ГЕОРГИЙ ГОЛОХВАСТОВ.

Собрание сочинений

: Стихотворения. Поэмы.

Биография:

Георгий Владимирович Голохвастов родился 29 октября 1882 г. в Ревеле.

Происходит из потомственных дворян Ярославской губернии, православного

вероисповедания. В марте 1898 г. он был зачислен в пажи кандидатом Высочайшего

двора. С ноября 1898 г. воспитывался в Пажеском корпусе. В ноябре 1902 г. окончил

Пажеский корпус по 1-му разряду и был произведен в камер-пажи Высочайшего

двора. В августе 1903 г. произведен в подпоручики и назначен в л.-гв. Егерский полк.

В августе 1911 г. произведен в штабс-капитаны и назначен командиром роты. В

августе 1914 г. в рядах л.-гв. Егерского полка выступил на фронт Первой мировой

войны. Осенью, после болезни, был назначен начальником учебной команды. С

октября 1915 г. находился в действующей армии. В апреле 1916 г. был командирован

в запасной батальон. В октябре прошел медицинское освидетельствование в

Красносельском лазарете и был причислен к 3-й категории. С декабря служил в

Главном управлении Генерального штаба. Был произведен в полковники. В январе

1917 г. был командирован за границу. После большевистского переворота решил не

возвращаться в Россию. В 1920 г. приехал в Нью-Йорк.

Писать стихи начал в России, печататься – в США. В 1924 г. вместе с В.

Ильяшенко, Д. Магула и Е. Христиани издал первый коллективный сборник русских

американских поэтов – «Из Америки» (на титульном листе указан 1925 г.). В него

вошло 59 стихотворений Голохвастова , в том числе более двадцати септетов, которые сам он называл полусонетами. Первым ввел в русскую поэзию эту твердую

форму, известную в Европе с начала XVII в., Владимир Ильяшенко, близкий друг

Голохвастова . Писали полусонеты и другие русские поэты в США, но никто не

увлекался септетами в такой степени и не писал их в таком количестве, как

Голохвастов . В своих стихотворениях, помещенных в сборнике «Из Америки», Голохвастов был близок традиции, сложившейся во второй половине XIX в. Участники

сборника отождествляли эту традицию с именами Тютчева, Фета, А. Толстого, Полонского, Случевского и Вл. Соловьева. Поэзия первой четверти XX в. на

творчестве Голохвастова вообще не оставила отпечатка. Автор предисловия к

сборнику «Из Америки» увидел в его стихах главным образом «чувство покорности

судьбе и обаянье безропотного фатализма».

В 1931 г. был издан целый том «Полусонетов» Голохвастова , включивший триста

семистиший, написанных в 1920 – 1930 гг., и среди них – венок септетов с

магистралом и несколько «сюит», то есть небольших поэм, состоящих из

полусонетов. Испытавший влияние Ронсара, Парни, Бодлера «и ясность Пушкинского

дара», Голохвастов довел эту не утвердившуюся в поэзии твердую форму до

совершенства. Образы в его стихах настолько едины эстетически, что представляют

собой подлинную систему. Ни один из его тропов не нарушает стройности той

архаизованной реалистической эстетики, которая представляется им как бы

данностью, застывшей в величии и узаконенной благородной традицией. Философия

слова у Голохвастова парадоксальна: при дисциплине стиха, культе четкости, экономии

средств,

тщательной

отделке

встречаются

издавна

знакомые,

«изношенные» словосочетания. Отсюда - оттенок риторичности при всей искренности

чувств и самостоятельной мысли. Композиция его стихотворений логична, рациональна и следует часто встречающимся схемам. Круг тем в «Полусонетах»

широк, но и традиционен: судьба, вера в мечту, обреченность человека на «Сизифов

труд», любовь, дыхание вечности в природе, «гимны радостям земли», стихи о

стихах, психологический источник которых – момент внутренней ясности и «напев

сердечного затишья». Не обособленно, но именно в связи с этой тематикой

проявляется мотив реинкарнации, перешедший и в следующую его книгу.

Голохвастов был избран председателем нью-йоркского русского Общества

искусств и литературы, а в 1937 г. - вице-председателем американского Пушкинского

комитета. Жил он в Лоукэст Вэлли на Лонг-Айленде, близ Нью-Йорка. Служил

поочередно в нескольких частных компаниях. В 1938 г. тиражом 300 экз. было издано

главное произведение Голохвастова – посвященная его ближайшему другу и

единомышленнику В. Ильяшенко эпическая поэма в 8 000 стихов «Гибель

Атлантиды» (иллюстрированное подписное издание). Голохвастов работал над своим

философско-эзотерическим эпосом четыре года – с конца 1931-го по ноябрь 1935-го.

До известной степени в нем сказалось следование европейским образцам эпического

жанра – «Божественной комедии», «Освобожденному Иерусалиму», «Фаусту».

Литературовед Б.Л. Бразоль (1885 – 1963), лично знавший поэта, добавлял к этому

перечню «Скованного Прометея» Эсхила и «Каина» Байрона. Метрическая схема

произведения – весьма редкостная. Стих состоит из двух ямбических и двух

амфибрахических стоп, с четкой цезурой между ними, и звучанием напоминает

диптих Фета «Измучен жизнью, коварством надежды…». Ориентация на поэта, столь

чтимого в кругу В. Ильяшенко, исследователя творчества Фета, не случайна.

Параллели с фетовским творчеством заметны и в других его книгах. Ямбо-амфибрахий в «Гибели Атлантиды» местами прерван вставными гимнами,

заклинаниями, хорами. Мастер многократной рифмы, Голохвастов варьирует тип

рифмовки и характер строфы. Стройность архитектоники, живописность сцен, чеканность слога – все это дополняет впечатление значительности и

монументальности. Многие детали почерпнуты из Платонова диалога «Тимей».

Однако источники Голохвастова многочисленны и отчасти совпадают с теми, что

упоминает Мережковский в своей «Тайне Запада. Атлантида – Европа», выход в свет

которой совпал с началом работы над «Гибелью Атлантиды». Однако первое

приближение Голохвастова к будущей поэме видно уже в его «Полусонетах». Главная

особенность «Гибели Атлантиды» состоит в том, что написана она поэтом-визионером. По контрасту с мистическим мировоззрением Голохвастова его

художественное мышление окрашено в тона рационализма. Вместе с тем он «кладет

в основание всех своих построений принцип пола… его метафизическую

неслиянность» (Б. Бразоль). В поэме принцип пола возведен в онтологическую

категорию. Аллюзии – мифологические, философские, теософские, астрологические, антропологические, исторические, литературные – весьма многочисленны.

Встречаются образы и идеи, восходящие к Ницше, Шопенгауэру, Вл. Соловьеву, Тютчеву («древний хаос», разбуженный верховным жрецом Атлантиды), местами к

Евангелию от Иоанна, апокрифам, кабале, трактатам по магии, «Тайной доктрине»

Блаватской, а также к буддизму и – еще чаще – к упанишадам и веданте.

В 1944 г. редактор нью-йоркской газеты «Р.С.Т.» («Рцы слово твердо») Б.А.

Завалишин издал книжку Голохвастова «Четыре стихотворения» (все написаны в 30-е

гг.). Одно из них – перевод знаменитого «Ворона» Эдгара По – лучший из

существующих (впервые опубликован в «Р.С.Т.» в 1938 г.). В той же маленькой

книжке помещено превосходно построенное шуточное стихотворение на заданную

рифму, а также виртуозное пространное «Полуоправдание» – послание критику, напавшему на термин «полусонет»:

Полупрозрачно мне был дан в укоре строгом

Полуневежды чин… Смиряюсь- я не горд..

Но все ж хоть Пушкин был и будет полубогом,

Не страшен мне ничуть его полу милорд.

В 1944 г. вышла книга Голохвастова «Жизнь и сны» (на титульном листе указан

1943 г.) с великолепно исполненным Н. Фешиным портретом автора. Сборник был, по-видимому, задуман как итоговый и включил стихотворения, написанные в течение

25 лет. Лучшие стихотворения в книге – на тему первозданности природы и о

пантеистических состояниях сознания. Тогда же появилась в «Новом Журнале»

(1944. № 9) поэма Голохвастова «Святая могила» с подзаголовком «Старо-Крымская

легенда». Написанная пушкинским четырехстопным ямбом, она представляет собой

мастерскую имитацию романтических восточных «повестей» начала XIX в.

Свободный от земных соблазнов старый Хаджи влюбляется в юную Раймэ,

«прообраз гурий», но, вдруг узнав, что отвечавшая взаимностью красавица уже

влюблена в другого, уходит в горы и умирает с молитвой Аллаху на устах.

Голохвастов был участником Кружка русских поэтов в Америке и выпущенного

кружком в 1949 г. коллективного сборника «Четырнадцать» (название - по числу

участников). В большой подборке его стихотворений представлены в основном ранее

публиковавшиеся. Он был занят тогда работой над переводом «Слова о полку

Игореве». В 1950 г. редакция «Нового Журнала» выпустила перевод «Слова»

отдельным изданием. В известном эмигрантском издательстве им. Чехова вышел в

его переводе роман Р. Рихтера «Дебри». Некоторые произведения Голохвастова

остались неизданными. Среди них - поэма «Лицо Нарцисса», состоящая из 80

сонетов, и перевод «Науки любви» Овидия.

Умер Г.В. Голохвастов 15 июня 1963 г. в Нью-Йорке.

.

Фотография

Георгий Голохвастов

ПОЛУСОНЕТЫ (Париж, 1931)

Жене моей,

Евгении Эдуардовне Голохвастовой

Посвящаю эту книгу

«Рука к руке свой путь прошли мы…»

Рука к руке свой путь прошли мы,

Встречая счастье и печаль:

Хранит их памяти скрижаль,

В душе их след неизгладимый,

И ими дышит каждый стих.

Друг жизни! Твой он — мир любимый

Певучих снов и грез моих.

Г.Г.

Полусонеты. 1920–1930

Знамя

Судьба — безжалостный погонщик,

Но, с верой в светлую мечту,

Пою я жизни красоту,

Изнемогающий поденщик…

Так из последних сил вперед

Святыню древнюю знаменщик,

Смертельно раненый, несет.

Поминовенье

Под пеплом жизни, точно в слое

Застывшей лавы, схоронен

На сердце светлый прошлый сон,

Благословенное былое.

И песнь души моей над ним —

Куренье смирны и алоэ

Над опочившим дорогим.

Гнев Ксеркса

Мечту пленяет в дни невзгод

Неукротимый гнев владыки,

Каравший волн мятеж великий

За флот свой, жертву непогод.

И жалок грек, струивший масло

По гребням возмущенных вод,

Чтоб их волнение угасло.

«Из звонкой бронзы слова вылью…»

Из звонкой бронзы слова вылью

Очам твоим полусонет:

В из блеске меркнет рой планет,

Чуть-чуть дрожа алмазной пылью,

И сказок звездных пересказ —

Ничто пред огненною былью

Любви, сверкнувшей в безднах глаз.

«Пока, упорные Сизифы…»

Пока, упорные Сизифы,

Здесь с камнем жизни бьемся мы,

Там, на скрижалях синей тьмы,

Горят светил иероглифы;

И мы, вникая в их слова,

Читаем радостные мифы

О высшей правде Божества.

Весна

Над миром влагой искрометной

Сверкает чаша бытия:

В журчаньи бурного ручья,

В мельканьи птицы быстролетной,

В дыханьи почек — песнь слышна;

И в жажде жизни безотчетной

Поет душа… Весна! Весна!

Адам

Как сон забытый, рай в дали,

А мир — в цвету тысячеликом:

Поют ручьи, несутся с кликом

В лазурном небе журавли,

В дубравах почек набуханье

И первоораной земли

Тепло и благостно дыханье.

Взор

В ее глазах я чую разом

Намек, как ласковый призыв,

И равнодушия отлив,

Холодным блещущим алмазом.

О, взор-загадка! Что за ним?

И почему его отказом,

Как обещаньем, я маним?

«Полусонетов семистишья…»

Полусонетов семистишья

Души любимые друзья:

Их легкокрылая семья —

Напев сердечного затишья,

Когда в затоне бытия

Шепчу, как дремлющий камыш, я,

Что тихо шепчет мне струя.

Страстная суббота

Свершилось. Чистый снят с Креста

И в гробе верными оплакан.

Дрожит октавой старый дьякон,

Звенят рыданья дисканта

И скорбь в смятенных вздохах баса…

Но вера робко разлита

В тепле огней иконостаса.

Пробужденье

Здесь у сосны, на перекрестке,

Восторгом тайных встреч дыша,

Впервые женщины душа

Проснулась в девушке-подростке;

И счастье, в светлом торжестве,

Сверкало сказкой в каждой блестке

Росы, рассыпанной в траве.

Стихии

Земле — любовь и дар доверья,

Стремленье — вечной жизни вод,

Мечтаний светлый хоровод —

Лазурным далям повечерья…

Но данью грозному огню

Благоговенье суеверья

Я в сердце трепетном храню.

«Свой мир — поэму красоты…»

Свой мир — поэму красоты,

Надежд и песен просветленных —

Воздвиг Творец лишь для влюбленных:

Лишь счастью любящей четы

Доступен праздник первозданный!..

Кто не любил — лишен мечты,

Как чаши — гость, на пир незваный.

Троицын день

Колоколов гудящий зов

Плывет в ликующем прибое…

Как это небо голубое,

Твой взор глубок и бирюзов,

И ароматная березка

У древних, темных образов —

Твоя задумчивая тезка.

Потоп

Пучина вод в туман одета;

Еще окутан мглой ковчег

И слеп его бесцельный бег

По воле волн… Но проблеск света,

На дождевой сверкнув пыли,

Затеплил Радугу Завета,

И ветвь маслины — весть земли.

Весть

Невесты радостной безгрешней,

Благоуханна и светла,

Воскресным гимном расцвела

Весна средь кладбищ жизни здешней;

И веют благостно в сердца

Живые звуки песни вешней

Дыханьем Вечного Творца.

Забыть ли?

Забыть ли тайный след тропинки

В лесу, к заглохшему пруду,

Вдали от звезд — твой взор-звезду,

Таивший чистых слез росинки,

Признанье, шепот как в бреду,

И мимолетные заминки

Для поцелуев на ходу?

«Спеши! Пусть ждут другие ягод…»

Спеши! Пусть ждут другие ягод, —

Ты ж цвет цветов и счастья рви,

Пей хмель вина и хмель любви,

Полней живи день каждый за год

И в гимнах радостям земли

Без капищ, алтарей и пагод

Творца и Господа хвали.

Сны

В снах страшных — знамение есть.

Пусть, горд неверьем, ум наш вещий

Пророчеств скрытых смысл зловещий

Не хочет в тайнах их прочесть,

Но сердцу сказки сонной лепет

Открыт, как бед грядущих весть,

И в нем — предчувствий жутких трепет.

«Весна. И в воздухе прозрачном…»

Весна. И в воздухе прозрачном

Любовь, царица всех цариц:

В окраске яркой перья птиц,

Цветы, как в сказке, в платье брачном,

И в ласке встречной юных лиц

То зов, как зов в огне маячном,

То трепет трепета зарниц.

Возврат. Сюита

1. «Устав от вечной суматохи…»

Устав от вечной суматохи

Пустых утех и скучных нужд,

Я людям стал враждебно-чужд;

Душе несносны скоморохи,

Ханжи, и Лазари-рабы,

Всю жизнь сбирающие крохи

На светлом празднестве судьбы.

2. «Я вдруг прозрел: познанья книги…»

Я вдруг прозрел: познанья книги,

Поэмы, жгущие сердца,

Созданья кисти и резца,

Закон людской и зов религий, —

Я всѐ отверг, и в дерзкий миг,

Отринув келью и вериги,

Иное — высшее постиг.

3. «Пусть, былей давних пережиток…»

Пусть, былей давних пережиток,

В наш век душа моя ветха,

Как лик скалы в сединах мха,

Но в ней предвечных сил избыток,

В ней мудрый ум, в ней ясный смех,

И, как вино, ее напиток

Я вновь вливаю в старый мех.

4. «Я — чащ непрошеный насельник…»

Я — чащ непрошеный насельник.

Стучит топор, стволы дрожат;

Спасая в страхе медвежат,

Ревет медведь, лесов отшельник,

И воет волк, тоской дыша,

Когда пылает с треском ельник

В моем костре у шалаша.

5. «Прапращур жив в дыханьи частом…»

Прапращур жив в дыханьи частом

И в чутком слухе дикаря,

Когда осветит мне заря

Запечатленный снежным настом

Тяжелый шаг ночных гостей,

Иль след на дубе коренастом

С прыжка вонзившихся когтей.

6. «Но, как дитя, люблю я клейкий…»

Но, как дитя, люблю я клейкий

Весенний лист, напев ручья

И труд упорный муравья,

Лукавый блеск проворной змейки

И гуд у черного дупла,

Куда в вощаные ячейки

Свой дикий мед несет пчела.

7. «И изощренно-острым взглядом…»

И изощренно-острым взглядом,

Мечтой, отточенной в стилет,

И сердцем, свергшим узы лет,

Сквозь тлен, разлитый тонким ядом,

Я жизнь слежу и пью потир

Любви, изысканным обрядом

Плодотворящей дольний мир.

8. «Забыт тот мир презренно-жалкий…»

Забыт тот мир презренно-жалкий,

Где счастье — миф, любовь — мираж,

Где в смене купли и продаж

Скопцы и мнимые весталки

Позорят страсть, и где толпа

Страшна гримасой той оскалки,

Какой смеются черепа.

9. «Лишь ты, владевшая когда-то…»

Лишь ты, владевшая когда-то,

Моей мечтой, чужая здесь,

Ты гордо властвуешь поднесь

Душой, не свыкшейся с утратой:

Мне не забыть, как отдала

Ты чистоту позорной платой

За ложный блеск в чертогах зла.

10. «Очнись! И жизненного дива…»

Очнись! И жизненного дива

Со мной участницею стань;

Сорви одежды рабской ткань,

Как непостыдная Годива:

Нам зори будут ткать виссон,

И будет страсть — как жизнь правдива,

И будет жизнь — как яркий сон.

Октябрь — Ноябрь, 1930 года

«В любви своей ты отдала…»

В любви своей ты отдала

Мне сердца юную горячность,

Очей безгрешную прозрачность,

И грезы чистого чела,

И мир восторгов сокровенных,

Как в чаше хрупкого стекла

Дар ароматов драгоценных.

«Обманчив призрачный застой…»

Обманчив призрачный застой

Игры вина в тюрьме зеленой

Бутылки, крепко засмоленой

И в лед затертой… Но, постой

Ударит пробка, брызнет пена, —

И звезды влаги золотой

В бокалы вырвутся из плена.

«В мольбе склонясь у милых ног…»

В мольбе склонясь у милых ног,

Я с облегченным сердцем сброшу

Всю опостылевшую ношу

Страстей, сомнений и тревог;

И, слыша тихий зов участья,

Войду в любовь твою, — в чертог

Грехом нетронутого счастья.

«Темны лампады у киота…»

Темны лампады у киота

С пучком давно засохших верб…

С печалью тихой лунный серп

В оконце глянул: позолота

Икон зажглась, и бледный блик

Чуть-чуть дрожит, как будто кто-то,

Незрим, Христа целует Лик.

Победа

Грозой омытая вчерашней,

Весна манит еще сильней,

Призыв небес еще синей,

Ручьи журчат еще бесстрашней;

Оделся лес в зеленый пух,

И паром встал над черной пашней

Земли творящей теплый дух.

«С тобой в разлуке, как улитка…»

С тобой в разлуке, как улитка,

Ползли несносные часы…

Но вот слезинками росы

Дрожат цветы и от избытка

Жары вздохнула ночь. Я жду, —

Я жду, чтоб дальняя калитка

Украдкой скрипнула в саду.

«"Ау!.." — зову из челнока…»

«Ау!..» — зову из челнока…

Но замер полдень. Знойны глыбы

Прибрежных скал; не плещут рыбы

В воде недвижной. Лишь слегка

Пригретый шепчется орешник,

И вторит мне издалека

За склоном эхо-пересмешник.

Монах

В ночи у Ликов старописных,

Лампад мерцаньем озарен,

Следит чреду поклонов он

По зернам четок кипарисных

И вьет молитв заветных нить,

Чтоб дух от Князя Тьмы и присных

В полночный час оборонить.

«За веком век куется мир…»

За веком век куется мир:

Тысячелетьями усилий

Сафо — от ткани нежных лилий,

От камня скал немых — Шекспир.

Мы странствий долгих путь забыли,

И только в песнях вещих лир

Живут таинственные были.

«Жаровня пышет. Абрикосы…»

Жаровня пышет. Абрикосы

Янтарны в блещущем тазу.

Уж вечер. Неба бирюзу

Зажгла заря; прощально-косы,

Лучи последний блеск дарят…

И на твоей головке косы

Старинной бронзою горят.

Чрез даль веков. Сюита

1. «Дрожат Зиждителя ресницы…»

Дрожат Зиждителя ресницы, —

Хаос их ритмом властным полн,

Под их мерцаньем — в зыби волн

Перворожденные частицы

Текут, плывут и налету,

Как ткань Господней багряницы

Прядут вселенной красоту.

2. «Вся жизнь — движенье, трепет, токи…»

Вся жизнь — движенье, трепет, токи…

И мир наш, радостен и горд,

Лишь в бездне дрогнувший аккорд,

Мгновенный, странно-одинокий

В цепи созвучий, где один

Вослед другому гаснут сроки

Видений, всплывших из пучин.

3. «В чреде, назначенной к свершенью…»

В чреде, назначенной к свершенью,

В циклоне неизбежных смен,

Борясь, мятутся жизнь и тлен

От созиданья к разрушенью,

И тишь небытия — покров

Возникновенью и крушенью

Мелькнувших в вечности миров.

4. «Там, в сердце мрака и сиянья…»

Там, в сердце мрака и сиянья,

На перепутьи всех путей,

В реке рождений и смертей,

В грозе разлада и слиянья, —

Безвестно вспыхиваю я

На светлых ризах мирозданья

Дрожащим бликом бытия.

5. «Я — вздох; я — луч пред потуханьем…»

Я — вздох; я — луч пред потуханьем;

Я — звук смолкающий… Я — мир.

Плотскую ткань мою эфир,

Согретый творческим дыханьем,

На миг одел от смерти в бронь,

Спаяв созвучным колыханьем

Персть, воздух, влагу и огонь.

6. «Во мне кипящий гнев вулканов…»

Во мне кипящий гнев вулканов,

Потоков плодоносный ил,

Кристаллы льда, и пыль светил,

И пар соленых океанов,

Песок пустынь, листва лесов,

И пламя солнц, и прах курганов,

Роса степей и мед цветов.

7. «Где тяжкий оттиск динозавра…»

Где тяжкий оттиск динозавра

В тысячелетней лаве жив,

Где Ганга чистых вод разлив,

Где спит в Севилье слава мавра,

Где русских былей сон живой

Хранит Почаевская лавра, —

Везде я дома, всюду — свой.

8. «В пути неконченного цикла…»

В пути неконченного цикла,

С времен темней, чем древний Ур,

От ночи, льдов, звериных шкур,

Сквозь лучезарный век Перикла

До дней Христа — живым ручьем

Душа струилась и возникла

Здесь в жизни в облике моем.

9. «Судьба веков неисследима…»

Судьба веков неисследима;

Но в далях, смутных как туман,

Я — миннезингер, раб, шаман,

Матрос, мудрец, патриций Рима,

И рок сменял в руке моей

И меч, и посох пилигрима,

Пастуший бич и жезл царей.

10. «У скал безлюдных побережий…»

У скал безлюдных побережий,

Над морем, чуждым парусам,

Валов внимая голосам,

Вдыхал я жадно ветер свежий

И глазом зорким вдалеке

Стерег тяжелый след медвежий

На влажном бархатном песке.

11. «Я помню зимы в дымном чуме…»

Я помню зимы в дымном чуме,

По снегу бег скользящих нарт,

В морях блуждания без карт,

И путь с Кортесом к Монтезуме,

В орде Тимура скрип телег,

И караван купцов в самуме,

И с крестоносцами ночлег.

12. «Заслышав бранный вызов рога…»

Заслышав бранный вызов рога,

Я поднимал коня в галоп,

Читал я звездный гороскоп

Пытливой мыслью астролога

И приносил, душой суров,

Во славу истинного Бога

Дрова в костры еретиков.

13. «Изжил я войны, мор и голод …»

Изжил я войны, мор и голод, —

Их тень вошла и в эту новь,

И бродит в жилах предков кровь,

Как в крепком пиве хмель и солод;

Не сбросить уз, не свеять чар:

И пусть мой дом телесный молод,

Мой дух, его хозяин, — стар.

14. «В душе все страны, все эпохи…»

В душе все страны, все эпохи,

Века планет, влиянья лун;

Душа, как сеть сплетенных струн,

Хранит миров немые вздохи:

Все сны, желанья и мечты,

Всех распыленных жизней крохи

Единым сплавом в ней слиты.

15. «Как в отчем доме, полн призывом…»

Как в отчем доме, полн призывом

Очаг заброшенных пещер;

Мне снится долгий сон галер,

Навек похищенных заливом;

Я слышу весть забытых вер

И тайну в храме молчаливом,

Где запустенья сумрак сер.

16. «Я трепетал в молитвах детских…»

Я трепетал в молитвах детских

Пред мрачным каменным божком,

Алтарь Ормузда мне знаком,

Внимал я песням бонз тибетских,

И чтил Каабу, и мечту

На берегах Генисаретских

Доверил тихому Христу.

17. «Я знал любовь, как сон эдема…»

Я знал любовь, как сон эдема,

И страсть, хмельную как сикер,

И власть свободную гетер,

И плен султанш в плену гарема;

По мне томились струны арф,

И веял с перьями у шлема

Прекрасной дамы легкий шарф.

18. «Цыган бродячая гитара…»

Цыган бродячая гитара,

Наивный голос клавесин,

И ропот царственных терцин,

И вечно свежий стих Ронсара,

Бодлэра тонкость, хмель Парни

И ясность Пушкинского дара, —

Мне неотъемлемо сродни.

19. «Я — надпись с камня саркофага…»

Я — надпись с камня саркофага,

Далекий голос вещих рун

И эхо светлых лирных струн;

Я — сказ былин, поморья сага;

Я — шепот джунглей, шорох дюн,

И песнь войны под сенью стяга,

И гимн любви… Я — Гамаюн.

20. «Пусть я исчезну. Пусть глухая…»

Пусть я исчезну. Пусть глухая

Безвестность — бедный жребий мой,

Как склеп с его немою тьмой;

Пусть дни, бессильно потухая,

Погасят рифм моих игру,

Пусть смолкну в музыке стиха я,

Но в жизни мира — не умру.

21. «И буду жить я отголоском…»

И буду жить я отголоском

В волнах, в бреду лесных вершин,

В цветах и в ропоте машин,

В колоколах, в вине бордоском,

И в мирной песне пастуха,

В тепле огней, поимых воском,

И в грезах счастья и греха.

22. «Чрез кровь далеких поколений…»

Чрез кровь далеких поколений

В их жизнь, несытый как вампир,

Войду я, населив их мир

Огнем моих былых томлений,

Тоской наследственных грехов,

Неясным трепетом стремлений

И смутным шепотом стихов.

23. «И если сердце в позднем внуке…»

И если сердце в позднем внуке

Почует пращура в себе,

Мою судьбу — в своей судьбе, —

Пусть позовет…И в беглом звуке,

Как эхо горное в тиши,

Ответит радости и муке

Бессмертный клич моей души.

Ноябрь-Декабрь, 1929 года

«Скворцы щебечут над скворешней…»

Скворцы щебечут над скворешней;

Осинник почки развернул;

Земли ожившей смутный гул

Смешался с песней ласки вешней

И с дальним благовестом сѐл;

И мир, созвучный с жизнью внешней,

В душе по-вешнему расцвел.

Полдень

Недвижим зной. Дыша дремотой,

Благоухает виноград.

Умолк звенящий крик цикад,

И тишь такая, словно кто-то

Молитву древнюю прочел…

Лишь мерно, мудрою заботой,

В листве гудит жужжанье пчел.

«Мой строгий темный кабинет…»

Мой строгий темный кабинет

Наполнен свежестью сирени,

И разогнал сомненья тени

Благоухающий букет:

В ожившем сердце праздник света!

Без слов, любви твоей привет

Звучит в дыхании букета.

Эллада

Душа Эллады — красота.

Там тел прекрасных совершенством

И страсти радостным блаженством

Сияет юная мечта.

С ней жизнь, как счастье, восприята:

Без вожделенья нагота

И наслажденья — без разврата.

«Опять, по-детски, я приник…»

Опять, по-детски, я приник

К земле, родной в былые годы,

И смотрит в душу мне природы

Живой и просветленный лик:

В нем таинств вечных откровенья

И нескудеющий родник

Покоя, грез и вдохновенья.

Тост

Вот — кубок! Искр огонь задорный

И легкой пены светлый вздох:

Хвала судьбе, что не иссох

Источник Вакха животворный,

Что зажигает, чародей,

Огнем любви и рифм, как горны,

Сердца холодные людей.

«У дня призывы жизни громки…»

У дня призывы жизни громки,

На крыльях ночи — смерти знак;

Но бодрый свет и грустный мрак

Единой вечности обломки,

И та ж молитва у меня

Под вечер в синие потемки,

Как поутру в преддверьи дня.

Упадок

Он — царь… Но дремлет страх в сатрапах:

Владык могучих слабый сын,

Он любит роскошь, пену вин,

Средь нег курений пряный запах,

И в сфинксах странных обольщен

Не мощью льва в когтистых лапах,

А грудью сладостною жен.

В осоке

Стрекозы млеют на припеке,

Молчат лениво тростники,

В истоме дремлет гладь реки

И челн наш чуть шуршит в осоке…

Не сон ли жизнь? Но предо мной

В твоих глазах, как зов в намеке,

Под томной ленью — страстный зной.

«Пусть говорят, что жить нельзя…»

Пусть говорят, что жить нельзя

Одних цветов благоуханьем;

Пусть жизнь знобит своим дыханьем

Зарю надежд, цветам грозя

И издеваясь над мечтами, —

Поэта чистая стезя

Цветет бессмертными цветами.

«В лобзаньях трепетно-стыдливых…»

В лобзаньях трепетно-стыдливых,

Как ароматное вино

Дыханье уст твоих: оно —

Как сладкий яд для губ счастливых.

Пьянит… волнует… И хмельны

В их первых вспышках торопливых

Томленья сладостного сны.

«Сходя с любовью неизбытной…»

Сходя с любовью неизбытной

К земле, в зеленый мир долин,

Я, как сказителю былин,

Внимаю жизни первобытной

И верю шепоту лесов,

Дыханью трав и песне слитной

Тысячезвучных голосов.

«Не передать того пером…»

Не передать того пером,

Ни звуком слов, ни звоном струнным,

Что ночь нам пела светом лунным

Под синим бархатным шатром;

И сны, навеянные тишью,

Я чистым лунным серебром

В твоем дрожащем сердце вышью.

«Любя, таился я сначала…»

Любя, таился я сначала,

Но стыдно сердцу счастье красть.

Я волю дал мечтам… И страсть,

Особожденная, умчала

Меня в свой огненный поток,

Как вихрем сорванный с причала

И в бурю брошенный челнок.

Слава

Пусть победитель печенег,

Торжествовать победу вправе,

Пил вражьим черепом в оправе

Вино, пируя свой набег,

Где слух о нем?.. Но данью славе

Хранит поднесь столетий бег

Бессмертный сказ о Святославе.

«Гамак в тени, а вкруг повсюду…»

Гамак в тени, а вкруг повсюду

И свет, и блеск, и полдня хмель;

Кружась, жужжит тяжелый шмель…

И, усыпляющему гуду

Без дум внемля, дремлю слегка,

Как дремлет, выйдя на запруду;

В разливе леностном река.

«Храм бедный с ветхой колокольней…»

Храм бедный с ветхой колокольней.

Чуть свечи теплятся. Но тут

Душе-скиталице приют;

Здесь сердце проще, богомольней,

И думы в сумерках минут

Властнее прочь от жизни дольней

К Завету Горнему зовут.

«Ты — чистота в венце алмазном…»

Ты — чистота в венце алмазном,

И дар ее я свято чту…

Но жизнь вливает яд в мечту,

Желанья мучат в сне бессвязном,

Томят греховные стихи

И дразнят вкрадчивым соблазном

Любимой женщины духи.

«Мы светлый путь забыли к небу…»

Мы светлый путь забыли к небу,

Мы заглушили зов высот,

Отдав весь круг мирских забот

Слезами добытому хлебу,

И угасили, торгаши,

Сон о едином на потребу

Для изнывающей души.

Пасха

Великой радостью ликуя,

Гудят в ночи колокола…

Ты в платье белом; ты светла:

— «Христос воскрес!» — входя, скажу я;

В ответ: — «Воистину воскрес!» —

И три безгрешных поцелуя

Уносят сердце до небес!..

«Завечерело. Гасла тихо…»

Завечерело. Гасла тихо

Опалов ласковая дрожь;

Волною ветер тронул рожь,

Медвяной веяло гречихой,

И чья-то песня на реке

То удальством звенела лихо,

То словно маялась в тоске.

«Мороз полночный жгуч и колок…»

Мороз полночный жгуч и колок,

И снег рассыпчатый скрипуч…

Скользя в летучей дымке туч,

Мерцает месяца осколок

Серпа отточенным ребром,

И хрупкий иней спящих елок

Сияет синим серебром.

«Мне мало девственно-прекрасной…»

Мне мало девственно-прекрасной

Любви в сияньи чистоты, —

Я жажду дара красоты

На пире страсти полновластной:

Как безуханные цветы,

Не в силах сны любви бесстрастной

Дать сердцу счастья полноты.

Святая ночь

Я чую, как над спящим миром

В святую полночь Рождества

Идут незримо три волхва

С елеем, золотом и миром:

Я слышу песню торжества,

И веет радостью и миром

Весть о рожденьи Божества.

Вдохновенье

Миг вдохновенья — жизнь в былом,

Во тьму грядущего прозренье,

И мирозданья претворенье,

И чувств таинственный излом:

Стоцветен спектр, стозвучна гамма,

В чуть слышном трепете — псалом,

В одной пылинке — косморама.

«Подобно бурному прибою…»

Подобно бурному прибою

В висках стучит тревожно кровь…

Остерегись и приготовь

Себя к решительному бою:

Валы всѐ выше… вновь… и вновь…

И страсть моя зальет собою

Твою несмелую любовь.

«С чела клонящегося солнца…»

С чела клонящегося солнца

Хвала огнистая зажгла

Села цветные купола

И хат разбросанных оконца,

Сошла к реке и разлила

Огонь гвоздик и блеск червонца

По глади водного стекла.

Мадонна

Младенец спит и веет греза

Над ним, как светлый ангел сна,

Но сердцу Матери ясна

Голгофы страшная угроза:

Душа пророчествует Ей,

И плачет Mater Dolorosa

Слезами скорбных матерей.

Я жду

Я прошлым снам не изменю —

Былое чуждо увяданья.

Я всех ушедших от страданья

Живыми в памяти храню

И, в светлой вере ожиданья,

Я знаю: суждено быть дню

Со всеми нового свиданья.

«Я не хочу, чтоб ты средь бала…»

Я не хочу, чтоб ты средь бала

Улыбкой, музыкой речей

И светлой ласкою очей

Других влекла и чаровала:

Лишь для меня в тиши ночей

Сходи, богиня, с пьедестала,

Ничья для всех, как я — ничей.

«Иду знакомою дорогой…»

Иду знакомою дорогой…

Вот дуб ветвистый, детства друг;

За спящей рощей — мокрый луг;

Змея реки плоскоберегой

И гулкий мост… Крутой подъем —

И на горе, молчащий строго

Под гнетом горя, старый дом.

В замке

Букеты роз цветут на пяльцах,

А за окном гудит метель;

И песнь прохожий менестрель

Поет о рыцарях-скитальцах.

Всѐ в замке спит… Трещит камин…

Иголка медлит в тонких пальцах…

А в сердце — странник-паладин.

Поэты

Мы — весть любви, мы — зов вперед,

Мы — солнцу гимн. Нет, мы не трутни!

Святому служат наши лютни:

В их песнях, как чистейший мед,

Вся правда, мудрость и красоты,

И вы — пусть черный день придет, —

Благословите наши соты.

АТМА. Сюита

1. «Без искры духа — плоть мертва…»

Без искры духа — плоть мертва.

Наш мозг, под тесной костной крышкой,

Зажжен бессмертной жизни вспышкой,

Как свет от света Божества:

Законов косных нарушенье,

Он — сфинкс, загадка естества,

Чудес великих завершенье.

2. «Наш мозг — магический кристалл…»

Наш мозг — магический кристалл:

Вселенной тайны и явленья

Он четко в гранях преломленья

Цветным узором сочетал,

Всѐ уловил, учел, отметил

И чутким эхом звонких скал

Всѐ отразил, на всѐ ответил.

3. «Открыл он звукам спавший слух…»

Открыл он звукам спавший слух,

Незрячий взор — расцветке пестрой,

И, окрыленный мыслью острой,

Владеет всем прозревший дух:

Цветут просторы, даль лазурна,

Здесь — колос спеющий набух,

Там — зреет жизнь колец Сатурна.

4. «Нам всѐ доступно, всѐ дано…»

Нам всѐ доступно, всѐ дано:

Веков мечты и ароматы,

Напев Моцартовской сонаты,

И Рафаэля полотно,

И мудрость ясная Тагора,

И Тайной Вечери вино,

Как Крови Жертвенной амфора.

5. «Наш мозг — творец. Чем были б мы…»

Наш мозг — творец. Чем были б мы,

Чем был бы мир без восприятья,

Без непрерывного зачатья

Зарниц познания средь тьмы?

Что мертвецу дыханье амбры,

Шелка, и вина, и псалмы,

И кружева аркад Альгамбры?

6. «Угаснет мозг — и без следа…»

Угаснет мозг — и без следа

В хаос потухшего сознанья

Уйдет величье мирозданья,

Как догоревшая звезда…

И будет мука, сокрушенье,

Зубовный скрежет: День Суда —

Пророчеств древних завершенье.

7. «Но мир не дрогнет… В страшный миг…»

Но мир не дрогнет… В страшный миг

Лишь плоть сгорит, а дух смятенный

Восстанет — феникс возрожденный.

Смерть только форм привычных сдвиг,

Смещенье сфер: в ее истоме

Рожденье вновь, чтоб ум постиг

Миры при новом переломе.

8. «Преодолев рубеж могил…»

Преодолев рубеж могил,

Одетый новой плоти тканью,

Ответит он опять дыханью

В живой борьбе творящих сил

И принесет нам весть благую,

Как светозарный Гавриил,

О воплощеньи в жизнь другую.

9. «И мы познаем солнца те…»

И мы познаем солнца те,

Что днесь невидимые блещут,

И краски, что теперь трепещут

В незримой глазу красоте,

И волны тайных благовоний,

И здесь лишь внятную мечте

Красу неведомых гармоний.

10. «И будет жизни путь светлей…»

И будет жизни путь светлей,

Проникновенней ум и чувства,

Живей и радостней искусства,

А мудрость проще и теплей;

И в новых обликах по плоти

Вновь будут Дант и Галилей,

Да-Винчи и Буонаротти.

Август, 1928

Ветер

Истома в бархатном контральто,

Зовет раскрытых губ кармин,

И режет тишь шуршанье шин

По ленте мокрого асфальта.

Ликует ветер, рвет вуаль,

Уносит клятвы в даль… А даль-то

Так хороша, что клятв не жаль!

Двойной хмель

Вино… и ты. Я пьян вдвойне

От глаз твоих и хмеля кубка.

Два хмеля с жадностью, как губка,

Впивает сердце в знойном сне,

А кровь, двойной покорна власти,

Огнем, пылающим в огне,

Горит в вине пожаром страсти.

«Любовь и братство — бред людской…»

Любовь и братство — бред людской,

Мираж несбыточный в пустыне:

Борьба за жизнь мрачит поныне

Возмездьем крови наш покой;

И жаждать мира даже в праве ль

Мы здесь, где братскою рукой

На утре дней зарезан Авель?

Клинок

Спит в пыльной лавке антиквара

Клинок, угрюмый нелюдим:

Средь смен столетий невредим,

Уж не сверкнет он для удара

Навстречу вражеским рядам,

Но весь блестящий век Ронсара

Вдевизе: — «Dieu, mon Roi, ma Dame».

«Еще не найдены слова…»

Еще не найдены слова,

Но в сердце властный трепет звука:

Так изготовленного лука

Дрожит тугая тетива,

Прощаясь с звонкою стрелою…

И зреет песня торжества

Тебе, одной тебе, хвалою.

«Повеял вечер. Нежит сном он…»

Повеял вечер. Нежит сном он

Усталый мир. Всѐ спит в селе;

Спит лунный лик в речном стекле,

Спит лес и в гнездах птичий гомон;

Поля молчат в душистом сне,

И только в тайнах звезд — недреман

Глас Бога, внятный в тишине.

«Душа влюбленным менестрелям…»

Душа влюбленным менестрелям

Поет желаний жгучих власть,

И нас сближающая страсть

Туманит трепетом и хмелем:

В слияньи мощь двух встречных гроз,

И мы на ложе счастья стелем

Стыдливость лилий с пылом роз.

Памятник Данту

Царит ли ночь, дневной ли шум

На рынках города-гиганта, —

Венчанный лавром облик Данта

Всѐ так же царственно угрюм,

Как будто медь, в безмолвном кличе,

Взывает к небу скорбью дум

Об отлетевшей Беатриче.

Нью-Йорк

«Сквозь кружевные занавески…»

Сквозь кружевные занавески

Мерцает в зале свет луны.

На люстрах им оживлены

Кой-где хрустальные подвески,

Видений глубь зеркал полна,

И на паркете арабески,

Как колдовские письмена.

У цыган

В запорошенное окно

Глядит рассвет. Поют цыгане;

В чуть затуманенном стакане

Играет льдистое вино,

И под напев любви знакомый

Безвольно сердце пленено

Очами, полными истомы.

«Есть сила — не заклятье труса…»

Есть сила — не заклятье труса,

Не шепот черной ворожбы:

От ран и плена в час борьбы,

В пути от смертного укуса,

В труде от скорби и забот, —

Святое Имя Иисуса

Несокрушаемый оплот.

Ожившей Галатее

Ты — мрамор гордый и прекрасный.

Но с теплой синью нежных вен;

Познав твоих объятий плен,

Я чую крови трепет страстный,

И в царстве ласк, где я живу,

Пигмалиона сон напрасный

Волшебно сбылся наяву.

У гильотины

Как в дерзкой стычке аванпоста,

Как в дни осады на валу,

Как в битве в радостном пылу,

Как с чашей, поднятой для тоста, —

Так в смертный час святой пароль

Он кинул вновь в толпу с помоста: —

«Король! Да здравствует Король!»

«В рассвете, борющемся с тьмою…»

В рассвете, борющемся с тьмою,

Как очерк сильного крыла —

Мой парус белый… Скорбь с чела

Я утра влажностью омою.

Пора! Уж дрогнул челн, скользя;

Уж ветер встал, и за кормою

Ложится светлая стезя.

Грехопаденье

В очах у женщины, счастливой

Познаньем сладостных утех,

Мерцает зыбко древний грех

Расцветкой змея прихотливой;

А в краске жаркого стыда

Играет вспышкой торопливой

Отлив запретного плода.

Пять чувств

Хрусталь ласкает руку гранью,

Рубин вина чарует взгляд,

Отрада вкусу — терпкий яд,

Дар аромата — обонянью…

И, чтя старинный ритуал,

Мы, слуху радостною данью,

Звеним бокалом о бокал.

Наполеон

Не сына черни своевольной

Люблю в плаще его простом,

С руками, сжатыми крестом

Под тенью шляпы треугольной;

Мне люб не «маленький капрал»,

А вождь, что дурь толпы крамольной

Венцом владыки оковал.

«Спят выси гор. А у подножий…»

Спят выси гор. А у подножий —

И зной, и щебет, и смола;

Вдали гудят колокола…

И я, всему родной прохожий,

Один в таинственном лесу

Неизъяснимый праздник Божий

В душе ликующей несу.

«В саду я шел один, средь сна…»

В саду я шел один, средь сна

Под полдень жгучего июля;

Как будто тайну карауля,

Насторожилась тишина.

И вдруг, прервав покой глубокий,

Призыв чуть дрогнул, как струна…

Я слышу зов твой, друг далекий!

«Змеятся молнии, и трелью…»

Змеятся молнии, и трелью

Кругом рассыпан гром в горах,

Встревожен лес; и лист, и прах

Вздымает ветер по ущелью.

А я по скалам в высь ползу. —

Всѐ в высь… И меры нет веселью

В душе, встречающей грозу.

«Призыв возлюбленного тела…»

Призыв возлюбленного тела

Хмельней и сладостней вина!..

Вся жизнь в мгновенье включена,

А полночь тайной мир одела,

Блаженство наше сторожа.

И нет желаниям предела,

И нет безумью рубежа!

Город

Струится свет. Не счесть огней:

Призывы алчные наживы

Сверкают, дерзостны и лживы,

Победней солнца тусклых дней;

А рядом, грозной вестью рока,

В ущельях улиц — сонм теней

Нужды, болезней и порока.

«От неги сна в зыбях лагуны…»

От неги сна в зыбях лагуны,

От женских ласк на берегу,

От вин в притонах я бегу

В пустыню моря: парус шхуны

Кренится, дик валов налет,

И снасти, как тугие струны,

Могучей песней ветер рвет.

«Считая гимны веры бредом…»

Считая гимны веры бредом,

Надменным разумом влеком,

Вчерашней мертвой глины ком

Идет за солнцем знанья следом,

Ища Того, Кто правит всем.

Где Бог? В чем Бог?.. А Он — неведом,

И мир пред гордым пуст и нем.

После свиданья

Один, в волненьи непонятном,

Я злую весть прочесть готов

В укоре вянущих цветов,

В предсмертном вздохе ароматном:

Часы свиданья далеки,

Восторги страсти — в невозвратном,

И хрупки счастья лепестки.

«Как древний астролог-халдей…»

Как древний астролог-халдей

Загадки рока в звездном хоре, —

Так я читаю в каждом взоре

Дела и умыслы людей.

И — горе, горе!.. От тоски я

Стал туч мрачней, снегов седей:

Как гнезда змей сердца людские.

«Осенний полдень, зачастую…»

Осенний полдень, зачастую,

Когда хрустальный холод в нем

Пронизан солнечным огнем, —

Похож на чашу золотую,

Рукой прощальной дополна

На светлой тризне налитую

Холодным пламенем вина.

«Не здесь концы земных дорог…»

Не здесь концы земных дорог:

Здесь всѐ в зачатке, всѐ в начале;

Сокрыт во мраке вечных далей

Скитаний жизненных итог,

И грустно сердцу-тайноведу,

Когда, ликуя, звонкий рог

Трубит конечную победу.

В городе

Прекрасна ночь, но воздух душен

В теснинах днем нагретых стен;

Здесь гул борьбы, продаж, измен

И лжи не смолк, а лишь притушен

Как жар, таящийся в золе…

И гордый город равнодушен

К печали неба о земле.

«Вокруг луны туманный венчик…»

Вокруг луны туманный венчик

В сияньи мертвом — мертвый снег;

Беззвучно легок санок бег,

И плачет жалобно бубенчик…

Что путь супит нам?.. Я молчу…

А ты, как бурей сбитый птенчик,

Прижалась к верному плечу.

Новый Год

Часов старинных мерный бой

Удар чеканит за ударом…

Толпа, забыв о счастьи старом,

Пред новой рабствует судьбой.

Бокалы, пенясь, зазвучали:

И шум, и клик. Лишь нам с тобой

Жаль прошлой, милой нам, печали.

«У древней церковки погост…»

У древней церковки погост

С немой семьей крестов могильных

Охвачен шумом улиц пыльных:

Победной жизни мощный рост

Тревожит тишь немолчным эхом,

И так союз здесь ясно прост

Загадки смерти с детским смехом.

«Прекрасен был любви рассвет…»

Прекрасен был любви рассвет:

Любили мы светло и чисто,

Но в песню радости лучистой

Вмешался тайный яд клевет;

И умерла о счастьи греза,

Как яблонь нежный первоцвет

От злобы позднего мороза.

Освобожденье

Душе дано на грани сна

Слиянье яви и дремоты:

Последний вздох мирской заботы

И воли первая волна,

Чтоб в озареньи, мимолетно,

Еще в земном, могла она

Постигнуть счастье — стать бесплотной.

«Одна пустая жизни шалость…»

Одна пустая жизни шалость, —

И счастья нет… В последний раз

Гляжу я в глубь любимых глаз:

В них — злая мука, в них — усталость,

В них — покоренность… И остра

На сердце трепетная жалость

К тебе, подруга и сестра.

«Вдали от грохота и клика…»

Вдали от грохота и клика,

От пьяных жизнью площадей,

Стою с толпой чужих людей —

Им близкий сердцем горемыка —

В тени у страшного Креста,

И всепрощающего Лика

Душе понятна красота.

В пути

В лугах змеится след тропинок;

Лес золотой горит красой;

Дрожит заката луч косой

В осенних нитях паутинок;

Звенит река, зовут холмы…

И я полям, как Божий инок,

Слагаю светлые псалмы.

«Стремлюсь, робея, в мир желанный…»

Стремлюсь, робея, в мир желанный

Твоей души, открытой мне,

И труден в яркой новизне

Мой путь загадочный и странный.

Так правоверный, трепеща,

Чрез бездну в рай обетованный

Идет по лезвею меча.

«Апрельский день на небосклон…»

Апрельский день на небосклон

Взошел мерцанием печальным…

Но вот — приветствием пасхальным

Церквей ударил перезвон,

И сразу свет блеснул в завесе

Туманной мглы… Со всех сторон

Лучи поют: «Христос воскресе!»

«Гудок протяжный паровоза…»

Гудок протяжный паровоза,

Тревожный зов издалека,

Прорезал тишь… И вновь тоска

В душе, как старая заноза:

О прошлом дум не превозмочь,

А за окном, в цветах мороза, —

Враждебно-чуждая мне ночь…

«Я не комок бездушной глины…»

Я не комок бездушной глины, —

Я сам ваятель: жизнь свою

Творю я сам и создаю

Себе то радость, то кручины

Своею собственной рукой —

Хозяин полный и единый

Мне Богом данной мастерской.

«Разлуки ночь. Восторг лица…»

Разлуки ночь. Восторг лица

И блеск очей… Глядя в глаза мне,

Ты взором в сердце, как на камне

Огнем пророческим резца,

Неизгладимо начертала:

Любовь — как жизнь; ей нет конца

До оправдания начала.

«В далекой песне над рекой…»

В далекой песне над рекой

Мне что-то слышится родное,

Как будто я в полдневном зное —

Не раз слыхал напев такой

И словно жил — когда-то, где-то —

Его разгулом и тоской

В других местах, в иное лето.

«При корне дерева — секира…»

При корне дерева — секира,

Над трупом — крик вороньих стай,

И смерть сбирает урожай,

Как дань с подвластного ей мира;

А мы кипим избытком сил

И рвем цветы в венки для пира

С чужих бесчисленных могил.

«Ночь веет над росистым лугом…»

Ночь веет над росистым лугом

И тихо спящею водой;

Меж тучек месяц молодой

Ныряет острогрудым стругом,

И в бледной мгле летунья-мышь

Беззвучно чертит круг за кругом.

В тумане дали… в далях — тишь.

Разрыв

Усилий тщетных проволочкой

Любви изжитой я не спас:

Ты отошла. И в поздний час

В письме последнем беглой строчкой

Я на смерть прошлое обрек…

В золе камина красной точкой

Погас дотлевший уголек.

Мгновенье

Бессонно хором звонких струнок

Трещат цикады в тишине;

И нов, и странен при луне

Деревьев спутанный рисунок;

Как искры, блещут светляки,

И беглый трепет полулунок,

Дрожа, скользит в струях реки.

В разлуке

Разлуки срок судьбой отмерен,

И радость встречи далека;

Но сердцу сладостна тоска:

Я тихим снам о счастьи верен,

И светел грез лучистый клад,

Как в мгле задумчивых вечерен

Мерцанье ласковых лампад.

«В молчащем озере глубоко…»

В молчащем озере глубоко

Отражены лучи светил:

Их вечер летний засветил,

Как грезы, в глади одинокой;

И, их призывом пленено,

Земли задумчивое око

В покой небес устремлено.

«Не пой по сердцу панихид…»

Не пой по сердцу панихид:

Пусть спит в покое снов безгрезных,

Одето в жемчуг капель слезных,

В опалы счастья и обид,

В рубины страсти и безумий…

Так средь сокровищ пирамид

Бесстрастен отдых царских мумий.

«Рукой бесстрастной кости мечет…»

Рукой бесстрастной кости мечет

Судьба, бессменный банкомет;

Несчастье — нечет, счастье — чет,

Сегодня — чет, а завтра — нечет…

Играй! Не бойся, — прост расчет:

Ведь жизнь твой проигрыш залечит,

А смерть и выигрыш возьмет.

«Из прошлой светлой красоты…»

Из прошлой светлой красоты,

Цветов, бокалов в кольцах пены

И пестрых грез мгновенной смены

Что сохранило, сердце, ты

Для настоящего утехой?

В ответ — из гулкой пустоты

Одно насмешливое эхо.

«Холодный дождь туманит стекла…»

Холодный дождь туманит стекла

И в слезных сумерках больней

Тоска по грезам прежних дней;

Померкла жизнь, душа поблекла…

Оставь же! Счастья не пророчь:

Там впереди, как меч Дамокла,

Лишь неминуемая ночь…

«За весла! В путь! — Скорей отчаль…»

За весла! В путь! — Скорей отчаль:

Здесь зыби вод завороженных

Под сенью ив настороженных

Темны, как мертвенная сталь;

А там — серебряной дорогой

Река блестит… живет. И даль

Полна легенд луны двурогой.

«Мгновенья гибнут; каждым взмахом…»

Мгновенья гибнут; каждым взмахом

Их косит маятник. И счет

Смертей безропотных живет

В душе отчаяньем и страхом:

Былое — ряд могильных плит,

Надежд венок — развеян прахом…

Жить вновь? Но… маятник стучит…

«Закат грустит, еще алея…»

Закат грустит, еще алея

Над засыпающим прудом;

Угрюм и тих примолкший дом;

Уныла старых лип аллея;

Тоскою дышит листопад…

И сам принес родной земле я

Осенних грез печальный клад.

«Мы не клялись. Но мог едва ль…»

Мы не клялись. Но мог едва ль

Быть расставанья миг правдивей:

Обетам, в их немом порыве,

Внимала сумерек печаль…

К чему ж тоска? Зачем гаданья?!.

Там, в прошлом, чистом как хрусталь,

Надежней клятвы: «До свиданья!..»

Погибшая песня

Луны лукавые лучи

В душе по бархату печали

Всю ночь желанной ложью ткали

Мечты в узор цветной парчи,

И сердце пело им ответом…

Но песня канула в ночи,

А ночь растаяла с рассветом.

«Гудит набат. Дрожат сполохи…»

Гудит набат. Дрожат сполохи.

Зловещи знаменья судьбы…

Но тишь в усадьбе: спят дубы,

Тая об ярком прошлом вздохи,

И сонный лебедь на пруде

Виденьем гибнущей эпохи

Белеет призрачно в воде.

Хмель

I. «Была весна. Сиял апрель…»

Была весна. Сиял апрель,

Черемух снег цвел песней белой…

Любовь и счастье сердце пело,

Как беззаботный менестрель;

И средь друзей за шумным пиром

Был для души заздравный хмель

Волшебным жизни эликсиром.

II. «Была весна. Сиял апрель…»

Сентябрь подкрался, не спеша.

Нет ни цветов, ни грез за пиром;

Друзья ушли… В изгнаньи сиром

Пугливо слушает душа

В напеве ветра голос волчий,

И хмель последнего ковша —

Как дар из уксуса и желчи…

Сентябрь, 1929 года

«Обвил тяжелый мрак, как спрут…»

Обвил тяжелый мрак, как спрут;

Молчаньем полночь давит глухо,

И в ней тревожно ловит ухо

Неумолимый ход минут:

Удары ль сердца средь затишья

Шагами призрачно живут,

Иль въяве мучит поступь мышья?

«Мы глухи. Плоти ткань груба…»

Мы глухи. Плоти ткань груба —

В нас прежних жизней струны немы…

А сны — веков былых поэмы:

В них веет древняя судьба,

Как аромат в заветных винах,

Давно укрытых в погреба

В тяжелых каменных кувшинах.

Вьюга

Всю ночь мело. Бил ветер ставней

И жутко плакал у окна…

И, одинокая, без сна

Душа томилась болью давней,

Молясь всѐ ярче, всѐ страстней,

Чтоб эта вьюга замела в ней

И самый след минувших дней.

«Смущая мой покой домашний…»

Смущая мой покой домашний,

Мне в душу, в полный грез затон,

Вдруг уронил полночный звон

Стальные капли с древней башни:

Тревожный всплеск; бегут круги

И — тишь… Ушел мой день вчерашний,

И в вечность канули шаги.

Весенние напевы

I. «Весна, в напеве ароматном…»

Весна, в напеве ароматном,

Вся — юность жизни, вся — в цвету;

И сердце, чуя красоту,

В огне сгорает благодатном.

Хочу любить: ищу, зову —

И в обольщеньи многократном

Обманут снами наяву.

II. «Опять весна, и снегом белым…»

Опять весна, и снегом белым

Черемух спящий сад одет;

И соловьи, и полусвет,

И грезы, грезы — роем целым.

А ты, отысканная мной,

Встречаешь трепетом несмелым

Мой прорывающийся зной.

III. «Еще весна. Опять молочный…»

Еще весна. Опять молочный

Черемух наших ранний цвет,

Вновь белой ночи тихий свет

И соловей, наш друг полночный…

Мы вновь вдвоем. Но только ты —

Не прежний призрак непорочный,

А грех зовущей красоты.

IV. «Весна еще юней, победней…»

Весна еще юней, победней;

Черемух цвет — еще живей,

И ночь светлей. Но соловей

Тоскует в рощице соседней:

Он не поет у нас в саду,

И я один, весной последней,

Обманным клятвам счет веду.

Май, 1924 года

«Уносит нас храпящий конь…»

Уносит нас храпящий конь

В снега, в мороз, во тьму ночную,

Я трепет твой несмелый чую,

Я вижу глаз твоих огонь,

Я льну к тебе… Но в мехе шубы

Украдкой теплая ладонь

Отводит жаждущие губы.

«Когда душа в ненастный день…»

Когда душа в ненастный день

Коснеет в мертвенном застое, —

Вино нетленно-золотое

В звенящей чаре шумно вспень

И сердце светлым хмелем взбрызни

Он, как кресало о кремень,

В груди рассыплет искры жизни.

«В тиши — хаоса жуткий гул…»

В тиши — хаоса жуткий гул…

Зияет страшной бездной вечность…

Нет сна… Где светлая беспечность?

Где песни, ласки и разгул?

Солгала молодость-шалунья!

Нависла ночь… И мертвых скул

Усмешка в диске полнолунья.

«По крутизнам сходя к ущелью…»

По крутизнам сходя к ущелью,

Всѐ строже, гуще старый бор.

И тишь, и сумрак. Мухомор

Краснеет под мохнатой елью,

Ручей лепечет под скалой,

И пахнет глушь нагретой прелью,

Малиной дикой и смолой.

Загадка

Памяти Л.И. Пущина

Я снова смертью друга сближен

С манящей тайною могил:

Он жил, кипел, страдал, любил, —

И вот теперь лежит недвижен

При строгом чине похорон,

И безответно непостижен

Его баюкающий сон.

«Чем глуше шепот бледных будней…»

Чем глуше шепот бледных будней,

Чем строже тишь немых ночей,

Тем жажда жизни горячей,

Тем поиск счастья безрассудней;

И сердце в море темноты

Кочует на тюремном судне

Под флагом царственной мечты.

Потухшая елка

С дымком свечей и жженой хвои

Развеян праздник детских лет:

Опять холодный ровный свет,

И вдруг поблекшие обои,

И бледность будничных бесед…

А в бедном сердце — перебои,

Потухшей жизни грустный след.

«Тебя бегущая молва…»

Тебя бегущая молва

Зовет холодной и бездушной…

Но не могу я равнодушно

Тебе внимать… Твои слова

И смех — лишь маска: манит сладко

Вкруг глаз лучистых синева

Страданья тайного загадкой.

Мотылек

Сжигает радужные крылья

Влетевший в пламя мотылек:

Так сны любви я в страсти сжег,

Не пережив их изобилья…

И близ меня тоскуешь ты

В сознаньи жалкого бессилья

Вернуть погибшие мечты.

Примиренье

Я от людей ушел к безлюдью

Цветущих радостью пустынь:

Ширь необъятна, воздух синь,

И я, вдыхая жадной грудью

Песнь в аромате пряных трав,

Вручаю Божью правосудью

Всю горечь жизненных отрав.

Кладбище

Вся в звездах ночи синей риза;

Повиты дымкой теплой тьмы

Надгробий белые чалмы;

Мечеть темна — с ее карниза

Коран о райских снах гласит…

И, как напевный стих Гафиза,

Звенит фонтан о мрамор плит.

«Пусть в далях тусклая безбрежность…»

Пусть в далях тусклая безбрежность

Осенней серой пелены,

Пусть ветви рощ оголены

И в плаче ветра безнадежность, —

Но в сердце — ты, как в дни весны,

И неисчерпанная нежность,

И нерастраченные сны.

«В угаре жизни, год за годом…»

В угаре жизни, год за годом,

Я брал, бросал, и вновь искал,

И, осушая грез бокал,

Пил горький опыт мимоходом.

Я — мудр, но ноша тяжела,

И никну я, как лишним медом

Отягощенная пчела.

Вечер

Угрюм осенний вечер хмурый,

Но в тихой комнате уют:

Покоя ткань ткет такт минут,

Свет ламп смягчают абажуры,

Сверчок стрекочет песнь свою —

И милый облик белокурый

Склонен заботливо к шитью.

У костра

Из-за лесистого бугра

Луна всплывала красным шаром,

Река клубилась белым паром

И полз туман. В огне костра

Трещали весело поленья…

И помню живо, как вчера,

Наш бред… твой взор… мои томленья.

Старость

Печальна старость в зябкой трате

Ненужных сумеречных дней…

Но если к склону лет полней

Душою жить, то в аромате

Осенних трав — дары венка,

И радость — в солнце на закате,

И счастье — в жизни старика.

Разлука

Путь опустел. Чернеют шпалы

Бесстрастной лестницей утрат…

Прощай навек!.. В тоске закат

Спешит гасить свои опалы;

В полях туман ползет к стогам,

И мертвый лист свой краснопалый

Роняет клен к моим ногам.

Бог

В безгласной тьме без дна и брега

Влив бытие в хаос пучин,

Под жизнь и смерть миров-песчин,

Веков-минут не меря бега, —

Я ваш Владыка и Творец,

Пророчеств Альфа и Омега,

Всему — Начало и Конец.

Неведомое. Сюита

1. «Как ум ни взвешивай, ни мерь…»

Как ум ни взвешивай, ни мерь,

Но здесь предел положен знанью:

Что Там, в Неведомом, за гранью

Мгновенной жизни, — мы теперь

Не больше знаем кроманьона,

И Смерть, как запертая дверь,

Великой тайны оборона.

2. «Закрыта дверь. И у колец…»

Закрыта дверь. И у колец

Ее замка, стучась, повисли

В бессильи крылья гордой мысли…

Ни мудрый, ни поэт, ни жрец

Не перешли черты запрета,

И для мятущихся сердец

Всѐ нет, как не было, ответа.

3. «Озлобясь, гордые умы…»

Озлобясь, гордые умы

Лелеют горечь отрицанья;

Надежд призывы, как мерцанья

Зарниц, трепещущих средь тьмы,

Несмело светят маловерью…

И лишь одно постигли мы,

Что будем все за страшной дверью.

4. «Чем дальше нас судьбу стезя…»

Чем дальше нас судьбу стезя

Ведет в глубь жизни, тем утраты

Всѐ чаще: жатвой смерти взяты,

Ушли родные и друзья,

Ушли возлюбленные наши,

С кем скорбь и радость бытия

Мы из единой пили чаши.

5. «Ушли… и знают… Но вестей…»

Ушли… и знают… Но вестей

Мы тщетно ждем — безмолвны склепы.

И мы скорбим, по-детски слепы…

Как встретил новый мир гостей?

Живут ли? Живо ль в них сознанье?

Хранят ли прожитых страстей,

Труда и грез воспоминанья?

6. «Зачем гадать! — Какой-то мир…»

Зачем гадать! — Какой-то мир

Оставил я, в наш мир вступая…

Не страха ль крик принес сюда я?

И был ли в жизни этой сир?

Нет! — Чуждый гость из жизни смежной,

Нашел любовь я, кров и мир

У материнской груди нежной.

7. «Так новый путь — не внове мне!..»

Так новый путь — не внове мне!..

Когда — не знаю, но… однажды:

Я каждый день в году и каждый

Короткий час в бегущем дне

Привык встречать надеждой смутной,

И в лоне ночи, в тишине,

Призыва ждать ежеминутно.

8. «Я не боюсь, что смерть мне враг…»

Я не боюсь, что смерть мне враг,

Грозящий ужасом во мраке,

И жаль мне жить, как на биваке;

Теплом и миром свой очаг

Укрыл я здесь; с труда и лени

Взимаю дань, под четкий шаг

Размерно гибнущих мгновений.

9. «А в снах — душа, как мореход…»

А в снах — душа, как мореход,

Плывет в немых волнах хаоса

На белых крыльях альбатроса,

И с ней, меж черных туч и вод,

Парит бесплотный провожатый,

Как верный кормчий… А восход

Вдали чуть брезжит розоватый.

10. «Гори, заря! — Когда уста…»

Гори, заря! — Когда уста,

Спаленные огнем недуга,

Сомкнет мне смерть лобзаньем друга,

Тогда падет преград черта

И Кто-то, сотканный из света,

К заре откроет мне врата

С улыбкой ясного привета.

Сентябрь, 1927 года

«В зарю задумчивый рояль…»

В зарю задумчивый рояль,

Как жемчуга, роняет звуки —

С прожитой жизнью песнь разлуки…

А даль — как призрачный хрусталь,

Обетованье в небе синем,

И чутким снам души не жаль,

Что землю эту мы покинем.

Любовь. Триптих

I. «Любовь, как свет зари снегам…»

Любовь, как свет зари снегам

На строгих высях Эвереста,

Блеснула нам. Но в жизни места

Нет снам столь чистым; как богам,

Им нужен храм и святость храма, —

И мудрость в счастьи криптогам:

В их тайне им эпиталама.

II. «Судьбы свершались; шли года…»

Судьбы свершались; шли года,

Познала ты иные узы, —

Но святы брачные союзы

Сердец, спаявших навсегда

Себя любви высокой снами:

В веках угасшая звезда

Еще поднесь горит над нами.

III. «Свет ярче, дали голубей…»

Свет ярче, дали голубей…

Мы в звездных нимбах семизначных;

Блистают ткани платьев брачных,

Как крылья белых голубей;

Струятся волны фимиама, —

И в синем храме их зыбей

Для нас гремит эпиталама.

Август, 1929 года

Сомнабулы

Проходим мы, луной влекомы,

Свой путь во сне, и под стопой

Не видит бездн наш взор слепой,

Скользим над пропастью легко мы —

Манящий свет ласкает нас…

Вдруг — зов… И звук его знакомый

Нас будит к жизни… в смертный час.

«Степного ветра своеволью…»

Степного ветра своеволью

Себя бездумно отдаю,

Парю мечтой и гимн пою

Цветам, и солнцу, и приволью,

И неба синему шатру…

А сны любви с их жгучей болью

Развеял буйно на ветру.

Старый портрет

Веранда. Черный мрак в июле;

За парком синий блеск зарниц.

Насторожась, не дремлет шпиц

У ног хозяйки. В смутном гуле

Дубов рассказам нет конца,

И светел лик старушки в тюле

Ее старинного чепца.

«Загадка всѐ одна и та ж…»

Загадка всѐ одна и та ж:

Игрушка ль мы судьбы случайной;

Иль жизни смысл окутан тайной,

Как сфинкс, песков безмолвный страж;

Иль красота и радость мира

Нам только снится, как мираж

В пустынях синего эфира?

В лесу

Глушь всѐ чернее. Лес-кудесник

Пути назад заворожил…

Угрюмых сосен старожил,

Грозит мне ворон, бед предвестник, —

Но светел я, простясь с тоской,

И в сердце, древних чащ ровесник,

Глубокий, благостный покой.

Скит

Конца нет частым поворотам

Дорожки в чаще хмурых хвой..

Ни звука, ни души живой.

Вдруг — древний скит. Тропа к воротам.

Святыни мирный часовой,

Монах, крестясь, окликнул: «Кто там?»

— «Открой, старик! Впусти: я — свой!..»

Где же Ты?

Обрыв. Конец тропинке гибкой:

Направо — кручи мертвых скал,

Налево — черных бездн оскал

Манит загадочной улыбкой…

Где ж Ты, чей зов мечты ласкал?

Моя стезя была ошибкой —

Я в высь пути не отыскал.

«Весь мир от солнца до окраин…»

Весь мир от солнца до окраин

Средь бездн затерянных светил,

Как гость, я грезой посетил;

Но дом мой — здесь, здесь — я хозяин.

Душе, как родина, свята

Земля, где страшный след твой, Каин,

И чистый след стопы Христа.

«Ты в смоль кудрей вплетаешь мак…»

Ты в смоль кудрей вплетаешь мак —

Цветы забвенья. И капризно

Лишь искры счастья — счастья тризной —

Даришь в миг страсти… Пусть же так!

Но жизнь я дал бы, две хоть, три хоть,

Чтоб пить очей забвенный мрак

И ласки огненную прихоть…

«Свежо. Дыхание левкоя…»

Свежо. Дыхание левкоя;

Пьянящий запах резеды.

Роса. Две ранние звезды

Очами вечного покоя

Ласкают грустную, зарю,

И в миг затишья так легко я

До самых звезд душой парю.

Свеча

Благой со строгими глазами

Темнеет Спас: благая Русь.

Я вновь в былом… Опять молюсь

Я пред родными образами,

Молитвы детские шепча…

О чем же крупными слезами

Так плачет белая свеча?..

Вечность. Венок полусонетов

Посвящаю Владимиру Степановичу Ильяшенко

Магистрал

Делам и мыслям не дано

В недвижной вечности забвенья…

Всѐ, до последнего мгновенья,

В непреходящем учтено.

Тысячелетия вселенной

Воскреснут, как одно зерно,

С зарей весны благословенной.

I. «Делам и мыслям не дано…»

Делам и мыслям не дано

Пройти напрасно и бесследно:

Лишь время властно и победно

Хоронит бывшее давно

Во мраке, без поминовенья,

И мнится нам, что спит оно

В недвижной вечности Забвенья.

II. «В недвижной вечности — забвенья…»

В недвижной вечности — забвенья,

Как смерти, нет. Времен черед

В ней, как поток, одетый в лед,

Остановил столетий звенья,

И на Скрижалях Откровенья,

В судьбах — начертано вперед

Всѐ, до последнего мгновенья.

III. «Всѐ, до последнего мгновенья…»

Всѐ, до последнего мгновенья,

Всѐ, до тончайшего луча, —

Как шелк в узоре у ткача,

Как звук в рисунке песнопенья,

Как блик, живящий полотно:

Что было и что ждет свершенья, —

В непреходящем учтено.

IV. «В непреходящем учтено…»

В непреходящем учтено,

Всѐ цельно, стройно, неслучайно;

Раскрыто, сделанное тайно;

Деянье — с помыслом равно,

Со словом — дело равноценно…

И свиты в цепь, звеном в звено,

Тысячелетия вселенной.

V. «Тысячелетия вселенной…»

Тысячелетия вселенной,

Как урожай для молотьбы,

Готовят плод труда, борьбы

И напряженья мысли пленной.

Придет срок жатвы; ждет гумно:

Века из гроба жизни бренной

Воскреснут, как одно зерно.

VI. «Воскреснут, как одно зерно…»

Воскреснут, как одно зерно,

Все жизни, жившие когда-то

Разлукой, гибелью, утратой:

Всѐ будет всем возвращено,

Все будем вновь мы. И нетленно

Сольются жизнь и смерть в одно

С зарей весны благословенной.

VII. «С зарей весны благословенной…»

С зарей весны благословенной,

Как солнце солнц, блеснет любовь;

Всеискупающая Кровь

Омоет жертвою священной

Все тени, каждое пятно…

И смерти в радости блаженной

Делам и мыслям не дано.

Март, 1928 года

«Вся жизнь земли со мной едина…»

Вся жизнь земли со мной едина:

Светла, как озеро, душа;

Мечты — как шепот камыша,

Как ветра вздох, как запах тмина;

В ушах и в сердце — песни дня,

И чую я, как мед жасмина

Струится в жилах у меня.

«В любви клянемся мы не раз…»

В любви клянемся мы не раз,

Но лишь одна любовь правдива,

Полна, невинна, горделива

И неизменна, как алмаз;

Лишь раз, с огнем безгрешной жажды,

Мы счастье пьем истомных глаз, —

Богам мы равны лишь однажды.

«Великий Боже, длящий сроки…»

Великий Боже, длящий сроки,

Благодарю за новый день!

За трепет утра, за сирень,

За блеск реки и шум осоки,

За говор птиц над головой, —

За весь Твой мир, такой широкий,

Гостеприимный и живой!

На развалинах храма

В калейдоскоп своих капризов

Тебя виденьем жизнь вплела,

И ты царишь, как жизнь светла,

На древнем кладбище карнизов,

Колонн и стен… И ясно синь

Твой чистый взор, встречая вызов

Томимых ревностью богинь.

Рожденье

Был крыльев царственных владельцем

Он, житель рая, Серафим, —

Но в жизнь людей, с любовью к ним

Вступил неведомым пришельцем…

А новый мир суров, далек,

И он трепещет жалким тельцем,

Как сжегший крылья мотылек.

Смерть

Рыданий песнь, кадил бряцанье,

Нагар мигающей свечи

И в складках гробовой парчи

Лучей печальное мерцанье, —

Последний дар тоски мирской…

А в мертвом лике — созерцанье

И всѐ постигнувший покой.

Сон

Знакомый путь. Поля родные.

Снега… снега… Свистит ямщик,

Как птица мчится коренник,

Завились в кольца пристяжные —

И, под роптанье бубенца,

Овеян сказками луны я

И лаской милого лица.

Экспромт

Спокойный угол, оттоманка,

Забвенье всех житейских пут —

И чудом вымыслы цветут:

Как в сказке скатерть-самобранка,

Так грезы стелет тишина;

Созвучья реют, и чеканка

Стиха внезапного вольна.

Старые письма

В страницах желтых ветхой связки

Узор поблекнувших чернил

Любви осколки сохранил:

Мольбы, признанья без опаски,

Призывы, клятвы… И в тиши

Вновь веет страсть бессмертной ласки

Давно угаснувшей души…

«Под обольщающей личиной…»

Под обольщающей личиной

Скрыв язвы скорби и невзгод,

Земная жизнь — червивый плод,

Повитый смертной паутиной;

И не могу поверить я,

Чтоб этот путь наш был единой

И высшей целью бытия.

«Я здесь в любви твоей владел…»

Я здесь в любви твоей владел

Веков поэмой недопетой,

И счастье наше в жизни этой —

Среди минутных мелких дел —

Обрывком песни прозвучало;

Но вечность — наших уз удел

Там, где меж звезд любви начало.

С горы

Какая даль! Полей ковер,

Узор реки, луга заречья,

И гор лесистые оплечья,

И чаши синие озер, —

У ног моих весь мир бескрайный!

И, как шатер, над всем простер

Простор небес бездонность тайны.

«Хранимый смолкшим царским залом…»

Хранимый смолкшим царским залом,

Недвижим гордый ряд знамен;

Но жизнь промчавшихся времен

Шуршит в их шелке обветшалом…

Веков свидетели! Не вы ль

Сражений огненным закалом ...