Комментарии автора

Владимиру Голузову — замечательному

врачу, с благодарностью. Твоя помощь

людям бесценна. Твори добро дальше!

ПРОЛОГ

Шлиссельбургская крепость

28 сентября 2020 года

— Говорим о высоких технологиях, о дерзком научном рывке, будущих достижениях? Мистификация, право слово! Или словесный понос — когда врать легко и уже не стыдно! Чтобы в том убедиться — достаточно посмотреть на эти два чудных сооружения, — пожилой мужчина, с полностью седой головой, задумчиво посмотрел на листы зеленого профиля. На металле белой краской были выведены латинские буквы WC.

— Впрочем, похоже на обычный русский юмор — назвать ватерклозетом дощатую будку. Как сказал киногерой «Бриллиантовой руки» Лелик — типа сортир, обозначенный на карте буквами эм и же. Наши знают, что это такое, а вот иностранцы прямо охреневают от отечественного сервиса.

Слова оказались пророческими. Две пожилых женщины, в длинных бежевых плащах, полы которых внизу были уже замазаны чем-то подозрительным коричневых оттенков, оживленно переговаривались между собой на языке «Туманного Альбиона». И с такой экспрессивностью, с выразительными жестами, гневной скороговоркой — куда только подевалась хваленая британская невозмутимость, воспетая писателями.

— Или в дырку ногой леди попали, или когда приседали, на собственную одежду наступили. Грех смеяться над убогими. У нас ведь никогда в центр мишени не попадают, что на стрельбище, что здесь. Осталось только им посочувствовать, но молча, не выражая эмоций. А то смертельно обидятся! Эх, за державу обидно…

Мужчина огорченно взмахнул рукою, деликатно отвернулся от расстроенных англичанок. И в который раз принялся рассматривать старинную крепость, что за долгие века настолько повидала всякого, что таким конфузом ее нельзя было бы удивить, будь эти камни живыми.

Они бы могли многое рассказать любому историку — Орешек поставили новгородцы, остров в истоке Невы надежно закрывал дорогу вражеским кораблям в Ладожское озеро. Во времена Смуты русской твердыней овладели шведы, переименовав ее в Нотебург. Не прошло и века, как победоносная армия царя Петра I, после жесточайшего штурма, вернула России древнее наследие «Господина Великого Новгорода». Будущий император повелел называть ее впредь Шлиссельбургом — «Ключ-город». С этого времени почти два с половиной века крепость не знала вражеских осад, до страшного 1941 года. Советские солдаты пятьсот дней обороняли твердыню, невзирая на жестокие обстрелы, превратившие ее в руины, что до сих пор служили напоминанием о той ужасной войне.

— Не зря съездил, все посмотрел на месте, и многое прояснилось, — мужчина пожал плечами, чуть скривившись от боли. И шагнул вперед, опираясь на трость и заметно прихрамывая. Осенняя дождливая погода обостряет болезни — спину и ребра иной раз сводило приступом радикулита, да надрывно болели ноги, пробитые когда-то полудюжиной осколков взорвавшегося рядом ВОГа.

Дело прошлое — в 1995 году пришлось повоевать в Чечне, вот и осталась памятка на все оставшиеся годы. Впрочем, Иван Антонович Никритин на жизнь никогда не жаловался — и так прожил достаточно, в следующем году ровно семьдесят лет исполнится. Обычная биография для советского человека — учился в педагогическом институте, что на берегу ледяной Ангары, но вместо труда учителя истории в сельской школе, где-нибудь в сибирской глухомани, его ожидала совсем иная участь. По партийной разнарядке (было и такое в далекие годы, что ныне называют «эпохой застоя) он, по окончании института, пошел служить в органы МВД следователем.

Биография ведь вполне подходящая, а отделы кадров в советские времена всегда уделяли анкетам повышенное внимание. По окончании восьмилетки пошел работать на строительство ГЭС, одновременно учась в ШРМ — окончить «десятилетку» было для него очень важной целью. Все же тянулся всей душой юный тогда Никритин к труду Ушинского и Макаренко. Потом служба в армии, что на рубеже 1960-70-х годов считалось делом почетным — девушки на «откосивших» смотрели с презрением.

Погранвойска отличная школа жизни, особенно на южной границе в Туркестане. Служил честно и добросовестно, как всегда решал в жизни любое дело — так что вернулся старшиной, к тому же награжденным медалью, которая у пограничников шутливо называлась «стой, кто идет», но все «дембеля смотрели на нее с нескрываемым уважением. Еще бы — на слуху были рассказы о боях на Даманском и у озера Жаланашколь. Так что на прежней работе его встретили с должным почетом. Да и он сам еще два года трудился, пока строительство бетонного гиганта, перекрывшего Ангару на всю ширь, не закончилось. Приняли его в ряды КПСС, на представителей пролетариата не действовали тогда пресловутые «квоты», на пиджаке «засеребрился» еще один металлический кружок на синей колодке — медаль «За трудовое отличие». Вот только молодой коммунист не пошел учиться в политех, направился прямиком в «пед», на исторический факультет, куда поступил без проблем, сдав на «отлично» профильный экзамен.

Четыре года учебы Иван Антонович вспоминал как самое лучшее время в своей жизни. И самым добрым словом отзывался о профессорах — маленьком шубутном корейце, знатоке истории Дальнего Востока; о его коллеге, ветеране Великой отечественной войны, что всю жизнь изучал золотодобычу в Сибири. Да и о многих других преподавателях говорил всегда исключительно восторженно, даже о «немке», чтоизводила «шпреханьем». Дипломная работа, посвященная трагической судьбе малолетнего императора Ивана Антоновича, поначалу вызвала удивление профессуры, ведь строилась она исключительно на дореволюционных источниках. Почти полгода, два студенческих лета и одни зимние каникулы, Никритин провел в архивах в Москве и Ленинграде, получив туда направление. И «накопал» материала, который позволил ему сделать вывод, что убийство несчастного узника, которого называли «железной маской Русской Бастилии» было жестокой мистификацией императрицы Екатерины. А не названной этой властной женщиной «шлиссельбургской нелепой» подпоручика Мировича. Одного заговорщика, согласно официальной трактовке данных событий.

Вот только отработать на кафедре истории СССР пришлось ему всего полгода — по воле партийных чиновников направили Никритина на укрепление кадров МВД. А деятельность что историка, что следователя, во многом похожи — один распутывает дела прошлого, другой настоящего…

— Разгулялась погодка, вовремя успел приехать, — пробормотал Никритин, подойдя к немым свидетелям ожесточенных боев на острове. «Сорокапятки» задрали к полуразрушенной крепостной стене тонкие стволики, словно собирались окончательно превратить ее в руины, только «задумались» — маловат то калибр для столь серьезного дела.

— Немощен, — усмехнулся Иван Антонович и оглянулся — накрытое зеленой пленкой место каземата убитого императора хорошо рассматривалось. «Каменный мешок», где восемь лет томился «безымянный узник» решено было восстановить. Вот только дело это долгих лет, учитывая финансирование музеев властью по «остаточному принципу». А так как разворовывание казны есть самое увлекательное занятие российского чиновничества, многочисленного и прожорливого, то процесс затянется на десятилетия.

За три четверти века с того дня, когда отгремели последние залпы мировой войны, с трудом отремонтировали две башни из пяти, на фасадной, парадной так сказать, стороне от пристани. Восстановили две тюрьмы — одну в цитадели, «секретный дом», а другую через засыпанный канал напротив — «государственную». В ней содержались в многолетнем заключении декабристы, мятежные поляки, народовольцы и прочие враги царей. Сейчас там действуют музеи, и посетители могут полюбоваться через «скворечники» в заслонках на камеры, где из всего убранства лишь железные стол и табурет, да пристегнутая к стене кровать. И окно с решеткой для дневного света — с нынешними узилищами не сопоставить, современные зэки в «Черном лебеде» как на приличном курорте, в сравнении с сидевшими тут «вечниками», то есть осужденными к вечной каторге террористами и революционерами. По крайней мере, их не лишают общения между собой, и в каждой камере, выражаясь соответственно, есть «параша».

Все остальные крепостные сооружения разрушены и пребывают в самом жалком состоянии. На церкви проросли деревья, от казематов и казарм остались живописные руины, единственный бастион кроме слез ничего вызывать не может. Печальное зрелище!

— Вовремя я приехал сюда. Переправу на остров вскоре закроют — ладожские осенние шторма не шутка…

Никритин поморщился, прижав ладонь к груди. Сердце заныло — сразу напомнив о перенесенном недавнем инфаркте, третьим в жизни. Ничего тут не поделаешь — реалии службы были таковы, сплошная нервотрепка. И хоть почти двадцать лет на пенсии, но эта болячка постоянно дает о себе знать. А болезнь сердца — и что?!

Приходится с этим жить и терпеть!

Однако купировать приступ нужно, и Никритин потянулся дрожащими пальцами в карман за небольшим баллончиком, что носил постоянно с собою. И вот в этот самый момент его стукнуло по-настоящему — в глазах потемнело, в груди запылал огонь неистовой силы, а в голове промелькнула последняя мысль:

«Это все, конец. Не успел тайну обнародовать!»

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ «БЕЗЫМЯННЫЙ УЗНИК» 2–3 июля 1764 года

Глава 1

Лежавшее на узкой кровати тело дернулось, будто в предсмертных конвульсиях, суконное одеяло сползло на каменный пол темницы. В замочную скважину были хорошо видны спутанные длинные волосы соломенного цвета, неестественно белая рука свесилась с койки.

— Когда же ты подохнешь, сволочь, — пробормотал поручик Лука Матвеевич Чекин, отрываясь от замочной скважины, через которую постоянно рассматривал вверенного в его попечение узника, которого было строжайше приказано именовать «Григорием» или «безымянным колодником». Да оно и понятно — и покойные императрица Елизавета Петровна с племянником своим самодержцем Петром Федоровичем, и ныне правящая вдова последнего Екатерина Алексеевна, до ужаса боялись, что этот молодой человек вырвется из узилища. Еще бы — у него прав на престол Российской империи больше, чем у перечисленной троицы вместе взятых. И потому что взошел он на трон первым из них, пусть и малолетним.

Лука Матвеевич боялся лежащего на кровати узника не меньше царственной особы, что правила сейчас огромной страной. Да все потому, что взойди сейчас на царский престол этот самый Иван Антонович, тогда собственная смерть на остро заточенном колу покажется спасением от жесточайших мук, что придется принять от палачей. Слишком много огорчений и неприятностей за два прошедших года принес он тому, кого в России, несмотря на угрозу немедленной кары с урезанием языка за болтливость, продолжали втихомолку называть законным императором.

Поручик Чекин оторвался от скважины, и, хрустнув коленными чашечками, выпрямился. Проклятая служба на этом острове вот уже два года давала о себе знать. Вечная сырость от незамерзающей даже в морозы Невы, порывистые ветра с Ладоги, хмурое чухонское небо с постоянными дождями летом и мокрым снегом зимой — все это вместе взятое привело к ухудшению здоровья тюремщиков.

Он втихомолку проклинал тот день и час, когда прельстившись деньгами за легкую и прибыльную службу тюремщика, согласился на предложение всемогущего графа Никиты Ивановича Панина, воспитателя цесаревича Павла и главы страшной Тайной экспедиции при Правительствующем Сенате, но именовали ее еще раньше Тайной канцелярией. Ибо людям как-то привычней было старое зловещее название, наводящее ужас на всех жителей огромной страны, где раньше постоянно раздавались громким криком самое страшное «слово и дело государево».

Чекин покосился на закрытую дверцу шкафчика, ключ от которой постоянно висел на гайтане рядом с крестиком. Его сослуживец по Ингерманланскому полку капитан Власьев, ставший и здесь начальником, имел право выхода за пределы внутренней цитадели, а потому отдал ключ ему. На полке лежала инструкция, написанная еще императрицей Елизаветой Петровной, одобренная с вхождением на престол как Петром Федоровичем, так и его супругой Екатериной Алексеевной. Чекин знал ее наизусть, и, пройдя по каменному пеналу несколько шагов, в голове тут же всплыли чеканные строчки высочайшего приказания:

«В сенях у казармы и на галерее ставить двух часовых с примкнутыми штыками и с заряженными ружьями, которым приказать арестанта из казармы не выпускать и смотреть, дабы из окна арестант выскочить не смог.

В ту казарму никому не входить, чтоб арестанта видеть никто не мог, також арестанта из казармы не выпускать: когда же для убирания в казарме всякой нечистоты кто впущен будет, то арестанту быть за ширмами, чтоб его видеть не могли.

Смотреть, чтоб арестант над собою зла не учинил, и для того с опасностью нож и прочее, чем повредить можно, давать».

Поручик лязгнул запором и тут же вышел за дверь во внутреннюю галерею, где расхаживали два караульных, причем один постоянно держался близ окошка, стекло которого было замазано маслянистой краской. Его задачей являлось наблюдение за узником, если бы тому вздумалось разбить стекло. Разглядеть что-либо в вечном сумраке камеры было невозможно — так что велено солдатам туда и не смотреть под страхом наказания.

«Писем арестанту писать не давать, чего ради пера, чернил, бумаги и всего, чем можно способ сыскать писать, отнюдь бы при нем не было.

В котором месте арестант содержится и далеко ль от Петербурха или от Москвы, арестанту не сказывать, чтоб он не знал.

Команде, кто допущен будет арестанта видеть, отнюдь некому не сказывать, каков арестант: стар или молод, русский или иностранец».

Чекин усмехнулся — все два десятка солдат «секретной» караульной команды давно поняли, кого они охраняют. Ведь узник уже несколько раз, в ответ на издевательства, насмешки и избиения громко кричал — «я здешний империи принц и ваш государь!»

Вот только сказать о страшной тайне служивые никому не смогут — караульным запрещено покидать цитадель, могут только со Светличной и Королевской башен взирать на жизнь крепости. Или смотреть на голубой простор Ладоги, либо взирать на леса, что тянулись вдоль Невы. Да и никто их слушать из гарнизона не станет, даже сам комендант под страхом лишения живота — попадать в застенки Тайной экспедиции никому не захочется. Цари свои секреты сурово охраняют — вмиг палачи язык отрежут.

«Для удовольствования известной персоны пищею, всякие припасы покупать и пива и медов варить по желанию ее, чтоб ни в чем нужды не было. А денег держать в год по 365 рублей, а именно по рублю на день. Да сверх того на одежду и обувь оной персоне по 100 рублей в год».

Поручик вздохнул — щедрое денежное довольствие узника его, как и капитана Власьева, несколько примиряло с двухлетним заточением в крепости. Тем более, «столовых» денег им с сослуживцем выдавалось по полтине — немыслимая щедрость главы Тайной Экспедиции — обильным питанием хоть немного сгладить все тяжести службы, которая ничем от участи заключенного не отличалась. Свои полтины офицеры не тратили, наоборот, еще делили «экономию» — не менее полтины с гривенником, которые не тратились на пищу «Григория». Проще говоря, прикарманивались его тюремщиками — а зачем арестанту так жрать, когда офицеры «сиры и убоги». Цены ведь позволяли — фунт говядины, и бутылка молока стоили полкопейки, десяток яиц три копейки, краюха пшеничного хлеба две копейки с деньгою. Вино, конечно, дорогое, ведь из-за моря привозится, как и цитроны. Но нечего узника баловать! Кваса ему за глаза хватит, а хлебное вино солдатам отдавали — служивым так легче постоянную сырость казематов переносить.

Да и питались они за столом узника ежедневно по два раза — в обед и ужин. Перемен в блюдах должно быть пять, но арестанту хватало и одной, зато тюремщикам оставалось по две. Распорядок тем самым соблюдался, а кто что съел, то кому какое дело! Наоборот, пользу приносили обжорством, демонстрирую, что пища не отравлена. Да и кому их травить — на офицеров гарнизона все готовили на особой кухне, по приказу коменданта каптенармус закупал продукты.

«Когда соизволение наше будет в какое другое место арестанта перевесть, тогда прислан будет генерал-адъютант князь Голицын или генерал-адъютант барон фон Унгерн с именным указом за подписанием Собственной нашей руки. А кроме оных хотя бы кто и с именным указом приехал и стал требовать арестанта, тому не верить и задержать под караулом.

Ежели случится (от чего Боже сохрани) в крепости опасный пожар, то арестанта, накрыв епанчею так, чтоб никто его видеть не мог, свесть на щербот и из крепости вывесть в безопасное место».

Поручик вернулся обратно в каменный пенал, запер дверь на внутренний засов. Обойдя шкафчик с деревянным табуретом, снова приник глазом к замочной скважине. И тяжело вздохнул, сетуя на свою злосчастную судьбу. Нет, деньги, конечно, скопились приличные — две тысячи рублей, включая ту тысячу которой облагодетельствовал осенью глава Тайной экспедиции. Вот только переданная им инструкция была дополнена самой императрицей собственной рукою последним пунктом.

Чекин непроизвольно сглотнул — они с Власьевым сразу догадались, что произойти может. Кровью попахивало от тех вычурных строк, смертью того, кого они оба люто ненавидели, томясь вместе с ним в заключении на Ореховом острове, где стояла Шлиссельбургская крепость. Два года не видеть пристойных женщин, достойных офицерского чина, очень тяжело, а от старой и прыщавой портомойки уже от души воротило — грязная и вонючая зело. Участи такой горемычной никому не пожелаешь, но может быть придет скорое освобождение?!

Поручик стиснул рукоять шпаги, это прогоняло сон — ему опостылели постоянные ночные дежурства. В памяти отчетливо проявились написанные императрицей страшные слова, которых не было при прежних правителях Российского государства:

«Ежели паче чаяния случится, чтоб кто пришел с командою или один и захотел арестанта у вас с собою взять, то оного никому не отдавать и почитать все то за подлог или неприятельскую руку. Буде же так оная сильна будет рука, что опастись ее можно, то арестанта умертвить, а живого никому его в руки не отдавать».

Страшным веяло от таких строчек, написанных «матушкой-царицей», будто прознала самодержица про промысел вражеский. А то и хорошо им двои — живо обагрят сталь клинка. Надоело томиться в заключении добровольном, и если смерть этого паршивца станет для них освобождением, то они ее будут вместе терпеливо ожидать.

Вот только как узнать, когда придет такой день нападения супостата? И кого из них? Кто припожалует — пруссаки или свеи? И будут ли вражины промысел свой здесь воровской чинить, если до столицы всего несколько часов плыть по течению на весельном баркасе?

Да и где им столько воинского звания людей набрать, если в гарнизоне солдатская команда Шлиссельбургского полка стоит из полсотни солдат при офицерах? Да караул цитадели с «секретным казематом», да у коменданта в подчинении десяток служителей — какой тут захват крепости, где два десятка пушек имеется и стены высоки?!

Глава 2

Боли в груди не было, как и жжения — это сильно удивило Ивана Антоновича. Еще бы — первый раз выйти из беспамятства после потери сознания и ощущать себя здоровым, будто никогда не лежал в госпиталях и больницах пластом. В голову сразу пришла мысль:

«Странно — состояние намного лучше, чем было раньше. Но ведь после инфаркта совсем не так себя чувствуешь. А тут в груди ощущение, будто половину лет с плеч скинул, а они тяжкий груз — молодые такого не поймут. Как хорошо дышать! И просто снова жить!»

Однако спустя несколько секунд в ноздри ударил сильный зловонный запах. Пахло чудовищной смесью затхлой сырости, давно немытого человеческого тела, дымом, копотью, смрадом и чем-то вообще непонятным, но жутко неприятным. Еще крепко несло неистребимой вонью параши — именно загаженного фекалиями и мочой ведра или какой-то иной емкости, проржавевшего ведра там, или деревянной кадушки.

«Это не больница — там всегда карболкой пахнет, лекарствами. Белье чистое — а тут запашок грязных, нестиранных ни разу тряпок. Да и не кровать подо мною, а, скорее, топчан — настолько жесткая лежанка, что даже сквозь тонкий матрасик ощущаешь все неравности. Хм, скорее циновка или половичок постелили под тело. Это куда я попал, или просто сон кошмарный мне снится так реалистично?! Кстати, весьма возможно — снились всякие гадости и раньше, при этом я вполне свободно думал и после пробуждения все помнил до малейших деталей и ощущений».

Мысли текли в голове сами по себе — но в тоже время возвращалась чувствительность. Пока только на запахи, звуков не было слышно, а в глазах темно, как может быть только ночью.

«Так, надо что-то делать. Странно, почему чешется тело? И голова тоже зудит, причем не внутри, а снаружи. Будто кто-то покусывает кожу в волосах. Меня выбрили наголо и порезали кожу? Но зачем? Или я получил травму головы, когда плашмя упал на камни, потеряв сознание? Ведь ничего не помню — потянулся рукой в карман, и больно стало, память, будто стерло, словно тряпкой стекло вытерли. Непонятно все, но нужно попытаться, если не встать, то хотя бы оглядеться».

Иван Антонович машинально дернулся, простонал, и с невероятным трудом разомкнув веки, открыл глаза. И тут же обомлел — ночи не было, а лишь тусклый колыхавшийся свет одинокой свечи. Потребовалось несколько минут, чтобы глаза привыкли к единственному источнику освещения. Вскоре стала видна копоть, исходящая от пламени, дымок и нахлынуло понимание, что свою лепту в атмосферу смрада добавляет именно этот осветительный ресурс. Через какое-то время Никритин разглядел настенный подсвечник, жутко архаичный, крепившийся металлическим штырем в обтесанные каменные плиты.

«Камень?! Не кирпич, не брус, не гипсоблоки, не пенобетон, а обычный камень? Странно, это что за подземелье?»

В пламени одинокой свечи отражалась каменная кладка сводчатого потолка, на котором поблескивали капли.

«Так, теперь понятно, откуда здесь сырость и прохлада. Меня перенесли в какой-то подземный каземат. Таких в старых крепостях множество, как и подземных ходов. Зачем? Не проще было унести если не на катер, то в здание тюрьмы. Там отомкнуть нары и положить на них. Или я что-то не понимаю? Но это, несомненно, подземелье, тут ни один человек не ошибется, тем более историк. Видал я раньше такие, и много раз».

Темнота отступала, превращаясь в сумрак — просто глаза понемногу привыкли, стали лучше видеть. Слабое свечение исходило от каменной ниши, и вскоре Иван Антонович разглядел в ней небольшое оконце — сквозь темное стекло проглядывало нечто более светлое. Взгляд наскоро оценил попавшее под обзор зрелище — насквозь непонятное.

«Так, в пяти шагах от края топчана, на котором лежу, дверь. Да, это именно она, подогнанная из крепких досок. Ручки на ней нет, зато в наличии замочная скважина больших размеров или отверстие. Рядом с ней какая-то конструкция из кирпичей — от пола до потолка, и они явно скреплены цементным раствором. Похоже на печь? Да, это именно она! Зимой ведь в подвале жутко холодно, а тут вот такой обогреватель. Вот смеху то будет, если в этой камере сидел Иоанн Антонович! А что тут такого — сколько времени прошло, архивные документы редки, а музейные работники могли и ошибаться. Да, смеху будет много — бывший следователь Иван Антонович лежал в камере бывшего императора Ивана Антоновича. Фамилии, правда, у нас с ним разные, но так у царей их никогда не употребляют, да и зачем они им. Надо хорошенько оглядеться вокруг, да людей позвать — должен же быть тут хоть кто-то. Может это все мираж вокруг, или сон дурной?! Либо самая натуральная галлюцинация? Бред моего больного воображения»

Сделав над собой усилие, Никритин поднялся и сел на жесткое ложе, потрогал пальцами суровую ткань. Сукнецо ворсистое, немного колючее, из дешевых. Такие были в его детстве, пусть и не послевоенном, но страна тогда жила не очень хорошо, на полках магазинов всего не хватало — порой даже хлеба не было, перебои постоянные. Нет, эта ткань под ладонью добрая, теплая на ощупь, приятная, что сказать.

— Хм… Гм…

Голос не слушался, из горла раздавался хрип. Иван Антонович от удивления схватился руками за челюсть, чувствуя, что она у него отвисла от изумления. Еще бы не быть ошарашенным — комната в подземелье оказалась самой натуральной. Похожа камера на пенал — шагов десять в длину, шесть в ширину. Добрую треть ее занимала печь и топчан, застеленный сукном. Вместо подушки толстый валик из свернутой ткани — потому и шея надрывно болела, слишком жесткая такая подушка была. Одеяло из времен армейской молодости, только гораздо хуже — колючее слишком и тонкое, под таким зимой холодно спать.

— Это куда же я попал?!

Голос прозвучал чуть хрипло, растерянно — но самое важное — Иван Антонович его не узнал, хотя такое было совершенно невозможно представить раньше. На секунду промелькнула мысль, что может, переболел еще чем-нибудь, оттого и звуки стали немного другими.

— Вполне возможно…

Произнеся эти слова, бывший следователь немного успокоился. И, повертев головою, еще раз обвел взглядом свое нынешнее пристанище. На противоположной стороне от топчана грубо сколоченный деревянный стол, за который могли усесться три персоны. Впрочем, так, скорее всего и было — табуретов у стены как раз ровно по счету три штуки. На толстых ножках, тяжелые штуки, изготовленные явно из дуба.

Иван Антонович протянул руку и провел ладонью по сидению — тут же в брезгливости одернул. Грязная деревяшка, липкая — машинально вытер ладонь об колючее одеяло. Поморщился — бывший следователь по жизни являлся закоренелым холостяком — никогда не жаловал нечистоплотность, грязных и неряшливых людей.

За топчаном стояла узкая ширма, сколоченная из досок — оттуда несло вонью особенно ощутимо. Так и есть — кадушка, накрытая крышкой — обычная параша. Только над нею чуть возвышается стульчак с круглым отверстием — вполне удобно сидеть и справлять нужду. Средневековая дикость, как сказал бы современный человек. Хотя вообще-то это сооружение предтеча унитаза, и в сельской местности, где уже есть сотовая связь с интернетом, и сейчас вполне в ходу у пейзан.

— Так, это кто меня переодел в хламиду?

Иван Антонович с растущим удивлением и беспокойством осмотрел свою новую одежду — под суровым сукном необычного покроя штанов и куртки виднелось нательное белье, но уже обычное, такое в армии было в ходу. А на ногах туфли с пряжками — а вот они уже какой-то артефакт из театрального реквизита, вкупе с чулками, натянутыми до колена и прихваченных тесемочками к штанинам.

— Пока я был без сознания, на меня напялили этот прикид, перенесли в камеру и положили спать на топчан, забыв снять туфли. Бред! Такое не может быть! Инсценировка? Розыгрыш? Решили поиздеваться над стариком? Да за такие шутки морду бьют кулаком…

Иван Антонович осекся, брань в горле застряла, а звуки превратились в клокотание подавившейся куском хлеба вороны. Перед глазами была собственная ладонь, неестественно бледная, сжатая в крепкий кулак. Но это не его пальцы, они тонкие и вытянутые, без мозолей и шрама через все запястье. Он машинально поднес к глазам левую руку, и помертвела душа в одночасье — ужасное озарение пронзило мозг Ивана Антоновича.

Целую минуту он внимательно рассматривал, прикусив до крови губу, свои новые руки, покрытые бледной гусиной кожей, ничком рухнул на топчан, потеряв сознание…

Глава 3

Пламени одинокой свечи хватало для освещения лежавших на столе бумаг, благо из неширокого окна хватало света от привычной для этих мест «белой ночи». Молодой офицер в зеленом мундире русской армии склонился над виршами, тщательно выписывая их гусиным пером. Строчки текста вились вязью слов одна за другой.

«Проявился не из славных, козырный голубь, длинноперистый,

Залетал, посреди моря, на странный остров,

Где, прослышал, сидит на белом камне, в темной клеточке,

Белый голубок, чернохохлистый…

Призвал на помощь Всевышнего Творца

И полетел себе искать товарища,

Выручить из клетки голубка.

Сыскал голубя долгоперистого,

Прилетел на Каменный остров,

И, прилетевши к белому камню,

Они с разлета разбивали своими сердцами

Тот камень и темную клеточку…

Но, не имея сил, заплакали, оттуда полетели

К корабельной пристани, где, сидя и думаючи, отложили,

Пока случится на острове от моря погода, —

Тогда лететь на выручку к голубку…

Оттуда, простившись, разлетелись —

Первый в Париж, а второй в Прагу…

Дописав последнюю строчку, офицер склонился над исписанным листком, потом посыпал чернила песочком и смахнул его перышком. Стих аллегории, видимо, ему понравился. Однако спустя секунду подпоручик Мирович горестно прошептал:

— Не вышло у нас с тобою вместе, Аполлон, сотворить благое дело спасения императора из узилища крепкого и тайного. Теперь действовать предстоит только мне одному.

Василию Яковлевичу было всего 24 года — по меркам буйного и блестящего 18-го века необычайно много. Вполне достаточно чтобы сложить на плахе голову, или положить живот свой в бою с неприятелем, либо цепко ухватить всеми пальцами госпожу Фортуну за игривые локоны и вознестись высоко, к власти, почестям и богатству, каковые можно обрести только у императорского престола.

При нынешней царице шансов у него на «взлет» к сияющим вершинам абсолютно никаких. Возле Екатерины Алексеевны толпятся люди, что привели ее на императорский престол в позапрошлом году, точно день в день с нынешним, что может стать благоприятным моментом. Конфидиенты Фике сплотились в комплот, и заговор сей удался. Причем, супруг ее злосчастный, Петр Федорович «Голштинец» весьма вовремя скончался от «геморроидальных колик». Хотя в Петербурге все жители прекрасно знали, что императора задушили царицы «сердечные друзья» Орловы, вкупе с князем Барятинским, мотом и картежником, в Ропше.

Вот только о сем болтали лишь втихомолку — за такие разговоры могли выкрикнуть «слово и дело», а там схватить не только виновного, но и тех, кто при разговоре его присутствовал, пусть даже нечаянно. Взять под крепкий караул всех и доставить в подвалы Тайной экспедиции, а уж там кнутобойцы знатные — выбьют из своей жертвы истину. И то, что знает несчастный, и особенно то, о чем не ведает, или только догадывается. Да и обер-секретарь Степан Шешковский умело умеет выпытывать — не захочешь, так поневоле все расскажешь, без утайки.

Умна немецкая принцесса, ставшая в одночасье русской императрицей. Убили мужа по ее явственному, пусть и тайному приказу, а она тут совершенно не причем — духом не ведала и сама расстроилась от горестного известия, что случайно овдовела в одночасье. Много плакала Екатерина Алексеевна, напоказ, утирало лицо батистовым платочком прилюдно. Но всем ведомо, что бабьи слезы, что утренняя роса на траве — солнце взошло, и они разом высохли. Да и выдавить их из себя они смогут с легкостью необычайной, что русская царица, что обычная рублевая чухонская проститутка на острове Васильевском, клиентов ублажающая своим потрепанным телом. Последняя вообще придумает что-нибудь жалостливое, так что рука сама тянется ей последний гривенник отдать.

— Здесь я всегда буду не ко двору, ибо мой род изменниками считать велено! И тако ко мне относятся!

Василий Яковлевич скривил губы, прекрасно зная первопричины такого отношения петербургских властей ко всему роду Мировичей, и к нему самому, поручику Смоленского пехотного полка в частности. И сроку тому вот уже более полувека…

В 1709 году прадед Иван Мирович, после злосчастного поражения шведов под Полтавой, бежал в Крым, спасая жизнь. Рухнули тогда все планы гетмана Мазепы создать под себя в Малороссии правление, на пример королевского. Да и название со времен Богдана Хмельницкого имелось — Гетманщина. Но не вышло ничего у хитроумного старика, спасаясь от войск царя Петра, Мазепа с Филиппом Орликом бежали в туретчину, ища там покровительства у султана.

Прадед, переяславский полковник, также отстаивал независимость Малороссии, был одним из предводителей мятежного Запорожья, казаки которого разделили горькую участь шведов. Сожгли саму Сечь и поселки царские войска, без жалости истребляя казаков, которых за изменников и воров принимали. За переяславским полковником русские долго охотились, подсылали неоднократно коварных убийц, как писал сам царь Петр, чтобы «этого бездельника истребить».

Дед Федор Мирович был генеральным есаулом при Орлике. В Гетманщине и Запорожском казацком войске этот пост был почти равен канцлеру, если с европейскими мерками подходить. Яростно сражался против русских и после поражения бежал в Швецию, потом путь его направился в Польшу, к королю Станиславу Лещинскому. Его брат Василий до шведских земель не добрался — схватили царские драгуны, заковали в кандалы и отправили в Сибирь на вечную каторгу. А заодно еще пятерых братьев Мировичей отправили в ссылку, в город Тобольск, на «вечное поселение».

Однако род Мировичей на этом не пресекся — недаром есть поговорка — щуку съели, а зубы остались. Отец и дядя Яков, благодаря прекрасному образованию, на которое их родитель не жалел ни злотых, ни рублей, тоже выбились в люди, заняв достойные роду места. Первый стал секретарем польского посла графа Потоцкого, а второй занял тоже место, но гораздо выше по положению — у самой императрицы Елизаветы, дочери Петра Великого. Вот только страсть к авантюрам у Мировичей в крови — братья составили заговор в пользу автономии Малороссии. И как всегда в России, в любом деле всегда найдется либо предатель, или доносчик.

Так что отправились два беспокойных для царицы юноши в Сибирь, в знакомый всем Мировичам город Тобольск, где и родился у Якова сын, получивший в крещении имя Василия. Семья бедствовала в ссылке, совсем обнищала вконец — все имения рода были конфискованы и давно поделены среди приближенных императрицы Елизаветы Петровны, а скромного отцовского жалования капитана захудалого гарнизонного полка едва хватало на необходимые нужды. Но извернулись, порой голодовали на хлебе и воде, но Василий получил хорошее образование.

В Тобольске имелась «немецкая» школа для детей ссыльных дворян. Ее директором и преподавателем по всем предметам был Сильвестрович, немец по происхождению, долгое время живший в России. Лютеранин по вере своей, он был блестяще образован. Уроки шли на одном дыхании, учиться было интересно. Знания истории и математики, грамматики немецкого и русских языков, музыки, риторики и других «изящных искусств», усваивались прекрасно, дети впитывали их как губка воду.

Дома обучение отпрыска славного рода продолжалось — французский и польский языки давались Василию легко, ведь на них говорило все образованное общество Малороссии, а отец все же был секретарем посла. Да еще хорошо владел татарским языком — но то плод векового соседства с Крымским ханством. Про воинское обучение и говорить не приходится — езда на коне, сабельная рубка и шпажный бой для поединков, «огненные забавы» — стрельба из пистолей и ружей. Воинские экзерциции и команды дополняли обучение, столь нужное для юноши — дворянина и будущего офицера, ибо иной службы, кроме воинской, не мыслилось.

Так что, усердно пройдя курс школы и дождавшись Высочайшего разрешения покинуть место родовой ссылки, Василий Яковлевич приехал в далекий Санкт-Петербург два года тому назад. И не остался в блестящей столице «серым» провинциалом.

Его стихи читал сам Ломоносов, «угрюмый гений» российской науки вирши одобрил, сказав, что появилась в державе «поэтическая школа». Влиятельный Бецкой, незаконнорожденный отпрыск князя Трубецкого, объявив конкурс на обустройство маленьких мостов через каналы перилами, выбрал главными именно эскизы Мировича, который их подал в надежде получить денежное вспомоществование. И не прогадал — сорок полновесных серебряных рублей, новеньких и блестящих, только отчеканенных на Монетном дворе «северной столицы», с профилем императрицы Екатерины Алексеевны на аверсе, стали ему наградой.

Сняв карликовую мансарду над сенями в доме партикулярной верфи на Литейной части, Мирович с трудом и нетерпением дождался зачисления в Смоленский пехотный полк в чине прапорщика. Причем, вскоре стал адъютантом шефа смолян, генерал-аншефа Петра Ивановича Панина, родного брата главы всемогущей Тайной экспедиции…

Глава 4

Так, свеча горит, за окном белая питерская ночь, которая может быть исключительно летом, так как, несмотря на «каменный мешок», достаточно тепло. А вот ручонки не мои — юношеские, тонкие в кости, но жилистые. Охренеть можно! Сколько я лежал без сознания? Минут десять, и не больше получаса — свеча не сгорела».

Иван Антонович затравленно оглянулся, чувствуя острый приступ паники. Если бы не долгая работа следователем, да еще участие в войне, он бы сейчас орал и бросался на стены. А так только вытирал холодный пот со лба рукавом и напряженно размышлял:

«Вокруг каменные стены с потолком, камера никуда не делась. Либо это самая доподлинная реальность, или меня конкретный глюк одолел на старости лет, и я просто впал в безумие. Но вот это легко проверить — сумасшедшие боль не ощущают, в отличие от психов. Легендарный Камо на этом прокололся, когда попытался симулировать безумца, но только врач оказался знающим. Так что сейчас нужно встать с кровати и проверить свои соображения, нет ничего лучше собственного опыта».

Никритин рывком поднялся с жесткого топчана, подошел к подсвечнику и провел запястьем над пламенем. Отдернул руку — боль испытал сразу. Затем решил провести новый эксперимент, очень сильно ущипнул себя за бедро ногтями — зашипел рассерженной кошкой, в глазах навернулись слезы — настолько ему было больно.

— Так… Это реальность, а не плод моего больного воображения. А потому садимся на нары и начинаем крепко думать, — тихонько размышляя вслух, Иван Антонович уселся на жесткую кровать, а именно ее он поначалу принял за топчан и машинально провел ладонью по волосам. Потребовалось неимоверное усилие воли, чтобы не отдернуть руку. Еще бы — привыкнув за долгие годы к седому «ежику», обнаружить роскошную гриву, стянутую веревочкой на затылке по типу конского хвоста.

Затем Никритин ощупал пальцами лицо — нос прямой, а у него он был свернут на сторону клювом — пропустил когда-то прямой удар от пьяного «кухонного боксера», обычного семейного дебошира. Затем медленно провел языком по зубам, коря себя за то, что не сделал этого раньше. И не обнаружил протезов, как сверху, так и снизу. «Голенькие» десны, которыми раньше жевал лишь мягкий хлеб с кашей, оказались полны вполне крепких зубов — по крайней мере, от надавливания языком они не шатались.

Рывком спустил с себя штаны, развязал завязки и на кальсонах. От свечи шло достаточно света, чтобы осмотреть ноги и моментально понять, что они не его собственные — без старческой дряблой кожи, без артритных колен, отсутствуют следы ранений. Чуть дрожащими пальцами он вернул одеяния, аккуратно завязал тесемки. Кровь словно застыла в жилах, настолько открытия потрясли его разум. Только тут силы покинули бывшего следователя — он безвольной куклой рухнул на одеяло. Однако мозг продолжал лихорадочно работать, мысли прогонялись по нему целой вереницей, почти не задерживаясь для обдумывания:

«Это не сон и не бред! Примем за данность, проверенную экспериментом. Я в чужом для себя теле — судя по коже и зубам, вполне себе молодом, чуть больше двадцати лет, но гораздо меньше тридцатки. А это означает только одно — бывший следователь, подполковник милиции в отставке Иван Антонович Никритин умер в Шлиссельбургской крепости на экскурсии 28 сентября 2020 года от сердечного приступа», — губы непроизвольно искривились в болезненной гримасе.

Однако отчаяния не было — мозг продолжал работу, и теперь принялся очерчивать перспективы столь невероятного случая, о которых ему раньше приходилось только в книжках читать. Тех, что о «попаданцах» в прошлое вещали в стиле исторического фэнтези или альтернативки — как-то на старости лет пристрастился к такому чтению. Интересно стало ему как историку, так и бывшему следователю, такую литературу почитать, благо свободного времени на пенсии хватает.

«Так, что мы имеем? Мой разум в чужом для меня теле, причем держит его под контролем. Насчет души не знаю — но скорее всего она со мною. А как иначе?! Чужих мыслей в голове нет, память, скажем так, «терпилы», не проявляется, его эмоции отсутствуют. По крайней мере, я их не совершенно ощущаю. В плюсе также молодость — я стою перед перспективой прожить еще одну жизнь. А это одно перевешивает все те минусы, которых, к моему глубокому сожалению, хватает порядком.

Начну по порядку!

Я в прошлом времени, в том нет ни малейших сомнений. «Каменный мешок» подземелья, окно выходит на внутреннюю галерею, где находятся солдаты — в том нет сомнения. Иначе бы решетку поставили. Окно сугубо для дневного освещения. Для чего оно замазано маслянистой краской? Чтобы я не разглядел ничего на внутреннем дворе тюрьмы. Почему не на внешнюю сторону оно выходит?

Иначе не поставили караул, а замуровали эту амбразуру, куда взрослый человек с трудом пролезет. Краска намазана с одной целью — служивым на меня смотреть категорически не положено. Причем, я стал узником высокопоставленным — иначе не была моя камера столь комфортабельной. С собственным санузлом, скажем так, с кроватью, на которой вроде бы белье, столом и табуретами, с печью, чтоб в морозы тепло было…

С печью! Я нахожусь в России, и только в ней! Иначе быть просто не может! В Европе никто в тюрьмах с отоплением не заморачивался, у них там камины в ходу!

Осталось только выяснить кто я, в какое время попал, и на каком положении. Да запросто узнать — на столе несколько книг лежит, наверняка узник до меня ими пользовался. Сто против одного — все духовного содержания, других заключенным просто не дозволят».

Иван Антонович в крайнем возбуждении встал с ложа, сделав шаг, оказался у стола. Перебрал книги, их было ровно семь — увесистая стопочка. Открыл каждую, чтобы убедится в предположении Печатные издания на церковнославянском языке — Евангелие, Апостол, Пролог и остальные такие же. На титульном листе даты, и все разные — от 1749 до 1763 года. Последняя дата отпечатана на абсолютно новой книге — Апостол. И у Никритина моментально возникло стойкое ощущение, чтоб выход ее из печати был совсем недавним, даже листы толком необмятые и крепковаты, дряхлости не видно и переплет крепкий. Хотя страницы потерты и с грязными пятнами от пальцев — видимо узник часто пользовался ею.

— Капец! Картина Репина — песец подкрался незаметно!

Захотелось выругаться от души, но маты застряли в горле. Ужасная мысль опалила разум, ледяной пот выступил по всему телу. Иван Антонович стал догадываться, в чье тело угодила его душа и разум. Книги на столе, замазанное краской окно, чтобы караульные не разглядели узника, печка и ширма. Последняя нужна только в одном случае — узник должен стоять за ней, чтобы присланный на уборку камеры служитель, не смог увидеть его лица. А такие исключительные меры предосторожности были только к одному заключенному России на 1763, вернее, уже идущему 1764 году.

«Все правильно — страницы книги покрыты грязными пятнами. Это сажа из печи, когда ее топят, то подбрасывают поленья. Пятен много — значит, была зима. Умывальника нет, а потому пальцы узника всегда грязные, в саже, жире и копоти — свечки ведь менять нужно. А они не дорогие церковные из воска, а дешевые сальные, оттого отпечатки расплываются на дешевой бумаге как кляксы.

Сейчас лето стоит с белыми ночами, такое свойственно русскому северу и Прибалтике. Сырость хорошо чувствуется — тюрьма окружена водою, не иначе. А раз узник в заключении находится, то только четыре узилища на эту роль хорошо подходят, в других крепостях «секретных казематов» не имелось никогда. Соловецкий монастырь отпадает сразу — за Полярным кругом холодно всегда, даже в июне. Остается Кексгольмская, Петропавловская и Шлиссельбургская крепости. В какой из этих тюрем, окруженных водою со всех сторон, я сейчас нахожусь?»

Никритин задавал сам себе животрепещущие вопросы, стараясь оттянуть неизбежный вывод, как только можно дольше. Но бывший следователь прекрасно осознавал, что нельзя себя самого обманывать или вводить в заблуждение. Ответ был страшен, слишком много имелось совпадений.

— Я полный тезка императора Ивана Антоновича, сижу в похожей камере с теми же условиями, в которых сидел он. Возрастом и сложением уподобился на него самого. На столе передо мною лежат книги, которые давали читать исключительно ему. И никому более в это время. А потому согласно логике я и есть он самый, живущий сейчас в 1764 году, в конце июня или начале июля. Почему так точно я определил время?! Белые ночи стоят! И еще потому, что в самые ближайшие дни меня убьют — заколют шпагой или штыком, тут мнения историков расходятся…

Иван Антонович хрипло рассмеялся, вытирая со лба капли холодного пота. Ему стало действительно страшно — может через несколько дней, может завтра, но его очень скоро убьют. Счет идет на считанные дни, может даже один, но два десятка часов у него в запасе есть еще.

«Почему есть?»

— Да потому что Мирович начал свою «нелепу» после полуночи, а сейчас утро началось — сквозь масляную краску окна выступили рыжие пятна. Светличная башня, где моя камера, сейчас освещена с востока ярким солнцем. Так что поживу еще немного, — чуть слышно пробормотал Иван Антонович на заданный самому себе мысленный вопрос. Он поднялся с ложа и медленно прошелся по камере.

«Угораздило же меня попасть в того, чью недолгую жизнь я так пристально изучал, будучи молодым по годам и пытливым историком. И зачем помышлять о том, что обречен на скорое заклание жертвенным агнцем?! Поборемся за жизнь — для чего нам даны знания?! Просто так произошло, или Всевышнему не понравился тот современный мир, и Он решил меня перенести сюда для исправления прошлого? Все может быть, как и злая шутка! Но одно я теперь знаю — почему я оказался в теле именно Ивана Антоновича. И не только потому, что я его полный тезка».

Никритин тяжело вздохнул — истина, как водится, оказалась рядом. И он негромко произнес слова Ницше:

— Человеку, слишком часто заглядывающему в бездну, следует помнить, что и бездна вглядывается в него!

Глава 5

Свечи давно погасли — новый день вступил в свои права, вернее, пока еще раннее утро. Зато на небе светит яркое солнце на поразительно голубом небе, столь непривычном для этих обычно облачных, а то и пасмурных мест, где постоянно идут дожди. А чему удивляться — до Ингрии и Карелии рукой отсюда подать, река Нева вроде разграничительной линии в этом краю дремучих лесов с болотами. Сами новгородцы именовали эту «Водскую пятину» исключительно ругательно — «Северной пустошью». Слова эти сами за себя говорят — край топей и безлюдья!

Отец рассказывал юному Василию о степном приволье Малороссии, о запахе полыни и ковыля, дурманящем голову, о казацкой воле и о тяжелой руке московских царей, ставших императорами. Так что было о чем задуматься подпоручику Мировичу — его план освобождения императора завтра начнет воплощаться в жизнь. Потому что сегодня еще рано к нему приступать, а послезавтра, четвертого дня июля, будет уже поздно…

Прошлым летом с ним заговорил сам генерал Петр Иванович Панин, еще моложавый, едва 42-х лет от роду, властный и решительный. Но беседу странно повел, будто прощупывая. Узнав о нищете семьи, громко посетовал, сказал что похлопочет. И вправду смог сделать доброе дело — 1 октября 1763 года Мирович попал на личный прием к императрице. Екатерина Алексеевна смотрела на него с приветливостью, но как-то изучающе что ли. Сильно не понравились Василию внимательные глаза женщины, словно пытающиеся понять, на что он может быть способен. В конце короткой беседы самодержица поздравила его чином подпоручика, словно откупилась, и отправила восвояси, будто отмахнувшись от надоедливой мухи.

А ведь действительно махнула белоснежной рукой на его челобитные, что Мирович подавал на ее имя, горестно жалуясь на несправедливость Сената. Он уже несколько раз отправлял туда требования вернуть конфискованные имения в левобережной Украине. Но ответа на них не было — бывшие владения Мировичей получили других хозяев, что жадною толпою всегда стоят у трона, выпрашивая у цариц подачки. Так что поступок Мирович совершил не просто бессмысленный, но и дерзкий — никто возвращать имения роду Мировичей, как государственным изменникам, не собирался. Чтобы не создавать в будущем опасного прецедента.

Справедливости у Сената потому получить не удалось, а царица откупилась лишь чином, данным вне очереди, так как срок выслуги еще не подошел. Да и заслуг у него никаких не было перед троном. Чистейший откуп — вот тебе чин и заткнись, не подавай больше прошений и челобитных. В рублях прибавка к жалованию оказалась мизерной суммой. Новоиспеченный подпоручик горестно посмеялся над своею злосчастной судьбой, попав на зимний маскарад во дворец. И даже написал на пригласительном билете едкие строчки, в которых сквозил сарказм:

«Было и гулено, и пешком с маскарада придено по причине той, что гренадер с шинелью ушел, и я, не сыскав лошадей, в маскарадном платье домой пришел».

Вскипела у Мировича горячая казацкая кровь от петербургского равнодушия. «Изменники» они всем родом, вон даже полковник Полуботок, их ближайший родич, герой Малороссии, в кандалах, в тюрьме находится — так наградили его за верную службу царице. Так бы и сетовал на горестную судьбу Василий, если бы не случайная встреча с еще одним родственником, пусть дальним — полковником лейб-гвардии Измайловского полка Кириллом Григорьевичем Разумовским, старший брат которого был фаворитом императрицы Елизаветы Петровны. Впрочем, ходили слухи, что Алексей Разумовский был даже ее венчанным мужем, но тайным.

В разговоре на маскараде Кирилл Григорьевич гневно посмотрел на расфранченных братьев Орловых, пробормотав — «высоко взлетели сии птицы, парят над троном, наглецы». И внимательно посмотрев на Мировича, негромко добавил, сверкнув глазами — «ты не тушуйся, выпадет момент, смело хватай Фортуну за чуб!»

И такой шанс вскоре выпал — случайно узнал Василий Яковлевич, что в Шлиссельбургской крепости, в «секретном каземате» содержится таинственный узник. Который на самом деле император Иван Антонович, свергнутый с престола «дщерью Петровой» малолетним ребенком. Про эту историю Мирович знал — был у него серебряный рубль с профилем царственного младенца, спрятанный под половицей. Кара суровая полагалась за хранение монет с титулами Ивана Антоновича — эти деньги были давно собраны по всей стране и перечеканены, а имя императора-ребенка запрещено упоминать под страхом жестокого наказания. ...