не имеет. Дважды предупреждался ими о возможной каре — за участие в лесозаготовках и в охране сельмага.

— Они вред найдут, если ни к ним не идешь, ни еды им не несешь.

— Ну это мы еще посмотрим...

— Ничего ты не насмотришь,— перебил Никифор Алексеевич и вдруг спросил: — Чего домой не поехал? Я это не к тому... живи на здоровье, нам даже лучше, места хватит.

— Нет дома, разве не знаешь? Отец номер, мать к Евдокии уехала. В Самборе никого из наших.

— Когда же Тимофей помер-то? — с фальшивинкой в голосе и вытаращенных глазах, изображавших сожаление, спросил Никифор Алексеевич и сам заметил наигрыш, поднялся из-за стола, взял из рук тетки Ивги миску с квашеной капустой и солеными огурцами, поставил перед гостем. Переспросил: — Погиб или помер?

Сухарь окончательно понял: дядька крутит, проверяет его.

— Ты же, дядя, ездил на его похороны ровно два года назад по весне.— Племянник ожидал, что старик безмерно смутится либо, ошарашенный, будет отнекиваться, тогда ему было бы сказано: а кто же после поминок залез в ванную и блаженно разлегся в ней: «Боже ж ты мой, то ж настоящая люлька, я спать в пей буду. Какая же она удобная». И действительно, проспал в ней ночь, мать Антону об этом рассказывала.

Но, уличенный во лжи, старик не смутился. ...